Народная сказка и ее литературные переложения (на восточнославянском и тюркоязычном материале)
На правах рукописи
ИМАЕВА ГУЛЬНАРА ЗАЙНЕТДИНОВНА
НАРОДНАЯ СКАЗКА И ЕЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ
ПЕРЕЛОЖЕНИЯ
(на восточнославянском и тюркоязычном материале)
Специальность: 10.01.09 – фольклористика
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание учёной степени
доктора филологических наук
Казань – 2010
Работа выполнена на кафедре русской литературы
Башкирского государственного педагогического университета
им. М. Акмуллы.
| Научный консультант: | член-корреспондент АН РТ, доктор филологических наук профессор Миннуллин Ким Мугаллимович |
| Официальные оппоненты | доктор филологических наук профессор Аникин Владимир Прокопьевич (г. Москва) |
| доктор филологических наук профессор Карпухин Иван Егорович (г. Стерлитамак, Башкортостан) | |
| доктор филологических наук профессор Махмутов Хузиахмет Шагиахметович (г. Казань) | |
| Ведущая организация: | Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН |
Защита состоится «16» сентября в 1300 часов на заседании диссертационного совета Д 022.001.01 по присуждению ученой степени доктора филологических наук при Институте языка, литературы и искусства им. Г. Ибрагимова Академии наук Республики Татарстан по адресу: 420111 Республика Татарстан, г. Казань, ул. Лобачевского, 2/31.
С диссертацией можно ознакомиться в Центральной научной библиотеке Казанского научного центра РАН (420111 Республика Татарстан, г. Казань, ул. Лобачевского, 2/31).
Электронная версия автореферата размещена на официальном сайте ИЯЛИ им. Г.Ибрагимова АН РТ «20» июля 2010 г. (http://www/iyali. antat.ru /dissertacii.html). Режим доступа: свободный.
Автореферат разослан «16» августа 2010 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
доктор филологических наук доцент А.А.Тимерханов
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования. Вопрос о переходе в народный репертуар и бытовании литературного произведения в устной традиции имеет большое значение не только для решения проблемы «литература и фольклор», но и для истории фольклора, его жанров. Весьма актуальна и проблема сравнительного изучения устно-поэтического фольклора народов мира, в том числе восточнославянского и тюркоязычного. Она может быть рассмотрена на разных уровнях, в том числе и на уровне «сказка – литература». Тема исследования представляется значимой, поскольку впервые предметом специального исследования на восточнославянском и тюркоязычном материале стала литературная история сказочных сюжетов типа АТ 1534 «Шемякин суд», АТ 254** «Ерш Ершович», АТ 950 «Сокровища Рампсинита», связанных с ними русских и восточно-тюркских литературных обработок. Исследование охватывает достаточно широкий материал: в нем рассматривается более 150 сказочных вариантов.
Стилевая специфичность фольклора как устного словесного искусства стала в настоящее время одной из центральных проблем фольклористики. Поскольку основы сказочного стиля до сих пор остаются не вполне раскрытыми, назрела необходимость вскрыть механизм сказочного повествования, «секреты» традиции.
Сегодня на фоне все ускоряющегося научно-технического прогресса, необходимости новых ценностных общественных ориентиров встает задача изучения и сохранения «этнического ядра» различных культур, неотъемлемую часть которых составляют народные сказки, для «духовной оседлости», «нравственной самодисциплины и социальности» этноса (Д.С. Лихачев), сохранения этнокультурного плюрализма в регионе и стране. При этом «выдвижение проблемы межэтнических, региональных общностей существенно корректирует и дополняет общетипологический подход к фольклору. Повторяемость и правильность явлений предстает при этом в учащенном, конденсированном выражении»[1].
Сказочное народное творчество восточнославянских и тюркоязычных народов – как узел переплетения разнообразных уникальных фольклорных традиций, в котором диалектически сочетается общенациональное и местное начало, как «культурные гнезда» (Н.К. Пиксанов), в которых происходит «системное форматирование условий для развития духовного мира человека» и которые характеризуются культурной активностью и своеобразием, как объект проявления национального характера, ментальности русских, украинцев, белорусов, татар, башкир и в совокупности как единого целого – исследовано недостаточно.
В работе рассматривается специфика сказочной традиции русских, украинцев, белорусов в сравнении со сказками других народов (татар, башкир, азербайджан, казахов и т.д.), а также со сказками народов Востока и Западной Европы.
Степень изученности темы и проблемы. Историю изучения сказки принято излагать, рассматривая различные школы, направления и их представителей. Изложение истории нашей науки возможно и вокруг отдельных центральных проблем. Наиболее важной на сегодняшний день проблемой сказковедения оказывается проблема типологических сближений, сближений не только в самом фольклоре, но и на уровне сказка – литература.
Каждая эпоха, каждое течение и отдельные ученые выдвигали новые вопросы, которые подхватывались в дальнейшем развитии науки, но проблема типологических сближений оказалась наиболее устойчивой. Наиболее плодотворно она решалась на примере литературной истории сказочных сюжетов. Впервые вводит понятие литературной истории сказочных сюжетов, которое совпадает у него с понятием странствования сюжета, А.Н. Пыпин. Образцы так называемой литературной истории сюжетов, написанные в духе разных школ, дали Т. Бенфей, У. Клоустон, Макс Мюллер, С.Ф. Ольденбург, Л.З. Колмачевский, Ф.И. Буслаев и др. Дальше и ближе всех к современным представлениям подошел Ф.И. Буслаев. Признавая переход бродячих сюжетов, он, однако, видит какую-то закономерность сходства, не основанную на заимствовании, а состоящую в зависимости идейно-художественного творчества от «одинаковых начал быта и культуры», от «одинаковых способов жить и чувствовать»[2].
Н.И. Кравцов считал, что «…было бы важно рассмотреть особенности преломления сказочных образов в фольклоре разных народов, например славянских, а затем и шире – народов других групп: тюркоязычных, восточных, западноевропейских»[3].
Кроме того, известный сказковед Л.Г. Бараг находил недостаточно исследованной систему поэтики, художественных стилистических средств сказок: «Нет работ, посвященных стилистическому анализу сказок в связи с сюжетными жанровыми особенностями и мастерством рассказывания»[4].
«Начало искусства слова – в фольклоре», - сказал А.М. Горький в заключительном докладе на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. Этим положением он хотел отметить не только то, что фольклор исторически предшествует литературе, но и то, что фольклор является словесным искусством.
Между тем можно утверждать, что в кругу широко охваченных и изученных советской фольклористикой проблем народнопоэтического творчества проблема фольклора как искусства слова пока разработана еще недостаточно. Эта проблема нашими исследователями затрагивается лишь попутно. Часто можно видеть, что рассмотрение фольклора как искусства слова в работах ученых подчинено решению вопросов истории фольклора и отдельных его жанров, происхождения отдельных жанров, атрибуции, текстологии, индивидуального творчества певца или сказителя. Кроме того, недостатком работ по фольклору является недооценка важной эстетической проблемы – проблемы художественного целого. «Недостаток работ по устно-поэтическому творчеству, - по мнению Н.И. Кравцова, - состоит в том, что в них художественная сторона фольклорных произведений, отдельные элементы художественной формы рассматриваются изолированно друг от друга, без уяснения связи между ними. Изучение признаков, особенностей и черт, естественно, дополняет наши знания о художественной специфике и эстетической ценности фольклора, но не решает проблемы в целом. Решить проблему возможно только тогда, когда будет дан анализ народно-поэтических произведений как художественно законченных и целостных явлений»[5].
Слабо изучена история собирания и изучения сказочного фольклора не только русских, украинцев, белорусов, татар и башкир, но и других народов России. Несмотря на предпринимавшиеся попытки, до сих пор нет обобщающей работы по данному вопросу.
Объект исследования. В диссертации рассматриваются восточнославянские, тюркоязычные (татарские, башкирские, азерб., казахские и др.), восточные и западноевропейские варианты сказочных сюжетов «Сокровища Рампсинита», «Шемякин суд», «Ерш Ершович», связанные с ними русские и восточно-тюркские литературные обработки. Мы обращаемся именно к этим сюжетам, так как мировая литература о них огромна, а опубликованный международный сказочный материал совершенно исключителен своей грандиозностью. Кроме того, эти сюжеты занимают особое место в фольклоре, так как все они типологически совмещаются в литературной и фольклорной судьбе трикстера - пройдохи, вора, ловкача, и объединяются одной и той же темой обмана.
Предметом исследования является изучение эволюции элементов художественной структуры сказок (на восточнославянском и тюркоязычном материале сказочных сюжетных типов АТ 1534, АТ 254**, АТ 950), связанных с ними русских и восточно-тюркских литературных обработок, в свете современных представлений.
Цель и задачи исследования. Цель предлагаемой работы - проследить эволюцию сюжетных типов АТ 950, АТ 1534, АТ 254** на материале восточнославянских и тюркоязычных сказок от их истоков до момента окончательного жанрового оформления сказочного вида и перехода в литературу.
Частичное решение данной цели возможно на материале тематической группы сказок об обмане. Наряду с русскими предполагается учесть также восточнославянские, тюркоязычные (татарские, башкирские, азерб., казахские и др.), а также западноевропейские и восточные варианты сказок. Только охват всех возможных вариантов сюжетов может обеспечить полноту и обоснованность выводов. Но такое изучение сказки может опираться лишь на предварительное понациональное изучение ее вариантов и сюжетов.
Достижение обозначенной цели и значимость результатов обусловлена решением следующих задач:
- осуществить совокупное сюжетно-композиционное исследование и комплексное стилевое изучение материала русских сказок данных сюжетных типов в сравнении с восточнославянскими и тюркоязычными сказками;
- выявить связи названных сюжетов с русскими и восточно-тюркскими литературными обработками этих сказок;
- проследить динамику изменения сюжетных единиц и стиля во времени в данных сказках, повестях и их литературных обработках;
- представить литературную историю данных сказочных сюжетов;
- проследить судьбу сказочного фольклора восточнославянских и тюркоязычных народов в так называемых диахронных и синхронно-пространственных связях;
– определить наличие (или отсутствие) общего слоя сказочной культуры у восточных славян (русских, украинцев и белорусов) и у тюркоязычных народов (татар, башкир, азербайджан, казахов и др.) в области репертуара, жанров, стиля, поэтики, приемов исполнения в результате исторического развития и контактов этих народов;
– проследить процесс сохранения (или разрушения) этнической традиции восточных славян и тюркоязычных народов через сравнительный анализ.
Научная новизна исследования заключается в том, что впервые историко-литературному анализу подвергаются восточнославянские и тюркоязычные варианты сказочных сюжетов, имеющих мировое распространение и ранее изучавшихся либо в рамках только отдельной национальной фольклорно-литературной традиции, либо на материале западноевропейской народной культуры и литературы. Полнота материала определяется тем, что мы берем на учет и изучаем практически все опубликованные на восточнославянских и тюркских языках тексты сказочных и литературных изложений сюжетов о сокровищах египетского фараона Рампсинита, неправедном суде и Ерше Ершовиче.
Критика сказочного текста в нашей науке поставлена неудовлетворительно. Текст, если и получал оценку, то главным образом со стороны содержания, реже – художественной формы и совсем редко – особенностей языка. Новизна исследования определяется тем, что практически нет работ, в которых был бы дан всесторонний анализ определенного фольклорного произведения как художественного целого, глубоко была раскрыта его огромная идейно-эстетическая ценность. Но вместе с тем, было бы неверно и умалять значение работ российских фольклористов: в них всегда есть новые ценные материалы, интересные и важные мысли о жанровой специфике фольклора, особенностях содержания и формы отдельных его произведений. Эти работы обеспечили возможность постановки вопроса об изучении фольклорного произведения как художественного целого и, стало быть, вопроса о раскрытии секретов искусства устного слова.
Наше время характеризуется новым этапом развития науки. Одной из его особенностей является то, что в области филологии наступает время синтетических изучений. Теперь следует предпринять попытки изучить литературное и фольклорное произведения путем выяснения той внутренней связи, которая существует между ними как связь всех элементов их структуры.
Постановка проблемы идейно-художественного единства фольклорного произведения несомненно расширит перспективы развития науки о фольклоре, позволит выработать более правильный методологический подход к анализу произведений, поможет более конкретно представить единство содержания и формы, даст возможность раскрыть в произведении то, что определит его идейно-художественную силу и воздействие.
Теоретическую и методологическую основу данного диссертационного исследования составляют достижения ведущих российских фольклористов (В.М. Жирмунского[6], В.М. Гацака[7], В.П. Аникина[8], А.И. Алиевой[9], Б.Н. Путилова[10] А.Н. Веселовского[11], В. Адриановой-Перетц[12], Д.С. Лихачева[13], В.П. Проппа[14], Л.З. Колмачевского[15], В. Андерсона[16], Н.П. Андреева[17] и др.). В работе также учтен огромный положительный опыт в разработке и изучении фольклорных процессов в условиях Волго-Уральского региона, Татарстана и Башкортостана, отраженный в трудах видных ученых разных периодов Э.В. Померанцевой[18], Л.Г. Барага[19], И.Е. Карпухина[20], К.М. Миннуллина[21], Л.Ш. Замалетдинова[22], М.Х. Бакирова[23], Ф.И. Урманчиева[24] ; Э.С. Касымова[25], Х. Ярми[26] ; А.М. Сулейманова[27], М.Х. Мингажетдинова[28], Н.Т. Зарипова[29], Г.Р. Хусаиновой[30] и др.
Исходя из предмета и цели исследования, основополагающим принципом подхода к материалу является комплексный метод, включающий сравнительно-исторический, структурно-типологический, текстологический, поскольку изучение типологии контактных связей в фольклоре, во всем многообразии и во всей сложности современной проблематики, невозможно без самого широкого и систематического сравнительного анализа, без соотнесения изучаемых явлений со сравнительными данными, без выявления и изучения фактов повторяемости, в конечном счете - без установления общих закономерностей и специфических особенностей.
В диссертации в историко-типологическом плане исследуются новеллистические и анималистический сюжеты и прослеживается их отражение в литературе. Основным методологическим принципом работы является принцип диалектического единства формы и содержания.
В работе использован сравнительно-исторический метод как наиболее продуктивный, развернута типология восточнославянских и тюркоязычных вариантов трех сказочных сюжетов «Шемякин суд», «Ерш Ершович», «Сокровища Рампсинита». Этот метод позволяет определить национальный колорит даже при сопоставлении единичных вариантов различных сюжетов, но более продуктивным является путь изучения одного сюжета с учетом всех письменно зафиксированных фольклорных и литературных вариантов. Применяемый в работе методологический подход ориентирован на использование основных понятий компаративистики – типологического сходства и непосредственного фольклорного или литературного влияния.
Способ сравнительно-исторического анализа сюжетов позволяет установить неповторимо самобытный и самоценный характер сказок; вскрыть поэтическую конкретность мотивов, образов и ярких изобразительных средств, выработанных в сказках разных народов.
В исследовании дается всесторонний анализ отдельного фольклорного произведения как художественного целого. Метод данной работы состоит в том, что сопоставляются части отдельно взятой сказки между собой, выявляются устойчивые и изменяющиеся компоненты, сопоставляются сказки, записанные от разных сказителей, и разноэтничные тексты, выявляются межпредметные связи между сказкой и литературой. В работе применены современные способы и методы анализа сказок и художественных текстов, позволяющие сделать выводы о бытовании сказочных сюжетов и их литературных обработок, дающие веские основания для обобщений историко-типологического и генетического характера.
В основу работы положены принципы диалектики и историзма, объективности и системности научного анализа. Комплексное использование данных фольклористики, литературоведения направлено на усиление аргументов автора.
Материалом исследования послужили около ста пятидесяти базовых восточнославянских и тюркоязычных вариантов сюжетных типов АТ 950, АТ 1534 и АТ 254** в сравнительном освещении с западноевропейским и восточным материалом.
Теоретическая значимость исследования заключается в том, что оно вносит серьезный вклад в сказковедение, в изучение вопросов поэтики и национального своеобразия сказки, раскрытие механизмов сказочного повествования. Результаты, полученные в ходе исследования, помогут уточнить и дополнить данные существующих указателей сюжетов русских, украинских, белорусских и тюркоязычных сказок. Также работа имеет методологическое значение, так как подобное исследование народной сказки и ее литературных переложений является новой ступенью в изучении и классификации всего репертуара сказочного фонда в широком сопоставлении с известными материалами в фольклористике и литературоведении.
Практическая значимость диссертации вытекает из того, что материалы и выводы работы могут быть использованы для лекционно-просветительской работы, при подготовке учебников, учебно-методической литературы по фольклору.
На защиту выносятся следующие положения:
1. Наиболее важной проблемой современного сказковедения оказывается проблема типологических сближений. В диссертации выявляются основы типологических сближений или исторических соответствий в фольклоре. Под типологическим сближением мы понимаем такой анализ, при котором разные варианты одного сюжета сопоставляются типологически: в них сохраняются основные мотивы сюжетного типа (каркас), но их наполнение полностью зависит от народа, их создавшего. Сюжетный тип в нашем представлении – это формальная категория сравнительного сказковедения, необходимая при анализе материала на межтекстовом уровне. Выделение сюжетного типа должно быть основано на подробном изучении конкретных текстов, объединённых одной темой и одним способом её раскрытия.
2. Назрела необходимость изучить сказку как морфологическую (сюжетную) реальность с комплексным изучением ее стиля, представить сказку и ее русские и тюрко-восточные литературные обработки как разные воплощения одного и того же системообразующего принципа. В нашей науке сказочный текст, если и получал оценку, то главным образом со стороны содержания, реже – художественной формы и совсем редко – особенностей языка. Поэтому представляет большой научный и научно-популярный интерес выяснение того, какие произведения наиболее часто пересказываются, на какие детали обращается внимание рассказчика, что опускается, что изменяется, существует ли в этом плане какая-нибудь закономерность или нет, задерживаются ли литературные сюжеты в фольклоре, случайно ли они туда заносятся. Вопрос о переходе в народный репертуар и бытовании литературного произведения в устной традиции имеет важное значение не только для решения проблемы «литература и фольклор», но и для истории фольклора, его жанров.
3. Отдельные сказочные сюжеты представлены в диссертации как художественное целое; прослежена эволюция отдельных элементов художественной формы сказок и связанных с ними русских и восточно-тюркских литературных обработок в свете современных представлений; разрабатываются вопросы, связанные с литературной историей сказочных сюжетов и исторической поэтикой сказок.
4. Осуществленное исследование позволило выявить сходство сказочных сюжетов «Шемякин суд», «Сокровища Рампсинита» в восточнославянских и тюркоязычных (особенно татарских, башкирских, азерб. и казахск.) сказках. Сравнительное изучение бытовых новеллистических сказок восточнославянских народов сюжетных типов АТ 1534 и AT 950 убеждает нас в цельности восточнославянского сюжетного репертуара и в особенной близости белорусского сказочного материала к украинскому. Острая социальная направленность - одна из характерных черт русских сказок данного типа. То же самое можно сказать и об украинских и белорусских сказках. В них еще острее чувствуется крайне бедственное положение разоренного крестьянства, которое становилось особенно восприимчивым к бунтарским веяниям.
Татарские и башкирские варианты названных сюжетов имеют много общих особенностей с европейскими вариантами и вместе с тем тяготеют к восточному сказочному материалу. Сопоставление имеющегося опубликованного татарского материала названных сюжетов позволяет делать вывод о большей близости татарских вариантов прежде всего к восточному материалу, что объясняется тем, что татары с древних времен имели тесные политические, дипломатические и культурные отношения с Индией, Средней и Малой Азией, Ираном, странами и народами Ближнего Востока. Поэтому и сказки восточных народов могли проникнуть к ним не только через письменные источники, а непосредственно через личные контакты с этими народами.
Восточные варианты содержат мотивы, рано подвергшиеся смягчению в западных редакциях. Например, это мотив с помещением дочери царя в дом блуда (АТ 950) и мотив Шейлока (АТ 890).
5. Интересным фактом в судьбе сюжетов АТ 1534, АТ 254**, АТ 950 является довольно рано наметившееся стремление к их литературным обработкам. Большая их часть относится к ХIХ веку. В литературных обработках усложняется композиция, появляются новые сюжетные ходы. Образ главного героя в них подвергается определенной трансформации и отличается большим разнообразием характеристик. Рассмотрение всех литературных переложений приводит нас к выводу о том, что характерные особенности сюжетов в литературных обработках авторам не удалось сохранить. Главным образом это объясняется тем, что сюжет всегда служит для писателя только точкой отсчета при осуществлении своих замыслов.
6. Сравнительное изучение многочисленных фольклорных и литературных источников позволяет предположить, что «Повесть о Ерше Ершовиче», выросшая на фольклорной основе, вновь вернулась в народное творчество в виде сказок о Ерше Ершовиче. Следовательно, в сказках о Ерше Ершовиче органично переплелись качества сказок о животных, бытовой сатирической и литературной сказок. Например, вторая часть сюжета, рассказ о ловле и приготовлении Ерша, очень похожа на формульные сказки о животных интересом к веселой игре словом и тяготением к рифме. Из литературных сказок в сказку о Ерше перешла любовь к развернутым характеристикам рыб, каких нет в сказках о животных и т. д. В проведенном исследовании поэтики сказок о Ерше выявляются черты всех перечисленных жанровых форм. В работе обращается внимание на уникальность сюжета, алогичность его основы, нехарактерной для сказок о животных. Это не повесть и не сказка, а «небылица», в основе которой лежит небыличный мотив говорящих рыб. Доказывается, что сюжет о Ерше возник в русле древних скоморошьих традиций.
7. Фольклор есть искусство слова; анализ стилистического оформления сказок, языковых особенностей сказочного и литературного текстов позволяет определить примерное время их создания. Проведенный анализ указывает на связи сказок о Ерше с рифмой пословичного типа и на то, что основной строй языка сказок и повести о Ерше сложился в XVII веке.
Апробация работы. Концепция работы, основные ее положения и выводы изложены в монографиях «Народная сказка и ее литературные переложения: проблема происхождения и модификации текстов» (М.: ГРЦРФ, 2008. – 224 с.), «Типологические сближения в восточнославянских и тюркоязычных сказках» (Казань: ИЯЛИ им. Г. Ибрагимова АН РТ, 2009), получивших положительные отзывы, и статьях (общий объем публикаций - более 30 п.л.). Результаты диссертации представлены в научных докладах, прочитанных на Международных, Всесоюзных, Всероссийских, Республиканских и зональных конференциях, проходивших в гг. Москве, Казани, Тобольске, Славянске-на-Кубани, Чебоксарах, Елабуге, Уфе, Бирске, и опубликованных в сборниках материалов указанных конференций.
Структура исследования. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, примечаний, списка условных сокращений, принятых в тексте работы, и списка литературы.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во введении обоснована актуальность рассматриваемой проблемы, определены объект и предмет исследования, сформулированы цель и задачи, раскрыта методологическая основа, научная новизна, практическая значимость работы.
Первая глава «Проблема типологических сближений в истории фольклористики» посвящена выявлению основ типологических сближений или исторических соответствий в фольклоре; рассматривается опыт изучения фольклора в различных школах фольклористики (акцент сделан на теории заимствования), проводится проблемно-мировоззренческий анализ работ ученых.
В русской фольклористике сравнение вариантов сюжета или группы родственных сюжетных типов – один из основных путей изучения сказки. Сопоставление конкретного варианта с рядом аналогичных, составляющих сюжетный тип, по сути, являющийся инвариантом, с одной стороны, и соотнесение и интегрирование рассматриваемых объектов с метасистемой традиции – с другой, позволяет глубже изучить принципы формирования сюжетных типов, подтипов и жанровых разновидностей сказки.
Принципиальной для понимания процесса классификации и типологизации сказок является проблема выделения сюжетного типа в связи с особенностями функционирования героя. Сюжетный тип – это формальная категория сравнительного сказковедения, необходимая при анализе материала на межтекстовом уровне. Выделение сюжетного типа должно быть основано на подробном изучении конкретных текстов, объединённых одной темой и одним способом её раскрытия. В качестве рабочего можно предложить следующее определение: сюжетный тип – это характерная для группы родственных текстов форма композиционной организации действий, поступков героев одного типа в специфическом пространстве и времени.
Есть и другие определения понятия «сюжетный тип». Так, например, С. Томпсон считает, что «тип — это традиционная сказка, которая имеет самостоятельное существование»[31]. Однако проблема заключается в том, что, как отметил В.Я. Пропп, «определить, где кончается один сюжет с его вариантами и где начинается другой, можно лишь после межсюжетного изучения сказок и точной фиксации принципа отбора сюжетов и вариантов»[32].
Наиболее важной на сегодняшний день проблемой сказковедения оказывается проблема типологических сближений. Мы будем понимать под типологическим сближением такой анализ, при котором разные варианты одного сюжета сопоставляются типологически: в них сохраняются основные мотивы сюжетного типа (каркас), но их наполнение полностью зависит от народа, их создавшего.
К проблеме типологических сближений в фольклоре впервые обратились представители мифологической школы, немецкие ученые Вильгельм и Якоб Гримм, их последователями в России стали Ф.И. Буслаев, А.Н. Афанасьев, О.Ф. Миллер, А.А. Потебня. Первоосновой народного творчества они считали мифологию и религию и приписывали сказкам происхождение от древних религиозных верований и представлений о природе, коренящихся в анимистическом миросозерцании, искали в них явления и действия олицетворенных сил природы, небесных светил, стихийных духов.
К 70-м годам XIX века мифологическая школа внутренне себя изжила. Выдвигаются новые проблемы и методы. Проблема же сходства получает новое решение: сходство объясняется результатом не индоевропейского единства, а заимствования, культурного общения между народами.
Наиболее значительным представителем нового метода на Западе был Т. Бенфей. Издание им в 1859 году сборника индийских сказок IV в. н. э. «Панчатантра» («Пятикнижие»)[33] стало поворотным пунктом в истории европейской фольклористики. Текст «Панчатантры» сопоставляется ученым (по индийским источникам в их различных версиях) с позднейшими переводами на названные языки. Старому методу реконструкций, догадок, этимологических и иных толкований приходит на смену метод критического анализа и сопоставления текстов.
Сличение текстов позволило Бенфею в общих чертах наметить эпохи и пути распространения индийских сюжетов в Европе. Обнаруживая индийские корни европейских сказок, Бенфей вместе с тем утверждает их буддийское происхождение. Новый метод быстро стал распространяться. Бенфеем был основан журнал «Orient und Occident» («Восток и Запад»), специально посвященный изучению восточных влияний, где Бенфей и опубликовал ряд небольших очерков. Новое направление охватило все страны.
В русской науке зачинателем нового направления был А.Н. Пыпин. Он в своем «Очерке литературной истории старинных повестей и сказок русских» (1858)[34] впервые вводит понятие литературной истории сказочных сюжетов. Образцы так называемой литературной истории сюжетов были написаны У. Клоустоном, Максом Мюллером, С.Ф. Ольденбургом, Колмачевским, Ф.И. Буслаевым и др. Дальше и ближе всех к современным представлениям подошел Буслаев. Признавая переход бродячих сюжетов, Буслаев, однако, видит какую-то закономерность сходства, не основанную на заимствовании, а состоящую в зависимости идейно-художественного творчества от «одинаковых начал быта и культуры», от «одинаковых способов жить и чувствовать»[35].
Проблема международных соответствий по-настоящему была поставлена у нас А.Н. Веселовским; полного развития взгляды Веселовского достигли в его докторской диссертации «Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине. Из истории литературного общения Запада и Востока». Хотя эта работа и не посвящена сказкам в узком смысле этого слова, метод ее имел большое значение для изучения сказок. Веселовский здесь не только не следует Бенфею, но идет совершенно самостоятельным путем. Веселовский не ограничивается установлением факта заимствования, но ставит вопрос, который не ставился Бенфеем, а именно — вопрос о причинах заимствования. Историческое общение не всегда приводит к заимствованию фольклора. Для этого должны иметься внутренние причины, лежащие в области идеологии народа, в зависимости от его исторических судеб и явлений социального порядка. Таким образом, в центре внимания Веселовского не только сюжетные схемы, их совпадения и отличия, не только географическая карта, походы и торговые пути, а прежде всего живой народ как конкретная историческая реальность, как создатель и носитель традиции.
В развитии миграционизма можно проследить две основные линии или два течения. Одно из них — собственно ориенталистское по приурочению сюжетов в зависимости от специальности автора: индийскому, иранскому, монгольскому или, как у дилетантов, — «восточному» вообще. Другая линия развивается позже. Утверждается уже не только восточное, но и западное или иное захожее происхождение сюжета. Таким образом, можно говорить о «восточной» школе и «школе заимствований», понимая под этим не одно и то же. Для представителей последнего течения у нас укрепилось название «компаративисты».
Представители миграционизма весьма разнообразны по своим индивидуальным наклонностям, наряду с миграционистским принципом выдвигались к этому времени уже и другие принципы изучения фольклора. Например, своеобразное и очень плодотворное сочетание миграционизма с историческим изучением мы наблюдаем в трудах И.Н. Жданова («К литературной истории русской былевой поэзии»[36] ).
Появление и развитие антропологической школы также отозвалось на изучении всемирных типологических соответствий. Односторонность и недостаточность изучения «странствований» и «заимствований» постепенно становятся ясными. Новую попытку объединения этих двух направлений делает И. Созонович, и частично это приводит к весьма важным и новым результатам. В своей работе, посвященной сюжету Леноры[37], он сочетает анализ «бытовых основ» и возможности самостоятельного зарождения сюжетов у разных народов с утверждением в некоторых случаях заимствований. На основании археологических и этнографических данных Созонович показывает, как вера в возможность возвращения мертвецов дает начало сюжету.
Во всех странах понемногу накапливалось огромное количество сказочных материалов. Эти материалы требовали учета и систематизации, а неудовлетворительное состояние фольклористического изучения порождало стремление уточнить и методы изучения.
Огромное значение в изучении и систематизации сказок сыграли указатели сказочных сюжетов, составленные А. Аарне (1910), С. Томпсоном (1928), Н.П. Андреевым (1929), Л.Г. Барагом, И.П. Березовским, К.П. Кабашниковым, Н.В. Новиковым (1979) и другими. В последние годы появились и электронные указатели сказочных типов. Таким является указатель татарских сказок о животных, составленный Л.Ш. Замалетдиновым[38], он отражает национальный, региональный материал отдельных сказочных сборников татар.
Необходимость наличия указателей сказочных сюжетов вызвано потребностью в ориентации в огромном количестве текстов сказок. А появление новых указателей, основанных на новых методах классификации сказочного материала, вызвано желанием более точного выделения сюжетных типов классифицируемых сказочных фольклорных текстов.
В 1901 году в Хельсинки была основана международная федерация фольклористов. Основателями ее были финский ученый К. Крон, шведский ученый К. Сидов и датский ученый А. Ольрик. Труды этой федерации выходят в виде непериодической серии под названием Folklore Fellows Communications — Публикации Федерации фольклористов (FFC). Федерация — не только организация, ставящая себе целью научное объединение и контакт. Она стоит и на определенных методических позициях. Эти позиции были изложены финским ученым Антти Аарне в его «Руководстве по сравнительному изучению сказки»[39] применительно к сказке и — более широко — Кроном в его работе «Фольклористический метод»[40].
Выработанные так называемой «финской» школой методы изучения сказки сводятся к следующим приемам: исследование обычно посвящается одному какому-нибудь сюжету, устанавливается полный и четкий пронумерованный список всех известных вариантов данного сюжета, материал располагается по этнической системе; составные части сюжета, мотивы, подвергаются тщательному сравнению и сопоставлению для того, чтобы установить, какие формы встречаются чаще; наиболее часто встречающиеся формы объявляются исконными и наиболее древними; изучение материала по народам дает возможность установить национальные и локальные версии (экотипы); устанавливается родина сюжета, которая определяется максимальными количествами записей у того или иного народа, и его история.
Но не со всем можно согласиться. Исследователи исходят из предпосылки, что каждый сюжет создается один раз в определенном месте и в определенное время. Между тем, бесспорно, что сюжеты могут зарождаться независимо друг от друга там, где для их возникновения создались соответствующие условия. Сюжеты могут возникать один из другого, стоять в генетической связи друг с другом. При подлинно историческом, а не формально-статистическом изучении может оказаться, что архаические формы встречаются не наиболее часто, а наиболее редко и что они вытесняются более поздними формами. Установить возникновение сюжета с точки зрения его географии не всегда удается, так как частота записей может не соответствовать действительному положению вещей. Там, где собирательская работа велась интенсивнее, записано большее количество сказок, а где менее интенсивно – меньшее.
Большой вклад в изучение проблемы типологических сближений внесла Казанская школа фольклористики.
Одним из первых ее представителей был историк литературы Л.З. Колмачевский (1850 - 1889). Изучая сказочный эпос многих народов, он стал сторонником теории миграции сюжетов (ориентализма), утверждая его восточное, прежде всего индийское происхождение. «Индианизм» к изучению сказки о животных был применен им в его капитальном труде «Животный эпос на Западе и у славян».
Другим ученым, внесшим вклад в изучение проблемы типологических сближений, стал В. Андерсон, автор монографий «Роман Апулея и народная сказка» (Казань, 1914), «Император и аббат». Он был приверженцем финской школы.
Вальтер Андерсон, будучи профессором Казанского университета, стал ближайшим научным руководителем еще одного известного ученого - Н. П. Андреева, оказав сильное влияние на методологию его ранних работ «Опыт экспериментально-фонетического исследования» (1916) и «Цикл легенд о великом грешнике-разбойнике» (1918). К казанскому периоду относятся и первые печатные работы Андреева: «Исчезающая литература», «“Три старца” Л. Толстого и родственные легенды», «К методологии и технике изучения народной словесности». Несомненный и непреходящий интерес остается у современных фольклористов к «Указателю сказочных сюжетов по системе Аарне» Н.П. Андреева.
Большой вклад в становление Казанской фольклористики, и сказковедения в частности, в дальнейшее изучение проблемы типологических сближений внес отдел народного творчества ИЯЛИ им. Г. Ибрагимова АН РТ. Отдел, созданный еще в 1939 году, организовывал многочисленные фольклорные экспедиции в различные регионы страны с компактно проживающим татарским населением, в результате которых был собран поистине огромный текстовой материал. Это выдвинуло перед фольклористами ряд новых теоретических и практических проблем. В 1951 г. (2 изд. 1954 г.) под руководством Х.Х. Ярмухамметова была издана антология «Татарское народное творчество». В 1976 -1988 годах сектором фольклора был подготовлен и издан 12 томный свод «Татар халык иаты», три тома которого составляют сказки: «Сказки о животных. Волшебные сказки» (1977), «Волшебные сказки» (1978), «Бытовые сказки» (1981). Примечателен тот факт, что в этих томах впервые в истории татарской фольклористики был представлен сводный указатель сюжетов на основе международной классификации, в подготовке которого участвовали Л.Г. Бараг, Х.Х. Ярмухаметов, Х.Х. Гатина, С.М. Гилязетдинов, Ф.В. Ахметова. В настоящее время здесь впервые осуществляется 15 томный свод «Татарское народное творчество» в русском переводе, вышли уже 3 тома сказок[41], представляющих собой полный репертуар опубликованных произведений этого жанра. Составителем, автором вступительных статей, комментариев и сводного указателя сюжетов явился Л.Ш. Замалетдинов.
Фольклористика в процессе исторического развития пользовалась различными исследовательскими методами. Свой метод имела каждая школа: мифологическая, миграционная, антропологическая, историческая, финская и другие. Они использовали такие методы, как генетический, географо-исторический (или историко-географический), историко-типологический и структурно-типологический.
Вопросы, к которым обращается современная фольклористика, те же самые: как возникают сюжеты, образы, где они берут свои истоки, где начала самопорождающейся сюжетики? Но подход к их решению в современных генетических исследованиях фольклора несколько иной.
Дифференциация сравнительно-исторического изучения фольклора впервые была определена академиком В.М. Жирмунским в докладе на IV международном съезде славистов (1958) и в книге «Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса». Он сформулировал тогда принципы двух основных методов: типологического и так называемого «генетического». Наиболее полный анализ сравнительно-исторического направления проведен в книге Б.Н. Путилова «Методология сравнительно-исторического изучения фольклора»[42], в заключение которой он утверждает, что историко-типологическая теория сегодня находится на подъеме, завоевывает все новых сторонников. Глава завершается проблемно-мировоззренческим анализом трудов современных исследователей, посвященных проблеме типологических сближений в фольклоре и, в частности, в сказковедении.
Во второй главе «Восточнославянские и тюркоязычные сказки типа «Шемякин суд» и их литературные переложения», состоящей из 4-х параграфов, рассматривается сюжет АТ 1534, воссоздается история происхождения и эволюции восточнославянских и тюркоязычных сказок о Шемякином суде, выявляются сходство и различия в разработке структуры, системы персонажей и стиля народных сказок и их литературных переложений.
В параграфе «Восточнославянские варианты типа «Шемякин суд» в сравнительном освещении» рассматривается происхождение русских народных сказок о Шемякином суде, влияние сатирической повести ХVII века о «Шемякином суде» на бытование сказок о богатом и бедном.
Сказка под названием «Шемякин суд» зафиксирована в «Указателе сказочных сюжетов» по системе Аарне-Томпсона под номером 1534. В XIX веке, насколько нам известно, было опубликовано на разных языках тридцать три варианта данной сказки (из них двенадцать русских, четыре украинских, четыре белорусских), пять татарских и две башкирских версии). В XX веке их число увеличилось почти вдвое (пятьдесят три).
Сказки о богатом и бедном брате и о неправедном судье-взяточнике послужили основой для создания древнерусской «Повести о Шемякином суде». В свою очередь повесть тоже повлияла на сказку. В повести сатира на кривосуд построена в образном и композиционном отношении в русле бытовой сказки. Поэтому сказка, преобразованная в сатиру, уже в новом качестве легко возвращается в устное народное творчество, освобождаясь от всего, что не нужно сказке.
Наибольшей стабильностью в сказках народов мира, в том числе восточнославянских, обладают три мотива: неумышленная, но строго наказуемая порча животного; убийство ребенка (чаще всего, во чреве матери) - виновник должен прижить нового ребенка с женою истца; убийство человека, требующее отмщения тем же способом, каким было совершено.
Сказочные варианты типа AT 1534 можно разделить на две большие группы или версии: эпическую, повествующую о мудрых, праведных судьях, и сатирическую, в которую обычно вводятся мотивы, порочащие судью. Когда выявление и обличение порочащих общество норм судопроизводства становится злободневным, на основе сказочной эпической версии создается сатирическая. Но едва актуальность обвинения ослабевает, историческая основа исчезает, сатира преобразуется в занимательный рассказ, анекдот. При этом приговоры праведного и неправедного судей – одни и те же, меняется только их мотивировка или обоснование.
Проведенный анализ восточнославянских вариантов показывает, что варианты сюжета AT 1534 сложились под влиянием быта и мировоззрения восточнославянского народа, но основной их сюжет принадлежит в такой же мере западноевропейским и восточным сказкам и литературе.
Восточнославянские сказки о "Шемякином суде" отличаются от вариантов других народов мира своим сатирическим настроем, национальным бытовым колоритом, связанным с судебными порядками древней Руси.
Из существующих двух версий сказок о Шемякином суде русские сказки ближе к сатирической, а украинские и белорусские - к эпической версии. Русские варианты эпической версии этого сюжета не получили распространения. Чем ближе русские сказки к современности, тем сильнее в них сатирический эффект. Русские варианты вносят в сюжет сатирическую мысль, своеобразные особенности русского быта и приурочивают сказки к определенному историческому лицу. Сатирическое начало в белорусских и украинских вариантах тоже присутствует, однако, не в таком объеме, как в русских.
Украинские сказки вносят в сюжет элементы чудесного. Несомненно, украинское происхождение имеет мотив о волшебном старце, который за нарушение запрета работать в воскресенье убивает волов. Мотив выбора между смертью брата или волов присутствует во всех восточнославянских вариантах, но причина гнева старца указывается только в украинских вариантах - работа в «велик день», посвященный Богу. Делается вывод, что мотив о чудесном старце имеет украинское происхождение, а истоки - на Севере России. Он архаичнее фиксированного состава сюжета и восходит к дохристианскому фольклору восточных славян.
В параграфе «Сравнительное изучение тюркоязычных (татарских, башкирских) вариантов сюжетного типа «Шемякин суд»» выявляется своеобразие тюркоязычных сказок названного сюжетного типа, их взаимодействие с европейским, восточным и восточнославянским материалом, более подробно рассматриваются татарские и башкирские варианты сюжета.
Сказочный сюжет АТ 1534 нашел отражение в фольклоре таких тюркоязычных народов, как татары, башкиры, туркмены, казахи, азербайджанцы. Кроме того, имеются таджикский, дагестанский, абазинский, абхазский, курдский, сирийский, тибетский, персидский и индийский варианты данного сюжетного типа.
В тюркоязычных опубликованных сказках типа AT 1534 действие получает такое развитие:
1) бедняк занимает у богатого человека деньги с условием заплатить куском мяса из собственного тела, если не воротит долга в срок;
2) по дороге к казию (в мусульманских странах это судья, единолично осуществляющий судопроизводство на основе шариата) помогает прохожему вытащить из грязи осла и отрывает ему хвост;
3) нечаянно толкает беременную женщину, отчего она падает и преждевременно разрешается мертвым ребенком;
4) бросается вниз с возвышенного места, падает на человека, тем самым убивая его;
5) за все это должен держать ответ перед судом;
6) застает за непотребным делом казия, который, опасаясь разоблачения или в надежде на взятку, судит в пользу виновного.
Тюркоязычные варианты сюжета АТ 1534 имеют много общих особенностей с европейскими вариантами и вместе с тем тяготеют к восточному сказочному материалу.
Так, например, мотив Шейлока (АТ 890), получивший распространение в большинстве вариантов Востока и известный на Западе (немецкая редакция), также находит отражение в тюркоязычном материале. Оба типа, АТ 890 и АТ 1534, встречаются в устойчивой контаминации в персидско-турецких вариантах. Именно такая комбинация сюжетов (АТ 890 + АТ 1534) распространена в основном на Ближнем Востоке, например в Турции, Ираке, Иране. Слияние этих сюжетных типов произошло также в дагестанской и таджикской сказках. В азербайджанском и абазинском вариантах есть мотив о взятых в долг деньгах, но ничего не говорится о страшном условии в случае неуплаты долга вырезать мясо из тела должника. И в казахской сказке происходит некоторая трансформация сюжета АТ 890: герой вместо денег обещает лодочнику один черак мяса за то, чтобы тот переправил его на другой берег. Так как мяса у него не оказывается, лодочник требует собственного мяса виновного из его икр.
Следующий мотив о порче животного, встречающийся в тюркоязычных — туркменском, азербайджанском вариантах, имеет свои соответствия, как в западноевропейских, так и восточных сказках. По дороге в суд человек помогает путнику вытащить из грязи осла (лошадь), но, чересчур усердствуя, отрывает ему (ей) хвост (есть параллели в итальянском, двух филиппинских, а также большинстве восточных вариантов). Бывает и другой поворот событий. В казахской сказке прохожий не может остановить верблюда, просит помочь; бедняк, бросив палку, лишает глаза животное (ср. дагестанский, таджикский, сирийский, курдский, персидский, индийский и др. восточные варианты). Чаще всего эти мотивы не встречаются в одной сказке, но бывают и исключения: обвиняемый в туркменском, а также в дагестанском, таджикском, индийском и персидском вариантах совершает и ту, и другую порчу животных — отрывает хвост у осла и ослепляет на один глаз лошадь.
Мотив о невольном убийстве ребенка во чреве матери достаточно полно представлен как в тюркоязычных, так и в восточных повествованиях. В туркменской и таджикской сказках человек просит напиться у беременной женщины и брезгливо отталкивает грязный кувшин или кружку, отчего женщина падает и разрешается мертвым ребенком. В большей части иных вариантов причина другая: обвиняемый, желая скрыться от истцов, сбивает с ног будущую мать, как в азербайджанском и некоторых других восточных вариантах, или случайно пугает ее (см. абхазскую, амхарскую, филиппинскую сказки и итальянскую новеллу). А в «древнеанглийском стихотворении» Б. Перси произошло смягчение мотива из-за запрета говорить о подобном состоянии. В этом стихотворении лошадь, на которой верхом едет дама, пугается бедняка и сбрасывает даму, которая при падении повреждает себе глаз.
Сюжетный ход об убийстве падением сверху в тюркоязычных и восточных сказках не добавляет почти ничего нового к уже рассмотренным восточнославянским и западноевропейским вариантам. Несчастный, думая, что казий осудит его на казнь, предпочитает самоубийство смерти от руки палача. Он прыгает с обрыва, стены, минарета или мечети вниз, но не разбивается, а падает на оказавшегося внизу человека, который тут же умирает. И только в абазинской сказке он поступает так не по своей воле: истцы, сговорившись между собой, решают лучше бросить нищего старика со скалы, чем идти с ним дальше в суд, ведь им с него все равно нечего взять.
В тюркоязычных и восточных вариантах суд вершат обычно казий, реже ишан или халиф — представители мусульманской религии. В сказках народ изобличает религиозное правосудие в лице алчного и несправедливого казия, притворщика, ведущего развратный образ жизни.
Большинство тюркоязычных и восточных вариантов относится к сатирической версии сюжета АТ 1534. Эпическая версия представлена казахской, тибетской, абхазской, еврейской и курдскими сказками.
Восточные варианты не включают эпизода угрозы камнем. Этот эпизод сохраняется в первоначальной форме лишь в таджикской, а также в татарской и одной башкирской сказках (в двух последних случаях, вероятно, под влиянием восточнославянского сказочного эпоса). В абазинском варианте угрозы камнем нет, но обвиняемый все время прикладывает руку к нагрудному карману, моргая судье, так что казий все равно оказывается в заблуждении. В большинстве тюркоязычных и восточных вариантов действие разворачивается следующим образом: ответчик случайно застает казия за непотребным делом, скрывает это и говорит остальным, что судья занят молитвами о благоденствии народа. Казию его находчивость приходится по душе, и он выносит решение в пользу виновного.
В сказках эпической версии судья выносит решение согласно своим представлениям о справедливости. Так поступает судья из ингушской, абхазской, еврейской и тибетской сказок. В тибетской сказке Шифнера к королю Адарзамуке обращаются за советом не только люди, но и животные. В некоторых сказках происходит замена судьи. В казахском варианте в роли судьи выступает прохожий — почтенный и сметливый старик. В курдской сказке к халифу приходит его брат — Балули-Зана и просит уступить на время свой трон. Балули-Зана, герой многих фольклорных произведений народов Ближнего Востока, сочувственно относящийся к бедным, оправдывает обвиняемого. В сирийском и курдском вариантах дочь просит разрешения у отца — кадия или халифа — судить вместо него. В сирийской сказке она переодевается в мужскую одежду, а в курдской — остается в обычном виде, идет в здание суда и выносит справедливый приговор. В дагестанском варианте склоняет судью к гуманному решению его жена, которую попросил о помощи подсудимый. Приговоры судей в эпической и сатирической версиях одинаковы, что еще больше сближает эти две версии.
По иску ростовщика о куске мяса, который он должен вырезать у должника, казий обычно выносит такое решение: вырезать ровно фунт — не больше и не меньше. Иногда он еще добавляет, что в случае ошибки излишек или недостаток будет вырезан у истца; или ростовщика казнят, если он прольет при этом хоть каплю крови. В абазинском варианте судья предлагает дать ответчику еще денег для того, чтобы он отработал старый и новый долг. В азербайджанской сказке казий говорит, что отдавать деньги под проценты по шариату не разрешается, большой грех, и приговаривает самого обвинителя к штрафу.
Второй приговор казия касается порчи животного. Если в восточнославянских сказках за ту же саму провинность истцу велят отдать животное виновному, чтобы тот держал его у себя, пока у скотины не отрастет хвост, то в восточных — этот приговор сохраняется только в татарском и ингушском вариантах.
В сказках, повествующих о нечаянном ослеплении животного, приговор несколько иной. Казий в таджикском, дагестанском, сирийском, курдском и персидском вариантах предлагает хозяину лошади рассечь ее на две половины, часть лошади со слепым глазом отдать виновному и получить ее стоимость. В казахской и во второй курдской сказках истцу предлагается самому попытаться бросить в верблюда или ответчика палку и ослепить на один глаз. В тибетской сказке Шифнера судья за то, что человек попросил остановить кобылу, приговаривает его к отрезанию языка, а за то, что обвиняемый бросил в лошадь камень — к лишению его руки.
По поводу нечаянного убийства ребенка во чреве матери приговор казия такой же, как в восточнославянских и западных вариантах: отдать жену ответчику, пока она не родит другого младенца или пока не забеременеет. Если же ребенка в этом случае не будет, то с обвиняемого казий предлагает взять диат — выкуп за младенца (см. дагестанскую сказку). Оговаривается судьей и пол будущего ребенка. В одном персидском варианте он говорит, что если жена родит сына — это будет за сына, а если дочь — то нужно взять деньгами разницу сына и дочери. А потерпевшему в другой персидской сказке судья объясняет, что если сначала родится дочь, нужно подождать еще немного, а если опять появится младенец женского пола, то надо утешиться, так как две дочери равны одному сыну. И в азербайджанском варианте истцу дается совет поступить так же неосторожно с женой ответчика, когда она будет на этом же месяце беременности.
Относительно убийства человека падением сверху большинство восточных и тюркоязычных вариантов повторяют тот же приговор, что и в сказках других народов мира: спрыгнуть на виновного с возвышенного места и убить его своим падением. Иногда еще добавляется, что в том случае, если обвиняемый останется жив, казни подвергнется сам истец. В тибетской сказке Шифнера блюститель правопорядка предлагает вдове взять виновника смерти ее супруга в мужья.
Восточные и тюркоязычные варианты заканчиваются тем, что все истцы отказываются от своих исков и вынуждены заплатить за это штраф. Иногда казий делится полученными деньгами, и бедняк превращается в состоятельного человека. Но чаще всего он наживается на том, что от него откупаются истцы, не желающие выполнять решений суда.
В некоторых сказках после суда счастливый оправданный ответчик еще спрашивает у судьи о тех странных и нелепых событиях, которые наблюдал по дороге к нему. После откровений казия ответчик становится его приятелем или бежит от него с проклятиями. Ингушская сказка завершается риторическим вопросом: «Кто остался судом доволен?». Другие варианты имеют иные окончания.
Корни историко-культурных и фольклорных связей тюркоязычных народов уходят вглубь веков. Генетические и типологические связи сказочных традиций тюркоязычных народов, основанные на многовековом историческом развитии, способствовали проникновению сюжетов, мотивов и образов из фольклора других народов, но в то же время сохраняли национальную специфику. В сказках этих тюркоязычных народностей сюжетного типа «Шемякин суд» имеются общие особенности. Героем туркменского, азербайджанского и татарского вариантов является бедняк, доведенный до крайности бедственным положением. Так же, как в татарской сказке, совершают неумышленную порчу животного герои туркменской и азербайджанской сказок — нечаянно отрывая хвост у лошади (осла). В большинстве тюркоязычных вариантов бедняга, сопровождаемый истцами в суд, вырывается от них и прыгает с обрыва, стены или моста и убивает своим падением человека, случайно оказавшегося внизу. Одним истцом становится больше. Высшей судебной инстанцией в сказках является суд казия. Все варианты, за исключением казахского, примыкают к сатирической версии сюжета. В казахской сказке вместо казия судит почтенный и сметливый старик, встретившийся тяжующимся на дороге. Что касается приговоров, то совпадение встречается только в одном из них. За убийство падением сверху в казахском, туркменском, азербайджанском и татарском вариантах судья приговаривает к такому же наказанию: прыгнуть на виновного сверху и убить его. В туркменской, татарской и казахской сказках истцы откупаются от ответчика, после чего он становится состоятельным человеком.
Взаимодействию и взаимообогащению фольклора татарского и башкирского народов способствовало переплетение исторических судеб, сходство материальной культуры и бытовая общность. Немалую роль сыграли и процессы языкового сближения, отмеченные лингвистами. В фольклоре зафиксированы пять татарских и две башкирские сказки типа «Шемякин суд». Эти сказки разнообразны по характеру действующих лиц, по развитию конфликта, однако некоторые общие моменты между татарскими и башкирскими вариантами легко обнаруживаются. Например, в татарском и башкирском вариантах действует специфический герой — он не бедняк, а скорее обманщик-плут. Придя в суд, он старается во что бы то ни стало склонить судью на свою сторону. Во всех татарских и башкирской сказках сохранился мотив угрозы камнем, отсутствующий в восточных вариантах. В этом конкретном случае (мотив угрозы камнем) можно говорить о влиянии восточнославянского фольклора. Как и в мировом фольклорном материале, восточные сказки заканчиваются посрамлением корыстного судьи.
Опубликованных татарских сказок о неправедном судье всего два. Однако, эти варианты отличаются один от другого. Сказки «Два брата» и «Кому на пользу каркала ворона» вошли в III и IV том свода на татарском языке «Татарское народное творчество», вышедших в 1979 и 1981 годах. Самый полный из них – первый вариант, записанный в 1961 году в д. Линейная Астраханской области от Мустафы Садретдинова.
По построению сюжета сказка «Два брата»[43] почти полностью повторяет сатирическую версию восточнославянских вариантов о богатом и бедном брате. Добавляются лишь некоторые особенности национального быта: суровая зима; аркан, которым бедняк привязывает сани к хвосту лошади; ишан, выступающий в роли судьи. Так же, как и в восточнославянском материале, действующими лицами сказки являются братья. Наследство, оставшееся после смерти отца, забирает себе скупой Хайбуш. Отделившись, Гали с трудом ставит себе дом, батрача на баев; потом женится на такой же бедной девушке, как сам. Начинаются суровые морозы, и в середине зимы у бедного брата кончаются дрова. Он рубит в лесу дрова, однако привезти их не на чем. Приходится ему обратиться за помощью к Хайбушу. Однако богатый брат, кроме лошади, ничего не дает, — ни хомута, ни саней. Гали просит у жены аркан, идет в лес, делает из двух лесин сани и привязывает их арканом к хвосту лошади. Однако, при въезде во двор сани упираются в подворотню, лошадь дергает и отрывает себе хвост. Хайбуш ведет брата в суд. Гали в своей рваной фуфайке всю дорогу стучит зубами от холода. Поэтому на постоялом дворе он, прежде всего, лезет на печь, но, заглядевшись на обедающих, падает с нее прямо на колыбель и убивает лежащего в ней младенца. Отец ребенка тоже идет вместе с ними в суд. При переезде через мост Гали прыгает с него вниз и падает на больного старика, задавив его насмерть.
Несчастный Гали, чтобы хоть как-то защитить себя, кладет за пазуху камень. Во время судебного разбирательства он то и дело показывает ишану на камень. Ишан, надеясь на взятку, оправдывает виновного. Приговоры те же, что и в восточных вариантах: отдать лошадь, пока не отрастет хвост, передать жену виновному, пока та не родит ребенка, прыгнуть на обвиняемого с моста и убить его. После вынесения приговора судья требует обещанное. Гали показывает камень и говорит, что в случае несправедливого приговора он угодил бы этим камнем ишану в лоб. Ишан остается сидеть с почерневшим лицом. Чтобы не выполнять решений суда, все трое истцов откупаются от Гали скотом. Таким образом, нищий Гали из самого несчастного превращается в богатого человека и становится в деревне баем, даже богаче брата Хайбуша. В отличие от восточнославянских вариантов, в татарском детальнее и психологически полнее разработан образ Гали. Прибавляются новые подробности о наследстве, строительстве дома, женитьбе на бедной девушке Амине и т.д. Для создания правдивого образа бедного брата используется большое количество определений: юмарт, фкыйрь, мескен, ач, гаепле Гали (добрый, бедный, несчастный, виноватый Гали).
Вторая татарская сказка свода «Кому на пользу каркала ворона»[44] опубликована в четвертом томе антологии на татарском языке «Татар халык ижаты». Так же, как и польская сказка Рея из Нагловиц, она связана с вариантами сюжетного типа АТ 1534 только мотивом угрозы камнем. Действие развертывается очень схематично: два человека обращаются в суд, один из них показывает казию на свой карман во время слушания дела; судья оправдывает того, от кого думает получить взятку. Конец сказки сходен с восточнославянскими вариантами — судья требует обещанное; человек говорит, что это был камень, которым он хотел ударить судью в лоб в случае вынесения обвинительного приговора. Другие мотивы, характерные для сказок типа АТ 1534, - порча животного, убийство младенца и убийство падением сверху - в татарской сказке отсутствуют.
Также были проанализированы 2 сказки, обнаруженные нами в фольклорном архиве ИЯЛИ им. Г. Ибрагимова АН РТ.
Сказка «Кызыл янчек»[45] интересна своей до этого не встречающейся контаминацией с сюжетом АТ 1685 о глупых людях: главный герой, названный в сказке «Кызыл янчек» (литературный вариант – янчык) («Красный мешок», используется метонимия) из-за того, что всегда носил с собой мешочек, сшитый матерью, следуя ее советам, все делает наоборот, навлекая на себя все новые и новые беды. Например, он подходит к людям, молотящим рожь, и начинает набирать зерно в свой мешочек, те, побив его, прогоняют. Мать говорит, что ему надо было сказать работающим «алла куэт бирсен» (бог в помощь), и тогда ему бы дали хлеба. Кызыл янчек в следующий раз видит людей, тушащих пожар, говорит им заученные слова, но его опять прогоняют, бросая в него горящие головешки. Мать советует в следующий раз принести ведро воды и выплеснуть в огонь. Герой видит дым, идущий из окна одного бая (он курит у окна, считая деньги) и выплескивает туда ведро воды. Его прогоняют кнутом. Мать учит его в подобной ситуации говорить «раз-два, раз-два», помогая считать. На следующий день Кызыл янчек опять отправляется к баю, но по дороге, встретив целую стаю больших собак, начинает, размахивая перед ними пальцем, говорить: «Раз-два, раз-два». Те, думая, что он их дразнит, покусали его. Мать советует в другой раз прогнать их кустом (сучьями). И далее идет уже соединение с сюжетом «Шемякин суд». Кызыл янчек идет, держа наготове куст, когда ему навстречу выходит что-то круглое, он бьет его кустом, оно падает. Когда он подходит поближе, то с ужасом видит, что убил муллу; пытается убежать, но его хватают помощники муллы и ведут в суд. По дороге он вырывается от них и прыгает с моста в воду, при этом падает на голову удящего рыбу старика и убивает его (добавилась еще одна убитая душа). По дороге герой подбирает осколок кирпича, заворачивает в бумагу и кладет за пазуху. Все предстают перед судьей. Кызыл янчек чуть-чуть вытаскивает сверток с кирпичом, судья видит это и, думая, что это золото, судит в его пользу. Первый приговор звучит иначе, чем в других сказках, судья оправдывает обвиняемого, говоря «Он ведь не со зла». Мальчик опять высовывает кирпич, судья видит это и изрекает второй приговор, тоже оригинальный: «Он ведь рыбака не видел, когда прыгал в воду, это (убийство) у него вышло случайно». Если не верите, можете проверить, получится ли у вас прыгнуть с моста прямо на человека». Но ответчики не захотели проверять и разошлись по домам. Судья посылает к герою за обещанным вознаграждением. У Кызыл янчека глаза округляются, он громко хохочет (шаркылдап клеп) и говорит: «Эй, дураки, у меня под одеждой был кирпич, если бы судья меня осудил, то получил бы им по лбу!»
Данный вариант записан в 1939 году от учащегося 8 класса Э.А. Галимова в Карманае Октябрьского р-на Татарстана. Именно поэтому язык сказки изобилует короткими односоставными или неполными предложениями (Бара бу. – Идет он), не характерными для взрослых рассказчиков. Есть в его речи диалектные слова (сабагачлар – ветки, ындырына – в огороде), варваризмы, когда в татарскую речь вкрапляются русские слова (пожар, куст, судить). Но есть и стилистические средства, украшающие речь сказочника. Например, это сочетание парных слов, с помощью которых происходит усиление качества (жылый-жылый – плача-плача, юата-юата – утешая-утешая, кыйный-кыйный – добивая-добивая), сравнения (бер кт бозау кадр эт очырый – встречает стаю собак размером с телят), фразеологические обороты (кзе дрт була - глаза учетверяются), литота (минем бит бер тиен д акчам юк – нет ни копейки денег). В целом, сказка интересна своей контаминацией с другим сюжетом, которая в других сказках не встречается, и приговорами судьи – совершенно не повторяющимися в других вариантах, больше делающих акцент на нравственную подоплеку поступков героя (он не со зла и т.д.).
Вторая архивная сказка, «Хезмтчег суд»[46] (суд над работником), невелика по объему, в ней 2 рукописные страницы. В сказке сохраняется всего два мотива: порча животного и убийство падением сверху. Есть некоторые расхождения и с сюжетом. Так, хозяин дает работнику плохую, ветхую сбрую, из-за чего ему приходится привязать воз к хвосту лошади. И прыгает работник на проезжавшую под мостом лошадь, убив ее при своем падении. Также оригинален один из приговоров судьи, – он оштрафовал человека, проезжавшего под мостом за то, что тот не смотрит наверх. Язык данного варианта весьма обычный, особыми красотами не отличается.
И еще один - башкирский вариант анализируемого сюжета помещен в пятой книге антологии «Башкирское народное творчество». Башкирская сказка «Судья и конокрад» не имеет близких вариантов ни в башкирском, ни в другом национальном материале. Ни в одной из известных нам сказок типа «Шемякин суд» нет героя-конокрада, отрицающего предъявленное ему обвинение. Эпизоды, предшествующие сцене суда, отсутствуют в башкирской сказке, оставаясь за рамками сюжета. В центре действия — изворотливый вор, отрицающий на суде свою вину. В других же сказках этого типа бедняк-ответчик, нечаянно оказавшийся преступником, не выгораживает себя на суде.
В некоторых тюркоязычных сказках сохраняются в первозданном виде мотивы, из-за нескромности своего содержания подвергшиеся смягчению в западноевропейском фольклоре. Например, это мотив с помещением дочери царя в дом блуда (АТ 950).
Следует отметить, что только в тюркоязычных и восточных вариантах сказок в роли судьи выступает женщина. В таких сказках она исполнена чувства собственного достоинства и представляется уже совсем не таким забитым существом, как принято было думать о женщине Востока, — она нравственная опора, советчица и помощница мужчины. Да и, вероятно, в самой жизни Востока и Запада за внешней покорностью, смирением женщины скрывались и сообразительность, и умение обойти самое сложное препятствие. К тому же на трактовку женских образов оказывала влияние и сама рассказчица. Например, в Турции и в некоторых других странах Востока сказки рассказывались исключительно женщинами. По этой причине этот жанр долго не принимался во внимание знатоками турецкого фольклора, их называли пренебрежительно «бабушкиными сказками». Вероятно, в силу этих причин в восточных сказках так много места отводится приключениям женских персонажей, а герои-мужчины — это часто переодетые девушки (как, например, в сирийской сказке типа АТ 1534).
Итак, в главе описываются связи с литературой сказок типа AT 1534, устанавливаются сходство и различия в разработке структуры произведений литературы и фольклора, системы персонажей и стиля, выявляются некоторые закономерности литературного процесса и литературного мышления.
Из литературных переложений сюжета «Шемякин суд» подвергаются разбору одна анонимная обработка ХVII века, а также семь переложений, сделанных А. Шамиссо, О. Миллером, К.Н. Льдовым, Н.А. Полевым, П. Свиньиным, Н. Поповым и А. Глаголиным. В литературных обработках усложняется композиция, появляются новые сюжетные ходы. Образ главного героя в них подвергается определенной трансформации и отличается большим разнообразием характеристик.
В главе, кроме литературных переложений, также рассматривается своеобразие языка русских сказок о Шемякином суде. Особое значение для исследования стиля сказки приобрела в настоящее время работа с разновременными (повторными) записями от одного и того же сказителя, открывающая новые перспективы решения проблемы усвоения, воспроизведения и конструирования сказочного текста каждым конкретным исполнителем. В данном ракурсе рассматриваются варианты сказочного сюжета «Шемякин суд», записанные от Анны Куприяновны Барышниковой (Куприянихи) в 1925 и 1935 годах; определяются устойчивые и варьирующие сюжетные слагаемые и усматривается динамика сюжетных единиц во времени. Кроме того, проводится комплексное стилевое изучение материала сказок в диахронном аспекте. Куприяниха добивается того, что при помощи одних и тех же опорных точек мотивы сюжета и стилистическое его оформление выдерживаются в общей тональности. Сравнивая записи одной и той же сказки, мы можем сделать вывод, что, хотя Анна Куприяновна и не является механическим передатчиком текста, она сохраняет один и тот же подход к использованию художественно-изобразительных средств сказки.
В третьей главе «Народные сказки типа «Ерш Ершович» и их литературные переложения» анализируются сюжетно-тематическое и образно-стилистическое своеобразие сказок, повестей и литературных обработок сюжета о Ерше Ершовиче.
Сказка о Ерше Ершовиче (АТ 254**) связана с повестью XVII века, представляющей собой сатиру на тогдашнее московское судопроизводство. Повесть О Ерше Ершовиче, выросшая на фольклорной основе, вновь вернулась в народное творчество в виде сказок о Ерше Ершовиче. Следовательно, в сказках о Ерше Ершовиче органично переплелись качества сказок о животных, бытовой сатирической и литературной сказок. В проведенном исследовании поэтики сказок о Ерше выявляются черты всех перечисленных жанровых форм. В работе обращается внимание на уникальность сюжета, алогичность его основы, нехарактерной для сказок о животных. Это не повесть и не сказка, а «небылица», в основе которой лежит небыличный мотив говорящих рыб. Мы можем говорить о том, что сюжет о Ерше возник в русле древних скоморошьих традиций.
В восточнославянском сказочном репертуаре сюжетный тип АТ 254** послужил основой для выявления множества фольклорных и литературных источников, среди которых были рассмотрены двадцать четыре русских, украинский, татарский варианты сказок и литературные переложения данного сказочного сюжета.
Сюжетную схему сказочного типа «Ерш Ершович» можно представить следующим образом:
I. «История суда над Ершом».
1. Присказка.
2. Описание Ерша:
- просьба ерша пустить переночевать;
- обиды, причиняемые рыбам-старожилам расплодившимися ершами.
3. Совет рыб.
4. Посылка понятых за ершом, а потом за свидетелями.
5. Судебное разбирательство:
- предъявление обвинения;
- ответ ерша, его отговорки (пожар на озере);
- вызов свидетелей;
- решение суда.
II. Рифмованная повестушка (небольшое повествование, структурно связанное с основным сюжетом):
- ловля ерша;
- приготовление и съедание ерша.
Русские варианты сказок о Ерше сравнивались с украинской сказкой. В украинском варианте ерш не является захватчиком, здесь ерши были хозяевами озера до тех пор, пока чабаки их не прогнали. Ерши подают в суд, а «царь-окула» приходит к выводу, что они могут остаться в этом озере.
Сказки редко дают полное развернутое повествование, они не всегда удерживают полностью весь сюжет, восполняют детали фантазией. Чаще всего забывается конец первой части (судебное разбирательство). Но при любой краткости первой части сказки вторая часть ее, рассказ о ловле и приготовлении Ерша, всегда присутствует (эта часть очень похожа на формульные сказки о животных интересом к веселой игре словом и тяготением к рифме). Из литературных сказок в сказку о Ерше перешла любовь к развернутым характеристикам рыб, такого нет в сказках о животных.
Сказочный тип «Ерш Ершович» (АТ 254**) почти не представлен в тюркоязычном материале, однако, в татарском фольклоре зафиксирован вариант, который косвенно можно отнести к данному сюжету. Это легенда «Отчего лягушки остались квакушками», помещенная в книге «Татарское народное творчество»[47]. В ней говорится о том, что в давние времена в мире было три разных рода живых существ: языкастые, безъязыкие и квакушки. Языкастые не захотели жить в воде, мотивируя это тем, что при разговоре вода в рот набирается, и перешли жить на сушу, стали людьми. Безъязыкие сказали, что им и в воде неплохо, они и без разговоров проживут, и остались жить рыбами в воде. Ну а квакушки до сих пор не могут решить, что для них лучше – вода или суша, до сих пор они все спорят, квакают и квакают. В данной легенде для нас важен факт существования подводного царства, все жители которого говорили. Говорили и те существа, которые, сознательно отказавшись от этого дара, стали в конце концов рыбами или безъязыкими. Кроме того, в некоторых персидских и арабских сказках также имеются упоминания о говорящих рыбах. То есть в тюркоязычном фольклоре допускается сам факт существования подводного или рыбьего царства и того, что рыбы обладают речью. Данный вариант можно сопоставить со сказкой Б.В. Заходера «Почему рыбы молчат».
Что касается литературных переложений сказки о Ерше Ершовиче, то их немного. Нами рассмотрены литературные обработки Б.В. Шергина «Судное дело Ерша с Лещом», В.И. Белова «Рыбацкая байка» (Современный вариант сказки про Ерша Ершовича, сына Щетинникова, услышанный недалеко от Вологды, на Кубенском озере во время бесклевья) и примеры обращения к данному сказочному сюжету у П.П. Ершова, М.Е. Салтыкова-Щедрина и Г.И. Успенского. Изучив их, мы выяснили, что сюжет трансформировался по-разному. Обнаружены общие позиции в толковании образов сказки, выявлены различия в переработке сюжета. Так, Б.В. Шергин берет за основу весь сюжет и вносит его в литературное произведение целиком, П.П. Ершов эпизодически рассматривает образ забияки-ерша в «Коньке-Горбунке». М.Е. Салтыков-Щедрин высмеивает суд над пескарем в «Современной идиллии», а Г.И. Успенский в «Нравах Растеряевой улицы» показывает героя по имени Ерш и с помощью художественно-изобразительных средств создает образ задорного человека, который сердится, топорщится, ершится.
Своеобразие языка русских сказок о Ерше Ершовиче. Роль художественно-изобразительных средств в создании образной характеристики героев сказки о ерше велика. Традиционная сказка не знает портретных и психологических характеристик. Характеры персонажей выявляются обычно из их действий и поступков. В этом случае немаловажное значение для создания образной характеристики героев приобретают их имена-прозвища. Особенно большой материал для выявления роли имен-прозвищ в создании характеристики персонажей дает для нас сказка «Ерш Ершович». Эта проблема сложна и многоаспектна. Герой получает прозвище по особенностям характера, профессиональной принадлежности, степени родства, по наиболее характерному для него действию, названиям частей тела. Наибольшей положительной степенью языковой трактовки наделяются прозвища по виду родства, они ближе стоят к имени с его хвалебными характеристиками. Наиболее сниженными оказываются прозвища по названиям частей тела. Таким образом, сочетая различные стилистические средства (созвучие, рифмы) с поэтическими приемами, сказка в создании имен-прозвищ достигает большой выразительности.
В сказках внутренний монолог героев свидетельствует о проявлении в сказке тенденции усиления психологического начала. В сказках о животных внутренний монолог занимает незначительное место, однако и в них можно обнаружить интересные закономерности. В сказках о Ерше используются разные разновидности внутренней речи — например, зрительная, слуховая и моторная. Также в сказках о Ерше встречаются особые случаи, когда показывается внутренний мир коллектива персонажей, размышления которых передаются речью про себя. Особенно ярко они представлены в сцене рыбьего суда. Следовательно, в связи с использованием внутреннего монолога в сказке можно говорить о новых возможностях создания художественного образа персонажа.
Проанализированные сказки о ерше характеризуются стремлением превратить сатирическую сказку в юмористическую, снижением социальной направленности, дальнейшим развитием диалога, склонностью исполнителей к «складной» рифмованной речи («скоморошьему языку), уснащением рассказа многочисленными сентенциями, построенными по модели пословиц и поговорок. Такая речь усиливает комический эффект сказки. В ходе анализа выявляются связи сказок о Ерше с рифмой пословичного типа, делается вывод о том, что основной строй языка сказок и повести о Ерше сложился в XVII веке.
В четвертой главе «Сказка «Сокровища Рампсинита» в восточнославянских и тюркоязычных вариантах и ее литературные переложения» рассматриваются восточнославянские и тюркоязычные варианты сказки «Сокровища Рампсинита», устанавливаются общие и отличительные черты в их сюжетной основе и композиционной структуре, выявляются интернациональный характер и национальная самобытность сказок, особенности художественного мышления и своеобразия творческой манеры писателей и поэтов, воплотивших этот сюжет в собственной интерпретации.
Сказочный сюжет о ловких грабителях сокровищницы фараона Рампсинита полнее всего дошел до нас в версии, пересказанной в «Истории» Геродота в V веке до н.э. Сказки типа AT 950 имеют литературную историю, восходящую к латинскому сборнику XII века «Dolopathos». Широкую же международную известность сюжет приобрел в устном распространении.
Среди восточнославянских вариантов сказок типа «Сокровища Рампсинита» зафиксировано двадцать шесть русских, восемнадцать украинских, пять белорусских опубликованных вариантов. Встречаются сказки данного типа и у большинства народов нашей страны в ближнем и дальнем зарубежье. Сравнительное изучение бытовых новеллистических сказок восточнославянских народов типа AT 950 убеждает нас в цельности восточнославянского сюжетного репертуара и в особенной близости белорусского сказочного материала к украинскому.
В «Сравнительном указателе сюжетов. Восточнославянская сказка» сюжетная схема восточнославянских вариантов типа АТ 950 представлена следующим образом:
1) дядя и племянник обворовывают сокровищницу царя;
2) дядя попадает в западню и не может спастись; чтобы замести следы, племянник рубит ему голову и уносит ее;
3) жена дяди должна оплакать и похоронить труп; племянник помогает ей это сделать (этот мотив отсутствует в версии Геродота);
4) несмотря на все хитрости, к которым прибегают для поимки племянника, он остается на свободе.
И в истории, и в языке, и в фольклоре, и во всей духовной культуре русских, белорусов и украинцев есть много общего. Сказочный эпос Киевской Руси явился формирующей основой, на которой сложились и выросли русские, украинские и белорусские сказки. Поэтому для большинства восточнославянских вариантов типа АТ 950 характерны многие особенности, присущие как русским, так и украинским и белорусским сказкам данного сюжетного типа.
Так, например, в большинстве восточнославянских вариантов ловкий вор является крестьянским сыном. Мотив совершенствования вором своего мастерства встречается в сказках трех восточнославянских народов, так же как и эпизод испытания дядей своих племянников (он выбирает себе в помощники более ловкого). Только в восточнославянских сказках сюжет типа «Сокровища Рампсинита» нередко контаминируется с эпизодом кражи у крестьянина быка, коровы или барана, когда вор применяет уловку с сапогами, которые он поочередно оставляет на дороге (АТ 1525). Также нехарактерен для сказок других народов мотив кражи яиц из-под утки (сороки). Пока дядя ползет к гнезду, племянник снимает с него штаны или отрезает подметки в доказательство своей большей ловкости, чем у дяди.
Только в восточнославянских и одном татарском вариантах встречается такая подробность: вместе с ловким вором грабит царскую сокровищницу целая шайка разбойников, один из которых (или все разом) попадает в ловушку — смоляной котел (или герой убивает по одному всех разбойников).
Во многих восточнославянских вариантах сохраняется древнейший мотив данного сюжета. Родственники обезглавленного вора стремятся во что бы то ни стало добыть и похоронить его тело, оплакать погибшего. Вор учит тетю, жену вора, плакать, не вызывая подозрения — она должна разбить на площади горшок с молоком, а потом уже плакать. В сказке отразились черты мировоззрения человека, убежденного в необходимости сопровождать мертвого на тот свет обрядом оплакивания. Другое представление, идущее от первобытных времен и нашедшее отражение как в древних вариантах сказочного сюжета, так и в вариантах нового времени, в частности восточнославянских, заключается в том, что тело мертвого должно быть похоронено целиком. Примечательно, что в одном из русских вариантов стражники ждут, не принесет ли кто голову для погребения. В другом русском варианте вор, напоив стражей, прикладывает к туловищу принесенную с собой голову и уходит. В украинском варианте вор крадет тело, чтобы похоронить его рядом с головой. Обычно герой восточнославянских сказок вязнет в грязи недалеко от стражи и просит помочь вытащить телегу. Стражники охотно помогают ему, в награду за помощь вор поит их вином. Когда стража засыпает, ловкий вор беспрепятственно увозит тело.
После ряда неудачных попыток поймать ловкого вора царь в восточнославянских вариантах прибегает к последнему средству. Только в русских, белорусских и украинских вариантах развивается такой мотив: царь созывает пир и оставляет гостей ночевать. Перед постелью принцессы обычно роют яму, попав в которую, вор решает спровоцировать пожар, благодаря чему счастливо избегает поимки.
Характерен для восточнославянских вариантов такой заключительный эпизод — царь объявляет, что выдаст свою дочь замуж за неуловимого ловкого вора, если он явится к нему добровольно. Вор приходит к царю, и тот женит его на царевне. Иногда этот эпизод осложняется своеобразными особенностями: например, вор является к царю только тогда, когда получает от него письменное обязательство выдать дочь за него. Или: царь соглашается выдать за ловкого вора дочь после того, как тот вернет украденную царскую корону, и выполняет свое обещание.
Острая социальная направленность - одна из характерных черт русских сказок данного типа. То же самое можно сказать и об украинских и белорусских сказках. В них еще острее чувствуется крайне бедственное положение разоренного крестьянства, которое становилось особенно восприимчивым к бунтарским веяниям. Обращает на себя внимание тот факт, что в вариантах украинских и белорусских народов в качестве действующих лиц часто выступают разбойники. Это, вероятно, связано с тем, что социальный протест в некоторых областях Украины, Белоруссии особенно часто проявлялся в набегах народных мстителей на панские имения. Но не всегда разбойники - это воры, которые не разбирают, что красть и у кого. Иногда это благородные разбойники, которых народ уважает и называет опришками и гайдамаками.
В сказках всех восточнославянских народов встречаются контаминации сюжета «Сокровища Рампсинита» со следующими сказочными сюжетами: АТ 1525Д («Ловкий вор обманывает прохожих»), АТ 1525Е («Воры и их ученик»). Изредка в восточнославянские сказки типа «Сокровища Рампсинита» входят мотивы сюжета «Кому должна достаться украденная дорогая вещь», например, шуба или царская корона — АТ 1525К*.
Сравнительное изучение тюркоязычных вариантов сюжета «Сокровища Рампсинита». Сказочный сюжет АТ 1534 нашел отражение в фольклоре таких тюркоязычных народов, как татары (7 сказок) и башкиры (4). Кроме того, имеются киргизский, грузинский, афганский и сирийский варианты данного сюжетного типа.
В тюркоязычных сказках типа AT 950 можно выделить следующие характерные для них эпизоды:
1) два вора обкрадывают сокровищницу хана;
2) хан установил ловушку, в которую попадает один из воров;
3) другой вор отсекает голову попавшему в западню вору;
4) оставшийся в живых вор помогает вдове, матери, сестре или дочери оплакать и похоронить погибшего;
5) водят по улицам верблюда с грузом дорогих товаров; вор, не демаскируя себя, крадет его;
6) применяют еще целый ряд хитростей для поимки вора; он остается на свободе;
7) согласно клятве, вор должен доставить царю хана другой страны; вор является к тому хану в виде ангела и привозит его в ящике.
Татарские и башкирские варианты сюжета АТ 950 имеют много общих особенностей с европейскими вариантами и вместе с тем тяготеют к восточному сказочному материалу. Так, например, в двух татарских вариантах вор крадет тело обезглавленного, а в одном башкирском и киргизском варианте - мешок с золотом, применяя одну и ту же уловку - он надевает белую одежду, берет белого коня и мажет один его бок и одну сторону своей одежды черной краской или грязью. Царь в башкирской и татарской сказках приказывает насыпать груду золота в надежде соблазнить вора. Вор поступает так же, как герои сирийской и кипрской сказок, — он мажет клеем подошвы и незаметно похищает много монет. А ловкий вор в афганской сказке мажет клеем ноги верблюдов.
Во многих западноевропейских и восточнославянских вариантах дочь царя должна пометить вора, чтобы потом распознать его. В татарской и мингрельской (грузинской) сказках принцесса обрезает вору один ус. В башкирском и афганском вариантах ус вору подрезает слуга бая или царя.
И, наконец, в одном татарском и одном башкирском вариантах сохранился факт признания вора в своих преступлениях, известный нам по версии Геродота. Царь в татарской сказке так же, как и в египетской, восклицает: «Нигде не отыщешь человека лучше тебя!» и выдает свою дочь за вора.
Некоторые татарские и башкирские варианты сюжета имеют свои соответствия и в восточнославянском материале. Так, в одной башкирской и одной татарской сказках главным героем, как и во многих восточнославянских вариантах, является царский сын. Только в восточнославянских вариантах и одном татарском варианте встречается такая подробность: вместе с ловким вором грабит царскую сокровищницу целая шайка разбойников, один из которых попадает в ловушку (смоляной котел), ловкий вор отрубает ему голову.
В трех башкирских и одном татарском варианте владелец сокровищ ставит перед лазом воров чан со смолой, нигде, кроме восточнославянских вариантов, не встречающейся. Такой же смолой вор из башкирских сказок мажет подошвы, чтобы собрать рассыпанное золото.
В чан со смолой попадает один из воров, в одной татарской и одной башкирской сказках другой вор отрезает ему голову (см. множество параллелей в восточнославянских сказках). В некоторых западноевропейских вариантах он отрывает голову сообщнику случайно, желая высвободить его из западни.
При сопоставлении татарских и башкирских вариантов с восточным материалом можно найти ряд общих черт, характерных только для народов тюркоязычной группы. Главным героем одной татарской и одной башкирской сказок является Таз-плешивый, действующий так же в сказках тюркоязычных и некоторых других народов Востока.
Для двух из четырех татарских вариантов характерен эпизод с верблюдом, который развивается и в большинстве восточных вариантов типа АТ 950. Царь велит вести по улицам верблюда, нагруженного дорогими товарами. В сибирско-татарском варианте из сборника Радлова вор появляется ночью с бутылкой водки и угощает мальчика, который ведет верблюда, пока тот не падает пьяным. В восточных вариантах ловкий вор вместо мальчика спаивает стражей. Когда стража засыпает, вор уводит верблюда. В другой татарской сказке эпизод с верблюдом является следствием злоключений с трупом погибшего вора. У хана был верблюд, очень чувствительный к запахам. И хотя вор, похитив и похоронив тело сообщника, предусмотрительно покрывает могилу старым дерном, верблюд начинает принюхиваться к новой могиле, - это может навести на след преступника. Поэтому вор убивает верблюда. Хан велит искать верблюжье мясо. Во всех восточных вариантах найти мясо животного вызывается нищенка — старуха или знахарка. Мотивирует она свою просьбу дать ей мясо его якобы лечебными свойствами: по словам одной из них, оно может помочь от лишая на голове ребенка, по словам другой — от лихорадки.
Вор убивает старуху, заманив ее обратно в дом. Иногда она успевает поставить на воротах знак — тогда вор таким же образом помечает другие ворота. От остальных восточных вариантов данный эпизод в татарской сказке отличается тем, что он связан с другим мотивом, когда царь решает использовать для поимки вора свою дочь. Вор приносит к ней под плащом руку, отрезанную у старухи-нищенки. У вора в других восточных вариантах это рука или погибшего друга, или мертвеца с кладбища, или мясника, у которого вор обманом отрезает руку.
В башкирских вариантах эпизод с верблюдом тоже сохранился; в одном из татарских вариантов он заменен.
Как татарские и башкирские сказки, так и сказки других тюркоязычных народов заканчиваются тем, что ловкий вор крадет хана другого царства, нередко в отместку за его насмешки. Например, хан-соперник из татарской сказки прислал обманутому «коллеге» свой брючный шнурок как знак приказа повеситься на нем. Таким же образом поступали реальный фараон или султан в восточных деспотиях. Например, турецкий султан посылал провинившемуся министру или подчиненному с посланником дохлую мышь и шелковый шнурок, предлагая ему повеситься на нем, — иначе он сам его повесит. Царь же в башкирской сказке грозит пойти на соседа войной, если тот не пришлет к нему вора.
Своим одеянием вор хоть и старается походить на ангела смерти, однако больше похож на шамана. Он надевает или шкуру, сшитую из шестидесяти сорок, или шубу, к каждой шерстинке которой, как и к гриве коня, подвешивает колокольчики. Иногда вор сразу приходит к хану с ящиком и велит ему с женой голыми залезть в него. Те из страха повинуются. Хан отмщен и возвращает брючный шнурок своему соседу. Иногда вор дает еще три дня отсрочки — тогда хан с женой сами заказывают огромный сундук и, желая спрятаться, запираются в нем. Ловкий вор увозит сундук и, открыв его, до тех пор бьет хана кнутом, пока тот, смалодушничав, не уступает ему свое царство. В казахской сказке ловкий вор для большего позора заставляет хана с женой голыми плясать перед гостями.
Как в татарских, так и в башкирских сказках встречаются контаминации сюжета «Сокровища Рампсинита» со следующими сказочными сюжетами: АТ 1525Н («Два искусных вора») и АТ 1737 («Царь в ящике»).
Сюжет этот бытует в татарской народной среде давно. Первая публикация датируется 1872 годом, когда В.В. Радлов поместил в своем сборнике сказку о воре Ешигельди, записанную в Сибири. В 1924 году М.А. Васильев опубликовал вариант сказки типа АТ 950 о своем сборнике «Памятники татарской народной словесности». Еще две сказки вошли в I и III тома 12 томного свода «Татарское народное творчество», вышедших в 1977 и 1981 годах. В примечаниях к томам имеются данные о неопубликованных вариантах типа АТ 950, хранящихся в фонде Казанского филиала АН СССР. Татарские сказки, находящиеся в этом архиве, записаны в разное время в различных областях страны. В Татарстане зафиксированы варианты, записанные от жителей д. Теленче Муслимовского района в 1940 году; д. Б. Шурняк района Морт в 1947; пос. Азнакай Азнакайского района в 1966; д. Яшельча Камско-Устьинского района в 1974 году. Также бытует сюжет данного типа на татарском языке в Оренбургской области (Готский район, 1959 г.), Горьковской области (д. Пица района Красный Октябрь, 1962 г.), Омской области (д. Туйчы района Тевриз).
Главными героями татарских сказок стали сын царя Алий, плешивый Таз, вор Ешигельди и крестьянский сын из аула. Этот-то крестьянский сын и стоит особняком по отношению ко всем прочим. Герой — не вор, не грабитель, а обманщик-ловкач. Он спасает от разорения дворец царя, и ему обязаны своей жизнью царь и его дочери. В этом варианте мотивы чисто бытовые, присущие сюжету АТ 950, тесно переплетаются с мотивами волшебных сказок (см.: АТ 950 + 952 + 953Ах + 956А*, АТ 654, АТ 653, АТ 574, АТ 530, АТ 300). Так, братья, после смерти отца вынужденные идти по миру, по отцовскому совету каждую ночь охраняют сон друг друга. В первую ночь старший из братьев побеждает змея, во вторую ночь средний из них убивает змеиху, младший брат в третью ночь ловко расправляется с тридцатью девятью ворами, намеревающимися ограбить царский дворец. Из дворца он берет разные предметы, с помощью которых доказывает, что он спаситель. Царь выдает своих дочерей за трех братьев.
Главным героем варианта «Хитрый вор»[48] является царевич Алий. Царь-отец больше всего дорожит своим кинжалом, который режет железо. Когда царевичу исполняется восемнадцать, отец обещает подарить ему кинжал, если он будет защищать слабых и угнетенных. Алий приходит в соседнюю страну, царь которой обложил жителей непосильными налогами. Он хочет помочь бедным жителям — решает выкрасть у царя золото и раздать его бедным. Этот эпизод не получает развития. Алий, задумав похвальное дело, не осуществляет его. О раздаче денег бедным в сказке не упоминается, а обещанный в награду кинжал к концу сказки забывается.
После ряда краж царь приказывает окружить свою сокровищницу рвом, наполненным дегтем. В грузинском и осетинском вариантах дегтем заполняется яма перед лазом воров. Как в польском, так и в татарском варианте из сборника Васильева, жертвой хитрости становится старший вор; младший, как бы предчувствуя опасность, советует товарищу идти первым. Подобным же образом поступает ловкий вор в некоторых восточнославянских вариантах. Алий, вор из татарской сказки, хитростью заманивает хозяина квартиры на кражу и советует прыгать первым. Сын царя наступает тонущему в дегте сообщнику на голову, перепрыгивает через ров, а на обратном пути отрезает ему голову.
По совету Алия жена умершего роняет чашку с просом на мосту и, собирая его, рыдает. Она не возбуждает подозрения у часовых, так как, по ее словам, плачет о рассыпанном просе.
Но если для большинства восточнославянских вариантов характерен мотив глумления вора над стражами, то в татарских сказках он не получил своего развития.
Главным героем третьего варианта «Хитрый таз»[49] является плешивый. Именно он, обделенный природой и презираемый людьми, оказывается в этом варианте удачливее своих братьев.
Мотив кражи яиц из-под птицы, встречающийся в восточнославянском материале (ср.: АТ 1525Е), в татарском варианте предстает в несколько измененном виде: старушка-мать ставит перед своими сыновьями задачу — достать из-под соловья яйцо, не потревожив птицу. Удается это сделать только младшему, и он решает посвятить себя воровскому ремеслу. Та роль, которую играет здесь мать, необычна для сказок о ловком воре. Но в двух украинских вариантах подстрекает героя, подобно тому, как делает это в татарской сказке мать, отец героя.
В ловушку попадает старший брат ловкого вора. Таз помогает оплакать брата. Он кладет в телегу кувшин с кислым молоком и едет с матерью к воротам. Подъехав, он колет лошадь иголкой, и когда она, рванувшись, разбивает кувшин, мать может, не опасаясь, плакать о сыне.
После того, как царю не удалось поймать вора с помощью верблюда, крайне чувствительного к запахам, и после того, как вор убивает старуху-нищенку, пришедшую просить мясо верблюда, — следует эпизод с царской дочерью. В этом варианте он является следствием поставленного старухой знака на воротах. Царь приказывает схватить всех, чьи ворота отмечены, и запереть их в одну комнату. Дочери же своей он велит ночью зайти туда, приметить того, кто не спит, и незаметно отрезать ему ус. Считается, что вор не будет спать. Вору действительно не спится, и дочь царя незаметно обрезает ему ус. Таз подозревает подвох. Посмотрев в зеркало, он видит, что один ус у него обрезан. Таким же образом он обкорнал всех присутствующих. Царю приходится отдать свою дочь за вора.
В сибирско-татарском варианте эпизод с дочерью царя ближе к восточному материалу. Вор запасается рукой убитой им старухи, пришедшей за верблюжьим мясом, берет мочевой пузырь верблюда, наполненный водой, шило и идет к дочери царя. Царевна, схватив его за руку, сразу же хочет звать стражу, но вор упрашивает ее подождать до утра. Утром вор просит у царевны разрешения на некоторое время выйти за дверь. Вручив ей руку старухи или мясника, он выходит за дверь и, проколов шилом брюшину или мочевой пузырь, уходит. Когда девушка, устав ждать, дергает вора за руку, — она убеждается в том, что держит лишь руку мертвеца. От вариантов западных этот мотив отличается рядом особенностей. Во-первых, хотя здесь и сохранен мотив с отрезанной рукой, он дополняется в данном контексте оригинальной выдумкой с мочевым пузырем или брюшиной, наполненной водой. И если в западных вариантах вор, вручив руку мертвеца принцессе, спешит скрыться, то здесь вор выгадывает для себя некоторое время, пока не вытечет из брюшины вода, и может уйти, не торопясь.
Многие контаминации АТ 950 с другими сюжетными типами характерны только для татарского сказочного материала: это прежде всего АТ 952 («Солдат и царь»), АТ 953 А («Парень у разбойников»), АТ 956А («Человек у разбойников»), а также АТ 654 («Три искусных брата»), АТ 653 («Семь Симеонов») и АТ 300 («Победитель змея»).
Опубликованные башкирские варианты о ловком воре по своему сюжетному построению больше напоминают нам восточнославянские варианты, нежели тюркоязычные. Обмен сказок между местными башкирами и великорусами вполне допустим. Еще Д.К. Зеленин, собиравший на дореволюционном Урале русские и башкирские сказки, заметил это явление. Учитывалось такими собирателями-исследователями, как Д.К. Зеленин, М.К. Азадовский, и то, что «приютами и лабораториями сказки» (выражение М.К. Азадовского) стали солдатские казармы, нередко многонациональные по составу обитателей, и многонациональные, например, на Урале и Сибири, артели бурлаков, сплавщиков, лесорубов, приисковых рабочих. Отсюда разносилась по разным нерусским селениям русская сказка, а украинская, белорусская и «инородческая» сказка проникала в русскую народную среду. Поныне в репертуаре нерусских рассказчиков часто встречаются солдатские сказки и другие типы социально-групповых сказок, своеобразно преломленные в местной среде.
Башкирских вариантов сюжета «Сокровища Рампсинита» четыре. Один из них записан в 1861 году тюркологом-языковедом Н. Ильминским от башкира рода кыпсак. Другие три записаны уже в последние годы студентами БГУ в Макаровском районе (д. Сайраново, 1963 г.), в Баймакском районе (д. Мирасово, 1973 г.) и в Мелеузовском районе (д. Зириклино, 1979 г.) от людей старшего поколения (1907, 1917 г.р.).
В трех вариантах воры не связаны между собой родственными узами и только в одном — это братья. Тогда как в большинстве восточнославянских вариантов воры — дяди и племянник. Иногда воры сталкиваются случайно — один из воров, припозднившись, идет на свет и «встречает себе товарища», в другой сказке они встречаются на дороге, а в третьей — воры, прознав о мастерстве друг друга, решают пойти познакомиться и удостовериться, не преувеличивают ли люди виртуозность его коллеги.
Воры, встретившись, начинают демонстрировать свое мастерство и стараются перещеголять один другого. Так, здесь мы видим уже встречавшийся нам в восточнославянских вариантах эпизод кражи яиц из-под утки, во время которой другой вор незаметно для товарища отрывает каблук его сапога. Также нашел отражение в башкирском материале и сюжет АТ 1525Д — ловкий вор крадет у обозников быков и товар с телег, применив уловку с сапогами, оставляемыми поочередно на дороге (см. восточнославянские варианты).
Проверив друг друга, они начинают действовать уже вдвоем. Но, что характерно для башкирских сказок, воруют они преимущественно кур и скот — коз, овец, лошадей, коров. В одном варианте произошло переосмысление традиционного сюжета на башкирской почве: воры воруют не сокровища из царской казны, а только скот, в то время как в других башкирских вариантах воровство скота служит ворам средством повышения своего мастерства перед кражей казны у царя. Главным мерилом ценностей здесь является скот. Воры крадут у бая сначала жеребенка, потом корову. Бай не может найти похитителей, поэтому он хватает самых подозрительных людей и запирает их в сарай — это новый поворот событий. Что интересно, он сажает рядом с ними лазутчика, нигде до этого в других сказках не встречавшегося. Воры, не зная, что среди них сидит доносчик бая, опять выходят ночью из сарая на кражу. Украв и съев самую жирную корову, они возвращаются в сарай. А лазутчик, следуя приказу бая, осторожно отрезает у них кончики усов. Воры, увидев, что их усы подрезаны, также подрезают усы у остальных спящих подозреваемых. В татарской сказке вору режет ус дочь царя, желая отличить его от остальных.
Но большей частью воры не удовлетворяются воровством скота и решают идти грабить магазин бая или дворец царя: они или делают дыру в задней части дворца, или забираются туда через крышу (при помощи голубя).
Они беспрепятственно грабят царя или бая, пока тот не замечает пропажи. Тот же совет, как обнаружить лаз воров, что дает во многих западноевропейских и восточнославянских сказках старый вор, в башкирской сказке дает баю вор-арестант: предлагает, закрыв окна и двери, зажечь в магазине огонь и по направлению дыма определить, где находится лаз воров.
Перед лазом ставят бочку со смолой. Один из воров попадается, и другому приходится отрезать ему голову. Но так бывает не всегда. В одном башкирском варианте вор отрезает другу не голову, а руку, так как по мере того, как они грабили казну и им приходилось спускаться все глубже, они уже держали один другого за руку. Когда вор попадает в смолу, он поневоле начинает тянуть туда и друга, и его товарищу приходится отрезать ему руку по самое плечо.
Царь или бай велят приколотить труп к воротам или вывезти его на базар. Жена вора просится посмотреть на мужа; вор советует ей взять с собой кувшин с катыком или молоком (см. восточнославянские варианты) и, уронив его, плакать. Стража ни о чем не догадывается.
Потом пробуют еще вырыть ров вокруг дворца. Ловкий вор действует так же, как и герой восточнославянской сказки, — он зажигает весь хлам на дне ямы и кричит: «Пожар!». Однако вор не только не попытался скрыться, выбравшись из ямы, — он вместе со всеми тушит пожар и только после этого уходит. Эти мотивы имеют свои соответствия в восточнославянском и тюркоязычном материале.
Только один из способов, примененных баем для поимки вора, оригинален. Бай выставляет корзину с бараниной, считая, что вор прельстится ею. Вор действительно решает украсть ее. Он берет с собой корзину с цыплятами и, дойдя до стражей, роняет ее наземь. Пока стражники догоняют цыплят, вор уносит корзину с мясом. В башкирском варианте после исчезновения корзины с бараниной появляется старуха, пожелавшая найти мясо. Наевшись в доме вора баранины, она рисует на его воротах крест — он так же помечает все другие. В башкирском варианте вор не убивает старуху.
Сохранился почти без изменений в одном из башкирских вариантов эпизод с дочерью царя, которой он велит не выпускать вора до утра. Ловкач дает ей подержать руку своего мертвого друга, а сам скрывается (см. версию Геродота).
Обычно в восточнославянских вариантах после сюжетного типа АТ 950 часто следует тип АТ 951 В («Царь и вор»). В башкирском варианте тоже присутствует этот мотив: царь переодевается солдатом и предлагает вору идти воровать к царю. Пусть с незначительными отличиями, но реакция вора на предложение одна и та же. Герой башкирской сказки восклицает: «Ант иткн батшаны как можно малын урларга?» (Разве такого царя можно грабить?), ловкий вор из русской сказки вторит ему: «Что ты, подлец, кого хлеб-соль ешь, того и воровать хочешь!». Обычно ловкий вор сопровождает свои слова оплеухой, хлопком по затылку, а вор из башкирской сказки ударяет царя кнутом. Все это говорит о темноте и забитости крестьянства, воплощавшего в сказках облик доброго царя.
Только для башкирских вариантов характерны контаминации АТ 950 с сюжетными типами АТ 725 («Нерассказанный сон») и АТ 1537 («Мертвое тело»).
Башкирские и татарские сказки отражают быт нерусской деревни: так, мать или жена погибшего вора плачут над телом, разбив сосуд с катыком; бай просит вора выкрасть у него войлок, на котором он спит; обращает на себя внимание обилие лошадей (вор крадет жеребенка из табуна), воры, направляясь грабить дворец царя, намереваются угнать у него опять же табун. В башкирских сказках, как нигде в других, отразился скотоводческий быт. Именно скот пытаются украсть воры в одном из вариантов, а не казну из сокровищницы царя. В основном же башкирские варианты сходны с восточнославянскими.
Как видно по публикациям татарских вариантов типа АТ 950, выявляется их преимущественная связь с восточными традициями. Мотивы с верблюдом и украденным ханом из другого царства, характерные для татарских вариантов, имеют восточное происхождение.
Обращает на себя внимание близость некоторых татарских вариантов к волшебным сказкам (заметим, что и древняя египетская версия сюжета «Сокровища Рампсинита», и многие восточные варианты также весьма близки к волшебным сказкам). В одном из татарских вариантов наряду с ворами действуют и чудесные противники — змей-аждаха и его змеиха. И если по законам волшебной сказки герои должны каждую ночь сражаться с более сильным противником, то в бытовой сказке в этой роли выступают тридцать девять воров. В восточнославянских вариантах и сказках других народов в начале сюжета развивается мотив совершенствования ворами своего мастерства, а предыстория татарской сказки начинается с повествования о борьбе героев с чудовищными змеями.
Варианты других тюркоязычных народов потеряли свое волшебное звучание — например, представление о мифологическом свирепом верблюде, охраняющем вход в царство мертвых, с которым связывает Е.Д. Турсунов происхождение эпизода с верблюдом в сказках типа АТ 950, в бытовых сказках не сохранилось (хотя в вариантах восточного происхождения остается эпизод с умерщвлением вором верблюда).
В тюркоязычных вариантах, по мнению Е.Д. Турсунова, выявляются по крайней мере два пласта — один местный, основной, идущий из волшебной сказки о герое, выкрадывающем у дива или ведьмы чудесные предметы (сам волшебно-сказочный сюжет, по Турсунову, в свою очередь восходит к шаманской легенде о похищении у прародительницы рода магических вещей (которые обращаются в скот), или души больного человека, унесенного в мир мертвых). Другой — заимствованный; он связан с сюжетом типа Геродотовского о сокровищах Рампсинита и пришел, вероятно, к нам от южных соседей.
Мотивы с верблюдом и украденным ханом из другого царства, характерные для татарских вариантов, имеют восточное происхождение. Обращает на себя внимание близость некоторых татарских вариантов к волшебным сказкам. Варианты же других тюркоязычных народов потеряли свое волшебное звучание.
Башкирские варианты типа AT 950 тяготеют к восточнославянскому сказочному эпосу. В сказках этих народов встречаются такие сходные мотивы и эпизоды, как испытание ловкими ворами своего мастерства, использование в качестве западни для вора чана со смолой; выставление тела попавшего в западню вора напоказ, чтобы по изъявлению скорби найти близких покойного; эпизод с дочерью царя и т.д. Но и в башкирских вариантах встречаются элементы восточного происхождения - это мотив кражи ловким вором хана другого царства. В башкирских сказках, как нигде в других, отразился скотоводческий быт. Скот в этих сказках выступает для башкир мерилом ценностей: именно его пытаются украсть воры в одном из вариантов, а не казну из сокровищницы царя.
В работе делается вывод, что сказочный сюжет о ловких ворах типа AT 950 имеет египетское происхождение, что подтверждается рядом фактов из истории и этнографии. Его генезис связан с некогда широко распространенным в первобытном обществе обрядом инициации и мифологическими представлениями о похитителях, приносящих магические вещи и предметы из царства мертвых.
Также в главе описываются связи с литературой сказок типа AT 950, устанавливаются сходство и различия в разработке структуры произведений литературы и фольклора, системы персонажей и стиля, выявляются некоторые закономерности литературного процесса и литературного мышления.
В главе рассматриваются шесть русских литературных обработок сказочного сюжета «Сокровища Рампсинита», из них две анонимные, вошедшие в сборники «Панчатантра» и «Спутник и собеседник веселых людей», и четыре, - принадлежащие В.А. Левшину, Г.Гейне, С.Хелховскому и А.Платену.
Из татарских литературных обработок, где своеобразно передается сюжет о ловком воре, можно указать на литературное переложение сюжета АТ 950, принадлежащее З. Зайнуллину; в его романе «Ат караклары» (конокрады) рассказывается о судьбе одного вора, который очень ловко ворует лошадей и переправляет их русским казакам. В отличие от сказок, финал произведения трагический – герой умирает от побоев.
И К. Тинчурин в своей мелодраме «Згр шл» («Голубая шаль») использует только один эпизод из анализируемого сюжета. Его персонаж Милегали несколько раз с большим воодушевлением рассказывает о красоте воровства лошадей: «Их, егетлр, ат урлауны тмен, рхтен белмисез сез… (Эх, парни, не знаете вы прелести кражи коня…).
Таким образом, в литературных обработках усложняется композиция, появляются новые сюжетные ходы. Образ главного героя в них подвергается определенной трансформации и отличается большим разнообразием характеристик.
В Заключении подводятся итоги историко-типологического анализа трех новеллистических сюжетов - «Шемякин суд» (АТ 1534), «Ерш Ершович» (АТ 254**), «Сокровища Рампсинита» (АТ 950) и их отражения в литературе. Об этих сюжетах писали многие зарубежные и русские ученые, однако, в отличие от предшественников, в данной работе эти сюжеты взяты в их восточнославянском и тюркоязычном фольклорно-литературном бытовании; наблюдения предшественников также вводятся или учитываются, поэтому работа имеет объемный историко-культурный фон.
Сказочные сюжеты типа АТ 1534, АТ 254**, АТ 950 еще не становились предметом специального изучения на восточнославянском и тюркоязычном материале. Представленный в работе материал иллюстрирует взаимовлияние фольклора и литературы европейских, восточнославянских, восточных и тюркоязычных народов. Исследования на тему межэтнических взаимодействий в сфере культуры могут помочь в сегодняшних сложных политических условиях, особенно запутанных в области межнациональных отношений, понять, как много общего в истории и культуре разных народов. Данная работа на конкретном фольклорно-литературном материале раскрывает важное теоретическое положение, что национальный менталитет складывается не путем самоизоляции того или иного этноса, а в результате длительного процесса его взаимодействия с другими народами, процесса, в результате которого данная национальная культура обогащается общечеловеческими ценностями и в то же время сохраняет и отчетливо проявляет свою родовую специфику. Литературная история сказочных сюжетов «Шемякин суд», «Ерш Ершович», «Сокровища Рампсинита» подтверждает данный тезис.
Ближайшее рассмотрение сказочных материалов позволило выделить контаминированные и неконтаминированные варианты сказок названых сюжетных типов;
- ознакомление с отдельными записями сказок позволило определить среди них тексты, более или менее твердо сохраняющие свои традиционные черты и тексты, далеко ушедшие от традиционного содержания и формы сказки, даже с распавшейся традицией;
- идейный замысел сказок данных сюжетных типов выявлялся в процессе рассмотрения развития их сюжетного действия. Конкретное рассмотрение сюжета помогло уяснить не только идею сказки, но и то единство замысла, которое лежит в ее основе и придает ей цельность.
Подобное исследование позволило выявить специфические особенности рассматриваемых произведений древнерусской литературы и народного сказочного творчества, а также общее и различное в них.
Таким образом, в диссертации проанализированы русские и восточно-тюркские литературные обработки, в сопоставлении со связанными с ними сказками, преимущественно по следующим аспектам:
- повести сопоставлены с относительно полным восточнославянским и тюркоязычным материалом, сюжетно им близким, с учетом исторического развития фольклора и литературы;
- установлены наиболее близкие к литературным сказочные варианты;
- указано общее и различное в сюжетах и поэтике литературных и фольклорных вариантов рассматриваемых сюжетов;
- представлена литературная история сказочных сюжетов;
- сопоставление между литературными источниками и сказочными вариантами их сюжетных типов проведено на современном им культурном фоне, при учете мирового фольклорного материала;
- дан разносторонний и последовательный анализ сказочного текста, прослежены связи между всеми элементами сказки, при этом учтены не только формальные особенности произведения, что позволяет нам говорить об идейно-художественном единстве сказки;
- выявлены контаминированные и неконтаминированные варианты сказок, что, в свою очередь, дало возможность выделить группу текстов, сохраняющих свои традиционные черты, и те сказки, которые ушли далеко от традиционного содержания и формы, претерпели заметные изменения и выработали новые их версии и варианты; разработаны схемы контаминаций сюжетных типов анализируемых сказок, причем как на межэтническом, так и на моноэтническом материале;
- дана подробная историография публикаций и исследований трех анализируемых сюжетов.
Рассмотренные и проанализированные в работе около ста пятидесяти базовых восточнославянских и тюркоязычных вариантов сюжетов АТ 950, АТ 1534 и АТ 254** в сравнительном освещении с западноевропейским и восточным материалом позволяют сделать следующие конкретные выводы.
Сюжет о ловких ворах «Сокровища Рампсинита» (АТ 950) — наиболее древний по своему происхождению (440 г. до н.э.), «Шемякин суд» (АТ 1534) и «Ерш Ершович» (А 256*) — более поздние сюжеты, нашедшие отражение в древнерусской повести XVII века. Два сюжета приурочены к определенному историческому лицу (фараону Рампсиниту, князю Дмитрию Шемяке). И если в сюжете АТ 950 вначале (V в. до н.э.) у сказок было имя и потом оно утратилось, то в сюжете АТ 1534 имя Шемяка персонажу сказки уже присуждается на более позднем этапе. Может быть, влияние древнерусской повести сказалось и в этом.
Сюжеты иногда перекрещиваются в контаминации АТ 950 + АТ 1534. Например, это происходит в сказке «О племяннике Фомке» из сборника Н.В. Новикова «Русские сказки в ранних записях и публикациях ХVI—ХVIII веков». Эта сказка сложна по композиции, включает в себя ряд сюжетов и мотивов из двух циклов: «О разбойниках и ворах», «О хитрых и ловких людях». Вначале идет сюжет АТ 950 о дяде и племяннике, затем сюжет АТ 1534.
В сюжетах есть общий мотив о вымоленном сыне, с которого начинаются как сказки о Шемякином суде, так и варианты типа «Сокровища Рампсинита».
В данных сюжетах герой — трикстер, плут, ловкий человек. Ловкий вор применяет кучу уловок, чтобы перехитрить царя и его приближенных, бедняк из сказок о Шемякином суде — использует уловку с камнем за пазухой, чтобы избежать ответственности за содеянное, Ерш Ершович, плут и ябедник, обманом заводит осетра в невод. Персонажи двух сюжетов имеют мифологическую природу. Истоки сказок о Шемякином суде лежат в древнерусских мифологических персонификациях Суда и Судьбинушки, а генезис сюжета о ловких ворах типа «Сокровища Рампсинита» связан с мифологическими представлениями о похитителях, приносящих магические вещи и предметы из царства мертвых.
Также в состав этих сюжетов входят события, в поэтически переработанной форме воспроизводящие какие-то моменты древнейшей обрядовой практики инициации. Варианты типа АТ 950 связывает с этим обрядом то обстоятельство, что новопосвященным в этот период предоставлялись права разбоя, в частности, воровства и вымогательства. Сказки о ловких ворах сохранили следы института мужских домов и, по-видимому, какие-то особенности брачных отношений в обрядовой практике посвящения юношества. Обряд проглатывания и извергания человека тоже входил в систему инициации. На этот мотив наслоился мотив змееборства. А судилище, которое устраивалось для умершего перед проглатыванием его змеем, было прообразом судебной процедуры сказок о Шемякином суде.
Украинские сказки на эти сюжеты архаичнее, чем варианты других народов. Например, в сказках типа АТ 1534 мы находим мотив чудесного старца, а варианты типа АТ 950 сохранили чрезвычайно ясные следы института мужских домов. Это объясняется тем, что на Украине пережиточно сохранялась древняя устная традиция, стершаяся или вытесненная в других славянских регионах.
Сопоставление имеющегося опубликованного татарского материала названных сюжетов позволяет делать вывод о большей близости татарских вариантов прежде всего к восточному материалу, что объясняется тем, что татары с древних времен имели тесные политические, дипломатические и культурные отношения с Индией, Средней и Малой Азией, Ираном, странами и народами Ближнего Востока. Поэтому и сказки восточных народов могли проникнуть к ним не только через письменные источники, а непосредственно через личные контакты с этими народами.
Только в устной традиции Востока сохраняются эпизоды, связанные с кровавыми казнями — о вырезывании мяса (АТ 1534 + АТ 890) и об отрезанной руке (АТ 950). Их мы не встречаем ни в средневековых, ни в современных западных редакциях. Т. Бенфей объясняет эту жестокость господствующими в буддийском мире идеями о самопожертвовании, доведенном до самых крайних пределов. Восточные варианты содержат мотивы, рано подвергшиеся смягчению в западных редакциях. Например, это мотив с помещением дочери царя в дом блуда (АТ 950). Данные мотивы до сих пор удерживаются в первоначальной форме в восточных (в том числе тюркоязычных) вариантах. Сохранению и передаче таких мотивов способствовало то, что в ХVI—XVII веках в странах Востока было принято долгие зимние вечера проводить в общественной комнате в деревне или в кофейнях города за слушанием различных историй. А так как собирались там обычно только мужчины — бедняки и ремесленники, в эти истории, в соответствии с запросами слушателей, сказители включали мотивы нескромного содержания.
Интересным моментом в судьбе сюжетов АТ 1534, АТ 254**, АТ 950 является довольно рано наметившееся стремление к их литературным обработкам. Большая их часть относится к ХIХ веку. Рассмотрение всех литературных переложений приводит нас к выводу о том, что характерные особенности сюжетов в литературных обработках авторам, в общем, не удалось сохранить. Главным образом это объясняется тем, что сюжет всегда служит для писателя только точкой отсчета при осуществлении своих замыслов.
Проведенное исследование позволяет сделать и внести некоторые уточнения к «Сравнительному указателю сюжетов. Восточнославянская сказка».
Сказка о Ерше Ершовиче — литературного происхождения и связана с повестью XVII века, представляющей собой сатиру на тогдашнее московское судопроизводство. Выросшая на фольклорной основе, она вновь вернулась в фольклор в виде сказок о Ерше Ершовиче. Следовательно, в сказках о Ерше Ершовиче органично переплелись качества сказок о животных, бытовой сатирической и литературной сказок. Поэтому в проведенном исследовании поэтики сказок о Ерше выявляются черты всех перечисленных жанровых форм.
Роль художественно-изобразительных средств в создании образной характеристики героев сказки о ерше очень велика. Проанализированные сказки о ерше характеризуются стремлением превратить сатирическую сказку в юмористическую, снижением социальной направленности, дальнейшим развитием диалога, склонностью исполнителей к «складной» рифмованной речи («скоморошьему языку), уснащением рассказа многочисленными сентенциями, построенными по модели пословиц и поговорок. Такая речь усиливает комический эффект сказки. В ходе анализа выявляются связи сказок о Ерше с рифмой пословичного типа, делается вывод о том, что основной строй языка сказок и повести о Ерше сложился в XVII веке.
При таком подходе можно говорить о соответствии поэтики сказки конкретному идейно-художественному замыслу и функциональной роли общежанровых свойств поэтики в реализации этого замысла; в таком случае все свойства стиля сказки по-своему объединяются в единую целостную художественную стилистическую систему. В целом, данная тема разрабатывает актуальные темы фольклорно-литературных связей и поэтики фольклора и литературы. Собранный материал иллюстрирует взаимовлияние европейских, восточных, восточнославянских фольклора и литературы.
Основное содержание диссертации отражено
в следующих публикациях:
Монографии:
1. Имаева Г.З. Народная сказка и ее литературные переложения: проблема происхождения и модификации текстов. Монография. М.: ГРЦРФ, 2008. – 224 с.
2. Имаева Г.З. Типологические сближения в восточнославянских и тюркоязычных сказках. Казань: ИЯЛИ им. Г. Ибрагимова АН РТ, 2009. – 216 с.
Публикации в рецензируемых журналах из перечня ВАК:
3. Имаева Г.З. Роль имен-прозвищ в создании образной характеристики персонажей сказки о Ерше Ершовиче // Традиционная культура. Научный альманах. М.: ГРЦРФ, 2006. № 3. С. 31-34.
4. Имаева Г.З. Тюркоязычные варианты сказочного сюжета АТ 1534 «Шемякин суд» // Традиционная культура. Научный альманах. М.: ГРЦРФ, 2007. № 2. С. 50-58.
5. Имаева Г.З. Сказковедческое наследие А.Н. Веселовского // Традиционная культура. Научный альманах. М.: ГРЦРФ, 2008. № 4. С. 64-71.
6. Имаева Г.З. Башкирский самородок // Традиционная культура. Научный альманах. М.: ГРЦРФ, 2008. № 4. С. 120-124.
7. Имаева Г.З. Традиции скоморохов в творчестве сказочницы А.К. Барышниковой // Искусство и образование. М., 2009. №8. С. 77-81.
8. Имаева Г.З., Ахметшин Б.Г. Язык сказок сюжетного типа «Шемякин суд» // Искусство и образование. М., 2009. № 8. С. 197-201.
9. Имаева Г.З. Рифма в повести «О Ерше Ершовиче» и связанных с нею сказках // Вестник ЧелГУ. Челябинск, 2010. № 4. Вып. 40. С. 83-88.
10. Имаева Г.З. Своеобразие применения внутренних монологов в сказках // Вестник Башкирского университета. Уфа, 2010. № 1. Т. 15. С. 110-112.
Статьи в других научных сборниках и журналах:
11. Имаева Г.З. Сказка «Сокровища Рампсинита» в восточнославянских и тюркоязычных (башк., тат.) вариантах // Фольклор народов РСФСР. Межвузовский научный сборник. Уфа: БГУ, 1990. С. 90-96.
12. Имаева Г.З. Миграция сюжета АТ 950 «Сокровища Рампсинита» в России и за рубежом. Депонирована в ИНИОН РАН, № 50453, 1995. Аннотирована в «Реферат. журнале ИНИОН РАН».
13. Имаева Г.З. Русская сатирическая повесть XVII века о Шемякином суде в сравнении с восточнославянскими и тюркоязычными сказками // Депонирована в ИНИОН РАН, № 50591, 1995. Аннотирована в «Реферат. журнале ИНИОН РАН».
14. Имаева Г.З. Образы Доли и Недоли в литературе и фольклоре // Вестник Башк. гос. пед. института. Сер. гуманит. наук. Уфа: БГПИ, 1996. С. 50-53.
15. Имаева Г.З. Ценностный аспект в сказках // Ценностные ориентации в подготовке специалистов. Материалы всероссийской научно-практ. конференции. Ч.2. Уфа: БГПИ, 1997. С. 125-128.
16. Имаева Г.З. Особенности русского сказочного фольклора Башкортостана // Культурные и духовные традиции русских Башкортостана: история и современность: Сборник трудов. Ч. III. Уфа: изд. БашГУ, 1998. С. 3-7.
17. Имаева Г.З. Проблемы преподавания устного народного творчества в педагогических училищах и в ВУЗах // Система непрерывного образования: педучилище – педвуз. Материалы межвуз. научно-практ. конференции. Уфа: БГПИ, 1998. С. 76-78.
18. Имаева Г.З. О литературно-фольклорных взаимосвязях // Словесность. Приложение к «Вестнику Баш. гос пед. ун-та. Сер. гуманит. наук». Вып. 1. Уфа: БГПУ, 2001. С. 59-64.
19. Имаева Г.З. Паремии в «Повести о Ерше Ершовиче» // Живая старина. - 2003. – № 4. С. 2-4.
20. Имаева Г.З. Речевая характеристика героев в сказках о Ерше Ершовиче // Словесность. Приложение к «Вестнику Баш. гос пед. ун-та. Сер. гуманит. наук». Вып. 2. Уфа: БГПУ, 2003. С. 42-50.
21. Имаева Г.З. Рифма как средство построения сказки // Живая старина. - 2004. – № 4. С. 5-7.
22. Имаева Г.З. Рифма как средство построения сказки А.К. Барышниковой // Система непрерывного образования: школа – педучилище – вуз. Материалы всероссийской научно-практ. конф. Уфа: изд. БГПУ, 2005. С. 100-103.
23. Имаева Г.З. Современный постфольклор Башкирии // Русский язык и литература как федеральный и национально-региональный компонент Государственных образовательных стандартов. Материалы расшир. заседания УМК по русскому языку и литературе. Уфа: изд. БГПУ, 2004. С. 22-24.
24. Имаева Г.З. Внутренний монолог в сказках // Вестник БГПУ. Сер. «Гуманит. науки». № 1 (6). Уфа: БГПУ, 2005. С. 84-87.
25. Имаева Г.З. Некоторые аспекты фольклорно-литературного взаимодействия (по творчеству Б.В. Шергина) // Литература, язык и художественная культура в современных процессах социокультурной коммуникации. Материалы межрегион. научно-теор. конференции. Уфа: БашГУ, 2005. С. 26-33.
26. Имаева Г.З. Сказки типа «Шемякин суд» в диахронии // Язык и литература в поликультурном пространстве. Материалы регион. научно-практ. конференции. Вып. 2. Бирск, 2005. С. 311-314.
27. Имаева Г.З. Сказка Б.В. Шергина как объект фольклористического и литературоведческого исследования // Виноградовские чтения. Материалы Всероссийской научно-практ. конференции. Тобольск, 2005. С. 78-80.
28. Имаева Г.З. Диахронный анализ двух сказок А.К. Барышниковой // Традиционная культура славянских народов в современном социокультурном пространстве. Материалы Межд. научно-практ. конференции. Слявянск-на-Кубани: СГПИ, 2005. С. 22-25.
29. Имаева Г.З. Сказка Б.В. Шергина в системе фольклорного и литературного контекстов // Актуальные проблемы филологии. Материалы Всероссийской научно-практ. конференции. Чебоксары: ЧГУ им. Ульянова, 2005. С. 299-304.
30. Имаева Г.З. Немецкие литературные обработки сказочного сюжета «Сокровища Рампсинита» // Лингвистика, методика и литературоведение в учебном процессе. Материалы регион. научно-метод. конференции. Уфа: БГПУ, 2006. С. 59-62.
31. Имаева Г.З. Внутренняя речь как проявление психологического начала в сказке // Гуманит. науки в Башкортостане: история и современность. Материалы межд. научно-практ. конференции. Уфа: изд. ИИЯЛ УНЦ РАН, 2007. С. 99-100.
32. Имаева Г.З. Особенности психологизма в сказке А.К. Новопольцева // Актуальные проблемы региональной фольклористики, литературоведения и лингвистики. Материалы Всероссийской конференции. Уфа: изд. БашГУ, 2008. С. 89-93.
33. Имаева Г.З. Пьеса А. Платена «Сокровище Рампсинита» и народные сказки // Материалы XXXI Зональной конференции литературоведов Поволжья: В 3 ч. Ч. 3. Елабуга: изд. ЕГПУ, 2008. С. 91-94.
34. Имаева Г.З. Проявление межэтнических контактов в башкирских сказках сюжетного типа «Сокровища Рампсинита» // Городские башкиры: проблемы языка и демографии. Материалы VI Межрегиональной научно-практической конференции. Уфа: ИИЯЛ УНЦ РАН, 2010. С. 131-135.
35. Имаева Г.З. Типологические и конкретные сближения в сказочной прозе // Система непрерывного образования: школа – педучилище – вуз. Материалы всероссийской научно-практ. конф. Уфа: изд. БГПУ, 2010. С. 105-107.
Учебно-методические пособия и материалы, программы:
36. Имаева Г.З. Русское устное народное творчество. Учебно-метод. комплекс для студентов филол. факультетов заочного и дистантного обучения. Учебно-методическое пособие. Уфа: БГПУ, 2003. – 56 с.
37. Имаева Г.З. Русское устное народное творчество. Учебно-метод. комплекс для студентов филол. факультетов очного обучения. Учебно-методическое пособие. Уфа: БГПУ, 2003. – 58 с.
38. Имаева Г.З. История русской литературы (древнерусская литература и литература XVIII века). Учебно-метод. комплекс для студентов филол. факультетов тат. и башк. отделений. Учебно-методическое пособие. Уфа: БГПУ, 2004. – 32 с.
[1] Гацак В.М. Фольклор и молдавско-русско-украинские исторические связи. М., 1975. С. 3.
[2] Буслаев, Ф.И. Перехожие повести и рассказы // Буслаев, Ф.И. Мои досуги, собранные из периодических изданий мелкие сочинения Федора Буслаева в двух частях [Текст] / Ф.И. Буслаев. Ч. II. М.: Синодальная типография, 1886. С. 405.
[3] Фольклор как искусство слова [Текст]. Вып. 3. - М.: МГУ, 1975. С. 4.
[4] Бараг, Л.Г. Взаимосвязи и национальное своеобразие восточнославянских народных сказок: автореф. дис. … докт. ист. наук [Текст] / Бараг, Л.Г. - М.: Изд. Инст. этногр. АН СССР, 1968. С. 23.
[5] Кравцов, Н.И. Изучение фольклорного произведения как художественного целого [Текст] / Н.И. Кравцов // Фольклор как искусство слова. Вып. 1. - М.: МГУ, 1966. С. 15.
6 Жирмунский, В.М. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса // Жирмунский, В.М. Сравнительное литературоведение [Текст] / В.М. Жирмунский. - Л.: Наука, 1979. С. 192-281.
[7] Гацак, В. М. О перспективе изучения межнациональных фольклорных общностей и взаимосвязей // Межэтнические общности и связи фольклора народов Поволжья и Урала [Текст] / В.М. Гацак. - Казань, 1983. С. 5.
[8] Аникин, В.П. Русская народная сказка [Текст]. - М.: Худож. литература, 1977. – 176 с.
[9] Алиева А.И. Поэтика и стиль волшебных сказок адыгских народов [Текст] / А.И. Алиева. - М.: Наука, 1986. – 277 с.
10 Путилов, Б.Н. Методология сравнительно-исторического изучения фольклора [Текст] / Б.Н. Путилов. - Л.: Наука, 1976. – 244 с.
11 Веселовский, А.Н. Собрание сочинений [Текст] / А.Н. Веселовский. Т. 16. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1938. – 368 с.
12 История русской литературы [Текст] / под ред. А.С. Орлова, В.П. Адриановой-Перетц. Т. 2, ч. 2. - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1948.
[13] Лихачев, Д.С. Поэтика древнерусской литературы [Текст] / Д.С. Лихачев. - Л.: Наука, 1967. – 372 с.
14 Пропп, В.Я. Русская сказка [Текст] / В.Я. Пропп. - Л.: ЛГУ, 1984. – 335 с.; Пропп, В.Я. Исторические корни волшебной сказки [Текст] / В.Я. Пропп. - Л.: ЛГУ, 1986. – 362 с.
[15] Колмачевский, Л.З. Животный эпос на Западе и у славян [Текст] / Л.З. Колмачевский. - Казань, 1882.
[16] Андерсон, В. Роман Апулея и народная сказка [Текст] / В. Андерсон. - Казань, 1914.
[17] Андреев, Н.П. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне [Текст] / Н.П. Андреев. - Л.: Гос. рус. геогр. о-во, 1929. — 118 с.
18 Померанцева, Э.В. К вопросу о национальном и интернациональном в народных сказках (на материале сюжета "Неверная жена.") // История, фольклор, искусство славянских народов. V Межд. съезд славистов (София, сентябрь, 1963) [Текст]. - M., 1963. – С. 5-7.
19 Бараг, Л.Г. Взаимосвязи и национальное своеобразие восточнославянских народных сказок: автореф. дис. … докт. ист. наук [Текст] / Л.Г. Бараг. - М., 1968. – 42 с.
[20] Карпухин, И.Е. Взаимодействие русского и нерусского фольклора в Башкирии (по записям) [Текст] / Русский фольклор: проблемы изучения и преподавания: Тез. докл. – Тамбов, 1991. Ч. III. С. 12-14.
[21] Миннуллин, К.М. Общая символика песенной поэзии народов Поволжья и Приуралья [Текст] // Типология татарского фольклора. – Казань: Мастер Лайн, 1999. С. 32-48.
[22] Замалетдинов, Л.Ш. Сюжетный состав сказок [Текст] // Поэтика татарского фольклора – Казань, 1991. С. 60-75.
[23] Бакиров, М.Х. киятлр // Бакиров М.Х. Татар фольклоры. – Казан: Мгариф ншрияты, 2008. Б. 19-135;
[24] Урманче, Ф.И. киятлр // Урманче Ф.И. Татар халык иаты. – Казан: Мгариф ншрияты, 2002. Б. 81-107;
[25] Касыймов, Э.С. Сатирик киятлребез турында // Абага ччге. Татар халкыны сатирик киятлре. – Казан: Татарстан китап ншрияты, 1962. Б. 3-22;
[26] Ярми, Х. киятлр // Ярми Х. Татар халкыны поэтик ижаты. – Казан: Татарстан китап ншрияты, 1967. Б. 83-110;
[27] Сулейманов, А.М. Башкирские народные бытовые сказки [Текст] / А.М. Сулейманов. - М.: Наука, 1994.
[28] Мингажетдинов, М.Х. Общность мотивов в башкирских и венгерских сказках [Текст] // Проблемы изучения финно-угорского фольклора - Л.,1970. С.139-148.
[29] Зарипов, Н.Т. Башкирские богатырские сказки: эстетика жанра [Текст] / Н.Т. Зарипов. – Уфа: Гилем, 2008. – 240 с.
[30] Хусаинова, Г.Р. Поэтика башкирской народной волшебной сказки [Текст] / Г.Р. Хусаинова. - М: Наука, 2000.
[31] Thompson S. The Types of the Folktale. - Helsinki, 1973. P. 415.
[32] Пропп В.Я. Указатель сюжетов // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 3. - М., 1958. С. 454.
[33] Benfey, Th. Pantschatantra [Text] / Th. Benfey. Bd. I-II. - Leipzig, 1859.
[34] Пыпин, А.Н. Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских [Текст] / А.Н. Пыпин. – М., 1858.
[35] Буслаев, Ф.И. Перехожие повести и рассказы // Буслаев, Ф.И. Мои досуги [Текст] / Ф.И. Буслаев. Т. II. С. 405.
[36] Жданов, И.Н. К литературной истории русской былевой поэзии [Teкст] / И.Н. Жданов. - Киев, 1881 (то же в кн.: Жданов, И.Н. Собр. соч. [Teкст] / И.Н. Жданов. Т. I. - СПб., 1904. С. 485-743).
[37] Созонович, И. «Ленора» Бюргера и родственные ей сюжеты в народной поэзии европейской и русской [Teкст] / И. Созонович. - Варшава, 1893 (то же в кн.: Созонович, И. К вопросу о западном влиянии на славянскую и русскую поэзию [Teкст] / И. Созонович. - Варшава, 1898).
[38] Л.Ш. Замалетдинов. Сюжеты и мотивы татарских сказок о животных (опыт создания систематического указателя) // [Электронный ресурс] / Л.Ш Замалетдинов. – Режим доступа: www. URL: http://www.ijli.antat.ru/publ/zam.html.
[39] Aarne, A. Leitfaden der vergleichenden Mrchenforschung [Text] / A. Aarne. FFC № 13. - Helsinki, 1913.
[40] Кrohn, К. Die folkloristische Arbeitsmethode [Text] / К. Кrohn. - Oslo, 1926.
[41] Татарское народное творчество: В 15 т. – Т. 1. Сказки о животных. Волшебные сказки; Т. 2. Волшебные сказки; Т.3. Бытовые сказки / Сост., автор вступ. ст. и коммент. Л.Ш. Замалетдинов. – Казань: Магариф, 2009, 2010.
[42] Путилов, Б.Н. Методология сравнительно-исторического изучения фольклора [Текст] / Б.Н. Путилов. - Л.: Наука, 1976. – 244 с.
[43] Татарское народное творчество. В 15 т. Т. 3. С. 336-371.
[44] Татарское народное творчество. В 15 т. Т. 3. С. 402-403.
[45] ФФ, колл. 53, п. 5, ед. хр. 66.
[46] ФФ, колл. 42, п. 4, ед.хр. 70.
[47] Татарское народное творчество. Предания и легенды / Сост. С.М. Гилязетдинов; научн. ред. Х.Ш. Махмутов. – Казань: Тат.книгоиздат, 1987. С. 244 (на тат. языке).
[48] Татарское народное творчество: В 15 т. – Т.3. С. 140-144.
[49] Там же. С. 137-139.
