Рецензия и рецепция античной поэзии в творчестве в. а. жуковского
На правах рукописи
Литинская Евгения Петровна
Рецензия и рецепция
античной поэзии в творчестве В. А. Жуковского
10.01.01 – русская литература
Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
кандидата филологических наук
Петрозаводск
2010
Работа выполнена на кафедре классической филологии
ГОУВПО «Петрозаводский государственный университет»
Научный доктор филологических наук, профессор
руководитель: Мальчукова Татьяна Георгиевна
Официальные доктор филологических наук, профессор
оппоненты: Дудкин Виктор Викторович
кандидат филологических наук
Захаров Николай Владимирович
Ведущая ГОУВПО «Марийский государственный
организация: университет»
Защита состоится «18» мая 2010 года в 15 ч. 15 мин. на заседании диссертационного совета ДМ 212.190.04 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук при ГОУВПО «Петрозаводский государственный университет» (185910, г. Петрозаводск, пр. Ленина, 33, ауд. 317).
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Петрозаводского государственного университета.
Автореферат разослан «12» апреля 2010 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
кандидат филологических наук А. Ю. Нилова
Актуальность диссертации. Выявление античных элементов в наследии Жуковского является насущной задачей изучения творчества поэта-романтика в плане прояснения сложной природы его романтизма и объяснения его эволюции от романтической лирики к классическому эпосу, от перевода «Сельского кладбища» Грея к переводу «Одиссеи» Гомера. Исследование классических интенций в творчестве Жуковского должно внести определенный вклад и в решение общей актуальной проблемы современного литературоведения – изучения рецепции античного наследия в различные периоды истории европейской и русской литературы.
Научная новизна настоящей работы состоит в том, что в ней впервые всесторонне и системно исследуются античные традиции в творчестве В. А. Жуковского от общих эстетико-теоретических концепций и вопросов жанровой поэтики до анализа переводов конкретных образцов античной лирики и эпоса (стихотворений Сапфо и Горация, фрагментов из «Метаморфоз» Овидия и «Энеиды» Вергилия, из «Илиады» и «Одиссеи» Гомера).
Цель и задачи исследования:
– определить классические элементы в образовании Жуковского;
– установить степень осведомленности поэта в классических языках;
– выявить интерес к античной литературе и начитанность в античных авторах;
– охарактеризовать понимание Жуковским значения античного наследия в современном ему образовании;
– охарактеризовать место классической культуры в планах самообразования и творчества Жуковского;
– проследить употребление и трактовку в творчестве Жуковского античного эпического размера – гекзаметра;
– проанализировать переводы античной лирики (Сапфо, Горация) и фрагментов эпоса (из «Метаморфоз» Овидия, «Энеиды» Вергилия, «Илиады» Гомера) в контексте оригинального и переводного творчества Жуковского;
– рассмотреть принципы перевода античных текстов Жуковским в их разнообразии и эволюции от первых опытов к итоговой «Одиссее»;
– определить значение классического наследия для творчества Жуковского, поэта европейского и русского романтизма.
Указанные цель и задачи диссертации определили главный предмет и дополнительные материалы исследования. Основной предмет диссертационного исследования представляют переводы Жуковского из античной поэзии, а также упоминания и оценки античных авторов в художественном, критическом, философско-эстетическом, эпистолографическом творчестве Жуковского. Дополнительно привлекаются материалы архива и личной библиотеки поэта, а также материалы литературной полемики вокруг «Одиссеи» Жуковского.
Теоретико-методологической основой диссертационного исследования являются историко-теоретические труды по рецепции античного наследия в европейской и русской литературе (С. С. Аверинцев, М. М. Бахтин, М. Л. Гаспаров, Ф. Ф. Зелинский, Г. Н. Ионин, Г. С. Кнабе, А. И. Любжин, Т. Г. Мальчукова, А. В. Михайлов, Е. Н. Свиясов, Л. И. Савельева, О. М. Савельева, А. А. Тахо-Годи, А. В. Успенская, Э. Ауэрбах, М. ф. Альбрехт, Э. Курциус, В. Буш, А. К. Гаврилов, М. Вес и др.), работы по сравнительному литературоведению (М. П. Алексеев, А. Н. Веселовский, В. М. Жирмунский, В. Н. Топоров), по истории русской литературы XVIII – XIX веков и специально по творчеству В. А. Жуковского (Д. Д. Благой, В. Э. Вацуро, Г. А. Гуковский, Э. М. Жилякова, Ф. З. Канунова, С. А. Кибальник, В. А. Кошелев, О. Б. Лебедева, Р. В. Иезуитова, Ю. М. Лотман, Ю. В. Манн, В. М. Маркович, Н. Б. Реморова, И. М. Семенко, Ю. В. Стенник, Г. Ф. Фридлендер, А. С. Янушкевич, В. Н. Ярхо), по теории и истории перевода (С. С. Аверинцев, В. Е. Багно, А. А. Дерюгин, А. Н. Егунов, В. Н. Комиссаров, Ю. Д. Левин, Б. Г. Реизов, О. М. Савельева, С. В. Тураев, А. В. Федоров, И. О. Шайтанов, Г. А. Чупина, Е. Г. Эткинд). В работе используются филологические методы интерпретации текста как с привлечением внешних контекстов (историко-философского, литературно-эстетического, биографического), так и с помощью методики имманентного, сравнительно-исторического и сравнительно-типологического анализа.
Положения, выносимые на защиту:
- В творчестве В. А. Жуковского, имевшего большое значение для истории западноевропейской романтической поэзии и сыгравшего определяющую роль в становлении русского романтизма, заметное место занимает и следование классическим традициям.
- Оно проявляется в заинтересованном изучении литературной теории, критики и художественной практики европейского ренессанса и классицизма в образовании и самообразовании Жуковского, в ориентации на классическую систему жанров и ее приоритеты – эпос и трагедию в критических статьях и поэтическом творчестве в формах оды, элегии, послания, эпиграммы, басни, в планах написания поэмы и трагедии, опытах перевыражения фрагментов греческой драматургии, в изучении античной литературы и искусства, занятиях классическими языками и в художественной практике переводов с латинского и греческого при широком критическом использовании результатов европейской и русской науки и культуры перевода.
- Классическая составляющая в творчестве (наряду с общепризнанным его романтическим направлением) объясняется историко-литературной ситуацией переходного времени от давней ренессансно-классицистической и просветительской ориентации на древнюю средиземноморскую греко-римскую культуру к современным, северным, сентименталистским и романтическим интенциям новоевропейской словесности. В соседстве и по контрасту с новыми литературными течениями классическое наследие осмысляется в ряде случаев как непреходящая основа европейской культуры и укрепляется в контексте романтизма, как явление «неогуманизма», Веймарский классицизм в Германии, «неоклассицизм» во Франции и в России.
- Поэтому в близкой ему по времени европейской литературе Жуковский получает импульсы к разработке не только романтических, но и классических тем и сюжетов, как, к примеру, в «античных» балладах Шиллера. Поэзия первого русского романтика обретает многие параллели и аналогии в русской словесности «неоклассицизма», в переводческой деятельности Н. И. Гнедича, А. Х. Востокова, К. Н. Батюшкова, А. Ф. Мерзлякова, Н. Ф. Кошанского, В. В. Капниста и др. по воссозданию в русском слове поэзии Гомера, Сапфо, Феокрита, Мосха, Катулла, Тибулла, Горация, Вергилия, Овидия, как и в таких жанрах оригинальной русской лирики, как горацианская ода, дружеское послание, любовная элегия.
- Интерес Жуковского к античному искусству, изучение эстетической теории и художественной практики греко-римского и европейского классицизма, занятия древними языками находят широкое применение в деятельности Жуковского поэта, переводчика, критика, теоретика и историка литературы, педагога и преподавателя, придавая ей масштабность, полноту и разнообразие.
- Сохранение вечных ценностей античной культуры, идеалов истины и красоты, просветление их христианскими идеями добра и милосердия позволили Жуковскому критически отнестись к недостаткам современной романтической литературы и вернуться к классическому памятнику. Воссоздание в русском слове «Одиссеи» Гомера, открывшее русскому читателю древний мир во всей его правде, с его верованиями, преданиями, патриархальной жизнью и героическим духом, поэтическое слово Гомера во всей его красоте и гармонии стало самым масштабным творческим достижением Жуковского, его поэтическим памятником.
Практическое значение работы определяется возможностью ее использования при чтении общих лекционных курсов по истории русской литературы, разработке специальных курсов по творчеству В. А. Жуковского, по проблемам рецепции античного наследия в русской литературе, на практических занятиях по интерпретации художественного текста, в спецсеминарах по анализу переводов.
Апробация работы. Основные положения диссертационного исследования излагались в докладах и обсуждались в ходе дискуссий на международных конференциях: «Россия и Греция: Диалоги культур» (Петрозаводск, Петрозаводский государственный университет, 4-8 сентября 2006 г.); «Греки и мы» (Санкт-Петербург, СПбГУ, РНБ, РАН, Генеральное консульство Греции, 27-29 октября 2006 г.); на научно-практических семинарах по вопросам греко-римской лингвокульторологии в античности и в Новое время (Москва, МГУ, 20-25 января 2007 г.), Нижний Новгород, ННГУ (19-21 апреля 2007 г.), на регулярных заседаниях семинара по изучению рецепции античного наследия в западноевропейских и русской литературе при кафедре классической филологии ПетрГУ. По теме диссертации опубликовано 9 статей.
Структура работы определяется целями и задачами исследования материала. Работа состоит из введения, четырех глав, заключения, библиографического списка, включающего 328 источников и приложения. Объем работы составляет 266 страниц, из которых 238 – основной текст и 28 – приложение, поясняющее отдельные аспекты исследования.
Основное содержание работы
Во Введении дается обзор специальной литературы, обосновывается актуальность темы, формулируются цель и задачи исследования, определяются его методы, отмечаются научная новизна, теоретическая и практическая значимость, приводятся положения выносимые на защиту.
Первая глава диссертации «Классическая культура в образовании и в литературной деятельности В. А. Жуковского» рассматривает вопрос о значении классической культуры в эпоху Жуковского. В начале XIX века в европейской и русской литературе наблюдается сосуществование различных литературных направлений: сентиментализма, предромантизма и неоклассицизма[1]. Творчество В. А. Жуковского, одного из крупнейших русских поэтов и писателей этого времени, оказалось причастным ко всем указанным направлениям. В русле неоклассицизма формируется жанровая система его ранней лирики. В критических статьях о русских поэтах, «О басне и баснях Крылова», «О сатире и сатирах Кантемира», критик начинает свое изложение с античных авторов Эзопа и Федра, Горация и Ювенала. В записках о театральных впечатлениях («Московские записки», «Радамист и Зенобия», «Электра и Орест») Жуковский обнаруживает основательное знакомство с античной драматургией и полную осведомленность в истории французского классицистического театра. В статье «О поэзии древних и новых» русский поэт с полным сочувствием излагает взгляд немецкой эстетики на античность как на основу европейской литературы: «формы <…> и способы выражения, и тон, и механизм стихов – все заимствовано нами от греков и римлян»[2]. А говоря о различии поэтов древних и новых признает и их равноценность, равное значение для литературной современности: отсюда соединительный, а не противительный союз и в заглавии статьи. Потому и в своей переводческой деятельности, отдавая полное предпочтение современным английским и немецким поэтам Грею, Бюргеру, Шиллеру, Гете, Маттисону, Уланду, Байрону и Т.Муру, Жуковский обращается и к перевыражению античных лирических текстов, оды Сапфо и оды Горация, отдавая должное и их классическому достоинству, непреходящей ценности.
Более широкому обращению Жуковского к античным источникам в раннем творчестве очевидно препятствовало его недостаточное знакомство с классическими языками. По этому поводу существует разноречивые данные, которые рассматриваются в специальном разделе 1. «Классические языки, переводы с классических языков в образовании, самообразовании и литературной деятельности В. А. Жуковского». Обзор биографических материалов и эпистолярного наследия обнаруживает свидетельства двоякого рода. С одной стороны, Жуковский не раз признавался в своем незнании классических языков, говорил о необходимости и своем желании их изучить и с 1805 г. спорадически обращался к классическим штудиям. С другой стороны, имеется также свидетельства о его с ними знакомстве, достаточном понимании латинского языка для перевода больших объемов текста – 338 стихов из «Метаморфоз» Овидия и целой второй книги – 804 стихов из «Энеиды» Вергилия. И также о знакомстве Жуковского с греческим языком имеется положительное свидетельство близкого к поэту, информированного А. И. Тургенева. «Слушаю “Одиссею” Жуковского, – пишет он П. А. Вяземскому в сентябре 1844 года. – Простота высокая и свежесть запаха древности так и наполняет душу! Что за колдун Жуковский! Знает по-гречески меньше Оленина, а угадывает и выражает Гомера лучше Фосса»[3].
Сниженная самооценка Жуковского в области знания классической филологии объясняется не только христианским самоуничижением, скромностью автора, но и осознанным контрастом между его первоначальными знаниями классических языков, требующими для перевода работы со словарем, использования разных пособий, комментариев, различных интерпретаций в переводах на новоевропейские языки и его свободным владением французским и немецким языками, допускающими полное понимание современных поэтов и вольный перевод с листа. Надо, однако, иметь в виду, что в силу особой сложности понимания древнего текста для современного переводчика, даже профессиональные филологи-классики отнюдь не переводят свободно, с листа, а используют многочисленные пособия, грамматики, словари, комментарии, переводы на европейских и русском языке, не в меньшей, а еще, пожалуй, в большей степени, чем русские поэты-переводчики XIX века – Гнедич и Жуковский. Высказанные положения заставляют прийти к выводу, что в результате постоянного обращения к изучению классических языков и чтения соответствующих пособий при переводе латинского и греческого эпоса, Жуковский мог ориентироваться в первоначальном понимании текста, в вопросах содержания и стиля античного автора. При достаточном знакомстве с языком переводимого памятника, обязательное для переводчика превосходное знание, владение, чувство родного языка было у Жуковского выше всех похвал. По слову Пушкина, «переводной слог его всегда останется образцовым».
Как во времена Жуковского, так и в настоящее время от переводчика требуется, кроме знакомства с языком источника и искусного владения родным языком, также и дополнительные знания культурного контекста – различных сторон той цивилизации, в которой переводимый памятник был рожден. Некоторое время классическая эрудиция Жуковского недооценивалась. Такой известный исследователь, как А. Н. Егунов, склонялся к мысли, что необходимыми для перевода Гомера фоновыми сведениями Жуковский не обладал и как будто даже не чувствовал в них необходимости[4]. Последующее открытие библиотеки Жуковского в Томске, публикация ее описания[5] и историко-литературные исследования ее учеными томской школы[6] позволили полностью изменить эту априорную точку зрения. Относящиеся к античности данные и результаты этого исследования, материалы дневников и переписки, приведенные нами в специальном приложении диссертации «Античная культура в литературном образовании Жуковского», демонстрируют постоянный интерес и едва ли не исчерпывающую эрудицию в области античной культуры, его знание греческих и римских классиков в новоевропейских переводах и классицистических подражаниях, их трактовку в классической эстетике Ж. Ф. Мармонтеля, Ш. Батте, Ж.-Фр. Лагарпа, И. Эшенбурга, их интерпретацию в сочинениях И. Гердера и у позднейших представителей немецкого и французского романтизма. Все это позволяет заключить, что в подходе к переводу «Одиссеи» Гомера, исходного, формирующего памятника для последующего развития античной и европейской литературы, Жуковский располагал самым широким историко-литературным контекстом и был на уровне европейской науки, самостоятельно и порой критически оценивал ее результаты, как, к примеру, аналитические теории происхождения гомеровского эпоса, отрицавшие единоличное авторство гениального Гомера.
Во втором разделе первой главы 2. «В. А. Жуковский как практик и теоретик перевода в свете истории и современных проблем переводоведения» рассматриваются вопросы переводческих стратегий и художественной практики поэта. Устанавливается его знакомство с французской теорией исправительных, украшенных переводов по Флориану (1803), с концепцией эквивалентных замен по Делилю (1809) и применение этих принципов с должной мерой и вкусом в переводах современных и древних лирических поэтов. В теоретических статьях о переводе «О басне и баснях Крылова» (1809), «О переводе вообще и в особенности о переводах стихов» (1810), «О переводе С. Висковатовым трагедии Кребийона “Радамист и Зенобия”» (1810) Жуковский подчеркивает прежде всего необходимость соответствия переводчика духовно-душевной настроенности автора подлинника и сопереживание его теме. В процессе первоначального отбора близких переводчику текстов, их сопереживания и творческого перевыражения «чужое становится своим», его собственным. Вдохновенно поэтическое воссоздание прочувствованного и пережитого на родном языке ставит переводчика вровень с оригинальным автором: «Переводчик в стихах – соперник». Опыт перевыражения «Слова о Полку Игореве» (1817-1819) приводит Жуковского к овладению другой традиционной стратегией «буквального» перевода. Принципы обязательного соблюдения пословной верности при поэтическом переводе древнего произведения он сформулирует позднее в «Обзоре русской литературы за 1823 год», но применял он их уже раньше и при перевыражении древнерусского памятника и при переводах латинского эпоса 1819-1822 гг., по возможности он будет им верен и в будущих переводах гомеровских поэм, отрывков из «Илиады» (1828) и «Одиссеи» (1842-1845, 1848-1849).
В отечественной филологии переводы Жуковского традиционно считались вольными, «романтическими», их хвалили за поэтичность и порицали за нарушения строгой точности «реалистических» переводов. Новое переводоведение отказалось от дифференциации переводческих стратегий в зависимости от смены литературных направлений в пользу постоянных и основных для переводчиков противоположных установок на свободный или буквальный переводы, известных Жуковскому теоретически и практически. Современная наука, оставив несбыточное требование тождественности переводов, приняла констатацию Пушкина: «Подстрочный перевод никогда не может быть верен»[7]. Вследствие этого был оправдан в области художественного перевода и свободный перевод: несмотря на нарушения строгой точности он может быть признан адекватным подлиннику, если он имеет высокие художественные достоинства и вызывает подобный оригиналу эмоционально-художественный эффект в инонациональной литературе. Таким образом, результатом современного переводоведения стало возвращение к переводческим стратегиям Жуковского и признание его творческой практики вершиной переводческого искусства: «Жуковский был одним из величайших мастеров перевода за всю историю этой деятельности»[8].
Во второй главе «Традиции античной поэзии в раннем творчестве Жуковского» анализируются обращения к античной поэзии в раннем творчестве Жуковского. Изложение начинается с краткой характеристики неоклассицизма в европейской и русской литературе конца XVIII – первой трети XIX века, указываются основные его направления – следование традиционной системе эпических и лирических жанров и переводы текстов греко-римской словесности. В русле этих основных направлений располагается и рецепция античных традиций в раннем творчестве Жуковского. Поэт пишет басни, идиллии, оды, элегии, послания, эпиграммы, часто примыкая к уже имеющимся новоевропейским образцам. Более непосредственное отношение к древнему наследию наблюдается при поэтических переводах конкретных произведений античности. В русской поэзии первой трети XIX века усилиями многих поэтов и литераторов (Державин, Батюшков, Гнедич, Востоков, Капнист, В. Л. Пушкин, Вяземский, Милонов, Воейков, Мерзляков, Кошанский и др.) создавались переводы античного эпоса и лирики – «Илиады» Гомера, «Идиллий» Феокрита и Биона, «Георгик» Вергилия, полиметров Катулла, од Горация, элегий Тибулла и Овидия, многие из них стали классическими. К этому авторитетному направлению европейского и русского неоклассицизма оказался причастен и Жуковский в таких своих поэтических опытах, тоже имеющих европейские и русские прецеденты, как переводы знаменитой второй оды Сапфо и популярной оды Горация «К Деллию» (Carm. II, 3). Их подробному рассмотрению посвящены следующие разделы второй главы (1. и 2.).
1. Рецепция оды Сапфо «Богу равным кажется мне по счастью…» в античной и европейской литературе имела длительную историю. В римской поэзии ей подражал Катулл, переведя довольно близко первые три строфы, а в четвертой он неожиданно дал ироническое освещение любовного безумия, переживаемого им, как прежде греческой героиней. Легенду о неразделенной любви Сапфо к красавцу Фаону и гибели поэтессы, бросившейся в море с Левкадской скалы, развивает Овидий в «Героидах»: пятнадцатое послание содержит письмо покинутой «Сафо Фаону». Неизвестный нам знаток и теоретик поэзии I в. н. э. в трактате «О возвышенном» (который раньше датировался III в. н. э. и приписывался ритору Лонгину) восхищается стихотворением Сапфо, силой и правдивостью изображенной поэтессой любовной страсти, приводит и подробно разбирает его текст. Названные античные источники через посредство французских переводов Катулла и Овидия и особенно благодаря переложению трактата Псевдо-Лонгина, с цитатой из Сапфо, выполненному Буало, были ко времени Жуковского известны и в России. История освоения в русской литературе сапфической темы, подробно изложенная в специальной монографии Е. В. Свиясова, возможно, была известна Жуковскому и не во всех деталях. Вероятно, мимо его внимания прошли ранние попытки подражания сапфической строфе в силлабической поэзии Симеона Полоцкого, как и в силлабо-тонических стихах В. К. Тредиаковского. По-видимому, не вызвали сочувствия поэта и единичные опыты логаэдов, в том числе и сапфических стихов у В. Х. Востокова и А. Ф. Мерзлякова. Сапфическую строфу, состоящую из трех сапфических одиннадцатисложников и одного пятисложника, адония, Жуковский отчасти по примеру Буало, передает привычным французской и русской традиции – рифмованным 6Я, с заменой, однако, последнего шестистопника по образцу античного пятисложного адония на укороченный трехстопный стих. Подобно приблизительному воспроизведению метрической формы подлинника, адаптированной к новоевропейской поэтической традиции, преображается и содержание оригинала. Смягчаются физиологические подробности любовного томления, в описании ощущений проявляется христианская сдержанность и одухотворяется картина чувства, сама ситуация трактуется по новому обычаю, а не по древнему обыкновению: у Сапфо говорится о любви женщины к женщине, а у Жуковского о любви женщины к мужчине. Впрочем новое понимание ситуации было подсказано уже древней легендой о любви Сапфо к Фаону. Этой легенде, по-видимому, и следовал в интерпретации текста оды Жуковский. Отсюда название стихотворения в черновом варианте и беловом автографе «Ода Сафы к Фаону…». Поскольку и в оригинале ода Сапфо имела мужскую интродукцию «тот кажется мне равным богам», после чего контрастно разворачивалась картина несчастной женской любви, Жуковский, введя и женский персонаж в конце текста, тем не менее вопреки ему сохранял мужской лирический голос, возможно это определялось биографической ситуацией и в какой-то степени высвечивало лирический подтекст любви автора к Маше Протасовой. Черновой текст перевода имел проясняющую дату: «…1806 в мае», и комментаторы справедливо понимают его как лирический монолог. Показательна и позднейшая рецепция стихотворения Сапфо-Жуковского в лирике Рылеева, Давыдова и Пушкина: все авторы говорили о любви поэта к героине.
Таким образом, вольный перевод Жуковским оды Сапфо оказался убедительным для самых чутких читателей – поэтов. Можно думать, что в этом эффекте сыграли свою роль не только соответствия русского текста античному оригиналу, рассказывающему о телесных ощущениях – страданиях любовного томления, но и его преобразование, одушевление чувства, одухотворение содержания и передача логаэдов метрической строфы в привычной форме рифмованного 6Я с усеченной – до трех стоп – последней строкой. Благодаря свободной интерпретации античного источника Жуковскому удалось наравне с такими его предшественниками, как Сумароков и Державин, и такими его последователями, как Вяч. Иванов и В. В. Вересаев, вписать яркую страницу в историю восприятия поэзии Сапфо в России и внести свой вклад в развитие любовной русской лирики.
2. К переводу другого знаменитого лирического произведения античности – оды Горация «К Деллию» (Carm. II, 3) Жуковский обратился в 1809 году. Впервые стихотворение было напечатано в 1810 году в журнале «Вестник Европы» (№ 3) и затем включалось в прижизненные собрания сочинений поэта в отдел «Смесь» с подзаголовком «Подражание Горацию» или «Из Горация». «Подражание» 1809 года не единственное обращение поэта к римскому лирику. Имя «тибурского мудреца» часто упоминается в ранней поэзии Жуковского, широко представлены в ней такие горацианские темы, как похвала сельскому уединению, умеренности, описание дружеских пиров. Особенный интерес представляют дружеские послания автора, где наряду с традиционными мотивами присутствует, как и у латинского поэта, изложившего в «Послании к Пизонам» свою «Ars poetica», обсуждение литературных вопросов. В 1810-е годы Жуковский, по справедливому наблюдению исследователей[9], переживает особый период горацианства в своем творчестве. «Подражание» 1809 года составляет к нему интродукцию, в которой дается как бы синтетический образ поэзии Горация. Жуковский воспроизводит обращение Горация к своему другу Деллию-Делию, который живет гражданской жизнью в гуще политических событий. Гораций хочет излечить его от суетности политических амбиций, наставляет в умеренности, учит наслаждению дарами краткой жизни, пирами, природой в деревенском уединении, тенью деревьев, цветами розы, шумом ручья. Всех нас, богатых и бедных, простого рода и знатных, ожидает смерть, когда парки отрежут нить жизни, выпадет жребий и корабль умчит нас в «вечное изгнание». Жуковский, обращаясь к подлиннику и учитывая имеющиеся комментарии и переводы, заботливо сохраняет римский колорит, «черные нити» Парок, «челн смерти», хотя в случае редких имен заменяет их общераспространенными образами античных богов Зевса-Дия, Дианы, или упоминанием мыса Тенар, где, по известному преданию, находился спуск в Аид. Не отсутствуют и поданные обобщенно поэтически приметы русской деревенской жизни («дом и садик над рекою», «соловья приятны трели», «звук пастушеской свирели») и воспоминание автора о дружеских пирах в его юности в «поддевическом» доме Воейкова: «Где мы при факеле Дианы Вокруг дернового стола Стучим стаканами в стаканы И пьем из чистого стекла». «Стеклянные стаканы» и «токайское вино» - реалии не древнего, но современного пира. Но главное, что привносит Жуковский в древний текст, это христианское отношение к смерти не как к безотрадному концу земной жизни, но как к мистическому ее финалу с верой и надеждой на христианское успение и воскресение, отсюда и бодрое пожелание: «Пусть смерть зайдет к нам мимоходом, Как добрый, но нежданный друг». О различии христианского и языческого отношения к жизни и смерти Жуковский будет писать в поздние годы в марте 1846 года П. А. Вяземскому в письме «О меланхолии в жизни и поэзии». Но задумываться над этой темой он привык еще с молодых лет и уже свое раннее переложение оды Горация постарался приблизить к христианскому мировосприятию. Знаком свободной адаптации древнего источника к современному читателю будет и форма стихотворения: не использованная Горацием алкеева строфа, но обычный для русской поэтической традиции рифмованный 4Я. Переложение Жуковского не было таким образом ни эквиметричным, ни эквилинеарным: семи латинским четверостишиям соответствовало 38 строк русского текста. Исполненное по принципам французского, украшающего и проясняющего перевода, «belle-infidele», оно не было строго точным по смыслу и образности, но включало дополнения и замены. Но содержание оригинального стихотворения было философски осмыслено и пережито русским поэтом и выражено «образцовым слогом» «гения перевода». Так вольный перевод Жуковского «Из Горация» стал живым стихотворением отечественной словесности, замечательным явлением в русском горацианстве.
Следующий раздел второй главы (3.) посвящен анализу горацианских мотивов в посланиях Жуковского 1810-1820-х годов. Произведения этого жанра у Жуковского обнаруживают большое разнообразие в выборе адресатов, объеме, степени шутливости и серьезности, литературности и фамильярности, в комбинации с другими античными или новоевропейскими традициями. Главным для русского поэта, философа и христианина является осознание и внушение адресату и читателю истинных ценностей человеческой жизни. При этом в аксиологическом мире поэта соседствуют, соединяются и нравственно-эстетические идеалы античности – красота, добро, справедливость, мужество, свобода, дружба, любовь, радость, наслаждение, счастье жизни – и христианства – доброта, человеколюбие, милосердие, всепрощение, жертвенность. Заметной чертой в ценностном мире Жуковского является положительное осмысление смерти.
В третьей главе диссертации анализируются переводы Жуковского из латинского эпоса – второй книги «Энеиды» Вергилия и эпизода «Цеикс и Гальциона» из овидиевых «Метаморфоз» (XI, 410-748). Свою работу по перевыражению классических поэм в русском слове поэт начал с Овидия в декабре 1819 г., и через два с половиной года, летом 1822 г., перевел и целую книгу в 800 стихов из вергилиевой «Энеиды». Несмотря на некоторую дистанцию во времени, переводы обнаруживают единство принципов поэта-переводчика: обращение к латинскому подлиннику, верность в передаче содержания, примерную эквилинеарность и эквиметричность. Новые подходы к оригиналу, полностью противоположные ранним вольным переложениям античной лирики, оды Сапфо (1806) и оды Горация (1809), сложились как раз в третий период творчества Жуковского с 1814-1815 годов по 1822-1824 годы. Принцип необходимой при переводе древнего эпоса буквальной верности был обдуман и осуществлен в работе по перевыражению «Слова о полку Игореве» в 1817-1819 гг. Сформулирован он был позднее в «Обзоре русской литературы за 1823 год», при критической оценке стихотворного перевода древнего памятника Н. Ф. Грамматиным: «В переводах такого рода нужно одно: буквальная верность, ибо мы хотим только понимать с точностью оригинал; все, что его изменяет, не может иметь никакой для нас цены именно потому, что оно уже новое»[10]. Из требования буквальной точности при переложении классического памятника закономерно вытекали и требования эквилинеарности и эквиметричности. В творческой практике Жуковского они сложились даже раньше общего принципа «буквальной верности» и реализовались в ряде переводов эпических текстов 1814-1816 годов.
Первые гекзаметрические переводы Жуковского, «Аббадона» из «Мессиады» Ф. Г. Клопштока, идиллия И. П. Гебеля «Овсяный кисель» и его повесть «Красный карбункул», рассматриваются в первом разделе третьей главы (1.). Детальный анализ трактовки Жуковским дактило-хореического гекзаметра (силлабо-тонического эквивалента дактило-спондеического гекзаметра античной метрики) позволяет уточнить результаты предшествующих исследований. Вопреки господствующему представлению о решительном преобладании в гекзаметре Жуковского чисто дактилических стихов (в отличие от дактило-хореических гекзаметров Гнедича), его ранние гекзаметры обнаруживают близкую к Гнедичу смешанную дактило-хореическую природу, насчитывая примерно 30-35 стихов с хореическими стопами на каждую сотню гекзаметров, т.е. 30-35 %. Из других особенностей ранних гекзаметрических опытов бросается в глаза частое употребление многоточий, отмечающих эмоционально-экспрессивные паузы в поэзии Жуковского, но совсем не принятые в книжно-печатной репрезентации классических текстов. Наряду с традиционными в гекзаметре цезурами и диэрезами, расчленяющими стих на отдельные части, заметно также исключительно широкое использование переносов – enjambements, связующее стихи в единое повествование со свободным и гибким интонационно-синтаксическим членением. Достигаемое таким образом единство синтаксически-метрической композиции, не исключающее многообразия составляющих его частей, резко контрастировало с «рваным» изложением эпического сюжета в традиционных для классического эпоса александрийских стихах, запрещающих переносы и распадающихся на связанные рифмой двустишия, отдельные стихи-фразы и даже – на полустишия с законченными словосочетаниями.
Переведенные Жуковским гекзаметрические тексты разных жанров: высокой поэмы, наивной идиллии, страшной повести, его оригинальные пародийные арзамасские стихотворения продемонстрировали универсальную пригодность гекзаметра, его способность передать различное содержание и сохранить любые стилистические оттенки.
Во втором разделе третьей главы (2.) рассматривается перевод Жуковского из Овидия. Уточняются источники перевода. Кроме латинского текста «Метаморфоз» предполагается и знакомство переводчика с немецкими его перевыражениями (вероятно, И. Г. Фосса) в связи с передачей классических латинских имен в соответствии со средневековым латинским произношением, усвоенным в немецкой традиции: «Цеикс и Гальциона». (Ср. классическое латинское произношение этих греческих имен: «Кеик и Алкиона», сохраненное отчасти в более близкой французской версии имен героев Овидия: «Сеикс и Алкиона»). Анализ гекзаметра в русской передаче Овидия с подсчетами процентного соотношения хореических стихов к общему объему, многоточий, переносов обнаруживает его соответствие ранним опытам Жуковского в античном размере. Большая поместительность русского гекзаметра в сравнении с латинским приводит к некоторому сокращению объема подлинника в переводе: 338 строк овидиева фрагмента передаются в 328 стихах Жуковского. Чтобы избежать большего нарушения эквилинеарности русский поэт позволяет себе небольшие вставки в текст в духе оригинального автора. Построчный анализ перевыражения латинского текста в русском слове выявляет повторение собственных и нарицательных имен, определений, обстоятельственных наречий, вставки притяжательных местоимений, эпитетов простых и сложных, как томно-печальный, далекоплывущим, таких наречий или обстоятельственных выражений, как нежно, томно, сладко, безнадежно, душой, без чувств, которые усиливают экспрессивно-патетический стиль трагического рассказа. Несколько иную функцию воссоздания мифологического, сказочно-волшебного колорита выполняют внесенные Жуковским в описание пещеры Сна многочисленные редкие слова и новообразования: «будитель пернатых с пурпуровым гребнем», «пес – сторожитель молчанья», «облеснуло», сон – «усладитель забот», «нежный по тяжких трудах и печалях дневных оживитель», «мечта, подражатель обманчивой правде», «принимателя видов Морфея». Описательные обороты, необычные новообразования, редкие, старинные слова, как известное с XII века великолепное игралище, архаические неполногласные формы (глас, брег) способствуют поэтичности слога перевода, воспроизводящего высокий стиль мифологического эпоса. Продолжая мифологическую фантазию автора, Жуковский находит в своем воображении образ совершившейся метаморфозы несчастной героини в птицу, смелостью, свежестью, поэтичностью превосходящий и сам знаменитый подлинник: «…Что же? о чудо! она взвилась и над морем, / Воздух свистящий внезапно-расцветшим крылом разбивая, / Вдоль по зыбучим волнам полетела печальною птицей…». И так мы еще раз убедимся в правоте Жуковского, поэта, теоретика и практика перевода. Ибо для того, чтобы создать полноценный перевод, живое слово в другой, родной, поэтической традиции, поэту-переводчику нужно не только верно воспроизводить оригинал, но порою и превосходить его.
В разделе (3.) анализируется перевод Жуковского из национального римского эпоса – «Энеиды» Вергилия. Перевод примерно эквилинеарен (794 стиха русского переложения соответствуют 804 строкам латинского подлинника) и эквиметричен. В трактовке русского гекзаметра отмечено отсутствие хореических стоп, аналогичное по частотности Гнедичу, недаром переводчик «Илиады» при ее издании в 1829 году будет в Предисловии хвалить гекзаметры Жуковского в пересоздании латинского эпоса как образцовые. По-прежнему присутствуют в гекзаметрической поэзии Жуковского многоточия и в большом изобилии переносы, которые в отличие от перевода Овидия, как правило, имеют соответствие в подлиннике. В содержательно-синтаксическом истолковании оригинала заметна установка переводчика на соблюдение «буквальной верности». Жуковский отказывается дополнять незаконченные стихи Вергилия. И точно передает синтаксис подлинника, изобилующий причастными конструкциями; латинский оборот Ablativus Absolutus переводится архаическим в русском языке эквивалентным оборотом Дательный Самостоятельный: «invitis … divis» – «богам отвратившим». Стилистическая интерпретация подлинника подчеркивает архаическую торжественность тона повествования. С этой целью используются такие лексические славянизмы, как десница, шуйца, рамена, выя, вервь, изрекать, стогны, пастырь, прядать, истукан, чрево, чело, как и многочисленные архаические, неполногласные формы славянорусских слов: глава, град, бразда, браздить, брег, врата, власы, праг, страж, младость и др. Отметим также присутствие поэтической архаической формы прилагательного в родительном падеже женского рода: чистыя жизни, ветхия кровли, свежия влаги, аргивския силы, темныя тверди, как и усеченных форм прилагательных: разгневанны боги, разбросанны груды, власы распущенны, потрясенны стены. Торжественности стиля способствуют и введенные Жуковским сложные эпитеты: дивно-огромный, обильно-медлительный, бесполезно-прискорбную, плачевно-ужасный, неизбежно-ужасный, робко-безмолвную. Следует отметить также способствующие торжественной экспрессивности стиля повторения слов. Часто они имеют опору в тексте и могут служить примером точного его перевыражения. Так в 602 стихе, где полустишие Жуковского «боги, разгневанны боги!» соответствует латинскому «divom inclementia, divom». В выборе лексических эквивалентов Жуковский поразительно точен. Так он умеет порой воссоздать в переводе даже внутреннюю форму латинского слова. Стих «Infandum, regina, iubes renovare dolorem» так звучит у него в переводе: «О царица, велишь обновить несказанное горе». Верно передано в русском слове и полустишие Вергилия, ставшее пословицей: «timeo Danaos et dona ferentis» – «я данаев страшусь и дары приносящих». Сохранена в переводе и словесная игра подлинника: «tu modo promissis maneas servataque serves Troia fidem» – «Ты же мне данный обет сохрани, сохраненная Троя».
Точность и поэтичность перевода Жуковским второй книги «Энеиды» Вергилия обеспечили ему похвалу такого строгого критика, как Н. А. Добролюбов, и вместе с тем положение «нормы и образца» в 150-летней истории переводческого освоения национального римского эпоса. Только в 1971 году эта история увенчалась успехом – изданием удобного для чтения переложения, выполненного профессиональным переводчиком, филологом-классиком С. Ошеровым. Однако в переводе второй книги он явно уступает «Разрушению Трои», воссозданной поэтом-переводчиком В. А. Жуковским. В разделе 4. кратко формулируются итоги сопоставительного анализа и обозначается роль переводов латинского эпоса в подготовке к воссозданию в русском слове гомеровских поэм, фрагментов из «Илиады» в 1828 году и полной «Одиссеи» в 1842-1845 гг., 1847-1848 гг.
Четвертая глава диссертации «Переводы из гомеровского эпоса. «Связанные отрывки из “Илиады”». «Одиссея» (стиль и стих). Спорные вопросы оценки» посвящена исследованию переводов Жуковского из гомеровского эпоса. Рассматриваются «связанные отрывки из “Илиады”», стих и стиль его «Одиссеи», спорные вопросы их оценки. К ним относится прежде всего проблема преемственной связи гомеровских переложений Жуковского с «русской Илиадой» Гнедича. Некоторые современные исследователи, убежденные в полной самостоятельности Жуковского, склонны ее отрицать. Наши наблюдения, однако, заставляют нас присоединиться к мнению ученых старой филологической школы от С. Шестакова до А. Н. Егунова, которые утверждали наличие этой связи. С нашей точки зрения, это отнюдь не исключает, скорее даже предполагает новое, критическое и творческое, осмысление предшествующего опыта другим поэтически одаренным автором. Приступая впервые к работе по переложению классического эпоса, Жуковский, при всем его внимании к европейским пособиям, естественно, не мог пренебречь и успешными русскими попытками перевыражения античного эпического стиха и стиля. Как показывается в разделе 1. «Гекзаметр В.А. Жуковского в переводе отрывков из «Илиады» и в “Одиссее”», в метрико-ритмической трактовке древнего гекзаметра Жуковский начинает с гнедичевской дактило-хореической ее вариации, включающей от 20% до 30% хореических стихов в среднем, и придерживается ее и в переводах фрагментов из латинского эпоса (декабрь 1819 г., июнь 1822 г.) и в отрывках из «Илиады» 1828 г. Позднее Жуковский находит и собственную, преимущественно дактилическую вариацию античного размера, и при пересоздании в русском слове «Одиссеи» Гомера пользуется уже исключительно ею, отличая ее, однако, и от специфического греческого дактило-спондеического гекзаметра и от его русского дактило-хореического («гнедичевского») эквивалента
В следующем разделе 2. «Интерпретация Жуковским гомеровского стиля с опорой на некоторые лексико-стилистические эквиваленты Гнедича» рассматриваются вопросы стилистической интерпретации классического эпоса. Очевидно, что и в решении этой проблемы Жуковский исходит первоначально из рецептов Гнедича. Подобно Гнедичу для достижения торжественной патетичности стиля в переводах из Овидия и Вергилия он достаточно широко использует архаизмы и славянизмы, составляя даже их предварительные списки-заготовки. В позднейших же переводах из Гомера, когда благодаря публикации «русской Илиады» Гнедича в журналах и целой книгой в 1829 г., гомеровский торжественный стиль в русской поэзии уже был создан, Жуковский мог облегчить свой гомеровский язык заменой старославянских слов русскими, сохраняя, однако, ряд созданных Гнедичем русских эквивалентов в передаче повторяющихся гомеровских выражений и формул. Так, широко известный в европейской традиции «гомерический хохот», представленный идентичной формулой в «Илиаде» (А, 599) и в «Одиссее» (, 326): «sbestoj d' r' ™nrto glwj makressi qeo‹si» Гнедич переводит: «Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба», а Жуковский: «…всемогущие боги: Подняли все они смех несказанный…». В истолковании формульного стиха переводчик «Одиссеи» явно следует Гнедичу. Медио-пассивную конструкцию подлинника он по примеру Гнедича заменяет активной и только вместо архаически-торжественного славянизма воздвигли дает обычное подняли. Воспроизводит он и данное Гнедичем определение несказанный, причем повторяет его и в стихе, 393: «бессмертные подняли смех несказанный», где гомеровский текст этого эпитета не содержит; у Гомера здесь говорится “Wj fat', ™n d glwj rt' qantoisi qeo‹si – буквально: «Так он сказал, и у бессмертных богов раздался смех». Жуковский же усиливает существительное смех не совсем точным, но выразительным эпитетом «несказанный», найденным Гнедичем. Между тем в переводе Фосса, на который как на образцовый поэтический часто ссылается Жуковский, находим совершенно иные выражения. Приведем соответствующие примеры: «Doch unermessliches Lachen erscholl bei den seligen Gtter» (А, 599) – «безмерный смех раздался у бессмертных богов»; «Und ein langes Gelchter erscholl bei den seligen Gttern» (, 326) – «и долгий смех раздался (возник) у блаженных богов»; «…da lachten laut die unsterblichen Gtter» (, 343) – «тут громко засмеялись бессмертные боги». Только в конце XX века появляется в Германии новый гекзаметрический перевод «Илиады» и «Одиссеи», выпoлненный Рональдом Хампе, в котором гомеровский текст получил точное перевыражение: «Unauslschliches Lachen entstand bei den seligen Gttern» (A, 599) – «смех негасимый возник у блаженных богов»; «Unauslschlich Gelchter erhob sich unter den Gtter» (, 326) – «негасимый смех поднялся среди богов»; «und Gelchter erhob sich bei den unsterblichen Gttern» (, 343) – «смех поднялся у бессмертных богов». На фоне же гомеровских переводов в русской и европейских литературах XVIII – XIX века найденный Гнедичем эпитет гомеровского sbestoj glj «смех несказанный» является хотя и не совсем точным, но выразительным, художественно убедительным эквивалентом гомеровского образа. Так его понял и Жуковский, почему и воспользовался им при переводе формульного стиха.
Опора на находки Гнедича чувствуется при передаче и вариации Жуковским многих гомеровских формул. Но не менее частым является у него и самостоятельное их образование, рассматриваемое в следующем разделе четвертой главы 3. «Самостоятельность Жуковского при передаче гомеровских формул». Наиболее ярким примером новообразований Жуковского будет перевод им гомеровского эпитета богини утренней зари в стихе: «’Hmoj d' rigneia fnh ododktuloj 'Hj». Этот формульный стих (ododktuloj 'Hj) встречается в «Илиаде» дважды (А, 477, W, 788) и применительно к контексту передается у Гнедича с небольшими изменениями: «Но, лишь явилась заря розоперстая, вестница утра» и «Рано, едва розоперстая вестница утра явилась…». Чаще в «Илиаде» Гомера для обозначения начала дня, особенно в начале рапсодии, употребляется другой стих: ('Hj mn krokopploj ™k…dnato p©san ™p' aan (q, 1)), который повторяется с вариациями ('Hj d' ™k lecwn par' gauo Tiqwno‹o rnuq... (L, 1-2)); 'Hj mn krokopploj p' 'Wkeano‹o `rown rnuq... (T, 1-2)), соответственно передаваемыми Гнедичем: «В ризе златистой заря простиралась над всею землею» (q, 1); «Рано, едва лишь Денница Тифона прекрасного ложе Бросила, свет вожделенный неся и бессмертным и смертным» (L, 1-2); «В ризе багряно-златистой из волн Океана денница Вышла, несущая свет и бессмертным и смертным» (Т, 1-2). Между тем в «Одиссее» постоянно в неизменном виде повторяется первая формула, переведенная у Жуковского запоминающейся строкой, ибо встречается она как в русской «Одиссее», так и в «Одиссее» греческой 19 раз (g 404, 491, d 306, 431, 576, e 228, q 1, i 152, 170, 307, 437, 560, k 187, m 8, 316, n 18, o 189, r 1, t 428): «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос». Стих Жуковского, не похожий ни на один из вариантов Гнедича или Фосса, у которого находим: «Als die dmmernde Frhe mit Rosenfinger erwachte» – «когда проснулась дремлющая Заря с розовыми пальцами» (b, 1) и «Eos im Safrangewand erleuchtete rings nun die Erde» – «Эос в шафранном одеянии осветила теперь вокруг всю землю» (q, 1), был создан переводчиком с оглядкой на французское выражение «Aurore aux doigts roses», как считал А. Н. Егунов, этот перевод критиковавший.
Но, как справедливо замечал оппонент А. Н. Егунова А. В. Михайлов, «такое же множество возражений», если читать с пристрастием можно выставить едва ли не против любого перевода и переводчика, при этом он сопоставлял русские переводы Гнедича и Жуковского с гомеровскими переводами Фосса, считавшимися образцовыми. И действительно, в переводе «Одиссеи» у Фосса находим: «Als die dmmernde Frhe mit Rosenfingern erwachte» – «когда проснулась дремлющая Заря с розовыми пальцами» – вряд ли это лучше звучит, чем стих Жуковского «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос».
Поэтические переводы создаются, разумеется, не для специалистов-филологов, которые могут и должны читать подлинный текст, но для образованного любителя отечественной поэзии, не знакомого с языком оригинала и желающего получить верное о нем представление. Для такого читателя нужен перевод, не только приближающий читателя к подлиннику и показывающий неизвестный ему мир, но и приближающий подлинник к читателю, показывающий в иноязычном памятнике общечеловеческие и общепоэтические черты, присутствующие и в знакомой для него культуре. Для такого читателя был вполне уместен эпитет «младая», соединяющий перевод с русской поэтической традицией и помогающий ему представить образ вечно юной греческой богини. Русский глагол вышла, в котором больше активности и движения, чем в греческом медио-пассивном ™fnh – явилась, усиливает антропоморфизм Эос. Полному антропоморфизму, однако, явно противоречат странные для молодой девушки «пурпурные персты», потому что ни в одной человеческой ситуации нельзя представить и ни на одном обыденном языке нельзя сказать, что, мол, явилась дева «с пурпурными перстами» или по буквальному гомеровскому определению «розовый палец», а сказать, как у Гомера «ododktuloj 'Hj» – буквально: «явилась Заря – розовый палец», можно, ибо сразу понятно, что имеется в виду олицетворение природного явления. Сохранив этимологически неясное для русского читателя имя греческой богини Эос – 'Hj, Жуковский усиливает ее атрибутивную характеристику, и чисто количественно, возможно, вслед за Фоссовым выражением «mit rosen Fingern», и стилистически, выделяя из обыденной речи. Определение Эос Жуковского «с перстами пурпурными» служит сигналом олицетворения лучей, расходящихся как пальцы на руке, или если иметь в виду гомеровский вариант ododktuloj – лучи красного света, появляющегося на горизонте. Что касается цвета лучей зари, то их вовсе не обязательно понимать как розовые: они цвета розы, то есть могут быть и красные и темно-красные, пурпурные, греческое porfreoj (латинское purpureos) означают не только темно-красный, но и яркий многоцветный, у Гомера это слово применяется к определению радуги – ‡rij. Возможно, в своем выборе цветового определения зари пурпурной, а не светло-розовой или желто-золотистой, шафранной Жуковский учитывал античные схолии, приведенные в прозаическом переводе «Илиады» И. И. Мартыновым: «Евстафий говорит, что заря называется “krokopeplos” тогда, когда в ней остается еще несколько ночной теплоты, и от солнечных лучей видится в ней златоцветная шафранная краска. Таковая заря называется первою за коею последует заря, яснее первой, называемая “rhododaktylos”, “розоперстою”, которая вполне освещает и как розовым цветом багровеет. Вот эту зарю можно назвать “багряноризою” или “пурпурноризою”, а “krokopeplos” приличнее перевести “златоризою”». Избирая для лучей зари эпитет пурпурный, Жуковский таким образом следовал смыслу гомеровского определения ododktuloj; возвышенно-торжественный стиль словосочетания «с перстами пурпурными» определялся для переводчика и читателя «Одиссеи» не какими бы то ни было «социально-историческими ассоциациями», а тем, что говорится здесь о богине. Наконец, интенсивный цвет пурпура давал яркий контраст к образу ночного мрака, добавленного поэтом. Отступая в некоторых деталях от буквального смысла подлинника, Жуковский воспроизводит его смысл поэтический. В одной повторяющейся строке «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос» он создал яркий и запоминающийся образ вдруг появляющейся из ночного мрака утренней зари, освещающей своими багряными лучами светло-голубое небо, и быстро наступающего ясного южного дня.
Дальнейший анализ спорных вопросов оценки перевода Жуковским гомеровских выражений обнаруживает некоторую предвзятость критики: предложенные альтернативные варианты уступают лексически и стилистически находкам Жуковского. Недооценивается и стремление Жуковского с «буквальной верностью» воспроизвести особенности гомеровского повествования и стиля: повторения, обстоятельность в описании событий и предметов, речи героев, украшающие эпитеты и изобилующие избыточными подробностями «хвостатые» сравнения. В прежних «исправительных» переводах XVII – XVIII вв. эти части неизменно опускались: так, к примеру, в сокращенном поэтическом пересказе «Илиады» У. де Ла Моттом. Русский поэт-переводчик «Одиссеи» заботливо сохраняет исторические и авторские черты гомеровского повествования и стиля и адекватно перевыражает все развернутые сравнения и постоянные украшающие эпитеты (раздел 4. «Передача гомеровских сравнений и сложных эпитетов у Жуковского»). В передаче гомеровских эпитетов следует прежде всего отметить мастерство переводчика и его чутье в выборе верных лексических эквивалентов. Так, постоянный эпитет богини Афины Жуковский верно переводит «светлоокая» (XIII, 287, 392, 420), отбрасывая другой имевшийся вариант «совоокая»: правильность этого выбора подтверждается и современными исследованиями[11]. Замечено, однако, и расширение переводчиком области сложных эпитетов в отступление от подлинника, которое трактуется некоторыми исследователями как неоправданная «роскошь»[12]. Подобные упреки, по-видимому, следует оспаривать подобно тому, как Аристотель защищал от нападок грамматиков текст самого Гомера в 25 главе своей «Поэтики». Автор ссылался на дозволенную поэтам «свободу выражения» (Poet. 1460b 12-15), а главное, на цель поэтического изображения – художественный эффект, ради которого можно допустить некоторые вольности (Poet. 1460b 24-28), «для достижения большего блага или чтобы избежать большего зла» (Poet. 1461а 7-8). Новообразованием сложных эпитетов без опоры на конкретное место подлинника, таких как «звонко-пространные сени», «пустынно-соленое», «огненно-цветное», «пенно-пурпурное море» и под., Жуковский, хотя и нарушал «буквальную верность», все равно не исполнимую в поэтическом переводе, достигал сразу нескольких целей, необходимых для полного художественного эффекта: 1) заполнения русского гекзаметра, более поместительного, чем греческий, и соблюдения эквилинеарности; 2) обновления поэтического стиля, ибо многие из гомеровских эпитетов – в процессе многовекового подражания им в античной и затем в европейской литературе – превратились в «общие места», а Жуковскому надлежало из этих «ветеранов» сделать «новорожденных младенцев», чтобы гомеровские определения воспринимались как первоначальное поэтическое открытие, какими они и были в своей индивидуально-авторской (не фольклорной) части; 3) наконец, для обогащения русского языка. «Переводя Гомера, необходимо нужно изобретать или самые слова, или их новое соединение: это обогащает и самый язык, – писал Жуковский П. А. Ширинскому-Шихматову, «председательствующему» Отделением русского языка и словесности Императорской Академии Наук, – эта работа почти входит в составление Русского лексикона: слова творятся необходимостью и утверждаются счастливым употреблением».
В следующем разделе диссертации 5. «Идиллические элементы в содержании и «русизмы» в стиле перевода Жуковским гомеровской «Одиссеи». Меланхолические мотивы» рассматриваются такие претензии к Жуковскому, как якобы неправомерное присутствие в его переводе идиллических элементов в повествовании и «русизмов» в стиле. Но идиллические мотивы в изобилии рассеяны в самой греческой «Одиссее». Действие поэмы отнесено к десятому году после Троянской войны. Изображается мирная жизнь троянских героев Нестора и Менелая, семейно-патриархальный быт на Итаке, сказочная идиллия на острове феаков, среди персонажей поэмы есть пастухи, Евмей и Филойтий, описываются сады Алкиноя и Лаэрта. Переводя гомеровский рассказ, Жуковский использует и некоторые «русизмы» – слова, связанные с обозначением предметов или явлений русского патриархального быта, как и фольклорные выражения (палата, постав, сорочка, тризна, браный стол и под.). Немногочисленные эти примеры не могут изменить, даже затемнить исходный местный колорит, представленный яркими чертами средиземноморской природы, сохраненными собственными именами и географическими названиями, но необходимо «разбавляют» греческие варваризмы в переводе и усиливают чувство присутствия и разнообразия русского языка. В содержательном плане они придают повествованию оттенок обобщения, соответствующий желанию переводчика «показать патриархальный быт древнего мира в свете родном и близком всему человечеству»[13].
Как отдельные «русизмы», знаменуя в переводе Жуковского обобщение темы, не создают в нем, однако, «русского эпоса» в собственном смысле, так и идиллические мотивы греческо-русской «Одиссеи» не превращают ее в «русскую романтическую идиллию». В отличие от пасторали, особого жанра и хронотопа, идиллические сцены в «Одиссее» показаны в широком контексте окружающего враждебного мира, они требуют героической защиты и стойкости среди грозной природы и человеческой агрессии. С их восприятием связаны такие негативные эмоции гомеровских героев, как страх, предчувствие несчастья, заботы, печаль, слезы, известный пессимизм их мировоззрения, активно изучаемые гомероведением в ХХ веке и в настоящее время[14]
. Жуковский проницательно угадал их веком раньше в процессе внимательно-медленного чтения, осмысления, прочувствованного перевыражения «Одиссеи» в бурной атмосфере середины XIX века. Они отразились в меланхолических мотивах его перевода, которые, хотя и осуждались критиками, безусловно имеют опору и в общем мировоззрении древнегреческого мира и в самом гомеровском эпосе.
В шестом разделе четвертой главы диссертации «О христианизации нравственно-религиозных понятий гомеровского эпоса в русской “Одиссее” Жуковского» рассматриваются проблемы христианизации нравственно-религиозных понятий гомеровского эпоса в переводе Жуковского.
В последнем разделе четвертой главы «Проблемы итоговой оценки перевода Жуковским “Одиссеи” Гомера в свете последних концепций теории перевода» приводятся отзывы современников и литературоведов ХХ века на перевод «Одиссеи» Жуковским. В свете новейших интенций современного переводоведения, в связи с актуализацией идей «Задачи переводчика» В. Беньямина, русскую «Одиссею» Жуковского следует признать в полной мере соответствующей «задаче переводчика» классического памятника – дать оригиналу новую жизнь в ином языке, в позднейшем времени и в более широком культурном круге с перспективой вечности и всемирности.
В заключении подводятся итоги исследования и намечаются дальнейшие его перспективы в изучении литературного контекста «классических» переводов Жуковского в поэзии европейского и русского неоклассицизма.
По теме диссертации опубликованы следующие работы:
- Литинская Е. П. Античные и христианские традиции в стихотворении В.А. Жуковского «К Делию» // Знание. Понимание. Умение. – 2007. – № 4. – С. 187 – 191.
- Литинская Е. П. Вторая ода Сафо в художественной интерпретации В.А. Жуковского // Россия и Греция: диалоги культур: материалы I междунар. конференции. – Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2006. – Часть I. – С. 100 – 106.
- Литинская Е. П. Латинская эпическая поэзия в оценке В. А. Жуковского // Россия и Греция: диалоги культур: материалы I междунар. конференции. – Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2006. – Часть I. – С. 107 – 115.
- Литинская Е. П. Жуковский как переводчик античных лириков // Россия и Греция: диалоги культур: материалы I междунар. конференции. – Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2007. – Часть II. – С. 171 – 176.
- Литинская Е. П. Поэтика сновидения в переводе В. А. Жуковского II книги «Энеиды» Вергилия // Experimenta Lucifera: материалы V Поволжского научно-методич. семинара по проблемам преподавания и изучения дисциплин классического цикла. – Н. Новгород: Изд. Ю. А. Николаев, 2007. – С. 165 – 170.
- Литинская Е. П. «Психологический» эпос В.А. Жуковского (на материале анализа перевода II книги «Энеиды» Вергилия) // «Свое» и «чужое» в культуре народов Европейского Севера: материалы 6-й Межвуз. науч. конференции. – Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2007. – С. 85 – 86.
- Литинская Е. П. Ритмико-интонационная организация перевода II-й книги «Энеиды» Вергилия В. А. Жуковским // Художественный текст: явное и скрытое. IX Всерос. междисциплинар. семинар: сб. науч. материалов. – Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2007. – С. 241 – 244.
- Литинская Е. П. Переводы В. А. Жуковского из римских авторов: христианские традиции в интерпретации женских образов // Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: сб. науч. тр. – Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2008. – Вып. 5. – С. 197 – 201.
- Литинская Е. П. Античные традиции в «Сафиной оде» В. А. Жуковского // Рецепция античного наследия в русской литературе XVIII – XIX вв.: сб. ст. – Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2009. – С. 128 – 141.
[1] Кибальник С. А. Неоклассицизм в русской лирике конца XVIII – начала XIX в. // На путях к романтизму. Л.: Наука, 1984. С. 139-157; Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII – XIX веков. Идеал античности и изменчивость культуры. Рубеж XVIII – XIX веков. Гете и отражения античности в немецкой культуре XVIII – XIX веков. // Он же. Языки культуры. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 509-521; 522-563; 564-595; Мальчукова Т. Г. Античные традиции в истории русской литературы: Опыт истолкования проблемы // Рецепция античного наследия в русской литературе XVIII – XIX вв. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2008. С. 3-20.
[2] Жуковский В. А. Эстетика и критика. М.: Искусство, 1985. С. 290.
[3] См.: Остафьевский архив князей Вяземских: в 5 т. / под ред. и с примеч. В. И. Саитова. СПб.: Шереметев, 1899 – 1913. Т. 4. С. 297.
[4] См.: Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII – XIX веков. М.- Л.: Наука, 1964. С. 359.
[5] Библиотека В. А. Жуковского: описание / сост. В. В. Лобанов. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1981. 416 с.
[6] Библиотека В. А. Жуковского в Томске: в 3 ч. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1978 – 1988.
[7] Пушкин А. С. О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая» // Полн. собр. соч.: в 19 т. М.: Воскресенье, 1994-1997. Т. 12. C. 144.
[8] Комиссаров В. Н. Современное переводоведение. М.: Изд-во «ЭТС», 2000. С. 100.
[9] См.: Вацуро В. В. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994. С. 100; Кузнецов П. В. О жанровой специфике посланий В. А. Жуковского 1810-х годов: «Кн. П. А. Вяземскому и В. Л. Пушкину», «Ареопагу», «Благодарю тебя, мой друг, за доставленье…» // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2000. № 4. С. 96-105.
[10] Жуковский В. А. Эстетика и критика. М.: Искусство, 1985. С. 316.
[11] См.: Дружинина Е. А. Обозначение холодных цветов спектра в древнегреческой литературе VIII – IV вв. до н.э.: дис. … канд. филол. наук. СПб., 2009. С. 72-82; Она же. Обозначение холодных цветов спектра в древнегреческой литературе VIII – IV вв. до н.э.: автореф. дис. … канд. филол. наук. СПб., 2009. С. 12.
[12] Егунов А. Н. Указ. соч. С. 369.
[13] Гоголь Н. В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность (Выбранные места из переписки с друзьями) // Собр. соч.: в 9 т. М.: Русская книга, 1994. Т. 6. С. 157.
[14] Лосев А.Ф. Гомер. М.: Мол. гвардия: Соратник, 1996. 398 с.
