Прагматика нарратива (теоретико-экспериментальный аспект)
На правах рукописи
КОТОВА Лариса Николаевна
ПРАГМАТИКА НАРРАТИВА
(теоретико-экспериментальный аспект)
10.02.01 – русский язык
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
доктора филологических наук
Москва – 2012
Работа выполнена в отделе экспериментальных исследований речи ФГБУН «Институт языкознания» РАН
Научный консультант: доктор филологических
и психологических наук, профессор
Румянцева Ирина Михайловна
Официальные оппоненты: Солганик Григорий Яковлевич, доктор филологических наук, профессор (Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова, заведующий кафедрой стилистики русского языка)
Дьячкова Наталия Александровна, доктор филологических наук, профессор (Миссионерский институт, ректор),
Владимирова Татьяна Евгеньевна, доктор филологических наук, профессор (Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, центр международного образования, профессор кафедры русского языка)
Ведущая организация: Московский городской педагогический университет
Защита состоится «13» марта 2013 г. в 14 ч. на заседании диссертационного совета Д 212.136.01 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук при ФГБОУ ВПО «Московский государственный гуманитарный университет имени М.А. Шолохова» по адресу: 109240, Москва, ул. Верхняя Радищевская, д. 16-18.
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке МГГУ им. М.А. Шолохова
Автореферат разослан «_____»_______г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
кандидат филологических наук, доцент С.Ф. Барышева
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
В реферируемой диссертации представлен опыт системно-функционального исследования прагматического измерения текста, или диалога «автор-адресат» в ситуации нарративной коммуникации, трактуемого как интерактивное межличностное взаимодействие.
Актуальность диссертации определяется тем, что в ней построена двукомпонентная теория диалога «автор-адресат» (далее ДАА), во-первых, учитывающая изменившуюся социокультурную ситуацию в информационном обществе, которая требует, наряду со всесторонним изучением феномена диалогового взаимодействия и прагматической обусловленности понимания текста, принципиального переосмысления критериев оценки сущности диалога и его эффективности, и, во-вторых, дающая трактовку лингвистической репрезентации прагматического измерения нарративного текста, которая с позиций новых парадигмальных установок позволяет объяснить противоречия в существующих представлениях о языковой репрезентации присутствия автора в тексте, зафиксировать и описать ее комбинаторно-синтаксические механизмы.
Целью исследования является построение теории диалога «автор-адресат» (ДАА) как фрагмента прагматики текста, способной объяснить действие факторов его эффективности и закономерности его лингвистической репрезентации. Общая цель определила задачи работы: 1) раскрыть специфику функционально-когнитивной интегративной лингвистической парадигмы, позволяющую обосновать необходимость и возможность разработки новых подходов к проблеме эффективности литературной коммуникации; 2) проанализировать культурно-исторические причины, обусловившие особое место и широкое междисциплинарное внимание к ДАА в современном гуманитарном контексте и проследить гносеологические истоки данной ситуации; 3) предложить анализ методологии исследования и обосновать необходимость и возможность экспериментального изучения прагматики текста (в аспекте проблемы эффективности ДАА); 4) выявить и рассмотреть факторы, способствующие/препятствующие гармонии ДАА и предложить экспериментальную верификацию; 5) обосновать тезис об особой роли мировоззрения среди работающих факторов эффективности литературной коммуникации; 6) исследовать закономерности лингвистической репрезентации прагматического измерения текста и описать функционально-конструктивную синтаксическую природу ДАА в конкретных условиях текстообразования; 7) исследовать особенности функционирования ДАА на русско-иноязычной лингвокультурной границе.
Эмпирической базой настоящего исследования является авторская картотека объемом более 6 тысяч текстовых фрагментов, отобранных вручную, методом сплошной выборки из текстов литературных произведений, публикаций и аудиовизуальных средств массовой информации на русском языке, из текстов письменных памятников церковнославянского языка, для сопоставительных наблюдений частично привлекались данные других языков (английского и казахского), а также материалы социолингвистического и функционально-конструктивного экспериментов.
Объектом исследования является письменный текст (нарратив) как семиотически релевантный макрокомплекс, предназначенный для интерпретации реципиентом. Предметом исследования является его прагматическое измерение – сфера диалога автора со своим адресатом, опосредованного письменным текстом, коллизии, возникающие в ходе его восприятия/ интерпретации и лингвистическая репрезентация экспликации присутствия автора в тексте.
На защиту выносятся следующие положения: 1. Прагматическая обусловленность нарратива, отражает исторически релевантные коммуникативно-когнитивные параметры эффективности речевого взаимодействия, обладающие ярко выраженной культуроспецифичностью, подлежащие переоценке в условиях изменившегося гуманитарного контекста.
2. ДАА, опосредованный литературным текстом (нарративная коммуникация), занимает центральное место в проблемном поле современного интегративного гуманитарного знания, поскольку, с одной стороны, взаимодействие с текстом трактуется как онтологическая схема существования человека в культурно-историческом пространстве, а с другой, – новая модель отношений автора с читателем осмыслена как интерактивное межличностное взаимодействие, детерминированное художественной формой современного литературного текста, проявляющееся в постоянном присутствии голоса автора в тексте, активизации его речевого поведения и тотальной диалогизации нарратива, что индуцировало междисциплинарное направление исследований – теорию художественного восприятия (рецептивную эстетику), гносеологические истоки которой обнаруживаются в русской филологической традиции кон. XIX-нач. ХХ в.в.
3. Подлинным (специфическим и оптимальным) эффектом художественной коммуникации может быть признано чувство интеллектуального, эмоционального, эстетического и духовного взаимопонимания (гармонии) между автором и читателем, которое возникает в результате межличностного речевого взаимодействия, протекающего по симметричной модели субъект-субъектного диалога, лежащего в основе русского риторического идеала. Уровень эффективности ДАА прямо пропорционален мере его гармонизирующего воздействия на коммуникантов.
4. Когнитивно-эмоциональная база гармоничного (эффективного) ДАА через тексты, созданные в поле культур христианского генезиса, обладает ярко выраженной и экспериментально верифицируемой мировоззренческой обусловленностью, что проявляется в факте блокирования смыслового эффекта текста даже для профессиональных читателей-филологов, являющихся носителями атеистического мировоззрения. Данная ситуация детерминирована концептосферой, отражающей картину мира и личностную систему ценностей реципиентов, формирование которой обладает мировоззренческой релевантностью.
5. Результаты экспериментального исследования факторов диалогической гармонии, интерпретированные в аспекте проблемы лакунарности, позволяют зафиксировать новую разновидность лакун культурного фонда – мировоззренческие лакуны и рассматривать их как нелингвистический фактор диалогической дисгармонии (даже в ситуации с подготовленным читателем). Его деструктивное воздействие является культуроспецифической чертой современного русского ДАА и обнаруживается в имплицитной потере («лакунизации») значительного объема текстовой информации, нежелательном варьировании смыслового и прагматического эффекта текста, непрочтении интертекста, подтекста и, в целом, ошибочной интерпретации читателями-филологами – носителями атеистического мировоззрения – литературных произведений, созданных на другом мировоззренческом основании, что закрепляется в литературоведческой традиции.
6. В ходе ДАА вступают во взаимодействие актуальные прагматические проекции концептосфер коммуникантов на текстовое пространство (прагматические матрицы нарратора и читателя), осмысленные как идеальные динамические адаптивные фрактальные структуры, образованные некоторым множеством составляющих – систем координат ментально-психических измерений личностей, – в результате которого образуется определенная конфигурация континуума приближения, образуемая рядом контактных точек в зонах наиболее интенсивного взаимодействия координат (и/или систем), количество которых прямо пропорционально уровню эффективности ДАА. Мировоззренческая составляющая прагматической матрицы относится к числу немногих базовых, наличие контактной точки в зоне которой индуцирует адаптивные процессы для второстепенных составляющих, самонастраивающихся в ходе ДАА на максимальное количество контактных точек, и является обязательным условием гармоничного диалога, что нашло экспериментальную верификацию; отсутствие контактной точки в зоне мировоззрения блокирует адаптивные процессы.
7. ДАА через письменный текст существует в двух разновидностях (прямой/непрямой), одна из которых (прямой ДАА) обладает синтаксической маркированностью и репрезентируется в нарративе синтаксическими конструкциями уточнения и парентезы метаязыковой и/или субъективно-модальной природы, совокупность которых образует прагматическую подсистему нарративного текста – внехронотоп и поддается функционально-лингвистической интерпретации.
8. Функционально-лингвистическое решение проблемы уточнения («традиционно спорной» в русистике и не имеющей конструктивного решения в рамках прежних парадигмальных установок) предполагает сочетание системного и функционального подходов к формально тождественным синтаксическим единицам – уточнению, пояснению и приложению – и построение модели их взаимодействия, соотнесенной с триединством «функция-семантика-форма», которая позволяет создать непротиворечивую понятийно-терминологическую микросистему одного из отделов русского синтаксиса простого осложненного предложения, дополнив ее характеристикой пунктуационной ситуации, детерминированной различиями в коммуникативных установках, реализуемых в формально тождественных синтаксических конструкциях.
9. Пояснение как конструктивная синтаксическая форма, иконически соотнесенная с когнитивным содержанием, вербализует метаязыковые механизмы, эксплицирующие присутствие автора в тексте, репрезентированное рядом структурных вариантов в диапазоне определенного семантического инварианта – неупрощаемого комплекса дифференциальных признаков. Метатекстовые феномены, наблюдаемые в конкретных условиях текстообразования, поддаются систематизации в нескольких уровнях.
10. Пояснительная синтаксическая конструкция функционирует в качестве типичного и универсального гармонизирующего средства в ДАА как внутри, так и на границе разных лингвокультурных традиций. Инвариант когнитивной структуры речевого высказывания, в позиционный состав которого помещена пояснительная конструкция, реализуется в письменной форме литературного языка; функционирование пояснения в разговорной речи подчиняется определенным прагмасинтаксическим стереотипам.
Научная новизна работы состоит в том, что в ней приводятся новые экспериментально верифицированные данные, позволяющие переосмыслить существующие представления о прагматической обусловленности диалогового взаимодействия в нарративной коммуникации и факторах его эффективности, детерминированной культуроспецифическими параметрами самого диалога. Новым является подход к анализу когнитивно-эмоциональной базы ДАА с точки зрения ее мировоззренческой релевантности, позволяющий уточнить и дифференцировать не только существующие представления о феномене межличностного взаимодействия, но и объяснить факт варьирования смыслового и прагматического эффекта текста у разных категорий читателей. В диссертации впервые получает экспликацию проблема, составляющая специфику современного русского ДАА, интерпретация которой в аспекте проблемы лакунарности позволила зафиксировать ранее не представленный в классификациях вид лакун культурного фонда – мировоззренческие лакуны, определить их параметры и описать их деструктивное воздействие на процесс понимания текста – потерю значительного объема текстовой информации или полного отсутствия коммуникативного эффекта ДАА – вследствие чего интерпретация текстов, созданных в поле культур христианского генезиса, профессиональными читателями-филологами, сформировавшимися в рамках советской культуры, содержит ошибки. В данной работе, по сути дела, заложены основы прагмалингвистической теории прямого ДАА в нарративе, осмысленного как целостное явление не только в текстово-дискурсном аспекте, но и со стороны функционально-синтаксической репрезентации, в которой он задан системным многоуровневым взаимодействием синтаксических конструкций метаязыковой и субъективно-модальной природы, обнаруживающим структурно-семантические и коммуникативно-прагматические закономерности. Данные формально тождественные синтаксические единицы, репрезентирующие прямой ДАА, представляют собой «традиционно спорный» в русистике грамматический вопрос (осложненный терминологическим аспектом), не имеющий решения в прежних парадигмальных стандартах. В диссертации предложено его системно-функциональное решение, создана непротиворечивая понятийно-терминологическая микросистема одного из отделов русского синтаксиса осложненного предложения и описана одна из спорных пунктуационных ситуаций. Новым является подход к пояснению как к одному из синтаксических способов вербализации концепта «тождество» в современном русском языке и конструктивной синтаксической форме со стабильными структурными и семантическими параметрами, синтаксическая типология которой представлена как структурное варьирование в диапазоне выявленного в ходе исследования неупрощаемого комплекса дифференциальных признаков (семантического инварианта). Расширена номенклатура единиц изучения текста за счет введения в концептуальный аппарат исследования новых понятий и терминов.
Теоретическая значимость исследования состоит во том, что в нем предложен теоретико-экспериментальный подход к некоторым актуальным эпистемологическим проблемам современной функционально-когнитивной лингвистики, в число которых следует включить и проблему прагматической обусловленности нарративной коммуникации, в результате которого оформилась прагмалингвистическая теория ДАА с точки зрения ее культуроспецифичности и мировоззренческой релевантности, в рамках которой создана концепция мировоззренческих лакун. В лингвистическом компоненте теории ДАА 1) разработана концепция внехронотопа как прагматической подсистемы нарративного текста, имеющей прямую коммуникативную направленность и эксплицирующей присутствие автора в тексте, обладающей синтаксической маркированностью в одной из своих разновидностей (в прямом ДАА); 2) дана функционально-синтаксическая трактовка одного из грамматических вопросов современного русского синтаксиса осложненного предложения, в рамках которой получила оформление концепция пояснительного метатекста в нарративе, включающая в себя описательную типологию его синтаксических репрезентаций в простом осложненном предложении.
Методология исследования. Теоретико-лингвистической основой данного исследования являются: функционально-когнитивная теория языка (Н.Д. Арутюнова, А.В. Бондарко, Э. Бенвенист, К. Бюлер, В.З. Демьянков, Е.И. Диброва, Г.А. Золотова, Е.С. Кубрякова, В. Матезиус, Ю.С. Степанов, К.Я. Сигал); разработки в области семиотики и лингвопрагматики (В.Г. Гак, Г.П. Грайс, А.А. Мецлер, Ч. Моррис, Р. Якобсон); теории языковой личности и картины мира (Ю.Д. Апресян, С.Г. Воркачев, Г.В. Колшанский, Ю.Н. Караулов, В.И. Постовалова); теория социальной обусловленности языка (И.А. Бодуэн де Куртенэ, В.В. Виноградов, Б.А. Ларин, Д.А. Лихачев, Н.Б. Мечковская); современная концепция культуры речи и теория интерактивного межличностного взаимодействия (Т.Д. Венедиктова, Л.С. Выготский, Дж. Лакофф, А.К. Михальская И.М. Румянцева, Я. Сабол); методологические разработки в области лингвокультурологии и межкультурной коммуникации (В.В. Воробьев, Э. Сепир, Ю.С. Степанов, В.Н. Телия, С.Г. Тер-Минасова, К. Хейл); теория когнитивной обработки, понимания и интерпретации текста (М.М. Бахтин, М. Бирвиш, А.А. Брудный, А. Вежбицка, Т.А. ван Дейк, Е.И. Диброва, А.А. Залевская, В. Кинч, Ю.М. Лотман, В.А. Лукин, Г.Я. Солганик, У. Эко) и др.
В реферируемом диссертационном исследовании используются общенаучные методы наблюдения, сопоставления, обобщения, аналитического описания, а также собственно лингвистические методы контекстуального анализа, субституции и трансформации при классификации, систематизации, интерпретации языкового материала; социолингвистический и функционально-лингвистический эксперименты с использованием приемов интроспекции, наблюдения, включенного наблюдения, анкетирования, письменных и устных опросов, расшифровки аудиозаписей спонтанной речи, послеэкспериментального анкетирования, а также метод статистического анализа экспериментальных данных и когнитивно-прагматического анализа вербализованных результатов интроспективного наблюдения.
Практическая значимость проведенного исследования определяется возможностью использования его материалов и выводов в вузовской практике – для оптимизации приемов работы с текстом и формирования синтаксической компетенции на родном языке (и русском языке как иностранном у иноязычных) студентов, при освещении некоторых спорных вопросов в процессе чтения лекционных курсов по таким профилирующим дисциплинам, как общее языкознание, функциональный синтаксис современного русского языка, история русского литературного языка, социолингвистика, а также в спецкурсах и спецсеминарах. Иллюстративный материал, представленный в диссертации, может непосредственно применяться в вузовской практике, использоваться при написании выпускных квалификационных и курсовых работ студентами бакалавриата и магистратуры, а также использоваться в качестве проектной основы для создания сборника дидактических материалов по синтаксису простого предложения современного русского языка.
Апробация работы. Результаты работы были представлены на Международных и региональных научных конференциях: «Проблемы поэтики и стиховедения» (Алматы, 2003); «Функциональная лингвистика: состояние и перспективы» (Алматы, 2003); «Научное наследие С. Аманжолова и проблемы гуманитарных наук ХХI века» (Усть-Каменогорск, 2003); «Проблемы лингвистики ХХI века». (Караганда, 2004); «Аманжоловские чтения» (Усть-Каменогорск, 2004-2010); «Состояние и развитие государственного языка. Проблемы и пути их решения» (Усть-Каменогорск, 2006); «Русистика и современность» (Одесса, 2006); «Общение – 2006: на пути к энциклопедическому знанию» (Москва, 2006); «Современный русский литературный язык в свете Пушкинских традиций» (Усть-Каменогорск, 2007); «Культура как текст» (Смоленск, 2007); «Язык и мышление: Психологический и лингвистический аспекты» (Ульяновск, 2007); «Наследие ученых Казахстана. Глобализация современного образования: Международный опыт и перспективы развития» (Усть-Каменогорск, 2007); «Лингвистические основы межкультурной коммуникации» (Ниж. Новгород, 2007); «Этногерменевтика и когнитивная лингвистика» (Кемерово, 2007); «Русский вопрос: история и современность» (Омск, 2007); Х Виноградовские чтения «Текст и контекст: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты» (Москва, 2007); «Ахметовские чтения» (Усть-Каменогорск, 2008); «Международное партнерство: теория, практика, технологии» (Усть-Каменогорск, 2008); «Жоба тап, жол крсет, келешек амы шін...» (скемен, 2009), «Русский язык в Казахстане: реалии и перспективы» (Усть-Каменогорск, 2009); «Порой опять гармонией упьюсь…» (Анапа, 2009); «Международная интеграция образовательного пространства: приоритеты и перспективы развития» (Усть-Каменогорск, 2011), «Русский язык в суверенном Казахстане» (Усть-Каменогорск, 2011); «Перспективные разработки науки и техники-2011» (Przemyl, Польша, 2011); «Dny vdy – 2012» (Praha, Чехия, 2012); «Dynamika naukowych bada – 2012» (Przemyl, Польша, 2012); «Международное партнерство: опыт и преемственность поколений» (Усть-Каменогорск, 2012).
Материалы диссертации обсуждались на заседаниях кафедры русского языка и литературы Восточно-Казахстанского государственного университета им. С. Аманжолова (2004-2011 гг.), в отделе экспериментальных исследований речи ФГБУН ИЯ РАН (2012 г.). По теме диссертации опубликовано 64 научные работы общим объемом более 139 (139, 4) п.л., в том числе, 4 монографии, 2 учебных пособия и 1 раздел в коллективном учебном пособии.
Структура работы обусловлена целью и задачами исследования. Диссертация состоит из введения, 4 глав, заключения, библиографического списка (341 источник) и приложения. Обзор литературы по теме, согласно рассматриваемым вопросам, распределен по всем главам диссертации. Общий объем рукописи 531 страница, основной текст (без приложения) 449 страниц.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во введении обосновывается актуальность избранной темы, обозначена ее научная новизна, определены цель и задачи исследования, сформулированы выносимые на защиту положения, теоретическая и практическая значимость работы, уровень апробации.
В 1 главе «Аспекты проблемы диалога в современной научной парадигме» обосновывается тезис о том, что интегративные тенденции в научном гуманитарном знании кон. XX-нач. XXI в.в. привели к глобальному «повороту к языку» (linguistic turn) и сделали весьма востребованной лингвистическую компетенцию при решении самого широкого спектра вопросов, что не могло не повлиять на изменение общих парадигмальных установок самой лингвистики. Общей гносеологической предпосылкой этого процесса явилась «неудовлетворенность лингвистов механистически-бесстрастным, констатирующим и прагматически не нагруженным описанием языка в традиционной грамматике и в "чистом" структурализме, а также стремление лингвистов приблизиться к объяснительным стратегиям исследования языка» [Сигал 2004 а, 14]. Привлечение широкого эмпирического материала вызывало к жизни новые типы лингвистического анализа, позволяющие глубже проникать в природу и механизмы функционирования языка, среди которых видное место по-прежнему продолжает занимать эксперимент.
Формирование новой парадигмы в лингвистике, сочетающей в себе функционально-коммуникативный и когнитивный подходы, и расширение предметной области в рамках концептуальной темы «язык и человек» свидетельствует о смене приоритетов, об особой роли человеческого фактора, определившей методологическую основу современных лингвистических исследований, и о том, что лингвистика, действительно, становится «наукой о языке в человеке и о человеке в языке, наукой гуманитарной» [Степанов 1974, 15]. Интерес к субъективному перерастает в интерес к личности человека (осознающему себя носителю «я», «эго»), и в некоторых работах [Бюлер 2000, Бенвенист 1974, Демьянков 1992, 2001, 2005, Лайонз 1978, Рассел 2000, Степанов 1975, 1998, Якобсон 1972, 1985 и др.] начинают отчетливо вырисовываться контуры теории языкового эгоцентризма, уделяющей главное внимание проблеме взаимодействия «я» (осознающей себя личности) с «не-я». Данная категория предельно широка и включает в себя весь остальной мир, в том числе, другое «я» (личность Другого), взаимодействие с которым осуществляется в диалоге. Ситуация диалога, эгоцентричная по своей природе, в современном гуманитарном контексте занимает особое место. Ее исследование заставляет подвергнуть всестороннему анализу аспекты, условия, факторы и механизмы, делающие успешным речевое взаимодействие двух «я» – говорящего и слушающего (в реальном диалоге, в «первичном дейксисе», по К. Бюлеру) и/или пишущего и читающего (в опосредованном письменным текстом общении, или «нарративном дейксисе»), которое трактуется как межличностное взаимодействие.
Для гуманитарного знания эпохи постструктурализма характерен повышенный междисциплинарный интерес ко второй ситуации – общению в нарративном дейксисе, поскольку специфической чертой сегодняшнего культурно-философского контекста является представление о том, что «ничего не создается вне текста» [Derrida 1967, 158]. При подобном «пантекстуальном» подходе культура рассматривается как сумма дискурсов, или текстов, то есть устных или письменных модусов мышления, сформированных языком. Существование человека в таком культурном пространстве есть дискурсивная функция и состоит в непрерывном взаимодействии со всякого рода знаковыми макрокомплексами – текстами в самом широком семиотическом понимании. Форма такого взаимодействия – интерпретация – в свою очередь становится объектом междисциплинарного внимания в рамках целого научного направления – интерпретационизма, что можно трактовать как «поворот к интерпретации» (interpretive turn) [Демьянков 2001, 68] (дополнительный фактор и катализатор интеграционных процессов в гуманитарной науке). Иными словами, можно говорить об особой актуальности исследования вопросов прагматической обусловленности и эффективности взаимодействия интерпретирующего сознания с текстом. В результате данного взаимодействия происходит срабатывание возникающей в реальном времени межличностной системы коммуникации, в которой обязательно участвуют автор текста и его реципиент – две человеческие личности по разные стороны текстового пространства. Данный контекст создает общий гуманитарный фон, на котором происходит формирование установочно-предпосылочного компонента, выделяемого в модульной структуре новой лингвистической парадигмы (Е.С. Кубрякова), основанного на представлении о принципиальной неавтономности языка, требующей объяснять устройство языковых феноменов через обращение к другим формам человеческой активности (что, в свою очередь, поддерживается и на уровне предметно-познавательного и процедурного компонентов неофункциональной парадигмы).
По понятным причинам особую актуальность вопросы взаимодействия с текстом приобретают в изменившейся социокультурной ситуации, в условиях информационного общества, когда происходит становление культуры нового – диалогического – типа (А.К. Михальская). Сейчас, когда практика общения расширяется до ранее никогда не свойственных ему масштабов, становится очевидным тот факт, что многие проблемы в ней не только не отрефлексированы наукой, но и не поставлены. К примеру, перестала удовлетворять традиционно-риторическая трактовка сущности, результатов, критериев эффективности диалогового взаимодействия – базовых понятий, обладающих ярко выраженной культуроспецифичностью, нуждающихся в серьезной переоценке в новых культурно-исторических условиях. Сама категория «диалогичности» по-разному трактуется в разных лингвокультурных традициях, и противопоставляются две модели диалогового взаимодействия коммуникантов – субъект-объектная («диалог по форме») и субъект-субъектная («диалог по содержанию», «подлинный диалог»), восходящие к разным риторическим идеалам. Данные модели формируют принципиально разные схемы общения в условиях, соответственно, монологической (отражающей рационалистическую сциентистскую парадигму, которая человечеством уже преодолевается) и диалогической (новой, информационной) культур.
Очевидна общегуманитарная ценность второй – «сократической» – модели диалога (лежащей в основе традиционного русского риторического идеала), все чаще востребованной в качестве единственно приемлемой современной модели ДАА, например, в коммуникации, опосредованной письменным текстом (нарративной). Интерес к ней получает новый импульс в «эпоху постмодерна», когда дальнейшим развитием постулата о «текстовом» характере человеческого сознания становится постулат о его нарративности («текстуализация» перерастает в «нарративизацию»), базирующийся на представлениях о его изначальной «художественности», «поэтичности» (Ф. Ницше, М. Хайдеггер). Нарратив трактуется как особая инстанция, «способная организовать в некое целое субъективный опыт человека» [Ильин 1998, 94]. Таким образом, не просто текст, а нарратив, со всеми признаками беллетризованного повествования, как присущий только человеку модус бытия, отражающий рационально не познаваемую духовную сущность человека, становится центром междисциплинарного внимания в постмодернизме. Нарратив как особый вид дискурса имеет свои специфические черты, главными из которых являются обращенный к адресату «голос автора» [Шмидт 2003, 11], постоянно присутствующего в своем тексте, и обусловленная этим присутствием «тотальная диалогичность» (И. Ильин) литературного текста.
Взаимоотношения автора и читателя в постмодернистском тексте переходят в новую плоскость – интерактивного межличностного диалога. В качестве важного эстетического принципа провозглашается не только равноправие читателя в ДАА, но и его сотворчество с писателем, активная роль в генерировании новых смыслов текста. Однако постмодернисты не были первооткрывателями в этой области. Истоки «науки о читателе» следует искать в русской филологической традиции – в работах выдающихся русских филологов конца XIX-начала ХХ в.в. Д.Н. Овсянико-Куликовского и А.А. Потебни. Приоритет в детальной разработке проблемы взаимоотношений с читателем принадлежит писателям, публицистам, критикам «переходного периода» конца XIX-нач. ХХ в.в.
То, что рождалось в ходе полемики писателей-«восьмидесятников» (Н.В. Шелгунов, А.П. Чехов, В.М. Гаршин, В.Г. Короленко), осмыслялось русскими «библиотековедами», «библиопсихологами» (Х. Алчевская, А.С. Пругавин, Н.А. Рубакин, В.И. Водовозов) и филологами-«формалистами» (Р.О. Якобсон, С.И. Бернштейн, В.Б. Шкловский, Б.В. Томашевский), являлось предметом научной рефлексии в классических трудах М.М. Бахтина, В.В. Виноградова, Ю.М. Лотмана, в ХХ в. (в силу изменившихся в России социально-исторических условий) разрабатывалось преимущественно на западе и, в конечном итоге, вылилось в теорию художественного восприятия (рецептивную эстетику) в европейской и американской философии, эстетике и литературе новейшего времени, оказавшуюся весьма востребованной в эпоху постмодерна.
Поскольку любые направления в теории художественного восприятия, «науке о читателе», генетически связаны с проблемой автора – второго полюса ДАА, постольку проблема экспликации присутствия автора также подвергалась научной рефлексии в трудах М.М. Бахтина, В.В. Виноградова, Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана, В.М. Марковича и др. [См. Бахтин 1979, Виноградов 2005, Лихачев 1968, Лотман 1998] и имеет значительную традицию в русской филологии. В современном ДАА несколько изменились правила присутствия (и его экспликации) автора в нарративном тексте: заметно активизируется авторское речевое поведение и усиливается коммуникативная направленность текста, что детерминировано намеренно усложненной художественной формой («дважды закодированный код» текста: пародийный модус, пастиш, интертекстуальность, принцип «нониерархии», нелинейная последовательность, парцелляция, дискретность повествования), требующей для адекватной интерпретации дополнительных интеллектуальных усилий со стороны адресата и доступной для прочтения лишь особо подготовленным читателем, «университетской аудиторией» [Fokkema 1986]. По мнению И.П. Ильина, у современного писателя нет уверенности (в терминах постмодернизма это называется «страхом перед несостоявшимся читателем»), что удастся увлечь читателя весьма относительным сюжетом, мыслями и действиями «невесомых» и «выпотрошенных» персонажей [Ильин 1998, 165], моралью, где намеренно размыты границы добра и зла, переосмыслены и извращены традиционные ценности и т.д. В связи с этим автор стремится помочь читателю прочесть текст (тем самым помочь себе избавиться от «страха»): «голос автора» или «маска автора» не только постоянно присутствуют в тексте, напрямую обращаясь к читателю, объясняя авторский замысел, обосновывая употребленные выражения, но руководит процессом чтения и даже указывает читателю, «каким он должен быть» и «чего должен хотеть» [Эко 1980, 625]. Задавая вопросы, высказывая шокирующие, эпатирующие суждения, автор стремится любыми средствами вызвать ответную реакцию, вовлечь читателя в активный диалог с текстом и, по сути, становится настоящим содержательным центром и единственным реальным героем постмодернистского произведения, с которым читателю можно взаимодействовать, что делает актуальным всесторонний анализ ДАА (прагматического измерения нарратива).
И наконец, еще одна причина, по которой именно общение через письменный текст сегодня занимает особое место в гуманитарном контексте. Несмотря на рост уровня коммуникации в информационном обществе – как ни странно – растет разобщенность и отчужденность людей друг от друга, ощущение «одиночества в толпе», в целом, неестественные для человеческой личности, социальной по своей природе. При этом «одним из главных пороков общества признан страх вступать в глубокие межличностные контакты – люди предпочитают обходиться ритуальной ложью поверхностных полуконтактов» [Дронов 2008, 36]. В подобной ситуации реальное общение часто уступает место виртуальному общению с книгой и/или – шире – с текстом, поскольку оно имеет меньше конфликтогенных рисков, в меньшей степени подвержено необходимости этического контроля, следовательно, более комфортно. Данный процесс – ДАА, опосредованный текстом – в идеале представляет собой встречу двух личностей, интерактивное межличностное взаимодействие, составляющее прагматическое измерение текста. Со времен Ч. Пирса [Peirce 1938, II, 275] оно задано присутствием человека в пространстве семиозиса, заставляющим ставить вопросы о степенях его коммуникативной эффективности, успешности интерпретации, интерпретанте.
Уровни коммуникативного эффекта, понимания того или другого знакового сообщения, коррелируют с глубиной его когнитивной обработки [Бирвиш 1988, ван Дейк и Кинч 1988, Гальперин 1981, Залевская 2002, Каменская 1990, Лукин 2009 и др.], но в сфере коммуникации через художественный текст (ХТ) они имеют свою специфику, обусловленную особенностями его внутренней организации. В реферируемой работе принята точка зрения, согласно которой понятия интерпретация-понимание-коммуникативный эффект образуют одно-однозначные соответствия: понимание/непонимание способствует/не способствует верной интерпретации (не только на уровне кода, но и на уровне художественной системы текста), и в результате возникает/не возникает искомый поэтический эффект художественной коммуникации (коммуникативная гармония), связанный с восприятием текста на художественном уровне и прочтением подтекста. Данный подход позволяет уточнить общепринятое в риторике понятие «эффективность речевого общения» и трактовать ее как меру «его гармонизирующего воздействия на отношения человека и мира, человека и человека» [Михальская 1990, 56-57].
Во 2 главе «Прагматическое измерение нарратива в зеркале эксперимента», раскрывается суть прагматической обусловленности коммуникации через нарративный текст, относящейся к «сложным процессам семиозиса» (Ч. Моррис), отраженной в обширной литературе вопроса (А.А. Брудный [1977], В.З. Демьянков [2001, 2005], Е.И. Диброва [2008], Ч. Стивенсон [1985], Н.И. Формановская [2007] J. Bransford, M.K. Johnson [1985], D. Fokkema [1986] и др.).
Особенность художественной коммуникации состоит в том, что, помимо цели «рассказать о чем-то», у автора ХТ есть цель «рассказать себя», «подарить себя» читателю. В подобном общении нужно видеть уникальность обращения одной личности к другой. ХТ, как его трактует современная коммуникативная поэтика, – это не просто особым образом организованная семиотическая структура (знаковый макрокомплекс), это еще и своеобразная «встреча» трех реальностей – объективной, автора и читателя [Савельева 1996, 6], результат которой закладывается в ходе ДАА. От читателя требуется добрая воля и открытость, готовность к контакту, душевный труд, своего рода читательский «талант», на который уповает автор и благодаря которому его «я», не имеющее для читателя телесного бытия, «по доброй воле редуцированное в таком послании до знака, только и может восстать с листа бумаги» [Венедиктова 2002]. Этот труд не остается без вознаграждения – текст превращается в «текст-удовольствие», «приносящий удовлетворение, заполняющий нас без остатка, вызывающий эйфорию» [Барт 1989, 471] – так в ходе интерактивного взаимодействия формируется интерпретанта как «навык организма реагировать под влиянием знакового средства на отсутствующие объекты» [Моррис 1983, 64], где «отсутствующий объект» – это «художественный мир», авторская реальность (В.В. Савельева), воссоздаваемая в сознании читателя в результате восприятия ХТ.
ХТ внутренне негомогенен, его организация характеризуется наличием двух видов информации – нехудожественной и художественной. С точки зрения теории информации на природу семиотических структур, сложность структуры коррелирует со сложностью передаваемой при ее помощи информации: усложнение характера информации неизбежно приводит и к усложнению используемой для ее передачи семиотической системы. «Совершенствование сложнодинамических систем, к которым относится язык, заключается в углублении адаптации системы к среде, что достигается усложнением ее строения (структуры). Усложнение структуры выражается в увеличении числа элементов, в количественном росте и специализации функций элементов, в формировании новых уровней и подсистем» [Мечковская 1996, 186]. При этом в правильно построенной (то есть достигающей цели, ради которой она создана) семиотической системе не может быть излишней, неоправданной сложности: в ХТ важно не только что сообщается, но и как это происходит. Коммуникативная теория текста различает в этой связи содержательные С-модели и рефлексивные C-модели, соответствующие дохудожественной и художественной информации. «Рефлексивная С-модель определяет коммуникативную целеустановку автора, влияющую на выбор стиля, жанра, формы речи, объем текста и другие параметры, варьирование которых допускается законами языка» [Каменская 1990, 43], ее игнорирование или недооценка может привести к интерпретации, прямо противоположной замыслу автора. Чтобы художественная информация стала доступной для считывания, восприятие ХТ должно перейти на качественно новый этап. «Для того, чтобы пройти эстетическую дистанцию от дохудожественного к собственно художественному уровню восприятия, необходимо как бы второе прочтение увиденного, основанное на том, что зритель начинает связывать увиденное теперь уже с манерой и почерком художника, с характером художественно-выразительных средств. Так появляется новая художественная система семантических связей. Так рождается художественный образ классического искусства в сознании воспринимающего. К этому можно добавить, что, по мнению психологов, для преодоления эстетической дистанции в целом ряде случаев необходимо настоящее творческое усилие, в какой-то мере сопоставимое с творчеством художника. Серьезное искусство требует такого же серьезного восприятия» [Мигунов 1991, 51-52]. Это значит, что «в процессе анализа понимания текстов как «полных знаков» встает вопрос о том, что они содержат нечто, находящееся вне непосредственно данного содержания; значительному числу читателей знакомо ощущение, что, кроме текста, существует и подтекст» [Брудный 1976, 152]. Под данным термином подразумевается некоторый ментальный объект, инициированный в сознании реципиента в результате восприятия текста, обусловленный либо экстралингвистическими факторами (или их взаимодействием с языковыми средствами), либо генерированием смыслов, наблюдающихся при восприятии художественного текста за счет целенаправленного использования автором художественных выразительных средств языка. В этой связи прочтение подтекста может рассматриваться как оптимальный результат максимально глубокой когнитивной обработки текста, как достигнутый коммуникативный успех в ДАА через ХТ, «особый удовлетворяющий эффект рациональной эмоции» (выражение В.И. Аннушкина) в рамках художественного восприятия. Таким образом, подлинный эффект от чтения художественного текста возникает после (и в результате) его понимания на уровне кода, следующей за ним интерпретации и прохождения эстетической дистанции до качественно нового – художественного – уровня понимания, прочтения подтекста: «Когда текст освоен и усвоен, уместно говорить о поэтическом эффекте. Он является следствием восприятия адресатом целого текста во всей совокупности его свойств (если адресат в известном смысле идеален)» [Лукин 2009, 322]». Если ДАА эффективен, его гармонизирующее воздействие осуществится во всей полноте, и будет достигнут, с одной стороны, специфический, а с другой, – идеальный для художественной коммуникации эффект – чувство интеллектуального, эмоционального и эстетического взаимопонимания с автором текста, ощущение гармонии мира, возможное лишь в ходе подлинного, симметричного, субъект-субъектного диалога. Он представляет собой особый жанр речевого взаимодействия – «межличностный дискурс», занимающий центральное место в дискурсивной практике человека [Владимирова 2007, 15], «подлинный диалог» (М.М. Бахтин) или «разговор» (Т.Д. Венедиктова). Х.-Г. Гадамер утверждает, что «Язык существует лишь в разговоре» [Гадамер 1991, 82], разговор – это «эстетический цветок цивилизации» (Г. Тард); по мнению Т.Д. Венедиктовой, можно говорить «о «повороте к разговору» по аналогии с «лингвистическим поворотом», «культурным поворотом» и т.д.» [Венедиктова 2003, 8], а сам разговор можно считать «моделью культуры в целом»: он предполагает «полноту взаимопонимания, свободу и бескорыстие личного взаимораскрытия собеседников», которая, помимо словесного обмена, содержит «неявную, немую, «неизреченную»», возможно, наиболее важную его часть [там же], и «способен повести человека в глубины человеческой общности» [Гадамер 1991, 83]. Такой диалог – сродни переписке между близкими или родными людьми. Эта модель «общения через почту» была широко распространена в Америке XIX в., сыграла важную роль в объединении страны «единой цепью симпатий» (Т.Д. Венедиктова) и способствовала формированию особой литературной традиции, в которой «книга-как-письмо» противопоставлена «книге-как-памятнику», «приучала читательское воображение к работе вчувствования в другую личность» на расстоянии, формировала у читателя представление об интимности общения с автором и «переживание индивидом своего Я (self) как суверенного, самовластного, движимого специфическим частным интересом» [Венедиктова 2002]. Рассмотрение феномена общения через письменный текст в зеркале «американской модели» позволяет зафиксировать и описать специфику коммуникативного эффекта в художественной коммуникации, показать, каким он должен быть в идеале.
Полярным по отношению к эффекту гармонизации ДАА является отсутствие эффекта и/или отрицательный результат художественной коммуникации – коммуникативная дисгармония. Некоторые ситуации, буквально, запрограммированы на ту или иную ее степень. Например, известные и понятные затруднения испытывает реципиент в ситуации межкультурной коммуникации, что составляет особую лингвокультурологическую проблему, имеющую значительную традицию [См., например, Верещагин, Костомаров 1976, 2002; Влахов, Флорин 1980; Клычникова 1977; Текст 1989; Хаймс, 1975; Hockett 1954 и др.]. Однако в ходе исследования экспериментально установлено существование некоторых текстовых условий (не имеющих отношения к межкультурной коммуникации), в которых ДАА стабильно демонстрирует эффект коммуникативной дисгармонии («эффект отсутствия эффекта»), причем, в ситуации с «искушенным» (А.А. Залевская) читателем. Подобные условия, к примеру, возможны в любом (не только в постмодернистском) тексте, содержащем вертикальный контекст (средства «вторичного информирования» – аллюзию, реминисценцию, пародию, скрытое цитирование и т.п. [Чернухина 1981; Христенко 1992:4; Исаева 1996; Лукин 2009]), прочтение которого «априорно входит в программу читательского восприятия, заложенную автором» [Мартьянова 2002, 40]. Однако здесь будет релевантен уровень читательской компетенции. Функционирование в тексте некоторых «закономерностей словесно-художественного структурирования текста, ориентированных на диалогическую гармонию» [Болотнова 1992, 71], или коммуникативных универсалий, играющих роль текстовых стимулов и ассоциатов, – облегчает считывание вертикального контекста, поскольку активизирует речемыслительную активность адресата. Наличие осложняющих компонентов в художественной форме ведет к тому, что смысловой и прагматический эффект текста варьируется в диапазоне некоторого интерпретационного инварианта применительно к разным категориям читателей (по шкале «наивный/искушенный»). Предположение, что способность реагировать на позитивную работу коммуникативных универсалий и «считывать» вертикальный контекст сама по себе является критерием дифференциации читателей с точки зрения их читательской компетенции (у «искушенного» читателя (профессионального читателя-филолога, читателя-эстета) это не должно вызвать затруднений), было подвергнуто экспериментальному исследованию. Для интерпретации информантам были предложено 45 текстовых фрагментов (наряду с отдельными предложениями или сверхфразовыми единствами, предлагались целые произведения – например, стихотворение Г. Честертона «Осел», что обычно облегчает интерпретацию), содержащих разного рода аллюзии. По условиям опроса – в идеале – аллюзия должна быть 1) «опознана», то есть зафиксирован маркер, или репрезентант аллюзии в тексте; 2) должен быть указан – хотя бы приблизительно – прецедентный текст, то есть денотат аллюзии, и 3) должны быть кратко описаны причины использования аллюзии в данном случае, то есть раскрыт ее смысл. Однако при подсчете ответ засчитывался как положительный, если выполнено хотя бы одно (из трех) задание. В ходе эксперимента нашло подтверждение положение о 1) самом факте варьирования и 2) его диапазоне. Однако, с точки зрения читательского «профессионализма», результаты оказались на первый взгляд парадоксальными. Безальтернативно выявился один тип аллюзий (их включали в себя 30 из 45 фрагментов), которые регулярно (в 99, 8% случаев – абсолютно, т.е. по трем заданиям, отрицательный результат) не только «не прочитывались» информантами – «искушенными» читателями[1], но даже не фиксировались их маркеры, что должно быть исключено по умолчанию. Подобное наблюдалось, например, в следующих фрагментах: Привел себе на память долги и грехи свои – и пролил потоки слез. Ободряли меня разбойник, мытарь, Мария-грешница, хананеянка, а также кровоточивая и самарянка при кладезе водном. (Преп. Ефрем Сирин. Псалтирь…90); Тогда вздымается Геннисаретское озеро, и из пучины на берег начинают вылезать давно утонувшие, полные ярости свиньи и кидаются на несчастного, который сам сделал выбор между ними и Богом.(арх. Тихон (Шевкунов). Августин); Радость, ведомая тем, кто спасся от смерти, к кому вернулась любовь, и тем, чьи беззакония покрыты. (Г. Честертон. Шар и Крест) Вдруг все заговорили громко, разом, перебивая друг друга. Со стороны могло показаться, что они пьяные. Никому не удалось припомнить потом, о чем же шла речь... За всю свою жизнь она не слышала такого красноречия, такого точного ритма, таких догадок и метафор. Но вспомнить, о чем они говорили, она не могла. Вдруг все замолкли, словно улегся ветер (К. Льюис. Мерзейшая мощь); и т.п. При этом литературные аллюзии трудностей у информантов не вызывали (чем читатели подтвердили свою «филологическую» читательскую компетенцию). Предположение о «нефилологических» причинах парадокса потребовали проверки, и эксперимент перешел в область уже не лингвистической, а лингвокультурологической и/или социолингвистической проблематики.
Для экспериментатора оказался вполне внятен параметр, который следовало «включить» на следующем этапе, и контрольная группа создавалась уже с заданным измерением. В нее вошли «наивные» читатели-нефилологи (общим числом на 2-х этапах исследования 36 человек). По гипотезе экспериментатора, эта группа должна была именно в этих 30-ти случаях (а в ходе эксперимента к ним были добавлены еще 5, что в сумме составило 50 текстовых фрагментов) продемонстрировать положительный результат (иноязычные примеры предлагались этой группе лишь в переводе). Действительно, члены контрольной группы обычно (почти в 100% случаев) не замечали и/или не раскрывали другие («литературные» [2] ) аллюзии, но, практически, безошибочно (в 99, 9 % случаев) фиксировали и раскрывали аллюзии «проблемного» типа (не употребляя специальный термин «аллюзия»). Иными словами, нашел подтверждение вывод о «нефилологических» причинах наблюдаемого результата, а, следовательно, об отсутствии его корреляции с традиционным делением читателей на категории «наивный/искушенный», учитывающим, как правило, лишь «филологическую» читательскую компетенцию.
Основные измерения (возраст, пол, родной язык, уровень образования, наличие профессии, уровень жизни, круг интересов и т.д.) в группах информантов максимально выравнивались. Противопоставлены группы были по единственному параметру – «конфессиональная принадлежность/непринадлежность». Иными словами, для контрольного «замера» возникла необходимость «включить» параметр «мировоззрение» (поскольку аллюзии, вызвавшие затруднение, отсылают к текстам Священного Писания и Предания, а также предполагают наличие некоторого опыта их осмысления и переживания). Контрольную группу (возраст от 24 до 72 лет) составили люди, позиционирующие себя как носителей религиозного мировоззрения (проще говоря, верующие, христиане, по этнической принадлежности, в основном, русские, хотя среди информантов есть этнические евреи, татары, немцы, украинцы), из числа церковнослужителей (пономарей, алтарников, регентов, певчих, чтецов), преподавателей воскресных школ и прихожан православных храмов г. Усть-Каменогорска (Казахстан). В отличие от них, 1-ую группу составили носители (возраст от 20 до 69 лет) постсоветской атеистической культуры, и хотя номинально являющиеся христианами (крещеными, «условно» или номинально православными), но невоцерковленными – «не практикующими», точнее, по признаку «атеист/верующий» себя не позиционирующими (к данному измерению – нейтральны). В силу возраста обе группы как читатели (именно эта «квалификация» была востребована в эксперименте) сформировались в одних и тех же условиях – в условиях государственного атеизма советской культуры – и получили атеистическое воспитание и образование. Советский читатель на протяжении 70 лет воспитывался в специфических культурно-исторических условиях, почти исключительно на произведениях литературы соцреализма, порожденной этими условиями (классическая литература также трактовалась с классовых позиций). Достижения мировой философии, культуры и литературы были ему не доступны по причине государственной цензуры, стоявшей на страже атеистического и материалистического мировоззрения советских людей, но, если эти достижения и стали бы доступны, советский читатель не смог бы (и не захотел) воспринять их во всей полноте и значимости их смыслов, в силу сформированности атеистического мировоззрения, негативно оценивающего религиозно-христианскую систему взглядов, лежащих в их основе[3]
.
Выяснился еще один момент, блокирующий понимание текста. У 1-ой группы читателей имеет место дефицит не столько знаний лингвистических (что исключено их профессиональной принадлежностью), и даже не столько знаний фоновых (исключено образовательным цензом, хотя полное незнание текстов Священного Писания, которое здесь налицо, конечно, сказывается, но фоновые знания можно в какой-то мере восполнить из справочной литературы), но и несколько других, особенность которых состоит в том, что их можно получить только из пережитого опыта. Именно поэтому в нашем случае наблюдалось следующее: после выяснения по словарю значения слов хананеянка или мытарь, общее содержание предложения бывает прочитано, а смысл ускользает, что для филолога печально. Безусловно, информанты 2-ой группы лучше знают библейские тексты, из которых знакомы с этими персонажами, но у них, в отличие от информантов 1-ой группы, есть еще и знания, позволяющие, к примеру, понять, какие долги и грехи имеет в виду автор, и почему в размышлении о них могут ободрить эти люди (потому что имеют аналогичный опыт переживания и сами прибегают к их помощи). Этот опыт человек получает уже в рамках религиозного мировоззрения, и он, в свою очередь, укрепляет мировоззренческие позиции человека, и в этом смысле духовный опыт и религиозное мировоззрение взаимообусловлены. Знания, которым человек позволяет влиять на свою жизнь, становятся убеждениями и не просто изменяют его картину мира, но становятся базой, на которой формируется его новое сознание – религиозное (в комментируемом случае, христианское) во всем многообразии его форм и опыта. Проблематика, с которой мы здесь столкнулись, традиционно объединяется концептуальной темой «язык и религия». С точки зрения семиотики, язык и религия – это две самобытные моделирующие знаковые системы (их планы содержания – это два разных образа, картины, модели мира). «Язык заключает в себе самую простую, элементарную картину мира; религия – самую сложную… язык – это универсальное средство (курсив автора – Л.Н.), техника общения; религия – это универсальные смыслы, транслируемые в общении, заветные смыслы, самые важные для человека и общества» [Мечковская 1998, 6]. Американский социолог Р. Белла определяет религию в качестве особой системы коммуникации – «символической модели, формирующей человеческий опыт – как познавательный, так и эмоциональный» в решении самых главных проблем бытия [Белла 1972, 267]. В реферируемой диссертации описывается также вторая часть эксперимента, посвященная интерпретации текстов мировой литературы (фрагменты из произведений И. Во, Г. Грина, Д. Толкиена, К. Льюиса, Г. Честертона, Д. Сэйерс), делающей предметом своего художественного осмысления архетипы религиозного сознания, значение в жизни человека самого факта его сформированности, исследующей в художественных образах степень глубины влияния духовного опыта на мировосприятие, систему ценностей, поведенческие стереотипы человека и т.д. Результаты этого этапа эксперимента не противоречили первым: 1-ая группа информантов не может интерпретировать не только смысл (событий, поступков героев), но и не понимает хода и сути сюжетных событий, поведения персонажей, не улавливает сюжетообразующих деталей и т.д. И наоборот – наличие подобного опыта и его первостепенное место в жизни 2-ой группы информантов позволяют адекватно «считывать» концептуальный смысл текстов (а не просто раскрывать аллюзии и другие виды вертикального контекста), созданных в других лингвокультурных традициях. В диссертации подробно описываются смыслы, которые актуализируются у читателей-христиан при интерпретации текстов (как современных, так и из произведений патристики – преподобного Антония Великого, блаженного Августина, святителя Феофана Затворника и др.) и обосновывается тезис об аналогичности этих смыслов в христианских культурах всех времен и народов, как восходящих к одному источнику.
Следствием несформированности у читателя религиозного сознания является необходимость (впрочем, не всегда осознаваемая) постоянных интеллектуальных усилий (любое бескультурье «мстит» за себя) при восприятии не только текстов Священного Писания и Предания, но и художественных произведений, содержащих аллюзии на эти тексты (в европейской культуре – культуре христианского генезиса – это весьма значительный по объему корпус текстов). При их восприятии даже подготовленным читателем-носителем атеистического сознания (если не происходит полного когнитивно-эмоционального блокирования смысла текста), который, напомним, грамотно на уровне первого (языкового) кода прочтет и проанализирует любой текст, возникают своего рода лакуны [Hale 1975], в которые, говоря образно, и «проваливается» религиозное содержание текста (оно теряется, «лакунизируется»), о котором Н.Б. Мечковская замечает: «Что касается психологической, человеческой (здесь и далее курсив мой – Л.К.) значимости религиозного содержания, то в сопоставлении с любой другой информацией, могущей циркулировать в человеческом обществе, религиозное содержание обладает максимальной ценностью» [Мечковская 1998, 39]. Как правило, лакуны имеют место в ситуации интеркультурной коммуникации при восприятии реципиентом инокультурного текста. Некоторое исключение здесь составляют лакуны культурного пространства: они встречаются не только при интеркультурном, но и при интракультурном взаимодействии. «Фоновые знания» – синхронный слой культурного фонда – с течением времени частично переходят в культурный фонд, сохраняющийся в виде традиций, произведений искусства, художественных, научных и технических текстов, а частично «забываются» («умирают»)», пишут И.Ю. Морковина и Ю.А. Сорокин [Текст 1989]. Эта часть культурного фонда и становится источником разнообразных интракультурных лакун. Исследование лакун всегда позволяет сделать выводы об определенном уровне и направлении сциентизации, характеризующих ту или иную культуру (или какой-то период одной и той же культуры). Результаты описанного эксперимента наглядно показывают, какая именно информация оказалась в «забываемой» части культурного фонда некоторой части реципиентов, и прямо свидетельствуют об уровне и направлении сциентизации советской культуры, и о плодах этой сциентизации. На примере некоторых текстовых фрагментов анализируется тот значительный массив информации, который оказывается лакунизированным для читателей, сформировавшихся в поле этой культуры. Например, стихотворение Г.К. Честертона «Осёл»: Парили рыбы в вышине,/ На дубе зрел ранет, / Когда при огненной Луне / Явился я на свет. / С ужасным голосом, с моей / Ушастою башкой – / Насмешка беса надо всей / Скотиной трудовой; Каприз неведомых владык, Их воли злой печать, – / Гоняйте, бейте, я привык, / Мне есть, о чем молчать./ О дурачьё! Мой лучший миг / Отнять вы не смогли: / Я помню стоголосый крик / И ветви пальм в пыли.// Читатели-филологи (1 группа) это стихотворение не поняли (в отличие от читателей из контрольной группы), несмотря на то, что текст приведен был полностью (для англоговорящих информантов – на языке оригинала), а, между тем, адекватная интерпретация любого текста входит в число профессиональных филологических компетенций. И хотя в некоторых ответах были и «образы-архетипы», и «ассоциации», и «мотивы», и «трансформация образа» и прочие филологические «высокие глаголы», концептуальное содержание этого простого стихотворения осталось непрочитанным. А между тем, последние слова данного текста содержат аллюзию, которая обращает как русского, так и английского (равно принадлежащих к культуре христианского генезиса) читателя к евангельскому событию огромной значимости: входу Господню в Иерусалим «на вольную страсть», о котором пишут все 4 евангелиста (Мф., 21, 1-11; Мк., 11, 1-10; Лк., 19, 28-40; Ин., 12, 12-19). Этот праздник, кроме данного названия, имеет еще одно – «Неделя ваий» (что, собственно, и значит «пальмовые ветви»), или Неделя цветоносная (или Вербное воскресенье. Поскольку в «полнощной» Руси к последнему воскресенью перед Пасхой нет не только пальм или цветов, но часто еще и снег не сошел, то роль «ваий» играет верба – единственное дерево, расцветающее к этому времени). Именно ваиями, ветвями пальм, размахивала толпа, сопровождая свой стоголосый крик «Осанна Сыну Давидову!», которым она приветствовала Иисуса Христа, въезжающего в город на ослике (в точном соответствии с пророчествами Исаии и Захарии). Нужно ли сомневаться, что для осла это событие, действительно, осталось заветным лучшим мигом его жизни, память о котором в самых глубоких тайниках души сберегается от тех, кто понять его не может, кто привык видеть лишь внешнюю сторону вещей? С этой внешней стороны сам осел нелеп, какое-то недоразумение природы (что и подчеркивается в явной нелепице первых строчек). Но именно признание этого факта ведет к следующей ассоциации – праздник Входа Господня – это, пожалуй, единственный праздник, основанный на недоразумении, праздник с трагическим содержанием (в этом он подобен празднику Сретения Господня): иерусалимская толпа ждала царя Израильского, пророка, Мешиаха (Мессию), политического лидера. Именно за него принимают Христа. Этим обусловлена и атрибутика встречи – торжественные приветственные возглашения, одежды, постилаемые по дороге, пальмовые ветви. И все это – вопреки очевидному: царь должен бы въезжать на белом коне, в окружении свиты и в блеске славы, тогда как Христос – в простой одежде, сопровождаемый пешими учениками, – едет, согласно древним пророчествам, на осле, «сыне подъяремной». Едет не для того, чтобы повести народ к победе, а для того, чтобы умереть позорной смертью раба (римских граждан – не распинали). Та толпа, которая сейчас кричит «Осанна!» и машет пальмовыми ветками, через пять дней будет кричать «Распни Его!» (Мк., 15, 13; Лк., 23, 21; Ин., 19, 15) и «Кровь Его на нас и на детях наших!» (Мф., 27, 25). Такое сопряжение в тексте вскрывает еще один смысловой пласт: для Честертона эта ситуация – еще одна возможность (которых он никогда не упускает) не только апологии Христа, но и противопоставления себя (как и любого христианина всех времен и народов, который всегда – «не от мира сего») «миру сему», антихристианскому, исповедующему либеральные ценности, который глумится над христианством и видит в христианине лишь некрасивую трудовую скотину. Христианин уже к этому привык, он не спешит оправдываться перед «миром сим», обнажать и профанировать перед ним глубины и святыни своей души: ему есть, о чем молчать. Анализируются и другие примеры.
Чтобы ярче проявить диахронически релевантный факт «забывания», «умирания» части культурного фонда представителями одной и той же лингвокультурной общности, деструктивное действие зафиксированных лакун далее исследуется на материале текстовых фрагментов из памятников церковнославянской письменности XI и XVI-XVII в.в. (фрагменты из «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона, переписки Иоанна Грозного с Андреем Курбским, виршей Симеона Полоцкого). Результаты эксперимента показали, что филологами-носителями атеистического мировоззрения текст не воспринимается даже на уровне кода и поверхностного смысла. При этом даже не очень филологически образованный читатель, – если он «практикующий» христианин, – без труда «считывает» все необходимые «пласты» и «планы» (без перевода архаического церковнославянского языка данных текстов на современный русский язык). Анализ результатов эксперимента дополнен вербализованными результатами интроспективных наблюдений.
Как правило, каждый человек знает о наличии/отсутствии у него опыта духовной жизни, а также о факте наличия и степени сформированности религиозного сознания. Но иногда можно наблюдать, как этот факт ускользает от внимания человека (имплицируется). Фундаментальная особенность мировоззренческих лакун как раз и состоит в их имплицитности для русского (бывшего советского) читателя. Иначе говоря, читатель не только теряет информацию, но этот факт даже не фиксируется его сознанием – он не испытывает недоумений при чтении текста. Это приводит к досадным ошибкам в интерпретации. Особенно досадными они становятся, когда их допускают читатели-профессионалы – писатели, лингвокультурологи, литературоведы. Интроспективные исследования подтверждают тот факт, что, в частности, «советским» литературоведам не всегда удается верно интерпретировать (или просто заметить) какие-то смыслы произведений А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.И. Тютчева, Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, И.А. Бунина, М.И. Цветаевой, А.А. Ахматовой, И.С. Шмелева, М.А. Булгакова и др., поскольку они написаны с других мировоззренческих позиций и отражают в специфических концептах другую, не всегда понятную советскому читателю, систему ценностей. В диссертации приводятся и комментируются подобные примеры (в частности, из докторской диссертации по литературоведению, когнитивно ориентированного лингвокультурологического исследования, современной поэзии и языка СМИ). О подобных казусах можно было бы не упоминать, если бы не тот печальный (в контексте нашего разговора о ДАА) факт, что вся мировая и русская литература написана по преимуществу христианами (носителями религиозного мировоззрения и христианской концептосферы), а интерпретируется и толкуется людьми с другим мировоззрением (у которых данная концептосфера отсутствует, хотя они, по определению, в совершенстве владеют научно-понятийным аппаратом в теме, на которую пишут), чем и обусловлены глубокие мировоззренческие лакуны.
Поскольку данные лакуны не включаются исследователями в список культурологических лакун (иными словами, «лакунизируются» уже для нескольких поколений современных исследователей, профессионально формировавшихся именно в советский период, и их учеников) и, естественно, не рассматриваются, целесообразно отметить признаки мировоззренческих лакун и определить их место в известных классификациях.
В зависимости от статуса культур-коммуникантов мировоззренческие лакуны могут трактоваться как интер- или интракультурные. Этот признак обладает амбивалентностью и предполагает разные подходы, когда релевантным становится либо фактор времени (советский и досоветский периоды развития русской культуры рассматриваются как разные культуры, имеющие разные духовные основы), либо – фактор национально-этнический (те же периоды – как разные периоды одной культуры), что должно специально оговариваться (в работе обосновываются разных подходов к трактовке данного признака). Далее любую лакуну можно квалифицировать с точки зрения их локализации в культурном пространстве (лакуны культурного фонда/ фона), их абсолютности/относительности, мощности (контрастивности/конфронтативности), глубины, и степени эксплицитности для представителей лингвокультурной общности и т.п. Эксперимент выявил абсолютность, конфронтативность (высокую степень мощности и глубины) мировоззренческих лакун, а также, что, в отличие от других лакун культурного фонда, они находятся в зоне абсолютной нечувствительности (за пределами «светлого поля сознания»), у информантов 1-ой группы. Это позволяет отнести данные лакуны в современной «средней» (ближе к «профессиональной») русскоязычной читательской аудитории к имплицитным по преимуществу. Глубина лакун может устанавливаться интуитивно: ее оценка будет зависеть от имеющихся возможностей восполнения или компенсации лакуны в каждом конкретном случае.
Таким образом, лакуны, зафиксированные в процессе экспериментального исследования для реципиента-нехристианина должны быть охарактеризованы как абсолютные глубокие имплицитные конфронтативные интер- (интра- в зависимости от подхода) культурные лакуны фонда/ фона (для разных категорий читателей), разновидность – мировоззренческие. Данные лакуны эксплицируют направление и высокий уровень сциентизации советской культуры, как среды прагматического генезиса интерпретационного варьирования в группах реципиентов, основанного на несовпадении их картин мира, базирующихся либо на религиозном, либо на атеистическом мировоззрении, представляющих собой целостный глобальный образ мира, являющийся результатом всей духовной (а не только рациональной) активности человека (причем, как мы пытались проиллюстрировать, эту картину мира нужно называть именно «христианской», или – шире – «теистической», «теоцентрической» и т.п., а не «русской» – в отличие от русской языковой картины мира, – и не «православной», что в эксперименте поддерживалось намеренно выбранными, «инославными» примерами – из произведений английских христианских писателей ХХ века; «православные» примеры дополнены текстами в переводе с греческого из произведений авторов IV века, один из которых является этническим сирийцем. Под это же определение подойдут и картины мира на основе других монотеистических вероисповеданий).
Таким образом, прагматическая обусловленность гармоничного ДАА выражается в том, что его успешность достаточно жестко детерминирована фактом сформированности у автора и читателя картин мира на одном и том же мировоззренческом основании (на базе религиозного или атеистического сознания). Читателю принадлежит определяющая роль в оценке степени гармоничности ДАА. В прагматическом измерении текста встречаются две личности, следовательно, во взаимодействие вступают два сознания, две позиции (мировоззренческие, когнитивные, психологические и т.д.), две картины мира, два «прагматикона» (Ю.Н. Караулов). В каждой конкретной коммуникативной ситуации задействован не весь прагматикон коммуниканта, а лишь та или иная его проекция на текст, или репрезентация, актуализированная совокупностью экстралингвистических факторов. На одно и то же текстовое пространство проецируются две таких репрезентации – прагматиконов автора и читателя как прагмалингвистические основы порождения текста и его восприятия: на первой выстраивается (или через нее «фильтруется») вербализация содержательно-фактуальной и содержательно-концептуальной информации порождаемого текста, на второй она воспринимается (или, опять-таки, «фильтруется» через нее). Эти актуальные прагматические репрезентации вызывают представление о неких идеальных динамических адаптивных структурах – сетевых моделях, дефракционных решетках или матрицах, образуемых некоторым иерархически организованным множеством элементов (систем координат – базовых и второстепенных «психических ориентаций» (А.Л. Вассоевич) или духовных измерений личности), которые в ходе ДАА постоянно корректируются и модифицируются (что может быть смоделировано, на наш взгляд, в виде фрактала). Принимая эту принципиальную схему, надлежит дифференцировать «прагматическую матрицу автора (нарратора)» и «прагматическую матрицу читателя» (сокращенно ПМН и ПМЧ), которые взаимодействуют при диалоге, обеспечивая совместное влияние на коммуникативный эффект, которое может быть параметризовано путем анализа текста и может протекать по-разному. В ходе успешного (эффективного) ДАА происходит «наложение» ПМН на ПМЧ (оно никогда не будет полным, ибо тождество матриц исключается по умолчанию), и возникает своего рода аттрактор (или устойчивое состояние, к которому стремятся взаимодействующие динамические структуры), некий «психологический континуум приближения», заданный множеством точек пересечения (контактных точек) в местах наиболее интенсивного взаимодействия («созвучия») систем координат и/или конкретных измерений в той или иной системе. Прежде всего, созвучными должны оказаться базовые системы и координаты: по ним «самонастраиваются», адаптируются остальные (второстепенные) координаты и системы координат. Количество контактных точек прямо пропорционально степени гармоничности ДАА. В ходе неэффективного ДАА контактных точек не образуется или их количество ничтожно мал.
Иными словами, гармонии в ДАА не возникнет, если не «отзовется» читатель. Образно говоря, если взаимодействие между писателем и читателем сравнить с электрическим разрядом, то можно сказать, что «дуга гармонизации замыкается» читателем. Но «замыкается» она лишь в том случае, если сложились необходимые условия: то есть если прагматикон читателя соотносим с прагматиконом автора, или, в каждом конкретном случае, соотносимы («созвучны») их прагматические матрицы в своих базовых составляющих, к которым относится система координат, фиксирующая мировоззрение (она во многом определяет не только инвентарь второстепенных, но и самую структуру матрицы), и контактная точка в зоне которой – обязательное условие гармоничного ДАА (ее отсутствие также абсолютно дисгармонизирует ДАА, что обосновывается в реферируемой работе). По-другому гармоничный ДАА можно определить как «диалог на уровне матриц», затрагивающий самые глубины личности (не лица, а ипостаси). Об этом пишет профессор МДА, архимандрит Платон (Игумнов) в предисловии к книге протоиерея Михаила (Дронова): «Человеческое общение есть общение личности с личностью, подобное общению человека с Богом; оно имеет глубокую бытийную и нравственную основу. Подлинная встреча человека с человеком происходит в стихии его личностного существования и является событием внутри его бытия (курсив мой – Л.К.). Встреча, общение, диалог составляют смысл человеческого существования, непостижимого в своих глубинных основах по образу межипостасного общения Лиц Святой Троицы» [Дронов 1998, 6]. Именно так мы понимаем «гармоничный» или «подлинный» ДАА – настоящий «разговор», «общение на уровне матриц», диалог на ипостасийном уровне, когда для каждого из участников он становится со-бытием бытия Другого.
Количество составляющих, их инвентарь и значимость для характеристики личности сугубо индивидуальны и культурно-исторически обусловлены для обеих сторон, поскольку отражают разные стороны опыта, духовной жизни, интересов, предпочтений личности. Но это – до известных пределов – не препятствие к диалогической гармонии, ибо «в диалоге человек интересен именно своим, лично им нажитым и пережитым опытом» [Кураев 2003, 34] – только тогда диалог взаимно обогащает, поскольку «... в другом человеке мы сталкиваемся с тем, чего еще не было в нашем собственном опыте» (Х.-Г. Гадамер). Результатом успешного ДАА является со-ответствие, со-гласие, со-звучие (что и составляет изначальный смысл понятия «гармония»), а не тождество двух сознаний.
Полное описание инвентаря составляющих прагматических матриц, а тем более перечень их комбинаций и временных модификаций, не представляется возможным (равно, как и необходимым). В каждом конкретном случае они могут быть определены интуитивно. Однако, в первом приближении, можно отметить некоторые закономерности, нашедшие экспериментальное подтверждение:
- Наличие/отсутствие той или иной составляющей (системы координат или отдельной координаты) в ПМН и отсутствие/наличие ее в ПМЧ ведет к дисгармонии ДАА (этот же механизм вызывает лакуны разного рода).
- Отсутствие контактной точки в зоне мировоззренческой (одной из базовых) составляющей блокирует адаптацию остальных координат ПМН и ПМЧ и безальтернативно ведет к коммуникативной дисгармонии (это объясняется тем, что ценности, определяемые для человека в поле «мировоззрение», характеризуются не по шкале «максимальные – минимальные», а относятся к категории абсолютных, «сверхценностей»).
- При наличии в ПМН и ПМЧ одинаковых систем координат (или отдельных координат), но отмеченное негативным отношением в ПМН и позитивным в ПМЧ, дисгармонизирует ДАА. Иными словами, значим будет не факт наличия контактной точки в той или иной системе координат, а их аксиологическая характеристика индивидом.
- Отсутствие в ПМЧ той или иной координаты по сравнению с ПМН (количественный перевес в ПМН) ведет к импликации дисгармонии для читателя (это и есть имплицитная лакуна). При этом, как правило, никаких отрицательных последствий для гармонии ДАА не имеет количественный перевес составляющих ПМЧ над составляющими ПМН.
- Отсутствие некоторой координаты (системы) в ПМЧ в ответ на негатив к той или иной координате (системе) в ПМН ведет к дисгармонии ДАА (здесь тоже важно не количество, а аксиологическая характеристика
Приведены и некоторые другие закономерности взаимодействия ПМН и ПМЧ, в приложении дан иллюстративный материал.
В заключительном разделе главы описана (на примере фрагмента текста из романа Г.К. Честертона «Шар и Крест») смоделированная в ходе интроспективного исследования речемыслительная работа читателя-христианина при восприятии текста писателя-христианина (то есть когда во взаимодействие входят две аналогичные концептосферы). Эта работа показывает (и, по ходу дела, предупреждает) потери информации, возможные при чтении этого же текста читателем-атеистом.
В 3 главе «Лингвистическая репрезентация прямого диалога «автор-адресат»» вводится понятие «разновидности ДАА» в нарративе, смысловой субстрат которого дифференцирован в нескольких уровнях.
Внутренняя гетерогенность нарратива проявляется в наличии в пределах одного нарративного текста не только двух видов информации (дохудожественной и художественной), рассмотренных во 2-ой главе, но и элементов некоторого числа подсистем текста, фиксируемых в его внутренней организации («структурность текста» [Лотман 1998, 63]), взаимодействие которых обусловлено прагматически. Данные подсистемы фиксируются в прагматическом плане текста по оси взаимодействия «автор – текст» на уровне естественного языка (фонологическая, лексическая, синтаксическая подсистемы текста, композиционного строения текста (том, часть, глава и т.п.) и на художественно-образном уровне (подсистемы образов главных и второстепенных персонажей, сюжетных линий, символики, метафоры и т.п.). В реферируемой работе обосновывается выделение в прагматике текста еще одной оси взаимодействия, осуществляющегося через готовый текст, это – ось «автор – адресат», по которой также фиксируется наличие двух подсистем. Одна из них включает в себя объективное содержание текста – его событийную канву (фабулу, сюжетные коллизии), вторую подсистему образует сфера субъективного в тексте – лирические отступления, авторские оценки и замечания, все, что эксплицирует «образ автора». Элементы, входящие в эту подсистему не имеют отношения к сюжету, они адресованы непосредственно читателю, в них отражается личность автора (либо нарратора), и они рассчитаны на такое же личностное отношение со стороны читателя. Эти подсистемы – хронотоп и «внехронотоп». Их разнообразное взаимодействие изначально присуще любому нарративу, но на современном этапе развития литературного процесса оно становится все более заметным, удельный вес внехронотопа возрастает.
Хронотоп (термин М.М. Бахтина) как художественное целое является предметом литературоведческого и лингвопоэтического анализа. Вторая подсистема характеризуется значительно меньшей степенью эксплицитности. Ее элементы поначалу воспринимаются лишь как «внесистемные», случайные по отношению к хронотопу. Но то, что, на первый взгляд выглядит внесистемным (с точки зрения теории информации, не несущим информации), на самом деле оказывается элементом другой системы. Для этого освоение текста должно перейти на новый уровень. Как правило, информацию, заложенную в хронотопе, читатель воспринимает на дохудожественном уровне, который не позволяет отрефлексировать даже сам факт наличия внехронотопной информации, не говоря уже о содержании. На художественном уровне «считывается» художественная информация и происходит восприятие внехронотопа, в результате чего устанавливается личностный контакт автора и читателя, начинается их подлинный диалог – диалог на уровне прагматических матриц (именно во внехронотопе находит отражение ПМН).
В нарративе целесообразно различать два способа ведения диалога с читателем, или две разновидности ДАА – «непрямой» и «прямой». Первый – «непрямой» (автор «за кадром») осуществляется: 1) через хронотоп – содержательно-фактуальную и содержательно-концептуальную информацию текста; 2) через типологию и стилистику текста (безусловно, основная информация будет идти через первый канал, однако и второй сохраняет свою коммуникативную значимость: через него может передаваться концептуальная информация).
Второй – «прямой ДАА» (автор «в кадре») осуществляется: 1) через внехронотопные текстовые фрагменты; 2) через вертикальный контекст, входящий в хронотоп (основной массив информации также идет через первый канал, но свое значение сохраняет и второй). Таким образом, оба способа ведения ДАА связаны как с хронотопом, так и с внехронотопом, но для непрямого диалога важнее хронотоп, а для прямого – внехронотоп во всем многообразии его форм.
Выше мы обращали внимание на такое явление, как «вертикальный контекст», как способ введения в нарративный дискурс прецедентного текста (или смысла). В диссертации принято предложенное Л.А. Исаевой [Исаева 1996] определение вертикального контекста, как «категории имплицитности художественного текста, как скрытой, глубинной информации произведения, создаваемой по принципу ассоциативно-семантического поля – за счет ассоциаций, возникающих вследствие взаимодействия внутритекстовых элементов между собой и текстовых элементов с внетекстовой сферой» [См. также Крутова 1998, 11]. Иначе его называют «средствами непрямого информирования», удельный вес которых в современных литературных текстах вырос максимально (о чем упоминалось выше). В силу этого для нас значимым будет еще одно противопоставление: «горизонтальный/ вертикальный контексты», в которых ведется ДАА. Эти два контекста противопоставлены как два способа информирования – первичный и вторичный – по признаку «эксплицитности/имплицитности» или «поверхностности/глубинности» информации, которую они несут.
Это многоуровневое соотношение отражено в таблице:
| Локализация Контекст диалога | Хронотоп | Внехронотоп |
| Горизонтальный | «непрямой диалог» – текст произведения (сюжет, тема, образы) | «прямой диалог» – уточнение, парентеза |
| Вертикальный | аллюзия, реминисценция, пародия и др. виды ВК | «потенциальное пояснение», аллюзия в метатексте |
Предметом рассмотрения в 3-ей главе реферируемой диссертации является языковая репрезентация способов ведения прямого ДАА, поскольку именно формы прямого ДАА (и только они) лингвистически маркированы – они репрезентируются синтаксическими конструкциями уточнения и парентезы.
Внехронотопные элементы, по замыслу автора, должны либо облегчить восприятие текста (У. Эко называет это «ориентацией изложения» [Эко 1981, 615]), либо вызвать эмоциональный отклик. С синтаксической точки зрения это могут быть достаточно обширные текстовые фрагменты, но они могут включаться в структурную схему предложения в качестве ее конструктивных элементов (вторичных синтаксических образований). Иными словами, ДАА, который мы рассматриваем, отражающий прагматику текста, – это не только «дискурсное», «нарративное», «литературное» явление, это – конкретные единицы синтаксического яруса языковой системы, генерируемые текстовой средой. Например: На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). (А. Пушкин. Путешествие в Арзрум); Бывало (Царство ему небесное!), идет из кабака, а мы-то за ним…(А. Пушкин. Станционный смотритель); После этой речи к Ибн-Фадлану подошел статный воин, вооруженный мечом и скрамасаксом – длинным боевым ножом для левой руки. (А. Дегтярев, И. Дубов. Начало Отечества);Выражаясь гораздо более энергично, чем того заслуживала ситуация и чем принято при дамах – правда, у нас в институте, как и во многих такого рода заведениях, уже давно было принято и при дамах, – я отправился в кадры. (А. Кабаков. Невозвращенец);
Включенные в позиционную структуру речевого высказывания подобные конструкции – при всем их многообразии – представляют собой либо предметное разъяснение, уточнение слова или реалии по ходу повествования, либо эмоциональное авторское замечание по тому или иному поводу. В этой связи можно выделить две разновидности внехронотопных конструкций: 1) метаязыковой и 2) субъективно-модальной природы. Их объединяет то, что как те, так и другие эксплицируют автора в тексте, точнее, его «заботу» о читателе (текущий когнитивный и эмоциональный контроль за изложением) и стремление наладить контакт с ним.
Подобные внехронотопные конструкции, включаясь в ткань повествования, каузируют два типа предложений: предложения с уточнением и предложения с парентезой (вводными словами и вставочными конструкциями). Главной отличительной особенностью данных конструкций является их подчеркнуто добавочный характер. Формально это выражается их интонационной и пунктуационной изолированностью от основного состава предложения (они возникают как попытки преодолеть сукцессивность речи и отразить симультанность человеческого мышления, поэтому это – своего рода, «перебивы», антилинеарные «врезки», интонационная модель которых – интонация «пробуксовывания» – показывает, что повествование пока не имеет поступательного движения), «пунктуационная упаковка» [Сигал 2012, 5] данных конструкций как знак обладает известной иконичностью при восприятии (хотя прескрипторно не определено, какие именно знаки препинания – запятые, тире, скобки надлежит использовать). Общая коммуникативно-прагматическая природа данных конструкций позволяет назвать их уточнением в широком смысле слова. Это широко понятое «уточнение», эксплицирующее присутствие автора в тексте, покрывает собой определенное поле в понятийном пространстве, структура которого исследуется в ходе дальнейшего изложения.
Вопрос об уточнении имеет значительную традицию в отечественной синтаксической науке, начиная с грамматик XIX в. [Востоков 1874, Греч 1827], и в свете предшествующих парадигмальных установок постепенно перешел в разряд «традиционно спорных» грамматических вопросов. При самом начале своей разработки он включал в себя не только выяснение грамматического статуса уточнения, но и отграничение от, как минимум, двух смежных с ним и формально тождественных единиц, обычно обозначаемых терминами «пояснение» и «приложение» Границы данных синтаксических единиц до сих пор остаются не вполне очерченными, употребление самих этих наименований нельзя назвать строго терминологическим, поскольку не определено содержание понятий, выраженных данными терминами (в обширной литературе вопроса под каждый из них подводятся достаточно разнородные факты, причем единицы, относимые одними исследователями к «пояснению», совпадают в формальном и частично в семантическом планах с теми фактами, которые другие исследователи называют «уточнением», а третьи «приложением»; либо употребляется один из этих терминов, другие два используются как синонимы или вспомогательные термины, служащие для его объяснения) [Бертагаев 1957, Мухин 1974, Ованова 1954, 1959, Орлов 1960, Основина 1986, Плещенко 1980, Прияткина 1954, 1977, 1979, Распопов 1967, 1970, Руднев 1947, Савцова 1956, Свиблова 1962, Усищева 1961, Уханов 1974, Хатиашвили 1969, Цыганенко 1954, Шатух 1953, 1959]. Иными словами, данная проблема имеет и терминологический аспект. Все это создавало весьма пеструю картину на протяжении довольно долгого времени (до 80-х годов прошлого века). Однако с позиций формально-грамматической лингвистической парадигмы, при нестрого терминологическом подходе (когда, в частности не всегда последовательно разграничиваются формальный и семантический планы явления и отражающего его понятия), этот вопрос не имеет решения. Несмотря на формальное тождество, семантическую близость и стихийное взаимодействие в научном контексте, вопрос о взаимосвязи данных единиц не ставился. В реферируемой работе принята предпосылка, что лишь последовательное применение в качестве объяснительной стратегии сочетания системного и текстового подходов, позволит решить данный вопрос в рамках неофункционализма, в связи с чем предпринято рассмотрение в исторической перспективе становления функционального подхода, который возможно применить к вопросу об уточнении [Арутюнова 1976, Бондарко 1967, 1971; 1978, Горский, 1967, Eсперсен 1958, Золотова 1973, 1998, Кубрякова 1995, Матезиус 1967, Хоккет 1965, Сигал 2004 а, Dane 1968].
Итак, речь идет о конструктивных синтаксических единицах, которые в силу формального тождества и близкой семантики не разграничиваются, в лингводидактическом плане создают противоречивую «пунктуационную ситуацию» и не имеют необходимой теоретической и терминологической определенности, например: Особую группу составили «мухаджиры» – жители преимущественно западной части Северного Кавказа, покинувшие территории своего проживания в ходе Кавказской войны. (В. Тишков. Русский мир: смыслы и стратегии); Смеющееся лицо – румяный горшок – качалось в окне автомобиля. (Ю. Олеша. Зависть); За детьми шел их учитель господин Басистов (И. Тургенев. Месяц в деревне).
Причины неразграничения подобных конструкций имеют когнитивно-коммуникативную природу: в результате реализации одного и того же коммуникативного задания (в нашем случае – уточнения предмета речи) возникают синтаксические конструкции, однотипные по структуре и составу компонентов (чаще всего репрезентированных двумя грамматически одинаково оформленными единицами – именами существительными или предложно-именными сочетаниями), но разные в функционально-семантическом отношении. Коммуникативное задание уточнение имеет три способа реализации: 1) приращение информации о предмете, уже содержащейся в том или ином члене предложения (поступательное «исчерпание энтропии» [Лотман 1998, 38]); 2) вторичная идентификация предмета, тождество предмета самому себе (приращения информации не происходит, она лишь дублируется во втором компоненте); 3) субъективная оценка автора – вторичное наименование того же предмета, но с использованием образных средств для выражения своего отношения к нему.
В результате первого способа строится развернутая дескрипция объекта[Сигал 2012, 100], происходит вторичная субкатегоризация [Моррис 1983, 52], и возникают уточняющие члены предложения (дублирующие синтаксическую функцию имеющегося члена предложения, но при этом не являющиеся однородным ему). В результате такого дублирования возникает член предложения другого уровня – «второго порядка» («определение определения» и т.п.) – которое пунктуационно не обособляется от уточняемого им члена предложения. Данный способ уточнения не ведет к возникновению внехронотопной конструкции, репрезентирующей ДАА, и подробно в работе не рассматривается (за исключением анализа и возможного решения противоречивой пунктуационной ситуации, возникающей между первым и вторым способами реализации уточнения, который дан в следующем разделе).
Второй способ уточнения реализуется путем дублирования информации, или пояснения, которое необходимо отграничить от формально тождественных ему синтаксических единиц (уточнения и приложения). Пояснение представляет собой одну из двух разновидностей внехронотопных конструкций, репрезентирующих прямой ДАА, а именно конструкцию метаязыковой природы, в силу чего данная единица рассматривается в двух аспектах – как одна из разновидностей синтаксических конструкций, в которых реализуется уточнение, и как один из видов метатекста в нарративном дискурсе.
Компоненты пояснительной конструкции (далее ПК) представляют собой один из синтаксических способов вербализации концепта «тождество»: она структурируется двумя наименованиями одной реалии, между которыми устанавливается отношение тождества (идентификации). Ядерной синтаксической конструкцией, вербализующей концепт тождества в языке, является специальная синтаксическая модель – «биноминативные предложения тождества», предикативным содержанием которой является утверждение тождества между двумя главными членами, представленными именами: N1 – N1’: Шанрак – верхняя часть юрты.... (И. Есенберлин. Кочевники.); «Дельта-С» – автоматизированная дактилоскопическая идентификационная система. (А. Маринина. Городской тариф).
Фундаментальное отличие предложений тождества от предложений пояснительных состоит в том, что в последних конструкции тождества (Nn – Nn’) – предикативные по своей природе (их предикативность из «актуальной» становится «снятой», переходит в потенцию, и начинает взаимодействовать с реальной предикативностью предложения по нескольким моделям, описанным в данной главе) – «сдвинуты» на периферию, то есть поясняемый и поясняющий компоненты не являются грамматической основой предложения, например: *В центре находится символическое изображение шанрака – верхней части юрты…; *В расследовании помогла «Дельта-С» – автоматизированная… Иными словами, предложение строится «не ради» пояснения, которое «подключается» по ходу продолжающейся коммуникации. Анализ языкового материала, предпринятый в данной главе, показал, что не каждое тождество может стать содержанием ПК, но лишь обладающее дифференциальными признаками, выявленными путем структурно-семантического сопоставительного анализа ряда биноминативных конструкций [Русская грамматика 1982, 278], а именно: вневременностью, объективностью, оптимальностью, диалектичностью, безоценочностью набор которых характеризуется неупрощаемой комплексностью и составляет семантический инвариант пояснения. Тождества с данными признаками в логике называются реальными и номинальными дефинициями (определениями), поэтому дефиницию можно назвать логическим прототипом пояснения (или пропояснением); тогда как языковой прототипической конструкцией пояснения является предложение тождества, порождение которого также подчиняется метаязыковым механизмам. Пояснительным предложение становится тогда, когда в позиционную структуру любого речевого высказывания (на его периферию) на заключительном этапе речепорождения помещается как некое вторичное синтаксическое образование конструкция тождества с данными признаками (уже существующая в готовом виде в сознании автора; вербализованная в этом виде она становится предложением тождества). Иными словами, конструкция тождества и ПК связаны между собой как трансформы (в работе анализируются и классифицируются разные модели взаимодействия конструкций тождества и пояснительных высказываний).
Метаязыковая конструкция пояснения – типичный репрезентант прямого ДАА в нарративе, и структурирование метаязыковых элементов в качестве гармонизаторов в литературном тексте используют так или иначе все литературные языки (гипотеза о закрепленности инвариантной когнитивной структуры пояснительного предложения в качестве универсального гармонизирующего средства в ДАА за письменной формой литературного языка получила экспериментальную верификацию на материале русского и казахского языков). В разговорной речи в качестве гармонизирующего средства в ДАА стабильно функционирует ряд типичных вариантов, в основе которых лежат общие когнитивные структуры пояснения (в работе представлена их детальная статистическая характеристика в конкретных условиях текстообразования), что позволяет «увидеть за статической таксономией синтаксических структур динамическую систему взаимосвязанных правил и операций» [Сигал 2004 а, 5].
Неупрощаемая комплексность семантического инварианта ПК в перспективе предложения переходит в новое качество, индуцируя самый существенный признак пояснения («признак пояснительности»), его конституент, который может быть сформулирован так: формальная и коммуникативная корректность пояснительного высказывания не утрачивается при мене позиций внутри него компонентов ПК или элиминировании одного из них. Данный признак является единственным критерием отграничения пояснения от другой внехронотопной конструкции, формально тождественной пояснению, в которой реализуется третий способ уточнения – оценочной (или образно-пояснительной) конструкции. При этом сформулированный критерий достаточно надежен, поскольку оценочная конструкция (далее ОК) содержит в себе не логическое тождество, а временное, субъективно-оценочное авторское отождествление, уподобление, двух наименований предмета речи, не обладающее семантической симметрией (что, впрочем, не мешает ей в какой-то степени служить целям гармонизации ДАА, поскольку эксплицирует автора в тексте): Проказы герцога Ришелье, Алкивиада новейших Афин, принадлежат истории и дают понятие о нравах сего времени. (А. Пушкин. Арап Петра Великого); Радость – обманку счастья – разоблачали в глазах детей. (Г. Щербакова. Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом); …общую свою смышленость он доказывал быстротой, с которой овладевал великим подарком божественной обезьяны – письмом. (Т. Манн. Иосиф и его братья). Оценка и пояснение суть результаты осуществления разного типа авторского «контроля» над повествованием: пояснение возникает как результат текущего прагматико-когнитивного контроля (имеет левополушарную природу), оценка – как результат текущего прагматико-эмоционального контроля (правополушарная природа). Данные конструкции связаны между собой отношениями, которые поддаются градуированию по «шкале объективности», построенной по результатам исследования в этом разделе.
Данная понятийно-терминологическая система получает бльшую теоретическую определенность при соотнесении ее с триединством «функция-семантика-форма»: функция – уточнить представление о предмете выполняется при помощи 3-х семантик – собственно уточняющей, пояснительной и оценочной. Все три семантики могут существовать в одинаковой форме – субстантивном блоке – Nn – N’n (то есть форме, составленной из двух разных имен существительных в одинаковом падеже). Данной схеме соответствуют и «фильм-набат», и «в огороде на грядках», и «Онегин, добрый мой приятель...», и «чихиртма – грузинский суп из баранины» и т.д. Иными словами, три разных явления семантического плана репрезентируются одной и той же грамматической формой, что и становится камнем преткновения при изучении данного феномена в рамках формально-грамматической парадигмы. Предложения с субстантивным блоком наиболее частотны и вызывают самое большое число разночтений в квалификации, особую проблему в которых представляет собой «вопрос о приложении» [Востоков 1874, Греков и др. 1973, Ованова 1954, Пешковский 1956, Цыганенко 1954, Шатух 1953 и др.]. В реферируемой диссертации приложением названа двухкомпонентная форма Nn – N’n (субстантивный блок), причем данный термин не связан с синтаксической функцией (N’n – будет функциональным дублетом Nn), и/или семантикой (данную форму может «наполнять» достаточно разнообразная семантика – см. выше). Компоненты формы приложение могут репрезентироваться не только одиночными существительными, но и содержать в себе распространенные именные конструкции; кроме того, компоненты приложения могут иметь разное пунктуационное оформление (обособляться и не обособляться) – от этого суть синтаксической структуры Nn – N’n (приложения) не меняется.
Таким образом объединяются в микросистемы три синтаксические единицы и три обозначающих их термина.
В идеале любое речевое высказывание обладает возможностью иметь в своем составе ПК, а значит, любое предложение можно назвать потенциально пояснительным в широком смысле. Это связано с тем, что представление о предмете может уточняться за счет роста уровня глубины когнитивной обработки содержащего его материала. Следовательно, можно говорить об имплицитной пояснительной потенции любых предложений. Однако в языке имеют место синтаксические единицы, не являющиеся реально пояснительными предложениями (не имеющие в своем составе ПК), но содержащие эксплицитный репрезентант их пояснительных потенций. Назовем такие предложения потенциально пояснительными в узком смысле, или собственно потенциально пояснительными. Они не будут относиться к прямому ДАА (ибо принадлежат хронотопу), но рассмотрение их в данном разделе связано с тем фактом, что, при условии реализации их пояснительных потенций, они оказываются в ряду внехронотопных конструкций.
Потенциально пояснительные предложения построены не только с учетом фактора адресата, но рассчитаны на восприятие адресатом определенного типа (уровня интеллекта, эрудиции, информированности), «предполагающего умение переконструировать и/или перефокусировать свои фоновые знания в связи с интерпретируемым текстом» [Воробьева 1992, 62] на активизацию его лингвокультурной и коммуникативно-прагматической – «читательской» – компетенции. Эксплицитным репрезентант пояснительных потенций предложения становится тогда, когда в позиционную структуру высказывания включаются денотативные выражения – иносказания по отношению к некоторым концептам [Воркачев 2001, 66], составляющим принадлежность общечеловеческой культуры, приобретшим некоторый узус в речи людей с определенным уровнем знаний, для которых эти понятия не требуют пояснения. Например: У прибалтов, поляков, болгар и других народов еще очень свежа память о вассальной зависимости от СССР, жестком идеологическом диктате «старшего брата» – вот и тянет поскорее залезть под ядерный зонтик дяди Сэма. (В. Сороченко. Энциклопедия методов пропаганды) И высшим правителем в Новом Риме почитался не цезарь, но Сам Христос. (А. Фефелов. В окопах Цареграда). Наличие в составе предложения подобных элементов есть проявление влияния фактора адресата, один из способов «вписанности» адресата в текст.
Внехронотопные конструкции могут иметь метаязыковую и субъективно-модальную природу; и те и другие могут быть репрезентированы обеими синтаксическими разновидностями – предложениями с уточнением и предложениями со вставкой (парентезой). Это ставит перед исследователем задачу рассмотреть, как минимум, четыре ряда взаимодействий: 1) метатекстовые уточнение и парентеза; 2) субъективно-модальные уточнение и парентеза; 3) уточнение метаязыковой и уточнение субъективно-модальной природы; 4) парентеза метаязыковой и субъективно-модальной природы.
Традиционно метатекст – это «текст о тексте» [Вежбицка 1978, Лукин 2009, Сигал 2012, Якобсон 1975], он связан с реализацией метаязыковой функции речи и может быть представлен одним из видов уточнения – ПК. Однако, с одной стороны, метатекст не исчерпывается уточнением (эту роль может выполнять, например, парентеза). С другой стороны, потенциал синтаксических конструкций, в которых реализуется уточнение, не исчерпывается метатекстом, кроме метаязыковых, данную коммуникативную установку реализуют и субъективно-модальные конструкции (например, ОК).
Если перевести фокус рассмотрения на метатекст как дискурсный феномен, относящийся к внехронотопу нарратива, то высвечивается не точечная величина, но некоторая область, поскольку, кроме пояснения, метатекстовую функцию может выполнять парентеза (также внехронотопная конструкция). Это позволяет увидеть контуры некоторого микрополя – микрополя метатекста. Со стороны формы метатекст организован либо 1) как двухкомпонентной конструкции (ПК), в которой дублируется информация, либо 2) как упорядочение подачи информации, ее логическое композиционное выстраивание путем использования вводящих элементов, типа: во-первых, во-вторых, следовательно, итак, таким образом и подобных; или как «речевой комментарий к речи» (Н.Б. Мечковская): иначе говоря, фигурально выражаясь, как принято говорить и подобные. Центром микрополя метатекста будет предложение тождества, содержащее номинальную дефиницию (абсолютный метатекст), типа Префикс – это приставка. Предложение с реальной дефиницией (Приставка – это часть слова, стоящая перед корнем…) несколько смещено к периферии, где начинает граничить с микрополем конструкций, лишь построенных по модели дефиниции.
Пояснительный метатекст – периферия поля метатекста – также имеет свою организацию: в центре – предложениия с ПК на основе номинальной дефиниции (далее к периферии – в порядке, отмеченном для предложений тождества). В какой-то момент на периферии они начинают граничить с областью тоже уточняющих, но при этом субъективно-модальных конструкций – ОК, например: До меня никак не доходило, как она, с ее умом, образованием и жизненным опытом, может носить в себе такие дикие предрассудки – веру и Бога и в какого-то Христа?(Ю. Вознесенская. Путь Кассандры); Где угодно, только подальше от этой puta – от моря. (Э. Хемингуэй. Острова в океане). ОК, таким образом, занимают пограничное, промежуточное положение между метаязыковыми и субъективно-модальными внехронотопными конструкциями (поскольку относится к периферии уточнения, центр которого занимает пояснение).
Такое же пограничное положение занимает парентеза, выполняющая метаязыковую функцию – «упорядочивающий» метатекст и «речевой комментарий к речи». Подобные элементы в синтаксисе называются «вводными словами» и имеют разную природу. Однако традиционно этому факту не придается значения: вводные слова метаязыковой и субъективно-модальной природы не разграничиваются. На наш взгляд, это делать необходимо, поскольку это – явления разных планов. Положение метаязыковых вводных слов и словосочетаний, представляющих собой парентезу, является пограничным между полем метатекста (в которое, кроме них, входят уточняющие ПК) и полем субъективно-модальных конструкций (в которое, кроме них, входят уточняющие ОК). Такую структуру имеет внехронотоп, репрезентирующий прямой ДАА.
Метатекст особенно активно «работает» в ДАА при межкультурной [Верещагин, Костомаров 1990, 26] и «межсубкультурной» коммуникациях (что подтверждено результатами экспериментального исследования на материале других, в основном, казахского и английского, языков). Универсальным специфическим гармонизирующим средством для «обслуживания» подобных ситуаций является ПК (два других вида уточнения в этой роли не выступают). Автор преследует две цели: 1) уточнить (причем, именно в порядке продолжающейся коммуникации), представление о реалии, возможно, не знакомой читателю, либо 2) предложить другое ее наименование, так как первое в силу разных причин имеет ограниченное употребление. Кроме таких, внутритекстовых, способов повышения эффективности ДАА, существует ряд внетекстовых способов, к которым можно отнести редакционные предисловия, послесловия, комментарии, примечания и т.п. элементы «текстового конвоя».
Необходимость в социокультурном комментарии может возникнуть не на границе, а в пределах лингвокультурной традиции. Так, часто он становится необходимым при чтении классических произведений. В этом случае он «выполняет роль моста над пропастью, разделяющей «наше» и «то» время, или очков, которые помогут сегодняшнему читателю разглядеть детали минувших эпох» [Тер-Минасова 2000, 89]. Эксперимент, описанный во 2-ой главе реферируемой работы, показал, что такой «мост» иногда необходим, чтобы преодолеть «мировоззренческую» пропасть (она не обязательно совпадает с «межвременной»: иногда это пропасть между современниками) – для постсоветской читательской аудитории это выполняется с высокой степенью регулярности как при чтении текстов Священного Писания, патристики, агиографии и другой духовной литературы, так и при чтении произведений ино- (в основном, англо-) язычных христианских писателей (Г. К. Честертона, М. Бэринга, Х. Беллока, Т. С. Элиота, И. Во, Г. Г. Грина, К. С. Льюиса, Дж. Р. Р. Толкиена, Д. Сэйерс, и др.), содержащих большое количество аллюзий, реминисценций на первую группу текстов.
Особый случай представляет собой такой тип гармонизирующего метатекста, как авторский комментарий, который, также находится не на границе, а в пределах одной лингвокультурной традиции, например: Это – суть мироздания; это – путь, по которому движется мир. Но это и путь, которым должен следовать человек, подражая порядку Вселенной. Ритуал тем и ценен, что он воспроизводит гармонию природы. Ветхозаветный псалмопевец тоже славит закон и заповеди за то, что они – истина* (К. Льюис. Человек отменяется). *Примечание автора: Псалом 118, стих 151. Там основательность правды и то, что на нее можно положиться, подчеркивается, прежде всего, словом «эмет», связанным с глаголом «быть крепким». Гебраисты предлагают и другие переводы «эмет» – «верность», «прочность» и т.п. «Эмет» не обманет, не изменит, не оставит тебя, не подведет. Особого внимания заслуживает тот факт, что по типу комментария, даже по самому факту наличия или отсутствия его (отметим отсутствие авторского комментария, например, к выражению «Ветхозаветный псалмопевец», содержание которого оказалось не вполне очевидно информантам 1-ой группы) можно определить, кому адресован текст. В этом случае комментарий выступает своеобразным экспликатором и квалификатором адресата или также может рассматриваться как способ «вписанности» адресата в текст.
Возможны случаи, когда автор также не дает комментария к тексту, но здесь заботу об эффективности общения его с читателем берут на себя авторы внетекстового («затекстового») комментария. Иными словами, авторы имеют в виду подготовленного читателя, однако составители, переводчики или редакторы не склонны переоценивать «подготовленность» читательской аудитории, хотя это еще не значит, что в результате неподготовленному читателю вполне станет ясен смысл текста, например: У христиан порой возникают вопросы, ответов на которые, я думаю, у нас нет. Встречаются и такие, на которые я, скорее всего, никогда не получу ответа: даже если я задам их в лучшем мире, то, возможно (насколько я знаю), получу такой ответ, какой уже получил однажды другой, гораздо более великий вопрошатель: «Что тебе до этого? Следуй за Мной!*» (К. С. Льюис. Просто христианство). В примечаниях указано: * «Что тебе до этого? Следуй за Мной!» – ср.: Мф., 9, 9 (хотя, заметим, ссылка дана неправильно. Ниже прокомментируем). Читатель поймет, что перед ним цитата. Он может ограничиться этим знанием, но при этом для него так и останется неизвестным кто был тот «великий вопрошатель», Кого и о чем он спрашивал. Если же это пытливый («дотошный») читатель, то ему, как минимум, придется потрудиться – найти первоисточник и ознакомиться с ситуацией. А она такова. «Великим вопрошателем», о котором говорит Льюис, был первоверховный апостол Петр. Петр (тогда еще Симон вар Иона) интересовался грядущей судьбой другого, в будущем великого апостола и евангелиста (а на тот момент – шестнадцатилетнего мальчика-рыбака Иоанна вар Заведея) Иоанна Богослова, автора 4-го Евангелия, 3-х посланий и Апокалипсиса; отвечал ему именно этими словами Господь Иисус Христос – все это дотошный читатель и может узнать из текста Евангелия от Иоанна, глава 21, стих 22. Издатели ошибаются, когда дают ссылку на другое Евангелие – на Евангелие от Матфея, глава 9, стих 9. Должны заметить им по этому поводу следующее. Это – немного другая ситуация. Действительно, там тоже звучат слова «Следуй за мной!», но по другому поводу и без преамбулы «Что тебе до этого?». Писатель К.С. Льюис имел в виду именно эту пару фраз – она встречается в Евангелии от Иоанна (см. выше), а непосредственно «по ссылке», данной в комментариях – Мф., 9, 9 – мы найдем другую ситуацию, когда Господь призывает следовать за Собой сборщика пошлин (мытаря), а в будущем апостола и евангелиста, Матфея, без какого-либо вопроса с его стороны (то есть Матфей «вопрошателем» не являлся, хотя «великим», без сомнения, назван быть может) и, повторим, без предваряющего, почти риторического вопроса Христа: «Что тебе до этого?». Конечно, сам К.С. Льюис – если бы решил дать ссылку или комментарий – такой ошибки не допустил бы, но советским издателям, это, безусловно, простительно.
В диссертации также анализируются различные сочетания комментариев авторского и издательского, эксплицирующих разные грани образа «идеального реципиента», а также рассматриваются всевозможные коллизии в ситуации ДАА на русско-казахской лингвокультурной границе, с точки зрения их универсальности или специфики.
Метатекст есть проявление текущего когнитивного контроля автора за изложением, следствие его заботы о читателе, он направлен на то, чтобы «подстраховать» понимание текста (исключить коммуникативную неудачу на уровне когнитивной обработки), чтобы заинтересовать читателя, предметом повествования, а не личностью автора. Парентеза рассчитана на второе [Александрова 1981, Виноградов 1950, Дьячкова 2003, Мецлер 1990, Палатова, Фалькова 1987]. В грамматическом аспекте парентеза – явление, осложняющее предложение [Акимова 1990, Прияткина 1990, 8]. В диссертации изложена точка зрения, согласно которой в предложении, наряду с грамматическим осложнением, целесообразно выделять семантическое и коммуникативное осложнение, не усложняющее синтаксической структуры простого предложения, имеющее другую (не формально-грамматическую) природу. В языке существует, кроме простого и сложного предложений, особая синтаксическая единица – предложение осложненное, которое «в известном смысле «сложнее», чем собственно сложное» [Дьячкова 2003, 39], причем осложняться может как структура предложения (первая группа осложняющих компонентов), так и его коммуникативный план (вторая группа). Именно к коммуникативному типу осложнения относится парентеза, например: Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. (А. Пушкин. Капитанская дочка); Эти знания – как и другие великие реликвии – были тайно увезены нашими предками из захваченного крестоносцами Константинополя. (А. Фефелов. В окопах Цареграда) и т.п.Цель автора (художника), творящего для своего адресата – не только представить его вниманию некоторую информацию, но попытаться вывести понимание текста на уровень, связанный «с выявлением замысла его отправителя, его оценочной позиции, нравственных и эстетических канонов, двигавших им» [Мецлер 1990, 57]. Для этого он использует целый арсенал средств, к которым относятся и вставные конструкции, как максимально краткое, экономное, стилистически эффектное средство, имеющее значительную иллокутивную силу и прагматический потенциал, ведущее к компрессии изложения, и, в то же время, как бы разрежающее ткань текста вкраплениями авторских замечаний, что делает его более открытым для, личного контакта с читателем, истинного диалога с ним. Другими словами, писатель стремится дать возможность читателю увидеть действительность глазами художника, проникнуться его чувствами и настроением, испытать радость взаимопонимания с личностью, близкой ему по духу, преодоления отчужденности, одиночества. Подобный психологический эффект свидетельствует о том, что гармонизация ДАА достигла своей цели.
Функционирование данных конструкций, вызванное заботой писателя об эффективности ДАА, ведет к созданию максимально благоприятных коммуникативных условий. В этой связи целесообразно вернуться к понятию «коммуникативных универсалий» (КУ) и несколько дополнить его в свете проведенного анализа. Наряду с КУ лексической репрезентации можно говорить о КУ, репрезентированных синтаксически. Заданным параметрам отвечают две отмеченные выше разновидности внехронотопных конструкций, эксплицирующих автора в тексте, в чем и проявляется их эстетическая сущность и ориентация на читателя. Их можно считать частным случаем феномена, который может быть задан обобщающим термином: коммуникативные универсалии, эксплицирующие автора (КУЭА). Описание синтаксической структуры данного феномена должно учитывать несколько рядов взаимодействия (коррелирующих с четырьмя рассмотренными выше), что вызывает к жизни представление о некоем объеме – сфере, в которой пересекаются и взаимодействуют рассмотренные выше четыре разновидности. Итак, сфера прямого ДАА условно дважды делится на две полусферы: 1) «по природе» – на полусферы метаязыковых и субъективно-модальных конструкций, которые могут быть представлены и уточнением, и парентезой; и 2) «по типу синтаксической конструкции» – на полусферы уточнения и парентезы, которые могут иметь как метаязыковую, так и субъективно-модальную природу.
4-ая глава «Метаязыковая разновидность прямого ДАА в зеркале синтаксической формы» посвящена описанию типологии синтаксических форм, в которых репрезентируется самая частотная разновидность прямого ДАА – пояснительный метатекст (ПК). В зависимости от способа выражения компонентов ПК ее общая формула К1 – К2 может конкретизироваться и принимать вид: Nn – N’n (если поясняемое и поясняющее представлены падежными формами существительных; n – индекс падежа = 1 – 6); An – A’n (если это прилагательные); Vfin – V’fin', (глаголы); Adv – Adv’ – (наречия или предложно-именные сочетания с обстоятельственным значением); Pn – P’n (местоимения). Данные формулы могут быть осложнены включением в их состав формальных маркеров тождества типа то есть. Данный признак нерелевантен, но традиционно разница между теми и другими ПК отражена в терминах «бессоюзное» и «союзное» пояснение.
Эмпирический материал, при всем разнообразии фактов, представляет возможности для систематизации и построения целого ряда классификаций. На первом уровне все пояснительные предложения можно поделить на две неравные группы: I. Одноблочные, то есть содержащие один блок пояснения (или ПК) в своем составе; II. Многоблочные, содержащие более одной ПК.
Предложения, образующие первую группу дифференцированы на разных основаниях: 1) по синтаксической функции поясняемого компонента в предложении. Поясняющий компонент является в предложении функциональным аналогом поясняемого, его дублетом (однако не являясь «однородным членом»), при этом, если К1 реально выполняет функцию любого члена предложения, К2 может выполнять ту же функцию потенциально. Компоненты ПК являются как бы одним членом предложения («ипостасью») в двух репрезентациях («лицах»), что позволяет говорить о формальной обратимости ПК как ее свойстве: а) подлежащее – Этим серебряно-цветочным ковром я накрыла низенький столик, на котором лежала «плащаница» – изображение скончавшейся Божией Матери. (Ю. Вознесенская. Путь Кассандры); б) сказуемое (во всех возможных способах его выражения) – И теперь у нее сердце разрывается, потому что она его любила, то есть считала человеком хорошим и порядочным, а он оказался убийцей.(А. Маринина. Призрак музыки); в) определение (в обоих компонентах как согласованное, так и несогласованное) – …этот законопроект легализует, то есть признает, такого рода – магическое – воздействие. (А. Кураев. О колдунах, которые хотят быть в законе); а также дополнение и обстоятельство;
2) по способу пояснения (по репрезентации К2) – включает в себя разновидности ПК, в которых К2 представлен либо собственным именем, либо денотативным выражением (дескрипцией) – словом, словосочетанием, сочинительным рядом: Падали молчаливые лиственницы, и возникали стены крепости – Кузнецкого острога. (Ю. Могутин. Сокровище Аба-Туры); «Мы все ромеи – православные граждане Нового Рима»,– заявляли они. (Арх. Тихон (Шевкунов). Гибель империи. Византийский урок).
3) по частеречной принадлежности. Здесь можно выделить две подгруппы: а) предложения с ПК, компоненты которой представлены словами одной части речи; мы называем их конструкциями с однооформленными компонентами (по тому, какой частью речи представлены компоненты, ПК делятся на субстантивные, адъективные и глагольные во всем многообразии грамматических форм): Петрус, могучий и прекрасный Ангел Хранитель СанктПетербурга, уже поджидал их на балюстраде Исаакиевского собора в окружении бронзовых Ангелов Хранителей. (Ю. Вознесенская. Юлианна, или Опасные игры); К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. (А. Пушкин. Капитанская дочка); Возможна стратегия поддержки ирредентистских (воссоединительных) вариантов…(В. Тишков. Русский мир: смысли и стратегии); Когда мы – ничто – станем надо всем! (Н. Блохин. Глубь-трясина); б) предложения с ПК, компоненты которой представлены словами разных частей речи (но таких, которые имеют сходство в наборе грамматических категорий, в синтаксических функциях: местоимение и существительное, местоимение и прилагательное, наречие и предложно-именное сочетание и т.п.), или конструкции с разнооформленными компонентами: Сообщите по телефону завтра, в среду, между часом и двумя, мне в правление. (Ю. Олеша. Зависть); Жаль у нас, некошек, нет ничего столь же безвредного, как кошачья мята, и столь же сильнодействующего. (Э. Хемингуэй. Острова в океане).
Что касается II группы – многоблочных пояснительных предложений – то в них могут содержаться, по-разному сочетаясь, любые из типов ПК, образуя две основные модели: предложения с а) разноместным – Та душа не имеет порчи (дыр, трещин), которая великодушным терпением поддерживает в себе верх (свод, потолок) правды и стены прочих добродетелей. (Свт. Феофан. Толкование на 118 псалом); и б) одноместным пояснением. Последние можно подразделить на конструкции с параллельным пояснением: В старину этот прием был баловнем биоскопа, сиречь иллюзиона, сиречь кинематографа. (В. Набоков. Отчаяние); и последовательным пояснением: Это была ожившая и увеличенная в сто раз кукла Барби, ее так и звали – Барби, то есть Барбара, или по-русски – Варвара, что значит «язычница». (Ю. Вознесенская. Юлианна, или игра в киднеппинг). В приложении представлен более обширный иллюстративный материал из авторской картотеки.
В Заключении подводятся итоги проведенного исследования.
Основное содержание диссертации отражено в следующих печатных работах автора:
Монографии:
- Котова Л.Н. Нарратив в зеркале диалога «автор-адресат». – Усть-Каменогорск, 2007. – 292 с.
- Котова Л.Н. Нарратив в зеркале диалога «автор-адресат». 2-е изд., исправленное и дополненное. – М., 2007. – 334 с.
- Котова Л.Н. Пояснение как лингвистический феномен. – М, 2008. – 202 с.
- Котова Л.Н. Диалог «автор-адресат». Эффективность. Культуроспецифичность Лингвистические параметры. – Saarbrсken, LAP LAMBERT Academic Publishing. – 2012 – 341 с.
- Котова Л.Н. Пояснительный метатекст в нарративном тексте. Когнитивно-коммуникативная природа и лингвистическая репрезентация. – Saarbrсken, LAP LAMBERT Academic Publishing. – 2012 – 302 с.
Статьи в рецензированных изданиях, рекомендованных ВАК РФ:
- Котова Л.Н. К понятию разновидности диалога "автор-адресат" в нарративе // Вопросы филологии. – 2006. – № 6 (специальный выпуск). – С. 282-288.
- Котова Л.Н. К вопросу о средствах гармонизации диалога «автор-адресат»: пояснительный метатекст // Вопросы филологии. – 2007. – № 2 (26). – С. 21-30.
- Котова Л.Н. Осложнение простого предложения в аспекте проблемы эффективности общения // Вопросы филологии. – 2007. – № 4 (специальный выпуск). – С. 31-35.
- Котова Л.Н. Русско-казахский диалог через нарративный текст // Русский язык за рубежом. – 2009. – № 3 (214). – С. 39-44.
- Котова Л.Н. Приложение, пояснение, уточнение: принципы разграничения // Русский язык в школе. – 2009. – №4. – С. 32-36.
- Котова Л.Н. К вопросу о мировоззренческих факторах диалогической гармонии // Мир лингвистики и коммуникации: электронный журнал.– ТГСХА – Тверь, 2010. – 2 (19). – Идентификационный номер 0421000038\0011. – Режим доступа: http://tverlingua.by.ru.
- Котова Л.Н. Об одной разновидности имплицитных лакун // Вестник Удмуртского университета. История и филология. Выпуск 2.– Ижевск, 2011 – С. 130-136.
- Котова Л.Н. // Мир лингвистики и коммуникации: электронный журнал – ТГСХА – Тверь, 2012. – 1 (26).– Идентификационный номер 0421200038\0003. – Режим доступа: http://tverlingua.by.ru.
Статьи в энциклопедиях, сборниках научных трудов и журналах:
- Котова Л.Н. Диалог в межкультурной коммуникации: гармонизация диалога в структуре «автор–адресат» // Психология общения. Энциклопедический словарь / Под общ. ред. А.А. Бодалева. – М.: Изд-во «Когито-Центр», 2011. – С. 295-296.
- Котова Л.Н. Общение через художественный текст // Психология общения. Энциклопедический словарь / Под общ. ред. А.А. Бодалева. – М.: Изд-во «Когито-Центр», 2011. – С. 371.
- Котова Л.Н. «Мировоззренческие» лакуны и коммуникативная дисгармония // Русский язык: взгляд из-за рубежа. Сб. ст. – М.: Старая площадь, 2009. – С. 5-19.
- Котова Л.Н. Уточнение и парентеза как способы экспликации автора в нарративе // Вестник Бакинского славянского университета «Актуальные проблемы изучения гуманитарных наук». – № 5 – Баку: Центр перевода «Мутарджим», 2005. – С. 60-68.
- Котова Л.Н. О нелингвистических факторах гармонизации диалога «автор-адресат» // «Мова» – 2006. – № 11 – Одесса: Изд-во ОНУ им. И.И. Мечникова, 2006. – С. 31-36.
- Котова Л.Н. Способы гармонизации диалога «автор-адресат» в межкультурной коммуникации // Ethnohermeneutik und kognitive Linguistik (Reihe “ Ethnohermeneutik und Ethnorhetorik”. – Bd. 12). – Landau: Verlag Empirische Pdagogik, 2007. – S. 442-448.
- Котова Л.Н. Роль метатекста в межкультурной коммуникации // Культура как текст: Сборник научных статей. – Выпуск VII. – М.: ИЯ РАН; Смоленск: СГУ, 2007. – С. 214-227.
- Котова Л.Н. Тождество в языковом аспекте (К вопросу о средствах гармонизации диалога «автор-адресат» в тексте) // Вестник Карагандинского университета. – Сер. Филология. – № 1(33)/2004. – Караганда, 2004. –– С. 19-24.
- Котова Л.Н. О содержании, структуре и функционировании в художественном тексте коммуникативных универсалий уточнения и парентезы // Вестник Карагандинского университета. – Сер. Филология. – № 3(35)/2004. – Караганда, 2004. – С. 12-16.
- Котова Л.Н. О двух семантических реализациях коммуникативной универсалии уточнения // Вестник КазНПУ им. Абая. – Сер. Филологические науки. – № 1 (7). – Алматы. Изд. КазНПУ им. Абая, 2004. – С. 7-12.
- Котова Л.Н. Метатекст в нарративе (в аспекте поиска коммуникативной гармонии на лингвокультурной границе) // Вестник КазНПУ им. Абая. – Сер. Филологические науки – № 3 (17). – Алматы. Изд. КазНПУ им. Абая, 2006. – С. 23-28.
- Котова Л.Н. Об особенностях диалога «автор-адресат» в нарративе // Вестник Казахстанско-Американского свободного университета. – Вып. 2. Общие проблемы филологии. – Усть-Каменогорск, 2007. – С. 16-24.
- Котова Л.Н. Дискурс как предмет лингвистического исследования: к истории вопроса // Вестник Казахстанско-Американского свободного университета. – Вып. 2. Общие проблемы филологии. – Усть-Каменогорск, 2008. – С. 3-8.
- Котова Л.Н. Пояснительный метатекст на русско-казахской лингвокультурной границе: универсальное и специфическое // Вестник Казахстанско-Американского свободного университета. – Вып. 2. Общие проблемы филологии. – Усть-Каменогорск, 2008. – С. 49-54.
- Котова Л.Н. К феномену «эпистемологического разрыва» (попытка социолингвистической интерпретации) // Вестник Казахстанско-Американского свободного университета. – Вып. 2. Общие проблемы филологии. – Усть-Каменогорск, 2009. – С. 56-60.
- Котова Л.Н. Лакуны культурного фонда (с точки зрения их имплицитности) // Вестник Казахстанско-Американского свободного университета. – Вып. 2. Общие проблемы филологии. – Усть-Каменогорск, 2010. – С. 3-10.
- Котова Л.Н. Об одном «традиционно спорном» вопросе в русистике: предлагаемое решение // Вестник Казахстанско-Американского свободного университета. – Вып. 2. Общие проблемы филологии. – Усть-Каменогорск, 2011. – С. 7-19.
- Котова Л.Н. Диалогичность как философско-культурная категория (к проблеме культуроспецифичности) // Вестник Казахстанско-Американского свободного университета. – Вып. 2. Общие проблемы филологии. – Усть-Каменогорск, 2012. – С. 5-11.
- Kotova L. Implicit lacunas as a factor of communicative disharmony // The Kazakh-American Free University Academic Journal – 44490SE Phelps Road Sandy. OR 97055. – USA, 2010. – P. 81-88.
- Kotova L. Cross-cultural communication through a literary text // The Kazakh-American Free University Academic Journal – 44490SE Phelps Road Sandy. OR 97055. – USA, 2011. – P. 44-53.
- Котова Л.Н. Потенциальное пояснение как проявление влияния фактора адресата // Проблемы поэтики и стиховедения. Сб. науч. трудов. – Ч.II. – Алматы: Изд-во КазНПУ им. Абая, 2003. – С.141-145.
- Котова Л.Н. Функционально-семантические аспекты коммуникативной универсалии уточнения // Функциональная лингвистика: состояние и перспективы. Сб. трудов. – Алматы: Изд-во КазНПУ им. Абая, 2003. – С. 38-45.
- Котова Л.Н. Гармонизация общения «автор-адресат» в разговорной речи, или где нерелевантны регулярные реализации уточнения // Научное наследие С. Аманжолова и проблемы гуманитарных наук ХХI века. – Усть-Каменогорск: Изд. ВКГУ, 2003. – С. 386-394.
- Котова Л.Н. Об одном частном случае влияния фактора адресата на процесс интерпретации текста // Региональный Вестник Востока. – Усть-Каменогорск: Изд. ВКГУ, 2003. – № 2. – С.109-114.
- Котова Л.Н. О коммуникативной универсалии уточнения как средстве гармонизации общения «автор-адресат» в тексте // Региональный вестник Востока. – Усть-Каменогорск: Изд. ВКГУ, 2003. – № 2. – С.128-135.
- Котова Л.Н. О логической основе пояснения как семантической разновидности коммуникативной универсалии уточнения // Региональный вестник Востока. – Усть-Каменогорск: Изд. ВКГУ, 2004. – № 2. – С. 143-152.
- Котова Л.Н. Уточнение и парентеза как способы экспликации автора в нарративе // Региональный вестник Востока. – Усть-Каменогорск: Изд. ВКГУ, 2005. – № 2. – С. 110-118.
- Котова Л.Н. К вопросу о семантическом инварианте регулярных разновидностей коммуникативной универсалии уточнения // Региональный вестник Востока. – Усть-Каменогорск: Изд. ВКГУ, 2005. – № 2. – С. 135-143.
Тезисы докладов и выступлений на научных конференциях и семинарах:
- Котова Л.Н. Специфика русского диалога «автор-адресат» // Materiay VII Midzynarodowej naukowi-praktycznej konferencji «Perspektywiczne opracowania s nauk i technikami – 2011» 07 - 15 listopada 2011 roku. Volume 34. Filologiczne nauki. Przemyl. Nauka i studia, 2011. – С. 42-46.
- Котова Л.Н. «Эпистемологический разрыв» в аспекте проблемы лакунарности // Materily VIII Mezinrodn vdecko – praktick konference «Dny vdy – 2012» 27 bezen - 05 dubna 2012 roku. Dl 49 Filologick vdy. – Praha, Publishing House «Education and Science» s.r.o, 2012. – С. 67-72.
- Котова Л.Н. Диалогичность как культуроспецифичная категория // Materiay VIII Midzynarodowej naukowi-praktycznej konferencji «Dynamika naukowych bada – 2012», 07-15 lipca 2012 roku. Volume 11. Filologiczne nauki. – Przemyl, Nauka i studia, 2012. – С. 18-24.
- Котова Л.Н. Об адресате в тексте, или что такое «потенциальное пояснение» // Текст и контекст: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты. X Виноградовские чтения. Том 1. Текст и контекст в языковедении. Часть 1. Сборник статей Международной научной конференции. – Москва, 2007. – С. 69-74.
- Котова Л.Н. Тождество и пояснение: опыт сопоставления. // Язык и мышление: Психологический и лингвистический аспекты. Материалы VII-ой Международной научной конференции. – Москва-Ульяновск, 2007. – С. 96-97.
- Котова Л.Н. О степенях эффективности диалога «автор-адресат» // Лингвистические основы межкультурной коммуникации. Сб. материалов международной научной конференции. – Нижний Новгород, 2007. – С. 148-150.
- Котова Л.Н. О способах экспликации адресата в тексте // Русский вопрос: История и современность. Материалы VI Международной научно-практической конференции. – Омск, 2007. С. 228-230.
- Котова Л.Н. О средствах гармонизации диалога «автор-адресат» // «Порой опять гармонией упьюсь…» Проблема гармонии в современных реалиях (к 210-летию со дня рождения А.С. Пушкина). Материалы международной научно-практической конференции. – Краснодар, 2009. – С. 70-77.
- Котова Л.Н. Метакоммуникативные конструкции в тексте // Жоба тап, жол крсет, Келешек амы шін...: Айматы конференция материалдарыны жинаы. – скемен, 2008. – С. 177-185.
- Котова Л.Н. Диалог «автор-адресат» в нарративе (казахско-русский вариант) // Русский язык в Казахстане: реалии и перспективы. Сб. материалов Международной научно-практической конференции, посвященной 200-летию со дня рождения
Н.В. Гоголя и 100-летию со дня рождения поэта Павла Васильева. – Усть-Каменогорск, 2009. – С. 94-102. - Котова Л.Н. Метатекст как средство повышения эффективности общения «автор-адресат» на лингвокультурной границе // Материалы Международной научно-практической конференции «Аманжоловские чтения – 2004». – Усть-Каменогорск: Изд-во ВКГУ им. С. Аманжолова, 2004 г. – С. 290-296.
- Котова Л.Н. Коммуникативные универсалии и нелингвистические факторы диалогической гармонии // Состояние и развитие государственного языка. Проблемы и пути их решения. Материалы Международной научно-практической конференции Ч.II. – Усть-Каменогорск: Изд-во ВКГУ им. С. Аманжолова, 2006. – С. 79-90.
- Котова Л.Н. Еще раз о «вписанности» адресата в текст: «потенциальное пояснение» // Наследие ученых Казахстана. Глобализация современного образования: Международный опыт и перспективы развития. Сб. докладов Международной научно-практической конференции. Часть III. – Усть-Каменогорск: Казахстанско-Американский свободный университет, 2007. – С. 53-55.
- Котова Л.Н. Субъективно-модальные и метаязыковые конструкции в тексте (в аспекте проблемы гармонизации диалога «автор-адресат») // Проблемы лингвистики ХХI века. Материалы II Республиканской научно-практической конференции. – Караганда, 2004. – С. 36-40.
- Котова Л.Н. Коммуникативные универсалии и эффективность диалога «автор-адресат» в нарративе // Современный русский литературный язык в свете Пушкинских традиций: Сб. материалов Республиканской научно-практической конференции. – Усть-Каменогорск, 2007. – С. 70-74.
- Котова Л.Н. Коммуникативная гармония как эффект диалога на уровне прагматических матриц // Международное партнерство: теория, практика, технологии. Сб. докладов Международной научно-практической конференции. Ч. 1. – Усть-Каменогорск, 2008. – С. 108-117.
- Котова Л.Н. Диалог «автор-адресат» в нарративе (казахско-русский вариант) // Русский язык в Казахстане: реалии и перспективы. Сб. материалов Международной научно-практической конференции. – Усть-Каменогорск, 2009. – С. 94-102.
- Котова Л.Н. Роль коммуникативных универсалий в гармонизации диалога «автор-адресат» // Международная интеграция образовательного пространства: приоритеты и перспективы развития. Сб. докладов Международной научно-практической конференции. Часть II. – Усть-Каменогорск, 2011. – С. 126-131.
- Котова Л.Н. Межкультурная коммуникация через литературный текст (к вопросу о средствах гармонизации) // Русский язык в суверенном Казахстане. Сб. докладов IV Международной научно-практической конференции. – Усть-Каменогорск, 2011. – С. 119-126.
- Котова Л.Н. От «прагматической матрицы» к коммуникативной гармонии // Международное партнерство: опыт и преемственность поколений. Сб. докладов Международного научного конгресса. Ч. 1. – Усть-Каменогорск, 2012. – С. 220-226.
Учебные пособия:
- Котова Л.Н. Уточнение, пояснение и приложение в аспекте функционального синтаксиса. Учеб. пособие. – Усть-Каменогорск: Изд-во ВКГУ им. С. Аманжолова, 2004. – 40 с.
- Котова Л.Н. Формы метатекста в нарративе: опыт системного описания. Курс лекций. – Усть-Каменогорск: Изд-во ВКГУ им. С. Аманжолова, 2007. – 66 с.
- Котова Л.Н. Социолингвистика // Авторские курсы преподавателей кафедры русского языка. - Усть-Каменогорск: Изд-во ВКГУ им. С. Аманжолова, 2012. – С. 5-17.
[1] В качестве испытуемых выступили преподаватели 3-х кафедр, магистранты 1 и 2-го годов обучения и студенты старших курсов филологического факультета Восточно-Казахстанского госуниверситета общим числом 53 человека.
[2] Литературные аллюзии вполне адекватно и без труда фиксировались 1-ой группой, например: В Грузии – крестьянин виноградную косточку в теплую землю зарывает, вырастает лоза, потом собирают гроздья, мнут виноград ногами в огромных чанах…(арх. Тихон. (Шевкунов). Августин); Ну и меня угораздило туда попроситься – время было позднее, зимнее, все дома в Троицке стояли запертые, без огня, мела метель, выли собаки, и луна, поистине невидимка, придавала округе что-то зловещее, словно внушала мне: не приезжай больше сюда, пропадешь, погибнешь, не сносишь буйной головы, сорвут ветры злые с тебя твою черну шапку…(О. Николаева. Ничего страшного); Если без подробностей, то, боюсь, что утрачивая Лету и Лорелею, мы уже почти автоматически утрачиваем и Россию.(М. Журинская. «Дети минут») и под.
[3] Это – одна из причин, по которой большинство примеров для эксперимента были взяты из литературных текстов, созданных в другой (не в русской) лингвокультурной традиции: искать интересующий нас тип аллюзий имеет смысл лишь в литературах, где христианская традиция не прерывалась и влияла на формирование менталитета разных поколений и писателей, и читателей. Современная русская литература к их числу не относится, поскольку не только читатели, но и в большинстве своем молодые современные русские (или российские?) писатели, воспитанные и получившие образование в рамках советской культуры, не знают прецедентных текстов, ставших камнем преткновения для наших информантов (в отличие, скажем, от писателей 20-40-х г.г. – тоже «советских», но получивших «досоветское» христианское воспитание, таких как И. Бунин, Ю. Олеша, Е. Замятин, С. Есенин, М. Цветаева, А. Ахматова, Н. Гумилев, О. Мандельштам, М. Булгаков, Б. Пастернак, А. Солженицын, Б. Ширяев и др., у которых подобные аллюзии регулярно встречаются).
