Ж. Эллюль Технологический блеф ^[1]

(Это человек. Антология. Москва: «Высшая школа», 1995. С.265-294) )

Триумф абсурда

Если рациональность способствовала гигантско­му прогрессу техники, то разум способствовал человеческому выживанию, позволил жить и утверждаться в качестве человека. Следует только не утонуть в научном знании, как и не ограничиваться исключительно здравым смыслом, который оборачивается невежеством, отказом слушать и знать, закрытостью. Я полагаю, что именно подобный упрощенный взгляд на здравый смысл сделал его плохо воспринимаемым; человек со здравым смыслом заканчивал тем, что становился прикованным к простым очевидностям, отказывался от постановки вопросов и замыкался в посредственном мещанском невежестве.

В послевоенные годы по Франции, больше чем в других странах, имела распространение философия, которая была квалифицирована философией абсурда. Это было противоречиво в самих терминах: абсурд и мудрость казались несовместимыми. Но философия с давних пор не соответствует более смыслу своей этимологии! Эта философия абсурда развивалась с экзистенциализмом и в нем, не квалифицируя, однако, последний полностью, а будучи связанной с экзистенциализмом Жан Поля Сартра. Главным направлением в ней была, очевидно, мысль, что жизнь и вся деятельность или мысль человека — абсурдны, не имеют никакого смысла. Ничего не имеет смысла. Жизнь — чистый факт. С одной стороны, смысла нет, с другой — не стоит пытаться придать смысл тому, что происходит. История не имеет никакого смысла. Она никуда не движется и не подчиняется никакому правилу или постоянству. Очевидно, нет ни Добра, ни Зла, невозможна никакая мораль, за исключением «морали двойственности». Не больше смысла имеют и отношения с другими. Во всяком случае отношение с другими полностью невозможно. То, что говорится одним, не понимается, не может быть понято другими: В свою очередь он не может понять реакций других. Это постоянное недоразумение... Взгляд других невыносим, Ад — это другие. Человек стоит у подножия стены и не может оторваться от этой ситуации абсурда, так как любая попытка вырваться из этого абсурдна сама по себе. Очевидно, что нет никакой фиксированности, никакой «точки зрения», с которой можно было бы судить о событии или действии. Нет никакого Бытия, с которым было бы возможно соотнестись. Только Существование имеет реальность, но оно зыбко и ненадежно, как вода и песок. Все бесформенно. Это можно принять за свободу. После всего что угодно стоит чего угодно. Делать то или это — не имеет никакого значения. Каждый свободен от другого, поскольку оба безразличны. Выбор не нуждается в рассуждении. Он есть.

Все это приводит, очевидно, к расчлененным и противоречивым поведенческим актам. В отношении мужчина—женщина это выливается в полную неопределенность и остается лишь быть «честным» с самим собой. Единственный не-абсурд, который можно обнаружить, заключается в следующем: честность с самим собой. Быть собой во всей полноте во мгновении. Раз так, то я люблю женщину или мужчину и я отдаюсь этой любви. Но я должен опасаться, чтобы эта любовь не превратилась в привычку, в доброту, в верность: я должен быть внимательным к моменту, когда я должен честно сказать, что все кончено, и порвать связь. Где место другому во всем этом? Но мы сказали, что не можем иметь никакого подлинного отношения к этому другому...

В политике происходит в точности то же самое: я нахожусь в данном социальном теле, следовательно, хочу я того или нет, я нахожусь в политике. Я не могу не находиться в ней. Быть честным с самим собой означает это. Но нет никакой справедливой политики (справедливость не имеет смысла). Нет ни одной доктрины, к которой я мог бы присоединиться. Политическое обязательство, к которому нужно стремиться, является обязательством во мгновении: что в данное мгновение мне кажется необходимым делать или защищать. Как следствие, мы будем менять политическую позицию в зависимости от обстоятельств, впечатлений, эмоции. Сартр беспрестанно варьирует свои декларации, всегда шумные, иногда меняющиеся на протяжении двух недель (например, во времена венгерского или чешского кризисов), он пишет прямо противоположные статьи.

В этой своеобразной пустыне, где невозможна никакая ориентация, имеется лишь одна реальность — человеческое существо. Так надо ему помочь. Как, например, врач в «Чуме» Камю. Конечно, это — так же абсурдно, но это — единственная деятельность, которую можно выбрать. Откуда и чередующиеся обязательства Сартра перед бедными, несчастными, но при условии, что эти обязательства не являются ни из жалости, ни из милосердия, ни из благодетели. При условии, что это не имеет никакой ценности, никакого смысла, никакого оправдания. Однако если я не делаю этого, тогда остается одна возможность — самоубийство. Но и само по себе самоубийство есть абсурдный акт. Все и ничего идентичны. Гамлетовский вопрос здесь не подходит. Можно только оставаться у подножья стены.

Вполне очевидно эта философия абсурда ведет к оспариванию всей предыдущей философии, поскольку последняя всегда занималась поиском смысла и установлением референтных точек для оценки жизни и когерентности человеческой мысли. Эта философия абсурда породила изобилие литературы, романов и театральных постановок, впрочем, как правило, увлекательных и замечательных.

...Наконец, возможно, что эта философия абсурда также воздействовала в чем-то и на научную рефлексию. Это может показаться невероятным. И все же, если рассмотреть гипотезы последних двадцати лет в физике и биологии, начиная с кибернетических конструкций, идеи обратной связи, главных концепций коммуникации, то удивительно вторжение в эти исследования таких понятий, как петля (обратной связи), завихрение, турбулентность, и известны целые исследования, проводимые по вопросу странной формы... пламени свечи! В чем, однако, при этом связь с абсурдом? Просто в том, что наблюдается полный переворот понимания такого порядка явлений. Так, например, в коммуникации лет десять тому назад «шум» был полностью отрицательным понятием, что мешало правильно передавать и принимать информацию. Но вот все изменилось: шум ста­новится важным фактором, если не решающим, коммуникации. Шум сам по себе является информацией и нужно интегрировать шум в теорию информации. Так же в физике понимали как очень ясную оппозицию порядок и беспорядок. Беспорядок был только пертур­бацией и как шум имел негативную коннотацию. Но вот все изменилось. Беспорядок становится, напротив, положительным явлением, которое должно быть интегрировано в физическое иссле­дование. И начинают говорить: порядок может родиться только из беспорядка (как в итоге информация рождается из шума).

В своем исследовании физик оказывается расположенным «между кристаллом и дымом». Дым — явление не без значимости, это —

физическая форма, подчиняющаяся также законам, но более скрытым, чем законы, которые устанавливают порядок кристалла... Но если мы отойдем от абстракции, то все это становится оправданием беспорядка...Я не думаю, что физики приходят к этому посредством лишь на­учного исследования. Я думаю, что исследователь принадлежит также к определенной культуре и определенному обществу, а это неизбежно влияет на него и его исследования. Итак, мы живем в обществе слишком упорядоченном, связанном, императивном и т.д. Нужно освободиться от этого. Необходимо переоценить беспорядок и порядок, компенсировать этот порядок беспорядком. Я это хорошо понимаю. Но это как раз и означает ввести абсурд, являющийся самым верным беспорядком. И я опасаюсь, что внедрение понятия петли (обратной связи) в экономическую теорию в итоге не оправдывает определенный экономический абсурд.

Изложив эти общие замечания, я хотел, бы поддержать следующий тезис. Перед лицом философии абсурда воздвигнут монумент наук, которые вовсе не абсурдны. А особенно техническая экспансия — модель рациональности, строгости, эффективности, точности — не имеет в себе ничего абсурдного. Напротив. Как в комбинациях технических средств, так и в экономических системах все разумно и рационально. Без сомнения, можно было бы сказать, что человек в этой слишком организованной, систематизированной среде был слишком плохо адаптирован и имел бессвязные реакции (например, насилие). Это было отлично продемонстрировано в 1968 г., когда было поставлено под вопрос все, что составляло технико-экономическую среду. Но в своих реакциях абсурдом был именно человек. Техническая система как таковая осталась связной, целостной.

Что мне кажется новым в недавней эволюции технических средств, так это то, что развитые технические средства за последние десять лет (в основном в секторе информатики, телематики) привели к абсурду, производят, требуют абсурдного поведения со стороны человека и ставят нас в абсурдные ситуации с точки зрения экономики. Иначе говоря, совершенно непредвидимо экстремальная точка развития современной техники встретилась с философией абсурда. Но уверенно можно сказать, что это — дело рук человека. Очевидно, что человек не отсутствует при этих ситуациях и поведенческих актах. Но я повторю: он ввергнут в абсурд техническим приливом. Вот небольшой пример, который не стоит принимать всерьез: мы все видели эти современные фильмы, в которых восстанавливают звуковую среду, какова она в действительности — лица, самолет, стройка, — и, что очень характерно, мы слышим все шумы в их реальном объеме, и мы видим на экране персонажи, которые разговаривают между собой, но абсолютно не можем понять их слова, потому что они поглощены шумом. Мы ухватываем слово, обрывок фразы (как это происходит и в реальности), и мы абсолютно не можем сказать, что «шум создает информацию». Но правда также и то, что эта речь, съеденная шумом и о которой мы знаем только, что она была произнесена, провоцирует в нас воображение, и мы воображаем, что персонажи могли сказать...

Далее, я не буду углубляться в абстракцию и теоретическое развертывание моего тезиса, согласно которому рост современных технических средств приводит к абсурду, а ограничусь примерами, снабжающими рефлексию конкретными элементами. Первый пример будет касаться абсурдности чрезмерно принудительного порядка технического роста. Мы производим то, в чем нет никакой нужды, что не соответствует никакой пользе, но производим это, потому что имеется техническая возможность сделать это, и нужно использовать эту техническую возможность, нужно устремиться в этом направлении неумолимо и абсурдно. Так же и используем продукт, в котором никто не нуждается, тем же самым абсурдным и, непреклонным образом. Вот три примера.

Во Франции широко пропагандировали расширение телефонной сети. Удвоили в течение десяти лет число обладателей телефонов. Се­годня подключено к работе двадцать миллионов аппаратов. К несчастью, констатируется бедственная ситуация: французы не звонят! Статистика на 1982 г. дает 1,3 соединения в день на один аппарат. Что явно незначительно. Что же тогда решили? Приостановиться? Вовсе нет. Эту информацию убирают, и техники решают, что нужно достигнуть цифры в двадцать пять миллионов аппаратов в 1985 г., т.е. практически один аппарат на каждую семью. Но это будет означать новое уменьшение среднего уровня использования телефона. Тогда, чтобы компенсировать этот дефицит, выдвинули гениальную идею создавать ситуации, при которых французы будут вынуждены звонить. И это — один из важнейших мотивов создания системы, ради которой развернули усиленную международную пропаганду — Телетель. Это предполагает комбинацию телефона, компьютера и телевизора (а что­бы развивать систему, предполагают бесплатно снабжать столами для компьютеров). Благодаря этой системе вы можете одним телефонным звонком соединиться с номером телефона вашего корреспондента, по­лучить расписание поездов или самолетов, узнать цены товаров на рынке, программы кино и телевидения... Но нужно заставить потребителя использовать эту систему. И вот уже рассматривают очень серьезно вопрос о ликвидации печатных ежегодников — справочников телефонов, расписания железных дорог и другой информации... Пользователь, следовательно, будет вынужден звонить по телефону, как только ему понадобится какая-либо информация, справка. И в это вре­мя средняя цифра использования телефона будет улучшаться. Будет оправдан неизбежный технический прогресс. Здесь мы как раз оказываемся в ситуации абсурда, диктуемого императивом использования наисовременнейших технических средств, в которых нет нужды.

Одно отступление: на протяжении многих страниц я натыкаюсь на эту формулу — «в чем нет нужды». Я ничего не отрицаю из бесчисленных дискуссий, психологов и социологов о «потребностях» естественных, искусственных, врожденных, культурных и т.д. Я не углубляюсь в эти абстрактные аналитические рассуждения, я полностью согласен с тем, что потребность, которая не существовала изна­чально, может возникнуть из привычки (например, пить охлажденные напитки), которая длится достаточно долго, что эта привычка может превратиться в настоящую потребность, достаточно естественную, на­подобие привычек, диктуемых нашей физиологией. Я просто ограничиваюсь элементарными данными: когда я узнаю, что в СССР в магазинах имеется множество промышленных продуктов для широкой публики, которыми никто не пользуется, то я вывожу отсюда, что в этом нет потребности и что мало шансов на то, что эта потребность возникнет. То же и по поводу телефона во Франции. Но важным с момента создания передового промышленного продукта является то, что необходимо заставить потребителя использовать этот продукт, даже если к нему нет никакого интереса. Этого требует технический прогресс. Говорят, что это зависит от людей, принимающих решение, и что все же можно бы сделать и по-другому, но если хотят остаться в рядах передовых наций, то обязаны одновременно оставаться в этом поезде, придерживаться этого направления и еще лучше изобретать, т.е. втягиваться в еще больший абсурд и бесполезность с целью превзойти конкурентов.

Второй пример: производство электрической энергии. На следующий день после войны во Франции был выдвинут лозунг производить возможно больше электричества, чтобы заменить уголь. Развернули широкую программу строительства гидроцентралей. Самые маленькие потоки воды в Пиренеях и Альпах обзавелись своими централями. Начиная с 1955 г. электричества было уже в избытке. Гидроцентрали не работали в нормальном режиме производительности, следовательно, стали нерентабельны. Тогда предприняли крупную кампанию по рекламе, чтобы заставить французов потреблять максимум электричества. Построили «крупные ансамбли» с электроотоплением, потребляющие чрезвычайно много электроэнергии.

И установили «регрессивный тариф» (чем больше использовали электричества, тем цены были ниже). Но к 1960 г. вдруг осознали, что кривая роста последних десяти лет подводит к прогнозу экспоненционального роста, и нужно было снова производить намного боль­ше. Отсюда, запустили программу по атомной энергии. Жесткие конфликты между инженерами и «экологистами» в широком смысле слова. Последними были не только идеалисты, но среди них имелись и физики, и биологи, и экономисты, и т.д.

В 1971 г. среди прочих было проведено исследование Центра экономических исследований Гренобльского университета, в котором сделан вывод, что цена киловатт-часа, произведенного на атомной станции, в три раза выше, чем в подсчетах государственной Электрической компании, и что представленная программа намного превзойдет потребности 1985 г. Конечно, этого никто не слушал. Так вот, замечательно, что Комиссия по энергии для подготовки IX экономического плана пришла в мае 1983 г. к заключению, что необходимо остановить программу по ядерной энергии, что производство электричества уже было излишним по сравнению с потребностями и что себестоимость была на уровне, подсчитанном в Гренобле в 1971 г. Первой реакцией некоторых групп тогда было стремление не оста­новить строительство атомных станций, а запустить новую рекламную кампанию с целью побудить французов потреблять еще больше электричества, даже впустую, просто для использования того, что произведено.

Абсурд здесь заключается не только в совершенно произвольном процессе втягивания, но и в самой ситуации, характеризуемой полной неспособностью определить, что необходимо и имеет смысл. В действительности я не говорю, что те, кто выдвинул огромную программу по ядерной энергии, являются людьми непорядочными... Я считаю их честными и хорошими техниками, просто неспособными знать, где мы находимся, каковы будут потребности через два или три года и т.д. Абсурдом является само предвидение.

Наконец, последний пример... Речь идет о радио и телевидении. Я могу рассматривать эту систему на двух уровнях. Сначала — уровень существующих крупных систем, так) например, «сети» во Франции. Мой вопрос заключается в следующем: у нас есть великолепные аппараты, их следует использовать, это императив — передавать 18 часов в сутки информацию, спектакли, песни, беседы, интервью, фильмы, последние известия, советы по здоровью или кухне... Но нужно передавать каждый день и каждый день — что-то новое. Итак, потребители попадают в ужасный переплет. Нужно. Значит, не важно что, лишь бы экран не был пуст. А поскольку совершенно невозможно находить каждый день что-то настоящее, красивое, умное, новое, что-нибудь, что стоит показывать, передавать... то заполняют экраны глупостями. Неважно что, лишь бы экран не был пуст, пусть даже это заставит смеяться или дрожать зрителя. Неважно что, лишь бы это было новым, а для этого приглашают лиц, не обладающих никакими качествами, но зато более или менее известных или реко­мендуемых. Впрочем, даже лучше, что эти лица не говорят ничего такого, что трудно усваивается, что музыка не очень серьезна, что нет ничего действительно оригинального, так как телезритель требует легкого. Гений не может быть представленным, поскольку несоразмерность будет слишком огромной по отношению к миллионам зрителей. Нужна честная посредственность. Нужно все время что-то новенькое — лишь это важно. Если будут искать хорошего интеллектуала, то его заставят говорить на уровне, обесчещивающем его. Мы скорее сог­ласимся с каким-нибудь автором бестселлера. Но невозможно иметь каждый раз нового популярного автора.

Обнаруживается комбинация аппарата, который позволяет слушать человека посредственного, и потребителя, который требует этого. Каждый час совершенно новый спектакль воспроизводит почти тотальный низкий уровень телепередач. Здесь, впрочем, нужно было бы ввести анализ Кьеркегора по массе и толпе, которые навязывают посредственность, низкий вкус и лживость. Итак, средства массовой коммуникации служат лишь массе и толпе и навязывают создание определенного конгломерата индивидов. Уровень тем ниже, чем количественно больше аудитория, а технический аппарат требует, чтобы количество было бы побольше. Таков последний пример абсурда, вытекающего из сущности технической аппаратуры. То же можно сказать по поводу опыта того, что во Франции называется «свободное радио».

Свобода плохо обслуживалась. Лишний раз проявилась одна из крупных черт технического абсурда: имелся инструмент, аппарат, но не было ничего, чтобы можно было что-то передавать и транслировать. Это — фундаментальный тест: коммуникация становится все более совершенной, быстрой, всемирной, точной и т.д. К несчастью, нечем эту коммуникацию загружать — сколько банальностей и пустоты. Но ап­парат существует и нужно его использовать.

Бесполезно напоминать, что экономическая жизнь в нашем мире полностью организована в соответствии с техническими средствами. А глобальная ситуация кажется мне следующей: мы еще не вышли из экономической модели, выстроенной в соответствии и во времена индустриальной системы, т.е. во времена, когда техника была прежде всего двигателем индустрии. Имеется постоянная схема: инвестиции — массово-потребленческое производство массовых доходов (или прибыли, в зависимости от оптации), которые снова идут на инвестиции. Можно взять цикл или различные точки отсчета: если большую часть прибыли изымают на то, чтобы инвестировать, то мы имеем дело с либеральным типом системы, а при строгом подходе — с кейнсианством; если, напротив, начинают рассуждения о потреблении, то говорят, что нужно распределить среди населения монетар­ную массу, которая позволит больше покупать. Этот призыв к потреблению побудит промышленников производить больше и таким образом будет осуществляться инвестирование. Тогда мы имеем дело с «социалистическим» типом рассуждения: сперва распределить, повысив зарплату, дав значительные пособия безработным, и тем самым инициировать значительные средства, доходы на инвестирование...

Таково резюме двух подходов, сведенных к схеме. Я приношу извинения за упоминание этих банальностей, но именно сводя вещи к их самому простому уровню, самому элементарному, мы вдруг обнаруживаем абсурдность... Это наталкивается сегодня на новое развитие технических средств, которое приводит к определенному потрясению в таком мирном рассуждении. Имеется масштаб «производительности» (т.е. производить больше с меньшими издержками). А это может быть на двух различных уровнях. Состязательность предприятия по отношению к другим, к конкурентам, соревновательность в государственном масштабе по отношению к другим индустриальным государствам на так называемом международном рынке. В соответствии с либеральной логикой лучший выигрывает; следовательно, нужно позволить предприятию, которое является наиболее эффективным, устранять других. Но эта эффективность может распространяться по двум направлениям: либо совершенствуется оборудование и производится больше продукции за меньшую цену, либо производится больше новых товаров, либо тех же, но улучшенного качества, либо совершенно неизвестных до сих пор. В социалистической системе нет конкуренции, следовательно, имеется меньше трудностей на внутреннем рынке, нет случаев краха (но можно сказать, имеется меньше нововведений и «прогресса»). Однако социалистические государства сегодня неизбежно соревнуются на мировом рынке с капиталистическими, они не могут более жить в «автаркии», они вынуждены предлагать свою продукцию, чтобы уравновесить неизбежную внешнюю торговлю.

Все это известно и признается нормальным. Но вот почти все, что я только что описал, неверно из-за простого факта технических изме­нений, которые осуществлены за последние двадцать лет. Возьмем сначала простые примеры: автоматизация и информатизация подвели к возможностям производительности, невообразимой ранее, так что абсолютно не может быть надежды на поглощение небольшого числа безработных, ставших таковыми благодаря внедрению новых машин, новыми видами деятельности. Сегодня почти во всех промышленных секторах производительность труда дошла почти до «абсолюта»! Это означает что с экономической точки зрения производителем ценностей является уже не человеческий труд, а автоматизированная, информатизированная машина. Другими словами, человеческий труд становится все более бесполезным и можно предполагать на следующие двадцать ближайших лет, что мы приходим к абсолютной безработице.

Экономическая логика остается той же: предприятия должны быть более эффективны, а проблему безработицы надеются еще решить посредством «экономического обновления» и создания новых предприятий, но это должны быть предприятия, использующие минимум персонала, чтобы быть состязательными. И социалистические страны либо останутся вне процесса (что становится невозможным), либо последуют той же логике. Тем более что распределять дополнительные доходы для экономического обновления означает полное отсутствие решения. Однако имеется очень заманчивый на вид пункт: производство новых еще неизвестных благ (микроволновые печи, печи с говорящим компьютером, магнетоскопы, семейные компьютеры, плоскоэкранные телевизоры, беспленочная фотография, автомобили с автоматическим вождением и т.д.). Но если говорить серьезно, т.е. рассматривать природу этих удивительных изобретений, требующих сотни исследователей и миллиардные инвестиции, то очень быстро обнаружим, что речь идет только о благах, которые я вынужден в совокупности назвать гаджетом (забавной игрушкой). Иначе говоря, это благо, которое не отвечает ни одному из видов потребностей, даже крайним желаниям.

Я знаю, что такое резкое утверждение заставит реагировать любого сознательного техника, однако если я сравню, в соответствии с бесчисленными трудами, которые я читал, реальную пользу, например, компьютеров, связанных с вычислениями, обеспечением научных исследований, управлением, складированием, памятью и т.д., с сотнями объектов, которые предложены людям, то я вынужден обязательно сделать вывод, что это -г- доминирующий гаджет и не может быть ничего другого, потому что не хватило бы никакого рынка, если бы стали производить только аппараты, отвечающие эффективности и полезности. Увеличивается число объектов, которые позволяют за­бавляться, отдыхать, посредственно удивляться. Мы производим излишек, который прибавляется к благам, которые уже являются излишними. И именно в этой области исключительно наблюдается создание новых благ. Так что даже само определение политической эко­номии перевертывается. Но рассуждать продолжают так, будто ничего не случилось. Конечно, выбросив на рынок один из этих чудесных, современнейших, волшебных объектов, обеспечивают важное преимущество какому-то предприятию, но рынок очень быстро наполняется, интерес к эдакому маленькому чуду исчерпывается и нужно снова производить что-то новое.

Верно также, что производство всей гаммы информатики может обеспечить на международном рынке впечатляющее преимущество одной стране (Япония между 1970 и 1981 гг.), но при этом возникает абсурдная ситуация: эта страна имеет преимущество до тех пор, пока она одна производит этот товар. Как только десяток индустриальных стран начали имитировать японский путь в надежде достигнуть тех же результатов, так сразу же встал элементарный вопрос: кому мы будем продавать эти продукты? Может верят, что французы завоюют японский или американский рынок? Итак, все индустриальные страны приступают к производству тех же самых благ, но уже нет надежды завоевать надолго и рентабельно рынок этими объектами. Значит, остается только третий мир. Но он не может интересоваться такого рода продукцией, да, впрочем, и не имеет средств для покупки.

Японский пример — ложный. И это проявляется, когда мы берем экономическую ситуацию в се глобальности — мировой экономике.

Мы обнаруживаем тогда огромное противоречие, которое толкает нас на соседство с бредом: с одной стороны, экономики «развитых» стран, которые функционируют так, как я об этом сказал, а с другой стороны, экономики стран третьего мира, которые все более проваливаются, страны, в которых самые необходимые потребности, непосредственные, жизненные, не удовлетворены. С одной стороны, экономики, которые могут функционировать лишь умножая ложные потребности и создавая гаджет, с другой — экономики, которые не могут удовлетворить голод и минимум благ цивилизации. И абсурд достигает своего пика, когда специалисты думают лишь об одной вещи по отношению к странам третьего мира: втянуть их на этот же путь, что и мы, ввести их в, индустриальный цикл и «помочь им стартовать с точки зрения экономики» — и это в то время, как мы конкретно видим результаты нашей системы.

Мы находимся перед лицом совершенно ошибочной экономической мысли (и увы, нужно это признать, экономической практики). Если наша система функционирует таким образом, то потому что полностью воплотила в себе примат технической инновации и закон, согласно которому именно техника позволяет двигать экономику вперед. В реальности, навязчивая идея технической инновации, которая, с одной стороны, приводит нашу систему к серии безумных логик, а с другой — делает нашу экономику несоизмеримой с экономиками стран треть­его мира... Идея, что благодаря компьютеру возможен подъем третьих стран, является значительной глупостью; Но подход, признающий техническое господство, ведет дальше: мы только что говорили о безмерном гаджете. Нужно также говорить о расхищении в чистом виде.

Речь идет не только о расхищении ежедневном и огромном, часто вскрываемом и скандальном (например, подаваемые в ресторанах слишком изобильные блюда...), я хочу сказать о неизбежном расхищении, осуществляемом техникой (замена в короткие периоды аппаратов, автомобилей, мотоциклов, холодильников, телевизоров... находящихся в прекрасном состоянии, но заменяемых лишь потому, что это — не последняя модель). Это великий закон «прогресс не оста­новить», который действует как на индивидуальном, так и на национальном уровне, поскольку здесь происходит постоянное обнов­ление вооружений. Не прекращается производство оружия самого мощного и современного, хотя прекрасно известно, что самое позднее лет через шесть оно будет заменено.

Здесь мы присутствуем при технико-экономическом абсурде в чистом виде, поскольку речь идет о производстве благ, исключительно негативных. В самом деле, либо их используют и результат будет негативным из-за огромных разрушений разного рода, либо их не используют и они идут на переплавку, ничему так и не послужив. Но известен экономический аргумент: в течение этого времени работает

промышленность и обеспечивается занятость. В таком случае египетские фараоны, заставляя строить пирамиды, были великими экономистами.

Но имеется и другой порядок расхищения, определяемый техникой. Не говоря уж о разбазаривании сырьевых запасов, я думаю о расхищении воздуха, воды, пространства и времени. Самые главные элементы и параметры человеческой жизни, которые, по правде говоря, не имеют экономической ценности, но которые исчезают в безумном расхитительстве. Человек, поглощенный техникой, никогда не имеет времени, а продолжающийся демографический рост приведет через полвека к отсутствию места, пространства на земле. Эти вещи хорошо известны, неоспоримы, но настолько серьезны, что постоянно тщательно затуманиваются.

Мы подходим к третьему типу расхитительства, намного менее трагичному, но не менее значимому: определенное число спектаклей чисто технического порядка... Например, автогонки Формулы-1, когда известно, что каждая модель стоит почти миллиард франков и исполь­зуется один раз... Или гонки мира на яхтах... А единственное объяснение, которое дают этому, — это эксперимент по техническому совершенствованию модели. Что абсолютно абсурдно. Улучшать мотор и колеса для гоночных машин или еще для туристических машин, которые могут делать безопасно 200 километров в час по дороге, в то время как во всем мире сокращают скорость в связи с авариями. Чудесные усовершенствования гигантских тримаронов, которые служат лишь для усовершенствования технических средств на кораблях таких дорогих, что они могут служить лишь небольшому числу привилегированных. Техническое оправдание здесь абсурдно. Ничто не оправдывает таких огромных расходов на роскошь.

Другой аспект экономической абсурдности: огромное количество цифр, которыми жонглируют. Когда мы узнаем, что дефицит американского бюджета превысил на 1983 г. 200 миллиардов долларов (т.е. 6% ВНП США), то невольно возникает вопрос, есть ли смысл прогнозировать экономическую политику, имеющую подобный дефицит, когда известно об удивительном феномене задолженности стран третьего мира...: Латинская Америка имеет долг 300 миллиардов, а для всех «развивающихся» стран внешний долг только за пять лет повысился на 620 миллиардов долларов...

Необходимо осознать, что эти чрезмерные суммы и подобные экономические ситуации возникают исключительно ввиду скорости технического роста (а не из-за той или иной экономической организации). Страны третьего мира вынуждены платить каждый год 67% своего экспорта в качестве амортизации своих предыдущих долгов (нужно напомнить, что самая важная часть этих долгов относится к закупкам вооружений). Понятно, что ни одна из этих стран никогда не будет в состоянии возместить долги: что означает — либо кредиторы «погасят» долг, либо 50% этих стран третьего мира потерпят крах..:

Что это значит для прогнозирования мирового экономического рынка, функционирующего «нормально»? Когда констатируют, что страны третьего мира могли обогатиться за счет нефти в течение десяти лет, но не сделали этого, тогда делают выводы насчет того, что они не смогли ничего сделать со своим богатством. Это серьезно ставит под вопрос теорию «экономического старта». Понятно, что мы уже вышли из всякой экономической рациональности, из любой экономической логики. Я сказал бы, что имеется слишком много денег в обращении в мире, чтобы это могло служить чему-либо.

Констатируется и то, что все страны почти раздавлены тяжестью своих военных расходов (страны третьего мира как пользователи, стра­ны производители потому, что устремились в бесконечную гонку самой эффективной техники...). В 1983 г. Соединенные Штаты израсходовали приблизительно 600 миллиардов долларов на вооружение, т.е. в пять раз больше, чем на промышленные инвестиции.

Я мог бы собрать факты такого порядка, показывающие, что неостановимое продвижение техники во всех отраслях приводит экономику к состоянию, при котором невозможен прогноз, рациональность, глобальная организация. Единственный шанс который видят экономисты, — это бежать все быстрее, адаптируя все быстрее все технические средства (какие бы ни были значение, использование, полезность), как только они появляются на свет, чтобы иметь уверенность обогнать в этой области соседа. Но в таких условиях нет ни одной экономики более или менее устроенной. И те, кто претендует на это, как в странах социализма с авторитарным планированием, являют собой очень интересный феномен: в самом деле существует планируемый, контролируемый, доминируемый экономический сектор, который решительно отсталый, деформированный, ретроградный, неэффективный, но имеется также сектор, где предоставляют свободу техническому развитию, где заняты поиском передовых технических средств: вооружение, ракеты, космонавтика, ядерная энергетика. А в этой области — тот же беспорядок, то же отсутствие связанности, предвидения, экономической рациональности. Любопытно констатировать, что повсюду излишество техники приводит к абсурдным ситуациям и ступору, из которого неизвестно как выбраться. Факты превосходят возможности человеческого сознания.

Перед этими реалиями я становлюсь на противоположную для политиков сторону, которые полагают, что именно «передовая технология», самая эффективная, приведет к универсальному росту (что касается меня, то я полагаю, что она приведет к универсальному хаосу) и что таким образом решится проблема безработицы. И если я не ошибаюсь, такова ориентация одной школы Соединенных Штатов которая считает, что выйти из «экономического тупика» можно лишь избрав целью передовую технологию. Мне кажется уже в этом есть диагностическая ошибка: мы вовсе не в «тупике» экономическом, во всеобщем беспорядке. Эти политики и экономисты на самом деле являются мечтателями, они «верят», что у них есть своеобразная религия блистательного будущего технических средств, но с подобной религией мы абсолютно покидаем разумную рефлексию и подтверждаем абсурд.

Я затрагиваю здесь вопрос, который кажется собственно философским. Становится ли человек благодаря техническим средствам бо­лее гуманным? Придем ли мы к своего рода мутации человеческого существа? Позволит ли техника выполнить древний гуманный проект? Это было, в частности, верой Тейяра де Шардена... На конкретном примере современного искусства видно, что техника совершила радикальный разрыв и самые современные технические средства, используемые в искусстве (музыке, живописи, скульптуре, архитектуре), привели, к созданию продукции которая, строго говоря, ничего общего не имеет с тем, что человек продолжает, по крайней мере, на протяжении пяти тысяч лет, считать творениями искусства, т.е. которые обладают смыслом, красотою, гармонией, связью со счастьем, возвышенностью духовных состояний. Современное искусство предстает совершенно противоположным всему этому. Мы не будем говорить, следовательно, что техническое искусство не является искусством, а лишь что все реализованное очень далеко от выполнения гуманного проекта античности, противоречит ему во всем и разрушает его.

При всем при этом, стал ли человек «более гуманным»? Я приведу пример, который я уже часто приводил, потому что он кажется мне очень показательным. Крупный французский журнал в 60-х годах, в самом начале генетических манипуляций, провел опрос двух десятков нобелевских лауреатов — биологов, химиков, генетиков и т.д. — по вопросу о будущем технических средств, которые они начали использовать, и о человеческой модели, которую могли надеяться отработать с помощью манипуляций над эмбрионами. Так вот, как вопросы, так и ответы этих великих ученых были совершенно пусты. Они оказались неспособными (за исключением банальностей вроде того, что они хотели бы сделать человека лучше и умнее) сказать, какая человеческая модель казалась им желательнее.

В действительности никто точно не знает, что означает заявление, что человек должен стать более гуманным... Для Гитлера это означало арийскую генетическую селекцию... Следовательно, неизвестно, что делать с этими замечательными и удивительно эффективными средствами. Это означает, что будет создаваться что попало (вовсе не обязательно создадут Франкенштейнов). Но в мою задачу не входит исследовать подобный объект: прямой вопрос, которым я задаюсь перед лицом сегодняшних технических средств, воздействующих на существующего человека, ребенка и взрослого, и обусловливающих их вероятное развитие, это вопрос о типе человека, который создан и действительности в миллионах экземпляров, уже теперь, и без малейшего вмешательства генетики. Итак, я характеризую этого человека таким, каким я его встречаю, человеком очарованным, ошарашенным, завлеченным.

Человек нашего общества, после периода одержимости в труде, превратился в человека, очарованного разнообразием картинок, интенсивностью шумов, дисперсией информации. В этих трех областях речь идет о воздействии технических средств на любого человека, даже если он не увлечен телевидением или спектаклями. Он буквально не может избежать этого. Я думаю о всеобщем усилении шума во всех формах современной музыки.

Конечно, кто-то скажет: «Это не вина техники, это человек, пользователь включает свой приемник на полную мощь» (когда речь не идет о концерте). Но именно это мне и кажется вызывающим беспокойство. Именно факт, что слушатель требует, чтобы его снабжали музыкой, полностью давящей, разрушающей сознание, и именно этим он очарован. Он находится в состоянии наркомана, который не желает ничего другого. А что мне кажется одновременно худшим и самым показа­тельным в подобной ситуации, так это — развитие «плейера». Становится абсурдным и сумасшедшим положение, когда констатируешь, что молодые просто не могут прожить часа без этой музыки, которая расп­лющивает мозг. Они настолько отравлены этим шумом, который стирает все остальное, что они нуждаются в нем в поезде, в машине... Они не могут вырваться больше из этого магнетизма, который мешает им осознавать внешний мир, получать другие впечатления, жить в реальном мире, выбраться из своей одержимости. Этот шум... удваивает шум городской среды. Обычно все согласны с тезисом о вредности этого постоянного шума (автомобили, рабочие станки...) и даже иногда борются против него. Но вот музыка навязывает другой отвратительный шум и еще более вредный, потому что он добровольно выбран.

То же самое происходит со вторжением картинок, не только тех, которые распространяются на телевидении или в кино, а картинок рекламы, например, которые уже не являются рекламой нейтральной и неподвижной, изображаемой настенными афишами, а двигающейся и активной, следовательно, чрезвычайно привлекательной. Картинки закабаляют внимание и в то же время развлекают. Человек захвачен вселенной случайных и массово навязываемых возможностей. Конечно, я вовсе не хочу сказать, что подобная реклама заставляет покупать слушателя продукт. Вопрос не в этом. Но многочисленность этих захватывающих картинок растворяет, удерживает человека в полностью искусственной вселенной. Здесь нет никакой рефлексии, никакого выбора, никакого возможного обсуждения. Так что такая реклама вовсе не безобидна. Если она преуспевает, так потому что учитывает реальности современного человека, его недостатки, его желания. А когда имеется тема насилия (очень характерны рекламные серии по различным объектам, но вращающимся вокруг императива: «Будьте современны», — и имеющие в своей основе, все без исключения, картинки агрессивности, завоевания, могущества, насилия), а с другой стороны, представлена, хотя и намного меньше, тема мужчин и женщин идиллически счастливых, красивых и т.д., т.е. имеется и целое рекламное течение, пропагандирующее дружбу, гостеприимство, знакомство как раз по поводу того, что напоминает такое отношение менее всего.

А компьютер становится настоящим ассистентом, необходимым по мере того, как излишество информации грозит для нормального че­ловека превратиться в дезинформацию. К счастью, эта информация будет получена, полностью записана, усвоена и будет постоянно находиться в вашем распоряжении благодаря системе памяти. Но и здесь чудеса означают, что человек предстает неимущим. Компьютер не есть инструмент, который находится только на службе человека. У него имеется своя собственная функция, а человек лишается своей специфической власти выбора и хранения информации и ее комбинирования. А это абсолютно не та же самая операция, которая возлагается на компьютер. Она качественно изменяется по мере того, как в распределение и составление информации человеком вторгается главный субъективный фактор, неизбежно отсутствующий у аппарата. Именно этот субъективный фактор делает информацию, составленную человеком, увязанной с принятием решений. Решение никогда не входило в задачу проблемы (которая может осуществляться компьютером), а всегда являлось «решением», составляющим «гордиев узел».

Все эти примеры приведены для того, чтобы дать понять, что я подразумеваю под очарованным человеком. Это окружение из шума и картинок настолько захватывающе, суггестивно и развлекающе, что человек не может жить в стиле отстраненности, созерцания, размышления, а вынужден поддерживать стиль немедленности, очевидности и гипнотической деятельности. Это и есть три характеристики абсурда в экзистенциальном смысле.

После этих нескольких зарисовок ситуаций, связанных с применением современной техники, я не могу, конечно, сказать, что человек сам по себе абсурден, или что абсурдно общество само по себе. Это было бы в действительности позицией метафизической. Но я говорю, что мы делаем человека и общество абсурдными в философском смысле. Я полагаю, что это полностью новый опыт в истории человечества и что нужно попытаться углубить знание того, что означает эта ситуация.

Первая очевидность, с которой мы встречаемся, состоит в том, что нет философии возможной техники, как нет и «технической культуры». Философии техники нет потому, что таковая не имеет ничего общего с мудростью, а, напротив, выражает исключительно гибридность. Она представляет наконец-то возможное отсутствие чувства меры и отражает такое излишество, которое, с одной стороны, производится без желания человека или даже без его деятельности, а с другой стороны, достигает таких чрезмерных масштабов, что человек не способен даже уследить, что производит техника, поэтому отныне требуется аппарат, записывающий то, что производит другой аппарат. Только компьютер может записать сообщения межпланетных зондов или фотографий...

Таким образом, человек действительно выведен, из игры своими собственными изображениями. Он не способен превратить эти изобретения в философию, так как последняя определяет пределы, дефиниции и достаточно описанные области бытия, чего как раз не позволяет сделать техника. Философия, выстроенная в соответствии с техникой 1950 г., не имеет никакой ценности и никакого смысла в 1980 г. В основе здесь та же самая проблема: с одной стороны, скорость изменений технических средств, с другой стороны, их качественная модификация (поскольку можно сказать, что имеется качественное изменение технического ансамбля в связи с переходом от энергии пара к электричеству, а затем — другое качественное изменение от индустриальной системы к системе информационной).

Не стремясь к созданию философии техники или технической культуры, мы вправе поставить вопрос: каковы тенденции и ориентации человека, бросившегося в эту авантюру? Мне кажется, что их две, четко выраженных: поиск компенсации и поиск обоснования. По мере нарастания дезориентации, обусловленной постоянными преобразованиями среды техникой, человек ищет компенсаций, которые находятся вообще-то на уровне бегства. Я не говорю о бегстве экстремальном и упрощенном: например, наркомания или алкоголизм, — а о бегстве в религию, в иррациональное, что кажется ему тем более необходимым, чем более опасным и непонятным становится этот мир. Именно в эту категорию входят новомодные верования религиозного характера, появляющиеся повсюду, будь то вера в парапсихологию или возврат к замкнутому религиозному мистицизму, или еще вера в открытие себе подобных в неизвестных мирах, откуда к нам снизошли бы Смысл, Счастье, Помощь... внеземных существ.

Есть и другой аспект этих реакций. Это поиск обоснования. Но речь редко идет о прямых обоснованиях технического феномена или технического прогресса, скорее — это опосредованные обоснования че­рез, например, политику или интеллектуализм... Здесь я мог бы сказать, что высшим обоснованием является обоснование абсурдом (или нигилизмом). Ничто не имеет смысла, ничто не имеет ценности, сле­довательно, развитие техники так же приемлемо, как и все остальное. Чтобы закончить эту тему, затронем немного более специфически философский вопрос, но в продолжение того, что здесь говорилось. «Я», личность может конструироваться, существовать, иметь историю, «Я» может свободно собой стать лишь тогда, когда входит в игру возможного и необходимого или свободы и необходимости. Нет индивида, нет «гуманного человека», нет «Я», если нет никакой свободы, никакой возможности. Бесполезно жить, если нет определенного поля свободы, на котором выращивается «Я». Наоборот, нет никакой истины этой свободы, если не основываются и не натыкаются на необходимость, на совокупность необходимостей. Именно игра этих двух реалий позволяет человеческое существование.

Человек заключен в сеть детерминаций, но он создан как раз для того, чтобы господствовать над ними, использовать их и таким образом осуществлять свою свободу. «Я» представляет уже самое себя (необходимость), но оно должно также им стать (возможность). «Освобожденное от возможности «Я» — безнадежно, так же как «Я», освобожденное от необходимости». Если пущенная на самотек возможность опрокидывает и разрушает необходимость... таким образом, что «Я» выплескивается через самое себя, не оставляя никакой необходимости, к которой обращаются и с которой сравнивают себя, то получается «безнадежность возможного». «Я» становится абстрактной возможностью, которая крутится и исчерпывается в возможном, оставаясь на месте и ничего не достигая.

В свою очередь, когда человек думает лишь посредством необ­ходимости, когда он полагает, что все детерминировано, когда все ста­новится неизбежно необходимым, то появляется также безнадежность, реальная безнадежность... Свобода имеется только при наличии не­обходимости и в соответствии с ней, но реальность имеется только в борьбе за свободу, и это истинно как для отдельного индивида, так и для социального тела: будучи самим собой — он необходимое, а перед лицом становления — он возможное.

Так вот, эта диалектическая игра была основательно потрясена, я сказал бы даже разрушена универсализацией техники на двух уровнях. Прежде всего техника стала тем, что позволяет делать все. Она — возможность в одно и то же время универсальная и абсолютная. Она позволяет человеку шагать по Луне... Она делает возможным скорость, мгновенность, непосредственность, мощность и т.д. Все, о чем человек думает или чего желает, он может реализовать, и современному человеку кажется, что скандальным является встреча с пре­пятствием; Когда имеется что-то, что современный человек не может сделать, то он считает это ненормальным. Например, лечить рак еще не могут или не могут изготовить жизнь из ничего... Но тут же следует радикальное суждение, претендующее на то, что если все возможно, то ничего невозможного нет. Ничего нет невозможного для «Я», потому что объект — возможное.

...Нет более никакой реальности, потому что реальность есть синтез возможного и необходимого, но уже нет (в видимости, иллюзии, фантасмагории) никакой необходимости. И это — одна из причин бесконечной тоски современного человека.

Если техника делает все возможным, то она становится сама абсолютной необходимостью. Тридцать лет тому назад я писал, чти техника стала фатальностью — судьбой современного человека. Полагаю, что это с лихвой подтвердилось. Техники не избежать. Все области, все виды деятельности, все реалии схвачены техническими средствами и больше не осталось никакого «резерва» вне ее досягаемости. И она сама по себе предстает причиной себя. Но вот эта народная формула превратилась в последний абсолют во всех рассуждениях по этому поводу. Идет ли речь об опасностях, ценах и т.д., по исчерпании аргументов, ученый или техник заключает дискуссию фразой: «Во всяком случае прогресс не остановить».

Следовательно, предполагается что-то абсолютное; неоспоримое, против чего ничего не поделаешь, чему человек должен просто подчиниться, это — технический рост (так как безусловно в нашем обществе прогресс сводится к этому росту...). Иначе говоря, для человека не имеется никакой возможности. Не имеется никакой свободы по отношению к технике, так как свобода здесь состоит просто в том, чтобы сказать «да» или «нет». А вот... кто скажет «нет» космическим зондам или генной инженерии? Именно здесь и только здесь мы обнаруживаем абсолютный детерминизм для человека (а не в его генах или в его культуре). Это и есть причина, ключ фундаментальной безнадежности современного человека. Он безнадежен, потому что ничего не может, а смутно ощущает это, не осознавая. Это причина наркомании и некоторых аспектов движения хиппи.

Но последний шаг еще не сделан: он осуществляется тогда, когда человек осознает и начинает обосновывать ситуацию. Но в этом случае осознают только один из аспектов явления. И тогда вы будете иметь теоретиков абсолютной свободы, предоставляемой человеку техникой. Теоретики не только отрицают другую сторону, но, более того, пытаются раздавить человека ответственностью, полностью нечеловеческой: если правда, что техника делает меня суверенно свободным, если правда, «Что я могу сделать все, тогда я становлюсь ответственным за все. Значит, и за резню в Аргентине или в Афганистане, за голод в странах третьего мира и т.д. Другого выхода, нежели самоубийство, тогда не существует. Точно так же обстоит дело и с теми, кто не хочет видеть ничего, кроме обратной стороны: абсолютного детерминизма истории и механической интерпретации политики и экономики при отрицании любой возможности, любого вмешательства свободного акта. Это происходит, когда трансформируют тяжеловес­ную императивную необходимость техники в долг-бытие. Подобный детерминизм имеет достаточно воображения, чтобы превратить в безнадежность возможное, однако и достаточно возможности, чтобы открыть невозможность. Тогда человек заговаривает «дубовым языком», выражая исчезновение сознания. И нет другого выхода, нежели рабство (в роскоши или нищете, в конформизме или в концентрационном лагере). В обоих случаях человек, философ, осуществляя это осознание, намного усиливает тяжесть подобного человеческого условия, подчиненного технике и переходящего от экзистенции к метафизике.

Но нужно сделать еще один шаг. Что происходит, когда вместо осознания (и оправдания) либо освобождения от техники или детерминизма осознается и то и другое одновременно? То есть, без того, чтобы наблюдалась диалектическая связь одного с другим, без того, чтобы имелось напряжение, конфликт, а, напротив, наблюдалась бы идентичность, а значит, когда понимают, что то, что могло бы освободить человека, предстает как раз тем, что стало его фатальностью... Если в этой технической среде поймут, что возможность является необходимостью, а необходимость становится единственной возможно­стью для человека, тогда достигают как раз абсурда. Но абсурда отныне — без выхода. Теперь уже не в философской диссертации, не в случайном примере (поскольку можно всегда найти противоположный пример), а в самом сердце ситуации. Таким образом, присоединяются другим путем к философскому абсурду, о котором я говорил вначале, но который не имеет более ничего метафизического, который превратился в своего рода онтологию мира, сформированного техникой. Таким образом, начиная с этого момента, примеры, приводимые здесь, перестают быть «частными» случаями, превращаясь действительно в показательные и непротиворечивые. Таковым мне кажется значение абсурда в технической вселенной.

^[1] Перевод третьей главы из кн.: EllulJ. Le bluff iechnologique. P., Hachelle, 1988.