Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма
На правах рукописи
КАСПЭ Святослав Игоревич
ЦЕНТРЫ И ИЕРАРХИИ:
ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ МЕТАФОРЫ ВЛАСТИ
И ЗАПАДНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФОРМА
Специальность – 23.00.02 – Политические институты, этнополитическая конфликтология, национальные и политические процессы и технологии (политические науки)
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
доктора политических наук
(форма защиты – по опубликованной монографии)
Москва
2009 г.
Работа выполнена на кафедре сравнительной политологии Московского государственного института международных отношений (Университет) МИД России.
| Официальные оппоненты: | Доктор философских наук БЛЯХЕР Леонид Ефимович |
| Доктор политических наук, академик РАН ПИВОВАРОВ Юрий Сергеевич | |
| Доктор политических наук ТУРОВСКИЙ Ростислав Феликсович |
Ведущая организация: Институт социологии РАН.
С диссертацией (монографией) можно ознакомиться в читальном зале библиотеки Московского государственного института международных отношений (Университет) МИД России.
Защита состоится « » 2009 г. в часов на заседании диссертационного совета Д209.02.02 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора наук при Московском государственном институте международных отношений (Университет) МИД России по адресу: 119454, Москва, пр. Вернадского, д. 76.
Автореферат разослан « » 2009 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета И.Н.Тимофеев
Общая характеристика работы
Актуальность
Актуальность выносимой на защиту работы носит двоякий характер. С одной стороны, научный: гуманитарная наука вообще и политическая в частности последние десятилетия сталкиваются с серьезными затруднениями методологического порядка. Явление, которое в общем виде принято обозначать как «постмодернизм» (находящееся в довольно отдаленной, но несомненной связи с постмодернизмом в узком смысле, то есть определенным течением во французской и отчасти американской философии 1970-х – 1990-х гг.), поставив под сомнение не только значительную часть исследовательского инструментария науки как способа производства верифицированного знания, но и сам этот способ как таковой, оставило за собой «выжженное поле». Не добившись, за редкими исключениями, особых успехов, не превзойдя своих предшественниц «дальнейшей демонстрацией эвристической силы» (И.Лакатос), эта исследовательская программа тем не менее крайне затруднила выдвижение противостоящих ей подходов, дискредитировав их как бы a priori. Методологический кризис современной политической науки открыто признается многими авторами; к тому же в ее случае он, сравнительно с другими областями гуманитарного знания, усугубляется тем, что Х.Р.Алкер называет «отсутствием дисциплинарной аутентичности». Если прибавить к этому, что отечественной политической науке (опять же – как и отечественной гуманитаристике в целом) традиционно свойственно сниженное внимание к вопросам метода, то насущная необходимость поиска в этом направлении делается несомненной.
Еще одно методологическое затруднение, переживаемое политической наукой, связано с неопределенностью относительно статуса некоторых ее базовых концептов. Прежде всего это относится к понятию «государство» (modern state). Благодаря трудам Ч.Тилли, Дж.Покока, К.Скиннера, М.В.Ильина, О.В.Хархордина и многих других стало уже достаточно ясно, что «государство» есть не синоним политической организации вообще, а только один из ее возможных вариантов, возникший в определенных исторических обстоятельствах и по определенным причинам. Однако тем самым особенно жестко встают вопросы о происхождении государства, о его исторических предшественниках и соперниках (в частности и даже в основном – об империях), о современных трансформациях государства в условиях глобализации и даже о возможности возникновения либо возрождения альтернативных ему политических форм. Эти вопросы, безусловно, имеют эпистемологическое значение, поскольку затрагивают самую сердцевину аналитического аппарата и языка политической науки; однако в них явственно проступает и политическая острота. Действительно, с другой стороны, актуальность выносимой на защиту работы является именно политической.
Термин «империя» все чаще рассматривается как наиболее адекватно передающий природу современного мироустройства. Различные наблюдатели (некоторые из них будут названы ниже) приходят к подобному мнению – еще недавно экзотическому, теперь же претендующему на статус мэйнстримного, – очень разными путями, что дополнительно подтверждает неслучайность наметившейся тенденции. Однако обращение к проблеме истоков и характера глобальной гегемонии Запада – гегемонии оспариваемой, атакуемой, но все же на данный момент и в ближайшей перспективе несомненной – настоятельно требует анализа длинных эволюционных трендов уникальной политической формы, выработанной Западом и с большим или меньшим (как правило, большим) успехом навязанной им остальному миру. Только такой анализ позволит ответить на вопросы о характере этой гегемонии (является ли она случайной флуктуацией или результатом значимой закономерности), о ресурсах ее стабильности и, наоборот, угрожающих ей рисках, о сценариях дальнейших трансформаций как западной политической формы, так и мирового порядка в целом. Без таких ответов крайне затруднено любое, особенно стратегическое политическое планирование; в особенности это касается России, желаемый и достижимый статус которой в глобальном мире еще далек от определенности. Выносимая на защиту работа призвана способствовать получению этих ответов.
Степень разработанности проблемы
Поставленная проблема чрезвычайно многопланова, и отдельные ее аспекты, конечно, привлекали исследовательское внимание (хотя и в разной степени). Жанр и объем автореферата позволяет перечислить только наиболее капитальные труды, сыгравшие роль опорных конструкций в выстраивании исследования.
В части методологии это прежде всего работы Э.Шилза, в которых намечены способы обращения с концептом «центра» как с ключевым макросоциологическим понятием[1], а также труды признававших себя последователями Шилза Ш.Н.Айзенштадта и К.Гирца. Неустранимо метафорическая природа базовых образов социальной и политической реальности (особенно образов пространственных, в том числе образов центра), превращающая, таким образом, метафору в существенный элемент самой этой реальности, подчеркивалась Дж.Лакоффом и М.Джонсоном, Дж.Сёрлем.
В разработке идеального типа имперских политических систем (преимущественно на основе исторических реалий Римской империи) чрезвычайно полезны оказались тексты Г.С.Кнабе, Ч.Тилли, А.Ф.Филиппова, но прежде всего – Й.Галтунга[2] с его ценным анализом империи как отношения, а также развивающего этот подход А.Мотыля[3]. Политические последствия христианизации империи тонко и вместе с тем глубоко описывали, хотя и пользуясь совершенно разными исследовательскими языками, П.Манан, А.Момильяно, А.Шмеман.
Средневековые трансформации политической формы Запада, отношения Церкви и воссозданной империи становились предметом работ таких известнейших специалистов, как К.Вернер, С.Роккан, Р.Фольц. Особенно важными оказались тут концепция «папской революции», отстаиваемая Г.Берманом[4], и классический труд О. фон Гирке[5].
Корпус литературы, посвященной происхождению и природе современного государства, конечно, необозрим. Б.Бади[6], Э.Канторович[7], М. ван Кревельд[8], Дж.Покок[9], К.Скиннер[10], Х.Спрюйт[11], Ч.Тилли[12] – лишь некоторые из авторов, занимавшихся этой грандиозной проблемой в общем виде (безусловно, значительным стимулирующим потенциалом обладают и идеи К.Шмитта[13], внимание к которым в последние десятилетия существенно возросло). Абсолютизм – как первый логически завершенный проект автономного во всех смыслах, включая фундаментальный, политического организма – рассматривали под разными углами зрения Ж.Маритен, Н.Хеншелл, М.Ямпольский. На сменившей его связке «демократического» и «национального» как генеральных форм легитимации «политического» сосредотачивали свое внимание Б.Андерсон, Э.Геллнер, Р.Даль, Х.Линц и Дж.Степан, С.М.Липсет. Такой специфический способ организации властного центра, как разделение властей, исследовали К.Лёвенштайн, А.Н.Медушевский, Р.Нойштадт, Дж.Сартори. Феноменом партийности (не узко взятым, но в его связи с названными выше явлениями и в достаточно широком историческом контексте) занимались К.Джанда, С.М.Липсет и С.Роккан, в некоторой степени – К.Лефор и Ж.Рансьер. Впрочем, наиболее вдохновляющими здесь оказались логические ходы, намеченные А.М.Салминым[14] – равно как и его указания на выраженную каузальную зависимость всех основных преобразований политической формы Запада от развернувшегося в западном христианском обществе процесса секуляризации[15].
Основные отклонения от идеального типа современного государства – а таковых можно назвать два, т.н. «современные империи» и федерации – также не раз привлекали исследовательский интерес. Что касается первых, то нельзя не упомянуть имена Дж.Бёрбанк, М.Дойла, Э.Пагдена, А.В.Ремнева, С.Файнера, М. фон Хагена (и, пожалуй, особенно – А.И.Миллера[16] ). Среди многочисленных подходов к изучению федерализма глубокую теоретическую и фактическую фундированность наиболее успешно сочетают с нетривиальностью те, что предложены У.Райкером, А.А.Захаровым, К.Уиэром, вновь А.М.Салминым и в особенности Д.Элазаром[17].
Наконец, необходимо назвать наиболее заметных исследователей, пытающихся соотнести сложившееся к рубежу XX и XXI вв. глобальное мироустройство с предшествовавшей эволюцией западной политической формы и так или иначе вынужденных самой логикой этих попыток реанимировать термин «империя», применяя его к анализу актуального настоящего. Ф.Г.Войтоловский, П.А.Гудев, Э.Г.Соловьев, М.Игнатьефф, Ч.Купчан, Г.Лундестад, М.Хардт и А.Негри, А.Этциони – в этом потенциально гораздо более длинном списке особого упоминания заслуживают, пожалуй, Д.Лал[18] и Н.Фергюсон[19].
Впрочем, несмотря на обилие (в некоторых случаях – даже изобилие) трудов, так или иначе релевантных отдельным аспектам и сюжетам выносимого на защиту исследования, необходимо констатировать, что:
- ни одна из бегло перечисленных проблем не считается в мировой политической науке удовлетворительным и окончательным образом разрешенной; напротив, дискуссии продолжаются и часто обостряются, а точки зрения даже только упомянутых авторов зачастую, если не как правило, противоречат друг другу;
- проблемы эти рассматриваются большей частью изолированно; интегральная картина эволюции западной политической формы – не то что общепринятая, но хотя бы доминирующая – по сей день не возникла;
- в российской политической науке и интерес к вопросам метода, и внимание к западной политической форме возникают лишь эпизодически; преимущественная сосредоточенность ее на отечественном материале легко объяснима, однако в конечном счете затрудняет даже анализ самого этого материала, поскольку лишает его концептуального фундамента и затрудняет его включение в поле сравнительных процедур.
Таким образом, степень разработанности обрисованной проблематики представляется все еще недостаточной, а ее комплексное исследование – насущно необходимым.
Цели и задачи исследования
Двумя основными целями предпринятого исследования явились:
- Обновление методологического инструментария политической науки; возвращение в его состав концепта «макросоциального центра» и демонстрация его эвристического потенциала;
- Создание целостной модели эволюции политической формы Запада – от империи к современному государству и, возможно, снова к империи.
Для достижения этих целей потребовалось решить следующие задачи:
- выполнить критический анализ господствующих в современном гуманитарном знании вообще и в политической науке в частности методологических установок и предложить перспективные направления их коррекции;
- разработать новую версию идеального типа имперских политических систем и установить соотношение с нею политических реалий Запада поздней античности, Раннего и Высокого Средневековья, уделяя при этом особое внимание взаимному влиянию политического и сакрального;
- сформулировать и аргументировать рабочие гипотезы относительно происхождения современного государства и его основных характеристик;
- предложить согласующуюся с фактами и основанную на полученных в ходе решения вышеперечисленных задач результатах интерпретацию причин и возможных последствий наблюдаемого кризисного состояния современного государства.
Объект исследования
Объектом исследования является западная политическая форма – то есть определенная конфигурация центров и периферий, сложившаяся в рамках западной цивилизации, а также определенные способы ее нормативной легитимации и институционального обеспечения. При этом метафоричность самого понятия «формы» (равно как «центра», «периферии», «иерархии» т.д.) не только не является препятствием к описанию через их посредство политической реальности, но, напротив, позволяет, будучи отрефлексированной, обеспечить повышенную точность и адекватность такого описания.
Предмет исследования
Предметом исследования являются те трансформации, которым подвергалась (и продолжает подвергаться) западная политическая форма на больших временных интервалах, движущие силы этих трнасформаций, их прямые и косвенные последствия, наблюдаемые на сегодняшний день результаты и прогнозируемые векторы дальнейшего движения.
Методы исследования
Основным методом исследования стал модернизированный структурно-функциональный подход (прежде всего в версии Э.Шилза), а также тесно связанная с ним (через фигуру Ш.Н.Айзенштадта) историческая макросоциология. Значимым ориентиром – преимущественно в решении вопроса о соотношении метафорических способов описания политической реальности с самой этой реальностью – оказалась социальная феноменология (А.Шюц и в особенности П.Бергер и Т.Лукман). Также в работе широко применен сравнительный метод – в том его варианте, который разрабатывался начиная с первой половины 1980-х гг. семинаром ретроспективной и сравнительной политологии «Полития» (А.Б.Зубов, Ю.С.Пивоваров, А.М.Салмин, Л.-Г.Тайван и др.) и который предусматривает повышенное внимание к возможностям диахронных сравнений. Специально следует подчеркнуть, что эволюция политической формы не рассматривается в книге ни исключительно через призму сменяющих друг друга интеллектуальных конструкций, ни исключительно через анализ событийного пласта – во всех случаях эти ряды рассматриваются как взаимосвязанные и переплетающиеся, причем преобразования символизаций политического могут и следовать за переменами во властной организации, и предшествовать им.
Научная новизна
Научная новизна исследования обеспечена прежде всего применением нетривиального метода к нетривиальному предмету. Методологический потенциал структурно-функционального подхода сегодня используется в явно недостаточной степени, а его модернизация (с учетом, разумеется, достижений сменившей его «децентрирующей» парадигмы знания) давно не предпринималась. Этот потенциал, как выяснилось, максимально полно раскрывается при анализе наиболее длинных эволюционных трендов западной политической формы – цель, несмотря на обилие работ, посвященных отдельным реализовавшимся в рамках этих трендов сюжетам, также ставящаяся крайне редко (по крайней мере, в пределах строгой научности). Подобный подход позволил, в частности:
- существенно обновить сложившиеся в науке представления о природе имперских политических систем, в частности, о соотношении т.н. «классических» империй и империй Нового времени;
- выявить обычно игнорируемую либо недооцениваемую генетическую связь между современным государством и церковными структурами (как в институциональном плане, так и в плане техник легитимации);
- дать на этой основе оригинальные трактовки феноменов территориализации политического, разделения властей и партийности (в том числе партийного центризма), представляющих собой, как показано в работе, сущностные черты современного государства как определенным образом сакрализованной и трансцендированной политической формы;
- интерпретировать феномен федерализма (прежде всего американского) как отклонение от идеального типа современного государства и одновременно как «суррогат империи», имплицитно (а иногда и эксплицитно) предназначенный к плавной трансформации в собственно империю;
- предложить целостную систему аргументов в пользу квалификации сложившегося к началу XXI в. глобального порядка социально-политических взаимодействий как имперского, указав одновременно и на его ресурсы стабильности, и на его «окна уязвимости».
Прецеденты решения такого набора исследовательских задач с достижением подобных результатов, насколько известно автору, отсутствуют и в российской, и в мировой политической науке.
Основные положения, выносимые на защиту
- Понятие «центра» (а также парное ему понятие «периферии» и сущностно связанное с ним понятие «иерархии») сохраняет значительную эвристическую мощность и должно быть возвращено в концептуальный аппарат политической науки. Его вытеснение, предпринятое «децентрирующей» парадигмой гуманитарной мысли, преждевременно и мотивировано вненаучными, даже идеологическими соображениями. Преодолевая это вытеснение, целесообразно обратиться к теоретическому наследию Э.Шилза, в первую очередь к введенным им понятиям «центральная ценностная система» (central value system, CVS) и «центральная институциональная система» (central institutional system, CIS).
- Отправной точкой анализа длинных эволюционных трендов политической формы Запада должна быть Римская империя – поскольку именно это политическое образование стало средой возникновения и распространения христианского типа религиозности, а детерминированные им специфические черты западная цивилизация сохраняет до сих пор.
- Первым и ведущим признаком империи как идеального типа (и Римской империи как его генерального референта) является наличие в ней сверхмощного – как в институциональном, так и в ценностном отношении – макросоциального центра. Эта мощь создается в первую очередь восприятием имперского центра как канала связи с трансцендентным началом, трансляции сакральных смыслов и их конвертации в политическое действие. Универсалистский и потому предельно инклюзивный характер римской политической культуры сформирован именно этим обстоятельством и обеспечил успех имперского проекта.
- Эта политическая форма подверглась существенным преобразованиям в ходе ее христианизации. Христианский тип религиозности, заместив содержание прежней центральной ценностной системы и подвергнув решительной делегитимации имперский институциональный центр, тут же присвоил ему новую, ограниченную, инструментальную легитимность, что привело к формированию в поле действия единого ценностного центра сразу двух функционально специализированных институциональных систем – первичной (Церкви) и вторичной (империи).
- Крах Западной Римской империи запустил два параллельных процесса. Во-первых, Церковь всячески способствовала сперва воссозданию империи, затем выстраиванию формата отношений с ней, соответствующего нормативам центральной ценностной системы. Одновременно происходило медленное складывание сети локальных субцентров светской власти, субординированных империи и не претендующих на универсальную значимость. Около XIV в. начинается восстание этих локальных субцентров против обеих центральных институциональных систем Запада, Церкви и империи. В ходе этого восстания территориальный принцип политической организации укрепляется, субцентрами заимствуются многие черты устроения и способы функционирования церковных структур, результатом чего и становится возникновение государства как автономной от любых внеположных ему универсальных и трансцендентных ценностей политической сущности. Однако вопрос о ресурсах ее легитимности остается открытым.
- Первый проект легитимации государства через присвоение ему как таковому абсолютных характеристик (абсолютистская модель) оказался недостаточно убедителен. Альтернативным и гораздо более эффективным решением стало трансцендирование государства посредством придания ему демократических и национальных черт, впрочем, тесно, связанных друг с другом. Этот разворот вертикали, сделавшийся возможным благодаря далеко зашедшей секуляризации христианского общества и состоявший в радикальной замене источника харизмы власти – с вышележащего на нижележащий («народ» в сопряженных ипостасях демоса и нации) – потребовал новых и нетривиальных способов организации институционального центра (центров).
- Особую опасность для легитимированных таким образом центров представлял феномен партийности – поскольку партиям как частям, претендующим на представительство целого и на руководство им, теперь открывался слишком легкий доступ в центральную зону общества. Отсюда и недоверие к партиям, свойственное всем ранним демократиям; и прочно вошедшая в состав «демократического канона» практика разделения властей, снижающая общую эффективность власти, зато затрудняющая партиям завладение всем институциональным центром сразу; и принципиальная несовместимость современной демократии с однопартийностью; и постепенное складывание партийных систем, «входной билет» в которые получают лишь политические акторы, соглашающиеся оставаться частью и не претендующие репрезентировать политическое целое; и внутренняя проблематичность партийного центризма, состоящего в поиске обходных путей для подобного возвышения над «плоскостным» партийным спектром.
- Основные отклонения от стандарта современного государства –территориального, суверенного, демократического и национального –это империи Нового времени и федерации. И те, и другие представляют собой «суррогаты империи». Первые суть гибридные формы, порожденные модернизацией. Они оставались империями постольку, поскольку не были (еще не стали) современными, и становились современными постольку, поскольку не были (переставали быть) империями. Вторые, в свою очередь, распадаются на два класса. Если раннеевропейский федерализм нисходит от империи, будучи эпифеноменом ее ослабления и распада, то американский федерализм к империи восходит, утверждая альтернативную суверенному территориальному государству, открытую, расширяющуюся и при этом легитимированную преимущественно сакральным образом политическую форму.
- Сейчас наблюдается переход американского имперского проекта из латентной фазы в открытую, в чем, собственно, и состоит политическое измерение процесса глобализации. Точнее, впрочем, говорить об империи Запада, центром (прежде всего центром силы) которой является Америка, но которая к Америке несводима. Суверенные же государства утрачивают суверенитет в первоначальном значении термина и превращаются в структурные элементы имперского миропорядка, функционально специализированные в зависимости от дистанции, отделяющей их от центра империи.
- Однако успех этого проекта совершенно не гарантирован. Не имея перед собой онтологически равных противников, империя Запада тем не менее уязвима в ценностном отношении. Ценности, на которых она основана, генетически являются христианскими; однако далеко зашедший процесс секуляризации сделал важнейшим элементом западной культуры постоянную релятивизацию ее собственных оснований, дискредитировал самоё инстанцию абсолютного ценностного императива и тем чрезвычайно затруднил проведение какой бы то ни было политики, кроме сугубо прагматической. С другой стороны, именно секуляризация и, шире, модернизация в значительной степени обеспечили достижение Западом его нынешнего могущества. От того, сможет ли Запад, не утрачивая ни одного из этих аспектов собственной внутренне конфликтной идентичности, обеспечить достаточно напряженное переживание своих ценностей как абсолютных, и зависит прежде всего судьба строящейся им глобальной империи.
Практическая значимость работы
Практическая значимость выносимого на защиту исследования – как и всякого другого теоретического опыта в области политической науки – определяется возможностью его влияния на процесс принятия политических решений, во-первых, и на процесс профессиональной подготовки лиц, принимающих политические решения, во-вторых. Конечно, в силу своего опосредованного характера выявление этой практической значимости потребует известного времени. Тем не менее, как можно предположить уже сейчас, она обнаружит себя в следующих областях:
- внешнеполитическое планирование, долженствующее исходить не только из актуального баланса сил и интересов, но и из более широкого контекста – из определенного представления о структуре глобального мироустройства, о ее происхождении, о факторах, повлиявших на ее сложение и потенциально способных детерминировать векторы ее дальнейшей динамики;
- управление все еще далеким от завершения процессом консолидации российской политической нации; чтобы быть по-настоящему эффективным, оно должно учитывать генетику и специфику таких политических феноменов и техник, как разделение властей, многопартийность, партийный центризм, федерализм, централизация, и даже самих основополагающих концептов «демократии» и «нации» – равно как и наличие у них всех неявных побочных эффектов;
- политологическое образование, поставляющее профессиональные экспертные и управленческие кадры для решения этих и смежных с ними политических задач.
Апробация результатов исследования
Основные положения работы обсуждались на таких научных форумах, как:
- международная конференция «Проблемы Российской империи в истории России, Польши, Литвы и Украины (XVIII – начало XXI века) – Варшава, сентябрь 2004 г.;
- семинар Института гуманитарных историко-теоретических исследований Государственного Университета – Высшей школы экономики – Москва, ноябрь 2005 г.;
- научно-практический семинар «Полития» – Москва, декабрь 2005 г.;
- международный семинар «Terra incognita СНГ: актуальные политические процессы в бывших республиках СССР» – Казань, ноябрь 2007 г.;
- презентация книги «Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма» (М.: Московская школа политических исследований, 2008) – Москва, январь 2008 г.;
- федеральный семинар Московской школы политических исследований – Голицыно, июнь 2008 г.
Структура работы
Монография состоит из введения, семи глав, заключения и списка литературы, насчитывающего 396 позиций. Общий объем работы – 20 п.л.
Содержание работы
В кратком введении описываются интеллектуальные импульсы (как методологические, так и практические), побудившие к выполнению исследования, а также выражается благодарность людям и учреждениям, так или иначе помогавшим автору в его работе.
Первая глава носит название «Апология центра». Она начинается с констатации того факта, что в последние десятилетия в социальных и гуманитарных науках (в том числе в науке политической) легко различимы две тенденции. Одна фокусирует исследовательское внимание на всевозможных границах, краях, перифериях, маргиналиях и т.д.; другая выражается в акцентированной склонности к изучению всевозможных сетевых, нелинейных, полиморфных образований. Обе они явно коррелируют друг с другом, образуя в совокупности достаточно согласованную научную программу, которую уместно назвать «децентрирующей» (учитывая, что понятия «центра» и «иерархии», как правило, функционируют в тесной связке). Эта двуединая установка носит ярко выраженный нормативный, иногда открыто идеологический характер и зиждется на довольно слабой доказательной базе – в ее рамках эрозия и даже элиминация феноменов «центра» и «иерархии» (как в современном мире вообще, так и в аналитическом арсенале научного знания) принимается за свершившийся как бы сам собой факт – без предъявления убедительных аргументов. Однако ни одно нормативное суждение не подлежит прямой конвертации в фактуальное.
Что касается статуса самого понятия «центр» применительно к социальной реальности, то оно, конечно, представляет собой метафору, дискурсивный механизм, троп. Однако это совершенно не означает исключения его самого из области реального. Социальная реальность не просто так или иначе (метафорически или как-либо еще) интерпретируется ее наблюдателями и одновременно жителями, – она возникает в результате работы дискурсивных механизмов и в принципе не может быть помыслена в их обход. Существует целый класс т.н. «замороженных» или «стертых» метафор, видимо, представляющих собой имманентные человеческому мышлению способы символической организации действительности. Среди них заметное место занимают метафоры пространственные, в частности, именно метафоры «центра» и «вертикали» – причем для описаний политического сегмента социальной реальности используются прежде всего именно они. Подавляющее большинство теоретических моделей власти объединены базовым и, судя по всему, докритическим представлением о некоем центральном месте, где совершается власть, и окружающем это место мире, над которым она совершается.
В поисках путей и способов адекватной научной операционализации понятия «центр» уместно обратиться к социологии Э.Шилза. В ней термин «центр» используется в двух тесно и вместе с тем эластично связанных смыслах, уже упомянутых в разделе «Основные положения, выносимые на защиту». С одной стороны, это центральная ценностная система (CVS), то есть нередуцируемое ядро ценностной системы общества, ее критически важные элементы, сакральные и дюркгеймовском и харизматические в веберовском смысле слова (причем присутствующие независимо от степени формальной секуляризованности того или иного социума). С другой стороны, это центральная институциональная система (CIS), то есть комплекс институтов, непосредственно легитимированных CVS и обеспечивающих трансляцию ее содержания адресатам. Отношения взаимного удостоверения, в которых состоят CVS и CIS, сообщают их согласованному функционированию модусы власти и сакральности, объединяющиеся в понятии иерархии. Конечно, в любом конкретном обществе налицо множество центров, состоящих в конкурентных и даже конфликтных отношениях; однако их взаимное опознание и признание в качестве центров позволяет провести достаточно резкую грань между ними совокупно и зависимыми от них перифериями. При этом важнейшей переменной, позволяющей сравнивать между собой конкурирующие центры, является характер их соотнесенности с инстанцией трансцендентного, которому социальный порядок иноприроден и к которому он в то же время устремлен, а значит – и степень убедительности их притязаний на статус ее земного представительства и проекции (а практически в любой культуре представления о наличии такой инстанции и о соположенности с нею земных властей легко обнаруживаются). Отсюда введенное Шилзом различение центров просто земных (earthly) и центров земных-трансцендентных (earthly-transcendental), претендующих на специфически прямой и интенсивный характер собственных связей с высшей истиной. Важно также учитывать, что представленное таким образом – как система центров и периферий – социальное и политическое пространство не совпадает с пространством физических событий и находится с ним в довольно неоднозначных отношениях – в частности, величина социальной дистанции, отделяющей, скажем, двух политических акторов, может совершенно не совпадать с географическим расстоянием между ними и даже очень мало от него зависеть.
На основе всей этой системы взглядов и понятий и строится дальнейшее исследование, в котором описанная методология применена в анализе исторических и современных политических процессов.
Вторая глава – «Центр Запада: Рим империи, Рим Церкви» – открывает описание длинных эволюционных трендов западной политической формы, начиная его с Римской империи. Выбор этой отправной точки мотивирован наличием фундаментального разрыва непрерывности между дохристианской античностью и христианской культурой (во всех смыслах этого слова, включая политический), а также в том, что западная цивилизация в основе своей создана именно христианством и остается христианской по сей день (в том числе и сама возможность далеко зашедшего процесса ее секуляризации создана, как убедительно показал А.М.Салмин, некоторыми особенностями самого же христианского типа религиозности. Пространство же, в котором родилось христианство – в том числе в отношении самого события Рождества – было имперским. Поэтому потребовалось выделить основные параметры имперской политической формы, имея в виду и то, что Рим остается генеральным референтом любого идеального типа империи, и то, что отождествление исторического Рима с идеальным типом операционально только до известных пределов. К числу таких параметров отнесены:
- выраженная «земная-трансцендентная» природа имперского центра;
- слабая доступность имперских ресурсов политической сакральности для индивидуального (а равно и родового, династического) присвоения;
- радикально универсалистский характер имперской CVS;
- преодоление в силу всего этого обычных барьеров территориальной экспансии и обретение имперским пространством качества безграничности – потенциальной в плане реальной политики, но вполне актуальной как специфической картины мира;
- сложносоставное институциональное строение империи, основанное на ранжирующем упорядочивании ее центров и субцентров, признании неустранимой неоднородности ее пространства и выделении в его составе довольно узкой зоны действия унифицированных институтов и стандартов – при допущении широкой вариативности образов социального и политического действия в некритичных для системной стабильности сферах;
- взаимовыгодный характер ресурсных обменов между имперским центром и субцентрами;
- обеспечение структурных гарантий безопасности и стабильности империи через организацию взаимодействия между центром и субцентрами по модели «незавершенного колеса» (образ, введенный А.Мотылем), когда все субцентры равного ранга состоят в неопосредованных отношениях с центром, а все отношения между ними опосредованы центром.
Такая политическая форма оказывается полностью масштабируемой – до тех пор, пока харизматическая мощь и институциональная эффективность основного центра оказывается достаточной для подключения к нему все новых субцентров (и контролируемых ими периферий). Видимо, предел возможного в досовременную эпоху в обоих этих отношениях был достигнут Римом. Однако Риму удалось избежать обычной судьбы иных классических империй, традиционно описываемой как «выравнивание центра и периферии», то есть как процесс истощения и нисхождения макросоциального центра, утраты им способности к осуществлению своих экономических, политических, военных и, главное, харизматических функций. Ключевую роль здесь сыграла христианизация империи –специфика христианской CVS привела к формированию не одной, но двух параллельных и при этом функционально специализированных CIS. Первичной стала Церковь, вторичной – империя, сперва подвергшаяся радикальной делегитимации, но тут же получившая от Церкви новую, ограниченную, но все же существенную легитимность. В результате возникла не имевшая исторических аналогов двуединая модель, первое развернутое обоснование которой отыскивается в трудах Августина и которую А.М.Салмин называл «политией-экклесией Запада». В ней с самого начала присутствует принципиальная возможность развертывания того процесса, ход которого описывается в работе далее – процесса, в терминах Ш.Н.Айзенштадта, автономизации политического, то есть производства чистых политических форм, их свободного конструирования и переконструирования. Подобные операции, табуированные в отношении единственно истинной высшей власти, возможны в отношении власти, заведомо не высшей.
Однако западная ветвь империи – то есть вторичной CIS христианской цивилизации – не вынесла испытаний времени и в V в. рухнула, чему не смогло воспрепятствовать даже усвоенное христианской культурой восприятие ее в качестве нормы политической организации вообще. Последствия этого рассматриваются в третьей главе – «Двойной центр Запада: Священная Империя и Католическая Церковь». Она посвящена предпринятым или, по меньшей мере, решительно поддержанным Церковью – первичной CIS – попыткам реконструкции CIS вторичной из доступного политического материала, то есть из хаотического конгломерата предоставленных своей собственной судьбе экс-имперских субцентров, варварских протополитических сообществ и феодальных сетей личной зависимости. Эти подробно проанализированные в работе попытки (установление в VIII в. особых отношений между папским престолом и королевством франков, затем образование полуфантомной, но все же воспринимавшейся именно как Римская империи Карла Великого, затем ее трансформация в Священную Римскую империю – наличие выраженной преемственности между этими политическими формами в исследовании обосновывается с опорой на источники) столкнулись с многочисленными затруднениями, в том числе с серьезными трениями между папством и реконструированной империей, – но в целом увенчались успехом. Не в том смысле, что между XII и XIV вв. в Европе было восстановлено существовавшее некогда положение дел – напротив, никогда ранее ни такая степень дифференциации институциональных центров, ни такая степень преобладания земного-трансцендентного центра над земным (и производными от него субцентрами) на Западе не достигались. Но около этого времени политическая форма Запада была приведена в удовлетворительное соответствие с давно разрабатывавшейся идеальной моделью отношений двух центров. Наиболее эксплицитным выражением этой идеальной модели была известная «теория двух мечей», подробно анализирующаяся в исследовании; решающим фактором, обеспечившим ее реализацию, стала т.н. «Папская революция» (термин О.Розенштока-Хюсси и Г.Бермана – впрочем, взгляды последнего на ее характер потребовали значительной коррекции).
Четвертая глава носит название «Умножение центров: генезис государственной политической формы». В ней анализируются причины и обстоятельства возникновения и возвышения политических акторов нового типа – государств. Государства вырастали из локальных субцентров двуединой церковно-имперской макроструктуры Средневековья, в которой первоначально исполняли сугубо служебные функции и занимали подчиненное положение. Их главным конститутивным признаком была постепенно становившаяся все более жесткой связь между властью и территорией – причем легко показать, что принцип политической территориальности прямо предписывался им Церковью, а соответствующие организационные техники перенимались опять же у церковных структур (поскольку, собственно, только они ими и обладали). Объективный ресурсный голод подвиг их к восстанию против Церкви и империи разом, восстанию, идеологические обоснования которого, впрочем, сперва формулировались на привычном языке. Отсюда формула imperator in regno suo, «император в своем королевстве», которой в работе уделяется особое внимание – причем не столько более или менее исследованному (и все равно не до конца ясному) ее происхождению, сколько ее содержанию и следствиям.
А они состояли прежде всего в том, что устроение первичной CIS, заимствованное субцентрами CIS вторичной, утрачивало и содержательную связь с CVS. С одной стороны, это оказалось возможно в силу прогрессирующей автономизации политического, с другой, еще дальше ее продвигало. Автономизированное политическое становилось техникой – ценностно нейтральным дизайном, с которым теперь к тому же связывалось эссенциалистское представление о своей области бытия, естественном домене, закрепленном за конкретным институциональным центром.
Новый мощный импульс процесс возвышения государств как автономных центров, контролирующих жестко очерченную территорию (тем самым изымаемую из открытого, универсального имперского пространства, а в некоторых отношениях – и из обладающего аналогичными характеристиками пространства церковного) получил в ходе Реформации (достаточно упомянуть Аугсбургскую формулу 1555 г. – «cujus est regio, ejus est religio»). Реформация сняла препятствия идеального свойства – то есть важнейшие – к проектированию самодостаточных локальных порядков, политических и сакральных одновременно, к замещению уникального центра плюралистичным множеством центров. Вестфальский мир 1648 г. зафиксировал переход и CVS, и обеих CIS Запада в новое относительно устойчивое агрегатное состояние.
Однако государство, в общем победив в этой схватке со всем вышележащим по отношению к нему порядком вещей (в котором взаимодействовали Церковь и империя как две универсальные сущности), тут же столкнулось с мощным кризисом легитимности. Та относительная, условная ценность, которой ранее обладало политическое, была сообщена ему именно христианством (взамен отобранной им же ценности абсолютной) и ничем иным. Разорвавший связь с иерархией (в буквальном смысле священнновластия) центр лишился точки опоры. Потребовались иные источники легитимности, равно как и адекватные им институциональные новации.
Они рассматриваются в пятой главе – «Новые центры в поисках легитимности: трансцендирование государства». Первым опробованным способом легитимации государственной политической формы стало выдвижение квазибожественной фигуры суверена (Ж.Боден и Т.Гоббс) и придание европейским монархиям абсолютистских черт – освободившееся от абсолюта в прежнем его понимании государство попыталось целиком и полностью перенять его статус и функции. Однако столь «лобовой» способ трансцендирования государства не сработал. Ведь автономность политического обосновывалась как раз через дискредитацию абсолюта, отстаивание примата посюсторонних и партикулярных политических ценностей и программ; механически возвести эти последние в ранг абсолюта в условиях, когда сама инстанция абсолюта была дезавуирована, оказалось невозможно. Недостаточно убедительные в своих притязаниях абсолютистские режимы слишком легко стали восприниматься как проявления нестерпимой тирании, а интенсификация этих притязаний лишь усугубляла дефицит легитимности.
Альтернативой стало придание территориальному государству демократического и национального характера. Исходя из наличия глубокой содержательной связи между демократическим и национальным началами (убедительно обоснованной Э.Геллнером, Р.Далем, Х.Линцем и Дж.Степаном, М.Уолзером, Б.Фараго и др.), в работе демонстрируется, что в обоих случаях (на самом деле это один случай) имеет место новый способ легитимации властных притязаний макросоциального центра, апеллирующего теперь уже не к каким бы то ни было иерархически высшим, в том числе трансцендентным, инстанциям, но непосредственно к человеческому субстрату контролируемой им социальной системы – к народу, будь то демос или нация, фигура которого приобретает в политической культуре Нового времени явно сакральные коннотации. Произошедшее можно назвать разворотом иерархической вертикали. Удостоверяющая истинность центра харизма теперь поступает уже не «свыше», а «снизу» (точнее, извлекается из него при помощи специфических техник мобилизации символического капитала).
Конечно, потребовались и особые способы организации таким необычным образом легитимированного центра, особые методы обеспечения его устойчивости. Далее исследовательское внимание сосредотачивается на двух феноменах: это, во-первых, разделение властей, во-вторых, партийность, причем во втором усматривается ключ к пониманию первого. Ведь банализированное, как бы самоочевидное разделение властей – всего лишь некоторая политическая технология, тем не менее включенная в состав «демократического канона» и трактуемая его адептами как почти безусловная ценность. Более того, эта технология в своем современном виде далеко выходит за рамки обычного разделения труда, вообще-то призванного повышать эффективность – например, эффективность политической власти и макросоциального центра в целом. Однако разделение властей, прямо программируя перманентные трения, а иногда и открытые конфликты между властными институтами и персонами, их эффективность (т.е. способность беспрепятственно принимать и реализовывать те или иные решения), напротив, очевидным образом снижает.
Объяснить этот парадокс помогает обращение к феномену партийности – в том случае, если рассматривать его как одну из базовых форм вертикальной интеграции общества, имманентную и, видимо, современную политической организации как таковой. Тогда становится можно показать, что вышеописанный этап автономизации политического резко облегчил доступ партий к вожделенной центральной зоне общества. Ранее он требовал специальных процедур, удостоверяющих правомерность притязаний на вхождение в центральную область. Осуществить такие процедуры и сделать их результат общепризнанным могли, как правило, только земные-трансцендентные центры, в высокой степени автономные от центров просто земных. Представление о немыслимости какой-либо законной земной власти без небесной санкции (пусть и получаемой земными властителями напрямую, без посредствующего участия Церкви) сохранялось долго. Все изменил разворот вертикали, благодаря которому вместо апелляции к Богу оказалось достаточно воззвать к народу, вместо обращения к трансцендентному – опереться на трансцендированное посюстороннее. Партия же – часть общества, то есть народа, то есть трансцендированного и сакрализованного посюстороннего. Теперь любая достаточно убедительно представленная политическая синекдоха, переносящая значение народа в целом на какую-либо из его частей, конституированную как партия (определение синекдохи – pars pro toto, «часть вместо целого»), открывала этой части полный доступ в центральную зону и возможность установления безраздельного контроля над CIS – и одновременно подменяла источник легитимности CIS, тем самым извращая и девальвируя CVS. Опасность партийной приватизации институционального центра еще до своего полного проявления (в ХХ в.) и вызвала к жизни идею разделения властей, исключающую возможность завладения какой-либо партией всей CIS разом и создающую тем самым гарантии безопасности для новой CVS Запада. Монолитность власти – не просто угроза общественной свободе, как о том говорили Дж.Локк, Ш.Монтескье и Дж.Мэдисон. Это угроза самому существованию того общества, в котором ценность свободы оказалась включена в состав CVS, – потому, что секулярная свобода, автономизированная и абсолютизированная, выстраивающая непреодолимую преграду между политическим порядком вещей и тем, который расположен выше его, открыла возможность для атаки на политический порядок снизу. Разделение властей потребовалось не только для того, чтобы снизить эффективность CIS, сузить круг возможных манипуляций власти над обществом (центра над периферией) и этим охранить его (ее) свободу, но и для того, чтобы оставить возникающие в обществе партии именно партиями, частями, положить предел их претензии репрезентировать целое и, прикрываясь именем целого, оккупировать центр. Такой институциональный центр, легитимированный такой системой ценностей, главным интегратором которой выступает представление о свободном народе как о единственном источнике власти, может и должен быть только общим и одновременно ничьим достоянием. Средоточием политической сакральности становится пустота. Те партии, которые не примиряются с подобными ограничениями, пытаются отменить их и оккупировать макросоциальный центр – то есть «партии нового типа», тоталитарные партии – могут на некоторое время и преуспеть, но в конечном счете жестко репрессируются. Те же, кто соглашается существовать на этих условиях, получают входной билет в «партийные системы», т.е. устойчивые ансамбли взаимно признаваемых политических акторов – и тем самым интегрируются в состав демократической CIS. Впрочем, периодически предпринимаются попытки обойти наложенное демократической CVS табу, создав «партию центра» – однако партийный центризм остается симулятивным, что было ясно еще М.Дюверже.
Шестая глава называется «Нестандартные центры в поисках другой легитимности: суррогаты империи». В ней разбираются два самых существенных отклонениях от идеального типа modern state – то есть территориального, демократического, национального, суверенного государства. Первый – так называемые «современные империи», привлекающие наибольшее внимание бурно развивающейся сейчас «новой имперской истории («new imperial history»). Ретроспективный анализ показывает, впрочем, что природа этих исторических объектов была двойственной и даже противоречивой. С одной стороны, в механизмах их легитимации действительно значительную роль играли соображения преемственности, трансляции и «реновации» – причем генеральным символическим образцом для них выступал все тот же Рим. С другой стороны, субстратом «современных империй» были все же государства – и само слово «империя» в Новое время стало обозначать уже не столько не столько открытое, потенциально безграничное, универсальное политическое пространство, организованное вокруг уникального центра, сколько почти любую достаточно большую гетерогенную композицию, в силу тех или иных причин составившуюся из территориально ограниченных, замкнутых в себе политий. «Современные империи» создавались нациями; но они и сами создавали нации – и на своей периферии, и в центре. Их можно квалифицировать как попытку преодоления онтологической ограниченности государственной политической формы – в долгосрочной перспективе неуспешную. И CVS, и CIS этих политических организмов необратимо перерождались под мощным мутагенным воздействием концептов «нации» и «демократии». От ядра до периферии они транслировали, распространяли и водворяли государственную парадигму политической мысли и политического действия. Именно расширенное воспроизводство государства как генерального политического стандарта стало главным результатом деятельности «современных империй». По его достижении «современные империи» сошли со сцены. Таким образом, они представляют собой суррогаты империи, гибридные формы, порожденные модернизацией.
Другая явная аберрация «нормальной» государственной политической формы – федерализм. В работе доказывается отсутствие реальной преемственности между раннеевропейским федерализмом (швейцарским и нидерландским) и тем, что принято называть федерализмом сегодня, – и потому исследовательское внимание концентрируется на американской модели, как принято считать, в наибольшей мере выражающей федералистский дух. Этот федерализм весьма далеко отклоняется от идеального типа суверенного государства, фактически отрицая само боденовско-гоббсовское видение суверенитета и противополагая интегральной фигуре суверена дифференцированную множественность принципиально несуверенных властных инстанций, взаимодействие которых носит преимущественно вынужденный и нередко конфликтный характер. Прояснить происхождение этой разновидности западной политической формы позволяет ее соотнесение с имперской моделью. Собственно, оба проанализированных в этой главе случая раннеевропейского федерализма можно назвать нисходящими от империи, своего рода эпифеноменами ее ослабления и распада. Американский же федерализм от них отличается тем, что к империи восходит (как Римская империя выросла из Римско-Италийской федерации). США, как видно и из американской политической теории, и из американской политической практики, представляют собой дробное, гетерогенное и притом ориентированное на практически беспредельное распространение политическое сообщество, легитимация которого носит ярко выраженный сакральный характер, а миссия выражается через апелляцию к абсолютным и универсальным ценностям (причем феномен «гражданской религии» позволил сохранить такое самовосприятие и в секулярную эпоху). Федеративное устройство этого сообщества является одним из его парадигматических оснований (ср. предпринятый Д.Элазаром анализ т.н. «федеральной теологии»). Американский федерализм утверждает иную, альтернативную суверенному государству, открытую и расширяющуюся политическую форму. Образ империи вполне узнаваем, и некоторая ее атипичность, выразившаяся прежде всего в наличии в ней, вместо единого консолидированного центра, системы соположенных, но не соподчиненных институциональных субцентров, ориентированных на общий ценностный центр, отнюдь не должна его затемнять.
Наконец, в седьмой главе – «Центр утраченный и обретенный: empire comes back?» – рассматриваются обстоятельства и возможные последствия наблюдаемого сейчас перехода американского имперского проекта из латентной фазы в открытую. Есть убедительные основания для того, чтобы именно таким образом интерпретировать политическое измерение процесса глобализации, столь широкого дискутируемого в общественных науках. Ведь глобализация подрывает притязания суверенных (государственных) центров на роль верховной властной инстанции, поскольку они теперь вступают в очевидное противоречие с непосредственно наблюдаемой реальностью. Территориальная ограниченность – конститутивный признак государства: его центр, в отличие от центра империи, создается, достигает полного могущества и способен действовать только в выгороженном, замкнутом пространстве, как физическом, так и социальном. Стирание границ приводит к тому, что властный потенциал центра истощается; упразднение их упраздняет и государство. Одновременно деабсолютизируются и CVS современных государств, их претензии быть «последней» общностью, венчающей и замыкающей на себя все иные формы коллективной лояльности (мировые войны сделали убеждение в необходимости положить моральные пределы произволу государств если не аксиоматическим, то, по крайней мере, весьма распространенным; уже около века с переменным успехом, но в целом неуклонно продолжается разработка его нормативного и институционального обеспечения). Все это – эффекты фундаментального противоречия, заключенного в присвоении локальным центром универсальной и абсолютной значимости. Трансцендирование государства не сумело сделать его достаточно трансцендентным.
Промежуточным этапом на пути к современному положению вещей стала биполярная структура, сложившаяся после Второй мировой войны, когда, по сути, весь мир стал функционировать как периферия двух невиданных по своей мощи центров. Крах этого зыбкого равновесия и довершил выход американского имперского проекта из латентной фазы. Американская империя стала глобальной империей Запада. Трудно не видеть, что облик современного мира соответствует основным компонентам идеального типа империи, описанным во второй главе. Могущество Запада носит глобальный характер и все меньше считается с государственными границами и суверенитетами. Культурная, социальная и т.д. неоднородность сохраняется, но в сочетании с дозированной унификацией в сферах, считающихся критически важными для системной стабильности. Задача перевода глобальных нормативов на языки локальных культур, их гармонизации с местной традицией и надзора за их соблюдением возложена на элиты отдельных стран, более или менее плотно интегрированные в состав глобального истеблишмента. Наконец, экспансия Запада носит едва ли не в первую очередь ценностный характер, причем транслируемые им ценности трактуются как универсальные и предлагаются к принятию без дискуссии по существу.
Хотя центром этой империи является, безусловно, Америка, сама империя к Америке несводима, как несводима была Римская империя к городу Риму и даже к Италии. Знаменитая фраза «Мы все – американцы», принадлежащая главному редактору «Le Monde» Ж.-М.Коломбани, означает, по сути, открытое принятие «имперского гражданства» – и аналогичные примеры умножаются. Что же до суверенных государств (споры о глубине и возможных исходах неоспоримо наблюдаемого сегодня кризиса государства не ослабевают), то они, конечно, не исчезают, как не исчезает персональный компьютер, включаясь в сеть. Но они утрачивают суверенитет в собственном значении слова и превращаются в структурные элементы надстраивающегося над ними имперского миропорядка.
Однако успех проекта «империи Запада» совершенно не гарантирован. Хотя эта империя сегодня не имеет перед собой онтологически равных противников и реалистичных альтернатив (хотя бы потому, что такая альтернатива должна была бы быть совсем не только политической, но и ценностной, культурной, технологической и даже бытовой), главным источником угрозы для нее является проблематичность ее же собственного ценностного потенциала (а вовсе не острота разногласий внутри имперского ядра, то есть между США и Европой – недопустимость ее преувеличения получает в тексте работы специальную аргументацию). Имперское строительство требует предельно напряженной мотивации, которую может дать лишь возведение посюсторонней политической активности к ценностям, не подлежащим критической деконструкции и не становящимся элементом рационального расчета выгод и издержек. Между тем последовательная девальвация ценностей такого рода, запущенная все тем же процессом секуляризации, превратилась в едва ли не генеральную установку западной мысли, a priori подозревающей любую веру в тоталитарных поползновениях; эта же установка, судя по всему, господствует и в массовом сознании Запада. Обеспечить в подобных условиях достаточную интенсивность экзистенциального переживания имперской миссии (без чего все военно-технические, финансовые и т.п. преимущества империи окажутся малополезными) затруднительно. Именно проблема ценностной конкурентоспособности империи Запада будет, как представляется, главенствовать в глобальной повестке дня ближайшего времени (в частности, такой ее подвариант, как принципы различения «свой-чужой» и допустимые способы обращения с «чужими»), причем уже сейчас можно прогнозировать, что решаться она будет все более жесткими методами.
Далее следует «Заключение», в основу которого положен следующий тезис: согласие с предложенным и обоснованным видением длинных эволюционных трендов западной политической формы и, соответственно, с квалификацией ее актуального состояния как имперского никоим образом не предрешает какого-либо ценностного выбора – как известно, подобный выбор совершается за пределами научного знания, по своей природе ценностно нейтрального. Но можно рационально обосновать, что в некоторых ситуациях уклонение от ценностного выбора, производимого уже не в рамках политической науки, а в рамках ответственного политического поведения, делается особенно затруднительным. Общий вывод работы состоит в том, что нынешняя ситуация именно такова – позитивное или негативное отношение к «империи Запада» станет и уже становится основным и общеобязательным параметром политической самоидентификации, как индивидуальной, так и коллективной.
Основные публикации по теме диссертационного исследования
Каспэ С.И. Империи: генезис, структура, функции // Полис. 1997. № 5 – 2.4 п.л.
Каспэ С.И. Имперская политическая культура в условиях модернизации // Полития. 1998. № 3 – 1.2 п.л.
Каспэ С.И. Советская империя как виртуальная реальность // Россия и современный мир. 2000. № 1 –1 п.л.
Каспэ С.И. Конструировать федерацию: Renovatio Imperii как метод социальной инженерии // Полис. 2000. № 5 – 1.6 п.л.
Каспэ С.И., Салмин А.М. Измерения свободы: парламентский электоральный процесс в постсоветской России // Полития. 2000. № 3 – 2.3 п.л. (авторский вклад – 1.5 п.л.)
Каспэ С.И. Империя и модернизация: общая модель и российская специфика – М.: РОССПЭН, 2001. – 13.4 п.л.
Каспэ С.И. Центр и вертикаль: политическая природа путинского президентства // Полития. 2001. № 4 – 1.4 п.л.
Каспэ С.И. Империя под ударом. Конец дебатов о политике и культуре // Полития. 2003. №1. – 1.1 п.л.
Каспэ С.И. Десять вопросов к империи Запада // Космополис. 2003. № 4 (6) – 0.4 п.л.
Каспэ С.И. Империя как руина и строительный материал: "nation-building" в современной России // Политическая наука. 2004. № 3 – 0.8 п.л.
Каспэ С.И. Апология центра: о забытом методологическом ресурсе политической науки // Полис. 2005. № 1 – 1.9 п.л.
Каспэ С.И. Суррогат империи: о природе и происхождении федеративной политической формы // Полис. 2005. № 4 – 1.9 п.л.
Каспэ С.И. Размышления у входа в империю // Эксперт. 2005. № 39 – 0.5 п.л.
Каспэ С.И. Imperial Political Culture and Modernization in the Second Half of the Nineteenth Century // J.Burbank, M. von Hagen (eds.) Russian Empire: Space, People, Power, 1700-1930 - Bloomington: Indiana University Press, 2007 – 2.5 п.л.
Каспэ С.И. Имперская политическая форма и метафора центра: к обновлению аналитического языка // Чубарьян А.О. (ред.) Имперские и национальные модели управления: российский и европейский опыт – М.: Институт всеобщей истории РАН, 2007 – 0.8 п.л.
Каспэ С.И. Империя, нация, свобода // Российское государство: прошлое, настоящее, будущее – М.: Новое издательство, 2007 – 0.7 п.л.
Каспэ С.И. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма // М.: Московская школа политических исследований, 2007 – 20 п.л.
Каспэ С.И. Содружество варварских королевств: независимые государства в поисках империи // Полития. 2008. № 1 – 0.6 п.л.
[1] Shils E. Center and Periphery: Essays in Macrosociology – Chicago: The Univ. of Chicago Press, 1975; Shils E. Center and Periphery: An Idea and its Career, 1935 – 1987 // Greenfeld L., Martin M. (eds.) Center: Ideas and Institutions. – Chicago, L.: The Univ. of Chicago Press, 1988 – P.250-282.
[2] Galtung J. A Structural Theory of Imperialism // Journal of Peace Research. 1971. Vol.8. № 2. – P.81-117.
[3] Motyl A. Imperial Ends: the Decay, Collapse, and Revival of Empires – N.Y.: Columbia Univ. Press, 2001.
[4] Берман Г.Дж. Западная традиция права: эпоха формирования – М.: Изд-во МГУ: Изд. группа Инфра-М – Норма, 1998.
[5] Gierke O. von. Political Theories of the Middle Ages – Boston: Beacon Press, 1960
[6] Badie B. Inventions et rinventions de l'Etat // Colas D., Emeri C. (eds.) Droit, institutions et systemes politiques. Melanges en hommage а M.Duverger – P.: P.U.F., 1987; Badie B. La fin des territoires: essai sur le dsordre international et sur l’utilit du respect – P.: Fayard, 1995.
[7] Kantorowicz E.. The King’s Two Bodies: A Study in Mediaeval Political Theology – Princeton: Princeton Univ. Press, 1997
[8] Кревельд М. ван. Расцвет и упадок государства – М.: ИРИСЭН, 2006.
[9] Pocock J. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition – Princeton: Princeton Univ. Press, 1975.
[10] Skinner Q.. The Foundations of Modern Political Thought – Cambridge; N.Y.: Cambridge Univ. Press, 1978; Скиннер К. The State // Понятие государства в четырех языках – СПб.; М.: Европейский ун-т в Санкт-Петербурге; Летний сад, 2002 – С.12-74.
[11] Spruyt H. The Sovereign State and Its Competitors. An Analysis of Systems Change – Princeton: Princeton Univ. Press, 1994.
[12] Tilly C. (ed.) The Formation of National States in Western Europe – Princeton: Princeton Univ. Press, 1975; Tilly C. Coercion, Capital, and European States, AD 990 – 1992 – Cambridge (Mass.), Oxford (UK): Blackwell Publishing, 1992.
[13] Шмитт К. Политическая теология – М.: КАНОН-Пресс-Ц, 2000; Шмитт К. Эпоха деполитизаций и нейтрализаций // Социологическое обозрение. 2001. Т. 1. № 2 – С.47-56; Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса – СПб.: Владимир Даль, 2006.
[14] Салмин А.М. Современная демократия: очерки становления – М.: Ad Marginem, 1997.
[15] Салмин А.М. Церковь, государство и политика в католическом мире // Полис. 2005. № 6 – С.147-171.
[16] Миллер А.И. (ред.) Российская империя в сравнительной перспективе – М.: Новое издательство, 2004; Миллер А.И. Империя Романовых и национализм – М.: Новое литературное обозрение, 2006.
[17] Elazar D. The Covenant Tradition in Politics. Vol. III. Covenant & Constitutionalism: the Great Frontier and the Matrix of Federal Democracy – New Brunswick, N.J.: Transaction Publishers, 1998.
[18] Lal D. In Praise of Empires: Globalization and Order – N.Y.: Palgrave Macmillan, 2004.
[19] Ferguson N. Empire: the Rise and Demise of the British World Order and the Lessons for Global Power – N.Y.: Basic Books, 2003; Ferguson N. Colossus: The Rise and Fall of the American Empire – N.Y.: Penguin Books, 2004.
