Книжный код в творчестве м. цветаевой
На правах рукописи
ДАНИЛОВА Татьяна Андреевна
КНИЖНЫЙ КОД В ТВОРЧЕСТВЕ
М. ЦВЕТАЕВОЙ
Специальность 10.01.01 – Русская литература
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
кандидата филологических наук
Самара 2007
Работа выполнена на кафедре литературы Горно-Алтайского
государственного университета
Научный руководитель - доктор филологических наук,
профессор
Козубовская Галина Петровна
Официальные оппоненты - доктор филологических наук,
профессор
Мирошникова Ольга Васильевна
кандидат филологических наук,
доцент
Алдонина Надежда Борисовна
Ведущая организация - Томский государственный университет
Защита состоится «28» июня 2007 года в 14.00 часов на заседании диссертационного совета К 212.216.01 по присуждению ученой степени кандидата филологических наук при Самарском государственном педагогическом университете по адресу: 443090, г. Самара, ул. Блюхера, 25.
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Самарского государственного педагогического университета по адресу: 443099, г. Самара, ул. М.Горького, д. 65/67.
Автореферат разослан «25» мая 2007 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
кандидат филологических наук,
доцент О.И. Сердюкова
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования. Творческое наследие М. Цветаевой, одного из самых оригинальных поэтов Серебряного века, продолжает привлекать внимание исследователей и в XXI в. Объем сделанного в отечественном цветаевоведении во второй половине ХХ века (начиная с 60-х годов по 2000 год), значителен. Так, в русском и зарубежном цветаевоведении наиболее полно реализовался историко-биографический подход (С. Карлинский, М. Разумовская, А. Саакянц, М. Белкина, В. Швейцер, Л. Фейлер, И.Кудрова). Наиболее продуктивны исследования поэзии М. Цветаевой в лингвистическом (Л.В. Зубова, О.Г. Ревзина, Н.К. Шаяхметова, Р.Г. Кокеладзе, Г.И. Седых, Е.А. Чигирин, М.Ю. Нарынская, Г.В.Романова, Е.Ю. Муратова, В. Маслова и др.) и в философском (А.С. Крылова, З. Миркина) аспектах. Интерес к жанрово-стилевому аспекту цветаевского творчества преобладает в литературоведческих работах Е.Б. Коркиной, О.А. Клинга, С.Б. Яковченко, Е.К. Соболевской, М.В. Серовой, Н.П. Уфимцевой; проблеме лирического цикла в творчестве М. Цветаевой посвящены работы Г.П. Петковой, изучающей цветаевское творчество в свете символистской культурной модели «жизнь-текст»[1].
Аспектам мифопоэтики творчества М. Цветаевой посвящены работы Е. Фарыно, В.Ю. Александрова, С. Ельницкой. Н.О. Осиповой, О. Хейсти, Т. Суни. Интертекстуальный анализ представлен в исследованиях А.Эткинда[2], И. Малинкович[3], М. Мейкина[4]
. Структурно-семиотический анализ текстов содержится в работах Ю.М. Лотмана, М.Л. Гаспарова.
При всем многообразии и широте проблематики указанных работ многое осталось неисследованным. Так, одной из малоизученных оказалась проблема круга чтения поэта. Очевидно, что чтение как способ формирования мышления и осмысления действительности сыграло большую роль в жизнетворчестве М. Цветаевой. «Дару тождественности с миром», которым так восхищался Б. Пастернак[5] в М. Цветаевой, предшествовал и сопутствовал ее феноменальный читательский дар. Однако, М. Цветаева как «человек читающий» почти не привлекала внимания исследователей.
Проблема художественного восприятия как способность к сопереживанию, состраданию, сочувствию была осмыслена с древнейших времен, в философии Аристотеля, Платона, Канта и др. Условием художественного восприятия для Гегеля была способность читателя «находить себя»[6] в произведении. В русской критике В.Г. Белинский так же видел главную особенность восприятия в умении читателя «созидать себя в литературе», «находить свой дух, свою собственную жизнь»[7]. А. Потебня обращал внимание на творческие возможности читателя в обогащении смысла художественного произведения. «Понять художника – значит повторить процесс его творчества»[8] - утверждал Д. Овсянико-Куликовский. Также и А. Горнфельд: «Понимать - значит вкладывать свой смысл»[9]. Идеи харьковской психологической школы заложили основания творческо-диалогической концепции художественного восприятия. М.М. Бахтин акцентировал сотворческую созидательную функцию диалога. Как принцип творчества выступал диалог в работах ученых В.В. Виноградова, Л.С. Выготского, А.А. Ухтомского. В рецептивной эстетике Изера, Гадамера, Яусса произведение «оживает» только при взаимодействии с читателем, существуя до актуализации своего потенциального смысла только как материализованный знаковый код.
Проблема восприятия текста в свою очередь связана с историей книги в культуре. В семье В.И. Цветаева был значителен интерес к культуре античности. Это во многом определило ориентацию М. Цветаевой на античную традицию отношения к слову[10]. В греческой культуре, с ее «принципиальной некнижностью», культивировалось ораторское искусство. Ориентация М. Цветаевой на устное слово, стихию русского фольклора в том числе, становится источником ее оригинального стиля в творчестве. Ее поэзия читается как запись живого человеческого голоса. Эта особенность повлияла и на книготворческие принципы М. Цветаевой, моделирующей «жизнь» на разных уровнях текста.
Оппозиция книга/жизнь актуализировалась в разных значениях, начиная с античности и кончая ХХ веком. В соответствии с этим в истории культуры были эпохи полного приятия книги и ее отталкивания. В начале ХХ века в русской культуре парадоксально сочетались обе тенденции. Проблема книги освещалась в контексте религиозно-философских размышлений в работах Н. Бердяева, В. Розанова, Н. Федорова и др. Проблема книги была актуальна для всех поэтических течений начала XX века. Если для символистов и акмеистов было характерно утверждение книги, то для футуристов - ее отрицание. Эстетическая установка на сближение литературы с жизнью проявлялась в книготворчестве авангарда. Эстетическая родственность М. Цветаевой футуризму повлияла на ее отношение к «книжности»[11]
. Этот термин вынесен в название работы, так как логика исследования развивается в аспекте этой проблемы: от «книжности» к книготворчеству.
К 100-летию со дня рождения М. Цветаевой появились первые публикации, комментирующие ее читательские пристрастия. Ю.М. Каган[12]
и К.М. Азадовский[13] рассматривают круг чтения, связанный преимущественно с немецкой культурой. М-Л. Ботт в анализе цикла «Деревья» опирается на контекст ее французского чтения[14]. Опыт развернутого комментария восприятия книги норвежской писательницы Сигрид Унсет «Кристин, дочь Лавранса» предложила Л. Кертман[15]
.
Но системного анализа восприятия книги М. Цветаевой и возникших на основе этого ее книготворческих принципов нет. Недостаточная изученность данного аспекта позволяет обозначить тему нашего исследования - «Книга в жизни и творчестве М. Цветаевой».
Цель диссертационного исследования: определить «книжный» код М. Цветаевой и проанализировать функционирование этого кода в ее эстетике и поэтике.
В соответствие с этим поставлены конкретные задачи:
1. Рассмотреть феномен книги в творческом сознании М. Цветаевой с учетом «памяти культуры» и в контексте философских и эстетических идей культуры Серебряного века и описать семантику мотива книги в лирике 20-х годов.
2. Исследовать динамику отношения «книга – жизнь» в разные периоды жизни и творчества М.Цветаевой, проанализировав структурно-семиотические элементы, образующие целостный поэтический мир по модели «жизнь – книга».
3. Описать логику развития поэтического мира М. Цветаевой через образ «читающей» героини, проследив функционирование механизма самоидентификации с литературными персонажами в ранней лирике М. Цветаевой.
4. Изучить механизм взаимодействия культуры и текста, в частности, роль диалога и фольклора в преодолении «книжности».
Объект исследования - ранняя лирика, автобиографическая, дневниковая и эпистолярная проза М. Цветаевой, а также ее записные книжки.
Предмет исследования – феномен книги в жизни и творчестве М. Цветаевой, «книжный код» и преодоление «книжности» в формировании книготворческих принципов поэта.
Теоретико-методологической основой исследования послужили концептуальные положения теоретических и историко-культурных работ М. Бахтина, Д.С. Лихачева, С.С. Аверинцева, А.М.Панченко и др.; исследования по проблемам теории мифа и мифопоэтике - О.М. Фрейденберг, Е.М. Мелетинского, Е. Фарыно и др. Базовыми для исследования стали работы представителей московско-тартуской структурно-семиотической школы - Ю.М. Лотмана, В.Н.Топорова, а также исследования Р. Барта, И.П.Смирнова, М.Л. Гаспарова и др.
Исследование опирается на структурно-семиотический, историко-культурологический, мифопоэтический и интертекстуальный подходы.
Научная новизна работы определяется тем, что в ней рассмотрение феноменов книги, книжности и книготворчества реализуется в «едином тексте» жизни и творчества М. Цветаевой – в ее поэзии, автобиографической, дневниковой и эпистолярной прозе. Феномен цветаевской книги, несущей «память культуры», вписан в контекст философских и эстетических идей культуры Серебряного века. Проанализированы структурно-семиотические элементы, образующие целостный поэтический мир по модели «жизнь – книга», а также образ «читающей» героини, существующей в контексте самоидентификации с литературными персонажами. Изучена тенденция преодоления «книжности» в цветаевском мире.
Теоретическая значимость исследования состоит в систематизации представлений о феномене книги (книга, книжность, книготворчество) и специфике его реализации на разных уровнях художественной структуры.
Практическая ценность работы заключается в возможности использования ее положений и выводов в дальнейшем исследовании культуры Серебряного века. Опыт анализа творчества М. Цветаевой может быть использован в вузовских курсах по истории русской литературы ХХ века, в спецсеминарах и спецкурсах по анализу текста, а также в культурологических спецсеминарах и спецкурсах, вузовском и школьном преподавании, в практике работы библиотек и литературных музеев.
На защиту выносятся следующие положения диссертации:
- Культ книги в жизни Марины Цветаевой, возникший под влиянием матери, проявившись в двойственном (конфликтном) отношении к книге (книга как форма счастья и «книжность» - как отрыв от живой жизни), пронизывает собой жизнь и творчество Цветаевой.
- В творчестве М.Цветаевой, формирующемся в контексте философских и эстетических идей культуры серебряного века, под влиянием идей модернизма, в эстетике которого сложно сочеталось утверждение и отрицание книги, разрешение конфликта «книга – жизнь» проявилось в романтическом стремлении овладеть стихией жизни и преобразить ее в книгу.
- Поэтическая эволюция М. Цветаевой движется по модели из «мира книг - в жизнь»: Книга как лирический дневник (мир читающей героини замкнут только на книге, в сознании героини разыгрываются литературные сюжеты, она идентифицирует себя с книжными героинями) превращается в Книгу как модель Бытия (книга – жизнь автора).
- Преодоление «книжности», «литературности» выражается в движении «от героя к человеку» (появляются нечитающие персонажи – люди из народа; мир книг замещен Библией), от книжного романтизма к преображению жизни в творчестве. «Книжность» преодолевается установкой на устное слово, диалогичность, фольклор и миф.
- Перевод романа французской писательницы Анны де Ноай «Новое упование», в котором Цветаева увидела «формулу» своей судьбы, - попытка её самоанализа, стремление вырваться из романтического мира книг в жизнь.
- В очерках М. Цветаевой 30-х годов отчетливо обозначается оппозиция «книжный» человек/человек-книга. В литературном портрете Цветаева опирается на художественную систему поэта, возрождая его самого из его же «поэтического космоса».
- В эпистолярном диалоге Цветаева - человек мифотворящий, реализующий свою главную творческую установку - «воссоздавать живое» в особом общении - «потустороннем» (т.е. обращенном не к внешнему, повседневному, а к внутреннему миру человеческой души). Книга в письмах с конкретным адресатом становится средством его мифологизации, знаком духовного родства, символом единения, поднимая общение на высокий напряженный духовный уровень.
Апробация работы. Диссертация обсуждалась на заседаниях кафедры Горно-Алтайского государственного университета. Ее материалы служили основой для докладов на региональных конференциях - «Текст: варианты интерпретации» (Бийск, 2001 г.), «Языки и литературы народов Горного Алтая» (Горно-Алтайск; Барнаул, 2005 г.), всероссийских научно-практических конференциях «Алтай – Россия: через века в будущее» (Горно-Алтайск, 2006 г.), «Воспитание читателя» (Барнаул, 2007), на межвузовских конференциях молодых ученых «Диалог культур» (Барнаул, сентябрь 2000 г., май 2001 г.), на международной научно-практической конференции «Пути решения проблемы повышения качества образования в XXI веке» (Горно-Алтайск, 2005 г.).
Структура работы: диссертация состоит из Введения, трех глав и Заключения. Библиография содержит 211 наименований. Объем работы - 198 стр., из них 182 составляют основной текст.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ
Во Введении рассмотрено современное состояние изучения творчества М. Цветаевой, прослежены основные тенденции в развитии цветаевоведения, обоснована актуальность и научная новизна исследования, его теоретическая и практическая значимость, предложена формулировка темы, определены цели, задачи и методы исследования, формулируются основные положения, выносимые на защиту.
В главе первой «Книга» и «книжность» в сознании М. Цветаевой» исследуется формирование отношения к книге в биографическом контексте и дается анализ философских источников восприятия книги.
Семантика книги в разных культурах послужила ключом к расшифровке «книжного» кода М. Цветаевой.
Отношение М.Цветаевой к книге формировалось под воздействием многих факторов (семья, окружение, общая атмосфера культуры конца XIX-начала XX вв.). Автобиографические (а вслед за ними и биографические) источники раскрывают характер этого отношения, который определялся в первую очередь влиянием матери, Марии Александровны Мейн: «Слитное влияние отца и матери – спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей».
Отталкиваясь от «музейности», Марина Цветаева более родственной себе стихией считала музыку. Она пишет о поглощенности матери музыкой, сравнивая себя с ней: «Жила Музыкой, т.е. Душой, как я - Душой, т.е. Музыкой»[16]
. В сознании Цветаевой выстраивается следующая парадигма музей - книга – миф, определившая динамику ее поэтического мира.
Культ книги Цветаева также восприняла от матери. Сложные отношения матери и дочери – предмет внимания мемуаристов и биографов Цветаевой. В биографических концепциях присутствует идея двойничества (мать - дочь), которая предопределила сначала отношение матери к дочери Марине, затем Марины – к матери. В попытке преодоления материнского романтизма – источник отрицания М. Цветаевой «книжности».
В осознании личной драмы матери, которая во многом определилось выбором своей судьбы по литературной модели пушкинской Татьяны, - причина «нелюбви» М. Цветаевой к роману «Евгений Онегин» (уроки пушкинской Татьяны усвоила и сама М. Цветаева). Болевая реакция диктует категоричность оценки: «”Евгения Онегина” не любила никогда»[17] (Цветаева 4/2, 1997: 210). В переписке с В.В. Розановым 1914 г. возникает определение жизни матери в юности – «книжная жизнь» (Цветаева 6/1, 1998: 122). Многочтение матери – одна из причин чувства одиночества, которое испытывает М. Цветаева в детстве. Погруженность матери в чтение, музыку, живопись порождали дистанцию, которую дочь могла воспринимать как отвержение. Попытка преодолеть подмену жизни книгой в судьбе матери проявилось в собственном жизненном выборе М. Цветаевой.
Личная драма матери подтолкнула юную Цветаеву к пониманию опасности существования только в вымышленном иллюзорном мире, вызвав неудовлетворенность собственным многочтением. Страсть к жизни и страсть к искусству в сознании юной М.Цветаевой, существуя на равных правах и нераздельно, одновременно и неизбежно вступали в конфликтные отношения.
Марина Цветаева, духовный рост которой происходит в мировоззренческой среде символистов, как и многие молодые люди ее поколения, находится под влиянием идей Ф.Ницше, его «философии жизни». Ее более всего волнуют проблемы свободы творческой личности[18]. Она старается утвердить свою самобытность и независимость. Представления о взаимоотношениях жизни и искусства, «книжности» и самостоятельного мышления питались и философией А.Шопенгауэра. Общение и переписка с М. Волошиным и В. Розановым были серьезным стимулом для переосмысления своих взаимоотношений с книгой и с человеком. Стимулом к переосмыслению становится перевод романа французской писательницы Анны Элизабет де Ноай (1876-1933) “Новое упование”, содержание которого показалось ей особенно близким.
В романе французской писательницы М. Цветаева увидела те эстетические философские проблемы, которые особенно волновали ее в этот период: книга и жизнь; иллюзорность книжно-романтического восприятия реальности и потребность активного овладения жизнью, роль игры и воображения в жизни и в творчестве и т.д. Все эти проблемы были тесно связаны с поисками своего стиля. На наш взгляд, перевод помогал решить и психологические проблемы: осмыслить с одной стороны, драму своей матери, формировавшейся в свете романтического идеала, и, с другой – свои отношения с Софией Парнок, связь с которой уже оборвалась к этому времени. Аллюзивный подтекст романа Анны де Ноай позволяет предположить, что он был своеобразным преодолением запретной страсти и прощанием.
Роман Анны де Ноай, переведенный М. Цветаевой еще раз демонстрирует особенности ее чтения: умение делать «чужое» «своим». В романе французской писательницы Цветаева увидела «формулу» своей судьбы. Текст переведенного романа может быть осмыслен как попытка её самоанализа, как стремление вырваться из романтического мира книг в жизнь.
Функции чтения и семантика «книги» в романе разнообразны. Через «книжность» персонажей раскрывается основной конфликт романа – столкновение мечты и действительности. В основе сюжета - трагическая история разочарования молодой читающей женщины. Акцент – не столько на внешних событиях, сколько на развитии сознания и мышления женщины под моделирующим воздействием текстов культуры романтизма.
Героиня романа – в цветаевской интерпретации - своеобразная литературная вариация Татьяны Лариной. И та, и другая читающие героини формируются под воздействием французской романтической литературы. Художественное пространство в первой части романа представляет собой замкнутый книжный мир, являясь метафорой оторванного от жизни сознания героини. Функции чтения в тексте романа близки пушкинской интерпретации в романе “Евгений Онегин»[19]. В романе значительна роль идентификации героя с литературными персонажами. Сабина отождествляет своего возлюбленного и с Адольфом Бенжамена Констана, и с Вертером, и с любовником Манон Антуана Франсуа Прево. Все персонажи романа – представители высшего аристократического общества, «люди читающие». Книга раскрывает внутренний мир героя и авторскую позицию. В 3-й части романа функция чтения меняется. Чаще всего это акт познания жизни: Сабина читает «научные» книги: «…все, что разъясняет жизнь, мысль, человека» (Цветаева 5/2, 1997: 259). Книга приобретает значение жизнетворчества.
В автобиографической прозе М. Цветаева исследует феномен воплощения поэта в ребенке. Цветаева – писатель ведет диалог с Цветаевой – читателем, раскрывая механизм тождественности художественного восприятия законам художественного творчества. В этом диалоге «стихия и разум – два лейтмотива цветаевской рефлексии»[20].
Одна из самых заветных в автобиографической прозе – тема Пушкина. Особое значение приобретает в сознании М. Цветаевой такой принцип, как отрицание литературности, характерный для Пушкина. Именно по пушкинской модели жизни строятся и её прозаические произведения «без концов и начал»[21]. Так, например, эссе «Мой Пушкин» начинается как продолжение уже существующей книги – главного чтения предшествующих поколений.
Гибелью Пушкина с ранних лет была опалена душа поэта Цветаевой, но и рождение её духа связано с чтением его стихов. Через маленькую читающую девочку у книжного шкафа, словно олицетворяющую пушкинскую «младую жизнь у гробового входа», взрослая Цветаева-поэт осуществляет обряд воскрешения поэта. Чтение книги в автобиографической прозе связано с мотивами страха, тайны, вины, запрета, что проявляет понимание жизни и искусства как взаимодействия стихийных иррациональных сил.
Мифологизировано общение с книгами в эссе «Черт». Роман с книгами – роман с чертом. В этом очерке актуализированы мифологемы мирового древа, огня и воды. Книжный шкаф ассоциируется у Цветаевой с древом познания добра и зла, «плоды которого – книги: «Девочки» Лухмановой, «Вокруг света на коршуне» Станюковича, «Катакомбы» Евгении Тур, «Семейство Бор Раменских» и целые горы журнала «Родник», прочитывались «жадно и торопливо», «виновато и неудержимо» (Цветаева 5/1, 1997: 36). Запретное чтение было особо волнующим и желанным.
Лейтмотив автобиографического очерка «Мать и музыка» – соприкосновение книги и музыки, «прорастание» книги в музыке. Книга в детском сознании Цветаевой уподобляется музыкальной стихии. Не огонь домашнего очага, а «книга-рояль» был согревающим центром пространства их дома и детства, колыбелью духа М. Цветаевой. «Книга-рояль» - также метафора жизни и смерти матери и исток рождения поэта Цветаевой. Рождение её как поэта связано именно с музыкальной стихией. Так, по словам М.Цветаевой, её ритмика (разбивание, разрывание слова на слоги путем непривычного в стихах тире) родилась из «романсных текстов в сплошных законных тире» (Цветаева 5/1, 1997: 21): в её детском, прирожденно поэтическом восприятии «романсы были те же книги, только с нотами. Под видом нот - книги» (Цветаева 5/, 1997: 22). И в зрелом возрасте для нее книга ассоциируется с музыкальным произведением: «Книга должна быть исполнена читателем как соната. Буквы – ноты. В воле читателя – осуществить или исказить» (Цветаева 1997: 133). И хотя М.Цветаева пишет о рождении себя как поэта, которое происходит вопреки материнской воле, для читателя очевидно, что тайное желание матери (её мечта о дочери-музыкантше) реализовалось в дочери-поэте. Её поэзия превратилась не столько в книгу, сколько в живую музыку её души и голоса. Не случайно А.Белый назвал её композиторшей, а Пастернак – Вагнерианкой. Вслушивание в токи стихийной живой жизни, её контрасты и противоречия порождало эмоционально напряженную «атональную экспрессионистическую музыку»[22]
поэзии М.Цветаевой, об истоках которой она пишет в эссе «Мать и музыка».
Во второй главе «Лирика М. Цветаевой: от книги к творчеству» анализируются этапы развития цветаевских книготворческих принципов, прослеживается логика движения от «книжности» первого поэтического сборника «Вечерний альбом» к моделированию собственного «текста жизни» в последующих книгах. Описана логика развития поэтического мира через образ «читающей героини». Рассмотрено функционирование механизма самоидентификации с литературными персонажами. Сделан анализ мотива книги в лирике 20-х годов.
Концепция, согласно которой между жизнью и искусством, творчеством стоит знак равенства, - формируется в её первой книге. Это проявляется в том, что многим стихотворениям второго раздела сборника, главный герой которого В.О. Нилендер, предпосланы эпиграфы – отрывки диалогов и отдельных фраз, взятых из разговора с ним. Этот прием указывает на непосредственную связь поэтического текста с реальными событиями жизни, разрушая границы между литературой и жизнью. Главным средством связи становится «дневниковость» индивидуального стиля М. Цветаевой.
В первом сборнике «дневниковость» еще не так очевидна, так как отсутствует последовательность расположения стихов по хронологии (из 111 стихотворений датировки имеют только 17). М.Цветаева располагает стихи по тематическому принципу, разделив книгу на три части: «Детство», «Любовь», «Только тени». Книга исповедальна: архитектоника поэтического сборника (названия разделов книги, эпиграфы, заголовки стихотворений и т.д.) раскрывает последовательность движения героини от безмятежного счастья детства к утрате изначальной цельности. В таком строении сборника угадывается архетип - символистский миф о потерянном рае. В первой книге заметно влияние поэтов-символистов, но одновременно очевидно и преодоление их миропонимания. Это сказывается в лирическом сюжете книги, который интерпретируется как путь из мира книг в жизнь. Не случайно последний раздел сборника получил название «Только тени». В названии уже содержится оценка «книжности», подменяющей общение с реальными живыми людьми, отчуждающей от жизни.
Во многих стихах юной Цветаевой как бы воспроизведен процесс чтения. Эти стихотворения обладают свойством театральности. В зеркале сознания автора разыгрываются сюжеты романтической литературы - Э.Ростана, Л.Чарской, А.Дюма. Юная Цветаева активно вживается в роли книжных персонажей, превращается в образы любимых героинь. Всех героинь Цветаевой объединяют любовь к свободе, сильные страсти, трагическая участь. Смелые, дерзкие, мятежные, они, как правило, они действуют вопреки общественным правилам. Отношение к ним выражено следующей поэтической формулой: «Все понять и за всех пережить!» (Цветаева 1, 1997: 35). Отождествляя себя с героиней, принимая на себя ее судьбу, Цветаева утверждает восприятие книги как зеркала, в котором отражается душа юной читательницы. В ранней лирике Марины Цветаевой акт чтения связан с самоидентификацией. Художественная иллюзия служит способом самопознания и самоопределения в мире. В поэтической мифологии Цветаевой нет различия между мертвым и живым: это некое «всеединство», сопряженное любовью.
В лирике Цветаевой обозначается движение от Героя к Человеку, от «книжного» романтизма к самостоятельному творчеству.
Книги постепенно исчезают из лирического мира Цветаевой. В оценке чтения появляется ирония. Прощание с миром книг не означает у Цветаевой прощания с чудом, с даром удивления. Логика ее творчества – из сказки детства - в сказку жизни, где она, осознавшая свое имя и предназначение, а не литературные персонажи станет предметом поэзии. Проза жизни будет вновь отвергнута, а мифотворчество станет принципом. Так Марина Цветаева из человека читающего превращается в человека творящего.
В следующей книге ее установка на «дневниковость» закрепляется, получив обоснование через чтение книги В. Розанова «Уединенное». Марина Цветаева постоянно записывает свои мысли, впечатления, переживания, превращая стихи в лирический дневник. В обосновании своей литературы, в стремлении писать «как мне представляется»[23], М. Цветаева, как и В.Розанов, опирается на А.Шопенгауэра. По замечанию А.Эткинда, «Шопенгауэр - очевидный источник цветаевского радикализма»[24].
Дневниковый жанр приучил Марину Цветаеву к многописанию, превращению жизни в объект литературы. А литература становится способом познания жизни и соединения с Другим. Розановское «преодоление литературности» для Цветаевой было ступенью в формировании ее собственного стиля[25].
Осознание себя ведет М. Цветаеву к «другим». В лирике 1913 г. обозначается ее стремление к прочтению «кодов» самой жизни. Так, в стихотворении «Уж сколько их упало в эту бездну» появляется прямое обращение к читателю-собеседнику «с требованием веры и просьбой о любви»[26]. 1916 - год поэтической зрелости М.Цветаевой, период создания поэтического сборника «Версты, Стихи. Выпуск 1». В этот сборник входят лирические циклы «Стихи о Москве», «Стихи Блоку» и «Стихи к Ахматовой». М. Мейкин подчеркивает «самосознающий» характер творчества Цветаевой этого года. В названии книги содержится идея пути. Литературные персонажи, возникающие в стихах – люди из народа. Лирическая героиня познает жизнь и человека. На уровне композиции также – модель жизненного пути: обозначения дат в хронологической последовательности жизни. Жизнь вписывается в народный календарь (см., напр., пометы – «Троицын день» и др.).
Фольклор становится способом преодоления литературности и утверждения самобытности поэтического стиля.
Лирика М. Цветаевой 1916 - 1920-х гг. демонстрирует постижение ею, уже зрелым поэтом, «косноязычного языка жизни». В стихах этого периода почти отсутствуют литературные персонажи, кроме Дон Жуана и Кармен. Эти литературные архетипы, являющиеся знаками ее душевно-нравственного опыта, свидетельствуют о трансформации «я» поэта. Дон Жуан и Кармен – маски-роли ее действительной жизни. Эти знаменитые прообразы стихийного утверждения жизни самим своим смыслом отрицают книжную ученость и литературность. В них ей важен сверхсмысл любви. Лирика М. Цветаевой накануне и после революции 1917 г. моделирует «нелитературный» жанр летописи. Семантически значимы указания дат (это почти ежедневная запись), а также и другие пометы: часто это подчеркнутое обозначение церковного праздника в официально атеистической России. М.Цветаева реализует традиционную в мировой культуре метафору «мир – книга». Эта метафора в разных вариациях появится во многих стихах этого периода: книга как мир жизни людей, российской истории, вселенной. Вчитываясь в книгу жизни реальной, она пишет книгу Бытия - своего и России. Поэтическая онтология требует особого поэтического языка, в котором преобладает библейская образность. В попытках принять мир, в котором уже так мало места остается человеку, М.Цветаева видит миссию своего слова как посредника между Землей и небом. Меняется и ее роль: не активный автор, пишущий книгу, а воспринимающий Божье слово. В лирике 20-х гг. чаще всего звучит в разных вариациях мотив книги «небесной», основанной на мифологических представлениях о «Голубиной», «Звездной» книге»[27].
Анализ таких структурно-семантических элементов, образующих структуру книги, как эпиграфы и посвящения, обозначения дат и названий мест написания произведения, обнаружил стремление М. Цветаевой вывести текст за пределы «книжных» отношений в жизнь. В ранней поэзии М. Цветаева часто использовала эпиграф, ориентируясь на книгу как авторитетный источник. В ее первой поэтической книге «Вечерний альбом» к каждому из трех разделов предпослан эпиграф из Э.Ростана. Отдельные стихи сборника также предваряются эпиграфом. Эпиграфы используются во всех ее ранних романтических пьесах. Эпиграфы исчезают из лирики Цветаевой, появляясь только в крайне редких случаях, с 1916 г., когда ее стиль меняется под воздействием народной речи, ворвавшейся в ее поэтический мир. Лирический текст Цветаевой, имитирующий саму стихию жизни, размыкает структуру книги в открытое пространство живой жизни, снимая тем самым семантику «книжности». Слово Цветаевой, ориентированное на устную речь и опирающееся на поэтику фольклора, избавляется от такого знака литературности как эпиграф. Эпиграф с его первоначальным значением надписи на памятнике (античность) становится неуместным в динамичной и живой поэзии Цветаевой.
Появляющиеся эпиграфы имеют уже не «книжные» источники. Чаще всего это отрывки из устной речи, диалоги, реплики. В период зрелого творчества в лирике, поэмах и прозе Цветаева предпочитала эпиграфам посвящения. Универсальный смысл посвящений раскрыт исследователем книги Ю. Герчуком: они «… возвращают мертвую книгу - вещь в мир живых человеческих отношений и отчасти снимают с нее тот оттенок "отчуждения", клеймо всеобщности и безличности, которое налагает даже на самые горячие и интимные человеческие документы уже сам факт их полиграфического размножения»[28]. Но чаще всего текст М. Цветаевой свободен от таких «книжных» элементов, как эпиграфы и посвящения.
В третьей главе «Человек и книга в мемуарно-эпистолярном наследии» механизм взаимодействия культуры и текста рассмотрен в нескольких планах. В анализе очерков наиболее уместным оказался интертекстуальный подход: проблема «человек и книга» особенно актуальна в очерках-воспоминаниях М.Цветаевой о современниках, где ей важно «воскресить» образ живого человека, исходя из его сущности. А сущность поэта - слово. Поэтому М.Цветаева в создании портрета опирается на художественную систему поэта, возрождая его из его же «поэтического космоса». Ее принцип вполне соответствует эстетике авангарда, представляющей искусство как «воскрешение жизни»[29]. Она пишет о поэте «изнутри творчества», пытаясь воспроизвести его «жизненный текст» через призму «художественного текста». В художественном изображении Брюсова и Бальмонта Цветаева опирается как на мировоззренческие константы поэта, так и на основные формальные признаки его идиостиля[30]. В очерках парадоксально сочетается утверждение книги с ее отрицанием. Смысл оппозиции «книжный человек» и «человек-книга» в воспоминаниях о современниках проясняется в свете двух источников культуры: античности и Византии. М.Цветаева отводит в тексте значительную роль диалогу.
Сопоставляя В. Брюсова и К. Бальмонта, М. Цветаева использует оппозицию мотивов замкнутости/завершенности и открытости/незавершенности. Мотивный анализ открыл два типа отношения к слову и жизни. Открывающие четвертую главу две цитаты из стихотворений Бальмонта и Брюсова демонстрируют «два полюса творчества»: игровое начало в одном поэте и рассудочно-волевое - в другом. Отсюда те контрастные определения, на которых далее выстраивается текст воспоминаний: веселье — уныние, счастье повиновения - счастье преодоления, счастье отдачи - счастье захвата, дар - неодаренность: стена, предел, косность. Если в очерке о Бальмонте финал открыт, то в закрытом финале очерка о Брюсове выражена схоластически мертвая «книжная» природа его творчества, не предполагающая своего развития: «... с другими поэтами книга ушла, ты вслед, с Брюсовым: ты ушел - книга осталась...» (Цветаева 4/1, 1997: 14).
В очерке «Живое о живом» Цветаева акцентирует «некнижность» отношений, поскольку для нее важнее человеческое влияние Волошина на формирование ее как поэта.
Особым языком их переписки, своеобразным культурным кодом взаимоотношений были книги. Все письма к Волошину содержат обилие размышлений о книгах, об их роли в ее собственной еще юной жизни, тонкие остроумные оценки содержания книг, в которых зреют ее формирующиеся эстетические пристрастия, эмоциональные признания в любви к героям и героиням книг и упорное осмысление конфликта «жизнь и книга».
У Волошина Цветаева научилась многому, в том числе и культуре книги, культу дружбы и человека. Их отношения выходили далеко за рамки только литературных, т.к. были жизнью, «не случаем, а событием». Подчеркивая в М. Волошине равенство человека и поэта, Цветаева в очерке «Живое в живом» воссоздает книгу его Бытия. В основе мифа о Волошине - стихийная органика жизни. Уже в самом названии очерка утверждается идея жизни. В очерке «Живое о живом» Цветаева высказывает (как и в других прозаических произведениях) свою любимую мысль, что книга – не вещь, книга – жизнь ее автора. Книгу стихов М. Волошина она сотворяет по-своему, по факту своей биографии, отдав в один переплет его книгу и стихи Аделаиды Герцых: «в один том – в один дом» (Цветаева 4/1, 1997: 177), как жест благодарности М. Волошину за «подаренного» ей близкого по духу поэта.
Стихи М. Волошина и А.Герцык «сопереплетенные в одну книгу», М. Цветаева называет «книгой своей молодости» (Цветаева 4/1, 1997: 181). Этот том как часть ее собственной жизни в сознании М.Цветаевой становится символом слияния их духовного бытия. Символичен также и цвет оформленной книги. «Ярко-красный переплет» воплощал «полдневную» солнечную сущность М. Волошина, его жизнь и поэтическое вдохновение.
Это «сопереплетение» означало и еще одно качество М. Волошина – «сводить людей, творить встречи и судьбы» (Цветаева 4/1, 1997: 178). Быть книгой, по Цветаевой, значит быть отдельным миром, включенным в большой мир жизни. В последнем фрагменте текста М. Волошин «заживо взят в миф». Цветаева оставляет его живым на берегу океана, «…меж трех пустынь: морской, земной, небесной» (Цветаева 4/1, 1997: 220), выражая свою последнюю благодарность его сердцу: «лик твоего сердца: сердолик!» (Цветаева 4/1, 1997: 220) за умение любить и творить человека. В финале очерка Цветаевой вновь подчеркнута стихия жизни и стихия человеческого сердца, а не его разум, символом которого является продукт книгопечатания – книга. Её же очерк становится как бы моделью Бытия, мира человеческих отношений.
Как «человек читающий» наиболее открыта М. Цветаева в своих письмах. Прочтение «книжного кода» в эпистолярном наследии позволило отчетливо проявить особенности ее поэтической индивидуальности и отношения к искусству слова как средству общения людей. Если в предыдущих главах рассматривался преимущественно механизм превращения жизни М. Цветаевой в литературу, то в этой демонстрируется обратное – строительство человеческих отношений по литературным образцам. Каждое письмо М.Цветаевой раскрывает ее читательский и человеческий талант, обнажает творческие источники и способ поэтического мышления. Разговор в переписке о книгах не является интеллектуальным актом, демонстрирующим энциклопедические познания, но становится средством ее собственного жизнестроительства и мифологизации адресата. Часто книга в переписке с конкретным адресатом становится знаком связи, духовного родства, символом единения, своеобразным паролем, знание которого открывает их души навстречу друг другу. Так, например, в записях о С.М. Волконском и письмах к нему лейтмотивом становится книга Эккермана «Разговоры с Гете». Книга Эккермана «Разговоры с Гете» еще раз становится символом духовной связи в отношениях с Б. Пастернаком. В переписке Марины Цветаевой та или иная книга была своеобразной формулой отношений с адресатом. Так, напр., в письмах к Абраму Григорьевичу Вишняку символом их связи становится новелла Г. Гейне «Флорентийские ночи». В деятельной любви к А. Штейгеру Цветаева требует от молодого поэта духовных усилий в преодолении слабости и поэтому предлагает ему как пример для подражания одного из «Великих Одиноких» - Орлёнка, герцога Рейхштатского.
С Верой Николаевной Буниной поверх литературной борьбы модернистов и реалистов у Цветаевой установились особые отношения – «дружба в письмах» (Цветаева 7/1, 1998: 300). Две книги - «Дом у Старого Пимена» и воспоминания «У Старого Пимена» В. Бунина - становятся знаком их связи. Композиция очерка образует кольцо – символ союза и любви. Особенность этой кольцевой композиции очерка возникла в процессе переписки: «Первое, что я почувствовала, прочтя Ваше письмо: СОЮЗ» (Цветаева 7/1, 1998: 243). И автор очерка родственные узы превращает в творческий союз. Последняя фраза очерка, цитата из воспоминаний В. Муромцевой, - слияние, смыкание слов, усилий памяти, удваивающих силу двух книг, – подтверждение их человеческой и родственной связи, общности судьбы и времени.
Постигая сущность человека, Цветаева выбирала соответствующую ему книжную модель. А.А. Тескову Цветаева соотносила с миром Сельмы Лагерлеф и Сигрид Унсет. Книгу С. Унсет «Кристин, дочь Лавранса» она избирает в качестве пароля женской солидарности с А.А. Тесковой. Эта книга в переписке становится главным кодом их связи, душевной близости. В лице С.Унсет она видит идеал отрешения от всего, мужество человека, отрицающего всяческий самообман. Среди самых дорогих книг, которые отбираются ею навсегда с собой, в Россию - книги Рильке и С.Унсет.
В Заключении подводятся итоги исследованию и характеризуются наиболее существенные эстетические параметры художественного восприятия книги М. Цветаевой и ее книготворчества.
Культ книги в сознании М. Цветаевой возник под влиянием матери, М.А. Мейн. В попытке преодоления материнского романтизма – один из источников отрицания «книжности». Проблема отчуждения от жизни, понимание опасности подмены жизни иллюзорным миром книги возникла как результат многочтения юной Цветаевой.
Влияние культуры Серебряного века вызвало обостренное ощущение иррациональных основ бытия. Отсюда в сознании М. Цветаевой возникло отрицание рассудочного миропонимания, которое связывалось с наукой и «книжностью». Отношение к литературе сформировалось под влиянием жизнетворческих идей модернизма. Разрешение конфликта «книга- жизнь» было романтическим стремлением овладеть стихией жизни и преобразить ее в книгу. Этим определяются и книготворческие принципы М. Цветаевой: организация поэтического текста как единого целого, скрепленного общим замыслом, композиция лирического сюжета книги по модели «дневника», «истории души», «пути в мире как человекопознания». Книготворчество М. Цветаевой претерпевает эволюцию от «дневника» к «книге Бытия». Если первая книга имеет тематические разделы, то последующие строятся вне разделов, единое целое текста связывается с линиями лейтмотивов. Структурно-семиотические элементы книги образуют целостный поэтический мир по модели «жизнь – книга». Если в первой книге обилие эпиграфов как традиционного книжного элемента, то в последующих книгах он почти отсутствует. Обозначения дат и другие пометы фиксируют текущие мгновения жизни, указывая на автобиографизм творчества. «Открыты» финалы произведений демонстрируют принципиальную незавершенность жизни. Ориентация на устное слово и диалог также моделирует «живую жизнь». «Книжность» в русском языке ассоциируется с публицистической, официально-деловой и научной речью. Диалогичность речи, фольклорная лексика и синтаксис, разговорно-исповедальная интонация отрицают «книжность» художественного слова М. Цветаевой. Все уровни поэтического языка демонстрируют развитие ее творчества от «книжности» к «книге – жизни», от героя к человеку.
Ориентация М. Цветаевой на превращение жизни в книгу и наоборот – строительство жизни по литературным образцам устанавливало редкое единство личности и поэта. Как писала она сама о таком единстве: «…Если бы я была книга, все строки бы совпадали» (Цветаева 4/1, 1997: 133). По мнению И. Бродского, «Цветаева – поэт была тождественна Цветаевой – человеку; между словом и делом, между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства. Отсюда следует, что прием переносится в жизнь, что развивается не мастерство, а душа, что, в конце концов, это одно и то же»[31].
В поединке с веком, «который десять Пушкиных бы отдал за еще одну машину» (Цветаева 6/2: 68), с его подавляющим сознание бездуховным миром, искажающим душу бытом, книга была для М. Цветаевой способом защиты личности, возможностью сохранения собственного внутреннего мира. Ее отрицательное отношение к литературе как подмене жизни наполняется утверждением книги как равнозначной жизни, спасающей от неистинного существования.
Чтение и писательство для М. Цветаевой - процесс, в котором единый для всех смысл воспринимается через книгу и воссоздается в собственном творчестве. В реальности и в книге она находит свой «образ» и стремится слиться с ним. В трагическом конфликте М. Цветаевой с расчеловечивающим миром эпохи она отстаивала человека как высшую ценность жизни. Главный сюжет ее книги жизни - воскрешение ушедших в памяти слова. Если смерть - расчеловечивание, то бесстрашие М. Цветаевой перед ней - путь вочеловечивания.
ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
- Публикации в изданиях, рекомендованных ВАК:
- Роль книги в становлении поэтической индивидуальности М. Цветаевой // Вестник Томского государственного университета: Общенаучный периодический журнал. Бюллетень оперативной научной информации «Художественный текст: семиотика, лингвистика, поэтика».- Томск, 2006.- №106.Декабрь.- С. 40-48.
- Эпиграфы и посвящения в творчестве Марины Цветаевой // Вестник Томского государственного университета: Общенаучный периодический журнал. Бюллетень оперативной научной информации «Художественный текст: семиотика, лингвистика, поэтика».- Томск, 2006.- №106.Декабрь.- С. 49-56.
II. Публикации в сборниках:
- Мир книг в ранней лирике М. Цветаевой // Наука. Культура. Образование. – Горно-Алтайск, - 1999.- №3.- С. 32 – 36.
- «Этому сердцу родина – Спарта!» Античный миф как сюжет судьбы в творчестве Марины Цветаевой // Кан-Алтай.- 1999.- №18.- С. 33-35.
- Пушкин и Цветаева: книга и книжность// А.С.Пушкин и культура: тезисы международной конференции, посвященной 200-летию со дня рождения. - Самара, 1999. - С. 84-85.
- М.Цветаева и М.Волошин: культура книги и культ человека// Диалог культур. Литературоведение. Лингвистика: сборник материалов межвузовской конференции молодых ученых май 1999. - Барнаул, 1999. – С. 78 - 82.
- «Мои стихи – дневник…» (В.В. Розанов и М. Цветаева) // Культура и текст – 99. Пушкинский сборник. – СПб.; Самара; Барнаул, 2000. - С. 208 – 213.
- Диалог с Достоевским как принцип построения текста М. Цветаевой в «Повести о Сонечке» // Текст: Варианты интерпретации. – Бийск, 2001.- Вып.6.- С. 98 – 100.
- Об одном эпистолярном сюжете в творчестве М. Цветаевой // Актуальные проблемы преподавания литературы. Материалы научно-практической конференции.- Горно-Алтайск, 2003.- С. 77-84.
- Человек и книга в очерках М. Цветаевой о К. Бальмонте и В. Брюсове // Диалог культур. 5. Литературоведение. Лингвистика: сборник материалов межвузовской конференции молодых ученых май 2002. - Барнаул, 2003. – С. 108 - 114.
- Человек и книга в очерке М. Цветаевой о К. Бальмонте // Языки и литературы народов Горного Алтая.- Горно-Алтайск, 2005.- С. 123 – 125.
[1] Петкова Г. Между текстом жизни и текстом литературы // Шестая Цветаевская междунар. научно-тем. конференция (9 – 11 октября 1998 года). - М., 1998. - С. 96 – 102.
[2] Эткинд А. Хлыст. - М., 1998. - 688 с.
[3] Малинкович И. Своя чужая песнь. Крысолов Марины Цветаевой // И. Малинкович. Судьба старинной легенды. - М., 1999. - С.88 – 124.
[4] Мейкин М. Марина Цветаева: поэтика усвоения. - М., 1997. - 402 с.
[5] Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Письма 1926 года. - М., 1990. - С. 53.
[6] Гегель Г. Эстетика: В 4 т. - М., 1968. Т.1. - С. 255.
[7] Белинский В.Г. Полн. Собр. соч.: В 13 т. - М., 1953 - 1959. - Т.4. - С. 426.
[8] Цит. по: Борев Ю.Б. Теория художественного восприятия и рецептивная эстетика, методология критики и герменевтика // Теории, школы, концепции. Художественная рецепция и герменевтика. - М., 1985. - С.13.
[9] Горнфельд А.Г. О толковании художественного произведения // Вопросы теории и психологии творчества. - Харьков, 1916. - С. 18.
[10] См. об этом: Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. - М., 197; Аверинцев С.С. Слово, собирающее расколотую человеческую сущность //»…Все в груди слилось и спелось»: Пятая международная научно-тематическая конференция (9 – 11 октября 1997). - М., 1998. - С.5-8.
[11] «Книжность - особое качество литературного слова, отмеченного подчеркнутой вторичностью, податливостью на чужое воздействие» - Гужиева Н.В. Русские символисты – литературно-книжный манифест модернизма // Рус/ литература. - 2000. - №2. - С. 64 – 80. По замечанию С.С. Аверинцева, «Понятие культура было для Марины Ивановны достаточно ненавистным, как это обычно бывает для поэтов. Поэты – против литературы и в некотором смысле – против культуры как ухода от бездны, благополучного ухода от глубины бытия» - Аверинцев С.С. Слово, собирающее расколотую человеческую сущность// «… Все в груди слилось и спелось»: Пятая международная научно-тематическая конференция (9-11 октября 1997). – М., 1998. – С.5-8.
[12] Каган Ю.М. Немецкие поэты Л. Уланд и Ф. Гельдерлин в круге чтения М. Цветаевой //Столетие Цветаевой: Материалы симпозиума- Berkley Slavic Specialties, 1994. - P. 45 -60.
[13] Каган Ю.М. Немецкие поэты Л. Уланд и Ф. Гельдерлин в круге чтения М. Цветаевой //Столетие Цветаевой: Материалы симпозиума- Berkley Slavic Specialties, 1994. - P. 45 -60.
[14] Ботт М.Л. «Други! Братственный сонм!» (Цикл Марины Цветаевой «Деревья» в контексте ее французского чтения) // Стихия и разум в жизни и творчестве Марины Цветаевой. XII Международная научно-тематическая конференция (9 – 11 октября 2004 года). - М., 2005. - С. 230 – 262.
[15] Кертман Л.Л. Душа, родившаяся где-то: Марина Цветаева и Кристин, дочь Лавранса. - М., 2000. - 176 с.
[16] Саакянц А. Твой миг, твой день, твой век: Жизнь Марины Цветаевой. - М., 2002. - С. 7.
[17] Все тексты произведений М.Цветаевой цитируются по: Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. - М., 1997-1998. Далее номер тома, полутома и страницы указываются в круглых скобках после цитаты.
[18] Как скажет А.К. Герцык в сонете 1914 года «Учителя»: «Как долго дух блуждал, провидя свет, / Вождей любимых умножая списки. / Ища все новых для себя планет / В гордыне Ницше, в кротости Франциска»- Цит. по: Герцык А. «Жарок был цвет души…» // Наше наследие. - 1991. - №3. - С. 123.
[19] Идентификация Татьяны (и других героинь романа) с литературными типами отсылает снова (как в случае в Онегиным и Ленским) к проблеме игры в жизни человека. Изображая разных героинь, влюбленных в романы Ричардсона и Руссо, Пушкин прибегает к дифференцированной оценке: позиция автора зависит от дистанции между натурой героини и моделью, которой она подражает. Ирония сильнее, когда натура не совпадает с идеальной моделью, воплощенной в сентиментальном романе. Таков случай с матерью Татьяны... См.: Чавдарова Д. Homo Legens в русской литературе XIX века. - Шумен, 1997. – C. 37.
[20] Ляпон М.В. Логика интуиции // Стихия и разум в жизни и творчестве Марины Цветаевой: XII Международная научно-тематическая конференция (Москва, 9-11 октября 2004 г.): Сб. докл. - М., 2005. - С.23.
[21] Имеются в виду пушкинские «открытые» финалы, «внезапные» начала как продолжения и многоточия – графический эквивалент текста (термин Ю.Тынянова).
[22] Бонфельд М. Мощь и невесомость //Вопросы литературы. - 2003. - №2. - С. 20.
[23] Розанов В.В. Уединенное. - М., 1990. - C. 28.
[24] Эткинд А. Хлыст. - М., 1998. – C. 568.
[25] По мнению И.Бродского, влияние В.Розанова ограничивалось только ранним периодом поэзии - Бродский о Цветаевой: Интервью, эссе. - М., 1997. – C. 70.
[26] См. литературу о Читателе: Грехнев В.А. Диалог с читателем в романе Пушкина «Евгений Онегин»// Пушкин. Исследования и материалы. - Т. IX. - Л., 1979. - С.100-110.
[27] См. : Кедров К. Поэтический космос. - М., 1989. - С. 17-20.
[28] Герчук Ю.Я. Художественная структура книги. - М., 1984. - С.122.
[29] Ханзен Леве А. Русский символизм. - СПб., 1999. – C. 40.
[30] Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности или интертекст в мире текстов. - М., 2000. - С. 101.
[31] Бродский И. Указ. соч. – С. 105.
