Биография и творчество а. с. пушкина: последний год
Санкт-Петербургский государственный университет
На правах рукописи
Седова Галина Михайловна
БИОГРАФИЯ И ТВОРЧЕСТВО А. С. ПУШКИНА:
ПОСЛЕДНИЙ ГОД
Специальность 10.01.01 — Русская литература
Автореферат диссертации
на соискание ученой степени
доктора филологических наук
Санкт-Петербург
2010
Работа выполнена в Федеральном государственном учреждении культуры «Всероссийский музей А. С. Пушкина»
Официальные оппоненты:
доктор филологических наук, профессор
Фомичев Сергей Александрович
доктор филологических наук, профессор
Анненкова Елена Ивановна
доктор филологических наук, профессор
Ильичев Алексей Викторович
Ведущая организация:
Институт мировой литературы им. А. М. Горького
Российской Академии наук (г. Москва)
Защита состоится _____ __________ 2010 г. в ________ на заседании совета Д 212.232.26 по защите докторских и кандидатских диссертаций при Санкт-Петербургском государственном университете по адресу: 199034, г. Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 11, факультет филологии и искусств.
С диссертацией можно познакомиться в Научной библиотеке им. М. Горь-кого Санкт-Петербургского государственного университета (г. Санкт-Петербург, Университетская наб., д. 7/9).
Автореферат разослан «___» ____________ 2010 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета,
кандидат филологических наук, доцент С. Д. Титаренко
Общая характеристика работы
В центре настоящего исследования находится проблема изучения направленности творческих и нравственных исканий Пушкина в последний год его жизни в контексте драматических событий преддуэльной истории.
В последний период творческой биографии поэта[1] помимо существенных изменений художественной системы наметились новые пути решения Пушкиным нравственных и философских проблем бытия. В 1830-х годах одной из особенностей его художественной философии становится нарастающий интерес к судьбе ординарного человека, способного внутренне преображаться перед лицом драматических событий, противопоставляя жизненным испытаниям крепость нравственных устоев. Поэтизация коренных нравственных основ человеческого бытия, выявление в характерах ординарных героев мятежных потенций, скрытых под оболочкой кажущегося безответного смирения и покорности («Повести Белкина», «Медный Всадник», «Капитанская дочка») приобретали теперь первостепенное значение; романтическое начало, изменив облик и форму, «вторглось» в сферу житейской прозы Пушкина, «затаилось в персонажах иного, внешне не романтического ’’белкинского’’ склада»[2].
Стремление сохранить себя как целостную личность, непреклонно противостоять судьбе, не изменяя нравственным идеалам, характеризует жизненную стойкость не только литературных героев, но и самого Пушкина в последний период его жизненного пути. Кульминацией этого периода стал последний год жизни писателя, рассмотренный в данном исследовании.
В это время понимание собственных возможностей воздействия на общественную жизнь побуждает Пушкина к изданию «Современника». Через этот значительный общественный проект писатель рассчитывал выразить свою гражданскую позицию и обозначить нравственную роль литературы в обществе. Одновременно он продолжал работу над историей Петра, формулируя свою философию российской истории с верой в особое предназначение России на путях европейской цивилизации (письмо к П. Я. Чаадаеву 19 октября 1836 года). Летом 1836 года были созданы произведения так называемого каменноостровского цикла, отразившие новые нравственные принципы, по которым поэт намеревался строить отношения с миром. По образному определению В. С. Непомнящего, эти произведения можно назвать «лирическим конспектом» зрелого Пушкина[3].
В этот же год была завершена работа над последним произведением большого жанра — романом «Капитанская дочка». Одним из его открытий стало решение сложнейшей художественной задачи — создания особого типа положительного героя, поставленного не в центре, а будто на периферии повествования. В «Капитанской дочке» такие герои предстают почти незаметно, в естественной простоте, олицетворяя высокость духа и верность долгу. Наблюдения писателя над судьбой человека, представшего перед лицом истории, поразили современников. Уже первые читатели романа обнаружили, что в нем «можно было видеть переход к какому-то еще новому, дальнейшему развитию Пушкина, если бы жестокая судьба русской поэзии не присудила иначе»[4].
Наконец, в последний год жизни Пушкин впервые решился отстаивать до конца собственные нравственные идеалы от любых враждебных посягательств. Зимой 1835 – 1836 годов эта решимость проявилась как в дуэльных конфликтах с В. А. Соллогубом, С. С. Хлюстиным и Н. Г. Репниным, так и в дерзком выступлении против одного из апологетов современной власти министра народного просвещения С. С. Уварова («На выздоровление Лукулла»). Во второй половине года готовность Пушкина в критических обстоятельствах встать на защиту целостности своих нравственных устоев проявилась и в дуэльном конфликте с Геккернами.
Последний год жизни Пушкина стал важным этапом в истории его отношений с обществом. В это время поэт осознал и сформулировал в творчестве новую этическую позицию, связанную с решением проблем личной и творческой жизни. В данной работе этот этап проанализирован в совокупности основных аспектов биографии и духовных исканий Пушкина.
Актуальность исследования связана с наметившейся в современном пушкиноведении тенденцией изучения последнего периода жизни Пушкина в широком контексте его личной биографии, духовной жизни и творческой судьбы.
Целью работы является выделение и многоаспектный анализ личной и творческой биографии Пушкина в последний год его жизни и определение особенностей духовной эволюции поэта в это время.
В связи с поставленными целями исследования в диссертации решаются следующие задачи:
— установить и оценить основные аспекты взаимоотношений поэта и общества в 1836-37 годах;
— изучить художественные и публицистические тексты Пушкина 1835-1836 годов в контексте эволюции его мировоззрения и восприятия им тех изменений, которые наметились во взаимоотношениях поэта с властью и обществом в середине 1830-х годов, а особенно резко проявились в последний год его жизни;
— определить известные Пушкину историко-литературные и общественные события, которые могли заключать в себе побудительные мотивы при создании его последних лирических произведений;
— выявить мотивации обращения к общечеловеческим и христианским ценностям в произведениях последнего года жизни Пушкина;
— проследить истоки и причины семейной драмы Пушкина как в личностном, так и в общественном плане; уточнить хронологию преддуэльных событий;
— проанализировать восприятие гибели Пушкина его современниками, в том числе людьми из числа его ближайшего окружения.
Предметом исследования является духовная и бытийная биография Пушкина в последний год его жизни.
В качестве объекта изучения были избраны художественные и публицистические тексты Пушкина, созданные на последнем этапе его жизни, преимущественно в 1835-1836 годах, в том числе стихотворения «Полководец», «Странник», «Юдифь» («Когда владыка ассирийский…»), «Вновь я посетил…», стихотворения, написанные летом и осенью 1836 года («Из Пиндемонти», «Мирская власть», «Подражание италианскому», «Напрасно я бегу к сионским высотам…», «Отцы пустынники и жены непорочны…», «Когда за городом задумчив я брожу…», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», «Родословная моего героя», «Была пора…», «О нет, мне жизнь не надоела...»), принадлежащие перу Пушкина строки из «Канона» в честь М. И. Глинки, а также критические и публицистические статьи, подготовленные для «Современника». Объектом изучения стали письма Пушкина и его окружения. Исследование внутренней биографии поэта проводилось в рамках культурно-философского континуума, который определяется как единство и цельность литературного процесса этого временного периода и включает в себя произведения не только Пушкина, но и В. А. Жуковского, Н. М. Карамзина, В. Ф. Одоевского, В. Г. Теплякова, В. А. Соллогуба, митрополита Московского и Коломенского Филарета (Дроздова) и др., что позволяет решить поставленные исследовательские задачи на более широком литературном материале.
Научная новизна работы состоит в уточнении связей поздней лирики Пушкина с историко-литературным и общественно-историческим процессом 30-х годов XIX века, в изучении ценностных ориентиров, определявших духовное содержание личности и судьбы поэта накануне его гибели. Научная новизна заключается также в уточнении и пересмотре твор-ческой истории ряда пушкинских текстов последнего года, реконструкции деталей важнейших обстоятельств последних месяцев жизни поэта и в расширении круга привлекаемых источников, введении в научный оборот ранее не публиковавшихся архивных материалов, необходимых для осмысления восприятия личной и творческой биографии Пушкина.
Теоретическую основу диссертации составили исследования по истории русской литературы, по поэтике и теории литературного текста М. М. Бахтина, Л. Я. Гинзбур, Г. А. Гуковского, Ю. М. Лотмана, В. Н. Топорова, Ю. Н. Тынянова, В. Ф. Ходасевича, В. Б. Шкловского, историко-философские эссе о. С. Н. Булгакова, Д. С. Мережковского, В. С. Соловьева, С. Л. Франка, классические труды ученых-филологов, разрабатывавших проблемы творческой и личной биографии Пушкина.
Методологической основой диссертации послужил комплексный подход к изучению художественного мира Пушкина, его личности и отдельных аспектов творческой биографии, включающий в себя такие исследовательские методы, как историко-генетический (ретроспективный), позволяющий раскрыть причинно-следственные связи и закономерности (логику) событий, обусловивших жизненный и творческий путь поэта; биографический (герменевтический) метод, позволяющий сосредоточить внимание на уровне смыслов и значений, которые передают современники в своих мемуарах о Пушкине; психологический метод, позволяющий определить, насколько может быть отражена в произведениях поэта его личность; структурно-семиотический метод, в параметрах которого анализируются коммуникативные аспекты жизни и творчества Пушкина; современные научные методики интертекстуального анализа и направленной интерпретации. Совмещение этих традиционных и современных научных подходов в осмыслении текстов Пушкина и его современников позволяет глубже постичь философские компоненты художественного творчества поэта, оценить его гражданскую и личностную позицию накануне гибели.
Теоретическая и практическая значимость диссертации состоит в разработке новых аспектов исследования последнего этапа биографии Пушкина в широком контексте его личной и творческой судьбы, в совокупности основных направлений его духовных и нравственных исканий. Привлеченные новые материалы, сделанные в ходе исследования наблюдения и выводы могут быть использованы для развития теоретических положений пушкиноведения, при дальнейшей разработке проблем, связанных с осмыслением творчества и биографии Пушкина, а также в научных исследованиях по истории русской литературы и отечественного литературоведения, при создании учебников и учебных пособий для высших и средних учебных заведений. Результаты диссертационного исследования могут быть учтены при разработке общих и специальных лекционных курсов по истории русской классической литературы XIX века, а также при решении вопросов совершенствования экспозиций в мемориальных и литературных музеях Пушкина и его эпохи.
Апробация результатов работы была осуществлена в докладах и выступлениях на международных и региональных научно-практических конференциях, научных заседаниях Пушкинской комиссии Института мировой литературы РАН (Москва), во Всероссийском музее А. С. Пушкина (Санкт-Петербург), на Пушкинских чтениях Пушкинского общества и Союза русских просветительских и благотворительных обществ в Эстонии (Таллин), в специальных курсах лекций и семинаров, проведенных в Институте иностранных языков миланского университета и в университете г. Бергамо (Италия, 1998).
Основные положения диссертации изложены в монографии «”Я жить хочу…” Последний год жизни А. С. Пушкина». (СПб., 2008), в главах коллективных монографий, методических пособиях и статьях, посвященных различным проблемам современного пушкиноведения (общим объемом более 80 п. л.).
Структура работы определяется поставленными целями и задачами и включает в себя введение, три главы, заключение, библиографию, которая содержит 608 наименований. Объем работы составляет 546 страниц.
Содержание диссертации
Во введении обоснованы выбор темы, актуальность и новизна диссертации, сформулированы ее цели и задачи, обозначены теоретическая и методологическая базы, объект и предмет исследования, выдвинуты положения, выносимые на защиту.
Интерес исследователей к последнему этапу жизни поэта объясняется, с одной стороны, стремлением понять причины событий, которые привели Пушкина к гибели, установить их точную хронологию. С другой — вниманием к идейно-философским и художественным исканиям поэта, который, по определению И. З. Сурат, в 1836 году подошел «то ли к смерти, то ли к совершенно новому витку жизни»[5]. В соответствии с этими двумя подходами изучение последнего этапа жизни поэта велось в двух направлениях: это работы, рассматривающие данный этап исключительно в рамках преддуэльных и дуэльных событий 1836-1837 годов, и труды, посвященные изучению творчества, художественной эволюции Пушкина.
Последний этап творческой биографии Пушкина обычно анализируются либо в связи с исследованием отдельных жанровых составляющих его творчества (например, в связи с развитием пушкинской прозы 1833–1837[6] ), либо в контексте эволюции всего творчества писателя (таким этот этап представлен в трудах Б. Л. Модзалевского, Н. В. Измайлова Б. В. Тома-шевского, Г. А. Гуковского, Д. Д. Благого, Б. С. Мейлаха, Б. П. Городецкого, С. М. Бонди, Н. Н. Петруниной и Г. М. Фридлендера, Ю. М. Лотмана, С. А. Фомичева, В. С. Непомнящего, Н Я. Эйдельмана, Л. С. Сидякова, С. Н. Бочарова и И. З. Сурат и др.). В рамках последнего периода жизни Пушкина этот творческий этап был рассмотрен Г. П. Макогоненко в работе «Творчество Пушкина в 1830–е годы (1833–1836)» (1982).
Впервые преддуэльные обстоятельства жизни Пушкина были проанализированы П. Е. Щеголевым. Однако по его собственному признанию, исследователь не смог преодолеть односторонний подход: сосредоточив внимание на обстоятельствах семейной драмы, прочие аспекты жизни поэта он представил схематично и тенденциозно (в свете социологической доктрины 1920-х гг.). За пределами исследования Щеголева остались и творческие искания Пушкина.
В XX веке появились публикации, посвященные новонайденным архивным материалам (письма семейства Карамзиных, Гончаровых, Геккернов[7] ). Их введение в научный оборот позволило, уточнив ход событий, по-новому интерпретировать важнейшие обстоятельства, которые привели поэта к гибели. Важным шагом в этом направлении стало исследование С. Л. Абрамович (1983), где Пушкин показан на более широком, нежели у П. Е. Щеголева, фоне литературной и общественной жизни. Изучая причины психологической напряженности поэта накануне поединка с Дантесом, исследовательница обратила внимание на ряд произведений, созданных Пушкиным в 1836 году, но специальное изучение духовных и творческих исканий писателя не входило в задачу автора.
В последние десятилетия XX — начале XXI века предметом внимания исследователей стало осмысление духовного пути поэта через анализ глубинных основ его жизненного и творческого бытия. Такой подход находится в русле философско-эстетического направления в изучении художественного творчества, наметившегося в русской литературе и литературной критике еще в 1820-х годах. В рамках этого направления поэты пушкинского круга пытались разрешить известное противоречие между творчеством и жизнью поэта, объясняя любой его творческий акт как трансцендентный, как бегство от суеты повседневности (В. К. Кюхельбекер «Отрывок из путешествия по полуденной Франции» (1825), А. А. Дельвиг «Вдохновение» (1827), Д. В. Веневитинов «Поэт» (1827), Пушкин «Поэт» (1827)). По определению одного из «любомудров» В. П. Титова, «поэт не создан жить во внешности»[8]. Однако в 1861 году тот же Титов признавался, что «мелкие стихи» Пушкина могут быть «бесценным запасом» для его биографии, «для изучения его личности»[9].
Характеристика творца, живущего исключительно ради искусства, и противостоящего бессмысленной толпе, характерная для субъективно-романтического восприятия поэта, находила свою почву как в литературной среде пушкинской эпохи (В. Г. Белинский, Н. В. Гоголь), так и во второй половине XIX — начале XX века (В. С. Соловьев, М. О. Меньшиков, В. В. Розанов, П. М. Бицилли), когда была сформулирована религиозно-философская концепция жизненного и творческого пути Пушкина как «художника по преимуществу». Другая концепция – поэта-мыслителя – была основана на нравственном восприятии искусства и предполагала наличие глубокой художественной философии творчества Пушкина (Ф. М. Достоевский, Д. С. Мережковский, С. Л. Франк). Близкую позицию занимал первый биограф поэта П. В. Анненков. В его «Материалах для биографии Пушкина» (1855) впервые был поставлен вопрос о связи эволюции мировоззрения поэта с его художественным творчеством.
В исследованиях XX века мысль о мировоззренческой эволюции Пушкина приобрела статус важнейшей составляющей его духовной биографии (С. Л. Франк[10], В. Ф. Ходасевич[11], Б. В. Томашевский[12] ). Современные исследователи под духовной биографией часто понимают религиозное содержание поэзии и мысли Пушкина, нередко представляя поэта в образе раскаявшегося грешника, в конце жизни возвратившегося в лоно православия. Напротив, С. Г. Франк, одним из первых приступивший к разработке этой проблемы и считавший, что многообразие духовного мира Пушкина во многом зиждется на религиозных началах, отмечал, что попытки отыскать у Пушкина миросозерцание, основанное на каком-либо одном принципе, «заранее безнадежны и методологически превратны»[13].
Свои подходы к решению проблемы духовной биографии Пушкина предложил В. Ф. Ходасевич, показывая его поэтом во всем — не только в сфере художественного творчества, но и в быту, в философских размышлениях, в политических пристрастиях. Подобные идеи нашли отражение в работах Ю. Н. Тынянова, определявшего биографию писателя как «литературный факт», и Ю. М. Лотмана, рассматривавшего многообразие основ творческого и человеческого бытия Пушкина в рамках концепции нераздельности его творчества и жизненного пути[14].
В трудах В. С. Непомнящего творчество Пушкина предстает как единое явление, воссоздаваемое записями текстов и всем процессом его художественной жизни. По мысли исследователя, в роли духовной биографии выступают и лирика, и рождающий ее творческий процесс. Центральным предметом изучения творчества поэта оказываются высокие нравственные ценности – «вечные истины»[15], а основу коллизии составляют взаимоотношения между Пушкиным-человеком и Пушкиным-творцом.
Наблюдениям над духовной биографией поэта посвящены исследования С. Г. Бочарова и И. З. Сурат. В своем биографическом очерке о Пушкине (2002) исследователи поставили задачу проследить «единым взглядом», как «ведущие линии пушкинской жизни проходят сквозь дело поэта» — его творчество[16]. При всей продуктивности такого подхода, авторы не смогли избежать объективных недочетов сокращенного рассказа, за рамками которого оказались многие обстоятельства биографии поэта, в том числе его преддуэльной истории. По справедливому замечанию М. Н. Виролайнен, очерк представляет скорее сжатую «летопись, за скупыми известиями которой лишь угадывается перспектива жизни»[17].
Данный исследовательский опыт подтвердил наличие проблемы, которую М. Н. Виролайнен назвала «противоречием фигуры и фона», когда внимание к центральной фигуре Пушкина мешает исследователю разглядеть окружающие поэта контекстуальные связи и историко-литературный фон, а сосредоточение на историко-литературном контексте отвлекает внимание от творческой составляющей.
Один из продуктивных путей решения этой проблемы — осмысление феномена жизни Пушкина через взаимодействие его биографии и творчества с широким историко-литературным и культурным контекстом — изучение жизни поэта не столько на фоне, сколько внутри таких контекстов. Это позволяет выявить ведущие тенденции в биографии писателя, под влиянием которых происходила эволюция его мировоззрения и художественного метода, в свою очередь также оказавших созидающее воздействие на его биографию. В данном диссертационном исследовании последний этап жизни Пушкина рассмотрен именно в таком ракурсе.
В первой главе «Биографические мотивы в поздних текстах Пушкина» последний год творческой и личной биографии Пушкина рассмотрен как кульминация последнего периода его жизненного пути и отражение единой логики духовной эволюции писателя.
В первом разделе проанализирована общественная составляющая личной жизни Пушкина в 1836 году, оценены причины психологического дискомфорта, который поэт испытывал в это время в общественной жизни.
Уточняя утвердившееся в историографии мнение о положительном значении принципов свободного воспитания, проповедуемых в Лицее, автор анализирует двойственную и далеко не во всем положительную роль этих принципов при формировании характера Пушкина. В работе показано, как трудно было воспитанному «на новый лад» поэту входить в мир, где далеко не все готовы были принять его новые воззрения на отношения между людьми. Эпатирующее поведение поэта органично вписывалось в систему романтических умонастроений эпохи, но воспринималось в свете как непозволительное мальчишество. «В 36-летнем Пушкине видели всё 22-летнего»[18], — вспоминал Жуковский. Немногие люди, даже из числа близких и друзей, готовы были понять и простить поэту дерзкие выпады против окружающих, часто порождаемые его психологической уязвимостью.
С целью выявления мотивов поведения Пушкина в последние месяцы его жизни, в работе рассмотрены причины и последствия трех светских конфликтов поэта с В. А. Соллогубом, С. С. Хлюстиным и Н. Г. Репниным. Вслед за П. Е. Щеголевым ряд исследователей анализируют эти конфликты сквозь призму последней дуэльной истории (С. Л. Абрамович, В. П. Старк, Р. Г. Скрынников), обнаруживая в них подтверждение того, что уже с начала 1836 года Пушкин, доведенный до крайности, якобы искал гибели, требуя смывать кровью любые, самые ничтожные обиды. По мнению В. П. Старка, таким образом проявлялось «копившееся раздражение» поэта к Дантесу[19].
В работе изучены психологические мотивы, ставшие основанием для названных конфликтов, и обнаружено, что все они определялись отнюдь не тревогой Пушкина по поводу взаимоотношений жены с ее бальными ухажерами, а обеспокоенностью поэта, обусловленной проблемами собственного положения в обществе. Его глубокая вера в свое высокое предназначение, как и надежды на общественное признание, неизменно сталкивались с негативной реакцией и непониманием общества. В последнее время это положение осложнял вспыхнувший конфликт с С. С. Уваровым.
На фоне разногласий с этим представителем высшей власти общественное неприятие поэта представлялось еще более драматичным: в глазах света Пушкин выглядел озлобленным неудачником. Не понятый «не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями»[20], поэт обостренно реагировал на всякое проявление неуважения или непочтительности. Он, первый поэт России и представитель одного из древних дворянских родов, с горечью был вынужден сознавать, что к нему в полной мере можно было отнести слова Чарского: «В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем» (VIII, 263)[21]. В работе показана необоснованность версии Я. А. Гордина, считающего, что Уваров имел намерение сделать Пушкина едва ли не глашатаем идеи официальной народности[22]. Автор приходит к выводу, что, пытаясь раскрыть глаза обществу на истинный облик этого человека, поставленного следить за образованием и нравственностью нации («На выздоровление Лукулла», 1835)[23], Пушкин едва ли не впервые за последние десять лет осознал решительную невозможность перестроить свои отношения с властью.
Во втором разделе деятельность Пушкина, связанная с изданием «Современника», исследована в контексте полемики, развернувшейся в прессе в связи с появлением его журнала. Автор приходит к выводу, что, материальные неудачи (деньги, полученные по подписке, едва покрывали издательские расходы; сотни нераспроданных томов хранились на квартире поэта), были гораздо менее значимы для Пушкина, нежели доставляемые журнальной деятельностью неприятности морального плана.
В работе показано, каким тяжелым ударом для поэта оказывалась положительная реакция его ближайшего окружения на колкие замечания критиков «Современника». Один только В. Ф. Одоевский пытался публично защитить Пушкина от атаки журнальных врагов. В XX веке были опубликованы пять статей и заметок Одоевского в защиту Пушкина, написанных в 1836 году, но ни одна из них не увидела свет при жизни поэта. Даже известный некролог «Солнце нашей поэзии закатилось…» был опубликован 30 января 1837 года анонимно.
В работе показано, что в пушкинском «Современнике» соединялись две ведущие линии в журналистике: опираясь на современную ему традицию объединения под одной журнальной обложкой работ различных авторов и литературных направлений, Пушкин в то же время оставался верен стилю издательской деятельности XVIII столетия, допускавшему наличие практически единственного автора журнала — его издателя, выступавшего под различными масками (журналы А. П. Сумарокова, А. П. Чулкова, Н. И. Новикова). Такой «авторский» подход к «Современнику» походил на деятельность Н. М. Карамзина с его жестким отбором произведений, идущих в журнал, в строгом соответствии с избранным им направлением. В пушкиноведении давно замечено стремление Пушкина выстраивать единые сюжетно-смысловые линии, объединявшие публикации отдельных томов его журнала. Так, первый том был построен вокруг значимых для поэта тем милости и милосердия, во втором отчетливо просматривается тема литературы и власти.
Так в работе подтверждается мысль Е. Г. Эткинда, считавшего «Современник» своеобразным произведением Пушкина — книгой внутри журнала[24]. Вместе с тем невозможно согласиться с другим утверждением исследователя, полагавшего, что Пушкин скоро утратил интерес к журналу, как это якобы случалось всегда, когда он зачинал новое дело, будто бы говоря себе: «”…и так далее”, предоставляя другим двигаться по проложенному им пути»[25]. Напротив, борьба Пушкина за журнал продолжалась в течение всего 1836 года. Спасая «Современник», он был вынужден поместить в четвертый том «Капитанскую дочку», лишая себя возможности заработать на ее отдельной публикации. Однако невысокая популярность журнала и негативная критика сводили на нет все усилия издателя: «Современник» не выполнил той важной общественной функции, которую возлагал на него Пушкин, оставшийся не услышанным читателями.
В третьем разделе внимание автора сосредоточено на поисках внешних и внутренних оснований, которыми руководствовался Пушкин при написании стихотворений, названных исследователями «каменноостровским лирическим циклом» (термин Н. В. Измайлова).
Н. В. Измайлов, Н. Н. Петрунина и Г. М. Фридлендер, В. П. Старк и др. читают знак, проставленный над стихотворением «Из Пиндемонти», как римскую цифру «VI». Однако, как справедливо заметил С. А. Фомичев, в данном случае «V» отчетливо читается как знак нумерации: «№»[26]. То есть, запись следует читать как «№ I» («номер один»). Разделяя это мнение, автор соглашается и с тем, что поиск стихотворений с номерами «I» и «V» лишен смысла, так как у Пушкина ясно обозначена последовательность из четырех произведений: № I — «Из Пиндемонти», II — «Отцы пустынники и жены непорочны…», III — «Подражание италианскому», IV «Мирская власть».
Поскольку номера написаны не арабскими, а римскими цифрами, в работе высказана гипотеза, согласно которой это могло быть обозначение номеров разделов (томов) издания, в котором Пушкин планировал опубликовать пронумерованные произведения. Так, в четырех будущих томах «Современника» каждое такое стихотворение могло задавать тематику отдельного тома, как это было со стихотворением «Пир Петра Великого», открывшим первый том «Современника» на 1836 год.
Данное предположение согласуется с наметившейся в литературе тенденцией изучения томов пушкинского журнала как цельных замыслов, объединенных одной или несколькими темами. Косвенным подтверждением этой гипотезы является замечание Пушкина из сочиненного им самим и опубликованного в третьем томе «Современника» письма читателя из Твери, который якобы предлагал издателю прежде, чем «проповедовать истинную критику», изложить «перед стадом своих подписчиков» соображения о назначении журналиста и критика, а также принести «искреннее покаяние в слабостях, нераздельных с природою человека вообще и журналиста в особенности» (III, 321-322). Своеобразным ответом на эту просьбу могла стать публикация в «Современнике» летних стихотворений 1836 года, созданных тогда же, когда и «Письмо к издателю».
Произведения так называемого каменноостровского цикла рассмотрены в работе в порядке нумерации, обозначенной Пушкиным, начиная со стихотворения «Из Пиндемонти». Рефлексия поэта по поводу его личной и творческой свободы, отраженная в этом стихотворении, восходит, как показано в работе, к философским идеям пушкинского времени (в частности, постулатам Б. Констана[27], теоретический труд которого о представительном образе правления и французской конституции находился в библиотеке Пушкина). Автор также разделяет мнение Е. Г. Эткинда, полагавшего, что книга А. де Токвиля «Демократия в Соединенных Штатах Америки», приобретенная Пушкиным 3 июля 1836 года, могла стать «материалом для полемики, объектом для критики и источником идей»[28] этого стихотворения, датированного 5 июля.
В работе обращено внимание и на произошедшее в те же дни событие в личной жизни Пушкина, которое могло усилить полемический пафос стихотворения. Это незамеченный исследователями царский указ об ограничении пожалований в камергеры. Не по своей, а по царской воле камер-юнкер Пушкин был встроен в придворную иерархию, в которой недвижность означала гражданскую смерть. Естественно, что июльский указ, закрывший поэту путь продвижения по придворной лестнице, не мог не взволновать его друзей. 10 июля П. А. Вяземский сообщал жене: «Пушкин также вместе со многими потерял надежду на ключ. Сделано постановление, чтобы не иначе как статским советникам можно впредь быть камергерами»[29]. Ответом на эту обеспокоенность друзей могли стать заключительные строки стихотворения, провозглашавшие концепцию личной свободы, не связанной со службой и благосклонностью властей.
Под вторым номером Пушкин обозначил стихотворение «Отцы-пустынники и жены непорочны…». Автором обнаружен и изучен неучтенный источник, послуживший одним из творческих импульсов при его создании — первая часть книги религиозного писателя А. Н. Муравьева «Письма о Богослужении Восточной церкви», посвященная событиям Страстной недели и Великого Поста. Книга вышла в свет весной 1836 года и, что не учитывалось биографами поэта, была посвящена Ивану Гончарову — брату Н. Н. Пушкиной. Стихотворение и книга Муравьева имеют смысловые и текстуальные переклички, позволяющие судить о творческой лаборатории поэта. Если религиозный писатель пытался сделать понятным богослужебный текст, перелагая его на язык современной обыденной прозы, то Пушкин давал молитве поэтическое прочтение, возвратив ей глубокое духовное содержание, утраченное в результате интерпретации Муравьева.
Стихотворение «Подражание италианскому» датировано 22 июня, через день после того, как православная церковь праздновала день памяти Святого апостола Иуды — брата и одного из двенадцати учеников Христа. В работе показано, что созвучие двух имен — Иуды-предателя и человека, родного Христу, — могло оказать на Пушкина гораздо большее впечатление, нежели события трехмесячной давности (по мнению В. П. Старка, стихотворение появилось как воспоминание о давно прошедшем четверге Страстной недели[30] ), и подтолкнуть его к созданию произведения, в котором словосочетание «предатель-ученик» косвенно указывало на наличие другого ученика — брата Христа по имени Иуда, который также согрешил (маловерием и небратолюбием), но раскаялся и впоследствии стал таким же проповедником Евангелия, как и другие ученики.
В контексте событий современной Пушкину жизни изучены возможные источники стихотворения «Мирская власть», датированного 5 июля. Накануне православная церковь отмечала память архиепископа Андрея Критского, идеи которого, заключенные в известном Слове на всеславное воздвижение Креста Господня могли вызвать размышления поэта о значении образа Креста в духовной жизни христианина.
В исследовательской литературе ведется спор об упомянутых в стихотворении часовых, поставленных у «Креста честного». Существует мнение, идущее от П. А. Вяземского, что речь шла о часовых, стоящих в Великую Пятницу в Казанском соборе у плащаницы. Но Пушкин писал не о плащанице, а о кресте, и, хотя при создании стихотворения ничто не мешало ему возвратиться мыслью к событиям трехмесячной давности, следует рассматривать и более близкие по времени обстоятельства.
Одно из них как раз было связано с Казанским собором на Невском проспекте, где с 1834 года архитектор К. А. Тон и мастер Ж. Герен занимались обновлением иконостаса, используя на его отделку 40 пудов трофейного серебра, отбитого казаками у французов в 1812 году. Эта работа вызывала особенный интерес населения Петербурга[31], и в июле 1836 года (накануне освящения иконостаса, совершенного 8 августа), власти могли выставить часовых, опасаясь проявления несдержанности впечатлительного столичного люда. «Хранительная стража» могла находиться как перед алтарем — «у подножия» Запрестольного Креста, символизирующего Голгофу, так и у Распятия, стоящего на «кануннике» (возле него всегда наблюдается стечение народа, желающего поставить поминальные свечи).
Анализ произведений каменноостровского цикла в контексте лирики 1835 года («Полководец», «Родрик», «Странник», «Когда владыка ассирийский…», «Вновь я посетил…») свидетельствует о решительных изменениях, произошедших в мировосприятии Пушкина на последнем этапе его жизни. В первую очередь, они коснулись оценки поэтом собственной роли в современной общественной жизни. В «Путешествии в Арзрум» (1829/1835), опубликованном в первом томе «Современника», высказана мысль об особом предназначении поэта, который не глаголом жжет «сердца людей» («Пророк», 1826), а, возвышаясь над миром житейской суеты, «стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются» (VIII, 475). Мысль о поэте, поднявшемся на один уровень «с властелинами земли», перекликается с идеей стихотворения 1829 года «Монастырь на Казбеке»: «Туда б, в заоблачную келью, / В соседство Бога скрыться мне» (III, 200), а также со стихотворением «Из Пиндемонти», в котором залогом счастья провозглашена личная свобода, избавляющая от пут повседневности и выводящая героя на уровень постижения законов мирозданья, обращая его к красотам природы, созданным Божественной волей. Подобные идеи пронизывают и стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», анализ которого дан в следующем разделе.
В работе показано, что в лирике 1836 года нашли развитие нравственные проблемы, обозначенные в произведениях предыдущего года. Пушкин по-прежнему остро ставил вопрос о несовершенстве нравственной природы человека, в том числе природы незаурядной, творческой личности, о возможности преодоления этого несовершенства через духовное возрождение и отречение от нравственных ценностей, которые предлагало современное общество. В работе учтены тонкие наблюдения И. З. Сурат над пушкинскими текстами в связи с изучением духовной эволюции поэта. Вместе с тем автор вносит уточнения в предложенную исследовательницей концепцию нового нравственного идеала Пушкина, основанного на терпении, смирении и «крепкой вере»[32]. Внимание поэта к общечеловеческим ценностям, выраженным, в частности, в православных текстах, к которым он обращался в последний год, невозможно трактовать, как некое внезапное обращение к вере. Нельзя не принять доводы В. Э. Вацуро, отмечавшего, что характерное для 1830-х годов «стремление к самоанализу, к погружению в глубины человеческого сознания и духа, к осмыслению всеобщих законов природы и бытия» проявилось в русской литературе в виде оживления философских и религиозных мотивов, когда типичным для лирики стало «противопоставление “существенности”, материальности — идеальному; внешней, чувственной оболочки — духовным сущностям; “прозы” жизни — ее “поэзии”»[33].
Автор приходит к выводу, что в произведениях 1836 года нет речи о возможности полного разрешения волнующих Пушкина нравственных проблем, снятия трагического противоречия между идеалом и реальностью. Поэт ищет смысл жизни не в окружающей действительности, а в пространстве своей духовной жизни, и было бы странно, если бы, человек православной культуры, он стал бы искать выход из сложившегося положения вне христианской традиции.
В четвертом разделе изложен новый взгляд на источники, содержание и творческую историю стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»[34], обращено внимание как на его связь с произведениями предшественников (Горация, Овидия, Державина, Карамзина, Жуковского), так и с важными для личного и творческого сознания поэта юбилеями 1836 года: пятнадцатилетием кончины Наполеона (5/17 мая), очередной датой его рождения (15/27 августа), десятой годовщиной коронации Николая I (22 августа) и шестой годовщиной смерти дяди В. Л. Пушкина (20 августа) — поэта, чьи заслуги и посмертная слава оказались недолговечными.
Вслед за А. В. Ильичевым, стихотворение рассмотрено в трех контекстах: всемирно-историческом («от античной древности до современного христианства»), истории русской культуры и биографическом контексте, связанном с попыткой художественно осмыслить свое место во всемирном масштабе, «вписать» свою биографию в общемировой контекст[35].
В работе раскрыта одна из исторических параллелей, прочитываемых в «Памятнике», — судьба и философские взгляды поэта-изгнанника Овидия, историю жизни которого Пушкин неоднократно проецировал на собственную судьбу. Летом 1836 года он готовил рецензию на сборник В. Н. Теплякова «Фракийские элегии», где были и стихи, посвященные Овидию. Автор разделяет суждение Н. В. Вулих о том, что заключительные строки овидиевых «Метаморфоз» оказываются гораздо ближе к «Памятнику» Пушкина, нежели известные строки Горация[36], которым Овидий нарочито подражал: «...я буду вечен и лучшей своей частью вознесусь в надзвездные выси и имя мое будет нерушимо. И как далеко простирается власть Рима над подвластными ему землями, так повсюду будут читать меня уста народа. На протяжении всех веков во славе, если только в предчувствиях поэтов есть какая-то истина, я буду жить»[37].
В «Памятнике» Пушкина автор находит и реминисценции послания Горация к Лоллию «Поверь, погибнуть рок не судил словам…», где античный поэт рассуждает о невозможности гибели песен великих поэтов, вверенных ими струнам своих лир[38]. В работе показаны переклички идей и образов «Памятника» с произведениями ближайших предшественников Пушкина на литературном поприще — В. А. Жуковского («К Вяземскому. Ответ на его послание друзьям», 1814–1815) и Н. М. Карамзина (Ода «К милости» (1792) и «На торжественное коронование его императорского величества Александра I, самодержца всероссийского», 1801). Автор приходит к выводу о связи основных тем стихотворения с темами широко известных в пушкинское время проповедей митрополита Филарета[39] (тема земного величия, напрямую зависящего от следования Божественному замыслу, тема милости и др.), произнесенных в разные годы по случаю годовщин коронации Николая I.
Общественная составляющая творческой биографии поэта предстает в «Памятнике» как своеобразный отклик на этот царский юбилей, предполагавший подведение итогов десятилетнего правления. Автор приходит к выводу, что если Пушкин в этом стихотворении и подводил итоги собственной творческой биографии, то скорее в полемическом плане, как будто сопоставляя свой и царский путь в общественной жизни. Вместе с тем «Памятник» отразил и взгляд поэта на свое будущее творчество, определяемое новой нравственной позицией. На новом этапе жизни он расценивает как ключевую не пророческую, а просветительскую миссию поэта, смещая акценты от «глаголом жечь» до «не оспаривай глупца», от «обходя моря и земли» до «слух обо мне пройдет…», считая, что не он должен идти к людям, а они к нему.
В «Памятнике» и других произведениях последнего этапа творческой жизни писателя нет склонности к преобразованию мира[40], но отчетливо выражается стремление изменить самого себя с тем, чтобы дать людям нравственный образец, в том числе через пробуждение «чувств добрых» и «милости к падшим».
В пятом разделе в связи с анализом роли семейной жизни в формировании и упрочении нравственных идеалов Пушкина в последние годы его жизни, рассмотрены специфические особенности внутреннего мира Н. Н. Пушкиной, каким он виделся Пушкину и, с другой стороны, — большинству его светских знакомых. Оценки ума и характера жены поэта, данные современниками, рассмотрены как отражение отношения окружающих не только к этой женщине, но и к ее мужу. Более благожелательно выглядят оценки людей, сочувственно воспринимающих Пушкина, высказывания недругов — более уничижительными.
Автор обращает внимание на определенную схожесть психологического портрета жены поэта и героини повести В. А. Соллогуба «Воспитанница». Переклички с характером и судьбой Н. Н. Пушкиной обнаруживаются и в пушкинской «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» — произведении о неопытности, доверчивости, кротости и добросердечии, противопоставленных зависти и оскорбительной враждебности, способным на крайности, доводящие до преступления.
Автор приходит к заключению, что будни семейной жизни, в которые Пушкин был погружен в середине 1830-х годов, как и известная глубокая и искренняя религиозность его жены, обращали поэта к важным для православного человека церковным обрядам и таинствам, молитвам и литургическим символам, пробуждающим и укрепляющим в христианине его духовную жизнь. Неслучайно, лирические произведения 1836 года, построенные вокруг религиозных тем и сюжетов и связанные с решением важнейших для Пушкина вопросов бытия, оказались датированы числами, близкими к дням рождения, именин или поминовения близких поэту людей (членов семьи, друзей, известных исторических деятелей).
В работе показано, что глубокая вера в сердечную чистоту и искренность жены обеспечивала гармонию семейного бытия Пушкина и, по мнению автора, стала одной из причин того особенного ожесточения, с которым Пушкин выступил против Дантеса и Геккерна, стремясь защитить нравственную репутацию и душевный покой жены от кривотолков и посягательств столичного света («Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться ее не может»[41] ).
В шестом разделе прослежена творческая и издательская история повести В. Ф. Одоевского «Княжна Зизи», которая позволяет по-новому оценить историю семейных отношений Пушкина. Впервые в исследовательской литературе обращено внимание на присутствие сюжетной переклички повести с более поздними рассказами очевидцев, в частности княгини В. Ф. Вяземской, согласно которым жена поэта якобы только танцевала на балах, а хозяйством и детьми занималась ее средняя сестра А. Н. Гончарова, с которой у Пушкина, будто бы сложились «особые» отношения. Вероятно, как это часто случается, популярная в 1840–1850-х годах повесть привела к аберрации сознания мемуаристки. Историк П. И. Бартенев, записавший поздние свидетельства Вяземской, как и А. П. Арапова, пересказывавшая эти воспоминания, вольно или невольно ввели в заблуждение будущих биографов поэта. Анализ версии об «особых» отношениях Пушкина со свояченицей подтверждает мнение Ахматовой, утверждавшей, что эта сплетня была «состряпана» врагами поэта в январе 1837 года с целью очернить его в глазах окружающих.
Глава вторая «Пушкин и его ближайшее окружение во второй половине 1836 — начале 1837 года» раскрывает проблемы отражения ценностных оценок Пушкина в опыте его личной и общественной жизни конца 1836 — начала 1837 годов.
В первом разделе проанализирована позиция ближайшего окружения Пушкина в ноябрьской и январской дуэльных историях.
Обращение к стихотворению «Была пора: наш праздник молодой…», посвященному 25-летию Лицея, позволяет поставить вопрос о действительных масштабах лицейского братства, всегда характеризуемого поэтом как святое, тогда как далеко не все бывшие его однокашники хранили «ту ж дружбу с тою же душой». Как показано в работе, ностальгия по лицейской юности была у Пушкина тесно связана с психологически неуютным ощущением общественной невостребованности.
В новых условиях российской общественной жизни, когда даже близкие люди (Карамзины или Вяземские) оказались погружены в «заботы суетного света», поэт испытывал всегдашнее одиночество творца, не понятого и не принятого безразличными к нему окружающими. В современном пушкиноведении не всегда учитывается тот факт, что в последний год никто из друзей не был настолько близок поэту, чтобы знать о нем больше, чем знали досужие светские сплетники. Автор разделяет уверенность Ахматовой в том, что многое в поведении Пушкина в это время свидетельствовало «о проницательности и самообладании», но это состояние не передает переписка Карамзиных, которой исследователи пользуются как достоверным источником, тогда как в ней, по словам Ахматовой, присутствует «какой-то раз навсегда принятый пошловатый и небрежный тон» людей, «враждебно настроенных к Пушкину»[42]. Отстраненность ближайшего окружения сказалась впоследствии, когда друзьям пришлось едва ли не «домысливать» биографию Пушкина, в особенности эпизоды преддуэльной истории.
Во втором разделе рассмотрены проблемы авторства и содержания анонимного пасквиля, полученного Пушкиным и его знакомыми 4 ноября 1836 года. В работе обращается внимание на то, что отсутствие Карамзиных в числе адресатов пасквиля ставит под сомнение утвердившееся в литературе мнение, идущее от В. А. Соллогуба, будто все письма были получены членами узкого карамзинского кружка.
Обнаруживая в пасквиле травестирование деятельности монашеских средневековых братств, автор обращает внимание на бытование в европейской культуре пародий на церковные гимны и псалмы, практику пародийных постановлений соборов, литургий, завещаний («Литургия пьяниц», «Литургия игроков», «Завещание свиньи», «Завещание осла» и др.)[43]. Известно, что в стиле святочных пародий-ноэлей был написан один из политических памфлетов молодого Пушкина. Автор приходит к заключению, что Пушкин, знакомый с европейской литературой и драматургией, имел представление о давней традиции осмеивания благочестивых жен, пришедшей в Европу нового времени из средневековья. Зная о подобных «забавах», он и определил, что пасквиль исходил «от иностранца, от человека высшего общества…» (XVI, 191; 397).
В работе подвергнута анализу подпись под текстом пасквиля. По предположению П. Е. Щеголев она намекала на графа И. М. Борха, переводчика государственной коллегии иностранных дел, который подобно барону Геккерну, предпочитал женской любви мужскую, а его супруга якобы могла обладать «большой легкостью нравов». Автор обращает внимание на сходство буквенного сокращения имени анонима («граф J < русск. «ж»> Borh») с начальной частью имени барона Геккерна: Ж<акоб> Борх<ард> (его полное имя: Жакоб (Якоб) Теодор Борхард Анна барон Геккерн де Беверваард). Так аноним мог намекнуть Пушкину, что человек с именем «Ж. Борх <…>» и такими же наклонностями, как у его «тезки», распространяет в обществе слухи, изложенные в тексте пасквиля. В этом случае Пушкин был вправе сказать, что, если письмо и не было написано Геккерном, то ему, по крайней мере, принадлежала высказанная в нем идея. Если же автором был сам Геккерн, совпадение имен отводило от него подозрения, поскольку, исходя из обычной логики, невозможно представить, чтобы автор пасквиля подписал его своим именем. Но Геккерн следовал логике дипломата, целью которого было ввести противника в заблуждение.
В работе предложено развитие версии П. Е. Щеголева о содержащемся в пасквиле намеке «по царственной линии». По мнению С. Л. Абрамович, такого намека не было, так как современники не связывали пасквиль с именем царя, а осторожный Вяземский, обнаружив подобный намек, не должен был показывать письмо великому князю. Однако Вяземский для того и представлял письмо своему адресату, чтобы продемонстрировать низость анонима. Отсутствие же в переписке современников свидетельств о каком-то событии вовсе не всегда означает, что этого события не было.
В третьем разделе изучена история взаимоотношений семьи Пушкина с «семейством» нидерландского посланника барона Геккерна, позволившая сделать вывод о явном стремлении Геккерна и Дантеса спрятать собственные близкие отношения за громкой связью с известной в обществе замужней дамой. Такая оценка поведения Дантеса совершенно не согласуется с беспочвенными утверждениями ряда современных исследователей (С. Витале, В. П. Старк, Р. Г. Скрынников) об искренней романтической влюбленности Дантеса в жену Пушкина.
Автор разделяет мнение Н. Я. Эйдельмана о том, что еще в середине 1836 года Николай I изменил отношение к барону Геккерну, едва не поссорившему русский двор с нидерландским. Смерть Пушкина стала поводом для того, чтобы убрать посланника из России, но было бы наивно полагать, как это делают некоторые авторы (С. Б. Ласкин), что в поисках такого повода царь якобы намеренно «стравливал» Пушкина с Дантесом.
В работе дана новая интерпретация событий, предшествующих первому вызову Пушкина, начиная с 1 ноября, когда Дантес виделся у Вяземских с женой поэта и, не добившись от нее согласия на тайное свидание, спровоцировал беседу с ней барона Геккерна. Автор разделяет мнение В. П. Старка, что последний разговор, не оправдавший надежд молодого «ухажера», состоялся 2 ноября в доме баварского посланника Лерхенфельда и стал своеобразным толчком для появления пасквиля.
В четвертом разделе ход ноябрьской дуэльной истории реконструируется по конспективным записям, запискам и письмам Жуковского и других свидетелей событий Автор обращает внимание на необходимость уточнения и корректировки дат, под которыми письма Жуковского опубликованы в академическом собрании сочинений Пушкина.
В работе показана роль И. Н. Гончарова, Е. И. Загряжской и Д. Н. Гончарова в улаживании конфликта, уточнено время свидания Дантеса с Н. Н. Пушкиной на квартире у И. Г. Полетики. Как считал П. Е. Щеголев, оно могло состояться в январе 1837 года, а по мнению С. Л. Абрамович, 2 ноября 1836-го. Однако, согласно версии четы Фризенгоф, свидание произошло накануне сватовства Дантеса к Е. Гончаровой, т.е. около 15 ноября. В работе приведены аргументы в пользу того, что свидание, не принесшее кавалергарду победы, могло спровоцировать появление 16 ноября дерзкого письма Дантеса к Пушкину, возобновившего их конфликт.
Анализ источников позволил подтвердить правоту Б. В. Казанского, считавшего, что ноябрьские письма Пушкина к графу Бенкендорфу и барону Геккерну были написаны не в один день, как считают многие исследователи, а в течение нескольких дней, начиная примерно с 14 ноября.
В пятом разделе рассмотрены и уточнены биографические данные о виконте д’Аршиаке — фигуре малоизвестной в исследовательской литературе. Среди архивных находок автора — неизвестный ранее портрет виконта, который был исполнен бароном Ф. А. Бюлером летом 1837 года, когда недавний секундант Дантеса возвращался из Франции в Россию для продолжения службы. Уточнено и полное имя виконта, а также даты его жизни, приводимые в справочниках с большими погрешностями: Лоран Арнольф Оливье д’Аршиак (07.04.1811 — 30.10.1848).
Представленные в работе новые данные о пребывания виконта Оливье д’Аршиака в Петербурге и о его участия в ноябрьском столкновении Пушкина с Дантесом, позволили прийти к выводу об искреннем намерении виконта уладить этот конфликт и проследить за его действиями по осуществлению этого намерения.
В шестом разделе рассмотрены основные мотивы поведения Пушкина и его ближайшего окружения в истории с Дантесом (1836–1837). В частности, оспаривается мнение некоторых исследователей о возможной добрачной связи Дантеса и Е. Н. Гончаровой. Весь комплекс приведенных аргументов убеждает в надуманности этой истории, а слова тетки Е. И. Загряжской: «концы в воду» трактуются не как сокрытие беременности племянницы, а как окончательное и бесповоротное завершение сложного дела.
Изучение хода январских событий основано на анализе писем современников (в том числе впервые введенных автором в научный оборот, представленных в первом и втором параграфах третьей главы), а также известного письма Пушкина, отправленного барону Геккерну 25 января. Анализируя все имеющиеся сведения о местонахождении Пушкина 26-27 января, автор приходит к выводу о том, что поэт, заранее договорившись с Данзасом о его участии в поединке, специально мистифицировал секунданта противника, заявляя, будто не решил вопрос о своем будущем секунданте. Тем самым Пушкин не только не позволил д’Аршиаку овладеть ситуацией и примирить противников (что он сделал в прошедшем ноябре 1836 года), но вынудил виконта прислать записки, сыгравшие затем решающую роль в оправдании Данзаса перед судом, что, как показано в работе, и было одной из целей Пушкина.
Среди документов, привлеченных к исследованию, — письмо Пушкина генералу К. Ф. Толю от 26 января, в котором поэт не только говорил о покойном генерале Михельсоне, при жизни преследуемом завистью и клеветой, а после смерти незаслуженно забытом, но, выстраивая неявные параллели, размышлял о собственной судьбе. Выражение из этого письма «Истина сильнее Царя» всегда вызывало недоумение исследователей, так как Пушкин ссылался на Священное Писание (XVI, 224), а в нем таких слов не обнаружено. В работе показано, что речь шла об известном эпизоде из второй книги Ездры, где юноша Зоровавель, демонстрируя мудрость перед Дарием, доказывал, что «Истина есть сила и царство, и власть, и величие всех веков: благословен Бог истины!». На это ему ответили: «…Велика истина и сильнее всего» (2 Ездр. 3:12, 4;35–41). Зоровавель был героем одноименной поэмы В. К. Кюхельбекера, опубликованной Пушкиным в ноябре 1836 года в книге «Русский Декамерон 1831 года». В тяжелые дни январского противостояния с Геккернами поэт обратился мыслью к Священному тексту как к наиболее авторитетной высшей инстанции, олицетворяющей ту самую Истину, победы которой он ожидал в это время и в отношении к собственной судьбе.
В седьмом разделе на основе воспоминаний друзей Пушкина представлена реконструированная хроника последних дней и часов его жизни. Анализируя атмосферу, царившую в доме умирающего поэта, автор обращает внимание на заботливость и внимание, которые раненый проявлял по отношению к жене, начиная со времени, когда его внесли в дом, когда он сообщил ей, что поединок –– это исключительно его дело, а не ее.
В работе обращено внимание на неучтенное исследователями значимое свидетельство о невиновности Н. Н. Пушкиной, принадлежавшее исповедавшему ее священнику В. Б. Бажанову. Хотя А. А. Ахматова и считала это высказывание раскрытием тайны исповеди, но не могла отыскать повода для обвинения Бажанова во лжесвидетельстве.
В главе третьей «Обстоятельства гибели Пушкина в восприятии современников» в научный оборот вводятся неучтенные ранее свидетельства современников, позволяющие рассмотреть новые ракурсы преддуэльных событий, оценить отношение современников к истории гибели поэта, детализировать и расширить характеристики частной жизни Пушкина в связи с уточнением топографии пространства, в котором прошли последние часы его жизни.
В первом разделе дан анализ содержания письма В. А. Жуковского о смерти Пушкина, отправленного С. Л. Пушкину в феврале 1837 года и реконструированного в начале XX века П. Е Щеголевым по его черновым спискам из архива Жуковского. Автор привлек к исследованию обнаруженный им в архиве Д. В. Давыдова новый список этого письма.
Среди существенных разночтений списка — имя П. А. Плетнева, названное среди лиц, находившихся у одра умирающего поэта днем 29 января 1837 года. Присутствие Плетнева в эти минуты не зафиксировал ни один из известных документов о кончине поэта. Найденный список письма Жуковского имеет продолжение, которого в известном варианте письма не было. Это заключительная часть, начинающаяся словами: «Прости, мой бедный Сергей Львович!», а также приложение — копия записки Николая I о милостях семье покойного Пушкина и план пушкинской квартиры, отличный от известного чернового плана, опубликованного Щеголевым.
Подобные разночтения имеет лишь один из известных списков письма Жуковского — принадлежавший парижскому коллекционеру А. Я. Полонскому, описанный и опубликованный Р. В. Иезуитовой[44]. Выявление указанных существенных разночтений позволяет утверждать, что найденный список, как и список из собрания Полонского, несомненно, восходит к несохранившемуся беловому тексту письма, полученному С. Л. Пушкиным и переданному им друзьям и знакомым для копирования.
Сличение имеющихся планов пушкинской квартиры обнаружило следы работы Жуковского над этим документом, позволило уточнить ряд существенных деталей, касающиеся облика помещений пушкинской квартиры на момент смерти поэта. Так, по мнению автора, в углу гостиной — там, где стояла кушетка Н. Н. Пушкиной, а также в кабинете поэта и в передней, когда там стоял гроб, Жуковский изобразил иконы или киоты, что вполне соответствовало характерному для Н. Н. Пушкиной и ее семьи почитанию икон, всегда занимавших особое место в доме Гончаровых (о чем подробно говорилось в шестом параграфе первой главы).
Как интерпретировано в работе, указанные варианты плана квартиры представляли собой движение эпистолярного текста, поэтому невозможно пытаться отыскать в них одно, единственно правильное чтение. Каждый из этих планов по-своему отражал топографию описанных в письме событий.
Во втором разделе на основе изучения свидетельств современников, которые побывали в доме на Мойке в дни после кончины Пушкина, представлена реконструкция облика помещений квартиры поэта, в которых происходили в те дни главные события. Сравнительный анализ свидетельств близких Пушкину людей (В. А. Жуковского, А. И. Тургенева, А. О. Россета, В. Ф. Вяземской) и случайных посетителей, впервые оказавшихся в его квартире в январские дни 1837 года (В. П. Бурнашова, Ф. А. Бюлера, В. Н. Давыдова, Е. А. Драшусовой, К. Н. Лебедева), позволил уточнить ряд спорных обстоятельств в топографии последнего дома поэта о запертой и перегороженной книжными полками двери между гостиной и кабинетом Пушкина, о стене в буфетной, которую выломали в дни, когда тысячи людей шли к гробу поэта, о временной перемене назначения буфетной, превращенной в те дни в переднюю и т.д.
Изыскания автора также позволили определить, что лития у гроба поэта перед выносом его в церковь в ночь с 31 января на 1 февраля проходила не в гостиной, как это считалось ранее, а в столовой, что соответствовало традициям эпохи (ср. у Державина: «где стол был яств, там гроб стоит»).
В третьем разделе проанализирован текст письма А. П. Дурново о смерти Пушкина, входящий в состав известных «Записок А. О. Смирновой-Россет». Автор разделяет мнение С. В. Житомирской, считавшей, что ценность «Записок» состоит не столько в их содержании, сколько в источниках, которыми пользовалась дочь А. О. Смирновой-Россет, готовя их к публикации. Как заметила С. В. Житомирская, выделив эти источники, можно «использовать их в науке», но для этого следует «отказаться от зачеркивающего их вообще вывода Л. В. Крестовой и вернуться к изучению мемуарного наследия А. О. Смирновой в целом»[45]. По мнению автора, основанному на результатах исследования, если дочь мемуаристки и досочинила за мать текст воспоминаний, то этого нельзя сказать о цитированных ею письмах, которые восходят к несохранившимся документам из архива А. О. Смирновой-Россет, и которые следует ввести в круг источников о кончине поэта[46].
Письмо А. П. Дурново не только подтверждает ряд известных обстоятельств дуэли и смерти Пушкина, но и позволяет уточнить некоторые «темные места» преддуэльной истории. В частности, в письме говорится о том, что анонимные письма были получены Пушкиным не только в ноябре 1836 года, но и накануне январского поединка. Таким образом, этот документ заставляет вновь обратиться к проблеме январских анонимных писем, о которых впервые было сказано в протоколах военного суда над участниками поединка, и мнение о наличии которых до сих пор считается спорным[47].
Анализируя текст письма, автор приходит к выводу, что «сцена на лестнице» (скандал между Пушкиным и бароном Геккерном), возможно, ставшая последним поводом для январского поединка, происходила не в доме у Пушкиных, как полагала Я. Л. Левкович и другие исследователи, а у фрейлины Е. И. Загряжской (в письме она названа «старой Z.»), то есть на Комендантской лестнице т.н. Шепелевского дома, где располагались фрейлинские квартиры.
А. П. Дурново показала, что едва по городу распространились слухи о прощении Пушкина императором и о готовности Николая I оказать существенные милости семье покойного, как звучавшие обвинения в адрес поэта сменило более взвешенное к нему отношение. Этот факт резкого изменения общественного мнения о Пушкине должен быть учтен исследователями, использующими свидетельства современников для реконструкции и оценки преддуэльных событий.
В четвертом разделе в научный оборот вводится неизвестное ранее письмо А. И. Пашкова, написанное на следующий день после смерти Пушкина и обнаруженное автором в архиве адресата письма князя В. М. Шаховского (НИОР РГБ). В работе прослежен вероятный круг лиц, от которых Пашков мог получить приведенные в письме сведения о преддуэльных событиях в семье Пушкиных. Среди них его родственники: дочь покойной сестры поэтесса графиня Е. П. Ростопчина, сёстры Моден (его свояченицы), мужья его кузин бывший «арзамасец» Д. В. Дашков, граф В. В. Левашов и командир Отдельного гвардейского корпуса И. В. Васильчиков, а также племянник известный светский повеса князь П. В. Долгоруков, которого некоторые современники подозревали в авторстве ноябрьских анонимных писем.
Среди событий, давших повод к январскому поединку, Пашков назвал эпизод на одном из великосветских балов, когда женатый Дантес «имел наглость» не только танцевать вальс со своей свояченицей Н. Н. Пушкиной, но и угостить ее отбивной (эпизод, не зафиксированный в пушкиноведении). Сравнив свидетельство из письма Пашкова с данными, идущими от других очевидцев, автор приходит к выводу, что в письме речь шла о вызывающем поведении Дантеса на балу у Воронцовых–Дашковых (23 января 1837 года), после которого, по мнению современников, дуэль стала неизбежной.
Как и А. П. Дурново, Пашков с уверенностью пишет о существовании январских анонимных писем: по его словам, их авторы пересказывали Пушкину сказанное Дантесом о поэте и его жене. Речь могла идти о тех казарменных каламбурах, которые шокировали свет и которые упомянуты в январском письме Пушкина барону Геккерну. Анализ письма позволяет прийти к выводу, что в свете имелось две версии повода январского поединка: по одной из них Пушкин еще до того, как написал письмо посланнику, собирался публично оскорбить обоих Геккернов и тем спровоцировать поединок, по другой — оскорбление было нанесено только в тексте письма. В любом случае, с точки зрения Пашкова, причиной гнева Пушкина стали подстрекательства «злых» светских знакомых поэта.
По словам Пашкова, в светских гостиных одни винили во всем жену поэта, другие — Дантеса, третьи — самого Пушкина. Оценивая поведение Пушкина в этой истории, автор письма, хотя и отдает должное уму поэта, но считает, что у него «всегда недоставало здравого смысла», что неуживчивый характер поэта неизбежно вел его самого и его жену к катастрофе. Публикуемое письмо интересно тем, что, сочувствуя положению Н. Н. Пушкиной после гибели ее мужа, его автор выражает мнение большинства светских знакомых поэта, воспринимавших эту гибель отнюдь не в рамках национальной трагедии, а как сугубо семейную драму.
В пятом разделе дана оценка восприятия гибели Пушкина его современниками. Их горячий отклик на смерть поэта рассмотрен в работе в контексте того общественного непонимания и непопулярности Пушкина-писателя, которое наблюдалось на последнем этапе его жизни.
В работе проанализирован (по мемуарным свидетельствам) состав посетителей квартиры Пушкина в дни прощания с поэтом, их количество, которое по различным данным составило от 10 до 50 тысяч человек, и обозначено несколько возможных причин экстраординарного стечения народа у дома на набережной Мойки. Реакция петербургских жителей на это событие определялась, как показано в работе, не только выражением личного участия и преклонением перед памятью поэта, но и заурядным любопытством толпы, а также, что немаловажно, издавна существующей в дворянской и мелкочиновной среде глубокой ненавистью к иностранцам, окружающим российский двор. Гибель Пушкина оказывалась еще одним поводом для возбуждения этой темы в национальном сознании. Высказывалось мнение, что поэт был не только смертельно ранен иностранцем, но и «залечен» иностранными врачами, приблизившими его кончину. В работе обращено внимание на то, что в настоящее время эти необоснованные обвинения врачей продолжают существовать в общественном сознании.
В заключении подведены итоги исследования и приведены выводы, проистекающие из хода диссертационного анализа. В частности, отмечено, что в общественных условиях, в которых Пушкин оказался на последнем этапе своей жизни, одним из важнейших его жизненных ориентиров становится стоицизм с высоким идеалом мудрости, хладнокровным подчинением року, но с твердой верой в свое высокое предназначение. Отчасти тождественный христианскому смирению, этот стоицизм, отраженный в каменноостровских произведениях, должен был обеспечить душевный покой, твердость и независимость его личности. В период конфликта с Геккернами Пушкин пытался на деле осуществить эти принципы.
Мотивы отрешенности от мира, побега и даже смерти, обнаруживаемые исследователями в произведениях Пушкина последних лет и месяцев жизни, означают не стремление свести с жизнью счеты, а признание поэтом добровольной духовной изоляции как единственного способа высвобождения от давящей среды, от себя самого, погруженного в эту среду («Пора, мой друг, пора…» (1834), «Родрик» (1835), «Странник» (1835), «Художнику» (1836), «Отцы пустынники и жены непорочны…» (1836), «Из Пиндемонти» (1836), «Когда за городом задумчив я брожу…» (1836), «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836), «Была пора: наш праздник молодой…» (1836), «Забыв и рощу, и свободу…» (1836), «Джон Теннер» (1836), «“Об обязанностях человека”. Сочинение Сильвио Пеллико» (1836)).
Вместе с тем, поздние произведения Пушкина, в том числе созданные или опубликованные в последний год его жизни, содержат постоянную готовность, как в юности, смело отстаивать целостность и неприкосновенность своего мира, защищать свои нравственные идеалы, в том числе связанные с личным, домашним, семейным счастьем («Полководец» (1835), «Когда владыка ассирийский…» (1835), «Тебе певцу, тебе герою…» (1836), «Подражание италианскому» (1836), «Мирская власть» (1836), «Альфонс садится на коня…» (1836), «Капитанская дочка» (1836), «Радищев» (1836), «Вольтер» (1836), «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая»» (1836), «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» (1836)). Во всех этих произведениях выказаны как покорное смирение, так и возможность дерзкого вызова судьбе и обществу, которыми пронизаны духовная и повседневная жизнь Пушкина в 1836 году.
Анализ творчества Пушкина 1836 года свидетельствует о том, что писатель видит для себя выход не в уходе из жизни, как полагают некоторые исследователи, а в уходе от жизни в поисках и защите своего пространства бытия, где ни от кого не зависим, ни с кем не связан, он может творить и жить «по прихоти своей». В статье «Джон Теннер», написанной летом 1836 года, Пушкин называет это путем таланта, «принужденного к добровольному остракизму» (XII, 104). Если творчество Пушкина на данном этапе и обращено к мотивам смерти, то лишь в метафизическом, поэтическом, смысле слова. Реальная же смерть, как прерывание жизни в один из моментов времени, напротив, пугает его лирического героя. Мотив нежелания умирать отчетливо обозначен в «Страннике» (1835): «…и смерть меня страшит» (III, 393).
Можно сказать, что в последние годы Пушкин переживает художественное видение смерти и побега, с ним происходит то, что М. М. Бахтин называл «переживанием мною вне меня находящегося»[48]. Художник, «духовный труженик», поднимается над человеком, пребывающим в мире конкретных смыслов, связанных с обыденными целями и поступками. Поэт преодолевает через творчество те противоречия жизни, которые в реальности оказываются непреодолимыми. Глубокая религиозность в ее традиционном (ортодоксальном) понимании несовместима с наблюдаемым у Пушкина провозглашением свободы как творческого принципа устройства бытия.
Динамичная духовная эволюция поэта, сотканная из противоречий, лишенная успокоенности, в последний год его жизни нашла свое выражение в каменноостровском цикле, что свидетельствовало о напряженном поиске Пушкиным истины, смысла жизни, точки опоры в постоянно изменяющемся мире. Тексты Священного Писания, наиболее адекватно отразившие духовную составляющую православной культуры, внутри которой Пушкин находил свое предназначение, стали одним из истоков, питавших его творческую мысль, позволяли подойти к решению волнующих его нравственных вопросов.
Решительность, с которой Пушкин вступил в борьбу с Геккернами, воспринималась современниками исключительно в рамках традиционной общественной морали — как способ защитить честь перед лицом света. Однако определение «невольник чести» нуждается в существенной корректировке. Как показано в работе, отстаивая в конфликте с Геккернами свои достоинство и честь, Пушкин выступил на защиту независимости своего внутреннего мира и своей свободной воли, которые были для него гораздо существеннее неукоснительных правил светского этикета, составляя сущность его личности и в самый последний период жизни. Своими поступками поэт утверждал, что высокие нравственные начала, заключенные в его творчестве, должны соответствовать таким же началам в его повседневной жизни.
Содержание работы отражено в следующих публикациях
Монографии, коллективные труды и методические пособия
- «Я жить хочу…». Последние месяцы жизни А. С. Пушкина / Г. М. Седова. СПб.: Изд-во филологического факультета СПбГУ, 2008. 203 с. [9, 5 п. л.]
- А. С. Пушкин и особняк на Мойке / Г. М. Седова. СПб.: Абрис, 2008. — 165 с. [20 п. л.]
- Мир Пушкина: Последняя дуэль: Дневники, переписка, воспоминания / Сост. и подг. текста Г. М. Седова СПб.: Изд-во «Пушкинского фонда», 2007. Т. 5. (Серия: Жизнеописание в документах). — 304 с. [18,9 п. л.]
- Жизнь и Лира / С. М. Некрасов, Р. В. Иезуитова, Н. Л. Петрова, Г. М. Седова. СПб.: Абрис, 1999. — 152 с. [18 п. л. (личный вклад автора — 0, 7 п. л.)]
- Особняк на Мойке, 12 / Г. М. Седова, Л. М. Солдатова. СПб.: Изд-во «Белое и черное», 1999. — 127 с. [4 п. л. (личный вклад автора – 2, 4 п. л.)]
- «Победителю-ученику от побежденного-учителя…» О надписи В. А. Жуковского на портрете, подаренном А. С. Пушкину: Научное издание / Г. М. Седова. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. — 38 с. [2,3 п. л.]
- Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836): Научное издание / Г. М. Седова. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. — 36 с. [2,2 п. л.]
Статьи в ведущих рецензируемых журналах и изданиях, рекомендованных ВАК
- «... Мои занятия вынуждают меня жить в Петербурге, расходы идут своим чередом» / Г. М. Седова // Русский язык за рубежом. 1996. № 1–3. С. 13–18 [0,5 п. л.]
- Повесть В. Ф. Одоевского «Княжна Зизи» и один из устойчивых мифов о семье Пушкина / Г. М. Седова // Пушкин: Исследования и материалы. Т. XVI-XVII. Сб. научных трудов. СПб.: Наука, 2003. С. 198–217 [1,0 п. л.]
- Новый список письма В. А. Жуковского о смерти Пушкина из архива Дениса Давыдова. (Публикация и комментарий) / Г. М. Седова // Временник Пушкинской комиссии. № 30. СПб., 2006. С. 5–38. [1,8 п. л.]
- О надписи В. А. Жуковского на портрете, подаренном им А. С. Пушкину / Г. М. Седова // Вестник СПбГУ. 2008. Сер. 9. Вып. III. Ч. 2. С. 106–117. [0,8 п. л.]
- События лета 1836 года и стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» / Г. М. Седова // Вестник СПбГУ. 2008. Сер. 9. Вып. IV. Ч. 2. С. 57–66. [0,7 п. л.]
- Неизвестное письмо о дуэли и смерти Пушкина / Г. М. Седова // Известия РАН. Серия литературы и языка. М., 2009. Т. 68. № 1. С. 45–54. [1,2 п. л.]
- Письмо Алины Дурново о дуэли и смерти Пушкина из «Записок» А. О. Смирновой-Россет / Г. М. Седова // Известия Российского государственного педагогического университета имени А. И. Герцена. СПб., 2009. №. 104. С. 124–135. [1,0 п. л.]
- Стихотворение Пушкина «Отцы-пустынники и жены непорочны...» и «Письма о Богослужении Восточной церкви» А. Н. Муравьева / Г. М. Седова // Вестник СПбГУ. 2010. Сер. 9. Вып. I. Ч. I. С. 53–65. [1,0 п. л.]
Другие публикации
- Свидетель последней дуэли / Г. М. Седова // Родина, 1999. № 5. С. 56–62. [0,8 п. л.]
- Неизвестный портрет виконта д’Аршиака и другие новые материалы его биографии / Г. М. Седова // Пушкинский музеум. Альманах. Вып. 1. СПб.: Дорн, 1999. С. 83–89. [0,7 п. л.]
- Музей-квартира А. С. Пушкина: Путеводитель / Г. М. Седова. СПб.: Эго, 1999. — 20 с. [1,5 п. л.]
- Люди пушкинского круга в доме на Мойке (1837–1887) / Г. М. Седова // Пушкинский музеум. Альманах. Вып. 2. СПб.: Дорн, 2000. С. 29–38. [0,8 п. л.]
- Пушкинский кружок Общества «Старый Петербург» в доме на Мойке, 12 (1924–1925 годы) / Г. М. Седова // Пушкинский музеум. Альманах. Вып. 3. СПб.: Дорн, 2002. С. 47–58. [1,2 п. л.]
- Сам большой / Г. М. Седова // Онегинская энциклопедия / Под общ. ред. Н. И. Михайловой. В 2 т. Т. II: Л–Я, A–Z. М.: Русский путь, 2004. С. 457–458. [(личный вклад автора 0, 2 п. л.)]
- План последней квартиры А. С. Пушкина, выполненный В. А. Жуковским, и его новые копии / Г. М. Седова // В. А. Жуковский и русская культура его времени: Сб. научн. статей. СПб., 2005. С. 78–89. [0,6 п. л.]
- «Будь спокойна: ты ни в чем не виновата…» (Н. Н. Пушкина в январе — феврале 1837 года) / Г. М. Седова // Московский пушкинист–XI. Ежегодный сборник. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 308–335. [1, 7 п. л.]
- Виконт Оливье д’Аршиак и его роль в последней дуэли А. С. Пушкина / Г. М. Седова // Пушкин в XXI веке. Сборник в честь Валентина Семёновича Непомнящего. М.: ИМЛИ РАН, 2006. С. 213–239. [1,8 п. л.]
- Бытование литературной экспозиции в мемориальном пространстве музея-квартиры А. С. Пушкина / Г. М. Седова // Пушкинский музеум. Альманах. Вып. 4. СПб.: Дорн, 2006. С. 43–54. [1,0 п. л.]
- «Я нанял светлый дом…»: Мемориальный Музей-квартира А. С. Пушкина на набережной Мойки, 12 / Г. М. Седова. СПб.: Серебряные ряды, 2007. — 15 с. [0,7 п. л.]
- «Ты только присмотри, чтоб цел был дом поэта…»: Общество «Старый Петербург — Новый Ленинград» в доме на Мойке, 12 / Г. М. Седова // Музей в контексте эпохи: Сб. научн. статей. Беляевские чтения. Вып. I. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2008. С. 3–19. [1 п. л.]
- К истории дуэли и смерти А. С. Пушкина. Сб. научн. статей. Беляевские чтения / Отв. ред. Г. М. Седова. Вып. 3. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2008. 60 с. [4 п. л.]
- Ранение Пушкина и ход его лечения 27-29 января 1837 года / Г. М. Седова // К истории дуэли и смерти А. С. Пушкина. Сб. научн. статей. Беляевские чтения. Вып. 3. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2008. С. 10–17. [0,5 п. л.]
- Мемориальный музей-квартира А. С. Пушкина в доме на Мойке, 12 / Г. М. Седова. СПб.: Изд-во Зимина, 2009. 25 с. [1,2 п. л.]
- К вопросу о подлинности пушкинского дивана / Г. М. Седова // К вопросу о ранении и смерти А. С. Пушкина: Сб. ст. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. С. 18–40. [1,2 п. л.]
- Общество «Старый Петербург — Новый Ленинград» в доме на Мойке, 12 / Г. М. Седова // К вопросу об истории Музея-квартиры А. С. Пушкина: Сб. научн. статей. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. С. 3–32. [1,6 п. л.]
- Гибель Александра Пушкина в восприятии русского общества ХIХ — ХХ вв. / Г. М. Седова // К вопросу об истории гибели А. С. Пушкина: Сб. научн. статей. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. С. 3–26. [0,8 п. л.]
- Неизвестное письмо А. И. Пашкова (Преддуэльные обстоятельства жизни Пушкина) / Г. М. Седова // К вопросу об истории гибели А. С. Пушкина: Сб. научн. статей. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. С. 27–40. [1 п. л.]
- Письмо о дуэли и смерти Пушкина Алины Дурново (из «Записок» А. О. Смирновой-Россет) / Г. М. Седова // К вопросу об истории гибели А. С. Пушкина: Сб. научн. статей. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. С. 41–54. [0,7 п. л.]
- Ранение и ход лечения А. С. Пушкина 27-29 января 1837 года / Г. М. Седова // К вопросу о ранении и смерти А. С. Пушкина: Сб. ст. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. С. 3–17. [0,5 п. л.]
- Незамеченный дефис в известном тексте В. А. Жуковского / Г. М. Седова // Слово. Ру: Балтийский акцент. Научн. журнал / Редкол.: В. И. Грешных и др. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2009. № 1. С. 43–55 [0,6 п.л.].
[1] Обычно исследователи относят начало последнего периода творческой жизни Пушкина к 1830–м годам: Б. В. Благой, С. М. Бонди, Л. Я. Гинзбург, Г. А. Гуковский, Ю. М. Лотман, И. З. Сурат, Б. В. Томашевский и др. В зависимости от критериев, положенных в основу периодизации (биография, творческие стили, жанры, эволюция художественной системы) имеются и более узкие датировки: 1833–й (В. С. Непомнящий), 1834–й год (Г. П. Макогоненко, С. А. Фомичев), весна 1829–го (Н. В. Измайлов), 1824–й год (У. Ф. Фохт), 1823–й (Б. С. Мейлах).
[2] Гуревич А. М. Романтизм Пушкина. М.: МИРОС, 1992. С. 166.
[3] Непомнящий В. С. Космос Пушкина // Непомнящий В. С. Избранные работы 1960-х – 1990-х гг.: В 2 кн. Книга 1. Поэзия и судьба. М.: АО «Московские учебники», 2001.
С. 490.
[4] Шевырев С. П. Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и XI. СПб., 1841
// Москвитянин. 1841. Ч. V. Кн. 9. С. 256.
[5] Сурат И. З. «Да приступлю ко смерти смело…». О гибели Пушкина // Новый мир. 1999. № 2. С. 172.
[6] Карпов А. А. Проблемы развития пушкинской прозы 1833–1837 годов. Автореф. дис. на соиск. уч. степ. канд. фил. наук. Л.: ЛГУ, 1979.
[7] Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 годов. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1960; Ободовская И. М., Дементьев М. А. 1) Вокруг Пушкина. Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых. М.: Сов. Россия, 1978; 2) После смерти Пушкина. Неизвестные письма. М.: Сов. Россия, 1980; 3) Наталья Николаевна Пушкина: По эпистолярным материалам. М.: Сов. Россия, 1985; Витале С., Старк В. П. Черная речка: до и после. К истории дуэли Пушкина. Письма Дантеса. СПб., 2000.
[8] Титов В. П. О достоинстве поэта // Московский вестник. 1827. Ч. 2. С. 232.
[9] Титов В. П. Письмо к П. А. Вяземскому от 28 января 1861 г. // Литературное наследство. Т. 58. М.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 96.
[10] Франк С. Л. О задачах познания Пушкина // Пушкин в русской философской критике: конец XIX — первая половина XX в. / Сост. Р. А. Гальцева. М.: Книга, 1990. С. 422-452.
[11] Ходасевич В. Ф. 1) Поэтическое хозяйство Пушкина. Кн. I. Л.: Мысль, 1924; 2) Пушкин и поэты его времени: В 3 т. Berkeley Slavic Specialties, Oaklend, California, 1999. Т. 1. Статьи, рецензии, заметки, 1913–1924 / Под ред. Роберта Хьюза.
[12] Томашевский Б. В. 1) Заметки о Пушкине // Пушкин и его современники: Материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Имп. акад. наук. Вып. 28. Пг.: Тип. Имп. акад. наук, 1917. С. 56–72; 2) Пушкин. Биографич. очерк // Пушкин А. С. Сочинения. Л.: ГИЗ, 1924. С. III–XV; 3) Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л.: Образование, 1925; Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. М.: Т-во «Книгоиздательство писателей в Москве», 1919.
[13] Франк С. Л. О задачах познания Пушкина. С. 446.
[14] Тынянов Ю. Н. Пушкин // Тынянов Ю. Н. Архаисты и новаторы. М.: Прибой, 1929. С. 229330; 2) Литературный факт // Там же. С. 18–45; Лотман Ю. М. 1) Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки, 1960-1990; «Евгений Онегин»: Комментарий [Вступ. ст. Б. Ф. Егорова]. СПб.: Искусство-СПб., 1999; 2) Литературная биография в историко-культурном контексте // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллин: Изд-во «Александра», 1992. Т. 1. С. 365–376.
[15] Непомнящий В. С. 1) Лирика Пушкина как духовная биография. М.: МГУ, 2001; 2) Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. 2-е изд. М.: Сов. писатель,1987.
[16] Сурат И. З., Бочаров С. Г. Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 8.
[17] Виролайнен М. Н. Новая биография Пушкина // Новый мир. 2002. № 6. С. 180.
[18] Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина / С приложением новых материалов из нидерландских архивов. СПб.: Академический проект, 1999. С. 230.
[19] Старк В. П. Жизнь с поэтом: Наталья Николаевна Пушкина. В 2 т. СПб.: Вита Нова, 2006. Т. 2. С. 216-246.
[20] Вяземский П. А. Письмо к великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 года // Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 247.
[21] Здесь и далее ссылки даются по изд.: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений, 1837-1937: В 16 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 19371959, — с указанием в скобках номера тома — римскими цифрами, страниц — арабскими.
[22] Гордин Я. А. Право на поединок: Роман в документах и рассуждениях. Л.: Сов. писатель, 1989. С. 200-204.
[23] Житейский контекст и история создания оды с наибольшей полнотой представлены в работе: Перцов Н. В., Пильщиков И. А. «Бессмертное поношение» (Об одном из последних бурлескных опытов Пушкина) // Philologica. 2003/2005. Т. 8. № 19-20. С. 57-90.
[24] Эткинд Е. Г. Журнал или книга? (Перелистывая Современник — сто пятьдесят лет спустя) // Эткинд Е. Г. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М.: Языки русской культуры, 1999. (Studia philologica). С. 436-452.
[25] Там же. С. 436.
[26] Фомичев С. А. 1) О лирике Пушкина // Русская литература. 1974. № 2. С. 51; 2) Последний лирический цикл Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л.: Наука, ЛО, 1985. С. 54-57.
[27] На это обращено внимание С. А. Кибальника в 6 главе его книги «Художественная философия Пушкина» (1998).
[28] Эткинд Е. Г. «Свободой грозною воздвигнутый закон» // Эткинд Е. Г. Божественный глагол. Пушкин, перечитанный в России и Франции. С. 373.
[29] Нечаева В. С. Пушкин в письмах П. А. Вяземского к жене (1830–1838) // Литературное наследство. М.: Журнально-газетное объединение, 1934. Т. 16-18. С. 809.
[30] Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...» и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Сб. научн. трудов. Т. 10. Л.: Наука, ЛО, 1982. С. 200.
[31] См. редакционную статью Н. Кукольника в августовском номере его «Художественной газеты» на 1836 год.
[32] Сурат И. З. «Стоит, белеясь, Ветилуя» // Московский пушкинист. Вып. III. М.: Наследие, 1996. С. 135-151.
[33] Вацуро В. Э. Поэзия 1830-х гг. // История русской литературы / АН СССР. В 4 т. Т. 2. От сентиментализма к романтизму и реализм. Л.: Наука. ЛО, 1981. С. 375.
[34] В работе дается принятое в пушкиноведении краткое название этого стихотворения — «Памятник».
[35] Ильичев А. В. Поэтика противоречия в творчестве А. С. Пушкина и русская литература конца XVIII — начала XIX века. В 2 ч. Ч. 2. Владивосток: Изд-во Дальневосточ. ун-та, 2004. С. 163-180.
[36] Вулих Н. В. Образ Овидия в творчестве Пушкина // Временник Пушкинской комиссии, 1972 / АН СССР. ОЛЯ. Пушкинская комиссия. Л.: Наука, ЛО, 1974. С. 75.
[37] Там же.
[38] Квинт Гораций Флакк. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. СПб.: Наука, 1993. С. 195-196.
[39] О давнем интересе Пушкина к проповедям Филарета, о том, как в ряде произведений поэта 1820-х – начала 1830-х годов оказались отражены идеи «московского Златоуста», см.: Михайлова Н. И. Пушкин и митрополит Филарет // Русское подвижничество / Сост. Т. Б. Князевская. М.: Наука, 1996. С. 222-227.
[40] В. Е. Хализев определяет это состояние как «героику радикального преобразования жизни», присущую, по мнению исследователя, всей русской литературе XIX века. См.: Хализев В. Е. Теория литературы. М.: Высшая школа, 1999. С. 45.
[41] Слова Пушкина, сказанные В. А. Соллогубу в связи с появлением ноябрьских анонимных писем. Соллогуб В. А. Из «Воспоминаний» // Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. 3-е изд., доп. / Вступ. ст. В. Э. Вацуро; сост. и примеч. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, Я. Л. Левкович и др. СПб.: Академический проект. Т. 2. С. 334.
[42] См.: Герштейн Э. Г. Ахматова-пушкинистка // Герштейн Э. Г. Память писателя. Статьи и исследования 30–90-х годов. СПб.: ИНАПРЕСС, 2001. С. 496, 497.
[43] См. об этом: Бахтин М. М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М: Худож. лит-ра, 1965.
[44] См.: Иезуитова Р. В. «Прости, мой бедный Сергей Львович…»: к письму В. А. Жуковского о смерти А. С. Пушкина // Наше наследие. 1992. № 44. С. 40-43.
[45] Житомирская С. В. К истории мемуарного наследия А. О. Смирновой-Россет // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). Т. 9. Л.: Наука ЛО, 1979. С. 334.
[46] Об этом см. также: Есипов В. М. «Подлинны по внутренним основаниям…» // Новый мир. 2005. № 6. С. 130–144.
[47] См.: Герштейн Э. Г. Как это случилось // Герштейн Э. Я. Память писателя. Статьи и исследования 30–90-х годов. СПб., 2001. С. 284–295; Сидоров И. С. «Это нам читал Пушкин, поэт, у Фикельмон…» // Солнце нашей поэзии (Из современной Пушкинианы). М., 1989. С. 132.
[48] Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 91.
