Русский Гуманитарный Интернет Университет

Библиотека

Учебной и научной литературы

И. Ф. ДЕВЯТКО

МЕТОДЫ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Екатеринбург

Издательство Уральского университета

1998

ББК С5в6

Д25

Издание осуществлено при участии

Института гуманитарных практик

Редактор М. Г. Тюлькина

Ответственный за выпуск Л. Е. Петрова

Девятко И. Ф.

Д25 Методы социологического исследования.— Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1998.— 208 с.

ISBN 5—7525—0611—5

В данной книге рассматриваются ведущие методы социологического иссле­дования — опрос, эксперимент, включенное наблюдение, биографический ме­тод, а также специальные процедуры, применяемые для сбора, анализа и оценки качества социологических данных. Логика и методы социологического исследо­вания рассматриваются в книге в контексте более широких исследовательских перспектив и моделей теоретического объяснения, предопределяющих выбор кон­кретных методических решений.

Книга может использоваться для подготовки и проведения социологических и маркетинговых исследований, а также в качестве пособия по курсу «Методоло­гия и методы социологического исследования». Книга предназначена для препо­давателей, аспирантов и студентов факультетов социальных наук.

ББК С5в6

ISBN 5—7525—0611—5

© Девятко И. Ф., 1998

Издание осуществлено при участии 1

ПРЕДИСЛОВИЕ 4

ГЛАВА 1. ЛОГИКА СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ 6

Методология и логика социологического исследования. Возможно ли объективное и научное социальное знание? 6

Методы социологического исследования: общий обзор 12

Дополнительная литература 14

ГЛАВА 2. ВКЛЮЧЕННОЕ НАБЛЮДЕНИЕ 15

Что такое включенное наблюдение? 15

Планирование исследования: определение проблемы, отбор случаев, ситуаций и групп 17

Вхождение в ситуацию наблюдения, роли наблюдателя, взаимоотношения «в поле» 22

Процесс анализа и описания результатов 28

Дополнительная литература 38

ГЛАВА 3. БИОГРАФИЧЕСКИЙ МЕТОД 40

Определение и истоки биографического метода в социологии 40

Сбор биографического материала 43

Анализ и интерпретация биографического материала 47

Дополнительная литература 50

ГЛАВА 4. ЭКСПЕРИМЕНТ В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ 52

Определение и виды эксперимента. 52

Основные принципы экспериментирования в социальных науках 52

Основные экспериментальные планы с контрольной группой и рандомизацией 56

Число степеней свободы 63

Контрольная группа 64

Экспериментальная группа 64

Многомерные и факторные эксперименты: общий обзор 64

Лицо 67

Глава 5. Массовые опросы в социологии 69

Определение и истоки 69

Выбор исследовательского плана 71

Концептуализация и измерение: общий обзор 78

Уровни измерения 85

Общие правила конструирования опросников 87

Выбор формата для ответов 95

Дополнительная литература 101

ГЛАВА 6. КАЧЕСТВО ИЗМЕРЕНИЯ. СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ИНДЕКСЫ И ШКАЛЫ 103

Проблема качества социологического измерения 103

Надежность и валидность измерения 103

Конструирование индексов и шкал 111

Дополнительная литература 122

Глава 7. Построение выборки социологического исследования 123

Выборочный метод: определение и истоки 123

Типы вероятностных выборок и их реализация 124

Размер вероятностной выборки 138

Целевой отбор 139

Дополнительная литература 142

Глава 8. Анализ данных 143

Виды анализа данных 143

Одномерный анализ: табулирование и представление данных 144

Анализ связи между двумя переменными 156

Метод уточнения в анализе связи между переменными 163

Корреляция, частная корреляция, регрессия 167

Множественная регрессия и путевой анализ 175

Дополнительная литература 181

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тема этой книги — логика и методы социологического исследования. Хотя основное внимание в ней уделено ведущим методам социологического исследования — опросу, эксперименту, включенному наблюдению, биографическому методу, а также детальному описанию специальных процедур, применяемых для сбора, анализа и оценки качества социологических данных,— многие разделы книги рассматривают процесс исследования в контексте более широких исследовательских перспектив и моделей теоретического объяснения, используемых социологами и влияющих на выбор конкретных методических решений. Взаимосвязь социологической теории и метода прослеживается здесь на разных уровнях — от выбора способа фиксации данных до идентификации используемой модели измерения.

В первой главе рассмотрены проблемы философии и логики научного исследо­вания, взаимосвязи теоретического и методического знания в социальных на­уках. Главы 2 и З дают достаточно детальное представление об истоках, идей­ных предпосылках и конкретных применениях включенного наблюдения и био­графического метода в социологии. Эти методы сравнительно недавно вошли в учебные планы и явно нуждаются в более полном и систематическом представ­лении отечественному читателю. Главы 4 и 5 рассказывают о классических и самых современных подходах к эксперименту и массовому опросу в социальных науках. Наконец, 6, 7 и 8 главы посвящены взаимосвязи теории, метода и изме­рения в социологических исследованиях, а также возможностям выборочного метода и статистического анализа данных. Этот круг вопросов нередко получал весьма упрощенную трактовку не только в учебных текстах, но и в обзорных монографиях. В главе 8, посвященной анализу данных, рассматриваются неко­торые довольно сложные и продвинутые аналитические техники, однако ее чте­ние не требует подготовки, выходящей за пределы самых основных статисти­ческих представлений.

Книга может использоваться в качестве пособия по вводному курсу «Методо­логия и методы социологического исследования» для студентов-социологов, а также служить вспомогательным источником по общеобразовательным и спе­циальным курсам, затрагивающим вопросы планирования и проведения соци­ологических исследований, измерения и анализа данных в социальных науках. Кроме того, она может стать своеобразным путеводителем для всех тех, кто намеревается выступить в роли квалифицированного «потребителя» или заказ­чика социологических исследований.

Здесь мне хотелось бы выразить признательность всем коллегам, читавшим книгу в целом, а также отдельные ее разделы, в частности проф. В. А. Ядову, высказавшему ряд полезных замечаний. Список тех, кто оказывал мне такого рода помощь и поддержку, слишком велик, чтобы приводить его в «Предисло­вии», и включает всех моих учителей и студентов. Мои основные литературные «долги» указаны в библиографических сносках и списках дополнительной литературы к отдельным главам. Я также признательна моим екатеринбургским коллегам из издательства Уральского государственного университета, которые способствовали выходу в свет этой книги, довольно продолжительное время ожидавшей публикации. Особая благодарность Л. Е. Петровой, оказывающей неоценимую интеллектуальную, техническую и моральную поддержку на все стадиях подготовки рукописи к печати, а также помогавшей мне в проведении библиографических разысканий.

Наконец, мне хотелось бы выразить благодарность моим родителям, которые ввели меня в самую суть методологической проблематики, показав, что как часто бывает важнее, чем что.

Москва, 1997

ГЛАВА 1. ЛОГИКА СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Методология и логика социологического исследования. Возможно ли объективное и научное социальное знание?

Эта книга посвящена методам социологического исследования и рассчитана прежде всего на тех, кто проводит или собирается проводить такие исследова­ния — в практических, прикладных целях либо ради удовлетворения так назы­ваемого академического интереса (последний, как известно, в более долговре­менной перспективе тоже служит практическим целям). Кроме того, она может быть полезна тем читателям, которые хотят стать грамотными потребителями результатов социологических исследований, в частности лицам, принимающим политические и социальные решения на основании социологических данных, заказчикам прикладных исследований (предвыборных, маркетинговых и т. п.), а также тем, кто формирует собственное либо даже общественное мнение, основываясь на цифрах и фактах, приводимых в исследовательских отчетах или газетных публикациях.

Совершенно очевидно, что достоверность фактов и выводов, полученных ис­следователем, зависит от того, каким способом последний пришел к данным фактам и выводам, т. е. от использованного им метода. В повседневной жизни мы также описываем факты, оцениваем их правдоподобие, выводим гипотетические закономерности или опровергаем выводы других людей. Однако в науке все эти повседневные методы получения нового знания подвергаются куда бо­лее тщательной разработке. В повседневной жизни, например, мы легко используем понятия «всегда», «никогда» или «очень часто», но такого рода оценки остаются субъективными и относительными, пока они полностью зависят от того, кто оценивает и какие события подвергаются оценке. Частота «один случай из двадцати» будет оцениваться как «очень часто», если речь идет о неудачных исходах хирургической операции (особенно если оценку производит пациент), и как «почти никогда», если эта частота соответствует шансам конкретного абитуриента поступить в университет. Чтобы сделать такого рода оценки более сравнимыми и объективными, в науке используются статистические критерии и методы статистического оценивания, позволяющие судить о вероятности реализации определенного события, о сугубо случайном или, наоборот, закономерном характере полученного результата (хотя, как мы увидим в дальнейшем, статистическая значимость научного факта не обязательно свидетельствует о его социальной и личностной значимости).

Современная наука — это коллективное предприятие, требующее к тому же немалых затрат. В силу этих обстоятельств, а также в силу присущих человеку стремления к истине (даже несовершенной и подверженной постоянным пересмотр­ам) и способности к критической оценке существующих точек зрения (большей или меньшей, но в общем поддающейся тренировке) проблема «Научного Метода», позволяющего получить достоверные и надежные результаты и на их основе прийти к объективным и хорошо обоснованным выводам, неизменно пользуется вниманием ученых. Хотя по мере развития науки у ученых оставалось все меньше оснований верить в существование единого и универ­сального «Метода», пригодного для решения всех без исключения научных за­дач, они, тем не менее, стремились разработать все более точные и надежные методы опытной проверки теоретических гипотез, а также определить крите­рии для оценки объективности и обоснованности нового знания, получаемого в результате проводимых ими исследований.

Методология науки — это дисциплина, изучающая и технические, «процедур­ные» вопросы организации исследования, и более общие вопросы обоснованно­сти используемых методов, достоверности наблюдений, критериев подтвер­ждения или опровержения научных теорий.

Такая «всеядность» методологии связана с тем, что большинство сугубо техни­ческих вопросов, возникающих в реальной исследовательской практике, не могут быть решены без обращения к более широким представлениям о том, что в данном случае может служить критерием истинности или обоснованнос­ти, какие факты следует считать релевантными, т. е. относящимися к проверяе­мой теории, а какие — случайными ошибками наблюдения и т. п. С другой сто­роны, непосредственным источником самих нормативных стандартов и критериев, используемых при оценке исследовательских процедур и результатов, служат не только абстрактные и универсальные конструкции формальной логики, но и реаль­ная, «ситуативная» логика конкретного исследования, принимающая во внимание его цели, происхождение стоящей перед исследователем научной проблемы (тео­ретическое затруднение, практическая задача), доступные теоретические и техни­ческие ресурсы и, наконец, научный «фон» исследования — ту теоретическую пер­спективу или, если воспользоваться популярным обозначением, исследовательс­кую программу, в рамках которой и замысел, и методика, и результаты исследования приобретают свой подлинный смысл. Чтобы понять смысл и результаты, напри­мер, экспериментов физика А. Майкельсона по измерению относительной скорос­ти света (вдоль и поперек потока «эфирного ветра»), нужно представлять себе суть спора между сторонниками различных теорий «светоносного эфира» и сторонни­ками теории относительности Эйнштейнаi. Точно так же трудно оценить процеду­ру и результаты эксперимента, в котором психолог сначала помещает крыс в лаби­ринт, оставляя их там на некоторое время, а потом, установив в конце лабиринта кормушку с приманкой, измеряет с помощью секундомера время, затраченное кры­сами на прохождение лабиринта. Чтобы понять методику последнего эксперимента, следует представлять себе основные положения исследовательской программы бихевиоризма, весьма влиятельного направления в науках о поведении. (Только что описанный экспериментii, в частности играет важную роль в споре о том, способны ли внутренние образы окружения, «когнитивные карты», оказывать ре­альное влияние на скорость выработки поведенческих навыков у животных. Для человека, не имеющего представления об этом споре, предварительное помещение крыс в лабиринт выглядит ничего не значащим фактом или, в худ­шем случае, методическим промахом экспериментатора; для сторонника же бихевиористской исследовательской программы — это логически необходимое условие для любых выводов относительно влияния предварительной ориенти­ровки на обучение.)

До недавнего времени в философии и методологии науки господствовал упро­щенный взгляд на логику и процедуру научного исследования, который можно обозначить как «традиционный образ науки». Этот взгляд игнорировал только что описанные сложные взаимосвязи между самыми общими философскими и теоретическими представлениями, входящими в определенную исследователь­скую программу, и более частными предположениями, из которых явно или неявно исходит ученый, планирующий конкретное исследование. «Традицион­ный образ науки» представлял процесс исследования как простую линейную последовательность:

проверяемая общая теория, из которой выводится основная теоретическая гипотеза, определение основных теоретических понятий в терминах конк­ретных измерительных операций, т. е. их операционализация, решающий эксперимент, ведущий к однозначному принятию или отвержению гипоте­зы, а заодно и общей теории, из которой гипотеза была выведена.

Предполагалось, что отрицательный результат «решающего эксперимента», т. е. эмпирическая демонстрация ложности предсказаний, выведенных путем логической дедукции из теоретических предпосылок, свидетельствует о лож­ности этих предпосылок. На практике, однако, всегда можно приписать «не­удачное» наблюдение либо неучтенным особенностям исходных условий конк­ретного эксперимента, либо ложности множества вспомогательных гипотез и предположений, используемых при проверке основной теоретической гипоте­зы. Так, в частности, негативный результат всегда может быть приписан не про­веряемой гипотезе, а артефактам используемого метода или погрешностям в операционализации и измерении отдельных показателейiii. Кроме того, в теоре­тическую гипотезу, вспомогательные предположения или, наконец, в самые общие теоретические предпосылки исследовательской программы, включаю­щей в себя спорную теорию, почти всегда можно внести разного рода неболь­шие поправки или дополнения (так негативный результат упоминавшихся выше опытов Майкельсона с измерением «эфирного ветра» поначалу объяснялся тем, что движение эфира непосредственно у поверхности Земли столь незначитель­но, что использованная в опыте аппаратура не обладала достаточной точнос­тью для его фиксации). Иными словами, «решающие эксперименты» чрезвы­чайно редки даже в точных науках: влиятельная и пользующаяся поддержкой многих ученых теория имеет большие шансы устоять даже при наличии не­скольких контрпримеров — до тех пор, пока более широкая исследовательская программа, в которую включена теория, не уступит место новой, более плодо­творной и привлекательной. Кроме того, «традиционный образ науки» игнорировал то обстоятельство, что далеко не всегда исходной точкой исследователь­ского процесса служит вполне сложившаяся абстрактная теория. Источником исследовательских гипотез и в социальных науках, и, например, в биохимии или физике часто становятся случайное наблюдение, личный «вненаучный» опыт ученого, неожиданные результаты, полученные при использовании новой ме­тодики или технического прибора. В попытках объяснить необычный факт исследователь формулирует пробные теоретические предположения, которые пока не могут быть привязаны ни к какой из существующих абстрактных теорий (и тем более не могут быть выведены из нее дедуктивно). Некоторые из возник­ших таким образом догадок повышают «теоретическую чувствительность» ис­следователя и ведут к формулировке новых рабочих гипотез, введению новых описательных понятий или даже, в конечном счете, к возникновению новых исследовательских программiv. Так, например, непосредственно в процессе включенного наблюдения за взаимодействием членов некоторой организации, проводимого социологом, у последнего могут возникнуть весьма полезные до­гадки, касающиеся существующей в этой организации статусной иерархии. (Подробнее о возможностях теоретического обобщения полевых данных гово­рится в гл. 2v.) Таким образом, налицо значительное несоответствие между вышеописанным «традиционным образом науки» и реальной логикой исследова­ния. Это несоответствие становится особенно очевидным, когда мы обращаем­ся к области социальных наук:

1) где существует сравнительно мало развитых формальных теорий, из которых можно было бы строгим образом вывести проверяемые гипоте­зы, а для каждой из таких гипотез уже в момент ее выдвижения можно найти множество контрпримеров;

2) где возможности экспериментального метода заведомо ограничены, а имеющиеся данные о естественно случающихся событиях либо о результатах специальных опросов редко позволяют разделить главные и побоч­ные эффекты;

3) где, наконец, одновременно существует несколько очень влиятельных исследовательских программ (например, бихевиористская, интерпретативная и структуралистская), каждая из которых обладает собственным набором методологических норм, излюбленных исследовательских тех­ник и образцовых теоретических интерпретацийvi.

Воспользуемся наглядным примером, взятым из области социальных наук. В социальной психологии, социологии и экономике существуют довольно убедительные теории, относящиеся к единой исследовательской программе и опи­сывающие поведение человека как эгоистическое, направленное на достиже­ние максимального удовлетворения потребностей индивида. С точки зрения этих теорий, в частности, даже самые идеальные мотивы скрывают за собой рацио­нальный расчет, направленный на увеличение личных «активов», в том числе материальных благ, социального престижа, политического влияния. Самым ра­циональным, таким образом, 'будет поведение, которое позволяет максимизи­ровать доступные индивиду блага — материальные и нематериальные — для данного набора индивидуальных возможностей, т. е. ресурсов, которыми этот индивид располагает. Соответственно деятельность ученого, проводящего трудоемкие изыскания без какой-либо материальной поддержки, или поступок филантропа, жертвующего деньги на благотворительность, также рассматри­ваются с точки зрения скрытых вознаграждений, удовлетворяющих эгоисти­ческие потребности: ученый рассчитывает завоевать признание коллег, по­лучить хорошо оплачиваемую работу в престижном университете; филант­роп заинтересован в удовлетворении собственного тщеславия и создании благоприятного общественного мнения о себе. В конкретном исследовании данная исследовательская программа (назовем ее «концепцией экономичес­кого человека») принимает форму гипотез, описывающих ожидаемое поведе­ние людей в ситуациях определенного типа (например, «Если в ситуации S для достижения максимального вознаграждения А нужно сделать В, то испытуемый X сделает В»). Получаемые в результате исследования данные могут соответствовать либо не соответствовать тому, что предсказывает гипотеза. Следова­тельно, результаты будут рассматриваться как подтверждающие или не подтвер­ждающие выдвинутую первоначально гипотезу. Всякое удачное предсказание будет вести к относительному подтверждению гипотезы (для данного типа си­туаций). Интереснее, однако, то, что происходит, когда теоретические предска­зания не сбываются или сталкиваются с контрпримерамиvii. «Концепция эконо­мического человека», в частности, сталкивается с трудностями, если требуется предсказать поведение в ситуациях неопределенности, когда выбор основан на недостаточной информации и окончательная «цена» того или иного решения в принципе не может быть определена заранее. В таких ситуациях самой разум­ной с точки зрения «экономического» подхода стратегией обычно является слу­чайное угадывание. Однако эксперименты и наблюдения за поведением отдель­ных людей или групп показывают, что они практически никогда не основывают свой выбор на простом подбрасывании монетки. Напротив, они всячески стре­мятся обосновать свой выбор и придумать какую-то «стратегию принятия ре­шений», исходя при этом из ложных или заведомо непроверяемых представле­ний. Еще сложнее сторонникам описанного подхода справиться с другого рода контрпримерами, демонстрирующими слепое подчинение разума вполне нера­зумным целям либо рациональное стремление увеличить или уменьшить не собственное, а чье-либо еще благо. Человек, совершающий самоубийство, впол­не способен осуществить задуманное самым экономичным и рациональным способом. Возможно, конечно, утверждать, что при этом он достигает макси­мального блага, или, если воспользоваться специальным жаргоном, реализует свое «наибольшее предпочтение», но в таком случае нам придется признать свою неспособность дать независимое определение того, что следует считать «разумным желанием» — рациональной будет выглядеть любая цель, мотиви­рующая реальное поведение. Более того, так как люди часто стремятся пред­ставить любые свои поступки в качестве разумных, «рационализировать» их, то нам будет весьма трудно отличить истинно расчетливые поступки от «раци­онализации», изобретаемых для оправдания уже свершенного. Трудности в оп­ределении ключевых понятий приведут к трудностям в их операционализации, и в результате эмпирическое подтверждение или отвержение отдельных гипо­тез, выводимых из «концепции экономического человека», будет полностью за­висеть от используемых показателей или методов измерения рациональности поступков. Кроме того, результат, противоречащий теоретическим предсказа­ниям, всегда может быть отнесен на счет несовершенства этих методов. Суще­ствуют и такие контрпримеры, которым обсуждаемая концепция (являющаяся, напомним, не отдельной теорией, а обширной исследовательской программой) не может дать сколько-нибудь удовлетворительного объяснения. Так, иногда люди совершают добрые поступки анонимно (вносят благотворительные по­жертвования, возвращают потерянные кошельки и т. п.). Ученый из вышепри­веденного примера может тратить значительные силы не на собственные тру­ды, а на то, чтобы любой ценой воспрепятствовать публикации трудов коллеги. «Концепция экономического человека» может многое объяснить в том, как люди расчетливо используют наличные средства для достижения максимально воз­можного счастья (так определял рациональное поведение Гоббс), но она мало­пригодна для объяснения того, как человек может руководствоваться стремле­нием к счастью или несчастью другого человекаviii. Такая «ограниченная подтверждаемость» (обратной стороной которой является «ограниченная опровергаемость») скорее типична для социальных наук. Сильная взаимосвязь между теорией, методом и получаемыми «на выходе» эмпирическими данны­ми, характерная для реальной логики всякого научного исследования, здесь ста­новится еще более очевидной в силу наличия конкурирующих теоретических перспектив, каждая из которых располагает большим количеством контрпри­меров, ставящих под сомнение базисные предположения остальныхix.

Приведенный пример показывает, что чрезмерно упрощенный «традиционный образ науки» и основанные на нем методологические рекомендации едва ли могут оказаться полезными при разработке и оценке исследовательских мето­дов для социальных наук. Это, однако, не означает, что нам следует отказаться от разработки критериев рационального и объективного научного исследова­ния, основанных на более адекватном представлении о научной практике.

Во-первых, всякое исследование в социальных науках направлено на поиски объяснения человеческого поведения, и, следовательно, ориентировано на поиск некоторой гипотетической закономерности, обладающей большей или меньшей степенью общности, но всегда требующей эмпирического подтверждения и критического сопоставления с другими альтернативными гипотезами. Источником таких гипотез, как мы уже видели, могут быть и сложившиеся научные концепции, и — реже — «обыденные теории». Далее, возможность объяснения и предсказания в общественных науках основана на признании причинной обусловленности объясняемых событий. Даже объясняя поведение людей их целями, представлениями и убеждениями, социолог стремится продемонстрировать работу некоторого причинного механизма, обеспечивающего взаимосвязь целей и идей (рациональных или иррациональных, истинных или ложных) с поведением. Изучение чисто логических отношений согласованности между целями и средствами деятельности, элементами системы верований или, например, брачными правилами, существующими в некотором сообществе, само по себе еще не позволяет объяснить, почему произошли или не произошли не­которые события. Логические отношения между идеями или высказываниями (отношения импликации) позволяют осуществлять логический вывод — от од­ного формально истинного высказывания к другому, но не позволяют предпо­ложить, что произойдет (или произошло) в действительности. Из совокупнос­ти высказываний можно логически вывести лишь другую совокупность выска­зываний. (Человек, логично рассуждающий о преимуществах любви к ближнему, как известно, не обязательно следует собственным рассуждениям на практи­кеx.) Поэтому, вопреки рецептам некоторых сторонников «гуманистической модели» социальных наук, социологи не ограничиваются интерпретацией того, что люди говорят, либо того, во что они верят.

Оценка существующих теорий и гипотез в социальных науках, как и в науках естественных, предполагает введение определенных критериев эмпирической проверяемости и истинности теоретических высказываний, а также разработку и применение соответствующих этим критериям методов исследования.

Таким образом, процесс социологического исследования неизбежно включает в себя:

1) стадию осознания теоретической или практической недостаточности существующего знания (источники такого осознания, как говорилось выше, могут лежать и в области теории, и в области повседневного опыта или социальной практики);

2) стадию формулировки проблемы и выдвижения гипотетического объяс­нения, а также

3) стадию эмпирической проверки сформулированной гипотезы, за кото­рой нередко следует

4) стадия переопределения и уточнения проблемы или гипотезы, дающая начало новому исследовательскому циклу.

Разнообразие существующих в социологии исследовательских программ, а так­же реальных контекстов исследования, т. е. теоретических и практических це­лей исследования, возможностей, которыми располагает исследователь, а так­же возникающих в исследовательской практике технических и этических ограничений, ведет к тому, что конкретные реализации описанного процесса иссле­дования могут существенно различаться. Ведущие методы социологического исследования и представляют собой такие конкретные реализации, или стра­тегии, процесса социологического исследования.

Методы социологического исследования: общий обзор

В этой книге рассматриваются основные методы социологического исследова­ния — эксперимент, метод включенного наблюдения, биографический метод, массовый опрос, а также конкретные методики, используемые на разных стади­ях исследовательского процесса (в частности, методики построения выборки, измерения и анализа данных, в силу своей относительной сложности и значи­мости выделенные в отдельные главы). Описания специфических процедур сбора, анализа и интерпретации данных, характерных для каждого из рассмат­риваемых методов, как и подробный анализ преимуществ и недостатков после­дних, будут представлены в соответствующих главах, здесь же имеет смысл ограничиться кратким обзором, позволяющим, прежде всего, проследить взаи­мосвязь основных социологических методов с теми исследовательскими про­граммами, в рамках которых они первоначально формировались, а также с теми контекстами исследования, в которых они чаще всего используются.

Эксперимент — это метод, обеспечивающий наилучшие эмпирические данные для проверки гипотез о наличии причинной связи между явлениями, а также самое надежное средство решения многих практических задач, связанных с оценкой эффективности социальных и политических программ. Многомерный контролируемый эксперимент, как мы увидим в дальнейшем, соответствует са­мым строгим стандартам научного вывода и незаменим при сравнении объяс­нительных возможностей разных теорий. В некоторых отношениях процедура экспериментальной проверки гипотез даже превосходит эталоны вышеописан­ного «традиционного образа науки», так как возникающая при планировании эксперимента необходимость в формализации теоретической модели, операционализации переменных, определяющих «главный эффект», а также в нахож­дении инструментов контроля посторонних, смешивающих влияний, ведет не только к прояснению основной гипотезы, но и к анализу всех тех внешних ус­ловий и факторов окружения, для которых соблюдаются постулируемые теори­ей соотношения (такой анализ, как будет показано в гл. 4, призван гарантировать внешнюю валидность эксперимента). Недостатки экспериментального метода являются продолжением его достоинств (что, впрочем, верно и приме­нительно ко всем остальным методам). Возникнув в натуралистической тради­ции социологического исследования, экспериментальный метод был изначаль­но ориентирован на лабораторный или квазилабораторный исследовательский контекст, высокий уровень формализации проверяемых теорий и максималь­ные возможности измерения и контроля всех существенных переменных. Кро­ме того, сторонники экспериментального метода с самого начала отдавали предпочтение скорее абстрактным и общим понятиям научной теории в ущерб спе­цифическим и уникальным понятиям, используемым при описании социального взаимодействия его непосредственными участниками или «непрофессиональ­ными» наблюдателями. Иными словами, эксперимент оказался методом, при­годным скорее для проверки наиболее «сложившихся» и развитых социологических и социально-психологических теорий, чем для поисковых исследова­ний, направленных на выработку адекватного теоретического языка и форму­лировку пробных гипотез, описывающих закономерности естественного про­текания социальных процессов. Кроме того, следует помнить об этических про­блемах, иногда возникающих при экспериментальном манипулировании переменными социального окружения. Эти проблемы могут касаться не столько гипотетического влияния нежелательных факторов, сколько возможного соци­ального неравенства, возникающего в крупномасштабных полевых эксперимен­тах при распределении участников по экспериментальным и контрольным груп­пам, так как в результате члены контрольных групп не получают «позитивно­го» экспериментального воздействия (на оценку эффективности которого и направлен эксперимент), например, социального пособия, нового прогрессив­ного метода обучения и т. п. Наконец, экспериментальный метод мало пригоден для получения результатов, которые можно было бы распространить на обще­ство в целом или на большие социальные группы, он не позволяет увидеть «срез» широкомасштабных социальных процессов. Результаты хороших лабораторных экспериментов обладают высокой надежностью, однако они довольно далеки от «реального мира» (справедливости ради нужно отметить, что социальным наукам далеко не всегда следует стремиться к отражению многообразия «жи­вой жизни»). Результаты полевых экспериментов в целом характеризуются боль­шей близостью к «реальному миру», однако это преимущество достигается це­ной несколько меньшей надежности и большей подверженности всяческим смещениям. Качество данных, получаемых в широкомасштабных социальных экспериментах, далеко не всегда оправдывает их чрезвычайно высокую сто­имость.

Массовый опрос является, пожалуй, самым популярным социологическим ме­тодом. Он превосходит эксперимент с точки зрения дескриптивных возможно­стей и служит не только сугубо академическим целям, являясь наилучшим сред­ством получения социальной статистики. Именно опросы общественного мне­ния используются при изучении мнений и установок широких слоев общества, обеспечивая, при корректном применении, возможность «отслеживания» даже небольших изменений в самых разнообразных сферах общественной жизни — от распределения семейных бюджетов до динамики избирательских предпоч­тений. Современные подходы к построению выборки и анализу данных, о кото­рых рассказывается в гл. 7 и 8, позволяют максимально приблизить возможно­сти проверки причинных гипотез, предоставляемые методом массового опро­са, к возможностям экспериментального метода. Недостатки опросного метода отчасти также совпадают с недостатками последнего. Речь идет прежде всего о низкой чувствительности этого метода к уникальным чертам исследуемой со­циальной ситуации, об относительно меньшем внимании к субъективным и индивидуальным характеристикам опыта исследуемых людей и групп, к их са­моописаниям, интерпретациям и «обыденным теориям». Описанные недостат­ки, в свою очередь, являются обратной стороной стремления к теоретическому обобщению результатов и концептуальной строгости.

Преимущества включенного наблюдения и биографического метода заключе­ны, прежде всего, в возможности получения детальной «дотеоретической» ин­формации об изучаемых социальных явлениях. Непосредственная включенность исследователя в изучаемую социальную ситуацию, группу или культуру неред­ко позволяет получить уникальные сведения об используемых самими участниками значениях и символах, о локальных или субкультурных «языках взаи­модействия», знакомство с которыми, как будет показано далее, является само собой разумеющимся условием их дальнейшего теоретического анализа. Хотя ученый не может «влезть в шкуру» других людей, особенно принадлежащих к чужой культуре или другой исторической эпохе, он может попытаться упорядо­чить и подвергнуть более глубокому и систематическому рассмотрению те сло­ва, символы и культурные формы, посредством которых изучаемые им люди описывают и передают свой опыт, делая это зачастую непоследовательно, слу­чайно или не вполне осознанно. Сравнительно абстрактные и высокосодержа­тельные термины научного описания, в свою очередь, позволяют социологу или этнографу превратить спонтанное переживание и изменчивые культурные фор­мы в предмет собственно теоретического анализа, сделать еще один шаг к уве­личению достоверного, доступного коллективному пониманию и проверяемо­го научного знания. Наиболее очевидные недостатки включенного наблюдения и, в несколько большей степени, биографического метода связаны с излишне дескриптивным характером получаемых данных, опасностью подмены науч­ных объяснений высокохудожественными и вполне субъективными повество­ваниями, в которых на смену внятным теоретическим представлениям и эмпи­рическим доказательствам приходят риторические фигуры и суггестивные ав­торские интонации.

Дополнительная литература

Батыгин Г. С. Обоснование научного вывода в прикладной социологии. М.: Наука, 1986.

Девятко И. Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: ИСО РЦГО-TEMPUS/TACIS, 1996.

Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследователь­ских программ. М.: Московский философский фонд «Медиум», 1995.

Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977.

Уинч П. Идея социальной науки и ее отношение к философии. М.: Русское феноменологическое общество, 1996.

Ядов В. А. Социологическое исследование: методология, програм­ма, методы. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Наука, 1987. Гл. 1.

Ядов В. А. Стратегии и методы качественного анализа данных // Социология: 4М. 1991. № 1.

ГЛАВА 2. ВКЛЮЧЕННОЕ НАБЛЮДЕНИЕ

Что такое включенное наблюдение?

Включенное наблюдение и этнографический метод: определение и исторические истоки

Под «включенным наблюдением» в социологии обычно подразумевают либо особый метод сбора социологических данных (1), либо целостную исследова­тельскую стратегию, т. е. методологию социальных и гуманитарных исследо­ваний, качественно отличную от методологии естественных наук (2). «Вклю­ченное наблюдение-2», таким образом, шире по содержанию, чем «включенное наблюдение-1». Причина заключается в том, что за более широкой трактовкой наблюдения-2 стоит значительно большее количество явных и неявных теоре­тических предпосылок и предположений. Некоторые из этих предпосылок от­носятся к возможностям и ограничениям наших методов познания социально­го мира, некоторые же связаны с общими представлениями о том, как устроен сам этот мир.

Разумеется, выделенные нами две трактовки включенного наблюдения — это заведомая идеализация. Даже среди тех, кто убежден в том, что включенное наблюдение — ведущая методология социальных наук, нет полного единства мнений. Некоторые исследователи полагают, что преимущества включенного наблюдения связаны с возможностью уточнения и усовершенствования теоре­тических понятий в ходе непосредственного взаимодействия исследователя с описываемой им реальностью, что особенно существенно в том случае, когда сам исследователь исходно не принадлежит к изучаемой культуре или сообществу. В этом случае социолог-«аутсайдер» получает значительную часть своих теоретических представлений в прямом сотрудничестве с хорошо осведомлен­ным информатором-«туземцем». Информатор здесь становится прямым источ­ником содержательных представлений и понятий, которые социолог в дальней­шем подтверждает, уточняет или опровергает (например, это могут быть сведе­ния о структуре взаимодействия в уличной шайке либо об отношениях родства или нормах этикета в индейском племени). Описанной исследовательской ус­тановке часто соответствует широкое понимание включенного наблюдения как этнографического метода описания человеческих сообществxi.

Несколько иной тип исследовательской установки при использовании метода включенного наблюдения имеет место в том случае, когда социолог стремится понять и принять точку зрения тех, кого он исследует, реконструировать субъек­тивный смысл, который первые вкладывают в свои поступки, проникнуть в из­менчивый символический мир социальных субъектов. Этот тип исследователь­ской установки особенно характерен для работ, выполненных в традиции сим­волического интеракционизма, понимающего под включенным наблюдением прежде всего «отношение, которого не может избежать человек, ведущий на­блюдение за другими человеческими существами, а именно — необходимость каким-то образом соучаствовать в опыте и поступках тех, кого он наблюдает»xii.

Наконец, возвращаясь к тому, что мы обозначили как «включенное наблюде­ние-1», исследователь может придерживаться весьма жестких стандартов науч­ного вывода, стремясь к построению обобщенных причинных объяснений и предсказаний, и вместе с тем использовать включенное наблюдение как метод сбора данных и эвристическую процедуру для формирования предваритель­ных теоретических гипотез и понятий на ранних стадиях исследованияxiii. По мере уточнения сферы теоретических интересов, сравнительной роли различных теоретических понятий и переопределения исследовательской проблемы соци­олог может постепенно перейти к использованию результатов включенного на­блюдения для измерения, проверки более строгих гипотез или построения причинных моделей происходящегоxiv.

Метод включенного (или полевого) наблюдения, таким образом, получает не­сколько различающееся толкование в различных теоретических перспективах, в зависимости от того, как понимаются природа и цели социологического ис­следования. Не менее разнообразны и сферы использования полевых наблюде­ний в социологии, те «жизненные миры», области социального опыта, которые могут стать предметом этнографического описания.

Классическим примером стало исследование У. Ф. Уайта, описавшего структу­ры взаимодействия и неявные статусные иерархии, организующие повседнев­ную жизнь бедного итало-американского района в большом городе на восточ­ном побережье США, и его обитателей — местных политиков, членов моло­дежных банд и ориентированных на карьеру способных студентовxv.

Другой классический пример — проведенное Л. Фестингером и соавторами ис­следование небольшой секты, пророчившей скорое наступление конца светаxvi. Заметим, что в исследовании Уайта социолог явно выступал в роли наблюдате­ля и не скрывал целей своего присутствия «в поле». Фестингер и соавторы по­лагали, что единственный способ проникнуть в замкнутую общину верующих, воспринимавших внешний мир как враждебный и нечувствительный к тайно­му откровению, заключался в том, чтобы стать полноправными членами секты и скрыть свою профессиональную роль социолога. В этом случае наблюдатели получили доступ в «поле», представившись путешествующими бизнесменами, слышавшими прежде о существовании группы, сочувствующими ее целям и желающими узнать о ней больше. Однако вскоре социологи, стремившиеся на­блюдать сектантов в естественных условиях (важная предпосылка этнографи­ческого метода), столкнулись с тем, что их собственное присутствие интерпре­тировалось верующими как прямое подтверждение подлинности их открове­ния. Ситуация усугублялась тем, что один из социологов, стремясь придать большее правдоподобие своей «легенде», рассказал членам секты о якобы имев­шемся у него опыте оккультной практики и сверхчувственного познания. Чле­ны секты восприняли его «обращение» как важное событие. Таким образом, значительная часть «естественного» хода событий оказалась вольно или неволь­но сфабрикованной социологами.

К другим, сравнительно недавним образцам успешного использования метода включенного наблюдения в социологии можно отнести, — ограничившись лишь несколькими примерами, — исследования повседневной жизни «внутри» лабо­раторной наукиxvii, исследования профессиональной социализации в хирургичес­ком отделении больницы и способов оценки и контроля медицинских ошибок, совершаемых молодыми врачамиxviii, изучение роли «кокаиновой экономики» в жизни маленьких сельскохозяйственных общин в перуанских Андахxix, анализ процесса старения и способов, с помощью которых обитатели еврейского цен­тра для престарелых в Калифорнии осмысливают и организуют свою жизньxx.

Мы будем рассматривать включенное наблюдение не как альтернативу другим исследовательским подходам, а как один из важных методов социальных наук, часто использующий элементы других методов и техник (например, анализ до­кументов, клиническое интервью, квазиэксперимент) и, в свою очередь, позво­ляющий расширить содержательную интерпретацию результатов, полученных другими, более формализованными методами.

Включенное наблюдение основывается на широком круге источников инфор­мации. Наблюдатель «явно или неявно соучаствует в повседневной жизни лю­дей в течение достаточно продолжительного времени, наблюдая за происходя­щим, прислушиваясь к сказанному, задавая вопросы. В сущности, он собирает любые доступные данные, которые могут пролить свет на интересующие его (или ее) проблемы»xxi.

В общем случае, включенное наблюдение чаще основано на неформализован­ных интервью, менее репрезентативных данных, нестатистическом подходе к обоснованию выводов и причинных моделей. Из сказанного, однако, не следу­ет, что при использовании этнографических методов в социологии «все позво­лено», и исследователь может с легкостью отказаться от любой теоретической логики, стандартов репрезентативности или от обоснования своих выводов. Включенное наблюдение основывается на некоторых теоретических предпо­сылках и абстрактных идеях, понимание которых существенно для осмыслен­ного использования этого метода.

Методология включенного наблюдения подчеркивает важность «логики откры­тия»xxii, не проводящей жесткой границы между формализованной теорией и эмпирическим знанием, между формально-логическим рассуждением и здравым смыслом в процессе поиска новых понятий, обобщений и теорий. Предпо­лагается, что более гибкие способы определения исследовательской проблемы и теоретических гипотез и соответствующие методы сбора и оценки эмпирической информации создают предпосылки для построения теорий, укоренен­ных в реальности конкретного социального опыта, в повседневных словах и поступках людейxxiii.

Планирование исследования: определение проблемы, отбор случаев, ситуаций и групп

На той стадии работы, которая предшествует полевому наблюдению, исследо­ватель обычно определяет для себя ключевую проблему и соответствующую совокупность ключевых вопросов, на которые можно получить теоретически осмысленные, т. е. подлежащие и поддающиеся теоретическому осмыслению, ответы.

Социологи или этнологи (в отличие, например, от психологов или экономис­тов) довольно редко сталкиваются с ситуацией, когда их предварительные ги­потезы можно строго вывести из развернутой и логически согласованной тео­рии. Значительно типичнее ситуация, когда выбор проблемы определяется со­вокупностью более или менее отчетливых теоретических понятий и идей, совокупностью интересных и требующих объяснения фактов и, наконец, раз­личными политическими, практическими и этическими соображениями. Вклю­ченное наблюдение, как и другие типы социологического исследования, часто начинается в ситуации, где в той или иной мере присутствуют все перечислен­ные компоненты: идеи, факты, политика, этический и практический интерес. Однако в случае этнографического исследования (мы будем иногда использо­вать последний термин как синоним «включенного наблюдения») исследова­тель обычно ставит своей целью не столько проверку гипотез, выводимых из существующей теории, сколько развитие новых теоретических представлений. Хорошим примером поиска теоретического объяснения уникального факта мо­жет служить известная работа М. Фрейлиха, посвященная роли социокультурных факторов в объяснении такого необычного (хотя и достаточно известного) явления, как «сверхпредставленность» индейцев-мохавков среди нью-йоркских монтажников-высотниковxxiv.

Личный опыт и интересы также нередко становятся предпосылками исследо­вания. Так например, А. Стросс и Б. Глезер, незадолго до начала своего знаме­нитого исследования процесса умирания в больничных условиях, пережили потерю близких. Обстоятельства смерти их близких были таковы, что уже на предварительной стадии полевого исследования их внимание было приковано к рутинным процедурам обращения медиков с неизлечимыми пациентами и влиянию знания о безнадежном прогнозе на социальное взаимодействие больных, их родственников и персоналаxxv. В. Боггз, исследовавший мир латиноаме­риканского джаза и особенно той его разновидности, которую иногда называют «сальса» (своеобразный синтез латиноамериканского бита и негритянского джаза), смог постепенно перейти от многолетнего увлечения и непосредствен­ной включенности в это музыкальное движение к формулировке социологи­ческого проекта, направленного на анализ расовых и классовых аспектов музыки. Однако переход этот был нелегким и потребовал изрядных усилий: не существует легкого способа превращения личного интереса в профессиональную вовлеченность ученогоxxvi.

Уже на ранних стадиях исследования — при изучении литературы, анализе до­ступных документальных источников, ознакомлении с ситуацией «в поле» со­циолог часто меняет или уточняет исходную формулировку проблемы, некото­рые теоретические предпосылки или рабочие понятия. Вполне может оказать­ся, что проблема в исходной своей формулировке пока — или в принципе — неразрешима, либо в исходных теоретических представлениях содержались су­щественные пробелы. В этой ситуации нет ничего необычного — ученому час­то приходится вспоминать старую истину: задать правильный вопрос труднее, чем найти на него ответxxvii.

Особое значение неожиданностям, радикальным изменениям точки зрения ис­следователя и ощущению неадекватного понимания ситуации придает герме­невтическая традиция. Не вдаваясь здесь в обсуждение сложных философс­ких вопросов, мы лишь кратко опишем, как трактуется в этой традиции соб­ственно «этнографическое понимание»xxviii. Здесь особое значение придается тому обстоятельству, что социолог или культурный антрополог по сути сталкивается с чуждым, иным жизненным миром. (Даже если это мир его собственной куль­турной традиции, ученый стремится сделать его понятным для мира рациональ­ного научного знания, как если бы это был чужой мир.) Задача ученого, веду­щего включенное наблюдение,— «показать, как социальное действие в одном мире может быть понято (осмыслено) с точки зрения другого мира»xxix.

Отсюда ясно, что недоумение, неясность, несоответствие теоретическим ожи­даниям, иными словами, разрывы и «неисправности» в знании и взаимопони­мании и являются исходным материалом для ученого. Задача этнографического понимания — обнаружить и зафиксировать разрыв, чтобы в дальнейшем дать объяснение, этот разрыв исключающее. Как только объяснение «странному обы­чаю» получено, разрыв перестанет восприниматься как таковой. И ученый, и читатели, к которым первый адресует свое изложение открывшегося ему смысла действия, перестанут воспринимать обычай как «странный», т. е., например, не будут больше расценивать как необычное то обстоятельство, что цыганки не гадают друг другу, что отец в традиционной кавказской семье никогда не берет ребенка на руки (хотя, по всей видимости, любит его) или что профессиональные ученые часто придают большее значение публикации результатов, чем собственно их получению.

Однако движение от разрыва и недоумения к пониманию — это не только кор­рекция исходной формулировки теоретической проблемы. Конечным результа­том этнографического понимания является слияние двух или более культурных традиций — этнографа, изучаемого им сообщества, аудиторииxxx. Наблюдатель становится посредником между различными социальными мирами, расширяю­щим горизонты культурных традиций и способствующим их коммуникацииxxxi.

Социолог в такой трактовке самым очевидным образом оказывается в одной из главных своих профессиональных ролей — посредника между социальными сообществами и культурамиxxxii.

Возвращаясь к обсуждению выбора теоретической проблемы и предмета вклю­ченного наблюдения, заметим, что описанные различия между группами, куль­турами и системами значений делают особенно важной проблему сравнения, т. е. выбора групп, ситуаций, условий для проведения этнографического исследования.

Какие «случаи» считать релевантными, значимыми, существенными для дан­ной исследовательской проблемы? Прежде чем ответить на эти вопросы, отме­тим, что включенное наблюдение можно рассматривать как некую разновид­ность (возможно, самую распространенную) метода монографического «ана­лиза случая» (case-study). Под последним принято понимать детальное, целостное описание индивидуального случая, включенного в более широкий социальный и культурный контекст. В качестве «случая» может рассматривать­ся культура, сообщество, субкультура, организация, социальная группа, а так­же такие явления, как верования, практики, формы взаимодействия, иными сло­вами,— почти все аспекты человеческого существованияxxxiii. Анализ случая мо­жет включать в себя интервьюирование, включенное наблюдение, анализ личных документов, литературных источников. Весь этот широкий круг методов объе­диняет идея максимально полного описания критически важного для проясне­ния данной исследовательской проблемы случая (или) нескольких случаев. В отличие от массовых опросов, ориентированных на сбор данных о больших популяциях, методология анализа случая не придает большого значения стати­стической репрезентативности полученных данных. Возможность обобщения и переноса выводов исследования в более широкий контекст здесь обосновывается через «типичность» случая, через возможность теоретического объясне­ния выбора данного объекта, места и времени его изучения.

Критики методологии «анализа случая» и соответственно включенного наблюдения часто (и справедливо) подчеркивают возможность систематических смещений и необоснованных обобщений, выводимых из исследования единично­го явления. Особую остроту, таким образом, приобретает проблема отбора — случаев, ситуаций, групп — и обоснования переносимости результатов вклю­ченного наблюдения в более широкий контекст.

Самой успешной попыткой справиться с проблемой отбора в этнографическом методе стала последовательная разработка понятия теоретической выборки, впервые предпринятая Б. Глезером и А. Стрессом (1967)xxxiv. Выбор исследуемо­го явления здесь обосновывается через логику проверяемой теории, определя­ющей, какие особенности данного явления (случая, группы и т. п.) существен­ны с точки зрения содержательных, теоретических соображений. Хотя осно­ванный на включенном наблюдении анализ случая обычно не подразумевает использования статистических процедур репрезентативного отбора, эти проце­дуры могут использоваться для селекции наблюдений «внутри» данного слу­чая, построения сравнительных групп и т. п.

Чтобы проиллюстрировать эти несколько абстрактные соображения, обратим­ся к уже упоминавшемуся исследованию социальных контекстов умирания, проведенному Глезером и Стрессомxxxv.

Исследование Глезера и Стросса проводилось в шести больницах, расположен­ных в прибрежном районе Сан-Франциско. В самой общей форме исследова­тельская проблема была следующей: какого рода события происходят вокруг пациентов, умирающих в американских больницах? На предварительной ста­дии исследования эта общая проблема сузилась до нескольких вопросов: «Ка­ковы устойчивые типы взаимодействия между умирающим пациентом и пер­соналом больницы? Какого рода тактики использует медицинский персонал в отношении пациента? В каких организационных условиях внутри больницы эти типы взаимодействия и тактики имеют место и как они влияют на пациен­та, его семью, медиков, больницу как целое, всех тех, кто вовлечен в ситуацию, окружающую процесс смерти?»xxxvi. В поиске ответов на эти вопросы, исследова­тели пришли к формулировке следующей теоретической гипотезы: все проис­ходящее может быть объяснено тем, как и в какой мере осознается судьба па­циента каждой из взаимодействующих сторон в ситуации умирания. Можно сформулировать эту гипотезу еще проще: важно «кто—в ситуации умирания — что знает о вероятности фатального исхода для умирающего пациента»xxxvii. Клю­чевой теоретической переменной в исследовании Глезера и Стросса стало, та­ким образом, понятие контекста осознания (или «контекста знания») о при­ближающейся смерти.

Чтобы сделать яснее теоретическую логику этого подхода, заметим, что он ос­нован на интерпретативной, интеракционистской традиции социологического мышления. Напомним, что с точки зрения этой традиции за любым социальным взаимодействием стоит постоянное осознание и осмысление людьми их повсед­невной жизни. Люди не просто пытаются осмыслить и осознать причины и последствия поступков и событий, они взаимодействуют и совершают поступ­ки, основываясь на тех смыслах, которые они приписывают событиям повсед­невной жизниxxxviii.

Верно или неверно люди определяют ситуацию и толкуют события и намере­ния других людей, — что во многих случаях в принципе не поддается оценке, — они реально руководствуются своими мнениями и убеждениями в своих по­ступках. Если воспользоваться общеизвестной формулировкой: если люди оп­ределяют ситуацию как реальную, она реальна по своим последствиямxxxix.

Глезер и Стросс, основываясь на своих представлениях о возможных «контек­стах осознания» приближающейся смерти, осуществили теоретическую вы­борку мест, условий и ситуаций внутри больницы, относительно которых мож­но было предположить, что они представляют все типичные «контексты осоз­нания» смерти и все типы взаимодействия, происходящие в этих контекстах. Например: «Когда пациента доставляют в больницу в необратимой коме и ста­вят диагноз неизбежной смерти, никто не предполагает, что пациент может ког­да-нибудь узнать о своем диагнозе. Не исключена возможность того, что врачи и медсестры могут по-разному определить статус пациента, но такое расхожде­ние маловероятно. С другой стороны, когда пациент поступает в сознательном состоянии, и нельзя с полной определенностью сказать, умирает ли он, то, ко­нечно, его собственное определение (ситуации) может резко расходится с определением, даваемым медиками, которые, в свою очередь, тоже могут разойтись во мнениях. То, что каждый из участников взаимодействия знает о том, как было определено состояние пациента, наряду с признанием каждым участни­ком того, что другие участники знают о его собственном определении ситуа­ции,— всю картину, как ее увидел бы социолог, — мы будем называть контек­стом осознания. Это тот контекст, внутри которого люди взаимодействуют, в то же самое время осознавая его»xl.

Соответственно исследователи осуществили отбор мест и условий наблюде­ния — от реанимационной палаты и онкологического отделения, где смерть яв­ляется частым и в разной степени осознаваемым событием, до акушерского отделения, где неизбежность летального исхода обычно оказывается драмати­ческой неожиданностью не только для пациента и его близких, но и для меди­цинского персонала.

Еще раз повторим, что целью отбора (теоретической выборки) субъектов, групп, места, условий и времени наблюдения было нахождение всех теоретически скон­струированных возможных значений главной объяснительной переменной — «контекста осознания». Возможные значения этой переменной (типы «контекстов осознания») были получены в результате комбинирования знания/незна­ния о состоянии пациента для каждой из сторон (медперсонал, пациент, родные) и учета возможного «притворства» — стремления скрыть от другой сторо­ны свое осознание того, как эта другая сторона определяет ситуацию. Например, онкологический пациент может знать о том, что врачи считают его инкурабельным, однако вести себя так, чтобы не позволить врачам явным образом опреде­лить сложившуюся ситуацию; еще очевиднее случай, когда врач манипулирует «закрытым контекстом осознания» и скрывает от подозревающего правду па­циента не только то, что «ничего больше нельзя сделать», но и свое осознание наличия подозрений у пациента. Построение такой своеобразной теоретичес­кой выборки помогло Глезеру и Строссу не только отобрать случаи и условия наблюдения, но и провести анализ полученных таким образом «сравнительных групп»xli.

Идея теоретической выборки — или, выражаясь точнее, теоретического отбо­ра,— относится, как мы увидели на примере работы Глезера и Стросса, не только к отбору случаев для изучения, но и к отбору внутри случаев, т. е. к отбору времени, места и людей для наблюдения. В приведенном нами примере отбор места для полевой работы — это отбор палат, отделений и служб внутри меди­цинской организации. Отбор времени для наблюдения также предполагает вве­дение каких-то разумных ограничений: исследователь не может быть круглосу­точным наблюдателем «в поле», даже если он все время находится там. (Впро­чем, М. Агар вспоминает о своем опыте полевой работы: «После нескольких месяцев, проведенных в Индии, я как-то сидел в своей хижине, читая книгу при свете фонарика и расслабленно прислушиваясь к невнятным шумам сумерек в „танде". Внезапно дверь отворилась, и я услышал, — если перевести это очень приближенно, — следующее: „Где твоя записная книжка? У нас здесь как раз происходит важная церемония. Что случилось, ты не работаешь нынче вече­ром?"»xlii). Такие разумные ограничения обычно также связаны с содержательт ными представлениями о том, что и в каком порядке обычно происходит в на­блюдаемом сообществе, какие временные рутины и расписания определяют последовательность значимых и незначимых событий. Социолог, наблюдаю­щий школьный класс и взаимоотношения детей во время уроков, по всей веро­ятности, будет вести свои наблюдения в дообеденное время; если же он изучает, скажем, изменения стилей управления в производственном подразделении, он постарается понаблюдать попеременно и за утренними, и за вечерними сме­нами. То же относится к большим временным циклам: сезонам, годам, смене поколений. Отбор людей — это обычно отбор интервьюируемых или информантов. Мы вернемся к этой теме, ограничившись пока замечанием, что и здесь определяющую роль играет теоретический контекст исследования. Существен­ными параметрами отбора могут быть такие категории, как пол, возраст, ранг в групповой иерархии, уровень осведомленности и т. п. Принято различать «исследовательскую категоризацию», конструируемую наблюдателем на основа­нии признаков, существенных для принятой им теоретической перспективы, и «членскую категоризацию», т. е. ту классификацию, которую сами члены груп­пы считают существенной в повседневной жизниxliii. Однако польза этого разли­чения относительна: если считать, что преимуществом этнографического ме­тода действительно является гарантируемая им особая близость точки зрения исследователя тому, что сами члены группы считают существенным и опреде­ляющим в своей жизни, исследовательская и членская категоризации не долж­ны резко противостоять друг другу (не считая возможных терминологических и лексических расхождений).

Иногда говорят об отборе контекстов наблюдения. Контекст в данном случае представляет собой несколько абстрактное понятие, включающее в себя не толь­ко время, место и общую структуру взаимодействия, но и некую — обычно не­явную — совокупность норм (нормативную структуру), регулирующих поведе­ние людей в данных обстоятельствах места и времени. В этом смысле можно говорить о различных контекстах наблюдения во время рабочего совещания или в ходе неформального празднования какого-то события внутри одной и той же организации, или, скажем, о различии контекста семейного взаимодействия в присутствии гостей и на кухне. В еще более обобщенной форме различие кон­текстов социального взаимодействия может быть описано с помощью введен­ного И. Гоффманом противопоставления сценических и закулисных областейxliv. Именно «за кулисами» (хотя и не обязательно на кухне в физическом смысле) супруги выясняют отношения, не руководствуясь более нормативной структу­рой публичного поведения, и там же — не обязательно в географически определенном месте — выясняется, скажем, ранг ученого среди коллег. Разнообра­зие контекстов, которое следует принимать во внимание, — подчеркнем это еще раз — это разнообразие социально сконструированныхxlv, а не физически задан­ных мест взаимодействия.

Выбор исследовательской проблемы и ситуации наблюдения — это результат предварительной стадии исследования. Завершение этой стадии ставит социо­лога перед другой совокупностью теоретических и практических вопросов, свя­занных с получением доступа в полевую ситуацию и непосредственным вовле­чением во взаимоотношения с интересующими его группами.

Вхождение в ситуацию наблюдения, роли наблюдателя, взаимоотношения «в поле»

Проблема получения доступа к полевым данным, — на первый взгляд, сугубо практическая, — играет ключевую роль в этнографическом методе.

Постольку, поскольку эта проблема может быть разрешена за счет личных пси­хологических и социальных ресурсов и практических стратегий, которыми располагает социолог-наблюдатель, можно говорить о значении здравого смысла и знания повседневной жизни в использовании этнографического метода. С дру­гой стороны, более или менее эффективные попытки включиться в ситуацию наблюдения, в том числе трудности, с которыми социолог сталкивается на этом пути, часто оказывают существенное влияние на теоретическую логику и сте­пень понимания ученым того, что он наблюдает. Некоторые примеры позволяют прояснить эти соображениями.

Один из этих примеров относится не столько к социологии или этнографии, сколько к тому, что часто называют документальной журналистикой. Журнали­стское расследование ситуации нередко принимает форму включенного наблю­дения, и неудивительно, что у истоков использования методов «анализа слу­чая» в американской социологии стояла, помимо культурно-антропологичес­кой (этнографической) традиции, так называемая журналистика факта. Наш пример относится к 1960-м годам, когда молодой и честолюбивый журналист Том Вулф предпринял квазиэтнографическое исследование сообщества хиппи, называвших себя «веселыми шалунами». Ядро этой коммуны составляли Кен Кизи (автор знаменитого романа «Кто-то пролетел над гнездом кукушки») и его друзья-хиппи.

Позднее Вулф написал книгу о своем опыте общения с хиппиxlvi. Однако в нача­ле своего исследования Вулф демонстрировал определенную дистанцию по отношению к мало озабоченным благопристойностью, карьерой и «традицион­ными американскими ценностями» хиппи. Как-то раз он беседовал со своими новыми знакомыми в комнате, где Кизи красил потолок. На безукоризненный белый льняной костюм журналиста упала изрядная капля желтой краски, и, хотя последний вытер пятно, сохраняя невозмутимость истинного джентльме­на, он не смог скрыть некоторого раздражения. Кизи философски изрек: «Уж так это устроено, Том. Если ты хочешь войти в это дело, тебе приходится немного в него вляпаться».

Иногда для того, чтобы получить доступ в ситуацию включенного наблюдения, достаточно просто «слоняться поблизости». Эллиот Лайбоу, участвовавший в большом исследовательском проекте по изучению практики воспитания детей в семьях с низким доходом, проводил включенное наблюдение за мужчинами из этих семей, чтобы дополнить данные семейного интервьюированияxlvii. Пер­вый день исследования оказался не очень продуктивным. Хотя Лайбоу и позна­комился с одним из зевак, наблюдавших сцену препровождения шумно сопро­тивлявшейся женщины в полицейский участок, он не выполнил разработанно­го им заранее плана — приступить к сбору материала для выполнения трех или четырех исследовательских задач со сравнительно четкими границами между ними: «Завтра, — решил я, — я вернусь к моему исходному плану, еще ничего не потеряно. Но завтра никогда не наступило...»xlviii. На следующий день, беседуя с тремя пьянчужками об уходе за щенком, которого один из них держал за пазу­хой, Лайбоу опять оказался у угловой «точки», торговавшей навынос. В этом угловом магазинчике, ближайшие окрестности которого стали неизбежным стратегическим центром всех его этнографических изысканий, Лайбоу познакомился с хорошо одетым чернокожим молодым человеком Толли Джексоном, ставшим его попечителем, доверенным лицом и другом и открывшим ему доступ в отно­сительно закрытые области своего социального окружения. Книга, написанная Лайбоу на полученном материале, стала одной из ключевых работ по этногра­фии города.

Другой пример значимости неформального «попечительства» — взаимоотноше­ния Уильяма Ф. Уайта с его ключевым информатором—лидером местной «брат­вы» Доком, сыгравшие решающую роль в проведенном Уайтом исследовании, упоминавшемся нами ранееxlix.

Иногда доступ к «попечителям» и ключевым информаторам открывается не в результате каких-то полевых импровизаций, а в ходе использования уже суще­ствующих социальных связей — профессиональных, дружеских, родствен­ных и т. п., — а также через использование собственной идентичности исследо­вателяl. Если вернуться к уже анализировавшимся нами примерам, то можно отметить, что Э. Моралес, изучавший «кокаиновую экономику» в Перу, прово­дил свое исследование в местах, где когда-то родился и рос, что — наряду со знанием местного диалекта и обычаев — обеспечило его проникновение в мир спрятанных в горах кокаиновых лабораторий и тайных троп, по которым мест­ные крестьяне перевозили готовый продукт. Однако даже в этом случае лично­стная идентичность исследователя всегда недостаточна для того, чтобы полу­чить автоматический доступ ко всем аспектам изучаемой ситуации. В частно­сти, Моралес пишет: «Во время моего приезда в родной городок, весной 1980 года, я решил выполнить совет, данный мне профессором в колледже: „Ез­жай домой и посмотри, какие изменения произошли в общине". Ни в детстве, ни позднее, в ходе многочисленных приездов домой, я не отваживался выез­жать за границы моей родной общины, Лламеллик. В юности я принадлежал к коренной культуре, но как взрослый визитер уже не располагал необходимыми навыками, чтобы понимать очевидное. Хотя я и был местным уроженцем, мое превращение в исследователя этнографии Анд было долгим. Я обнаружил, что очень трудно наблюдать за людьми, культура и общество которых представля­ют и твои собственные корни, трудно учиться у этих людей. Это оказалось возможным только тогда, когда я включил в свою повседневную жизнь более дис­циплинированный подход»li.

Двойственность позиции исследователя, чья личностная идентичность в суще­ственных чертах совпадает с идентичностью тех, кого он изучает, подчеркивает и Б. Майерхоф, проводившая исследование в еврейском доме для престаре­лых в Калифорнии. С одной стороны, ее собственные еврейские корни и пред­шествовавший научной карьере некоторый опыт социальной работы с пожилы­ми людьми облегчали ей доступ «в поле». С другой стороны, эти же факторы создавали определенные трудности в сохранении объективности и в построе­нии роли исследователя, отличной от роли члена изучаемой общности. К тому же, как уже отмечалось, частичное совпадение личностной идентичности ис­следователя и исследуемых по определению не может быть полным: в случае Майерхоф эта неполнота проявляется в том, что она была молодой, имевшей мужа и детей, сравнительно здоровой и сделавшей довольно успешную науч­ную карьеру американкой во втором поколении. При этом она изучала процесс старения и способы преодоления возрастных проблем среди одиноких стари­ков, перебравшихся в Америку, спасаясь от нацизма, часто говоривших между собой на идише, воспитанных в иудейской традиции и сохранивших специфи­ческое мировоззрение восточно-европейского «галута»lii. Майерхоф так опи­сывает исходную ситуацию: «Я не принимала никаких сознательных решений исследовать свои корни или сделать яснее смысл моего происхождения. Я была одним из нескольких антропологов из университета Южной Калифорнии, вовлеченных в анализ „Этничности и старения". Сначала я планировала.изучать пожилых „чиканос"liii, поскольку прежде я уже занималась полевой работой в Мексике. Однако в начале 1970-х в городской Америке этнические группы не очень приветствовали любознательных посторонних, и люди, к которым я об­ращалась, постоянно спрашивали меня: „Зачем вам работать с нами? Почему бы вам не изучать своих?" Эта идея была для меня новой. Я не была подготов­лена к такому проекту. Антропологи обычно исследуют экзотические, отдален­ные, дописьменные общества. Но такого рода группы становятся во все боль­шей степени недоступны и часто — негостеприимны. В результате все больше антропологов вынуждены нынче работать у себя дома. Это неизбежно создает проблемы с объективностью и идентификацией, и я предвидела, что тоже полу­чу причитающуюся мне долю этих проблем, работая с людьми, населявшими Центр. Но, возможно, будут и какие-то преимущества...»liv.

Проблемы, с которыми столкнулась Майерхоф, были связаны с необходимос­тью соблюдения баланса между исследовательскими интересами, интересам» тех, кого изучает исследователь, этическими проблемами (зачем, например, изу­чать людей, нуждающихся в поддержке и участии, вместо того, чтобы просто, помочь им?) и задачей сконструировать свою личностную тождественность собственно исследовательской роли. Однако прежде чем осознать и отчасти решить эти проблемы, исследовательница прошла через ряд довольно драмати­ческих событий и изменений: «В начальных фазах моей работы с пожилыми я испытывала острое чувство вины. Оно периодически всплывало наружу, при­нимая самые разные формы в разное время. Поначалу оно фокусировалось на моей компетентности в решении задачи, за которую я взялась. Достаточно ли я знаю иудаику? Достаточно ли я знаю идиш? Не слишком ли я молода? Не слиш­ком ли я эмоционально вовлечена в ситуацию? Не следует ли мне работать ради благополучия стариков, вместо того чтобы изучать их? И так далее. В ходе разговора с Шмуэлем — очень ученым человеком; ставшим в дальнейшем одним из главных моих информантов, — я призналась, что испытываю страх не разобраться должным образом с теми материалами, которые он мне дает. Было так много вещей, которых я не понимала. Как всегда, он ответил сурово, но справедливо: „Ты не понимаешь. Как ты могла ожидать, что поймешь? Ты спраши­ваешь меня обо всех этих вещах, но сама ты ничего не знаешь. Ты не знаешь идиша. Ты не знаешь иврита. Ты не знаешь арамейского. Ты не знаешь ни рус­ского, ни польского. Ты не присмотрелась внимательно ни к какой части того места, где мы живем. Как ты можешь ожидать, что поймешь?" Я согласилась с ним и чувствовала себя чудовищно растерянной… Я подумывала о том, чтобы бросить все. Казалось невыносимым безропотно принимать все те бесчислен­ные способы использования чувства вины, к которым прибегали обитатели Центра — часто несознательно, намереваясь не причинить вред, а лишь создать у себя ощущение могущества. Но после некоторого времени я приняла как факт, что никого нельзя „сделать" виновным, заставить испытывать чувство вины. Каждый соглашается на это добровольно. Пробуждение вины — это то, что я называю „стратегией интимности", одной из многих, используемых стариками из Центра. Бесполезная по отношению к чужаку, эта стратегия основывается на взаимосвязанности и взаимозависимости. Светлая сторона вины заключается в том, что она выражает чувство ответственности за благополучие другого чело­века. Когда я осознала это, я стала более отстраненно и даже с благодарностью воспринимать эти свои чувства»lv.

В ситуации, когда исследователю требуется доступ в формальную организа­цию, ключевую роль начинают играть не столько добровольные «спонсоры», сколько обладающие высоким статусом и контролирующие «входы» в эту орга­низацию влиятельные фигуры. Иногда таких лиц называют «стражниками»: именно от них зависит удачный исход переговоров о формальном доступе в организацию.

Иногда довольно трудно решить, кто в данной ситуации является «стражни­ком» — например, оперирующий главный врач в больнице может в действи­тельности меньше участвовать в принятии административных решений, чем контролирующая все перемещения персонала, больных и оборудования глав­ная медсестра.

Получение разрешения со стороны «стражников» и поддержки «попечителей» создает лишь минимальные предпосылки доступа к полевым данным. Однако цена, которую «платит» исследователь за получение исходного доступа, — это стремление ключевых фигур оказывать влияние на ход и результаты исследова­ния. Первая возникающая здесь проблема носит скорее этический характер: насколько позволителен прямой обман или манипулирование собственным «имиджем» со стороны исследователя? Как правило, социологи легче идут на обман и полное или частичное сокрытие целей исследования в том случае, ког­да доступ жестко контролируется, и «стражники» по каким-либо причинам не заинтересованы в том, чтобы открыть посторонним какие-то, обычно скрывае­мые, сферы. Еще одним оправданием для полного или частичного сокрытия целей исследования в процессе ведения переговоров о доступе может служить уверенность исследователя в том, что на более поздней стадии, когда между социологом и ключевыми фигурами установится межличностное доверие, можно будет обсудить все открыто. В этом случае заверения в соблюдении анонимности и в исключении из публикации потенциально опасных для информантов материалов попадут на более благоприятную почву и будут встречены с большим доверием.

Вообще же, как справедливо замечают М. Хаммерсли и П. Аткинсон: «...даже если сообщение „всей правды" в ходе переговоров о доступе — как и в большинстве прочих социальных ситуаций — может оказаться не самой умной и даже не самой окупающей себя стратегией, обмана следует по возможности избегать. И дело здесь не только в сугубо этических причинах, но и в том, что обман может иметь неблагоприятные последствия позднее, в ходе полевой ра­боты»lvi.

Наблюдатель, успешно включившийся в полевую работу, оказывается в опре­деленный момент в положении «новичка» («салаги» в армейском жаргоне). Он точно так же располагает статусно-детерминированным правом проявлять не­вежество, задавать вопросы, обнаруживать некомпетентность в простых, по­вседневных вещах. Однако социолог, в отличие от традиционного этнографа, редко может использовать до конца все преимущества роли «новичка». Если его профессиональная идентичность известна, его «попечители», информанты и прочие могут успешно навязывать ему роль знатока, эксперта, беспристраст­ного судьи и т. п.

Еще более важное разграничение исследовательских ролей во включенном наблюдении предложил Р. Гоулдlvii. Это разграничение основано на степени вовле­ченности-отстраненности исследователя в ситуации наблюдения и соответ­ственно на степени закрытости-открытости его собственно этнографичес­кой, научной деятельности. В этом случае принято выделять следующие роли:

1) полный участник;

2) участник как наблюдатель;

3) наблюдатель как участник;

4) полный наблюдатель.

В роли «полного участника» цели и статус исследователя остаются тайной для и всех остальных, поэтому эту ситуацию нередко называют ситуацией скрытого наблюдения. Выше мы уже приводили пример исследования Л. Фестингера и его соавторов. В отечественной социологии одним из самых известных приме­ров скрытого наблюдения является исследование В. Б. Ольшанскогоlviii. Этот под­ход, наряду с очевидными достоинствами, имеет и существенные недостатки: дело здесь не только в неразрешимости некоторых этических проблем, но и в невозможности гарантированного контроля над использованием наблюдателем своих актерских способностей, что, наряду с риском утраты профессиональной идентичности и необходимой исследователю дистанции, может вести к самым неожиданным результатам.