ТОМСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

РОССИЙСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ НАУЧНЫЙ ФОНД

Труды всероссийского

философского семинара

молодых ученых

им. П.В. Копнина

сессия I

Томский государственный университет

2002

УДК 1:001.8; 1(092)

ББК 72

Труды всерооссийского философского семинара молодых ученых им. П.В. Копнина (сессия I). Томск: Изд-во Том. ун-та, 2002. …. с.

ISBN 5–94621–031–9

В сборнике представлены труды участников I сессии всероссийского философского семинара молодых ученых, проведенной в октябре 2001 г. в Томском государственном университете. Семинар посвящен памяти основателя томской философской школы Павла Василевича Копнина. Вопросы для обсуждения формировались в рамках двух традиционных для школы направлений: "Структура философского знания" и "Методология и логика науки". В работе секций под руководством проф. Сухотина А.К., философов Томского государственного университета и Новосибирского государственного университета принимали участие молодые ученые из различных университетов, технических и гуманитарных вузов и академических центров России.

Оргкомитет семинара выражает признательность Российскому гуманитарному научному фонду, предоставившему средства на проведение сессии.

Сборник предназначен для научных работников, преподавателей научных и философских дисциплин, аспирантов и студентов, для всех, интересующихся философскими вопросами развития науки.

УДК 1:001.8; 1(092)

ББК 72

Составитель и отв. ред. – с.н.с. М.Н. Баландин

Ред. коллегия: д-р филос. наук А.К. Сухотин, д-р филос. наук М.П. Завьялова, д-р филос. наук И.В. Черникова, канд. филос.наук Д.В. Сухушин.

ISBN 5–94621–031–9 ©УТомский государственный университет, 2002

копнин павел васильевич

1922 – 1971

Павел Васильевич Копнин –

основатель томской школы методологии науки

А.К. Сухотин

Выдающийся отечественный философ Павел Васильевич Копнин в течение шести лет (1947 1953 гг.) работал заведующим кафедрой диалектического и исторического материализма Томского университета. Это было плодотворное время формирования его основных идей, реализации которых он и посвятил свой незаурядный талант. По сути дела, Павел Васильевич последовательно развертывал продуманную программу научных исследований, сложившуюся в его молодые годы, которые в значительной доле связаны с Томском. Приходит на память одно признание В. Гете. Как-то, будучи в возрасте, он заметил, что главные темы его будущих произведений сложились у него уже в начальные годы творческой деятельности, и он лишь осуществлял то, что было задумано.

П. Копнин приехал в Томск после окончания философской аспирантуры и успешной защиты кандидатской диссертации. Его первые научные публикации появились в издательстве Томского университета в конце 40-х гг. За время работы в Томске он публикует 12 статей в «Ученых записках» и «Трудах» Томского университета и в ряде московских изданий, в том числе в журнале «Вопросы философии». В эти же годы в соавторстве с профессором Томского медицинского института И. Осиповым им написана монография «Основные вопросы теории диагноза», которая выходит из печати в 1951 г. в московском издательстве «Медгиз». Также в Томске была в сущности выполнена и его докторская диссертация «Формы мышления и их роль в познании», которую он защитил на другой год после отъезда из Томска в 1954 г. в Москве.

Научные интересы П. Копнина лежали в области логических оснований теории познания. Он исследует формы мышления и организации знания, большие и малые, под углом их истолкования в качестве средств и орудий научной деятельности. Этому посвящены как многочисленные отдельные статьи, так и целые монографии. Продолжая анализ проблем логики, начатый в годы аспирантуры, в Томске он приступил к исследованию логических форм уже в их методологическом назначении, что и нашло воплощение в развиваемой им концепции диалектики как логики.

Ряд статей П. Копнина посвящен общей характеристике логики, ее законов и функций: «Формально-логическая и диалектическая постановка вопроса. К вопросу о законе исключенного третьего» (1948) и «Элементарные законы логики и их значение» (1952). В очень интересной работе «О логических воззрениях Н.А. Васильева» (1950) П. Копнин не просто рассматривает логические идеи забытого русского логика начала XX в., но заостряет внимание на его выводах, предвосхитивших положения конструктивной логики и математики, а также на взглядах, развиваемых позднее представителями интуиционистской математики. Так, независимо от Я. Броуэра, Н. Васильев говорит о неуниверсальности закона исключенного третьего и тем самым ставит вопрос о возможности построения логики на иных, нетрадиционных основаниях. Будучи профессором Казанского университета, Н. Васильев, очевидно, испытал влияние идей работавшего ранее в Казани Н. Лобачевского и аналогично своему великому предшественнику приступил к разработке концепции своего рода «неевклидовой логики».

Обращаясь к анализу конкретных логических форм, Павел Васильевич посвящает каждой из них отдельные статьи и разделы книг: «О существе и структуре суждения» (1949), «О некоторых вопросах теории силлогизма» (1949), «О классификации суждений» (1951). Уделяется внимание и понятию, рассмотренному в соответствующих специальных параграфах его монографий и в докторской диссертации.

Мы коснулись лишь исследований П. Копнина, проведенных в Томске. Полный перечень его работ читатель найдет в Библиографии ученых Украинской ССР [3].

Наряду с «малыми» формами (понятие, суждение, умозаключение) П. Копнин исследует и крупные образования науки, такие как гипотеза, идея, теория. Некоторым из них он посвящает даже отдельные монографии: «Гипотеза и познание действительности» (Киев, 1962), «Идея как форма мышления» (1963). К этим проблемам он неоднократно возвращался и в своих последующих монографиях, посвященных исследованию форм мышления.

В связи с этим хотелось бы подчеркнуть одно обстоятельство. Оценивая в общем обзоре содержание идей П. Копнина, можно прочертить две линии его интереса, которые в конечном итоге сходятся как бы в одном пункте. Это структурная и генетическая направленности его внимания к содержанию науки.

С одной стороны, П. Копнин, как мы видели, постоянно занят анализом структурного состава научного познания, что и определило концентрацию его внимания на таких логических единицах, как понятие, суждение, умозаключение, теория. С другой же стороны, П. Копнин настойчиво изучает движение мысли ученого по линии творческого поиска при переходе от идеи и проблемы к гипотезе, а от последней — к теории. Таким образом, просматриваются как бы два ряда, два разреза — структурный и поисково-генетический. Но оба ряда сходятся на теории как высшей форме существования науки, которой также уделено немало места в его трудах.

Верно, П. Копнин об этом явно не говорит, но подобный вывод сделать возможно, опираясь на его работы. Мы готовы оправдать такой вывод, сославшись на идеи так называемой «модели полноты» — смысл текста превышает авторское понимание. Иначе сказать, в предъявленных сочинениях содержится нечто большее, чем об этом прямо и непосредственно сказано. Еще Кант заметил, что нередко путем сопоставления мыслей, высказанных автором о своем предмете, мы понимаем его лучше, чем он понимал себя.

Логический фундамент научно-познавательного процесса П. Копнин рассматривает под углом истолкования диалектики как логики. Ныне это принимается спокойно как вполне приемлемое понимание закономерностей познания. Однако надо представить атмосферу тех дней, когда эти положения развивались.

Господствовал тезис о том, что философия есть наука о наиболее общих, всеобщих законах природы, общества и мышления. Это определение было записано в программах изучения философии, проходило через учебники, монографии, являлось обязательным и единственно допустимым. Соответственно и диалектика в качестве учения о движении и связях трактовалась в контексте описания общих свойств явлений окружающего мира. О том, чтобы выделить диалектику из этого универсального, общего контекста и применить ее к логике, к мышлению отдельно от природы и общества, думать возбранялось. И хотя Маркс и Ленин допускали интерпретацию диалектики в ее логическом звучании, идеологическая установка ориентировала на принятие диалектики лишь в плане всеобщности ее применения к законам природы, общества и мышления.

П. Копнин осмеливается прорвать этот догматический подход и развить теорию познания, опираясь на диалектику, принимаемую им в ее логическом проявлении, диалектику как логику. Павел Васильевич спасал свои взгляды, ссылаясь на высказывания Маркса и Ленина. Тем не менее спастись от обвинений ему не удавалось. Основное обвинение, которое предъявляли, состояло в отстаивании им позиции «узкого гносеологизма», в сведении диалектики лишь к познавательному процессу и игнорировании ее как учения об общем, и прежде всего о бытии.

П. Копнин исходил из идеи тождества бытия и мышления, также принимаемой философским начальством того времени без особого одобрения и, по сути, замалчиваемой, хотя этот гегелевский тезис признавали Маркс и Ленин. Замалчивался же он потому, что признание тождества умаляло постулат первичности материи и вторичности мышления, тем самым притупляя идею партийности философии, решаемой последовательными марксистами в пользу материализма.

Развертывая концепцию тождества, Павел Васильевич подчеркивал, что философия берет формы мышления не сами по себе, а в качестве наполненных содержанием знаний о внешнем мире. С другой стороны, и внешний мир рассматривается философией не в виде самостоятельно сущего, но лишь в его отражении в формах мышления, то есть будучи включенным в познавательный интерес. С этим и связано понимание П. Копниным предмета философии не как учения об общих законах бытия и мышления, что было обязательной установкой партии, а на основе принципа тождества бытия и мышления. Он настаивает: «Философия начинается с того момента, когда ставится вопрос об отношении бытия и мышления» [1, 27]. А если прочертить его подход более откровенно, то речь идет о философии, понимаемой им как наука о тождестве бытия и мышления, что и вовсе оборачивалось рассогласованностью с партийной философской догмой. П. Копнин пишет: «Существует одна философская наука материалистическая диалектика, которая одновременно выполняет функцию и онтологии, и гносеологии, и логики, не являясь в прежнем понимании ни тем, ни другим, ни третьим; есть одна наука, которую можно назвать как угодно: диалектикой, логикой или теорией познания» [2, с. 35].

Оттого и обрушивались обвинения на голову Копнина в том, что он подменяет материалистическую диалектику гносеологией, сводит философский материализм к теории познания. В связи с этим вспоминается, как смело, неожиданно остро прозвучало где-то в начале 70-х годов заявление единомышленника Копнина В. Лекторского: «Без субъекта нет объекта». Ныне аналогичные высказывания — вполне рядовое событие, принимаемое в качестве должного. Однако в те застойные времена такое воспринималось как вызов, ибо опять же размывало догматизм принципиальных установлений о первичности материи и вторичности ее субъективных образований в голове человека: объект дан независимо и до всякого субъекта.

Защищаемые П. Копниным положения складывались в стройную систему взглядов на философию как методологию науки. Отсюда и обвинения в «одностороннем гносеологизме», отождествлении философии с теорией познания. Заслугой Копнина как раз и является то, что он настойчиво проводил работу по очищению методологии и гносеологии от засилья идеологии. По существу, тогдашняя философия выполняла роль идеологического цензора, точнее, ее постоянно поправляли и направляли быть таким партийным надзирателем.

Но идеология не есть наука. Если цель науки — добывать истину как соответствие знания объекту вне нас, то идеология, хотя и также есть соответствие, но не знания отражаемому вне нас миру, а идеологических установок — общественному положению той социальной группы (классу, нации и т.п.), представителем и защитником интересов которой выступает идеолог. Поэтому истиной для последнего представляется то, что отвечает экономическим, политическим и т.п. потребностям его класса, системе социальных убеждений частной группы лиц.

Последовательно ограждая гносеологию от идеологических засорений, Копнин тем самым выстраивал научную методологию в качестве теории научного исследования, а инструментом в руках ученого выступали для него логические формы мышления, анализу которых он посвятил, как мы видим, многие и многие страницы своих трудов.

Мысли и разработки Павла Васильевича не утратили своего значения и в наши дни, они востребованы. И не только собственно философскими кругами. Его идеи ценят также представители естествознания и обществознания, на него ссылаются, цитируют.

В теории информации есть закон старения и обесценивания информации. Это закон исторической отмены факта: чем старше факт, тем меньше вероятность его вхождения в структуру современного знания. Но тем выше, следовательно, его познавательная ценность (если такое включение налицо), поскольку количество информации некоторого сообщения обратно пропорционально вероятности наступления события, о котором идет речь в сообщении. Чем ниже вероятность события, тем выше информационная ценность предсказания о его наступлении.

С этой точки зрения идеи П. Копнина, поскольку они включаются в тексты научных рассуждений современных исследователей, несут высокую познавательную ценность.

Говоря о значении научных идей Павла Васильевича, хотелось бы отметить их исключительное влияние на становление и развитие Томской школы методологии науки. Конечно, философские исследования, в том числе и по методологии и логике, проводились в Томском университете и ранее, начиная с 1908 г. В период после 1917 г. появился ряд работ по проблемам социальных отношений, общественных классов, по вопросам нравственности, закономерностям исторического процесса. Стоит особо выделить логические исследования доцента Сапиро и особенно впоследствии широко известного отечественного логика В.И. Мальцева. Заслугой П. Копнина явилось то, что он приступил к систематической разработке проблем методологии, ориентировав их на развитие, как мы уже отметили, именно методологии науки.

В линии этих концепций и стали формироваться научные интересы кафедры философии, а затем (с 1986 г.) и философского факультета Томского университета, а также в значительной мере кафедр других вузов города и через подготовку аспирантов и докторантов наук многих соседних городов Сибири.

По этим вопросам сотрудниками Томской школы методологии науки изданы сотни статей, десятки монографий (в том числе немало на иностранных языках), получены около 20 грантов РФФИ, РГНФ и Фонда Сороса, проведены научные конференции, семинары, симпозиумы, подготовлено немало кандидатов и докторов философских наук.

Также и этот сборник составлен по материалам Всероссийского семинара молодых ученых, проведенного в Томском государственном университете при поддержке РГНФ в рамках традиционных для ТГУ Копнинских чтений. В связи с этим мы особо подчеркиваем, что вовлечение молодежи в число научных исследователей осуществляется вполне в духе традиции, заложенной Павлом Васильевичем. Как талантливый ученый он проявил себя очень рано. Аспирантуру прошел всего за 2 года, окончив ее с защитой кандидатской диссертации в возрасте 25 лет. Определенно, если бы не помешала Великая Отечественная война, то он смог бы сделать это раньше. Докторскую диссертацию он защитил в 33 года, что очень показательно, особенно для гуманитария.

Отрадно отметить, что в работе нашего семинара приняли участие многие очень молодые умы — аспиранты, магистранты и ряд студентов, в чем видится залог успешного развития философской науки, в частности Томской школы методологии научного познания, появление и укрепление которой связано с именем ее основателя Павла Васильевича Копнина.

Литература

1. Копнин П.В. Введение в марксистскую гносеологию. Киев, 1966.

2. Копнин П.В. Диалектика как логика. Киев, 1961.

3. Павел Васильевич Копнин. Академия наук УССР. Библиография ученых Украинской ССР. Киев: Наукова Думка, 1988.

Антропологизация оснований науки:

переход от гносеологии к онтологии познания

М.П. Завьялова

Классическая теория познания, или гносеология, сформировалась в процессе развития философии как некоторый абстрактно-понятийный конструкт, предписывающий видеть и интерпретировать деятельность людей в субъектно-объектном ракурсе, опираясь на метафоры зеркала, окуляра и картины, исходя из идей отражения и репрезентации. В своих изначальных предпосылках и принципах она строилась в полной мере по образу и подобию естественнонаучной теории, при этом совершенно не учитывалась особенность такого «предмета», как человеческое познание. Это заметил В. Дильтей. Так, в «Описательной психологии» он принципиально отделяет теорию познания от естественных наук, потому что «духовные факты, составляющие материал теории познания, не могут быть связаны между собой иначе как на фоне какого-нибудь представления душевной связи… Гносеолог располагает этой связью в своем собственном живом сознании и переносит ее оттуда в свою теорию» [2, с. 1415]. Дильтей различает здесь предмет естественных наук от предмета наук о духе (культуре) сферы «духовной связи», сознания, а затем и «внутреннего опыта» как первичного в действительности жизнеосуществления познающего человека. Он придает понятию «теория познания» более широкое значение, учитывающее опыт наук о духе, а также природу историзма и методологию исторического познания. Для Дильтея, как и для многих других «гуманитариев», теория познания чаще всего выступает в качестве символа «научности», где субъект, объект, истина — предельно абстрактные понятия — служат для обозначения предметной представленности действительного мира в науках о духе (культуре) и предполагают признание роли причинно-следственных связей в этой сфере по аналогии с естествознанием. Здесь действует установка на истинность, объективность, рациональность в соответствии с тем, как эти параметры трактуются в классической науке о природе, которая длительное время рассматривалась как эталон науки вообще. Считалось, что наука по природе своей характеризуется объективностью, анализом, логикой каузальных связей, верифицируемостью выводов, приматом истины над ценностью. Напротив, культура рассматривалась как непосредственно возникающая из жизни и выражающая ее; она есть сфера субъективных ценностей; она фиксирует опыт не только в понятиях, но и в образах; несет в себе индивидуально и исторически изменчивые моральные и художественные коррективы истины и ценности.

В основе этого различения противоположность, с одной стороны, структурированного бытия как сферы науки и, с другой, жизни вместе с отражениями ее в культуре, которые имеют дело с реальностью текучей, бесконечно изменчивой и индивидуализированной, то есть неструктурированной и в этом смысле хаотичной.

Осмысление этого противоречия между наукой, как наиболее последовательной формой рационального познания, и жизнью, как непосредственно переживаемого блага, становится одной из главных тем в традициях философии жизни, экзистенциализма, феноменологии, постмодернизма XX в. В результате этих штудий происходят существенные изменения в представлениях о природе науки в целом, и особенно в сфере гуманитаристики, что в конечном итоге приводит к повороту от гносеологически (и логически) ориентированной теории познания к антропологически нагруженной онтологии познания и знания как фундирующей познавательный процесс в науке. Это можно проследить, взяв за образец историческую науку, так как именно она послужила «полигоном», на котором апробировались различные версии обоснования гуманитарного знания.

Больше двухсот лет (до середины XX в.) в данной научной области лидировали идеалы классической научности, в соответствие с которыми объектом исследования становились либо некоторые стороны бытия — сущности, структуры, внутренние пружины истории, выраженные в системах категорий, в которых была сублимирована вся пестрота и многоцветие исторической культурной жизни, либо конкретные законы (но относящиеся не столько к жизни, сколько к характеризующим ее обобщениям, из этих фактов выводимым), ими доказываемые и подтверждаемые.

Конкретное многообразие и чувственная достоверность не укладывались в научный анализ, были иноприродны по отношению к нему и потому с общего согласия передавались в ведениефилософов или исторических романистов. Например, в блестящих исследованиях историков Ф. Гизо, Ж. Мишле, А. Олара, А. Сореля и др. были охарактеризованы все этапы, все стороны революции 1789 1794 гг., обследованы все архивы, описан не только фактический ход революции, но и раскрыт классовый, социально-политический и идеологический смысл деятельности ее персонажей, закономерности их эволюции, воздействие прессы на поведение масс и т.д.

За пределами исследований осталось то, что серьезным историкам тех лет представлялось интересным, красочным, но не научным, дух, самочувствие людей, восторг и ярость первых месяцев революции, тоска К. Демулена при взгляде на закатные облака, красные, как щедро льющаяся с гильотины кровь тех, кто зачинал революцию, изнуряющая усталость, охватившая Париж необычно жарким летом 1794 г., глухо нарастающее раздражение при виде все более наглеющих спекулянтов и многое другое.

Даже если конкретизации и имели место в рамках научного, следовательно категориального и обобщающего гуманитарного знания, направленного на обнаружение общих и частных закономерностей общественно-исторического развития, они все равно оставались маргинальными по отношению к основной задаче исследования. Они оживали в художественных произведениях в драме Ромена Роллана «Робеспьер», в романах Оноре де Бальзака, Анатоля Франса и др.

Разделение труда между историей как наукой и искусством в постижении исторической жизни во всей ее целостности все больше не удовлетворяет, так как без обоснованного обследования ее проявлений с точки зрения человечески конкретного измерения становится понятным не до конца ход европейской истории вообще, и отдельных стран в частности. Поэтому в начале XX века В. Дильтей в Германии, Л.П. Карсавин в России, Л. Февр во Франции ставят вопрос о нахождении более адекватной основы для разрешения противоречия между академической ответственностью исследователя и его верностью своей задаче: познать прошлое во всей его непосредственной — человеческой, культурной, психологической, художественной реальности. От них идет в философии традиция поиска оснований, обусловливающих все более растущее вхождение общественно-исторической жизни в поле гуманитарного познания во все более конкретных, частных, беглых, эмоционально окрашенных и трудноуловимых проявлениях, традиция, которая не просто ставит перед наукой новые задачи, но и требует нового обоснования ее статуса научности.

Последнее потребовало обобщения всего опыта наук о духе, а также феноменологии, герменевтики, экзистенциализма, философии жизни, то есть того, что оставалось за пределами классической теории познания. Стала необходимой развернутая реконструкция познавательной деятельности в контексте преодоления дихотомии трансцендентального (теоретического) и эмпирического субъекта познания, характерного для классической гносеологии, в которой со времен Декарта предпочтение отдавалось первому, в то время как эмпирическому субъекту, человеку познающему, оказывалось недоверие при полагании его эгоистическим «Я», творящим произвол, имеющим ум, отягощенный различного рода «идолами», предрассудками, интересами, предпочтениями. Нужно было восстановить в правах эмпирического субъекта — целостного человека познающего.

Существенным шагом следует признать разработку этой проблемы М. Бахтиным в контексте «философии поступка». Было показано, что гносеологический субъект как носитель теоретического мира гносеологии, оказываясь во власти его автономной законности, теряет свое свойство «быть индивидуально ответственным, активным», а «самозаконный» мир познания в целом становится «абсолютно не сообщающимся и не проницаемым для "мира жизни"». Преодоление теоретизма, как некоторой созданной разумом достаточно агрессивной «фикции», своего рода виртуального объекта, возможно лишь на пути обращения к реальной жизни и познавательной деятельности целостного человека, его, по словам М. Бахтина, «участного ответственного мышления и действия-поступка» [1, с. 87].

Распространение «неклассических» представлений и стремление вернуться к целостному познающему и одновременно действующему человеку становится установкой тематических предпочитаний, важнейшими философскими «ферментами» для которых стали идеи философии жизни, феноменологии, философской герменевтики и философской антропологии. Осуществляется переход от «редуцированной» реконструкции человеческой субъективности к конкретному в отношении жизненного мира, принципиально неограниченному и охватывающему человека во всех сопряжениях взгляду на субъективность при обязательном сохранении трансцендентально-философского измерения в обосновании. «Конкретный субъект в его трансцендентальной функции — такова была программа» [3, с. 22].

В рамках феноменологии было осуществлено движение «от чистого Я» к «здесь-бытию», от Гуссерля, пришедшего к «жизненному миру», к Хайдеггеру, который отказался от разделения субъекта на эмпрический и трансцендентальный, совершив поворот к Dasein. Поскольку же бытие конституирующе действует в фактическом субъекте, «постольку оно может быть истолковано из фактического субъекта наружу (герменевтика). Поэтому трансцендентальный метод — это уже не чистая психология или логика, а трансцендентальная герменевтика» [3, с. 22]. Наконец, в движении «от жизни к действию» Дильтеем открывается конкретный человек, его языковая, историческая и социальная определенности, чем преодолевается как картезианский дуализм, так и дихотомия трансцендентальной и конкретной субъективности, что завершается созданием М. Шелером и Г. Плеснером философской антропологии [3, с. 2324].

Реконструкция познания не ограничивается гносеологическим субъектом или «сознанием вообще», она исходит из разных оснований, представлений и целей — из чистого сознания или мышления, чистого Я или здесь-бытия, или языка, или жизнеосуществления и действия.

Обращение к феномену жизни в ее экзистенциально-герменевтичес­ком смысле путь, приводящий к обогащению не только методологии гуманитарных наук, но в значительной мере и понятийного аппарата эпистемологии, философии познания в целом, а главное к расширению поля рациональности, осознанию и развертыванию ее антропологического типа.

В контексте антропологической ориентации появляется возможность учесть опыт различных когнитивных практик. Феноменологии, где «жизненный мир» понимается как форма первоначальных очевидностей и субъ­ективной донаучной практики, интерсубъективного опыта, теории эволюции Бергсона, где «жизненный порыв» понимается как развертывание жиз­ни и основа эволюции всех форм вплоть до общества, «метафизики созерцания жизни» Г. Зиммеля с его «потоком жизни» и формами культуры «более-жизнь» и «более-чем-жизнь», морфологии культуры Шпенглера, где жизнь предстает как историческое формотворчество народов и культур, «формы жизни» — от Э. Шпрангера до Л. Витгенштейна, для которого они воплощают культурные смыслы языковых игр и др. [3, с. 2930].

Новая философия познания призвана по-новому обосновать науку в контексте реализации глубинной установки на исследование истории и культуры в их бесконечной вариабельности и конкретности, в многообразии исторической жизни, в ее частных состояниях, в ее сознании и подсознании, в ее повседневности и быте. Тем самым, невозможно остаться в сфере генерализирующего и понятийно-дискурсивного познания, отвернувшись от множественных проявлений антропологической реальности.

Обращение к эмпирическому субъекту, включение его наряду с трансцендентальным субъектом в философию познания рождает множество когнитивных проблем, связанных с принципом доверия, содержательными «процедурами» понимания и интерпретации, выдвижением гипотез вместо строго логического следования, вероятностных неформальных процедур, оценок и предпочтений, требующих осмысления их когнитивной природы и функций, специального анализа этих форм, традиционно считавшихся иррациональными. Человек познающий, реально существующий в целостности мышления, чувства и деятельности, не может ограничиться абстрактной рефлексией, рассудочными нормами и правилами познавательных процедур. Это субъект, активно интерпретирующий различного рода «тексты» — не только культуры и науки, но также и различных форм жизни и жизненного мира, повседневности, допонятийных, довербальных феноменов. Даже в «строго научном знании» он явно или неявно опирается на многообразные эмпирические суждения, принятые на веру, вне доказательства. Это позволяет признать законным право экзистенциальной и эмоциональной сферы участвовать в интеллектуальном выборе и других когнитивных процедурах, что поддерживается многими известными философами экзистенциально-антропологической традиции.

В заключение отметим, что противоречие науки и жизни разрешается на основе формирующейся новой философии (онтологии) познания, которая не исключает полностью классические познавательные практики сенсуалистическую, отражательную (реалистскую), попперианский критический рационализм, аналитическую философию, но ядро ее, особые смыслы антропологического содержания составляют герменевтические и феноменологические когнитивные практики.

Они включают такие феномены и «сферы», как очевидность, интенциональность, смыслы, истолкование и интерпретацию, темпоральность, формы жизни, жизненный мир, повседневность и др. Тем самым преодолевается абстракция гносеологического субъекта и традиционное раздвоение на «объект-субъект»-отношение и открывается возможность обращения к тому, что Шелер называл «философствованием из полноты переживания жизни» [5, с. 21].

Совершающийся переход от классической теории познания к более емкой философии познания по-новому ставит традиционные эпистемологические и когнитивные проблемы: соотношение объяснения и понимания, познания и экзистенции, проблему истины и ее критериев. Появляются новые проблемы, требующие своего исследования. Например, практика герменевтики прежде всего ориентирует на выяснение форм, понятий и концептов, приемов, позволяющих включать в познавательный процесс богатейший опыт языка, когда последний предстает не только системой знаков и их значений, в «мыслеоформляющей» и коммуникативной функциях, но и как культурно-историческая «универсальная среда», «горизонт онтологии» в целом, где человек познающий «преднаходит» себя и свою сущность [4, с. 21].

Литература

1. Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 19841985. М., 1986.

2. Дильтей В. Описательная психология. М., 1984.

3. Гетманн К.Ф. От сознания к действию. Прагматические тенденции в немецкой философии первых десятилетий XX в. / Пер. с нем. Н.С. Плотникова // Логос. 1999. № 1.

4. Шелер М. Формы знания и образования // М. Шелер. Избр. произведения. М., 1994.

Проблема описания сложности систем:

реляционные содержания

О.С. Разумовский

1. Значение и смысл проблемы. Одним из актуальных вопросов научного познания и методологии, оставшимся нерешенным в ХХ в. и ждущим своего решения, несомненно является проблема познания сложности, которая нашла свое отражение в теории систем, включая вопросы их сложного поведения. Ею занимались биологи, экономисты, кибернетики, физики (в том числе в синергетике), социологи и иные специалисты. В этой связи необходимо назвать А.А. Богданова (и его тектологию), Л. фон Берталанфи (системологию), И. Пригожина и Г. Хакена (проблемы сложности в синергетике) [1]. Мы, в том числе в Томске, опубликовали несколько своих работ по данной проблеме [2].

Напомним, что в этом году научная общественность отмечает 100-летие со дня рождения Берталанфи — основоположника общей теории систем. В этой связи отметим, что он впервые поставил три взаимосвязанных задачи: 1) создать общую теорию систем; 2) создать обобщенную модель сложной динамической системы и ее сложного поведения; 3) найти адекватный прототип этой модели. В качестве последнего он выбрал обобщенного человека как сложную биосоциальную систему, имеющую также сложное поведение, которое обусловлено его рационально-аксиологической ориентацией.

Между тем изучать, познавать и воссоздавать любую систему можно с разных точек зрения и по разным основаниям: структуры, состава, строения, целого и части, формы, причины и функций, а также отношений, включая статику и динамику. Сложные системы и сложное поведение наука ХХ в. в основном все же пыталась понять и описать путем упрощения, например, прибегая к огрублению, идеализациям и построению моделей, как это делают при изучении самоорганизации в физико-химических и биологических системах.

Вместе с тем само описание сложности возможно на путях анализа сущностных параметров системы, включая ее поведение. Это путь сверху, который предусматривает последующую возможность редукции описания от построений сложно-составной многопараметрической и многофакторной модели к более простой, но адекватной реальным системам более низкого уровня и порядка сложности. Нами такой подход был развит в книге «Закономерности оптимизации в науке и практике» [3].

Сконцентрируем внимание только на многообразии отношений в системах, не связывая себя при этом крайностями реляционизма в духе Г. Лейбница, А. Бергсона и др. Тогда сложные системы и их поведение можно достаточно адекватно понять и описать, если использовать представление о реляционных сочетаниях.

2. Анализ реляционных сочетаний. Реляционные сочетания (далее РС) это в общем случае многокомпонентная разновидность отношений. РС объединение, комбинация, соединение различных видов отношений (в том числе связей разного рода), то есть их агрегаций, сетей, сот и систем в одно целое. Оно может иметь подобный же характер, как и указанные только что объекты, то есть перед нами отношения отношений разного рода как сеть отношений и связей, сотовая связь и система отношений и связей в рамках целого. Они имеют место в тканях организма, в обществе, в искусственных, технических устройствах, созданных человеком, в кристалле, в организме, в строении вселенной и т.п. РС может иметь иерархическое строение, а простое РС состоит из объединения хотя бы двух, пусть тоже простых отношений типа АВ и СD. Здесь А и В, С и D стороны, полюса полного отношения вида AB, а символ «» обозначает некоторое отношение, связь первого порядка. Символом «+» можно обозначит отношение, связь уже второго порядка, так что простое РС имеет схему AB + CD, и оно в этом смысле иерархично. Все РС можно разделить на: 1) ограниченные, конечные в пространственно-временном смысле, и 2) бесконечные.

Обычно системный анализ ограничивается изучением отношений и связей. Лишь в немногих работах рассматриваются отношения отношений, связи отношений, связи связей и т.п., которые можно назвать именно РС. Особую актуальность анализ РС приобрел в науке ХХ в. в связи с переходом ее к изучению сложных многокомпонентных и многофакторных динамических систем. Таковы системы типа живых, социальных, экономических и других образований и систем разного рода, их отношений (как живого и неживого в биогеоценозах, отношений биоценозов и различных сообществ организмов в биосфере, природы и общества, общества и экономики и др.). Вопросы динамики этих отношений актуализировались в ХХ в. в форме проблем устойчивого развития человечества перед лицом так называемых «глобальных проблем современности». В этой связи важнейшее значение приобрело изучение проблем сочетания/несочетания отношений и связей различных полюсов (вообще — объектов), их гармонии/дисгармонии, устойчивости/неустойчивости и т.п., а также их инвариантности в ходе появления разных сукцессий, развития, трансформаций, эволюции и инволюций вообще.

Объективно скопление в некотором локусе пространства и времени множества отношений (и связей), а также самих взаимодействующих и способных к рефлексии объектов (полюсов отношений), включая обособленные, в силу тех же причин, которые вызывают появление самих отношений (и связей), должно неизбежно вызвать порождение отношений отношений, связей связей и т.п., то есть РС. Эмпирически достоверно, что в силу действия разных причин все они в случае, если их число, теснота отношений, интенсивность, взаимодействие и другие характеристики достигают некоторого закритического значения, испытывают трансформации и эволюцию по схеме:

Агрегации Сети Соты Системы РС.

Если эту цепочку обернуть, то мы получим инволюцию РС к простой агрегации или даже обособленным объектам, как это происходит в огромных масштабах в природе в виде процессов трансформации, гибели и распада различных систем на всех уровнях от биосферы и человечества до вирусов, от вселенной до «элементарных» частиц. В принципе у человека овладение всеми этими вопросами (анализ, описание, обобщение, а также предвидение и прогноз, проектирование, планирование, созидание и управление) главное поприще, где протекает вся жизнь человека и человечества.

Введем представления (и термины) о сетях, сотах и системах РС, обозначив сжато термины «отношения» и «связи» в виде «ос», то есть далее мы будем говорить о сетях РС как о «сетосах», о сотовых РС как о «сотосах» и системах РС как о «систосах».

В философском, онтологическом смысле РС — это формы бытия объектов материальной и духовной, идеальной природы. Материальный и духовный миры составлены из бесконечного числа сочетаний отношений и связей вместе с их полюсами, то есть сетосов, сотосов и систосов различной природы.

1. Сетосы — это сети, то есть совокупности отношений и связей, соединяющие объекты любой природы в некоторое естественное или произвольное теоретическое, относительно оформленное и организованное объединение, целостность, сеть. Рыбацкая сеть как раз не является сетью — это сотовое образование, так как оно обладает регулярностью ячеек в пространстве. Примеры сетосов: биосфера и биотопы, экологические сообщества, популяции организмов, их колоний, клеточных тканей и скопления нервных клеток у организмов без центральной нервной системы, скопления органелл в клетках и лимфе, в крови, это и сети железных дорог, телефонной и другой связи, в узлах, пересечениях отношений и связей которых находятся объекты вроде станций, АТС и т.п., нации и государства на нашей планете, или вселенная вообще, наша в частности, с ее звездами и галактиками. Это, в идеальной форме, словари, различные перечни, списки, каталоги, программы, графики и тому подобные системы, упорядоченные по какому-то основанию. Такое объединение может быть и бесконечно большим, но уж никак не нулевым. Оно обладает новым по сравнению с простой системой функциональным, дополнительным качеством, определенной устойчивостью, возможностями и потенциями для развития, оно может быть бесконечным в пространстве, времени и в ресурсах (если не является само частью ограниченной в локусе сети, сот или системы). Здесь могут быть и разнородные по субстрату элементы и блоки, как это бывает в агрегациях типа горных пород вроде гранита, в технических устройствах, разных других агрегациях и конгломератах, но сетосы одноуровневы, они неиерархичны.

В философии биологии остро ощущается потребность в так называемом “сетевом мышлении”, о котором пишет, например, Ф. Саттлер [4]. Имея в виду также бихевиоральные системы вообще, это мышление можно представить так:

1) Сети — многополюсны, полицентричны и многофункциональны, а состоят они из полюсов и отношений разного рода.

2) В сетях, то есть в сетосах, реализуется интеграция процессов, структур и функций, развернутая в пространстве и времени на специфическом субстрате, состоящем из элементов данной сети и различных отношений.

3) Изучение частей для понимания целого и для управления частями для действия (функционирования) этого целого в изоляции от последнего, как это часто происходит, может иметь лишь ограниченную пользу и эффект.

4) Сетевое мышление в целом влияет на постановку проблем, планирование, управление и реализацию целей, функциональных инвариантов вообще (действия).

5) Мы не можем себе представить в силу своей ограниченности всю сеть последствий действий различного рода, включая познание, управление, операции. Также отрицательно может повлиять наше преимущественно линейное мышление.

6) Исследователь, вообще активный агент (в управлении и в практике) часть сети, принадлежит ей. Его состояние, включая мышление и эмоции, оказывает определенное влияние на сеть и ее состояния.

2. Промежуточные по свойствам РС — сотосы. Последние как бы регулярные сети. Они обладают определенной пространственно-временной локализованностью, связностью, устойчивостью, пространственной регулярностью, ресурсными ограничениями, но не обладают, как и сетосы, четко выраженной иерархичностью и центрипетальностью. К ним относятся совокупности отношений и связей, присущие, например, жидкостям в особых состояниях, кристаллам, образованиям типа сот у насекомых и др. Сотовый характер носит вся ячеистая структура Вселенной, где в узлах гигантских восьмигранников находятся скопления звезд и галактики. Такие РС называют часто «сотовыми системами», хотя на самом деле это не настоящие системы вроде организмов и т.п. Четко определены сотосы в технических и многих организационных (например, военных) устройствах, учреждениях, предприятиях, которые централизованно управляются, имеют черты повторяемости от места к месту и т.п. Все это напоминает нам фракталы, изучаемые физикой твердого тела и синергетикой (ячейки Бенара). Они вполне определенны в биологических, демографических и др. сообществах в рамках их пространственного размещения.

Начиная с 40-х гг. ХХ в. исследования сотосов приобрели небывалый размах в теории демографических и экономических районов, при планировании размещения разных предприятий, торгового обслуживания и т.п. Они восходят к работам классика пространственной экономики И. фон Тюнена (сер. XIX в.), а также современных теоретиков В. Кристаллера, А. Леша и др. Здесь всюду проводится геометрический подход к структуре отношений и связей центров, узлов демографической, экономической, транспортной, производственной, культурной и др. активности в рамках региона, где учитывается число возможных для многоугольников кратчайших линий, отношений и связей между узлами. Аналогичные схемы известны в кристаллографии, химии, генетике, в биологии популяций и экосистем, в этологии, психологии, социологии, причем они по своей сути всегда регулярны и в данных условиях минимизированы (оптимизированы). Наиболее адекватными реальности оказались шестиугольники с разными вариантами своих размеров в зависимости от интенсивности и масштабов активности на территориях. Они могут далее дробиться на треугольники. Применяются также представления о кругах с регулярным размещением их центров на плоскости и частичным наложением их друг на друга. Указанные модели основаны были на образцах, которые можно было найти на значительных территориях в Германии. Заметим, что здесь часто применяется термин «сети», который, как можно видеть, не адекватен сути дела. В целом, подобные модели создают двухмерный или трехмерный идеальный облик геометрии, оптимальной для целевых инвариантов активности, развиваемой в пространствах состояний и событий.

3. Под системой отношений и связей (систосом) можно понимать целостную, центрипетальную, иерархическую, относительно открытую, ограниченную в пространстве и времени совокупность компонентов любой природы и субстрата, лимитированную ресурсами, числом компонентов, в частности, отношений и связей, которая обладает большой связностью, теснотой, прочностью, устойчивостью и дополнительным — системным качеством. Ее общее свойство не равно сумме всех свойств, составляющих ее отношений и связей. В этом смысле систему можно рассматривать как сущность, обладающую свойствами организма. Такие свойства типичны для клетки и ее белковых структур, для мозга и центральной нервной системы, стада с вожаком, особи, для человека и человеческих групп и сообществ типа семьи, рода, племени, государства и т.п. Таковы же и значительные человеческие поселения с их инфраструктурой, разного рода предприятия, организации и т.п.

Одним из важных вопросов является вопрос о зависимости числа отношений и связей в РС от числа связываемых ими объектов, сторон. Случай обрыва отношений и связей, характерный для биологических и социальных систем разного уровня нас здесь не интересует. Поясним, что в паре АВ всего одно отношение или связь; в паре АВ и СD тоже. В тройке объектов в замкнутом на себя виде (в треугольнике) их три. В четверке (то есть в квадрате) вместе с диагоналями их уже шесть, но в квадрате без диагоналей (то есть в замкнутом кольцевом контуре) меньше, тоже четыре. В подобном последнему пентагоне тоже пять, а всего, с диагоналями, десять (то есть удвоенное число полюсов), в шестиугольнике будет соответственно 6/6 и 6/15. И так далее. Общие математические формулы, например полученные при описании правильных многогранников вроде кристаллов с разным числом граней и углов, хорошо изучены, особенно благодаря трудам известного русского ученого Е.С. Федорова, а также И. Гесселя и А. Шенфлиса, по теории простых (кристаллических) симметрий. Сложнее обстоит дело с описанием скоплений центров, отношений и связей в таких объектах как молекулы в газе в некотором объеме и т.д.

Вся картина соединений центров, отношений и связей на разных уровнях поддается группировке и классификации. Можно, к примеру, выделить их следующие виды: 1) диполь; 2) цепное однолинейное соединение (в том числе ветвящееся); 3) замкнутое плоское соединение типа кольца; 4) плоское лучевое соединение; 5) замкнутое трехмерное соединение симметричного характера, которое разделяется на центрипетальное и лучевое, при этом первое из них напоминает многогранники, а второе звездные системы; 6) беспорядочное реляционное скопление центров на плоскости (моделируемое хорошо на компьютерах в виде сообщества «муравьев»); 7) беспорядочное скопление центров РС в трехмерном пространстве типа комка (как события внутри микрочастиц); 8) иерархическое, плоское или трехмерное, типа треугольника или пирамиды с подчинением всех нижележащих уровней вершине по типу субординации. Разумеется, сказанное здесь и выше можно уточнить. Все эти соединения можно еще сгруппировать по количественной зависимости от их числа и расположения центров или узлов отношений в виде определенных математических законов размещения. Именно: а) на линии; б) на плоскости; в) в объеме с симметричным расположением центров или узлов; г) в объемах с беспорядочным их расположением; д) в формах иерархии типа пирамид; у) в виде звездных соединений (в том числе допускающих автономию лучей как доменов целого). Все эти схемы необходимо воспринимать не только в статике, но и в динамике, то есть они хрональны. К примеру, подобные разъяснения существуют в науке не только по поводу биологических и социальных систем, но и насчет динамики и кинематики ячеистой структуры Вселенной в связи с концепцией Большого взрыва.

Что касается процессов взаимодействия в РС, то они имеют три ограничения:

1) На скорость распространения действия (включая сигналы и информацию), взаимодействия, а также скорость формирования самих сочетаний в цепочках, кольцах и так далее в виде верхнего предела скорости формирования в физическом смысле для конкретного вида взаимодействий.

2) На убывание интенсивности взаимодействия для любых отношений и РС, например, обратно пропорционально квадрату расстояния от центра возбуждения активности или возмущения. Вместе с тем в инфосистемах сигнал, проходя через аксиологические подсистемы, соответствующие демпферы, фильтры, декодирующие и перекодирующие блоки, может вызвать даже бльшую активность реципиента, которая зависит от его оценки значения и значимости сигнала. Возбуждается и обратная, положительная и отрицательная, связь реципиента с центром возбуждения. Интенсивность ответных реакций центра при этом может быть также не всегда адекватной значимости сигнала для реципиента и источника возбуждения.

3) На количество ресурсов, а также их качество и разнообразие.

Вместе с тем, изучая процессы, относящиеся к РС, в темпоральном аспекте, следует иметь в виду триаду становления РС: прошлое, ставшее (настоящее), и еще не ставшее (будущее). Последние, имея формы, виды и разные степени интенсивности, испытывают эволюцию и инволюцию, фазы превращения, фазы расцвета и заката, катастрофы разного характера и масштаба, внутреннее агрегирование в группы, блоки, паттерны, наложение, резонансы, другие превращения и переходы, включая так называемые «переходные состояния» и т.п.

Сетосы и систосы в целом можно рассматривать в статике и в динамике. Моделирование динамики сетосов и систосов в наиболее развитой форме можно сегодня найти в теориях управления и операций, в экономических теориях и в экономико-математических моделях разного рода и назначения (в сетевых графиках, в схемах автоматических систем управления и связи, в сетевых моделях в теории массового обслуживания, например). В сетевых графиках в роли объектов, подлежащих связыванию, выступает абстракция «события», каким может быть начало и конец какого-либо производственного или финансово-экономического процесса, а в роли отношений операции, действия («работы») над ними. График может быть выстроен в шкале реального или сжатого времени, а образом его будет поток, имеющий свои «источник» и «сток». Построение графов это обычная практика формализации экономического и технологического плана, проекта и т.п., причем в ходе использования на практике такой график претерпевает изменения в сторону улучшения или ухудшения, то есть он оптимизируется или ухудшается («пессимизируется»). Он проверяется также на так называемый «критический путь» (минимизация и т.п.), на обеспеченность ресурсами, лимит времени и т.п. Объективно в стихийно складывающихся в природе и обществе систосах также идут во времени линейно и нелинейно процессы как улучшения, оптимизации, так и ухудшения, срывы или отклонения в ту или иную сторону с критического (экстремального по его математической форме) пути, выход за естественные лимиты (локуса, объема ресурсов, времени и т.п.), процессы централизации и децентрализации, иерархизация и упрощение иерархий и т.п., что тоже можно отобразить как график. Главный, магистральный путь динамики сетосов, сотосов и систосов, преодолевающий до определенных границ деструкцию и ухудшение, путь к их оптимальному состоянию (целевой смысл всей динамики).

Реальные РС могут содержать сотни и тысячи компонентов. Их познание, изучение, планирование, проектирование и предсказание часто доступно лишь на основе статистики, приближенных методов, нечетких множеств, паранепротиворечивой логики, на базе компьютерной техники. Часто и графическое и простое матричное представление РС теряет наглядность. Однако сами эти методы и расчеты большей частью стандартны для разных по природе сетосов, сотосов и систосов. Дело в том, что в них всюду прослеживаются определенные общие закономерности, общие виды гармонизации и дисгармонии друг с другом, общие типы противоречий и дополнительности, зависимости и независимости, иерархичности и простоты.

Литература

1. См.: Николис Г., Пригожин И. Познание сложного. Введение. М., 1990.

2. См.: Разумовский О.С. Гомометрия: в лабиринтах абстрактизации человеческого измерения // Методология науки: человеческие измерения и дегуманизирующие факторы научного познания. Томск: Изд-во ТГУ, 1996. С.118-127; Он же. Три подводных камня концепции устойчивого развития человечества // Гуманитарные науки в Сибири. 1997. №1. С. 5-10; Он же. Принципы «белизны» и «серости» для описания сложных систем // Методология науки. Томск: Изд-во ТГУ, 1997. С. 218-23; Он же. Оптимология. Ч. 1. Новосибирск, 1999.

3. См.: Разумовский О.С. Закономерности оптимизации в науке и практике. Новосибирск, 1993.

4. Sattler R. Biophilosophy: analytic and holistic perspectives. Berlin, Heidelberg, New York, Tokyo: Spriger Verlag, 1986.

Проблема объективности

историко-философского исследования

Д.В. Сухушин

Объективность является одной из основных ценностей научного исследования. Ее конститутивное значение обнаруживается на всех его стадиях и для всех его аспектов, так как объективность определяет формальный аппарат исследования. Специфика историко-фило­софского исследования определяется гуманитарным характером этой дисциплины и ее особым положением в разряде философских наук. Отличая историю философии от другой философской дисциплины, отмечают, как правило, ее описательный, непродуктивный характер. По отношению к другим философским отраслям она может, с этой точки зрения, носить характер пропедевтический или популяризаторский. Значимость работы историка философии состоит в доступном и связном изложении философских идей или в усмотрении истории философии как подготовительного этапа современной философии. Согласовывая различные стороны философских учений, разрешая противоречия в творчестве мыслителя, выявляя движущие силы историко-философского процесса, историк философии обнаруживает свои ответы как уже состоявшиеся, сформированные независимо от него. Этим обстоятельством традиционно объясняется объективность историографии.

Казалось бы, только личность мыслителя и его интеллектуальная биография служат источником задач для историка философии, внося диссонанс в непрерывное последовательное, по собственным законам протекающее движение философских идей. Если рассматривать эти субъективные элементы как внешние для содержания истории философии, как ее декоративный компонент, то объективность исторического процесса философии и его реконструкции основывается на внятных и строгих основаниях развития философской идеи.

В рамках доксографического подхода исследования истории философии приобретают следующие черты. История философии в них по преимуществу представлена персоналиями, учениями тех, кого считают философами, и общепризнанным набором фундаментальных философских проблем и тем: о сознании, о познании, о бытии. Такого рода исследования являются наиболее распространенными и популярными, они формируют общепризнанное восприятие истории философии как последовательного разворачивания и решения одних и тех же проблем в едином универсальном горизонте.

Универсальный горизонт описания, единство и внутреннее движение проблемного поля философии определяют объективность исследования в рамках доксографического жанра историографии. Современные философские направления упрекают в вольности, тенденциозности и недостоверности интерпретации философских текстов именно с точки зрения доксографии. Основной изъян данного историографического жанра состоит в том, что прошлое канонизируется и превращается в музейный экспонат, лишенный внутренней связи с настоящим. Мыслители, которые выходят за рамки наиболее популярной и распространенной схемы, исключаются доксографами из истории философии. Релевантность доксографии невозможно подтвердить, так как в ее рамках не осознается историко-культурная дистанция между автором и интерпретатором.

Будучи в этом смысле внеисторичным, такое исследование предполагает позицию нейтрального универсального наблюдателя и осуществляет в истории философии «научный» подход. Неэффективность такого подхода к истории философии связана с отсутствием весомых оснований для единого и нейтрального взгляда на философский процесс.

Предметом историко-философской реконструкции выступает смысл, интерпретация которого определена предпосылками исследователя. В истории философии нет «нейтральных» фактов, находящихся вне контекста интерпретации.

Достоверность, аргументированность выводов историко-философского исследования должна подтверждаться корректным цитированием, но цитата как факт историко-философс­кого исследования нуждается в интерпретации, и вне ее не существует. Если для доксографа цитата является нулевым, первичным уровнем достоверности, то по принципу контраста цитирование может стать способом проблематизации установленных историко-философских образцов истолкования философии в рамках иного подхода к истории философии. Например, известный отечественный философ Л. Шестов, прибегая к цитированию, осуществляет своего рода пародию доксографического исследования. Как правило, берутся обширные цитаты на языке оригинала, к которым редко обращаются другие исследователи, поскольку они не соответствуют каноническому восприятию творчества цитируемого мыслителя, либо цитируется общепринятый фрагмент, но сопровождается комментарием, противоположным общепринятой интерпретации. Возникшая в результате несогласованность между восприятием творчества философа в целом и выбранного фрагмента, между подходом автора и подходом интерпретатора, между канонической интерпретацией и истолкованием, предложенным Шестовым, наталкивает на предмет философствования, диссоциация восприятия которого снимается на новом онтологическом уровне, на котором предмет ассоциируется, обогащаясь новыми контекстуальными связями в предложенной перспективе философствования.

Л. Шестов представляет противоположный доксографии подход к изучению истории философии. Исследователи его творчества отмечают радикализм Шестова в «служебном» использовании истории философии. Обращаясь к мыслителям прошлого, он рассматривает их как собеседников в горизонте собственной заинтересованности и предпочтений. Вне философского диалога, осуществляющегося сквозь времена, для него не может состояться философствование. Философское самоопределение Шестова опосредовано истолкованием ряда философских позиций и истории философии в целом. Как историк философии он представляет крайнюю версию произвольного, неканонического толкования истории философии. Наличие и признание такой интерпретации ставит под вопрос традиционное восприятие задач историко-философской реконструкции. Одновременно можно заметить, что его историко-философские реконструкции представляют современную ситуацию полифонического толкования истории философии. Конфликт интерпретации разворачивается вокруг, казалось бы, общепринятых историко-философских позиций. Он касается не только содержания, но и способов проведения историко-философского исследования и задач, стоящих перед ним.

Объяснить проблематичность достоверности историко-философской реконструкции можно тем, что в современной философии теряет свою силу универсальная теоретическая метапозиция философии, которая определяла общий горизонт истории философии, и утверждается философский плюрализм. Равноправие различных точек зрения на философию основано на осознании их обусловленности, что разрушает представление о нейтральной исследовательской позиции историка философии. История философии в рамках доксографии рассматривалась как автономный имманентный процесс. Выступая предметом историко-философского исследования, она как будто имела все признаки объекта – самотождественность, независимое от направленных на нее познавательных актов существование. В современной ситуации иллюзия нейтральности и самодовления истории философии утрачивается, так как осознается, что она является не только итогом идеальных процессов, но и результатом интерпретации историка философии.

Л. Шестов не остается в стороне от вопроса об объективности историко-философского исследования. Но если в контексте традиционной реконструкции его объективность основывается на идентичности философского предмета, существующего независимо от многообразных познавательных актов, направленных на него, а движение к кульминации историко-философского процесса определяется полнотой его экспликации, то для Шестова условием объективности историко-философского прочтения текста является уникальность творческого процесса его создания, результатом которого выступает актуализированный субъективный смысл, вложенный в текст автором, и его независимость от последующих истолкований.

С другой стороны, проблема объективности подталкивает известного отечественного философа и методолога науки П.В. Копнина искать научные перспективы изучения истории философии. Критикуя конъюнктурный подход к истории философии, когда история философии используется для подтверждения правоты очередного идеологического поворота, Копнин видит его причину в «неправильном понимании актуальности исследования». Актуальность историко-философского исследования определяется не сиюминутными запросами времени, а объективной истиной, на которую оно нацелено. Движение к ней определено методами историко-философского исследования. Научность исследования истории философии и значимость его результатов определяются методами, которые использует ученый. Две формы историко-философского исследования – имманентное изучение общего хода истории философии и анализ творчества мыслителя как исторической формы осознания национальной культуры – предполагают использование как исторических, так и философских методов. Взаимное влияние этих двух форм определяет ход и перспективы изучения истории философии. Особое внимание Копнин уделяет концептуальному и понятийному анализу истории философии, так как задачу изучения истории философии видит в «обогащении понятийного аппарата современной философии». Наличие и использование понятийного аппарата в историко-философском исследовании, по мнению П.В. Копнина, является условием его объективности.

Однако Копнин осознает обусловленность изучения истории философии: «…от уровня развития философии, выработанных ее понятий, зависит оценка достижений предшествующей философии» [1; c. 117]. Формулировка проблемы с учетом достигнутых результатов в традиции концептуально мотивирует творческие усилия историка философии. Поэтому акцент на проблематическое в качестве одного из источников исследования истории философии и ее результатов превращает его из заурядного описания мнений мыслителей в полноценную философскую научную дисциплину.

В экзистенциальной трактовке истории философии, крайний вариант которой представляет Шестов, объективность получает новое толкование. Так, процесс истолкования понимается Шестовым как движение от выражения к выраженному актуальному субъективному содержанию. Методически адекватная интерпретация сопровождается ограничением на привнесение в нее собственных предубеждений и одновременно ориентацией на конгениальность. Она достигается путем вскрытия мотивов творчества и рассмотрения его в контексте единства образа жизни и образа мысли философа. На основе анализа произведений Шестова можно сделать вывод, что он осознает обусловленность реконструкции философского учения собственными философскими интенциями.

Утверждение относительности историко-философского исследования ставит под вопрос его достоверность. В философии Шестова историко-философская реконструкция не отвечает традиционно понимаемому критерию адекватной репрезентации и одновременно не является произвольной. Критический подход здесь формирует внутренний критерий достоверности. Как представляется, для Шестова реконструкция истории философии не является исключительно попыткой подтвердить свою философскую позицию, создать историческое фантомное тело своего творчества. Исходя из стратегии философствования, историко-философская реконструкция используется им и как инструмент дискредитации философского рационализма и как необходимый момент философствования.

Методически обращение к истории философии для Шестова является необходимым, так как экспликация собственного философствования и истолкование предшествующего совершаются одновременно. Очевидно, что мотив преодоления инаковости прошлого философского творчества, ассимиляции предшествующих философских актов на основе акта вживания определяет специфическую достоверность историко-философской реконструкции в рамках философской позиции Шестова.

Достоверность определяется тем, что его условие – дистанция – реконструкцией окончательно не снимается, а присутствует как необходимый проблематический момент, момент неопределенности, который фиксируется в текстах Шестова как незавершенность и гипотетичность истолкования. Задачи философии и понимание философского предмета определяют апофатическую направленность интерпретации, которая подчеркивает присутствующий в ней неснятый момент чуждости. Он, в свою очередь, является одним из источников динамики философствования Шестова.

Таким образом, проблематическое как интенция историко-философского исследования позволяет сблизить таких непохожих историков философии, как Копнин и Шестов, поскольку именно она раскрывается ими как условие объективности историко-философского исследования, что отвечает, как представляется, современному пониманию задач истории философии.

Литература

1. Копнин П.В. К вопросу о методе историко-философского исследования // Вопросы философии. 1967. № 5.

Экзистенциальная трактовка науки

в философии Л. Шестова

Д.В. Сухушин

Если говорить об общем отношении экзистенциализма к науке, то прежде всего это философское направление и культурное явление ХХ в. воспринимается исследователями как один из самых жестких способов критики и даже дискредитации науки. Отношение экзистенциалистов к науке представляется однозначным – критика науки как идеальной формы знания, в том числе подвергается сомнению и идеал научной строгости для философии, критика сциентистского мировоззрения как обессмысливающего существование человека. Отмечается несоизмеримость «экзистенциального», то есть приватного и субъективного мышления и объективного, методично организованного научного образа мысли.

Однако, экзистенциальная философия обращается к науке не внешним образом, а имманентным, само обсуждение научной формы мышления, научного мировоззрения является для нее необходимым. Результаты этого осмысления не являются однозначными и представляются весьма интересными. Некоторые характерные аспекты темы науки можно выявить, анализируя крайнюю форму критики науки в рамках экзистенциализма, которую осуществляет философия Л. Шестова.

Тема дискредитации науки для творчества Л. Шестова является сквозной. Под сомнением оказываются автономия, объективность, универсальный характер науки.

Объективность научного исследования достигается путем обособления точки зрения, которое проводится последовательно и методично. Будучи единой и завершенной, она превращается в теоретическую метапозицию. Ее нейтральный характер позволяет окончательно отделить устойчивое от неустойчивого, правильное от неправильного, необходимое от случайного. Объективность науки основывается на стремлении к редукции субъективности, которая становится неосознаваемой предпосылкой научного исследования. История науки как история революционных открытий показывает решающее значение скрытых предпосылок науки, определяющих внутреннее преобразование мысли, смену ее парадигм. Одновременно она обнаруживает сквозные для научного образа мысли ориентиры – самодовление, универсализм, анонимность. Так, например, имя ученого отмечает открытый метод, обнаруженный закон, сформулированное положение, то есть пройденный путь, который реализовал универсальный характер научной точки зрения.

Согласно Шестову научное знание имеет в качестве своего предмета препарированную действительность, которую можно подвести под общее правило. В этом смысле ученый име­ет дело с «мертвой действительностью», научная картина мира является статичной. История науки интерпретируется Шестовым как революционная смена научных представлений о мире. Критика «косности» науки с точки зрения многообразной и живой действительности име­ет богатую традицию в истории отечественной философии. Она продолжает славянофиль­скую критику рассудочного познания и критику отвлеченных начал у В. Соловьева. Ее специфика в философствовании Л. Шестова определяется разоблачением научного проекта преобразования действительности. Наука предстает как единство исследования и проектирования, нацеленное на изменение реальности. Само по себе любое исследование содержит элементы преобразования действительности и нуждается в опредмечивании своих результатов. Однако, согласно Шестову, научный образ мысли имеет скрытые жизненные цели – за ним стоит проект тотального переустройства мира. Обращаясь к нему, Шестов проблематизирует идею самоценности и автономии науки. Будучи средством преобразования мира, она не является нейтральной. История культуры показывает внутреннюю связь и зависимость науки от утилитаризма как мировоззренческой установки, которая приводит к развитию техники, являющейся способом рациональной организации действительности. «И если бы наука и мораль ставили бы себе только утилитарные задачи, нужно было бы признать, что они своего достигли.» [1; c. 10]

В конечном итоге научная практика направляется к получению простых моделей, посредством которых можно производить вещь и манипулировать ею, то есть преобразовывать действительность согласно утилитарным целям. Так как цели сформулированы исходя из преобладания соображений пригодности, использования, удобства, то наука является необходимым средством утилизации существования человека. Истина науки в своем существе прагматична, а ее методы и задачи производны от прагматической трактовки истины. Чистота и объективность знания не являются предельными целями науки и сохраняют значение ее ориентиров постольку, поскольку подтверждают свою эффективность при использовании полученных на их основе моделей.

Противопоставление научной объективности и прагматической трактовки науки в философии Л. Шестова имеет двоякое назначение. Во-первых, наука ограничивается в своих претензиях на познание действительности эмпирической сферой существования. Наука, от имени которой пытаются управлять всей жизнью человека, ставить цели и определять, какие средства необходимы для их достижения, не имеет абсолютного и безусловного значения даже в исследовании действительности. Ее значение, по Шестову, ограничено прагматическими соображениями «дела, пользы, удобства». Наука, не являясь самоценной, не может выступить последним авторитетом и главным арбитром мысли и жизни. Во-вторых, тотальный проект научного переустройства мира теряет свое безусловное значение, так как, в силу прагматической обусловленности, не может быть обоснован универсальной теоретической позицией. Таким образом, обнаруживается внутреннее противоречие научности, исток которого лежит в сущности научного мышления.

Наука ограничена методом и предметом. Она познает закономерности, выделяя причинно-следственные ряды, достигая объективного знания об одной предметной, тематической области. Претендуя на тотальный охват действительности, она объясняет только какую-то часть, один фрагмент, а не всю действительность в целом.

Поэтому следует различать, согласно Шестову, конкретную научную дисциплину и научность как упорядочивающую рациональность, как определенный образ мысли и жизни. Единство конкретных научных методов и фиксация исследовательской позиции определяют замкнутость предметной области, которая представляет ограниченный фрагмент действительности. В отличие от нее научность абсолютизирует научные методы и формы научного мышления. Ориентируясь на тотальный охват действительности, она экстраполирует законы отдельной научной дисциплины на всю действительность и выдает частные и конкретные методы научного исследования за универсальные.

Научный образ мысли тотален, он стремится охватить всю действительность и формирует научное мировоззрение. Религия и философия подменяются научной картиной мира, этика – здоровым, организованным, согласно научным рекомендациям, образом жизни, искусство унифицируется и замещается произведениями массовой культуры, которые служат здоровому отдыху, политические решения научно обосновываются. Сциентизм становится господствующим мировоззрением, санкционирующим образ жизни и формирующим тип человека. Мотив терапии действительности, реализованный сциентистской установкой сознания, ведет к изменению среды существования человека, созданию новой формы и ритма жизни. Искусственная среда определяет поле и специфику человеческой практики и, следовательно, создает новый технократический образ человека. Технократия как форма существования человека определена неподконтрольными и анонимными техническими процессами, которые развиваются по имманентным законам.

Само опровержение идеи автономии науки Шестовым происходит через обращение к ее предпосылкам. Идеал достоверного знания, лежащий в основе науки, предполагает гносеологизацию, доминирование субъект-объектной парадигмы мышления, то есть такой тип отношений, который склады­вается в рамках определенной аксиологии. Совершая переоценку ценностей, мы подвергаем сомнению идеал научного знания в качестве предельной цели познания и существования, усматривая лежащие в его основе скрытые, бессознательные мотивы.

К ним относится, как было отмечено, мотив терапии действительности, реализация которого создает новый образ человека. Поскольку наука реализует стремление к истине, мотивированное отказом от себя, отречением от индивидуального и уникального образа бытия, постольку новая действительность унифицирует жизнь человека, скрывая его уникальность. Раскрывая антропологическое основание науки, Шестов обнаруживает аксиологическое измерение мышления, которое позволяет рассматривать вопрос об активности человека не только в теоретико-познаватель­ном, но и в онтологическом плане.

Таким образом, в рамках критики корреспондентской теории истины, осуществленной Л. Шестовым, наука обретает новые ориентиры: научный универсализм сменяется локальными и конкретными задачами науки, ценность автономии науки сменяется эффективностью научного знания, объективность научного знания сменяет проверяемость его результатов. Онтологическая критика и перспектива позволяют обнаружить прагматический образ научного познания.

Литература

1. Шестов Л. Сочинения. М.: Раритет, 1995.

Проблема объективности научного знания

в философии науки и когнитивной социологии: компаративистский анализ

И.В. Черникова

Исследование выполнено по гранту РФФИ 00-06-80119

Проблема объективности научного знания продолжает волновать и философов и ученых, а в связи с постмодернистским окрасом современной культуры, в которой проявились децентрализация, плюрализм, релятивизм, становится еще более актуальной.

Объективность знания связана с учением об истине, в котором центральной является объективная составляющая – соответствие знаний объективной реальности (корреспондентская или классическая концепция истины). До кантовской революции в гносеологии проблема объективности решалась через аристотелевское понимание истины как соответствия действительности. Коперниканский переворот Канта в гносеологии, после которого центральную позицию в смысловом пространстве занял субъект (не субъект вокруг объекта, а объект вокруг субъекта), привел к трансформации классической концепции истины.

По Канту, объективная действительность сама по себе нам не дана, и, следовательно, говорить можно о соответствии знания данным опыта, будь то опыт теоретический, социальный или эксперимент. В итоге появились прагматическая, конвенциональная, когерентная концепции истины.

В философии после Хайдеггера с отказом от метафизической парадигмы, в которой философия представлялась знанием сущего, стало и вовсе «не модно» говорить об истине и объективности, философы обратились к интерпретации, игре и т.д.

Философия науки, являясь философским знанием или, иными словами, составляющей системной целостности, испытывала ту же трансформацию, как и философия в целом. В то же время, философия науки осуществляет рефлексию над наукой, а наука в отличие от других форм культуры по определению, по смыслу и назначению – это объектное знание, для науки все – объект, к чему бы она ни прикасалась.

В силу сказанного проблема объективности знания остается центральной в философской рефлексии над наукой, но подходы к ней существенно различны в философии науки, где долгое время доминировал позитивизм, а сегодня существуют еще и различные постпозитивистские версии философии науки, и в социологии науки.

Философия и социология науки – это разные традиции и разные подходы к анализу науки, более того, в первом случае наука понимается либо как система знаний, либо как теоретическая деятельность, во втором – как социальный институт. Возможно ли соотнести в исследовании объективности научного знания оба эти подхода, и что нового дает такой компаративистский анализ, такова обсуждаемая тема данного.

Отправной точкой исследований по социологии науки явилась мертоновская концепция науки, сформулированная в 30-х годах, в которой наука исследовалась как замкнутая система социальных отношений безотносительно к характеру производимого этой системой знания. По словам Мертона, его цель – рассмотрение науки как социального института, это заметки по социологии науки, но не рассуждения о методологии. По сути дела, в основе мертоновского понимания науки лежит идущая от позитивизма традиция рассматривать науку как автономную деятельность. Для позитивистов эта автономия интеллектуальная. Предметом мертоновской социологии науки являются чисто внешние социальные формы функционирования этой автономной когнитивной системы.

На позитивистский характер мертоновского подхода обратил внимание английский социолог науки М. Кинг в книге «Разум, традиция и прогрессивность науки». На наш взгляд, это верное замечание, указывающее на характерное для позитивизма стремление к демаркации, дискретности, дуальности, и т.п. в отличие от системности, холистичности.

Сильным стимулом развития социологии науки стала концепция Т. Куна. В рамках этой концепции были разрушены привычные стандарты понимания внутренних и внешних факторов развития науки как соответственно когнитивных и социальных. Парадигма, по Т. Куну, являясь внутренним фактором научной динамики, обладает и когнитивным и социальным измерениями. Это явилось отправным моментом для снятия «запрета» на социологические исследования содержания научного знания. В частности, проблема объективности научного знания становится предметом исследования социологии науки (Д. Блур, Б. Барнс, Б. Латур, М. Малкей, К. Кнорр-Цетина, Р. Уитли и др.).