Традиции идеологического романа ф.м. достоевского в русской прозе конца хiх – начала хх века
На правах рукописи
БОГДАНОВА Ольга Алимовна
Традиции «идеологического романа» Ф.М. Достоевского
в русской прозе конца ХIХ – начала ХХ века
Специальность
10.01.01 – Русская литература
Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
доктора филологических наук
Москва – 2009
Работа выполнена в Отделе русской литературы конца ХIХ – начала ХХ века Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН
Научный консультант:
доктор филологических наук
ПРИХОДЬКО ИРИНА СТЕПАНОВНА
Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН
Официальные оппоненты:
доктор филологических наук
ЧЕРНЕЦ ЛИЛИЯ ВАЛЕНТИНОВНА
Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова
доктор филологических наук
ЕВДОКИМОВА ОЛЬГА ВЛАДИМИРОВНА
Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена (С.-Петербург).
доктор филологических наук
ДЗУЦЕВА НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА
Ивановский государственный университет
Ведущая организация
ФГОУ ВПО «Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова»
Защита состоится 25 июня 2009 года в 15.00 часов на заседании диссертационного совета Д 002.209.02 при Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН по адресу: 121069, Москва, ул. Поварская, 25а, ИМЛИ РАН, конференц-зал.
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН.
Автореферат разослан «__» ___________2009 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
кандидат филологических наук О.В. Быстрова
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Предмет исследования в диссертации – рецепция жанровой формы «идеологического романа» Ф. М. Достоевского в художественной прозе рубежа ХIХ-ХХ веков. Общеизвестен факт «явления Достоевского в центре новой культурной эпохи, начавшейся через пятнадцать лет после его смерти»[1]. Поэтому неудивительно, что особенности восприятия этого писателя во многом определяют литературный портрет Серебряного века.
Сущность новаторства Достоевского в области романной формы является объектом непрекращающейся дискуссии в литературоведении с начала ХХ века и по настоящее время. Как известно, в 1910-1920-е годы были выдвинуты три наиболее продуктивные дефиниции романа Достоевского: «роман-трагедия» Вяч. И. Иванова, «идеологический роман» Б. М. Энгельгардта и «полифонический роман» М. М. Бахтина[2]. До сих пор они являются базовыми в мировом достоевсковедении, порождая новые интерпретации романного творчества писателя-классика ХIХ века. М. М. Бахтин предложил в исследовании романной структуры автора «великого пятикнижия» как синхронический, так и диахронический подходы, другими словами – установление специфики романа Достоевского на фоне творчества других русских писателей-классиков современной ему эпохи 1860-1870-х годов (Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева, И. А. Гончарова и др.), с одной стороны, и установление определяющего новаторского качества его романа (полифонизма) на фоне предшествующей карнавально-диалогической традиции в европейской литературе начиная с возникновения романа как жанровой формы в эпоху эллинизма – с другой. Экстраполяция последнего, диахронического, направления на будущую по отношению к писателю ХIХ века литературу ХХ столетия была в достоевсковедении, на наш взгляд, недостаточной. Как правило, речь шла о наследовании и развитии полифонического структурного принципа, который, однако, в выраженном виде был найден среди русских писателей практически у одного только А. И. Солженицына (П.Е. Фокин, П. Спиваковский, В. Краснов[3] ).
После статьи Б. М. Энгельгардта (1922) определение романа Достоевского как «идеологического», скомпрометированное в советскую эпоху с ее засильем идеологии определенного типа, было реабилитировано в отечественном литературоведении в 1970-1980-е годы, как коррелят к полифонической концепции М. М. Бахтина, именно тогда вошедшей в реальный исследовательский обиход. Оспаривая бахтинский тезис о преобладающей роли «сознания» в структуре образа у Достоевского, В. Д. Днепров, тем не менее, утверждал, что писатель «представил русскую жизнь в ее ”идеологическом фазисе”», когда «идеи разливаются по всей жизненной сфере и ”идеологизм” проникает в большинство людей»[4]. Такие ученые, как В. Н. Захаров, А. Я. Эсалнек[5], обоснованно признали именно «идеологичность», возникшую в поздних романах Достоевского (1866-1880), определяющим новаторским качеством их формальной структуры. Большое внимание типам «идеологического слова» в романистике Достоевского уделил Н. Д. Тамарченко[6]. Однако развернутого анализа феномена «идеологизма» у Достоевского никто из исследователей не представил, по умолчанию согласившись с содержанием и объемом этого понятия в работах Б. М. Энгельгардта и М. М. Бахтина. Как известно, М. М. Бахтин включил в свою концепцию многие положения программной статьи Б. М. Энгельгардта, в частности развив и видоизменив представления о персонажах Достоевского как о «живых образах идей» и о произведениях писателя как романах «об идее», а не романах «с идеей»[7]. Кроме того, очевидно, что Достоевский создал не «идеологический роман» как таковой (этот жанр, в том или ином приближении, присутствовал у А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, отчасти Л. Н. Толстого[8] ), но особую его разновидность, суть которой – в соединении «идеологизма» и полифонии. Поэтому предлагаемое диссертационное исследование исходит из контаминации концепций Б. М. Энгельгардта и М. М. Бахтина, считая «идеологический роман» Достоевского одновременно полифоническим.
Еще в 1920-е годы, отметив многозначность слова «идея» в текстах Достоевского, Ф. А. Степун предложил различение в них «идей» и «идеологий»[9]. Посредством конкретизации этих концептов и наполнения их более отчетливым социокультурным содержанием, а также в результате использования сформулированного Г. С. Померанцем тезиса об авторской «надыдейной» точке зрения в зрелом творчестве Достоевского (1866-1880)[10], в диссертации предлагается выделить в структуре романа писателя-классика такие опорные категории, как «идеи» (отвлеченные теоретические построения персонажей), «идеологии» («идеи» персонажей, ставшие социально-практической программой их действий) и «как бы идеи»[11] (интенции православного «целомудрия», исходящие из авторского «надыдейно»- «надыдеологического» плана). На их основе выдвигается новая, уточненная дефиниция «идеологического романа» Достоевского, которая возводится не к понятию «идеология», как это было у Б. М. Энгельгардта, а к слову «идеолог». Роман Достоевского – это именно роман об «идеологах», о различных вариантах особого социокультурного типа, господствовавшего в русской культуре с 1860-х по 1920-е годы и непосредственно связанного с такой социокультурной стратой, как интеллигенция. Одновременно роман Достоевского – и о «людях идеи», отвлеченной идеи (как правило, дворянах), что вообще характерно для современной ему русской классики. Авторская же позиция писателя с «идеологией» и с «идейностью» имеет мало общего – она соотносится с духовно-религиозной сферой «как бы идей». Найденное определение становится в диссертации мостом к исследованию «идеологической» прозы Серебряного века, в которой центральное место занял тот же самый социокультурный тип – интеллигент-«идеолог».
Настоящее диссертационное исследование может быть включено в объемную тему «Достоевский и литература Серебряного века», которая разрабатывается в науке с двух «концов»: со стороны изучения Серебряного века и со стороны изучения творчества Достоевского.
О влиянии идей и образов Достоевского на произведения современных им писателей и поэтов много писали, с разных позиций и с разной степенью подробности, уже критики рубежа ХIХ-ХХ веков, в том числе в «Русской литературе ХХ века (1890-1910)» под редакцией С. А. Венгерова (1914-1918) – главном обобщающем труде эпохи по современной литературе. Основное внимание уделялось новаторству писателей-современников, а не их связям с предшествующей русской литературой, хотя замечания о тех или иных воздействиях Достоевского рассредоточены по всем статьям. Такое положение дел сохранилось и в эмигрантской литературной критике 1920-1930-х годов. В 1950-1980-е годы на Западе выходили немногочисленные аналитико-исследовательские статьи, посвященные конкретным деятелям культуры Серебряного века в связи с воздействием на их творчество и/или мировоззрение произведений Достоевского: С. В. Левицкого, И. А. Ильина, Telesfor Pozniak, Georges Nivat, М. Дрозды, Л. Силард, Magnus Ljunggren, J. D. Elsworth, В. Билля[12].
В советских исследованиях 1930-1970-х годов литературный процесс Серебряного века поляризовался на реализм (со знаком плюс) и модернизм (со знаком минус), влияние Достоевского признавалось в целом «реакционным», по большей части аттестовалось в духе «Заметок о мещанстве» и статей о «карамазовщине» А. М. Горького и предметом отдельного рассмотрения не служило[13]. С 1980-х годов, благодаря постепенному ослаблению идеологического диктата в стране, в российской гуманитарной науке начался процесс переосмысления литературного наследия Серебряного века, реабилитации «несоциалистического» реализма, натурализма и модернизма и возрастания интереса к традициям русской классики, в том числе творчества Достоевского, в художественной литературе эпохи. Серебряный век все более и более начинает пониматься как закономерный этап в развитии русской литературы с древних времен; не только реализм, но и модернизм воспринимается теперь как законный наследник классического наследия. Вехами на этом «негладком» пути могут быть названы статьи Л.К. Долгополова, В. И. Кулешова, В. А. Келдыша[14]. Так как модернизм в течение десятилетий оставался «белым пятном» на отечественной картине литературного развития конца ХIХ – начала ХХ века, то неудивительно появление с конца 1980-х, но особенно в 1990-2000-е годы целой серии монографий, посвященных проблемам модернистской литературы. Назовем те из них, которые затрагивают проблемы прозы, до этого времени практически не изучавшейся на родине: это книги Л. К. Долгополова, С. П. Ильева, Х. Барана, Ю. Кричевской, И. Г. Минераловой, Н. В. Барковской, Г. Слобин, Л. А. Колобаевой, А. Пайман, С. В. Ломтева, А. М. Грачевой, Т. Т. Давыдовой, М. Павловой, Н. Д. Тамарченко, В. В. Полонского[15] и др. Однако влияние Достоевского (и русской классики в целом) на творчество того или иного прозаика Серебряного века ни в одной из этих монографий не стало предметом специального рассмотрения, хотя и не обходилось вниманием полностью.
В общем объеме современных исследований интересующая нас тема занимает совсем небольшое место и разрабатывается, в основном, в локальном ключе. Подходы к ней только намечены, специальных работ по теме почти нет, не считая немногих, посвященных какому-либо одному из авторов Серебряного века. В основном, это статьи. Таким образом, проблема соотношения прозы Серебряного века во всем ее диапазоне с русской классикой ХIХ столетия на сегодняшний день остается практически неисследованной[16].
Сходную картину наблюдаем и в достоевсковедении. Здесь также приходится отметить отсутствие специальных монографических исследований по названной теме; тем не менее, число работ, ее касающихся, довольно велико. Еще в 1980 году Ф. И. Евнин, обобщая то немногое, что было тогда сделано в указанном направлении, отмечал: «В последнее время внимание литературоведов все более настойчиво привлекает важная, но пока малоисследованная проблема воздействия творчества Достоевского на русских писателей конца ХIХ – начала ХХ века... Но и по сей день проблема эта разработана недостаточно»[17]. За прошедшие после этого годы вышел ряд монографий по теме[18], но ни одна из них не охватила материала в его панорамном развороте – не дала спектра воздействий творчества Достоевского на писателей разных литературных направлений Серебряного века. Все они ограничились изучением влияния классика на одного-двух прозаиков, да еще, как правило, в достаточно узком аспекте. Вопросам же сопоставления элементов поэтики Достоевского с творчеством писателей Серебряного века вообще посвящены считанные страницы.
Некоторый рост интереса к теме как будто замечается в недавнем издании Комиссии РАН по изучению творчества Достоевского «Достоевский и ХХ век»[19] : из 48 статей к теме «Достоевский и литература Серебряного века» относятся целых 6, из них к прозе – 4.
Итак, несмотря на наметившуюся в самое последнее время тенденцию, и сегодня можно повторить слова Ф. И. Евнина о недостаточной степени изученности заявленной темы. Очевидно, что разработка направления «Ф. М. Достоевский и художественная проза Серебряного века» в мировом достоевсковедении почти целиком дело будущего, что является свидетельством актуальности предпринятого в предлагаемой диссертации исследования.
Фундаментом методологической базы диссертации стали многочисленные обращения к субъективно-художественной (А. Белый, А. М. Горький, Вяч. И. Иванов, Д. С. Мережковский, В. В. Розанов, Ф. Сологуб) и религиозно-философской (Н. А. Бердяев, Б. П. Вышеславцев, Ф. А. Степун, П. А. Флоренский, Л. Шестов) критике первой четверти ХХ века, в целях уяснения читательского «горизонта ожиданий» (термин Х.-Р. Яусса) Серебряного века, определившего интерпретацию творчества Достоевского в художественном сознании этой эпохи. Анализ рецепции «идеологического романа» русского писателя-классика в художественной прозе рубежа ХIХ-ХХ веков исходит из представления о том, что «в той или иной мере интерпретация – всегда самовыражение читателя»[20]. Поэтому существенное значение приобретает в диссертации историко-функциональный подход в отечественном литературоведении (В. Е. Хализев, Л. В. Чернец и др.), а также ряд достижений рецептивной эстетики (Х.Р. Яусс, В. Изер, М. Науман и др.).
Дальнейшее построение методологической базы диссертации обусловлено убежденностью в том, что «универсального метода нет, есть различные методы, путем коих мы изучаем, исследуем материал, сообразно его качествам и поставленным заданиям»[21]. Поэтому предпочтение отдается актуальной для современного отечественного литературоведения «наднаправленческой» традиции (термин В. Е. Хализева), представленной именами Д. С. Лихачева, С. С. Аверинцева, А. В. Михайлова, С. Г. Бочарова и мн. др. О «координации несхожих концепций и идей» как о ведущей для современного российского литературоведения тенденции свидетельствует В. В. Курилов[22].
Центральной в аспекте методологии является для диссертации фигура М. М. Бахтина как создателя наиболее продуктивной и многогранной жанровой теории в ХХ веке. Широко использованы принципы бахтинского диалогического подхода к пониманию художественной формы, развитые в трудах С. Н. Бройтмана, Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпы. Результаты системно-субъектного подхода к художественному произведению (Б. О. Корман, В. А. Свительский, Б. А. Успенский как автор «Поэтики композиции») оказали воздействие на принципы соотнесения авторского и персонажного планов анализируемых в диссертации текстов. Актуальны для диссертации результаты герменевтического подхода, обоснованного Х.-Г. Гадамером (понимание произведения как материальной объективации культурной традиции, а также тезис о неизбежности читательского и исследовательского «пред-понимания» произведения в соответствии с менталитетом той или иной эпохи в истории его восприятия), представленные в работах В. Е. Хализева, Л. В. Чернец, А. Я. Эсалнек. Не менее важны результаты историко-типологического подхода в исследованиях В. Н. Захарова, В. А. Келдыша, Ю. В. Манна, Г. С. Померанца и др. В диссертации также присутствуют элементы концептуального (константологического) анализа, основанные на работах Н. Д. Арутюновой, Ю. С. Степанова, группы по составлению «Словаря языка Ф.М. Достоевского» под руководством Ю. Н. Караулова и др. Велика опора на традиционный историко-литературный анализ (Б. М. Энгельгардт), изучение творческой истории произведений (В. Л. Комарович, Л. М. Розенблюм), достижения исторической поэтики (А. Н. Веселовский, Д. С. Лихачев, С. Н. Бройтман, Г. М. Прохоров), структурно-семиотический метод тартуско-московской школы (Вяч. Вс. Иванов, Ю. М. Лотман, З. Г. Минц, В. Н. Топоров, Б. А. Успенский). Использованы также культурологический (С. С. Аверинцев, М.Н. Виролайнен, В. М. Живов, Ю. М. Лотман, А. М. Панченко, В. Н. Топоров, С. С. Хоружий), междисциплинарный (М. Н. Эпштейн, социокультурная методология А. С. Ахиезера) и мифопоэтический (Е. М. Мелетинский, Д. М. Магомедова, В. В. Полонский, И. С. Приходько) подходы, геокультурологический метод (В. Г. Щукин). Чрезвычайно актуален для диссертации христианско-аксиологический подход, представленный в работах Н. Ф. Будановой, А. Г. Гачевой, И. А. Есаулова, В. Н. Захарова, Т. А. Касаткиной, В. А. Котельникова, А. Е. Кунильского, Е. Г. Новиковой, К. А. Степаняна и др.
Основная цель работы состоит в том, чтобы установить, уходила ли в целом крупная эпика рубежа ХIХ-ХХ веков от традиций «идеологического романа» Достоевского или, наоборот, закреплялась в них.
Важнейшие задачи исследования:
– уяснить содержание концептов «идея» и «идеология»;
– дать представление об авторском «надыдейном» («надыдеологическом») плане у Достоевского;
– исследовать особенности авторского сознания писателей Серебряного века;
– раскрыть содержание персонажных «идей» и «идеологий» у Достоевского;
– раскрыть содержание персонажных «идеологий» у писателей Серебряного века;
– обрисовать внутриструктурное соотношение авторских «как бы идей» (или авторского «надыдейно»-«надыдеологического» плана) и персонажных «идей» и «идеологий» в романах Достоевского;
– очертить внутриструктурные соотношения авторских и персонажных «идеологий» в прозаических произведениях Серебряного века;
– сравнить полученные результаты и сделать вывод о следовании прозы Серебряного века жанровым традициям романа Достоевского или отталкивании от них;
– обрисовать возможные причины выясненного положения дел.
Что касается материала исследования, то выбор художественных текстов рубежа ХIХ-ХХ веков осуществлялся в соответствии с основной целью работы. Поэтому практически все отобранные для анализа произведения по своим структурообразующим содержательным признакам совпадают с «идеологическим романом» Достоевского: говорят о российской современности, в центре (или, реже, на периферии) каждого из них – герой-интеллигент, имеющий или формирующий собственную систему взглядов на мир и общество, переходящую в действие, которое носит, как правило, разрушительный характер.
В художественной прозе Серебряного века традиционно выделяются несколько направлений, главные из которых: символизм, реализм, неореализм и неонатурализм. Однако ряд крупных писателей не может быть безоговорочно отнесен ни к одному из них, составляя так называемый «”промежуточный” феномен» между реализмом и модернизмом[23]. Стремление представить достаточно широкую картину романного творчества исследуемой эпохи, не замыкаясь в рамках какого-либо одного течения, – еще один критерий отбора произведений для анализа. Поэтому в диссертации внимание уделено символистским, реалистическим и «промежуточным» романам, принадлежащим таким авторам, как Д. С. Мережковский, Ф. Сологуб, А. Белый, З. Н. Гиппиус, Г. И. Чулков, А. М. Горький, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов. По причине ограниченности объема диссертации в ней не рассмотрено ни одно из произведений неонатурализма. Так как авторы неореализма почти не уделяли внимания романному жанру, их произведения также не стали предметом рассмотрения. В значительной степени это направление представлено близким к неореализму А. М. Ремизовым. По объему, да и по значению романного творчества в 1900-1910-е годы первенствовал символизм. Кроме того, преимущественно стараниями символистов и близких к ним мыслителей произошло «второе открытие» Достоевского в Серебряном веке[24]. Поэтому большая часть рассматриваемых произведений принадлежит писателям-символистам.
Кроме того, для характеристики художественного менталитета рубежа ХIХ-ХХ веков широко привлекаются литературно-критические и теоретико-эстетические тексты как уже названных авторов, так и А. А. Блока, Вяч. И. Иванова, В. В. Розанова, М. О. Гершензона и др. Часты обращения к религиозно-философским сочинениям В.С. Соловьева, П. А. Флоренского, Н. А. Бердяева, Л. Шестова и др.
В диссертации также рассмотрен корпус сочинений Ф. М. Достоевского: как его основные художественные произведения, прежде всего «пять великих романов» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»), в которых, собственно, и проявилось новое «идеологическое» качество прозы писателя-классика, так и многочисленные статьи, записи в записных тетрадях, подготовительные материалы к романам, «Дневник писателя», письма.
Для уяснения специфики романа Достоевского на фоне русской классики ХIХ века рассматриваются отдельные произведения и высказывания А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Н. А. Некрасова, Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева и др.
Многочисленны обращения к литературно-критическим, публицистическим и философским работам современных Достоевскому мыслителей: А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, К. С. и И. С. Аксаковых.
Для обоснования религиозных взглядов Достоевского привлекаются творения Отцов Церкви: свв. Исаака Сирина, Антония Великого, Иоанна Златоуста и др.
Основные положения, выносимые на защиту:
- Панорамное и глубокое раскрытие темы возможно только на пересечении достоевсковедения и изучения русской литературы Серебряного века. Для ее осмысления требуется определенный историко-типологический простор, выход за пределы изучаемых эпох и взгляд на них из некоего культурного метапространства («большого времени» тысячелетней русской культуры), которое может быть описано с помощью таких констант-концептов, как «земля», народ и «образованное сословие», дворянство и интеллигенция, «предание», «почвенность» и «беспочвенность», а также культурологических категорий «бинарность» и «тернарность» (Ю. М. Лотман), «инверсия» и «медиация» (А. С. Ахиезер), «срединная культура» (Н. А. Бердяев), «духовная, религиозная и культурная традиция», парадигмы «обожения» и «освящения» (С. С. Хоружий) и т.д.
- Выявление параметров «идеологического романа» Достоевского: различение «идей», «идеологий» и «как бы идей» в позднем романе писателя-классика. Содержательное наполнение этих категорий обусловлено социокультурным контекстом рассматриваемых эпох: «идеи» – принадлежность дворянских героев («лишних» людей в плане реализации своих теоретических построений), «идеологии» – представителей интеллигентских кругов (стремящихся к действенному изменению социума), «как бы идеи» – надсословного в «большом» историческом времени русской культуры христианско-православного слоя нации (в ХIХ веке – преимущественно простонародного), воплощающего целостное «верующее мышление», не оторванное от всех других сфер личности («сердца» как средоточия духовной жизни, воли, эмоционально-чувственного комплекса).
- Новое понимание дефиниции «идеологический роман», которую предлагается возводить не к понятиям «идея» или «идеология», как это делалось раньше, а к слову «идеолог». Таким образом, «идеологический роман» Достоевского – это роман об «идеологах», особом социокультурном типе, доминировавшем в русской культуре в 1860-1920-е годы и связанном с такой социокультурной общностью, как интеллигенция. Одновременно роман Достоевского – и о «людях идеи», «отвлеченной» в плане реализации «идеи» (как правило, дворянах), что вообще характерно для русской классики. Авторская же позиция писателя соотносится с духовно-религиозной сферой «как бы идей». Поэтому в структуре романа Достоевского допустимо выделить т.н. «надыдейно»-«надыдеологический» план, который и репрезентирует собственно авторское сознание.
- «Надыдейный» авторский план в романах Достоевского типологически сходен с таковым же в структуре крупных эпических произведений русской классики ХIХ века и обусловлен доминированием в них ценностей русского национально-религиозного «предания» (в понимании А. Н. Веселовского) как комплекса религиозно-нравственных, психологических и практически-бытовых установлений, определяющих характер русского народа и служащих основой его культурной идентичности в течение столетий. «Предание» транслировалось от крестьян к европеизированным дворянам (из среды которых и вышло большинство русских писателей-классиков, в том числе Достоевский) в рамках «усадебной культуры», где традиционное народное миросозерцание осмыслялось, оформлялось и становилось частью духовного мира людей из «образованного сословия». Актуальной включенностью в «предание» определяется «почвенность» русской литературной классики ХIХ века.
- «Надыдейно»-«надыдеологический» авторский план в произведениях Достоевского 1860-1870-х годов обусловлен, в отличие от других писателей-классиков ХIХ века, не только ценностями «усадебной культуры», которая к этому времени уже вошла в стадию разрушения, но и обращением к древней духовной традиции Византии и Руси – исихазму, который также сплачивал вокруг себя людей из разных социокультурных страт и процесс возрождения которого в России происходил в течение всего ХIХ века (наиболее яркий пример – старчество Оптиной пустыни).
- Интеллигенция рубежа ХIХ-ХХ веков (из среды которой вышло большинство писателей этой эпохи), в ситуации реального разрушения «усадебной культуры» к началу ХХ века и фактического уничтожения дворянства как земледельческого сословия, а также при своем равнодушии или враждебности к «историческому христианству» (выражение Д. С. Мережковского), т.е. Православной церкви, в том числе к ее исихастской традиции, оказалась экзистенциально чуждой «преданию», следовательно – «беспочвенной». Ничто уже не препятствовало воцарению субъективного или группового «идеологизма» в авторском сознании писателей-интеллигентов. «Надыдейно»-«надыдеологический» авторский план отсутствует в структуре их эпических произведений.
- В отличие от Достоевского, всегда сохранявшего дистанцию со своими героями-«идеологами», авторское сознание Серебряного века принципиально не отделялось от таких персонажей, поэтому писатели этой эпохи создавали, в терминологии М. М. Бахтина, не полифонические, а монологические романы, в которых «голоса» автора и персонажа-«идеолога» нередко сливались, по выражению С. Н. Бройтмана, в «интерсубъектной целостности»[25] в идеологическом и психологическом планах.
- Сходство «идеологического романа» Достоевского и «идеологической» прозы Серебряного века – в изображении «идеологов»-интеллигентов в качестве центральных героев. Различие – в соотношении авторских позиций и персонажных «идеологий» в структуре произведений. Так, у Достоевского «идеологичность» не является признаком авторского плана, а всецело связана с персонажной сферой. В прозе же Серебряного века «идеологичность» распространяется и на авторскую позицию. Основное структурное различие проистекает из характера авторской позиции: у Достоевского – «надыдеологический» план, у писателей Серебряного века – преобладающая тенденция к «интерсубъектной целостности» с героем-«идеологом».
- В содержательном аспекте ряд персонажных «идеологий» Достоевского становятся авторскими в прозе Серебряного века, в первую очередь – неприятие «мира Божьего» Ивана Карамазова (например, у Ф. Сологуба, Л. Н. Андреева, А. М. Ремизова) и допущение «крови по совести» Раскольникова (например, у З. Н. Гиппиус, А. М. Горького).
- Исходя из четырех возможных функций авторской «идеи», предложенных М. М. Бахтиным для произведений монологического типа (1. авторская «идея» – «принцип самого видения и изображения мира»; 2. авторская «идея» – «вывод из изображенного»; 3. «авторская идея может получить непосредственное выражение в идеологической позиции главного героя»; 4. «идеи автора могут быть спорадически рассеяны по всему произведению»: «в авторской речи», «могут влагаться в уста тому или другому герою..., не сливаясь, однако, с его индивидуальностью...»)[26], в диссертации на основе конкретного текстуального анализа утверждается, в той или иной степени приближения, реализация 1-ой (у Ф. Сологуба, Л.Н. Андреева), 3-ей (у Д. С. Мережковского, А. Белого, З. Н. Гиппиус, Г. И. Чулкова) и 4-ой (у А. М. Ремизова, А. М. Горького) возможностей.
- Различное понимание антропологии (исихастский идеал «обожения» у Достоевского и ницшеанская максима «человек есть нечто, что должно преодолеть» у авторов Серебряного века), апокалиптики (хилиазм у Достоевского и катастрофизм у прозаиков Серебряного века), двойничества (излечимая при обращении к православному идеалу «целомудрия» духовная болезнь у Достоевского и универсальная мифопоэтическая парадигма человеческого существования у писателей Серебряного века), софийности (единство Добра, Истины и Красоты в Боге у Достоевского и гностический миф о падении Мировой Души у авторов Серебряного века), соборности (идеал церковного устроения человечества у Достоевского и потенция дионисийского оргиазма у мыслителей Серебряного века) и др. определили кардинальные расхождения «идеологической» прозы Достоевского и Серебряного века, которая в целом не наследовала писателю-классику ни в сфере авторского художественного сознания, ни в сфере поэтики.
Научная новизна работы состоит в том, что в ней впервые в науке предпринято исследование влияния романной поэтики Достоевского на целый спектр литературных направлений эпохи рубежа ХIХ-ХХ веков: символизм, реализм, неореализм, творчество «промежуточных» писателей. Кроме того, в диссертации выявлены и проанализированы такие константы творчества Достоевского, как «идеи», «идеологии» и «как бы идеи», обоснована категория «надыдейно»-«надыдеологического» плана в структуре произведений. Сама дефиниция «идеологический роман» существенно уточнена благодаря привлечению широкого социокультурного контекста «петербургского периода» русской истории. Практически впервые в науке дан подробный филологический анализ романов З. Н. Гиппиус («Чертова кукла», «Роман-царевич»), Г. И. Чулкова («Сатана», «Метель»), Л. Н. Андреева («Сашка Жегулев»).
Теоретическая значимость работы состоит в том, что диссертация раздвигает рамки определения «идеологический роман» не только применительно к творчеству Достоевского, но и современных ему писателей-классиков, с одной стороны, и прозаиков рубежа ХIХ-ХХ веков – с другой. Разведение «идеологизма» персонажного и авторского, обоснование категории «надыдейно»-«надыдеологического» авторского плана в структуре произведений позволяют четко обозначить сходства и различия в построении «идеологической» прозы у Достоевского и писателей рубежа ХIХ-ХХ веков, а также увидеть тенденции дальнейшего перерастания «идеологического романа» русского классика ХIХ столетия в интеллектуальный и концептуальный роман ХХ века.
Практическая значимость исследования состоит в том, что его выводы могут быть использованы в построении академической истории русской литературы второй половины ХIХ – первой половины ХХ века, академической исторической поэтики, при чтении и разработке общих вузовских курсов по истории русской литературы ХIХ-ХХ веков, а также спецкурсов по творчеству Достоевского и прозе рубежа ХIХ-ХХ веков.
Результаты работы были апробированы в 41 научной публикации (общим объемом – около 60 п.л.), включая монографию «Под созвездием Достоевского (Художественная проза рубежа ХIХ – ХХ веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы)» (М.: Изд-во Кулагиной – Intrada, 2008) и учебно-методическое пособие для вузов «Русская литература ХIХ – ХХ веков. Русская литература как религиозный феномен» (М.: РАХИ, 2008), и в 8 докладах на международных научных конференциях: «Дискуссия М. О. Меньшикова и В. В. Розанова вокруг «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого» на конференции, посвященной 150-летию со дня рождения В. В. Розанова, в Москве (2006); «Ф. М. Достоевский и А. М. Ремизов» на II Международном конгрессе Фонда Ф. М. Достоевского, посвященном 500-летию рода Достоевских, в Подмосковье (2006); «Ф. М. Достоевский и Л. Н. Андреев» на конференции «Достоевский и современность» в Старой Руссе (2007); «Проблема красоты в романе Ф. М. Достоевского “Бесы”» на ХХХII Достоевских чтениях в Санкт-Петербурге (2007); «Идеи и идеологии в романном творчестве Ф. М. Достоевского» на конференции «Достоевский и современность» в Старой Руссе (2008); «”Смирись, гордый человек...”. Проблема целостности и раздвоенности человеческой личности в свете христианской антропологии А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского» на конференции «Евангельский текст в русской литературе» в Петрозаводске (2008); «”Беспочвенность – черта подлинно русская”. Размышления Блока о “земле” в культурном контексте эпохи Серебряного века» на конференции «”Стихия и культура” (1908 год в жизни и творчестве А. А. Блока)» в Москве (2008); «К вопросу о художественной антропологии и типе апокалипсического сознания Достоевского-романиста: исихазм и хилиазм» на ХХХIII Достоевских чтениях в Санкт-Петербурге (2008).
Структура диссертации. Реферируемая работа состоит из введения, двух частей (в первой – пять глав, во второй – семь), заключения, приложения (где прослежена история вопроса и дан обзор имеющейся по нему литературы с начала ХХ века по наши дни) и библиографического списка. Вынесение истории вопроса в отдельное приложение обусловлено обширностью представленного материала и большим количеством библиографических ссылок. Общий объем работы – 22 п.л. (432 с.). Список литературы включает 629 наименований.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во Введении (Методологические основы и границы исследования) обосновывается принадлежность диссертации к области исторической поэтики в ее типологическом модусе. Устанавливаются временные рамки исследования – внутри «индивидуально-творческого, или исторического»[27] типа художественного сознания (утвердившегося с конца ХVIII в.). Таким образом, и русская классическая литература (к которой в целом принадлежит творчество Достоевского), и литература Серебряного века имеют общую «константную черту», на фундаменте которой возможен сопоставительный анализ, – центральное положение категории автора. Поэтому ключом к исследованию динамики жанра становятся, с одной стороны, авторское художественное сознание, с другой – «субъектная организация»[28] произведений.
Здесь же вводятся и разъясняются важнейшие для нашего исследования категории русского национально-религиозного «предания», ставшего основой «надыдейно»-«надыдеологического» авторского плана в произведениях классической литературы ХIХ века (в том числе у Достоевского), «почвенности» и «беспочвенности», «усадебной культуры». Отмечено, что русская классическая литература ХIХ века создавалась, в основном, дворянством, так или иначе вовлеченным в «усадебную культуру», а литература Серебряного века – городской интеллигенцией. Указывается на уникальность авторского сознания Достоевского на фоне современной ему русской классики: помимо ценностей «усадебной культуры», оно впитало в себя традиции исихазма, сердцевины византийско-русского Православия.
«Беспочвенность» литературы Серебряного обусловлена отрывом от «предания» и в языческой, и в христианско-православной его частях, так как обе социокультурные зоны, обеспечивавшие в той или иной степени религиозно-психологическое единство народа и «образованного сословия» в ХIХ веке («усадебная культура» и Православная церковь), оказались для нее закрытыми (в силу реального разрушения «усадебной культуры» к началу ХХ века и неприятия большинством культурных деятелей этой эпохи вероучения исторической Православной церкви). Однако «беспочвенность» не означает вненационального характера литературы Серебряного века. Д. С. Мережковский в известной своей статье «Грядущий Хам» (1905) писал: «”Беспочвенность“ – черта подлинно русская, но, разумеется, тут еще не вся Россия. Это только одна из противоположных крайностей, которые так удивительно совмещаются в России»[29].
Так как «художественное сознание эпохи претворяется в ее поэтике»[30], то, для понимания динамики структурно-жанровых изменений в «идеологической» прозе Серебряного века по сравнению с «идеологическим романом» Достоевского, обосновывается необходимость предварительного исследования тех типов миросозерцания, которые определили, с одной стороны, проблематику романов Достоевского, с другой – «идеологический» спектр прозы Серебряного века.
Первая часть (Достоевский: между прошлым и будущим русской культуры) посвящена уяснению основных констант романного творчества Достоевского на фоне русской культуры от Крещения Руси до начала ХХ века.
В первой главе («Помечтал да и сделал»: «идеи», «идеологии» и «как бы идеи» в романном творчестве Ф. М. Достоевского) разъясняются важнейшие структурообразующие концепты «идеологического романа» Достоевского: «как бы идеи» (интенции православного «целомудрия», исходящие из авторского «надыдейного», или «надыдеологического»[31], плана), «идеи» («отвлеченные» теоретические построения героев, плод рассудка, оторвавшегося, в силу особенностей западноевропейской гуманистической культуры Нового времени, от веры, «сердца», целостного образа личности) и «идеологии» («идеи» или комплексы «идей» героев, ставшие социально-практической программой). Здесь же дается социокультурное обоснование различия авторского сознания в русской классике и в прозе Серебряного века: первая создавалась, в основном, дворянством в контексте «усадебной культуры» (где происходило взаимопроникновение народного «предания» и западноевропейских культурных ценностей), а вторая, в ситуации постепенного «распыления» дворянства после крестьянской реформы 1861 года, – интеллигенцией с ее «идейностью» и «беспочвенностью»[32].
Дворянский усадебный «порядок» изобразили лучшие представители русской классической литературы (И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой), но «в историческом роде»[33], по мнению Достоевского, писать больше нельзя: «помещичья литература» (29/1, 316) не отражает современной действительности. «Одержимый тоской по текущему» (13, 455), Достоевский обращается к изображению новой социокультурной силы – интеллигенции, занявшей ведущее положение в русской культуре с 1860-х годов, для того чтобы «огромная часть русского строя жизни [не] осталась вовсе без наблюдения и без историка <курсив Ф. М. Достоевского – О.Б.>» (25, 35). Так как интеллигента в его теоретизировании больше не удерживают ни «предание», ни Церковь, его (когда-то «отвлеченная») «идея» переходит в социальное действие, становясь «идеологией». Переход дворянских «идей» в интеллигентские «идеологии» стал предметом изображения в ряде романов Достоевского («Бесах», «Подростке», «Братьях Карамазовых»).
Развивая бахтинский тезис (впервые высказанный Б. М. Энгельгардтом) о герое зрелого Достоевского как о «человеке идеи», «живом образе идеи»[34], Т. А. Касаткина отмечает следующую особенность его писательского зрения: «идея является ему “с лицом”, то есть не идея, а идеолог»[35]. Действительно, определение «идеологический» по отношению к роману Достоевского следует, по нашему мнению, возводить не к слову «идеология», а к слову «идеолог». «Идеологический роман» Достоевского – это роман об «идеологах»-интеллигентах, определяющем факторе русской культуры в 1860-1920-е годы. Одновременно это роман и о «людях идеи», что характерно для русской классики ХIХ века в целом. Авторская же позиция писателя с «идеологией» и с «идейностью» имеет мало общего, – она соотносится с трудно определимой духовно-религиозной сферой «как бы идей». Этим обусловлено коренное структурное отличие прозы Серебряного века от классической: в первой авторский «надыдеологический» план практически отсутствует, по причине исторического исчезновения «усадебной культуры», с одной стороны, и отхода большинства писателей рубежа ХIХ-ХХ веков от «исторического христианства» (т.е. православной церковности, присущей большинству русского простонародья) – с другой.
Во второй главе (Роль «усадебной культуры» в формировании феномена русской классической литературы ХIХ века) рассматривается важная для целей исследования категория русского национально-религиозного «предания» (в понимании А. Н. Веселовского), которое является основой «почвенности» русской классики ХIХ века (в лице как западнических, так и славянофильских ее представителей) и определяет наличие «надыдейно-надыдеологического» авторского плана в относящихся к ней произведениях. Своеобразная «диффузность» «усадебной культуры» ХIХ века – взаимопроникновение народной «почвенности» и дворянской «образованности» – обусловливает двойной медиационный характер русской классической литературы ХIХ века, соединившей в себе, с одной стороны, «тернарные» (выражение Ю. М. Лотмана) тенденции «русской земли» (народа), связанные с христианско-языческим «преданием», с другой – «зону медиации» (выражение А. С. Ахиезера), созданную благодаря появлению целого пласта независимо мыслящих, европейски образованных индивидуальностей-личностей в среде русского среднепоместного дворянства, из которого и вышло большинство писателей. «Миросознание русского народа»[36] (т.е. «предание») было рационализировано, оформлено и развито средствами европейской теоретической и художественной мысли, стало не только русской общенациональной ценностью, но достоянием всего культурного человечества. Интерференция двух «зон медиации» в «усадебной культуре» ХIХ века дала резонансный эффект – великую русскую классическую литературу. Напротив, интеллигентская культура Серебряного века, в ситуации реального разрушения дворянской усадьбы к началу ХХ века, уже не имела непосредственных связей с народным «преданием» и в этом отношении оказалась «беспочвенной».
В третьей главе (Исихазм и хилиазм: антропологическая концепция и тип апокалипсического сознания в творчестве Ф. М. Достоевского и в литературе Серебряного века) уточняется содержание «надыдеологического» плана в романистике Достоевского и показывается уникальность авторского художественного сознания писателя, впитавшего в себя древнюю духовную традицию (исихазм), в целом оставшуюся чуждой культуре Серебряного века с его субъективными, «идейными», религиозно-философскими концепциями.
Исихастский идеал «обожения» как не только духовно-душевного, но и физического изменения[37] человека уже здесь, на этой земле, как возможность осуществления «рая на земле» уже не в утопическо-социалистическом (идеал Достоевского-петрашевца 1840-х годов), но в православно-церковном понимании[38], обусловил особый тип апокалиптики Достоевского – хилиастические упования на постепенное, мирное, некатастрофическое наступление тысячелетнего царства праведников на земле во главе с Христом, причем именно в России – наследнице православно-исихастской традиции, еще живой, как думалось Достоевскому, в простом народе. В черновых набросках к «Братьям Карамазовым» читаем: «Изменится плоть ваша. (Свет фаворский.) Жизнь есть рай, ключи у нас» (15, 245). В последней фразе, как видим, темы «обожения» и «рая на земле» слиты воедино.
Контаминация воззрений исихазма и хилиазма – вот, по нашему мнению, основа художественного сознания Достоевского-романиста, ориентиры его авторского «надыдейного» горизонта, уникального, как нам представляется, для русской литературы Нового и Новейшего времени. Исихастская практика «сведения ума в сердце» выдвигает иное, по сравнению с западноевропейским рационализмом Нового времени, представление о месте разума и рассудка во внутреннем пространстве человеческой личности, включая их в контекст «целомудрия». Обладающие «верующим мышлением» (выражение И. В. Киреевского) герои (Макар Долгорукий, старец Зосима, Алеша Карамазов) и создают вокруг себя островки «рая на земле», в которые постепенно вовлекаются другие люди, где возможны чудеса как физического исцеления (чудотворство Зосимы в монастыре), так и духовного преображения (Грушенька, мальчики – при соприкосновении с Алешей).
Литература Серебряного века, восприняв апокалипсический пафос Достоевского, придала ему, однако, иной, катастрофический, характер, на что, безусловно, повлияла «Краткая повесть об Антихристе» В. С. Соловьева, а также рецепция наследия Ф. Ницше, окрашенная в России рубежа ХIХ-ХХ веков в резкие тона «желания катастрофы»[39]. Очевидно неприятие авторского мировоззрения Достоевского Д. С. Мережковским, А. Белым, А. М. Горьким и мн. др. «Преодоление» «ветхого» человека, а не его «обожение»; отсечение от «себя» того, что не укладывалось в контуры «мифа о новом человеке», «красной нитью» проходившего «сквозь наследие и христианских социалистов, и символистов, и богостроителей-марксистов, и писателей вне течений и групп»[40], – лежало в основе антропологической концепции в культуре рубежа ХIХ-ХХ веков.
В главе также показывается, что тип духовности, воспринятый Достоевским, во многом определил и структуру его «идеологического романа». «Знаменитая бахтинская “полифония” может быть понята в качестве секулярно-научного, литературоведческого, аналога понятию соборности»[41]. По исихастскому учению, «обожение», которое является также соединением верующих в Боге, происходит «при сохранении человеческой личности с ее сущностью и самостоятельной волей»[42], что и составляет главный смысл соборности. Отказ от «антропологической стратегии» исихазма (или, в ряде случаев, отсутствие знакомства с нею), сделав неосуществимой подлинную соборность, во многом обусловил и монологическую структуру в художественной прозе Серебряного века.
Четвертая глава («Смирись, гордый человек»: проблема целостности и раздвоенности человеческой личности в свете христианской антропологии А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского) рассматривает православный идеал «целомудрия» в авторском кругозоре Достоевского. Раздвоенные персонажи писателя-классика, как правило люди из «образованного сословия», не только разделявшие ценности секулярно-гуманистической западноевропейской культуры Нового времени, но и являвшие в своих образах мифологическую парадигму «культурный герой – трикстер», были близки авторскому сознанию Серебряного века.
В исихазме было всесторонне разработано учение о достижении «целомудрия», т.е. целостности человеческого «Я» как необходимого условия его последующего возрастания в Боге. «Цельность и разумность составляют характер… просветительного начала» Древней Руси[43] ; «рассудочность и раздвоенность составляют основной характер всего западного просвещения»[44], в том числе в ХIХ веке.
Герои Достоевского из европеизированного сословия пытаются преодолеть внутреннюю раздвоенность двумя способами: или путем простого отсечения от себя собственной «дурной» части, непризнания ответственности за нее (например, с помощью «теории среды»), в результате чего обретают темного двойника; или путем возведения собственных «страстей» в добродетели, в результате чего обретают ложную целостность. Однако первое – предпочтительнее, по мысли Достоевского. Это все же духовная болезнь, а не смерть. Подобная раздвоенность, по сравнению с буржуазной «целостностью», даже приветствуется Достоевским как определенный духовный этап.
Двойничество, как коренное свойство «падшей» человеческой природы, было в своей онтологической глубине осмыслено уже Пушкиным. Вехами на пути преодоления поэтом собственной раздвоенности являются стихотворения «Демон» (1823), «Воспоминание» (1828), «Отцы пустынники и жены непорочны...» (1836). Достоевский исследовал тот же феномен поистине всесторонне, также указав на его онтологические корни («Мефистофель» Голядкина[45], бес Ставрогина, Черт Ивана Карамазова). Сознание греха, обретение цельности человеческого «Я», ответственность за все дурное в себе и благодаря этому возможность покаяния и восстановления общения с Богом – вот единственный, по мысли писателя, путь к «самовоскресению» (11, 195) человека.
Достоевский видел, что идеал «целомудрия» жив в России преимущественно в крестьянстве, сохранившем основы православной веры. Как величайшее достоинство, отмечал писатель в человеке из простонародья способность «благородного самоосуждения, строгой совестливости» (18, 50). Поэтому первоначальным условием воссоединения европеизированных героев Достоевского (Ставрогина, Версилова, Ивана Карамазова) с православным народом является решение первыми своей внутренней проблемы – преодоления дезинтеграции собственной личности, подлинное избавление от двойничества. В «Пушкинской речи» писатель, как к актуальнейшей для современного ему русского человека из европеизированного сословия и до сих пор нерешенной, обращается все к той же проблеме «самообладания», «самообвинения» и «труда православного» (11, 195) над собою. Первым пунктом в программе личностного «самовоскресения» стоит «самообладание», мучительное, подвижническое обретение внутренней цельности.
В пятой главе («Мир станет красота Христова»: софийный идеал в романе Ф. М. Достоевского «Бесы») речь идет о соотношении софиологических представлений в романистике Достоевского (идущих от древнерусских традиций) и прозе рубежа ХIХ-ХХ веков (в целом гностических, вслед за В. С. Соловьевым). В масштабе диссертации эта тема важна как подход к осмыслению «панэстетизма» (выражение З. Г. Минц) литературы Серебряного века. Истолкование знаменитого афоризма Достоевского «мир спасет красота» в религиозной философии В. С. Соловьева, С. Н. Булгакова, Н. А. Бердяева и др. свидетельствует об уходе от первоначального, заложенного автором смысла, отдавая первенство – красоте, а не мысли о спасении мира[46]. То же распространяется и на прозу эпохи.
Достоевский дал в своих произведениях два представления о красоте: гуманистическое («шиллеровское») и христианское[47]. С середины 1860-х годов земная, двойственно-полярная красота («идеал Содомский» и «идеал Мадонны») постепенно передается, в качестве объекта устремления, персонажам его романов (например, Дмитрию Карамазову), красота же «спасающая», присущая прежде всего образу Христа, становится притяжением авторских интенций. По мере приобщения Достоевского к христианско-православной духовной традиции, Красота Христа и Его святых, особенно Девы Марии, освобождается от чувственно-прекрасных черт, характерных для постренессансного католичества, и приобретает аскетически-возвышенные черты византийско-русской иконописи, предметом которой является «реальность, которую можно назвать софийной в наиболее точном смысле этого слова»[48]. Древнерусская икона Богоматери – эпицентр системы образов романа «Бесы», ключ к пониманию эволюции красоты в творчестве Достоевского к православно-национальному идеалу. Неудивительно, что спор о земной красоте заканчивается здесь художественным итогом: или красота, или Истина и Добро, – потому что путь к абсолютной, Божьей, Красоте лежит через земную «некрасивость», юродство. Божественная Красота, живя в позднем романе Достоевского под покровом юродства, являет себя в «деятельной любви» (Соня Мармеладова, Дарья Шатова, Софья Долгорукая и др.).
Если в классическом (гуманистическом) триединстве добра, истины и красоты изменяется один элемент (на место «естественной» истины ставится Истина, т.е. Христос), то это с неизбежностью ведет к изменению других составляющих триады, в том числе красоты. Поэтому античная чувственно-жизнеподобная красота уходит из византийской и древнерусской иконы. По тем же причинам такая языческо-гуманистическая красота уходит и из романа Достоевского «Бесы», не как объект изображения, но как «норма» и «здоровье», как «спасающая» сила, как идеал.
Вторая часть диссертации (Проза Серебряного века: по направлению к Достоевскому?) посвящена анализу прозы рубежа ХIХ-ХХ веков в аспекте влияния художественного опыта Достоевского на ее проблематику и поэтику. В самой объемной главе этой части – первой (Роман Серебряного века в зеркале поэтики «идеологического романа» Ф. М. Достоевского: Д. С. Мережковский, Ф. Сологуб, А. Белый, З. Н. Гиппиус, Г. И. Чулков, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов, А. М. Горький) – детально сопоставляются принципы поэтики «идеологических романов» Достоевского и прозаиков Серебряного века, принадлежащих к таким литературным направлениям, как символизм, реализм, неореализм и др.; доказывается, что, в отличие от писателя-классика, авторы Серебряного века создавали не полифонические, а монологические романы, в которых голоса автора и персонажа-«идеолога» по большей части сливались в «нерасчленимой интерсубъектной целостности»[49] в идеологическом и психологическом планах. Сходство «идеологического романа» Достоевского и «идеологической» прозы Серебряного века – в изображении «идеологов»-интеллигентов в качестве центральных героев. Различие – в соотношении авторских позиций и персонажных «идеологий» в структуре произведений: у Достоевского «идеологичность» не является признаком авторского плана, а всецело связана с персонажной сферой; в прозе рубежа ХIХ-ХХ веков «идеологичность» распространяется и на авторскую позицию. Вследствие своего невнимания к структурному своеобразию романа Достоевского (тому, что впоследствии назовут полифонизмом, с характерным для него отсутствием дискурсивно-повествовательного выражения авторской позиции[50] ), Серебряный век практически не различал в нем авторского «поля» и голосов-«идей» персонажей, нередко приписывая точку зрения героев-нигилистов самому писателю.
М. М. Бахтин выделил четыре возможные функции авторской «идеи» в произведениях монологического типа: 1) авторская «идея» – «принцип самого видения и изображения мира», 2) авторская «идея» – «вывод из изображенного», 3) «авторская идея может получить непосредственное выражение в идеологической позиции главного героя», 4) «идеи автора могут быть спорадически рассеяны по всему произведению»: «в авторской речи», «могут влагаться в уста тому или другому герою..., не сливаясь, однако, с его индивидуальностью...»[51]. В рассмотренных в главе произведениях Серебряного века в том или ином приближении реализуются 1-я (у Ф. Сологуба, Л.Н. Андреева), 3-я (у Д. С. Мережковского, А. Белого, З. Н. Гиппиус, Г. И. Чулкова) и 4-я (у А. М. Ремизова, А. М. Горького) возможности. «Неосинкретизм»[52] автора и героя связывается также с усилившейся архаизацией художественного сознания этой эпохи.
Отмечается и тенденция к обезличиванию героя-«идеолога» в художественной прозе Серебряного века, обусловленная далеко зашедшим, по сравнению с Достоевским, процессом «мифопоэтизации глубинных повествовательных структур»[53]. Так как личностная неповторимость в секулярно-гуманистической культуре Нового времени – это, прежде всего, психологическое своеобразие индивида, то закономерен отход большинства прозаиков рубежа ХIХ-ХХ веков от традиций психологической прозы ХIХ века. В религиозных же антропологических координатах, актуальных для зрелого Достоевского-художника, личностное качество индивида определяется не столько психологическими особенностями, сколько его онтологическим статусом, который поддерживается протянутой герою «рукой помощи» с авторского «надыдейного» (православно-христианского) структурного уровня романа, как правило отсутствующего в произведениях рубежа ХIХ-ХХ веков с присущей им мифологизацией и авторского художественного сознания. Потому-то, в отличие от романистики Серебряного века, где «идеи» практически всегда абстрактны, в связи с творчеством Достоевского правомерно говорить о «живых образах идей».
Акцентируются, вслед за М. М. Бахтиным, важные для сравнительного анализа структурные признаки полифонического романа Достоевского: диалог личностно воплощенных «идей», отсутствие развития «идеи» персонажа во времени, наличие «авторитетного» авторского «слова». Звучание авторского «идеологического голоса» во «внутренне убедительном» «идеологическом слове» кого-либо из персонажей, характерное для монологической прозы рубежа ХIХ-ХХ веков, по сути дела, исключает из ее состава план «авторитетности», содержательно связанный с национально-религиозным и/или церковно-православным «преданием».
Анализ субъектной организации романов Серебряного века проведен с помощью методологии «точек зрения», предложенной Б. А. Успенским. «Точки зрения» как «позиции, с которых ведется повествование (описание)», «могут быть фиксированы» в планах «идеологии», «фразеологии», «пространственно-временной характеристики» и «психологии», высвечивая «сложную сеть отношений» «идеологически-оценочных точек зрения самого автора, рассказчика, персонажей»[54].
В отличие от романов Достоевского, где главные герои – пространственно соотнесенные персонажи как «живые образы идей», в романе Д. С. Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей» (1905) эту роль выполняет разворачивающаяся во времени авторская «идея» «Трех Заветов», в конце сливающаяся в «интерсубъектной целостности» с «идеей» одного из персонажей (Тихона).
Хотя в «Мелком бесе» Ф. Сологуба (1902) обе «идеи» («место» Передонова и «тело» Людмилы Рутиловой) даны персонажам, как и у Достоевского, «сразу все»[55], целиком, «идеологическая» точка зрения автора-повествователя проявляется в романе не как идентификация с «внутренне убедительным словом» какого-либо героя, а непосредственно: в характеристиках героев как бы со стороны, в городских пейзажах, философских отступлениях, – и сводится к констатации беспредельной власти дьявола над земной жизнью. Ее можно считать монологическим «словом», так как автор видит дальше и глубже своих героев. В «Творимой легенде» (1907-1913) авторская точка зрения, включая в себя «идеологическую» позицию главного героя Триродова – жизнестроительство, в конечном итоге возвышается над нею, оценивая последнюю с единственно «верной», в структуре данного романа, «идейной» позиции – «творческой» перспективы смерти. Как и в «Петре и Алексее» Мережковского, в сологубовском романе налицо становление авторской «идеи» (в «Творимой легенде»: Лирика – Ирония – Смерть).
Авторская точка зрения в «Серебряном голубе» (1909) А. Белого «обнимает» все пространственно-символические сферы романа: Целебеево, Лихов, Гуголево, а также внутренний мир интеллигентов. Ярче всего она проявляется в мировоззрении астролога и теософа Шмидта. Возможность преображения России связана здесь у Белого с теософскими мудростью и пророчествами. Центральный герой – Дарьяльский – проходит путь «идейного» становления, что совсем не характерно для романа Достоевского. В «Петербурге» (1913) сам принцип рационалистической «идейности» («мозговой игры» как перетекания «идей» от одного персонажа к другому), воплощенный в образе рассказчика, становится объектом авторского исследования. Внутри этого замкнутого круга нет диалога «идей», так как ни одна из них не прикреплена к личности. Автор – обладатель твердого монологического, «одноголосого» слова, которое выходит за пределы петербургского хронотопа, воплощая неизвестный «петербургскому периоду» тип «идейности», – оккультный, антропософский рационализм.
Становление единственно «верной» авторской «идеи», ее абстрактность (и как следствие – отсутствие полноценного диалога между героями-«идеологами»), «интерсубъектная целостность» авторского и персонажного «идеологических слов» (а значит, отсутствие «авторитетного» авторского плана) – черты, характерные и для других анализируемых в главе романов: дилогии «Чертова кукла» (1911) и «Роман-царевич» (1912) З. Н. Гиппиус, «Сатаны» (1912) и «Метели» (1917) Г. И. Чулкова, «Пруда» (в ред. 1911) А. М. Ремизова, «Сашки Жегулева» (1911) Л. Н. Андреева, «Матери» (1906) и «Жизни Матвея Кожемякина» (1911) А. М. Горького.
Проведенный текстуальный анализ в целом свидетельствует об отходе от жанровой поэтики «идеологического романа» Достоевского. Элементы полифонической структуры сохраняются только как подчиненные. Именно авторская «идея», в большинстве случаев содержательно новая по сравнению с ХIХ веком, становится главным героем в романистике Серебряного века. Отмечается и возникшая, при воплощении последовательных стадий становления авторской «идеи» в нескольких персонажах или при выражении авторской «идеи» коллективом персонажей, тенденция к «многосубъектному повествованию»[56], характерному, в отличие от ХIХ века, для более поздней стадии «поэтики художественной модальности»[57].
Вторая – седьмая главы последовательно рассматривают реализацию обозначенных тенденций и принципов в прозаических произведениях Серебряного века, расположенных в хронологическом порядке. Основное внимание уделено здесь содержательному аспекту, обусловленному общими чертами художественного сознания эпохи рубежа ХIХ-ХХ веков. Для подробного анализа выбраны романы и повести шести авторов, попутно привлекаются произведения и других писателей.
Во второй главе (Интеллигенция и народ в «идеологическом романе» Ф. М. Достоевского и в романе Д. С. Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей») обращение к историософскому роману обосновывается тем, что петровская эпоха, в нем изображенная, – это начало «петербургского периода» русской истории, еще длившегося в начале XX века. Смысл его конца яснее понимается при взгляде на истоки, что соответствует культурно-метаисторческому замыслу Мережковского. Именно тогда зародились главные противоречия русской жизни, достигшие апогея в последующее время, в частности проблема «народ и интеллигенция», основополагающая для «идеологического романа» Достоевского. Мережковский назвал Петра I «первым русским интеллигентом»[58], так как под интеллигенцией понимал все европеизированное сословие России «петербургского периода», тем самым ретроспективно экстраполируя на предыдущие столетия социокультурную ситуацию Серебряного века.
Интеллигентами, не связанными по-дворянски ни с «землей», ни с народным «преданием», являются также царевич Алексей и Тихон Запольский. Пытаясь решить важнейшие для начала XX века задачи: судьбу самодержавия и Православной церкви, проблемы раскола и сектантства, народа и интеллигенции, России и Европы, они приходят к заветным для Мережковского идеалам «нового религиозного сознания» и «религиозной общественности»: ни в государстве, ни в «земле», ни в народе нет полной правды, «историческое христианство» себя исчерпало, национально-религиозное «предание» перестало плодоносить, истина – в будущем апокалипсическом взрыве, который сметет старую Россию. Место «почвы», «предания» у них занимает авторская «идея», выстроенная на основе историософского мифа о «Трех Заветах».
Подобно Раскольникову, Петр допускает «кровь по совести». Автор соглашается с «возможной правотой, невинностью сыноубийцы»[59]. Петр для Мережковского – интеллигентская «правда» в России ХVIII века («свет вселенской культуры»[60] ), Алексей – ХIХ («народопоклонство»), а Тихон – начала ХХ («новое религиозное сознание»).
Для Мережковского-романиста неприемлема определяющая в мире Достоевского концепция «народа-богоносца». Тем не менее идеал обоих писателей – «Бог в мире». Для Достоевского он – в восстановленном, обновленном православном «предании» русского народа, которое плавно перетекает в хилиастическое «тысячелетнее царство» Христа на земле. Для Мережковского мирное «исправление» русской жизни невозможно. «Третий Завет» может воцариться только в результате катастрофы: личной (Алексей, Тихон), социальной (революция), природно-стихийной (наводнение, во время которого Петербург превращается в озеро).
В третьей главе (Повесть А. М. Горького «Исповедь» в жанровых координатах «идеологического романа» Ф. М. Достоевского) сопоставляются типы соотношения авторских позиций и персонажных «идеологий» в произведениях Достоевского и Горького.
Если в романах Достоевского «идея» пытается разрушить уже существующую личность, оторвавшуюся от своего онтологического корня – веры в Бога, то у Горького личности до «идеи» просто нет. «Идея» и есть то, что формирует, создает личность и, таким образом, занимает место Бога.
Мысль, созидающая мир, формирующая людей, – это стержень многих произведений Серебряного века («Петербурга» А. Белого, «Творимой легенды» Ф. Сологуба и др.). Горький отличается от своих современников, в первую очередь, тем, что у него «творящая» человеческая мысль не индивидуальна, а коллективна: голоса таких героев, как Иегудиил, Михаил, в конце повести «Исповедь» – Матвей, приводятся к общему знаменателю авторской «идеи» богостроительства и социализма, сливаясь в «единую безличную правду»[61]. Диалог между «идеологическими словами» персонажей невозможен, так как все они – разномоментные проявления одного и того же «единого» (народа) и могут только дополнять или уточнять друг друга. Так рождается «коллективный монологизм» горьковских произведений.
В творчестве Достоевского человеческая мысль отнюдь не наделена абсолютной творящей силой. Последняя, по Библии, свойство Божественного Слова, несводимого к «идеологии». Даже «положительная идея» (например, «иночество в миру» старца Зосимы и Алеши Карамазова) становится действенной, только приобщившись к надчеловеческому, божественному духовному источнику. «Чужие» «идеи», которым Достоевский уделяет основное внимание в своих романах («кровь по совести» Раскольникова, «миллион» и «угол» Аркадия Долгорукого, «право на бесчестье» Ставрогина и Петра Верховенского, «все позволено» Ивана Карамазова и т.д.), напротив, имеют разрушительный, а не созидательный характер.
Для Горького актуальна прежде всего «своя», близкая ему как автору «идея» персонажа, с которой он, как правило, сливается в «неосинкретическом» синтезе. «Чужие» «идеи» выведены в «Исповеди», в основном, эскизно, не «изнутри» героев, а как бы «извне», и снабжены отрицательной авторской характеристикой. Авторская «идеология» совпадает здесь с мыслями одного из персонажей, интеллигента Михаила, чье «внутренне убедительное» «идеологическое слово» – повторение и развитие «идеи», высказанной героем «Бесов» Шатовым: «Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца» (10, 198)[62]. Как и большинство писателей Серебряного века, Горький солидаризируется с «идеями» персонажей Достоевского, а не с авторским миропониманием создателя «идеологического романа». Так, персонажная «идея» «крови по совести» воспринималась в Серебряном веке (в том числе Горьким) как моральное оправдание революционного насилия.
В четвертой главе (Спасение мира и человека в художественном сознании Ф. М. Достоевского и А. М. Ремизова («Пруд»)) сопоставление романных миров Достоевского и Ремизова исходит из того, что первый творит «обособляющие» художественные образы (персонаж самостоятелен и является носителем «чужих» для автора идей), а второй – «прикрепляющие» (персонаж – художественное «выделение» творящей авторской души, «герой сквозит через автора, и автор выглядывает из героя»)[63]. В «Пруде» каждый из персонажей является «частью, частичкой или микрочастицей авторского “я” – единственного самодостаточного и все заменяющего героя романа»[64].
Так как каждый из четырех «идеологов» (Арсений, Александр, Николай и о. Глеб) воплощает одну из сторон авторского мировоззрения, все они не столько противостоят друг другу, сколько один другого дополняют, что свидетельствует об общей основе их «идей» – своеволии, которое в ремизовском мире, вслед за философией Л. Шестова и в противоположность Достоевскому, получает положительную оценку как протест личности против «бесовской» земли, как единственная возможность вырваться из-под жуткой власти «судьбы». Ремизов в «Пруде» также принимает раскольниковскую «идею» и строит на ней свой авторский миф о необходимости перейти через «кровь» для обретения «истинного пути».
Внешне соотносясь со старцем Зосимой из «Братьев Карамазовых», отец Глеб, духовный учитель из Боголюбовского монастыря, принципиально противоположен ему, так как придерживается не православной, а гностической картины мира, где Христос не Сын Бога-творца, а персоналистический Спаситель, противостоящий «злому» демиургу и выводящий человека на «истинный путь» через своеволие и «кровь». Спасение в ремизовском романе доступно лишь «людям трагедии» (Л. Шестов), сильным индивидуальностям. О. Глеб единственный, кто осилил все его стадии: своеволие, «кровь» и примирение с «судьбой». Арсений и Александр Финогенов не продвинулись дальше своеволия. Николаю Финогенову как центральному образу романа доверена проверка жизнью главной «идеи» произведения о спасении из проклятого мира (во многом предваряющей западноевропейский экзистенциализм). Он наиболее приближен к «идеологам» Достоевского. Создается впечатление, что Ремизов местами намеренно соотносит его с Раскольниковым, Ставрогиным и даже с Алешей Карамазовым.
После мучительных душевных переживаний, Николай возвращается на путь спасения от власти мира, указанный Боголюбовским старцем, убивая Антихриста-дядю. Перейдя через «кровь», Николай, однако, не может примириться с «судьбой» из-за «земной» привязанности – к Тане Сухоплатовой, виновником гибели которой себя считает. «Судьба» не отпустила его. Власть «земли» в нем победила. Получается, что именно жалость, сострадание и чувство вины тянут Финогенова «вниз», к «людям обыденности» (Л. Шестов).
Авторская «идея» Ремизова, соотносясь с «идеями» «человекобожеских» героев Достоевского, чужда авторскому миропониманию писателя-классика. Если у Достоевского «беспочвенность» является недостатком «идеи», то для гностического сознания автора «Пруда» – чем «беспочвеннее», тем лучше, так как «злая» земля обречена на гибель.
В пятой главе («Кровь по совести» или «кровь для совести»? (Трансформация персонажной «идеологии» Ф. М. Достоевского в романе Л. Н. Андреева «Сашка Жегулев»)) прослежена радикализация известной раскольниковской формулы в революционных условиях начала ХХ века.
В христианском понимании, безверие искажает совесть, связывает ее с идеей человеческой справедливости. Как будто предвосхищая проблематику андреевского романа, Достоевский писал: «Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного» (27, 56). В «Сашке Жегулеве» «заблудилась» совесть уже не отдельного человека (Раскольникова), а всего русского народа, частью которого являются Колесников и Саша Погодин-Жегулев. «Идея» Колесникова состоит в спасении русской революции путем освящения народной «тьмы» жертвенным подвигом «чистого человека». В «агнцы» избран Саша, становящийся предводителем шайки разбойников-крестьян. Оба принимают раскольниковскую «идею», однако совесть андреевских героев предполагает, что больше всего должны страдать «невинные»: их кровью «совесть в людях разбудишь, а совесть... только и держит народ»[65]. Так «кровь по совести» трансформируется в «кровь для совести». Тем не менее право на пролитие чужой крови дано здесь тому, кто готовится отдать и свою собственную, стоя на пороге смерти, потому что спасение в романе Андреева – это осуществление жизненного предназначения, воли «судьбы», а не освобождение от нее. И Колесников и Погодин движимы «зовом земли», тягой к народу. Для них спасение, то есть обретение «подлинности» на пороге «ничто» (смерти) в терминологии экзистенциализма, – это отказ от интеллигентской «чистой» жизни, растворение интеллигентского индивидуализма в народном целом. Народ же в массе своей темен, жесток, своекорыстен; чисты, бескорыстны и жертвенны именно новые интеллигенты. Так проявляется излюбленная андреевская «идея» о непозволительности быть «хорошим», когда «мир во зле лежит». В «Сашке Жегулеве» этот мир – «русская земля», народ. Поэтому спасение здесь хоть и персоналистично, но не своевольно, оно не в неприятии «бесовской» земли, а в признании своей неразрывности с нею, в жертвенном решении «с прахом мешаться»[66].
«Зов земли» для Саши Погодина – страшная судьба, а не духовно-нравственное возрождение, как для героев Достоевского. Бог и «русская земля» разведены в андреевском романе. Огрубляя, можно сказать, что для Достоевского Россия – «святая» земля и «народ-богоносец»; для Андреева – грешная «тьма» и ее «сыновья-подлецы»[67].
«Идея» героев не выдерживает проверки Россией, жертва «идеалом» не просветляет «земли», но сам «идеал» («монастырь в миру») поглощается «тьмой». Автор разделяет отчаяние своих героев, не разделяя их «идеи», которая, как и для Достоевского, является для него «чужой». Остается страшный выход – лишь апокалипсический огонь способен осветить «тьму», хотя бы ценой ее уничтожения. У Достоевского, напротив, апокалиптика носит некатастрофический характер.
В шестой главе (Осмысление революции в «идеологическом романе» Ф. М. Достоевского и в романной дилогии З. Н. Гиппиус («Чертова кукла» и «Роман-царевич»)) указывается на внешнее сходство романов Гиппиус с «Бесами» Достоевского благодаря центральной роли в них революционного движения. Сюжет «Чертовой куклы» построен как испытание «правды» Юрия Двоекурова («личное творчество жизни»), по содержанию резко отличной от персонажных «идеологий» Достоевского. Свое credo герой полемически высказывает в связи с обсуждением статьи Достоевского «Приговор» («Дневник писателя» за октябрь 1876 года). Новое в «идее» Юрия – равнодушие к достижению общего счастья, сознательный характер поиска личного счастья и «игровое» отношение к ситуациям. Герой типичен для своей эпохи. Однако Гиппиус, вслед за Достоевским, отсутствие высших религиозных стремлений считает признаком обездушенности, мертвенности человека. Отсюда и авторский приговор Юрию: «чертова кукла». «Жизнетворчество» Серебряного века, в том числе революционное, оборачивается опасной игрой. Другие, «серьезные» герои романа, революционер Михаил и Литта, не приемлют двоекуровской «правды» и движутся к заветным для Мережковских идеям «религиозной общественности».
В следующем романе показан процесс перехода этих героев от атеистической революционности к религиозной. Основой сюжета становится борьба двух главных «идей»: ложной – «единовластия» (Сменцев) – и истинной – «религиозной общественности» (Михаил, Литта, Флорентий). Последние воплощают авторскую «идею», которая, на первом этапе реализации, состоит в замене «неправильной» мужицкой веры – «новым религиозным сознанием». По Достоевскому, православный русский крестьянин уже имел в душе «незамутненный образ Христов». По Гиппиус, народ в лучшем случае имеет в душе «Христа Пришедшего», но никак не «Грядущего».
«Роман-царевич» инвертирует основной сюжет «Бесов», где предатель революции (Шатов) подвергается отвратительному убийству и симпатии автора всецело на стороне убитого; у Гиппиус авторские симпатии – на стороне «идеологических» убийц (Флорентия и Литты) предателя революции (Сменцева). В отличие от Достоевского, для Гиппиус революция, несмотря на проливаемую кровь («кровь по совести»), может и должна стать «делом любви» (Н. А. Некрасов), а ее инициаторы – последователями Христа. В «Бесах» автор развенчивает революционную «идею», во всех ее изводах, как сатанинскую. Гиппиус в «Романе-царевиче» утверждает религиозно-революционную «идею» как Христову, развенчивая только ее искажение – властолюбивое «самозванство» Сменцева. Творчество Достоевского стало для нее материалом, на основе которого опровергаются художественные выводы автора «Преступления и наказания» и «Бесов».
В седьмой главе (Карамазовы и Беспятовы, а также «право на бесчестье» в романном мире Ф. М. Достоевского («Братья Карамазовы», «Бесы») и Г. И. Чулкова («Сатана», «Метель»)) констатируется присутствие у обоих писателей «метода исторической документалистики»[68] (в основе сюжета «Бесов» – история террористической организации С. В. Нечаева, который стал прототипом Петра Верховенского; «Союз латников» в «Сатане» – проекция «Союза русского народа», Васька Безсемянный – образное воспроизведение Григория Распутина). Однако, по признанию самого Чулкова, в его романе больше пародийности и сознательного противопоставления тематике «Бесов», чем подражания[69].
Наряду с многочисленными сюжетными параллелями, в «Сатане» «идея» «права на бесчестье», в отличие от Достоевского, связана не с «красной» революцией, а с национально-патриотическими силами; Софрониевский монастырь не светлый полюс чулковского романа, а средоточие сил зла. Как и в «Бесах», «сатана» здесь образ собирательный: Фалалей, Васька Безсемянный, иеромонах Софроний. Однако сила последнего исходит от «земли», которая является началом темным, «злым».
Проповедник «идеи» либерализма как программы спасения России, Иван Безпятов реального народа (темного, легковерного, готового на преступление) не знает. Автор указывает на зияющий разрыв между народом и интеллигенцией. В отличие от Достоевского, «беспочвенность» либерализма демонстрирует здесь не порочность «идеи», а недостатки «почвы».
«Идеи», которая нужна стране сегодня, Чулков не предлагает, изображая только ее поиск богоискателем из народа стариком Безпятовым и его незаконным сыном Хмелевым, которому и достаются отцовские миллионы. Последнего можно было бы назвать носителем авторской «идеи», если бы сам Чулков 1910-х годов уже не перерос своего «мистического анархизма» 1907 года, но новой «идеи» еще не сформулировал. На что пойдет наследство, остается в романе неизвестным: Хмелев пока не способен взять ответственность за судьбу Ольги Макульской, символизирующей в романе «многострадальную» Россию.
Категории «Светлой России» и «Вечной Женственности», возникающие в авторском предисловии к роману, сливаются у Чулкова в некий «внеидеологический» авторский идеал, противостоящий «идейному» пласту произведения. Однако это не «надыдеологизм» в духе Достоевского, а неоформленность авторской положительной «идеи», свидетельствующая, на наш взгляд, об исчерпанности символистского романа в плане поиска умозрительной, а не онтологической альтернативы «идейности».
В «Метели» (1917) Чулков выдвигает отчетливую авторскую «идею», претендующую на статус «новой жизни». В ее свете разворачиваются и оцениваются «идеи» и «идеологии» героев: Сусликова (о «родовой спаленке»), князя Нерадова и Паучинского (об инфернальной вседозволенности). Персонажная «идеология» Тани Поляновой – выражение авторской «идеи» о целомудренной любви, ведущей к бессмертию человеческой индивидуальности путем уподобления безбрачному Христу. Объединяя, по авторскому замыслу, интеллигенцию и народ, эта «идея», однако, совсем не связана с «землей», в отличие от отвергаемого Чулковым антиличностного начала «плодородия». Восходящая к Л. Н. Толстому и В. С. Соловьеву, в содержательном аспекте она может быть истолкована как вариант «жизнетворчества».
В Заключении суммируются основные итоги исследования и делается вывод о том, что, несмотря на пронизанность литературного творчества рубежа ХIХ-ХХ веков проблематикой и образностью Достоевского-романиста, в целом (в рассмотренном в диссертации объеме) роман и повесть этой эпохи не наследовали ему ни в сфере авторского сознания, ни в сфере поэтики. Главная причина этого кроется в глубоком различии «художественных моделей мира»[70], которое и определило кардинальные расхождения в поэтике «идеологического романа» у писателя-классика и авторов Серебряного века. Опираясь на высказывания М. М. Бахтина о неотменимости полифонизмом монологических форм романа[71], автор диссертации избегает оценочных характеристик таких принципов субъектной организации произведений, как полифонизм и монологизм.
Приложение (История вопроса: обзор литературы) посвящено истории вопроса – обзору имеющейся по теме «Ф. М. Достоевский и литература Серебряного века» исследовательской литературы и определению места и значения предлагаемой диссертации в контексте разработки этого направления в современной науке.
Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:
Издания, рекомендованные ВАК РФ для публикации основных результатов докторских диссертаций:
- Богданова, О. А. Роль «усадебной культуры» в формировании феномена русской классической литературы ХIХ века [Текст] / О.А. Богданова // Филологические науки. – 2008. – № 6. – С. 14-23. ISSN 0130-9730. (0, 6 п.л.).
- Богданова, О. А. История русской литературы конца ХIХ – начала ХХ века : учебное пособие: в 2 т. / под ред. В.А. Келдыша. – М. : изд. дом «Академия», 2007 [Рец.] / О.А. Богданова // Вопросы литературы. – 2009. – № 1. – С. 370-373. ISSN 0042-8795. (0, 3 п.л.).
- Богданова, О. А. Проблема красоты и женские характеры в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» [Текст] / О.А. Богданова // Русская словесность. – 2008. – № 4. – С. 22-25. ISSN 0868-9539. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. «Образ чистой красоты» в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» [Текст] / О.А. Богданова // Знание. Понимание. Умение. – 2007. – № 2. – С. 101-104. ISSN 1998-9873. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. «Живая жизнь»: идеал женщины и проблема красоты в романе Ф.М. Достоевского «Подросток» (1875) [Текст] / О.А. Богданова // Знание. Понимание. Умение. – 2008. – № 4. – С. 78-82. ISSN 1998-9873. (0, 6 п.л.).
- Богданова, О. А. Тайна русской женщины: (образ Софьи Долгорукой в романе Ф.М. Достоевского «Подросток») [Текст] / О.А. Богданова // Русский язык за рубежом. – 2009. – № 1. – С. 88-94. ISSN 0131-615X. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Имена собственные в повести Н.В. Гоголя «Шинель» [Текст] / О.А. Богданова // Русская словесность. – 1994. – № 3. – С. 15-24. ISSN 0868-9539. (0, 5 п.л.).
Монографические исследования:
- Богданова, О. А. Под созвездием Достоевского : (художественная проза рубежа ХIХ-ХХ веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы) : монография [Текст] / О.А. Богданова; [отв. ред. И.С. Приходько]; Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького РАН. – М. : Изд-во Кулагиной – Intrada, 2008. – 312 с. ISBN 978-5-903955-03-9. (19, 0 п.л.).
Учебные пособия:
- Богданова, О. А. Русская литература ХIХ-ХХ веков: русская литература как религиозный феномен: учебно-методическое пособие для студентов высших учебных заведений, обучающихся по направлению 0503000 Филологическое образование [Текст] / О.А. Богданова. – М. : РАХИ, 2008. – 150 с. ISBN 978-5-904080-01-3. (9, 3 п.л.).
- Богданова, О. А. Голядкин [Текст] / О.А. Богданова // Энциклопедия литературных героев / рекомендовано Министерством общего и профессионального образования РФ, Министерством культуры РФ для использования в учебном процессе вузов гуманитарного профиля / сост. и науч. ред. д-р искусствоведения С.В. Стахорский. – М. : Аграф, 1997. –– С. 98-99. ISBN 5-7784-0013-6. (0, 3 п.л.). – 2-е изд. : М. : Аграф, 1999.
- Богданова О. А. Макар Девушкин [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 242. (0, 2 п.л.).
- Богданова О. А. Неточка Незванова [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 284. (0, 2 п.л.).
- Богданова О. А. Порфирий Петрович [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 326-327. (0, 2 п.л.).
- Богданова О. А. Свидригайлов [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 366. (0, 2 п.л.).
- Богданова О. А. Соня Мармеладова [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 382. (0, 2 п.л.).
- Богданова О. А. Человек подполья [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 457. (0, 2 п.л.).
Академические труды, сборники материалов научных конференций, научно-энциклопедические и иные периодические издания:
- Богданова, О. А. Философские и эстетические основы «натуральной школы» [Текст] / О.А. Богданова // «Натуральная школа» и ее роль в становлении русского реализма / Ин-т мир. лит-ры им. А.М. Горького РАН. – М. : Наследие, 1997. – С. 9-36. ISBN 5-86562-008-8. (2, 0 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 152-173. (1, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. 1891 год [Текст] / О.А. Богданова // Летопись литературных событий в России конца ХIХ – начала ХХ веков (1891-октябрь 1917). – Вып. 1. 1891-1900 / под общей ред. члена-корр. РАН А.В. Лаврова. – М. : ИМЛИ РАН, 2002. – С. 9-56. ISBN 5-9208-0133-6. (3, 0 п.л.).
- Богданова, О. А. «Идеологическое слово» в прозе Ф.М. Достоевского и А.М. Горького [Текст] / О.А. Богданова // Русская литература конца ХIХ – начала ХХ века в зеркале современной науки : в честь В.А. Келдыша : исследования и публикации / сост. О.А. Лекманов и В.В. Полонский; под общей ред. В.В. Полонского. – М. : ИМЛИ РАН, 2008. – С. 37-65. ISBN 978-5-9208-0291-0. (2, 0 п.л.).
- Богданова, О. А. Роман Л.Н. Андреева «Сашка Жегулев» в свете проблематики и поэтики «идеологического романа» Ф.М. Достоевского [Текст] / О.А. Богданова // Достоевский и современность : материалы ХХII Международных Старорусских чтений 2007 года. – Великий Новгород, 2008. – С. 16-32. (1, 0 п.л.).
- Богданова, О. А. «Мир станет красота Христова» : проблема красоты в романе Ф.М. Достоевского «Бесы» [Текст] / О.А. Богданова // Достоевский и мировая культура: альманах. – М. : издатель С.Т. Корнеев, 2009. – № 25. – С. 324-353. ISBN 5-902238-19-6. (2, 0 п.л.).
- Богданова, О. А. Традиции «идеологического романа» Ф.М. Достоевского в неореалистическом романе (А.М. Ремизов) [Текст] / О.А. Богданова // II Международный симпозиум «Русская словесность в мировом культурном контексте»: избранные доклады и тезисы / под общей ред. И.Л. Волгина. – М. : Фонд Достоевского, 2008. – С. 225-227. ISBN 5-902832-03-9. (0, 2 п.л.).
- Богданова, О. А. Повесть А.М. Горького «Исповедь» в жанровых координатах «идеологического романа» Ф.М. Достоевского [Текст] / О.А. Богданова // Новый филологический вестник: филологический журнал. – М.: РГГУ, 2008. – № 1 (6). – С. 88-101. (1, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский [Текст] / О.А. Богданова // Русские писатели: биобиблиографический словарь: в 2 ч. / под ред. П.А. Николаева. – М. : Просвещение, 1990. – Ч. 1 : А-Л. – С. 267-280. ISBN 5-09-003931-3. (2, 0 п.л.). – 2-е изд. : М. : Просвещение, 1996.
- Богданова, О. А. М.М. Достоевский [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 264-267. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. С.Ф. Дуров [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 287-290. (0, 5 п.л.).
- Богданова О. А. В.А. Зайцев [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 314-317. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. В.Н. Майков [Текст] / О.А. Богданова // Русские писатели: биобиблиографический словарь: в 2 ч. / под ред. П.А. Николаева. – М. : Просвещение, 1990. – Ч. 2 : М-Я. – С. 5-8. ISBN 5-09-003934-8. (0, 5 п.л.). – 2-е изд. : М. : Просвещение, 1996.
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Бедные люди [Текст] / О.А. Богданова // Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры. Русская литература ХIХ века / под ред. д.ф.н. Вл.И. Новикова. – М.: Олимп; Издательство АСТ, 1996. – С. 403-407. ISBN S-7390-0274-X. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Белые ночи [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 407-410. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Неточка Незванова [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 410-414. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Дядюшкин сон [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 414-417. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Село Степанчивово и его обитатели [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 418-422. (0, 7 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Униженные и оскорбленные [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 422-427. (0, 8 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Записки из подполья [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 427-430. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Игрок [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 430-433. (0, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание [Текст] / О.А. Богданова // Там же. – С. 434-438. (0, 8 п.л.).
- Богданова, О. А. Традиции «идеологического романа» Ф.М. Достоевского в неореалистической прозе Серебряного века [Текст] / О.А. Богданова // Диалог-Вестник РАХИ. – М., 2004. – № 1. – С. 123-142. (2, 0 п.л.).
- Богданова, О. А. Спасет ли мир красота? (Проблема красоты и женские характеры в романном творчестве Ф.М. Достоевского) : статья-эссе. – Часть I [Текст] // Диалог-Вестник РАХИ. – М., 2006. – № 2. – С. 73-89. (1, 5 п.л.).
- Богданова, О. А. Проблема красоты и женские характеры в романе Ф.М. Достоевского «Подросток» : статья-эссе [Текст] / О.А. Богданова // Диалог-Вестник РАХИ. – М., 2007. – № 3. – С. 73-86. (1, 0 п.л.).
[1] Касаткина Т. А. Феномен «Ф.М. Достоевский и рубеж ХIХ –ХХ веков» / Достоевский и ХХ век. В 2 т. / Под ред. Т.А. Касаткиной. М.: ИМЛИ РАН, 2007. Т. 1. – С. 148.
[2] Иванов В. И. Достоевский и роман-трагедия // Иванов В.И. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. – С. 282-336; Энгельгардт Б. М. Идеологический роман Достоевского // Достоевский: статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. Сб. 2. Л.-М.: Мысль, 1924. – С. 71-109; Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 3-е. М.: Художественная литература, 1972. – С. 5-77.
[3] Фокин П.Е. «А беда ваша вся в том, что вам это невероятно...» (Достоевский и Солженицын) // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 14. СПб.: Наука, 1997. – С. 319-327; Спиваковский П. Полифоническая картина мира у Достоевского и Солженицына // Между двумя юбилеями. 1998-2003. Писатели, критики, литературоведы о творчестве А.И. Солженицына: Альманах / Сост. Н.А. Струве, В.А. Москвин. М.: Русский путь, 2005. – С. 414-423; Краснов В. Воспринял ли Солженицын полифонию Достоевского? // Достоевский и мировая культура: Альманах № 14. М.: Издатель С.Т. Корнеев, 2001. – С. 154-191.
[4] Днепров В. Д. Идеи. Страсти. Поступки: Из художественного опыта Ф.М. Достоевского. Л.: Советский писатель, 1978. – С. 258, 264.
[5] Захаров В. Н. Система жанров Достоевского (типология и поэтика). Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1985; Эсалнек А.Я. Типология романа. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1991.
[6] Тамарченко Н. Д. Русский классический роман ХIХ века: проблемы поэтики и типологии жанра. М.: РГГУ, 1998.
[7] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 3-е. М.: Художественная литература, 1972. – С. 38, 150.
[8] См.: Бахтин М.М. Идеологический роман Л.Н. Толстого // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 2. М.: Русские словари, 2000. – С. 185-204.
[9] Степун Ф. А. Миросозерцание Достоевского // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов: сб. статей. М.: Книга, 1990. – С. 343-344.
[10] Померанц Г. С. Эвклидовский и неэвклидовский разум в творчестве Достоевского // Померанц Г.С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М.: РОССПЭН, 2003. – С. 71.
[11] Выражение взято из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»: после видения Алеши Карамазова о Кане Галилейской в ночь после смерти старца Зосимы «какая-то как бы идея воцарилась в уме его – и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга... “Кто-то посетил мою душу в тот час”, – говорил он потом с твердою верой в слова свои...» (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В. 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 14. – С. 328).
[12] Левицкий С.В. Соловьев и Достоевский // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1955. № 41. – С. 197-209; Ильин И.А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелев (1939) // Ильин И.А. Собр. соч. В 10 т. Т. 6. Кн. 1. М.: Русская книга, 1996. – С. 183-406 (Впервые опуб. в Германии в 1959 г.); Pozniak, Telesfor. Dostojewski w kregu symbolistow rosyjskich. Wroclaw, 1969. – S. 125-161; Nivat, Georges. Biely et Dostoievski // Dostoievski: ce cahier a ete dirige par Jacques Catteau. Paris, [1973]. – P. 334-336; Дрозда М. Горький и Достоевский // Annail Sezione Slava (Instituto Universitario Orientale). Napoli, 1975. T. XVI-XVII. – P. 204-212; Силард Л. От «Бесов» Достоевского к «Петербургу» А. Белого: структура повествования // Studia Russica. Budapest, 1981. Т. IV. – С. 71-77; Ljunggren, Magnus. The Dream of Rebirth: a Study of Andrej Belyj’s Novel “Peterburg”. Stockholm, 1982. – P. 14-20, 28-29; Elsworth, J.D. Andrey Bely: a Critical Study of the Novels. Cambridge University Press (USA), 1983. – P. 30-31, 71-77; Билль В. Чехов и Достоевский // Записки Русской академической группы в США. New York, 1985. Т. XVIII. – С. 91-106.
[13] См.: Михайловский Б. В. Русская литература ХХ века: с девяностых годов ХIХ века до 1917 года: учебн. пос. для студентов. М.: Учпедгиз, 1939; Волков А. А. Очерки русской литературы конца ХIХ – начала ХХ века. М.: Гослитиздат, 1952; Мейлах Б. С. В.И. Ленин и проблемы русской литературы ХIХ – начала ХХ века: исследования и очерки. М.: Гослитиздат, 1947 (всего 4 изд., последнее – в 1970 г.); и мн. др.
[14] Долгополов Л.К. Русская литература конца ХIХ – начала ХХ века как этап в литературном развитии // Русская литература. 1976. № 1. – С. 93-109; Кулешов В. И. Нерешенные вопросы изучения русской литературы рубежа ХIХ-ХХ веков // Вопросы литературы. 1982. № 8. – С. 50-74; Келдыш В. На рубеже художественных эпох (О русской литературе конца ХIХ – начала ХХ века) // Вопросы литературы. 1993. Вып. II. – С. 92-105.
[15] Долгополов Л. К. На рубеже веков: о русской литературе конца ХIХ – начала ХХ века. Л.: Советский писатель, 1985; Долгополов Л. К. Андрей Белый и его роман «Петербург». Л.: Советский писатель, 1988; Ильев С. П. Русский символистский роман: аспекты поэтики. Киев: Лыбидь, 1991; Сарычев В. А. Модернизм в русской литературе рубежа ХIХ-ХХ веков: проблема «жизнетворчества». Воронеж, 1991; Баран, Хенрик. Поэтика русской литературы начала ХХ века. Авторизов. пер. с англ. М.: Прогресс-Универс, 1993; Кричевская Ю. Модернизм в русской литературе Серебряного века: учебн. пособие. М.: ТОО «ИнтелТех», 1994; Барковская Н. В. Поэтика символистского романа. Екатеринбург, 1996; Слобин, Грета Н. Проза Ремизова (1900-1921). Пер. с англ. СПб.: Академический Проект, 1999; Минералова И. Г. Русская литература Серебряного века: (поэтика символизма). М.: Флинта: Наука, 1999; Колобаева Л. А. Русский символизм. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2000; Грачева А. М. Алексей Ремизов и древнерусская культура. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000; Пайман А. История русского символизма. Авториз. пер. с англ. М.: Республика, 2002; Ломтев С. В. Проза русских символистов: пособие для учителей. М.: Интерпракс, 2004; Давыдова Т. Т. Русский неореализм: идеология, поэтика, творческая эволюция (Е. Замятин, И. Шмелев, М. Пришвин, А. Платонов, М. Булгаков и др.). М.: Флинта: Наука, 2005; Павлова М. Писатель-инспектор: Федор Сологуб и Ф.К. Тетерников. М.: Новое литературное обозрение, 2007; Тамарченко Н. Д. Русская повесть Серебряного века: проблемы поэтики сюжета и жанра. М.: Intrada, 2007; Полонский В. В. Мифопоэтика и динамика жанра в русской литературе конца ХIХ – начала ХХ века. М.: Наука, 2008.
[16] Единственная на сегодняшний день монография, в которой специальным предметом рассмотрения является рецепция романного творчества Достоевского несколькими литературными направлениями в прозе Серебряного века, принадлежит автору настоящей диссертации: Богданова О. А. Под созвездием Достоевского: (художественная проза рубежа ХIХ-ХХ веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы). М.: Изд-во Кулагиной – Intrada, 2008.
[17] Евнин Ф. И. Достоевский и русская литература конца ХIХ – начала ХХ века: (заметки) // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 4. Л.: Наука, 1980. – С. 206.
[18] Ермакова М. Я. Романы Достоевского и их традиции в русской и советской литературе: учебн. пос. по спецкурсу. Горький: Горьков. гос. пед. ин-т им. А.М. Горького, 1982; Ермакова М. Я. Традиции Достоевского в русской прозе: книга для учителя. М.: Просвещение, 1990; Калениченко О. Н. Малая проза Достоевского, Чехова и писателей рубежа веков: (новелла, святочный рассказ, притча): учебн. пос. по спецкурсу / Волгоград. гос. пед. ун-т. – Волгоград: Перемена, 1997; Шмид, Вольф. Проза как поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард: (повествование в русской литературе). Пер. с нем. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998; Бакус Л. В. «Формула» русской идеи: опыт прочтения «народной правды» на рубеже эпох: Пушкин – Достоевский – А. Толстой – Блок. Тверь: б/и, 1999; Сухих О. С. Горький и Достоевский: продолжение «Легенды...»: (мотивы «Легенды о Великом Инквизиторе» Достоевского в творчестве Горького). Н. Новгород: КиТиздат, 1999; Макаричева Н. А. Экзистенциальные «уроки» Достоевского в творчестве Л. Андреева и В.В. Набокова: учебно-методич. рекомендации. Магнитогорск: Магнитогорск. ГУ, 2002; Юрьева О. Ю. Идеи и образы Ф.М. Достоевского в русской литературе начала ХХ века. Иркутск: Изд-во Иркутск. гос. пед. ун-та, 2002; Туниманов В. А. Ф.М. Достоевский и русские писатели ХХ века. СПб.: Наука, 2004; Gerigk, Horst-Jurgen. Staat und Revolution im russischen Roman des 20. Jahrhunderts. 1900-1925. Eine historische und poetologische Studie. Heidelberg: Mattes Verlag, 2005.
[19] Достоевский и ХХ век. В 2 т. / Под ред. Т.А. Касаткиной. М.: ИМЛИ РАН, 2007. Т. 1 – 752 с. Т. 2 – 576 с.
[20] Чернец Л. В. «Как слово наше отзовется...»: судьбы литературных произведений. М.: Высшая школа, 1993. – С. 21.
[21] Перетц В. Н. Краткий очерк методологии истории русской литературы. Пб., 1922. – С. 8.
[22] Курилов В. В. Теория литературы в системе литературоведческого знания: автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук. М., 2005. – С. 16.
[23] См. История русской литературы конца ХIХ – начала ХХ века. В 2 т.: учебн. пос. / Под ред. В. А. Келдыша. М.: изд. центр «Академия», 2007. Т. 1. – С. 237-238.
[24] См. Келдыш В. А. Наследие Достоевского и русская мысль порубежной эпохи // Связь времен: проблемы преемственности в русской литературе конца ХIХ – начала ХХ в. М.: Наследие, 1992. – С. 89-110.
[25] Бройтман С. Н. Историческая поэтика // Теория литературы: учебн. пособие. В 2 т. / Под ред. Н. Д. Тамарченко. – Т. 2. М.:Academia, 2004. - С. 253.
[26] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского... – С. 138-140.
[27] Аверинцев С. С., Андреев М. Л., Гаспаров М. Л., Гринцер П. А., Михайлов А. В. Категории поэтики в смене литературных эпох // Историческая поэтика: литературные эпохи и типы художественного сознания. М.: Наследие, 1994. – С. 4.
[28] Корман Б. О. О целостности литературного произведения // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 36. 1977. № 6. – С. 508.
[29] Мережковский Д. С. Собрание сочинений. Грядущий Хам. М.: Республика, 2004. – С. 21.
[30] Аверинцев С. С., Андреев М. Л., Гаспаров М. Л., Гринцер П. А., Михайлов А. В. Категории поэтики... – С. 3.
[31] «Надыдейную» точку зрения, появившуюся в «пяти великих романах» Достоевского, впервые заметил Г. С. Померанц: «До «Записок» <«Записок из подполья» - О.Б.>Достоевский не находил позиции вне какой-то идеи (или группы идей) и по необходимости вынужден был становиться на почву той или иной идеи. После «Записок» он встал над идеями, нашел возможность оценивать идеи не с идейной, а с какой-то надыдейной точки зрения… Произошло отделение «идеи» от полноты истины, логики – от полноты развития духа» (Померанц Г. С. Эвклидовский и неэвклидовский разум в творчестве Достоевского // Померанц Г. С. Открытость бездне: встречи с Достоевским. М.: РОССПЭН, 2003. – С. 71).
[32] Федотов Г. П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре: сб. статей. М.: изд. АН СССР, 1990. – С. 408.
[33] Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 13. – С. 454. Далее в автореферате ссылки на это издание даются в скобках: первое число обозначает том, второе – страницу.
[34] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 3-е. М.: Художественная литература, 1972. – С. 142, 150.
[35] Касаткина Т. А. Характерология Достоевского: типология эмоционально-ценностных ориентаций. М.: Наследие, 1996. – С. 320.
[36] Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М.: Московский рабочий, 1989. – С. 349.
[37] «Цель аскетики, в понимании исихастов, … в преображении, обожении всего человеческого естества, души и плоти, причем не метафорически, а реально, и не в загробной жизни, а здесь, на этой грешной земле, и не путем пантеистического растворения в Божестве, а при сохранении человеческой личности с ее сущностью и самостоятельной волей» (Экономцев Иоанн, игумен. Православие, Византия, Россия: сб. статей. М.: Христианская литература, 1992. – С. 182-183).
[38] Анализируя опыт мистико-аскетического православия, П. А. Флоренский говорит о «начатках райского состояния, которых достигает подвижник уже теперь, в этой жизни, до всеобщего изменения мира» (Флоренский П. А. Столп и утверждение истины: опыт православной теодицеи. М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2007. – С. 230).
[39] Клюс, Э. Ницше в России: революция морального сознания. Пер. с англ. СПб.: Академический Проект, 1999. – С. 21.
[40] Полонский В. В. Мифопоэтика и динамика жанра в русской литературе конца ХIХ – начала ХХ века. М.: Наука, 2008. – С. 51.
[41] Есаулов И. А. Пасхальность русской словесности. М.: Круг, 2004. – С. 282. Исследователь очевидно опирается на признание М. М. Бахтина, разъяснившего свой тезис о «плюралистичности» (полифонизме) «мира Достоевского»: «Если уж искать для него образ, к которому как бы тяготеет весь этот мир, образ в духе мировоззрения самого Достоевского, то таким является церковь, как общение неслиянных душ, где сойдутся и грешники и праведники...» (Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского... – С. 45.).
[42] Экономцев Иоанн, игумен. Православие, Византия, Россия: сб. статей. М.: Христианская литература, 1992. – С. 183.
[43] Цит.по: Хомяков А. С. Иван Васильевич Киреевский // Хомяков А.С. Полное собрание сочинений. В 8 т. М.: Университетская типография, 1900-1904. Т. 3. – С. 240.
[44] Киреевский И. В. Отрывки // Славянофильство: Pro et contra: творчество и деятельность славянофилов в оценке русских мыслителей и исследователей: антология. СПб.: изд-во РХГА, 2006. – С. 101.
[45] См. об этом: Захаров В. Н. Система жанров Достоевского: (типология и поэтика). Л.: Изд. Ленингр. ун-та, 1985. – С. 79-81.
[46] См.: Новикова, Елена. «”Мир спасет красота” Ф.М. Достоевского и русская религиозная философия конца ХIХ-первой половины ХХ вв. // Достоевский и ХХ век... Т. 1. – С. 97-124.
[47] См.: Розенблюм Л. М. «Красота спасет мир»: о «символе веры» Ф.М. Достоевского // Вопросы литературы. 1991. Ноябрь-декабрь. – С. 142-180.
[48] Аверинцев С. С. София-Логос: словарь. Киев: ДУХ I ЛIТЕРА, 2006. – С. 545.
[49] Бройтман С. Н. Историческая поэтика... – С. 253.
[50] См.: Касаткина Т. А. Авторская позиция у Достоевского // Вопросы литературы. 2008. № 1. – С. 196-226.
[51] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского... – С. 138-140.
[52] Бройтман С. Н. Историческая поэтика... – С. 243.
[53] Полонский В. В. Мифопоэтика и динамика жанра… - С. 26.
[54] Успенский Б. А. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000. – С. 16, 18, 22-23.
[55] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского... – С. 411.
[56] Бройтман С. Н. Историческая поэтика… – С. 259.
[57] Обозначение одного из этапов мирового литературного развития в классификации С. Н. Бройтмана (См.: Там же. – С. 221), соответствующего «индивидуально-творческому, или историческому» у С. С. Аверинцева и др.
[58] Мережковский Д. С. Грядущий Хам // Мережковский Д.С. Собрание сочинений. Грядущий Хам. М.: Республика, 2004. – С. 19.
[59] Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский: жизнь, творчество и религия. Ч. 1 и 2 // Мережковский Д. С. Полное собрание сочинений. В 17 т. СПб,- М., 1912. Т. 7. – С. 113.
[60] Мережковский Д. С. Теперь или никогда // Мережковский Д. С. Собрание сочинений. Грядущий Хам... – С. 81.
[61] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского... – С. 161.
[62] Авторскую мысль Достоевского о русском народе как «богоносце» нельзя отождествлять с «идеей» Ставрогина-Шатова, близкой не к церковному, а к народному православию (См.: Бузина Т. Православие и проповедь истинной веры: Достоевский, Шатов и духовные стихи // Достоевский и мировая культура: альманах № 17. М., 2003. – С. 110-124).
[63] Ильин И. А. О тьме и просветлении: книга художественной критики: Бунин – Ремизов – Шмелев // Ильин И.А. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 6. Кн. 1. М.: Русская книга, 1996. – С. 312-313.
[64] Грачева А. М. Алексей Ремизов и древнерусская культура. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. – С. 37.
[65] Андреев Л. Сашка Жегулев: роман // Андреев Л. Полное собрание сочинений. Т. 5. СПб: изд. т-ва А.Ф. Маркс, 1913. – С. 102.
[66] Там же. – С. 63.
[67] Там же. – С. 62.
[68] Михайлова М. В. «Интересный и безукоризненно честный писатель» // Чулков Г. Валтасарово царство. М.: Республика, 1998. – С. 8.
[69] См.: Чулков Г. Валтасарово царство... – С. 541.
[70] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского... – С. 465.
[71] Там же. – С. 462-463.
