ROBERT L.HEILBRONER

The Worldly

Philosophers

THE LIVES,

TIMES, AND IDEAS

OF THE GREAT

ECONOMIC

THINKERS

РОБЕРТ Л.ХАИЛБРОНЕР

Философы от мира сего

ВЕЛИКИЕ

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ

МЫСЛИТЕЛИ:

ИХ ЖИЗНЬ, ЭПОХА И ИДЕИ

Перевод с английского Ильи Файбисовича

Астрель, Corpus

2011

The Worldly Philosophers

Автор: Роберт Л. Хайлбронер

Переводчик Илья Файбисович

Издательство: Астрель, Corpus

ISBN 978-5-271-36951-3; 2011 г.

Страниц 432 стр.

Формат 60x90/16 (145х217 мм)

Тираж 3000 экз.

Переплет Твердый переплет

Когда несколько лет назад скончался Роберт Хайлбронер, некрологи сообщали о смерти известного американского экономиста и социо­лога. Но миллионы благодарных читателей по всему миру знали его прежде всего как автора «Философов от мира сего» — удивительно­го повествования о судьбах и идеях титанов экономической мысли. Удивительного еще и потому, что общий тираж книги Хайлбронера составил несколько миллионов экземпляров, наглядно опровергнув миф о том, что экономика является мрачной и неинтересной наукой. На страницах «Философов» великие теории соседствуют с описа­нием причудливых выходок их авторов; казавшиеся персонажами исторических трудов фигуры обретают свои неповторимые очерта­ния. Вечно рассеянный Адам Смит и ворчливый Карл Маркс, блиста­тельные Давид Рикардо и Джон Мейнард Кейнс изменили наш мир, и рассказ о них вряд ли оставит равнодушными как студентов, так и тех, кто всю жизнь хотел узнать об экономике побольше, но боялся заглянуть в толстенные, напичканные формулами тома.

Моим учителям

Оглавление

Предисловие к седьмому изданию…………………………... 9

Введение 13

Глава 1. Экономическая революция…………………………... 19

Глава 2. Чудесный мир Адама Смита……………………………. 51

Глава 3. Дурные предчувствия пастора Мальтуса

и Давида Рикардо 93

Глава 4. Мечты утопических социалистов 132

Глава 5. Неумолимая система Карла Маркса 171

Глава 6. Викторианский мир и экономическое подполье 214

Глава 7. Дикарское общество Торстеина Веблена 269

Глава 8. Ересь Джона Мейнарда Кейнса 316

Глава 9. Противоречия Йозефа Шумпетера 370

Глава 10. Конец философии от мира сего? 400

Рекомендации по дальнейшему чтению 414

Указатель имен и произведений 424

Предисловие к седьмому изданию

П

еред вами седьмое издание книги, впервые вы­шедшей в свет в 1953 году. Получается, что сегод­ня «Философы от мира сего» гораздо старше, чем был я сам во время работы над текстом. Учитывая совершенно удивительную живучесть этой аван­тюры, предпринятой еще в годы моего студенчества, я позволю себе кратко изложить историю появления книги на свет, после чего перейду к важным изменениям, сделанным специально для этого новейшего и, надо думать, последнего переиздания.

В начале 1950-х годов я учился в аспирантуре и зарабатывал на жизнь публикациями в различных изданиях, причем при не­обходимости или удобном случае отходил от экономической тематики. Прочитав один из моих текстов, Джозеф Варне, тогда бывший старшим редактором в издательстве «Simon & Schuster», пригласил меня перекусить, а заодно и обсудить возможные темы для книги. Ни одно из моих предложений не было выдающимся. Когда принесли салат, я понял: первый обед с издателем не при­несет мне контракта на публикацию книги. Но Варнса было не так-то просто сбить с толку. В ответ на его вопрос о занятиях в Новой школе социальных исследований я начал взахлеб описы­вать работу замечательного семинара под руководством непод­ражаемого Адольфа Лоу, о котором читатель узнает в дальней­шем подробнее. Так я нашел свой предмет — это стало ясно нам

9

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

обоим раньше, чем официанты успели принести десерт. Сразу по окончании следующего занятия я поспешил поведать профессо­ру Лоу о своем решении: я собирался написать историю развития экономической мысли.

Лоу — типичный представитель породы настоящих не­мецких ученых — пришел в ужас. «Вы этого сделать не сможе­те! » — объявил он таким тоном, что сомнений в его правоте не оставалось. Но я-то был абсолютно убежден, что на самом деле очень даже смогу — как я уже писал в другом месте, это чувство было удивительным порождением той смеси самоуверенности и самообмана, что является отличительным признаком аспи­рантов. Находя время между написанием текстов для разных журналов и учебой, я произвел на свет первые три главы и не без опаски показал их профессору Лоу. Надо отдать должное этому великому человеку (он оставался моим самым благоже­лательным критиком вплоть до самого конца — а умер он в 102 года) — завершив чтение, он сказал: «Вы должны это сделать!» Чем я — с его помощью — и занялся.

Когда книга была уже готова, возникла необходимость как-то ее назвать. Я прекрасно понимал, что слово «экономика» на обложке сразу отпугнет потенциальных покупателей, и отча­янно перебирал альтернативные варианты. Пока я мучился со1 мнениями, состоялся второй судьбоносный обед, на этот раз с Фредериком Льюисом Алленом. Аллен был главным редактором журнала «Харперз», с которым я регулярно сотрудничал, и его необыкновенную доброту по отношению ко мне вкупе с жела­нием помочь я никогда не забуду. Я мимоходом упомянул о своих трудностях и добавил, что думаю, не назвать ли книгу «Философы денег», хотя и чувствую, что «деньги» — не совсем то, что надо. «Ты хотел сказать, «Философы от мира сего», — поправил меня Аллен. «За обед плачу я», — был мой ответ.

Издатели были довольны куда меньше моего и уже по­сле того, как книга, к их вящему изумлению, начала хоро­шо расходиться, предложили переименовать ее в «Великих экономистов». К счастью, название осталось прежним. Ве­роятно, ими двигали сомнения в способности покупателей переварить слова «от мира сего» (действительно, в тысячах сту­денческих работ это выражение было так или иначе искажено).

10

Предисловие

А может быть, они предвидели трудности вроде той, о которой я узнал лишь много лет спустя. Зашедший в книжную лавку своего колледжа студент желал найти одну книгу. Имя автора вылетело из головы молодого человека, но, если память ему не изменяет, она называлась «Лобстеры от моря сего».

Прошли годы, и тираж «Философов от мира сего» превы­сил самые смелые ожидания. Утверждается, что книга заставила тысячи ни о чем не подозревавших жертв выбрать для изучения курс экономики. Я не готов взять на себя ответственность за все причиненные им страдания, но был чрезвычайно рад слышать от многих экономистов, что именно моя книга впервые возбудила в них интерес к предмету их нынешнего увлечения.

Новое издание отличается от всех предыдущих по двум параметрам. Во-первых, как и раньше, свежий взгляд на соб­ственный текст позволил мне отловить ошибки, неизбежно возникающие на стадии рукописи или ставшие очевидными в результате недавних исследований в данной области. Я так­же воспользовался шансом изменить расстановку акцентов с тем, чтобы отразить развитие моих взглядов на те или иные во­просы. Сами по себе эти изменения довольно несущественны и, скорее всего, будут замечены лишь специалистами. Их значение не настолько велико, чтобы потребовать нового издания.

А вот другое изменение очень и очень важно. В течение долгого времени я размышлял над тем, не вредит ли моей книге отсутствие сквозной темы, нельзя ли связать отдельные главы более убедительным образом, опираясь не только на хроноло­гическую последовательность появления замечательных людей и их интересных идей. Наконец, несколько лет назад я утвер­дился во мнении, что таким связующим звеном должна стать смена концепций, или «видений», лежавших в основе анализа великими умами прошлого функционирования нашего обще­ства. В середине XX века похожая идея занимала воображение Йозефа Шумпетера, одного из самых изобретательных фило­софов от мира сего. До недавних пор я даже не задумывался о подобном подходе к предмету. Возможно, тот факт, что сам Шумпетер по той или иной причине не использовал свою на­ходку при исследовании истории экономической мысли, мо­жет служить оправданием и мне.

11

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

Я не буду пускаться в обсуждение нового взгляда на эво­люцию философии от мира сего непосредственно в предисло­вии — точно так же автор детективов не объявляет имя убийцы на первых страницах книги. По ходу нашего рассказа речь не один раз будет заходить о роли мировоззрения отдельных людей, но только добравшись до последней главы, мы сможем как следует обсудить актуальность такого подхода для нашего времени.

В связи с чем я хотел бы сделать последнее замечание. Уже заглянувший в оглавление читатель мог с недоумением обнару­жить, что завершающая глава называется так: «Конец филосо­фии от мира сего?». Вопросительный знак указывает на то, что речь не идет о мрачном прогнозе, но также и гарантирует, что изменений в характере предмета нашего изучения не избежать. О возможных вариантах подобных изменений мы поговорим в заключительной части книги, о чем я здесь упоминаю вовсе не для того, чтобы разжечь интерес читателя. Дело в том, что лишь в конце пути, иными словами, сегодня, эти изменения оказывают существенное влияния на предмет и значение экономической мысли как таковой.

Но не будем забегать вперед. Позвольте мне напоследок поблагодарить моих читателей, в особенности студентов и пре­подавателей, которые изучали книгу настолько вдумчиво, что прислали множество писем с дополнениями и исправлениями, а также с выражением поддержки или несогласия. И то и другое для меня одинаково ценно. Я надеюсь, что «Философы от мира сего» продолжат служить билетом в захватывающий мир эконо­мики для тех, кто впоследствии станет издавать книги или ловить лобстеров, а также для отдельных храбрецов, которые отважатся вступить в ряды экономистов.

Роберт Л. Хайлбронер Нью-Йорк у штат Нью-Йорк Июль 1998 г.

Введение

Э

та книга посвящена горстке людей, слава которых странного рода. С точки зрения школьных учеб­ников истории, они были никем: не командовали армиями, не посылали людей на смерть, не пра­вили империями и редко участвовали в принятии решений, влиявших на ход истории. Часть из них достигла определенной известности, но никто не стал национальным героем; некоторые подвергались открытым нападкам, но ни один не считался врагом государства. И все же то, чем они занимались, зачастую оказывалось важнее для истории, чем деяния гревшихся в лучах славы государственных деятелей, потрясало мир сильнее, чем переходы огромных армий через границы, приносило больше благ и несчастий, чем королев­ские указы и законы.

Дело в том, что владеющий умами людей обладает вла­стью большей, чем ее способен дать меч или скипетр: именно поэтому наши герои определяли очертания мира и управля­ли им. Мало кто из них пошевелил ради этого хоть пальцем; в основном они были учеными и работали тихо и неприметно, вряд ли интересуясь мнением окружающих о себе. Из-за них погибали целые империи и уничтожались континенты; они то

13

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

обрушивали, то собственными силами поддерживали полити­ческие режимы; по их велению класс восставал против класса, народ — против народа; и все происходило не вследствие ко­варности их планов, но из-за потрясающей силы их идей.

Кем были эти люди? Мы называем их Великими Эконо­мистами. Но, как это ни странно, о них самих мы знаем очень мало. Казалось бы, в мире, постоянно сотрясаемом экономи­ческими неурядицами, то с волнением, то с интересом обсуж­дающем экономические вопросы, великие экономисты долж­ны быть известны не менее, чем, скажем, великие философы или государственные деятели. На самом деле они кажутся всего лишь тенями из прошлого, а так волновавшие их темы, некогда вызывавшие бурное обсуждение, сегодня удостаива­ются лишь сдержанного благоговения. Говорят, что экономи­ка, вне всяких сомнений, наука важная, но сложная и не слиш­ком увлекательная, так что пусть лучше ею занимаются те, кто чувствует себя как дома в малодоступных сферах мысли.

Подобное мнение ужасно далеко от истины. Человек, думающий, будто изучение экономики — удел профессоров, забывает, что именно она посылала людей на баррикады. Тот, кто заглянул в учебник и решил, что экономика скучна, напо­минает человека, прочитавшего введение в логистику и за­ключившего, что война — унылый предмет для изучения.

Нет, экономисты вели исследование, увлекательнее — и опаснее — которого мир вряд ли видел. Идеи, с которыми они имели дело, в отличие от идей великих философов, играли заметную роль в нашей повседневной жизни; казавшиеся им нужными эксперименты, не могли быть проведены в тиши ла­боратории. Теории великих экономистов потрясали мир — а их ошибки оказывались для него гибельными.

Идеи экономистов и политических мыслителей - и когда они правы, и когда ошибаются — имеют гораздо большее значение, чем принято думать, - писал лорд Кейнс, сам великий экономист. - В действительности

14

Введение

только они и правят миром. Люди практики, кото -рыв считают себя совершенно не подверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются ра­бами какого-нибудь экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, из -влекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с посте­пенным усилением влияния идей1.

Что и говорить, не все экономисты были титанами мыс­ли. Тысячи оставили после себя тексты, зачастую бывшие па­мятниками скуке; многие исследовали мало значимые мелочи с рвением средневековых ученых. И если сегодня экономи­ке недостает блеска, если экономисты уже не ощущают себя участниками увлекательного приключения, то винить можно лишь их самих. По-настоящему выдающиеся экономисты не были учеными педантами. Предметом своего изучения они считали целый мир и пытались уловить самые разные его настроения, рисуя его злым, отчаянным, надеющимся. Пре­вращение их еретических мнений в образец здравого смысла вкупе с их же обличением «здравого смысла» как набора пред­рассудков были важнейшими элементами при строительстве интеллектуального здания современной жизни.

Более необычную группу, участники которой меньше походили бы на тех, кому суждено изменить мир, трудно себе представить.

1 John Maynard Keynes, The General Theory of Employment, Interest,

and Money (New York: Harcourt, Brace & World, 1964), p. 383. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, - прим. авто -ра.) (Здесь и далее русский перевод цитируется по изданию: КейнсДжон Мейнард. Общая теория занятости, процента и денег. М.,2007.)

15

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

Среди них были философ и сумасшедший, священно­служитель и брокер, революционер и аристократ, эстет, скеп­тик и бродяга. Они принадлежали к разным народам, зани­мали разные общественные положения, обладали непохожи­ми характерами. Некоторые из них были интереснейшими людьми, другие — занудами; одни обладали редким обаянием, а кого-то с трудом можно было выносить. По меньшей мере трое сколотили себе состояние, но еще больше было таких, кто так и не смог овладеть элементарной экономикой соб­ственных расходов. Двое были знаменитыми предпринимате­лями, один не сумел подняться выше коммивояжера, а другой позволил своему богатству утечь сквозь пальцы.

Взгляды этих людей на окружающий мир различались чуть ли не сильнее, чем общественное положение — более пеструю группу мыслителей надо еще поискать. Один слыл убежденным защитником прав женщин; другой утверждал, что женщины очевидно неполноценны в сравнении с мужчи­нами. Один считал, что «джентльмены» были всего лишь вар­варами, надевшими маски, в то время как другой полагал, что любой, не являющийся джентльменом, — дикарь. Тот, кто был очень богат, настаивал на уничтожении богатых как класса; другой — довольно бедный — осуждал благотворительность. Некоторые из них говорили, что наш мир, несмотря на все его недостатки, — лучший из всех возможных; другие посвятили свою жизнь доказательству обратного.

Все они писали книги, но библиотека из них получилась бы весьма необычная. Один или двое написали бестселлеры, которыми зачитывались даже в отдаленных уголках Азии, а кое - кому приходилось платить, чтобы их малопонятные рабо -ты, обращенные к строго ограниченной аудитории, были опу­бликованы. Несколько человек писали так, что сердца милли­онов по всему миру бились быстрее, проза других — не менее значимых для хода истории — лишь затуманивала мозги.

Итак, объединяли их не личные свойства, не схожие ка­рьеры, не предубеждения и даже не идеи. Общим знаменате-

16

Введение

лем было кое-что другое — любопытство. Всех их заворажи­вал окружающий мир, его сложность и мнимая беспорядоч­ность, жестокость, которая в этом мире очень часто скрывает­ся под маской лицемерия, и успех, не менее часто остающий­ся незамеченным. Каждый был глубоко увлечен поведением человека, сначала создававшего материальное богатство, а потом готового за частичку его вцепиться в глотку соседу.

Таким образом, их можно назвать философами от мира сего, ведь каждый стремился построить философскую систему, объясняющую наиболее приземленное из человеческих жела­ний — погоню за богатством. Наверное, это не самый элегант­ный род философии, но уж точно гораздо более интригующий и важный, чем все остальные. Кому придет в голову пытаться обнаружить Порядок и План в бедняцком быте или в поведе­нии спекулянта, затаившего дыхание в предчувствии краха, или искать Последовательные Законы и Принципы в марши­рующей по улице толпе и в улыбке, которой зеленщик одаряет своих покупателей? Но все же великие философы искренне верили, что эти на первый взгляд не имеющие ничего общего лоскутки можно сшить в целое одеяло, что на достаточном рас­стоянии своевольное бурление мира похоже на последователь­ное продвижение вперед, а суматоха и суета — на гармонию.

Да уж, кажется, что речь идет о слепой вере — и только! И, несмотря на это, их взгляды оказались во многом оправда­ны историей. Стоило экономистам раскрыть перед современ­никами свои модели, как бедняк и спекулянт, зеленщик и тол­па перестали быть бессвязно играющими актерами, случайно вытолкнутыми на сцену вместе; каждый исполнял роль, более или менее положительную, но абсолютно необходимую для развития спектакля, охватывающего все человечество. То, что раньше выглядело всего лишь будничным или хаотичным миром, на поверку оказалось упорядоченным обществом с вполне осмысленной историей.

Поиск именно такого порядка и такой осмысленности лежит в сердце экономической науки. Отсюда и главная тема

17

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

моей книги. Мы не станем читать цикл лекций о принципах науки, а отправимся в путешествие по влиявшим на нашу историю идеям. На пути нам встретятся не только педаго­ги, но и многочисленные бедняки, спекулянты, ликующие и разоренные, разноликие толпы, и даже — хотя бы мельком — те самые зеленщики. Мы вернемся назад, чтобы обнаружить корни нашего общества в беспорядочном сплетении обще­ственных структур, в котором великие экономисты пытались обнаружить закономерность и гармонию. Одновременно мы познакомимся и с самими великими экономистами; дело не только в том, что зачастую мы будем иметь дело с яркими фигурами, — просто на очень многих идеях хорошо заметен глубокий отпечаток личности их авторов.

Было бы весьма удобно начать с первого из великих — Адама Смита. Но Адам Смит жил во времена американской революции, и нам придется поломать голову над озадачиваю­щим фактом: история человечества писалась на протяжении шести тысячелетий, но нет ни одного философа от мира сего, который творил бы в то время. Действительно странно: чело­вечество начало сталкиваться с экономическими проблемами задолго до эпохи фараонов, и на сцену успело выйти бесчислен­ное количество философов, множество ученых, политических мыслителей, историков и художников, тысячи государственных деятелей. Почему же мы не знаем ни одного экономиста?

Нам понадобится целая глава, чтобы ответить на этот во­прос. Пока мы не исследуем природу мира, существовавшего раньше и гораздо дольше нашего, — мира, в котором само на­личие экономистов было бы не только необязательно, но и не­возможно, — мы не сможем подготовить почву для появления великих экономистов. Главным образом, мы будем говорить о людях, живших в течение последних трех столетий. Прежде чем начать разговор, необходимо понять мир, который пред­шествовал их приходу, и увидеть, как, несмотря на все потря­сения и взрывы, свойственные крупным революциям, старый мир дал рождение новой эпохе — эпохе экономистов.

1. Экономическая революция

С

тоило человеку слезть с дерева, как перед ним — не индивидом, а членом социальной группы — встала проблема выживания. С одной стороны, человечество существует и по сей день, а значит, он достиг успеха при решении этой проблемы. С другой — постоянное присутствие нищеты и страданий даже в самых богатых странах заставляет предположить, что найденное решение было неполным.

Но вряд ли человека стоит судить слишком строго за то, что он не смог построить рай на земле. Выжать из этой плане­ты средства к существованию не так-то просто. Надо обладать богатым воображением, чтобы представить, сколько усилий пришлось потратить, прежде чем человек впервые приручил животное, обнаружил, что семена можно сажать, и начал до­бывать руду. Возможно, мы выжили лишь по одной причине: мы очень хорошо приспособлены к сотрудничеству внутри социальной группы.

Именно потому, что мы зависим от своих собратьев, во­прос выживания всегда стоял особенно остро. Человек — не муравей, при рождении получающий удобный набор инстин­ктов для поведения в обществе. Напротив, наша эгоцентрич-

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

ная натура дает знать о себе уже с первого дня жизни. И если физически он относительно слаб и ищет взаимодействия с другими, то внутренний импульс постоянно толкает человека к нарушению партнерских отношений.

В примитивных сообществах исход борьбы между свое­корыстием и взаимодействием определяется средой; если все сообщество окажется на пороге голодной смерти — как это произошло с эскимосами, — элементарная потребность в са­мосохранении заставит каждого выполнять ежедневные зада­ния, кооперируясь с окружающими. Как утверждают антро­пологи, в менее жестких условиях мужчины и женщины вы­полняют будничные дела в соответствии с общепризнанными нормами родства и взаимности: в своей прекрасной книге об африканских бушменах Элизабет Маршалл Томас1 описыва­ет, как антилопа распределяется между родственниками, за­тем между родственниками родственников, и так далее, пока «каждый получит не больше, чем все остальные». В обществах развитых не хватает именно этого осязаемого влияния среды, или сети общественных обязательств. Когда мужчины и жен­щины прекращают совместно выполнять задания, от которых непосредственно зависит их выживание, когда добрые две трети населения живут, не прикасаясь к земле, не представ­ляя себе работы на шахте и вообще ручного труда, и ни разу в жизни не входили на территорию фабрики, когда значение родственных уз падает чуть не до нуля, — выживание челове­чества кажется невероятным подвигом всего общества.

До такой степени невероятным, что существование это­го общества каждый день висит на волоске. Сегодня мы на­ходимся в зависимости от бесчисленного множества опас­ностей: наши фермеры могут посеять недостаточно, чтобы собрать необходимый урожай; если машинистам вдруг взбре­дет в голову стать бухгалтерами, а бухгалтеры решат управлять

1 Elizabeth Marshall Thomas, The Harmless People (New York:

Vintage, 1958), p. 50.

20

ГЛАВА 1. Экономическая революция

поездами, если слишком немногие решат стать шахтерами, металлургами или кандидатами на соискание степени док­тора технических наук — короче говоря, если обществу не удастся выполнить любое из тысяч взаимосвязанных зада­ний, жизнь очень скоро скатится в неконтролируемый хаос. Угроза распада висит над нашим обществом каждый день — и виной тому не губительные силы природы, а людская непред­сказуемость.

За многие столетия своей истории человечество откры­ло лишь три способа защиты от этой напасти.

Сохранность общества можно обеспечить, связав его существование с набором традиций, когда каждое следующее поколение решает разнообразные бытовые проблемы также, как это делали их отцы, — так формируется преемственность. По словам Адама Смита, в Древнем Египте «религиозные нормы обязывали каждого мужчину заниматься тем же де­лом, что и его отец, и отступление от этого порядка считалось чудовищным кощунством»1. Схожим образом, до недавних пор в Индии некоторые профессии закреплялись за людьми из определенных каст; на самом деле в большинстве стран со слабо развитой промышленностью социальные обязанности человека известны уже при его рождении.

Есть и иной способ решения проблемы. Чтобы гаран­тировать выполнение всех необходимых заданий, общество может прибегнуть к кнуту авторитарного правления. Знаме­нитые египетские пирамиды были построены не потому, что некий предприимчивый подрядчик решил возвести их, а со­ветские пятилетки не являлись результатом богатых традиций взаимопомощи или преследования каждым индивидом своих целей. И Советская Россия, и Древний Египет — это команд-

1 Adam Smith, An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth

of Nations (New York: Modern Library, 1937), p. 62. ('Здесь и далее русский перевод цитируется по изданию: СмитАдам. Исследо­вание о природе и причинах богатства народов. М., 2007.)

21

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

ные общества; если оставить в стороне политический аспект, их экономическое выживание обеспечивалось указами, спу­скавшимися сверху, и жестокими наказаниями за их неиспол­нение.

В течение многих столетий человек решал проблему вы­живания одним из двух приведенных выше способов. И пока все проблемы решались по традиции или в соответствии с приказами сверху, не могло быть и речи об отдельной области знаний, именуемой «экономикой». Существовавшие обще­ства были ошеломляюще разнообразны с экономической точки зрения. Одни возвышали королей, а другие — комис­саров; в одних деньгами служила вяленая треска, а в других — валуны, которые нельзя было сдвинуть с места; где-то про­дукты распределялись элементарными коммунистическими методами, а где-то — посредством сложнейших ритуалов, но поскольку все общества функционировали по традиции или по приказам, ни одно не нуждалось в экономистах для объяс­нения своей сущности. Им были нужны теологи, политиче­ские мыслители, государственные деятели, философы, исто­рики — но, как ни странно, не экономисты.

Экономистам пришлось ждать до тех пор, пока не был изобретен третий способ борьбы за выживание. Пока не воз­никла потрясающая воображение система, при которой об­щество гарантирует непрерывность своего существования, позволяя каждому индивиду делать то, что ему кажется вер­ным, — при условии, что он или она руководствуется главным и общим для всех правилом. Эта система получила название «рыночной», а правило было предательски простым: каждый должен поступать так, чтобы максимально увеличить свое бо­гатство. Именно манящая выгода, а не бремя традиции или кнут властителя заставляют большинство людей заниматься тем или иным делом при рыночной системе. Хотя каждый из них был абсолютно свободен в выборе пути, взаимодействие отдельных людей привело к выполнению обязательных для общества заданий.

22

ГЛАВА 1. Экономическая революция

Это парадоксальное, тонкое и трудное решение про­блемы выживания предопределило появление экономистов. Когда жизнь идет не по традиции и не по команде, совершен­но неочевидно, что общество, каждый член которого стре­мится лишь к собственной выгоде, будет успешным и вообще выживет. Стоило традициям и приказам утратить силу, как исчезла и гарантия, что общество решит все свои проблемы и выполнит все задания, от наиболее грязных до самых непыль­ных. Общество может избавиться от гнета тирана, но кто те­перь будет указывать, как ему жить?

Эту роль взяли на себя экономисты. Их задача была тем труднее, что они не могли приступить к ее решению до тех пор, пока сама рыночная система не завоевала достаточного доверия к себе. Еще несколько сотен лет назад идея рынка за­частую всгречаласьс сомнением, густо замешенном на непри­язни. На протяжении многих веков мир привычно катился по колее традиции и плана; принесение стабильности в жертву неоднозначным и непроверенным рыночным механизмам требовало по меньшей мере революции.

С точки зрения оформления нашего общества в его со­временном виде, этой революции не было равных по значи­мости — она имела куда более серьезные последствия, чем французская, американская и даже русская революции. Что­бы по достоинству оценить ее масштабы и то влияние, что она оказала на общество, нам необходимо погрузиться в древний и уже полузабытый мир, из которого в итоге появился мир сегодняшний. Только тогда мы поймем, почему экономистам пришлось ждать так долго.

Первая остановка: Франция, 1305 год1. В разгаре ярмарка. Прибывшие еще утром в сопрово­ждении вооруженной охраны купцы разбили пестрые шатры

1 См.: Henri Pirenne, Economic and Social History of Medieval Europe

(New York: Harcourt, Brace:n.d)p. 102-103,145.

23

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

и ведут между собой бойкую торговлю, не забывая и о мест­ных жителях. Чего тут только не купишь: шелк и тафту, спе­ции и духи, кожу и меха... Часть товаров прибыла из Леванта, часть — из Скандинавии, а иные купцы проехали всего не­сколько сотен миль. Помимо простого люда, по шатрам про­гуливаются землевладельцы с женами, отчаянно пытающие­ся расцветить свою унылую жизнь. Вместе с причудливыми аравийскими товарами они жадно впитывают новые слова из далеких восточных земель: диван, сироп, тариф, артишок, шпинат.

Внутри самих шатров нас ожидает странное зрелище. Журналы торговли лежат на столах в раскрытом виде и часто представляют собой не более чем собрание записей о сделках; так, один из купцов отметил следующее: «Человек из Витсун-тайда остался должен десять гульденов. Его имени не помню»!. Подсчеты производятся по большей части в римских цифрах, так что ошибки нередки; тайны деления в столбик открыты да­леко не всем, да и функции нуля еще толком не изучены. И хо­тя выставленные товары пленяют взор, а посетители явно воз­буждены, сама ярмарка остается крошечной. Общего количе­ства товаров, ежегодно попадающих во Францию через пере­вал Сен-Готар2 (первый в истории подвесной мост), не хватит, чтобы наполнить современный товарный поезд; объем пере­возимого великим венецианским торговым флотом груза не­достаточен, чтобы заполнить сегодняшний грузовой корабль.

Наша следующая остановка: Германия, 1550-е годы.

Бородатый, облаченный в меха купец Андреас Рифф возвращается к себе домой в Баден; в письме к жене он сооб­щает, что успел побывать на тридцати рынках, и ему здорово досаждает стершееся седло. Еще больше ему мешают пошли­ны — бич того времени: на пути купца останавливают почти

1. Mariam Beard, A History of the Business Man (New York: Macmillan, 1938), p. 83.
2. См.: Pirenne, op. cit., p. 35, n. 1.

24

ГЛАВА 1. Экономическая революция

каждые десять миль и требуют уплатить пошлину; между Ба­зелем и Кельном это происходит тридцать один раз.

Мало того — каждая община, которую он посещает, об­ладает своими деньгами, правилами и регуляциями, своими законами и порядками. Только в окрестностях Базеля насчи­тывается 112 различных мер длины, 92 меры площади, 65 мер сыпучих тел, 163 меры емкости для злаков и 123 — для жидких веществ, 63 — для напитков и более 80 мер веса.

Наша экскурсия продолжается. Дело происходит в Бо­стоне, на дворе 1639 год1.

Мы становимся свидетелями судебного процесса. Не­кто Роберт Кейн, «давний проповедник Евангелия, человек высокого происхождения, обеспеченный и бездетный, по велению совести приехавший благовествовать о Христе», обвиняется в ужасном преступлении: он получил более ше­сти пенсов прибыли с одного шиллинга — возмутительное вознаграждение! Суд решает, должно ли отлучить грешни­ка от церкви, но ввиду его безупречного прошлого в итоге смягчается и отпускает его со штрафом в двести фунтов. Не­счастный господин Кейн столь потрясен, что публично, «со слезами признает свою порочность и алчность». Разумеется, главный священник Бостона не мог упустить столь удачную возможность с пользой употребить этот пример сбившегося с пути грешника и в воскресной проповеди, ссылаясь на жад­ность Кейна, обрушивается на негодные принципы торговли. Среди них и такие:

/. Человек может продавать по произвольно высокой цене и покупать так дешево, как только сумеет. 2. Если человек теряет в море, или по любой иной при­чине, часть своего товара, то он может поднять цену оставшейся части.

1 См.: John Winthrop, Winthrop's Journal (New York: Charles

Scribner's Sons, 1908), vol. 1, p. 315-317.

25

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

3. Человек может продавать по той же цене, что ку­пил, даже если он заплатил очень много...

Все это порочно, от начала до конца порочно, надры­вается священник; искать выгоды ради выгоды — значит ока­заться во власти страшного греха: алчности.

Итак, мы возвращаемся в Англию и Францию.

В Англии составлен устав крупной торговой организа­ции, Компании путешествующих купцов; среди прочего он указывает на нормы поведения: запрещены ругань, перепалки между членами Компании, игра в карты, содержание охотни­чьих собак. Никто не должен нести по улице неприглядные узлы. Деловое предприятие получается странноватое, боль­ше похожее на братство со своим особым уставом.

Текстильное производство Франции в последнее время проявляло куда больше самостоятельности, чем ему положе­но, и в 1666 году было обнародовано распоряжение Кольбе­ра1, призванное положить конец этой опасной и разруши­тельной тенденции. Отныне ткани, производимые в Дижоне и Селанжи, должны состоять из 1408 нитей, включая кайму, — не больше, но и не меньше. В Осере, Авалоне и двух других городах-производителях число нитей должно равняться 1376; ткачи Шатильона должны иметь в виду число 1216. Любая ткань, не соответствующая стандартам, будет пригвождена к позорному столбу. Случись такое трижды, к позорному стол­бу отправится торговец.

Эти пестрые фрагменты давно ушедших эпох кое-что объединяет. Во-первых, идея пристойности (не говоря уже о

1 Жан Батист Кольбер (1619-1683) — генеральный контролер

(министр) финансов Франции с 1665 г. Экономическая политика Кольбера (так называемый кольбертизм) — одна из разновидно­стей меркантилизма. Кольбер добивался роста государственного дохода главным образом созданием крупных мануфактур, уве­личением вывоза и сокращением ввоза промышленных изделий. (Прим. перев.)

26

ГЛАВА 1. Экономическая революция

необходимости) системы, основанной наличной выгоде, еще не укоренилась в умах людей. Во-вторых, отдельный, само­стоятельный экономический мир еще не вырвался из соци­ального контекста своего времени. Мир практических сделок до сих пор неразрывно связан с миром нашей политической, общественной и религиозной жизни. Лишь после того, как они окончательно разъединятся, жизнь человека станет пред­ставлять собой более-менее привычную для нас картину. Это разъединение не досталось нам даром — за него велась очень долгая и изнурительная борьба.

Кому-то наверняка покажется странным тот факт, что концепция выгоды сравнительно нова; с детства мы привыкли к тому, что каждому человеку свойственно стремление к бо­гатству, дай ему волю — и он будет вести себя не хуже любого уважающего себя бизнесмена. Мотив получения прибыли, говорят нам, стар, как само человечество.

Это не так. В той форме, в которой он известен нам, мотив получения прибыли появился не раньше, чем «совре­менный человек». Даже сегодня идея извлечения выгоды ис­ключительно ради выгоды чужда большой доле населения земного шара, не в последнюю очередь потому, что на про­тяжении многих и многих веков этой идеи просто-напросто не существовало. Сэр Уильям Петти1 — потрясающий персо­наж из XVII века, в течение своей жизни успевший побывать юнгой, сокольником, врачом, профессором музыки, а также основать школу Политической арифметики, — утверждал, что при высоких зарплатах «рабочую силу трудно найти, столь безнравственны те, кто работает лишь затем, чтобы есть или, скорее, пить». Сэр Уильям не просто выражал буржуазные предрассудки своего времени. Он обращал наше внимание на свойство, до сих пор присущее обществам со слабо развитой

1 См.: The Economic Writings ofSir William Petty, C.H. Hull.ed. (New

York: Augustus Kelley, 1963), p. 274.

27

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

промышленностью: неквалифицированные рабочие, не при­выкшие к наемному труду, в заводской обстановке чувствуют себя неуютно и не воспринимают постоянно возрастающее качество жизни как нечто само собой разумеющееся. Если зарплата внезапно поднимется, то они не станут работать усерднее, а предпочтут больше отдыхать. Идея, согласно ко­торой каждый работник не только может, но и должен посто­янно стремиться улучшить свое материальное благополучие, была по большей части незнакома многочисленным пред­ставителям нижних и средних слоев египетского, греческого, римского и средневекового обществ и начала проникать в со­знание отдельных людей лишь в эпоху Ренессанса и Рефор­мации. Почти во всех восточных культурах она отсутствует как таковая. Неотъемлемой характеристикой нашего обще­ства эта идея стала настолько же недавно, как, скажем, книго­печатание.

Концепция выгоды не только не столь распространена, как нам кажется, — с момента получения одобрения ее обще­ством, да и то неполного, прошло совсем немного времени. В Средние века церковь учила, что христианин не должен заниматься торговлей; в основе подобного учения лежало убеждение, что торговцы, подобно дрожжам, создают неже­лательное брожение в головах. Во времена Шекспира главной задачей обычных людей, а на самом деле и всех, за исключе­нием знати, было не улучшение своего положения, но под­держание его на определенном уровне. Даже для первых аме­риканских колонистов сама идея о том, что преследование собственной выгоды можно считать заслуживающей право на существование или даже мало-мальски полезной целью в жизни, казалась измышлением дьявола.

Разумеется, богатство существовало всегда, да и алч­ность сопровождает человечество еще с библейских времен. Но исключительно важно различать зависть, вызываемую бо­гатством сильных мира сего, и стремление к улучшению свое­го достатка, когда оно пронизывает все общество снизу до-

28

ГЛАВА 1. Экономическая революция

верху. Путешествующие торговцы появились никак не позже финикийских мореплавателей; их следы протянулись по всей истории: от римских спекулянтов, через предприимчивых венецианцев и купцов Ганзы, к великим первооткрывателям из Испании и Португалии, для которых поиск пути в Индию означал и движение к личному обогащению. Но приключе­ния немногих — это совсем не то, что преобразование всего общества, охваченного духом предпринимательства.

В качестве иллюстрации рассмотрим поразительное се­мейство Фуггеров1, знаменитых немецких банкиров XVI ве­ка. На пике своего могущества Фуггеры обладали золотыми и серебряными рудниками, торговыми концессиями и даже правом чеканить собственные деньги; состояния королей и императоров, чьи расходы на войны (и самих себя) Фуггеры финансировали, могли показаться им смешными. Но когда стоявший во главе дома Антон Фуггер умер, его старший племянник Ганс Якоб отказался взять управление семейным делом на себя на том основании, что на финансовые дела и личные заботы времени у него не хватит; Георг — брат Ганса Якоба — сказал, что предпочитает жить мирно; третий пле­мянник, Кристофер, проявил не больше интереса, чем его братья. По-видимому, все потенциальные наследники фи­нансовой империи решили, что игра не стоит свеч.

Если не считать королей (тех из них, кто был платеже­способен) и горстки семей наподобие Фуггеров, первые ка­питалисты, как правило, были не опорой общества, а отверг­нутыми им изгоями. Время от времени попадались предпри­имчивые люди, вроде святого Годрика2 из Финчейла, кото­рый сначала промышлял поиском ценностей в обломках по­терпевших крушение судов, заработал таким образом доста-

1. См.: Lewis Mumford, The Condition of Man (New York: Harcourt, Brace & World, 1944), p. 168.
2. См.: Henri Pirenne, Medieval Cities (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1925), p. 120-121.

29

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

точно, чтобы стать купцом, и, сколотив приличное состоя­ние, завершил свой жизненный путь праведным отшельни­ком. Подобные персонажи были редки. До тех пор пока пре­обладала идея о земной жизни лишь как мучительной прелю­дии к жизни вечной, предпринимательский дух не только не поощрялся, но и не находил достаточной поддержки. Короли нуждались в деньгах и поэтому ввязывались в войны; дворя­не стремились обладать землей, а поскольку ни один уважаю­щий себя дворянин не продал бы земли предков по собствен­ному желанию, заземлю опять-таки сражались. Но подавляю­щее большинство людей — сервы, деревенские ремесленни­ки и даже цеховые мастера — просто желали прожить свою жизнь так, как жили их отцы и как, в свою очередь, будут жить их дети.

Отсутствие мотива получения выгоды как основного двигателя повседневной деятельности (а в реальности и без­оговорочное осуждение этого мотива церковью) составляло важное отличие странного мира позднего Средневековья от того начавшего зарождаться за пару веков до Адама Смита мира, который вполне привычен для современного челове­ка. Но даже это отличие не было самым важным. Тогдашние обитатели Земли не понимали, что значит «зарабатывать на жизнь». Экономическая жизнь и жизнь общественная были неразделимы. Работа еще не стала средством для достижения цели — богатства и тех благ, которые оно позволяет приоб­рести. Она была целью в себе — разумеется, включающей деньги и товары; люди трудились лишь постольку, поскольку так делали их деды, и считали свой образ жизни естественным. Иными словами, время для открытия такой потрясающей со­циальной конструкции, как «рынок», еще не наступило.

Рынки являются неотъемлемой частью истории челове­чества. Таблицы из Тель-эль-Амарны рассказывают об ожив­ленной торговле между фараонами и левантийскими царями, происходившей за четырнадцать веков до нашей эры: золо-

30

ГЛАВА 1. Экономическая революция

то и военные колесницы обменивались на рабов и скакунов. Хотя сама идея обмена стара как мир, мы, памятуя об истории концепции выгоды, не должны предполагать, будто все оби­татели земного шара обладают предприимчивостью совре­менного американского школьника. Согласно некоторым источникам, вам не стоит интересоваться у представителей новозеландских маори количеством еды, которое необходи­мо, чтобы выменять крючок для ловли бонито, — подобный обмен никогда не производится, а вопрос считается непри­личным. Напротив, в определенных африканских племенах вопрос о цене женщины, выраженной в волах, является аб­солютно приемлемым — хотя сами мы смотрим на подобную сделку не лучше, чем маори на обмен еды на крючки (впрочем, наличие приданого в некоторых культурах заметно сокраща­ет разрыв между нами и этими африканцами).

Но рынки, будь то обмены между примитивными племе­нами или потрясающие воображение средневековые ярмар­ки, это вовсе не то же, что рыночная система. Ведь рыночная система не только и не столько способ обмена одних товаров на другие; что гораздо более важно, она является механиз­мом, который обеспечивает выживание целого общества.

Как мы увидели, устройство рыночного механизма было неведомо обитателям средневекового мира. Упоми­нание концепции выгоды звучало едва ли не богохульством. Более отвлеченное замечание, что общее стремление к вы­годе может способствовать сплочению общества, назвали бы безумным.

Подобная слепота была не беспочвенна. В Средние ве­ка, эпоху Ренессанса, Реформации, да и вообще вплоть до XVI или XVII века люди не могли вообразить рыночную систему в действии по той простой причине, что еще не существовали Земля, Труд и Капитал — главные факторы производства, используемые рыночной экономикой. Без сомнения, земля, труд и капитал — почва, люди и средства

31

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

производства — являются неотъемлемыми атрибутами лю­бого общества. Но сама идея абстрактной «земли» или аб­страктного «труда» начала занимать умы не раньше, чем абстрактная энергия или материя. Земля, труд и капитал как безличные «агенты» в производственном процессе — кон­цепции не менее современные, чем интегральное исчисле­ние. И появились они лишь немногим раньше.

Возьмем землю. Еще в XIV или даже XV веке не суще­ствовало понятия земли в качестве подлежащей свободной купле-продаже собственности, приносящей доход в виде ренты. Конечно, земель в виде поместий и имений было сколько угодно, но участки не подлежали купле или продаже даже в том случае, если возникали самые выгодные расклады. Земли составляли ядро общественной жизни, служили свиде­тельством высокого статуса и авторитетности их владельцев, а также фундаментом для военной, юридической и админи­стративной организации общества. Хотя при определен­ных — и очень жестких — условиях земля могла быть продана, в общем и целом она не была товаром на продажу. Средне­вековому дворянину возможность продажи своих земель ви­делась не менее абсурдной, чем губернатору Коннектикута — мысль о продаже пары округов губернатору Род-Айленда.

Недостаточно продаваемым был и труд. Когда сегодня мы говорим о рынке труда, то подразумеваем огромное коли­чество индивидов, предлагающих свои услуги тому, кто запла­тит больше остальных. В докапиталистическом мире подоб­ного рынка просто-напросто не существовало. Конечно, и тогда была масса выполнявших определенную работу сервов и ремесленников, но большая часть этих трудовых ресурсов не являлась предметом купли или продажи. Жизнь крестьян была неразрывно связана с поместьем их хозяина; они пекли хлеб в хозяйской печи и мололи муку на его мельнице, возде­лывали его угодья и служили ему на войне, но редко когда воз­награждались за свои услуги — то были их обязанности как сервов, а не свободно продаваемый «труд». В городе подма-

32

ГЛАВА 1. Экономическая революция

стерье поступал в обучение к мастеру, и практически всё: про­должительность обучения, число подмастерьев, количество рабочих часов и уровень платы, а также непосредственные ме­тоды работы — определялось цехом. Слуга и хозяин почти не торговались, за исключением тех редких случаев, когда усло­вия ухудшались настолько, что провоцировали волнения. Все это походило на рынок труда ничуть не больше, чем картина, наблюдаемая при приеме медсестер на работу в больнице. С капиталом почти та же история. Безусловно, капитал как бо­гатство отдельных лиц существовал и до прихода капитализма. Свободные средства имелись — не было достаточно сильно­го стимула использовать их по-новому и гораздо агрессив­нее. Риск и нововведения были не в почете, девиз звучал так: «Безопасность прежде всего». Способ производства, требо­вавший значительных трудозатрат и времени, предпочитался более быстрому и эффективному. Реклама была запрещена, и сама мысль о том, что один цеховой мастер может произ­водить конкретный продукт качественнее, чем его коллеги, считалась предательской. Стоило массовому производству текстиля в Англии XVI века поднять свою уродливую голову, как цеха направили королю протест. В результате «чудная ма­стерская», якобы состоявшая из двух сотен ткацких станков и имевшая своих мясников с пекарями, обслуживавших основ­ную рабочую силу, была объявлена Его Величеством вне зако­на: подобная эффективность и концентрация капитала могли создать опасный прецедент.

Тот факт, что средневековый мир не породил рыночную систему, легко объясним: населявшие его люди не могли даже представить себе абстрактных элементов производственно­го процесса. В отсутствие земли, труда и капитала Средние века были вынуждены обходиться и без рынка; без рынка же (оставим в стороне живописные ярмарки и базары) развитие общества определялось волей местных царьков и традиция­ми. Производство чахло или росло в зависимости от приказов землевладельцев. Если таких приказов не было, жизнь шла в

33

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

соответствии с обычаем. Живи Адам Смит в XIV веке, он вряд ли почувствовал бы необходимость создания теории полити­ческой экономии. В том, что держало средневековое обще­ство на плаву, нет никакой загадки; внешний вид и устройство этого механизма не были тайной за семью печатями. Этика и политика? Безусловно. Очень многие аспекты отношений мелких землевладельцев и крупных, а также последних и ко­ролей могли быть изучены и объяснены. Точно также налицо был конфликт между учением церкви и мятежными устрем­лениями торгового сословия. Но к чему здесь экономика? Ни к чему. Кого могли заботить абстрактные законы спроса и предложения, издержки или ценность, если абсолютно все правила функционирования мира содержались в законах о земле, принятых финансовых правилах и церковных установ­лениях вместе с общепринятыми обычаями того времени? Адам Смит мог стать великим моралистом позднего Средне­вековья, но ни в коем случае не великим экономистом — ему было бы просто нечего делать.

Экономистам было бы нечем заняться в течение еще нескольких столетий — до тех пор, пока огромный самодо­статочный и самовоспроизводящийся мир не изверг из себя суетливый, неугомонный и открытый для всех мир XVIII ве­ка. Возможно, «изверг» — слишком сильное слово, потому как трансформация заняла несколько сотен лет, а не произо­шла в результате одного яростного толчка. Но это изменение, как бы долго оно ни протекало, не было мирной эволюцией. Бившееся в агонии общество сотрясала революция.

Одна только коммерциализация земли, в результате ко­торой основой претензии на участки стало не место в соци­альной иерархии, а готовность заплатить, не могла не подо­рвать крепко укоренившийся феодальный образ жизни. Вне зависимости от того, насколько жестоко они эксплуатирова­лись своими хозяевами, превращение де-факто несвободных подмастерьев и сервов в «рабочих» означало создание класса запуганных и растерянных людей — пролетариев. Чтобы це-

34

ГЛАВА 1. Экономическая революция

ховые мастера стали капиталистами, нужно было преподать законы джунглей вчерашним хлебопашцам.

Ни один из описанных процессов нельзя было назвать мирным. Никто не хотел подобной коммерциализации жиз­ни. Чтобы получить хотя бы примерное представление о силе сопротивления этим переменам, мы совершим заключитель­ное путешествие — на сей раз во времена экономической ре­волюции.

Мы снова во Франции, на дворе 1666 год1.

Капиталисты ломают голову над тем, как противостоять важнейшему последствию все расширяющего свое влияние рыночного механизма — непрерывному изменению.

В какой-то момент возник вопрос, позволительно ли ма­стеру ткацкого цеха вносить усовершенствования в процесс производства. Вердикт был следующим: «Если ткач желает из­готовить материю по своему методу, он не может немедленно начать производство, но обязан получить разрешение на ис­пользование необходимого ему количества нитей определен­ной длины от городских судей, которые огласят свое решение лишь после того, как выскажутся четыре старейших купца и четыре старейших ткача из его цеха». Можно только догады­ваться, сколько мастеров решались предложить свои улучше­ния.

Вскоре после того, как «ткацкий вопрос» был решен, возмущение вспыхнуло в рядах производителей пуговиц; их ярость вызвал тот факт, что портные начали делать пуговицы из ткани — неслыханная наглость! Новшество, способное нанести урон давно существующей отрасли, вызвало правед­ный гнев властей, и изготовители тряпочных пуговиц были оштрафованы. Но для пуговичной гильдии этого было мало. Они потребовали права на обыск домов и гардеробов, а так-

См.: Eli Hecksher, Mercantilism (London: George Allen & Unwin, 1935), vol. I, p. 171.

35

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

же штрафов и даже арестов тех, кто будет уличен в ношении предосудительных изделий.

Боязнь всего новаторского и необычного охватила не только кучку насмерть перепуганных купцов. Капитал единым фронтом встал на борьбу с переменами, а на войне все средства хороши. Несколькими годами раньше в Англии изобретателю революционного вышивального станка было не только отка­зано в патенте — Тайный совет настоял на уничтожении зло­вредной машины. Во Франции поступающий из-за границы набивной ситец угрожает благосостоянию швейной промыш­ленности. Меры по отражению атаки приняты — гибнут около 16 тысяч человек! Только в Балансе по обвинению в торговле запрещенным ситцем семьдесят семь человек приговорены к повешению, пятьдесят восемь — к колесованию, а шестьсот тридцать один отправлен на каторжные работы, и лишь един­ственный счастливчик был отпущен на свободу.

Но капитал — вовсе не единственный производствен­ный ресурс, отчаянно пытавшийся воспротивиться перехо­ду жизни на рыночные рельсы. Ситуация с трудом еще более удручающа.

Давайте вернемся в Англию1.

К концу подходит XVI век — эпоха постоянного расши­рения английского могущества. Королева Елизавета отправ­ляется в триумфальное путешествие по собственным владе­ниям — но ее ждет горькое разочарование. Она восклицает: « Повсюду нищие!» Наблюдение весьма странное, ведь еще за сотню лет до того английская сельская местность в основном населялась возделывавшими свои земли крестьянами — со­ставлявшими гордость всего королевства йоменами, которые принадлежали к крупнейшей в мире группе свободных, неза­висимых и процветающих граждан. Теперь же — «Повсюду нищие!». Что произошло?

1 См.: Paul Mantoux, The Industrial Revolution in the XVIII Century

(New York: Harcourt, Brace, 1927), p. 196.

36

ГЛАВА 1. Экономическая революция

За это время возникла и приобрела заметную силу тен­денция к отчуждению собственности одного человека в пользу другого, иными словами — экспроприации. Шерсть стала товаром, приносящим хорошие деньги, а для ее про­изводства необходимы пастбища. Для расширения пастбищ проводилось огораживание общинной земли. Внезапно члены общины лишаются доступа к раскинувшимся пестрой мозаикой крошечным частным владениям (между которыми нет заборов, а границы определяются то деревцем, то валу­ном) и общим землям, где каждый мог пасти своих овец и до­бывать торф, — отныне все принадлежит владельцу поместья. На смену коллективному владению землей приходит частная собственность. Вот что записал некий Джон Хейлс в 1549 го­ду:...где раньше жили сорок человек, теперь все принадле­жит одному лорду и пастуху его... И главный источник непри­ятностей — это овцы, из-за них весь люд прогнали с пастбищ, на коих раньше кормились разные животные, а теперь все овцы, одни овцы»1.

Масштабы и влияние огораживания на нашу историю трудно переоценить. Бунты против него начали вспыхивать еще в середине XVI века; одно такое восстание унесло около трех с половиной тысяч жизней. В середине XVIII века этот процесс еще продолжался, а завершился он лишь столетие спустя. В 1820 году, почти через пятьдесят лет после амери­канской революции, герцогиня Сазерлендская отобрала у 15 тысяч человек в общей сложности около 794 тысяч акров земли, завезла туда около 131 тысячи овец, а в качестве ком­пенсаций сдала каждой из выселенных семей около двух акров самой никчемной земли.

Было бы неправильно обращать внимание лишь на по­вальный захват земли крупными помещиками. Истинной тра­гедией является то, что произошло с крестьянами. Лишен­ные права использовать некогда общую землю, они больше

1 Mantoux, op cit., p. 159.

37

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

не могли зарабатывать на прокорм семьи «фермерством». Стать фабричными рабочими им было не суждено — ведь тог­да еще не было никаких фабрик. В результате эти люди сфор­мировали самый несчастный и угнетенный из всех классов — аграрный пролетариат, а в тех местностях, где рабочих мест в сельском хозяйстве недоставало, они просто-напросто ста­новились бродягами и попрошайками, в отдельных случаях — ворами. Пришедший в ужас от повсеместного распростране­ния нищеты английский парламент предпринимал попытки локализовать проблему: скудные пособия приковывали бед­ноту к конкретным приходам, а в отношении бродяг предпи­сывалось применять телесные наказания и клеймения. Некий священник, современник Адама Смита, называл приходские дома, где содержались бедняки «Домами ужаса»1. К сожале­нию, те самые меры, с помощью которых страна старалась защититься от засилья нищеты, — прикрепление людей к их приходам, — автоматически отрезали дорогу к единственно­му возможному решению. И дело вовсе не в том, что англий­ский правящий класс состоял сплошь из бессердечных извер­гов. Просто составлявшие его люди не могли примириться с концепцией мобильной и текучей рабочей силы, которая, в соответствии с элементарными законами рынка, будет искать работу везде, где только сможет. Каждый этап коммерциали­зации труда, как и в случае с капиталом, наталкивался на непо­нимание, страх и открытое сопротивление.

В результате рыночная система, опиравшаяся на три ба­зовых элемента — землю, труд и капитал, — родилась в муках. Начавшись еще в XIII веке, они полностью прекратились лишь шесть столетий спустя. Во всей истории человечества не было менее понятой, менее принятой современниками и хуже спланированной революции. Но в любом случае движе­ние к рынку уже нельзя было остановить. Сколь незаметно, столь и безжалостно сметались покрытые пылью веков обы-

1 Ibid, р. 278.

38

ГЛАВА 1. Экономическая революция

чаи и традиции. Шумные протесты гильдии пуговичников оказались тщетны — изготовители тряпочных пуговиц побе­дили. Тайный совет запретил новые ткацкие станки, но уже семь десятилетий спустя ему пришлось ограничить их экс­порт — настолько удачным оказалось изобретение. Сколько бы людей ни было колесовано — объем торговли ситцем лишь многократно возрастал. Вопреки отчаянным протестам ста­рой элиты, родовые поместья дали путевку в жизнь фактору производства под названием «земля». Встреченный криками возмущения со стороны как работодателей, так и цеховых ма­стеров, экономический «труд» решил проблему безработных подмастерьев и лишенных своей земли крестьян.

Великая колесница нашего общества, прежде беззабот­но катившаяся по колее традиции и стабильности, вдруг ока­залась оснащенной двигателем внутреннего сгорания. Сдел­ки, сделки, сделки и выгода, выгода, выгода — именно таким оказалось новое и поразительно эффективное топливо.

Какие же силы были настолько действенными, что смог­ли смести старый, привычный мир и способствовали возник­новению на его месте другого, куда менее желанного мира?

У перемен не было одной, объясняющей все причины. Новый уклад жизни зарождался внутри старого, словно ба­бочка внутри куколки, и стоило ему обрести достаточную волю к жизни, как сковывавшая его структура разлетелась на куски. Экономическая революция произошла не из-за вели­ких событий или блистательных авантюр, ее спровоцировали не отдельные законы или отдельные, пусть даже очень влия­тельные, личности. Процесс перемен был совершенно спон­танным и многосторонним одновременно.

Во-первых, в Европе начали возникать национальные политические единицы. В результате крестьянских войн и королевских завоеваний построенное на изолированном су­ществовании раннефеодальное общество уступило свое ме­сто централизованным монархиям. Монархии пробудили

39

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

национальные чувства, все более явно выражавшиеся; это, в свою очередь, означало появление пользующихся благо­склонностью короля отраслей, например производства го­беленов во Франции, и создание флотов и армий, которые не могли существовать без отдельных отраслей промыш­ленности. Бесконечные правила и регуляции, отравлявшие жизнь Андреаса Риффа и других путешествующих купцов XVI столетия, были заменены государственными законами, общими системами мер и более или менее стандартизиро­ванными валютами.

Важной политической причиной революции в Европе стало поощрение властями заморских путешествий и откры­тий. Еще в XIII веке братья Поло отправлялись в свое дерзкое путешествие в земли великого Хана как обычные купцы — без высокого покровительства; в XVI веке пытавшийся достичь той же цели Колумб уже пользовался поддержкой королевы Изабеллы. Движение от частного к государственному мо­реплаванию развивалось одновременно и в тесной связи с переходом от индивидуального существования к националь­ному. В свою очередь великие английские, испанские и пор­тугальские мореплаватели-капиталисты привезли на родину не только несметные богатства — отныне стала осознаваться важность богатства как такового. «Золото — удивительная вещь! Кто обладает им, — писал Христофор Колумб, — тот господин всего всего, чего он захочет. Золото может даже душам открыть дорогу в рай»1. Так думали многие совре­менники великого первооткрывателя, и это чувство заметно ускорило появление почитавшего выгоду и риск общества, главным двигателем которого была погоня за деньгами. Ми­моходом стоит отметить, что сокровища Востока и впрямь поражали воображение. Денег, полученных королевой Ели­заветой в обмен на финансирование путешествия сэра Фрэн -сиса Дрейка на «Золотой лани», хватило на то, чтобы полно-

1. Письмо с Ямайки, 1503 г. (Прим. перев.)

40

ГЛАВА 1. Экономическая революция

стью заплатить зарубежный долг Англии и заткнуть все дыры в бюджете. Остаток был инвестирован за рубеж; если бы с тех пор на елизаветинские вложения начислялся сложный про­цент, то сегодня в сумме они превосходили бы зарубежные активы Великобритании по состоянию на 1930 год!

Второй крупной причиной изменений было постепен­ное уменьшение роли религии под влиянием скептицизма, пытливости и гуманизма, характерных для Итальянского Ренессанса. Мир Сегодня отодвинулмирЗавтраназадний план, и как только земная жизнь стала более важной, повысилась и значимость материальных стандартов и простых радостей. Церковь стала более терпимой — за этим стояло зарождение протестантизма, провозглашавшего принципиально новое отношение к труду и богатству. Римско-католическая церковь всегда относилась к купцам с подозрением и не стеснялась называть ростовщичество грехом. Но как только этот самый купец начал занимать все более и более высокое положение в обществе, стоило ему перестать быть ненужным придатком старого мира и превратиться в неотъемлемую часть мира ново­го — стало ясно, что пришло время для переоценки его назна­чения. Именно отцы протестантизма прокладывали путь для объединения духовной и светской жизни в гармоничное це­лое. В их проповедях нет места восхвалению жизни, проведен­ной в нищете и духовном созерцании как противоположности земной жизни; они учили, что использование данного Богом таланта к ведению бизнеса — благое дело. Предприимчивость перешла в разряд общепризнанных добродетелей — и вовсе не из-за выгод, которые она приносит отдельному человеку, но из-за преумножения Божьего величия. Отсюда оставался один шаг до уравнения богатства с духовным совершенством и про­возглашения богачей едва ли не святыми.

В фольклоре XII века встречается рассказ о ростовщи­ке, собиравшемся венчаться; когда он входил в церковь, его раздавила упавшая статуя. Как выяснилось, статуя была изо­бражением другого ростовщика — и Бог не одобряет подоб-

41

РОБЕРТ Л. ХЛЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

ной деятельности. Мы помним, что даже в середине XVI века несчастный Роберт Кейн вызвал гнев пуританскх церковных властей именно из-за рода своих занятий. Рыночной системе было трудно дышать в атмосфере тотальной неприязни. Как следствие, необходимым условием развития рынка было по­степенное признание духовными лидерами его безвредно­сти, а потом и пользы для общества.

Еще одна причина заключалась в росте уровня жизни, в конечном итоге приведшем к возможности рыночной си­стемы. Мы привыкли думать о Средних веках как о времени, связанном с застоем и отсутствием прогресса. И все же за пятьсот лет феодальный строй произвел на свет тысячу го­родов (само по себе потрясающее достижение), соединил их какими-никакими дорогами и поддерживал их население с помощью привозимого из деревень продовольствия. Все это породило привычку к деньгам, рынкам и основанному на купле-продаже образу жизни. В процессе этих изменений власть естественным образом перераспределялась, переходя от не понимавшей денег высокомерной аристократии к пре­красно разбиравшимся в денежных вопросах купцам.

Неверно думать, что прогресс заключался лишь в посте­пенном возрастании важности денег. Также был крайне важен прогресс технологический, причем вполне определенного рода. Коммерческая революция не могла состояться в отсут­ствие сколько-нибудь разумного бухгалтерского учета: хотя венецианские купцы XII века уже использовали вполне хи­троумные вычислительные приборы, большинство средневе­ковых торговцев в своем невежестве мало чем отличались от школяров. Прошло некоторое время, прежде чем необходи­мость учета стала повсеместной; двойная запись стала обще­принятой практикой лишь в XVII веке. Ну а до тех пор, пока не появился надежный метод учета финансовых потоков, пред­принимательство в крупных масштабах было невозможно.

И все же самое важное изменение с точки зрения по -следующей истории - это рост людского любопытства

42

ГЛАВА 1. Экономическая революция

и, в результате, научного знания, И хотя во времена Адама Смита мир стал свидетелем фейерверка научных открытий, Промышленная Революция была бы невозможна без множе­ства не столь заметных продвижений в уровне нашего знания. Еще в докапиталистическую эпоху на свет появились печат­ный станок, бумажная фабрика, ветряная мельница, механи­ческие часы, картография и огромное количество других изо­бретений. Заняла достойное место в умах людей и сама идея изобретения — впервые за всю историю экспериментирова­ние и инновации встречали дружелюбный прием.

Действуй они отдельно друг от друга, ни одному из этих изменений самому по себе не удалось бы поставить общество с ног на голову. Иные из них могли с одинаковой вероятно­стью быть как причинами, так и следствиями обуревавших его потрясений. История избегает рывков, и процесс великого сдвига растянулся на долгое время. Рыночный способ органи­зации процветал бок о бок с традиционными практиками, и остатки этого старого образа жизни не исчезли и после закре­пления рынка в качестве основы экономической организации нашего общества. Так, гильдии и феодальные привилегии не были отменены во Франции вплоть до 1790 года, а английский Статут ремесленников, регулировавший деятельность цехов, просуществовал до 1813-го.

Но уже к 1700 году — за двадцать три года до рождения Адама Смита — тот мир, что осуждал Роберта Кейна, запре­щал купцам носить неприглядные узлы, заботился о «спра­ведливости» цен и боролся за преемственность в профессиях отца и сына, находился в глубоком упадке. Теперь общество отдало себя во власть принципиального нового набора «са­моочевидных» максим. Среди них были и такие:

«Каждый человек от природы алчен и жаждет прибыли».

«Никакой закон не может запрещать выгоду».

«Выгода находится в Центре Коммерческого Круга»1.

1 Hecksher, op. cit., p. 301.

43

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

В обиход вошла концепция «человека экономическо­го» — безвольного существа, беспрекословно подчинявше­гося скрытой в его мозгу вычислительной машине. Очень скоро учебники наполнились рассказами о попавшем на нео­битаемый остров Робинзоне Крузо, расчетливости которого могли бы позавидовать иные бухгалтеры.

Новый, деловой европейский мир оказался охвачен­ным лихорадкой обогащения и спекуляции. Шотландский авантюрист Джон Ло1 пустился в очередное безумное при­ключение, основав в 1718 году во Франции Миссисипскую компанию: он продавал акции предприятия, собиравшегося разрабатывать золотые рудники в Америке. На улицах муж­чины и женщины сражались за право получить долю в компа­нии, совершались убийства, состояния сколачивались за ночь. Кто-то из гостиничной прислуги заработал тридцать милли­онов ливров. В тот момент, когда компания была готова обан­кротиться с ужасными последствиями для инвесторов, власти решили отдалить катастрофу, причем довольно интересным способом. Они наняли тысячу бродяг, вооружили их кирками и лопатами и заставили промаршировать по улицам Парижа, изображая отправляющихся в Эльдорадо старателей. Разуме­ется, в конце концов компания разорилась. Но насколько по­разительны произошедшие изменения! Как велико отличие алчущей быстрого обогащения толпы на рю де Кенкампуа от робких капиталистов столетней давности; желание публики получить побольше денег должно быть крайне острым, чтобы она попалась на такую примитивную удочку!

Сомнений не оставалось — после долгих мучений ры­ночная система наконец явилась-таки на свет. Отныне ре­шение проблемы выживания заключалось не в следовании традициям или приказам, но в свободной деятельности ищу­щих выгоды людей, связанных исключительно рыночными отношениями. Новая система получила название «капи-

1 См.: Beard, op. cit., p. 416-419.

44

ГЛАВА 1. Экономическая революция

тализма» — трудно поверить, но это слово не было широко распространено до конца XIX века! А лежавшая в основе си­стемы идея выгоды так твердо укоренилась в сознании людей, что уже скоро многие будут утверждать, что это вечная и вез­десущая часть нашей природы.

Идея нуждалась в собственной философии.

Человек, часто говорят нам, отличается от всех других живых существ своей сознательностью. По-видимому, следу­ет понимать, что нам недостаточно создать общество и жить в нем; человек обязательно старается убедить себя, что обитает в лучшем из всех возможных обществ, а сложившиеся внутри него правила хотя бы частично отражают правила, установ­ленные Провидением. Как следствие, каждая эпоха рождает своих философов, апологетов, критиков и реформаторов.

Вопросы, озадачивавшие первых социальных филосо­фов, относились скорее к политической, чем к экономиче­ской стороне нашей жизни. Все то время, пока миром пра­вили традиция и тирания, проблемы бедности и богатства вряд ли волновали умы мудрецов; в порядке исключения по этому поводу можно было лишь вздохнуть или в очередной раз возмутиться внутренней бессмысленностью человека. Раз большинство людей, подобно трутням в пчелиной семье, рождалось, чтобы провести жизнь в бедности, никто и не ин­тересовался тем, как они существуют, причуды королев были гораздо более увлекательным предметом для изучения.

«Уже непосредственно с момента самого рождения не­которые существа различаются в том отношении, что одни из них как бы предназначены к подчинению, другие к властвова­нию», — сказал Аристотель1, и в основе его замечания лежит не презрение, а безразличие, с которым ранние философы смотрели на будничную жизнь. Существование огромного

1 Аристотель. Политика. Цит. по: Антология мировой филосо-

фии. М., 1969.ТА. (Прим. перев.)

45

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

рабочего класса воспринималось как должное, деньги же и рынки были не только слишком грязными, но и слишком пле­бейскими темами, чтобы претендовать на внимание джентль­мена и ученого. Права королей, как дарованные свыше, так и иные, а также важнейшая проблема власти преходящей в про­тивовес власти духовной — вот что занимало тогдашние умы, но никак не притязания нахальных купцов. Хотя богатство отдельных людей играло свою роль в жизни нашего мира, по­требность в философии богатства появилась лишь после того, как борьба за него стала повсеместной и просто-напросто не­обходимой для существования общества.

Игнорировать тот факт, что рынок поощряет довольно неприятную борьбу, можно было лишь до поры до времени; в какой-то момент он вызвал праведное возмущение окружаю­щих. Когда борьба наконец доползла до святая святых фило­софии, разумнее всего было попытаться воспользоваться на­копленным опытом и проследить некую объединявшую все происходившее логику. Именно эту задачу решали филосо­фы, в течение двух веков до Адама Смита предлагавшие свои теории повседневной жизни.

Стараясь открыть двигавшие миром силы, они рисовали его портреты, и из них вышла бы престранная галерея!

Вначале наиглавнейшей целью и средством в борьбе за существование объявили накопление золота. Христофор Ко­лумб, Кортес и Фрэнсис Дрейк были не просто путешествен­никами на службе у государства — они находились в авангарде экономического прогресса. Меркантилистам — группе авто­ров, писавших о торговле, — казалось очевидным, что есте­ственная цель всех экономических устремлений — могущество страны, а главный ингредиент национального могущества — как раз таки золото. Центральное место в их философии, разумеется, отводилось великим армадам и рискованным пред­приятиям, сокровищам королей и скупости народа, а превыше всего почиталось убеждение в том, что преуспевшая в поисках сокровищ страна обречена на процветание.

46

ГЛАВА 1. Экономическая революция

Можно ли обнаружить объединяющую эти идеи кон­цепцию? Здесь мы впервые сталкиваемся с упомянутым в кон­це предисловия взглядом, в соответствии с которым «картины мира» предшествуют реальному ходу событий и предопреде­ляют его. Одну из таких картин можно увидеть на фронтиспи -се опубликованного в 1651 году «Левиафана» — оказавшего заметное влияние на последующее развитие мысли трактата английского философа и политического мыслителя Томаса Гоббса. На гравюре изображена огромная фигура, возвы­шающаяся над безмятежной сельской местностью и словно охраняющая ее. Очевидно, перед нами монарх: в одной руке у него меч, в другой — скипетр. Если приглядеться вниматель­нее, оказывается, что его кольчуга сшита из человеческих го­лов.

Стоит заметить, что картина охватывает политическую сторону нашей жизни, а вовсе не экономическую. Главная мысль «Левиафана» — и самого Гоббса — такова: всемогущее государство необходимо, чтобы уберечь людей от «одино­кого, бедного, мерзкого, жестокого и короткого существо­вания»1. Хотя коммерческая деятельность имела довольно большое значение, она могла как поддерживать государство, так и расшатывать его устои. Следовательно, несмотря на их искреннюю заинтересованность в накоплении золотых слит­ков, все монархии опасались, как бы торговые суда не отвез­ли заветный металл в другие страны, где он будет потрачен на шелка и прочую роскошь в ущерб государственной казне.

И все-таки даже такое мировоззрение служит основой для попыток проведения того, что мы бы назвали экономиче­ским анализом. Еще до появления «Левиафана» защитники интересов делового мира публиковали множество очерков, стараясь доказать, что ходившие по Темзе корабли были вы­годны для суверена и при этом не представляли для него ника­кой опасности. Да, часть вывозимого ими золота вполне могла

1 Thomas Hobbes, Leviathan (Oxford University Press, 1967), p. 41,97.

47

РОБЕРТ Л. ХАЙЛБРОНЕР

Философы от мира сего

быть израсходована на заграничные продукты, но они везли и британские товары, за которые выручали еще больше золота. Как писал на страницах своего очерка «Богатство Англии во внешней торговле» директор Ост-Индской компании Томас Мен, «обыкновенным способом» увеличения богатства и на­полнения казны страны была торговля, «причем мы должны неукоснительно следить за соблюдением одного правила: каждый год необходимо продавать чужестранцам больше, чем мы потребляем»1.

К XVIII веку эта сосредоточенность на золоте стала вы­глядеть откровенно наивной. Возникающие одна за другой школы мысли основным источником жизнеспособности страны называли торговую деятельность. А значит, их вни­мание уже не привлекал вопрос об извлечении наибольшей выгоды из рынка золота. Теперь они размышляли над тем, как поспособствовать формирующемуся классу торговцев в до­стижении их целей, ведь только это в конечном счете и при­водило к росту богатства всего народа.

Новая философия принесла и новую проблему: бедняки должны были по-прежнему жить в нищете. Почти все сходи­лись во мнении, что стоит нищим перестать быть таковыми, как они вполне могут отказаться выполнять свои рабочие обязанности без существенного повышения в вознаграж­дении за труд. «Для счастья общества... необходимо, чтобы большая его часть пребывала в невежестве и нищете», — пи­сал Бернард Мандевиль2, самый чудной и вместе с тем самый проницательный комментатор общественной жизни на­чала XVIII века. Разумеется, глядя на дешевизну труда в ан­глийском сельском хозяйстве и промышленности, авторы-меркантилисты одобрительно кивали головой.

1. См.: R. Heilbroner, Teachings on the Worldly Philosophy. W.W. Nor­ton, N.Y., p. 24-28.
2. Bernard Mandeville, The Fable of the Bees (Oxford: Clarendon Press, 1966), p. 287,288.

48

ГЛАВА 1. Экономическая революция

Конечно, золото и торговля, а также связанные с ними идеи повелевали течением нашей внешне хаотичной жиз­ни не в одиночку. Бесчисленные памфлетисты, священни­ки, критиканы и фанатики силились предоставить доводы в поддержку такого общественного устройства или же в его безоговорочное осуждение, причем каждый — свои. К их вя­щему сожалению, мало кто в этом преуспел. Один утверждал, что страна, безусловно, не может покупать больше, чем она продает, другой же с не меньшей уверенностью настаивал на том, что народ лишь выигрывает, если потребляет больше, чем предоставляет взамен. Часть авторов считала, что именно торговля порождает богатство, и превозносила достоинства купца; многие были убеждены, что торговля — лишь парази­тический нарост на здоровом теле фермера. Кто-то утверж­дал, что бедные являются таковыми по воле Божьей, но даже если это и не так, то их бедность в любом случае составляет основу для процветания всего народа. Им возражали: нище­та — болезнь общества и она никоим образом не может спо­собствовать богатству.