Лео Яковлев

Суфии. Восхождение к истине

(Вторая книга)

Содержание

Введение: Раскрытие скрытого за завесой для искателей Истины

1. Суфии вчера, сегодня, завтра

2. Дверь в суфийскую Вселенную

3. Карамат, или Что могут суфии

4. Об этой книге. Несколько слов в заключение этой части повествования

Шейх ал-Хасан ал-Басри

1. Научная биография

2. Изречения

3. В памяти людей (Притчи)

Рабиа ал-Адавиа

1. Научная биография

2. Стихотворения

3. Четвертая (легенда)

Шейх Абу-л-Хасан ал-Худжвири

Жизнь Абу-л-Хасана Али ибн Османа ибн Абу Али ал-Джуллаби ал-Худжвири ал-Газневи

Шейх Омар Хайям

1. Хронологическая канва жизни и творчества Гийас ад-Дина Абу-л-Фатха Омара Ибн Ибрахима ал-Хайями ан-Найсабури

2. Повесть о жизни Омара Хайяма, рассказанная им самим

3. Притчи из «Науруз-наме»

4. Свидетельство современника об Омаре Хайяме и его окружении

5. Предсмертное чтение шейха Омара Хайяма

Шейх Баха ад-Дин ал-Бухари Накшбанд

1. Научная биография

2. Шейх Баха ад-Дин Мухаммад ибн Буркан ад-Дин Мухаммад ал-Бухари Накшбанд в памяти учеников

3. Изречения

4. Суфийские притчи, посвященные словам и деяниям шейха Баха ад-Дина

Нечаянная встреча

Баха ад-Дин и ученые

О тех, кто стремится следовать по Пути.

Вступительный экзамен

Волшебное чтение

В чужом городе

О талантах суфийских Учителей

Информация и мудрость

Притча об «игре в тюбетейки»

Чудеса Баха ад-Дина

Приближение к Баха ад-Дину

О пользе сомнения

О доступности обобщений

Счастье и Судьба

Странный гость

Собака

Мир Али-Шир Навои-Фани. Из поэмы «Язык птиц»

Излечение

Пять этюдов об исламе и суфиях

1. Час созерцания

2. Воскресение веры

3. Метод Насреддина

4. Искатель скрытого смысла

5. Уроки неосмотрительного цитирования

Прикосновение к Корану (А. Пушкин на пути к исламу)

Приложения: Лев Толстой. Изречения Магомета, не вошедшие в Коран

Во имя Всевышнего, Милостивого, Милосердного!

Введение:

Раскрытие скрытого за завесой для искателей Истины

1. Суфии вчера, сегодня, завтра

Первая строка заголовка этого эссе повторяет название книги ал-Худжвири, написанной около тысячи лет назад (об этой книге и ее авторе будет подробно рассказано в одном из разделов данного издания), но завеса, отгораживающая суфизм от бренного мира, продолжает существовать и в научных спорах, посвященных этому удивительному явлению, и в сердцах и душах людей. Попытаемся же ее приоткрыть для тех, кто стремится к познанию сущности суфизма.

* * *

Ровно десять лет назад, в 2000 г., я стал работать над книгой «Суфии. Восхождение к истине. Собрание притч и афоризмов», которая в 2001 г. была коллегиально издана издательствами «Эксмо» и «Око» и с тех пор шесть раз переиздавалась издательством «Эксмо» (последнее переиздание в 2009 году). Поскольку книгопечатание сейчас есть дело коммерческое, то факт столь частого переиздания свидетельствует о все возрастающем читательском интересе к суфизму, который подтверждается также тем, что в минувшее десятилетие на русском языке появилось еще несколько книг по этой тематике.

Вообще в мире объем информации о суфизме сегодня огромен, однако это не только не делает сущность вопроса яснее и доступнее, но в ряде случаев запутывает то, что, казалось бы, должно быть ясным. Причина этой ситуации отчасти кроется в самой истории суфизма. Дело в том, что хотя это мистическое направление в исламе своими корнями уходит в учение Мухаммада, дошедшее до нас в собраниях хадисов (рассказом о высказываниях и поступках Пророка и его сподвижников, составляющих Сунну), и в Коране, его дальнейшее развитие не связано с каким-либо одним авторитетным теологом (как, например, иога связана с именем Патанджали), а осуществлялось сотнями различных шейхов, создавших на территории от Андалусии до Индонезии множество суфийских братств. Каждое из этих братств базировалось на толкованиях религиозных догматов и технических приемах реализации суфийского служения, предложенных его шейхом-основателем и развитых его преемниками. Таким образом, в каждом из этих братств образовывалась своя, отличная от других, цепь духовной преемственности (силсила), становящаяся в дальнейшем реальной причиной духовного разобщения этих религиозных формаций и создающая заманчивые перспективы для дотошного исследователя, получавшего возможность избрать для своей капитальной монографии или диссертации подробный разбор идей, технических приемов, исторических условий существования и внутренних взаимоотношений в каком-либо конкретном братстве и не выходить за пределы этого материала. Обобщающих же работ по суфизму крайне мало, и читатель, лишенный практической и физической возможности ознакомиться со всем, что написано суфиями и о суфиях, вынужден формировать свои взгляды на основе сведений о каком-то одном или нескольких братствах, и многочисленные подробности узнанного мешают ему составить общее впечатление об этом явлении. Кроме того, следует отметить, что исследователь, посвятивший свои многолетние труды какому-либо конкретному братству, как правило, лишается возможности объективной оценки всего процесса в целом и вольно или невольно стремится повысить значимость предмета своего личного исследования, прибегая к явному или скрытому пренебрежению мнениями своих «конкурентов».

Конечно, результаты этих исследований важны для исторической науки, изучающей прошлое человечества, но по ним трудно ощутить связь феномена суфизма с современностью.

В давние времена и на протяжении многих столетий суфизм был основан на взаимодействии «Учитель—ученик», отношения между которыми часто напоминали нравы, царящие в тоталитарных сектах. В то же время использование такой формы обучения было вызвано обстоятельствами ушедших эпох, когда в распоряжении взыскующих знания еще не было других источников и форм передачи информации: и книги тогда еще были редкостью, и далеко не все ученики были грамотны, и не все обладали приемами серьезного чтения. И даже тогда, когда теологическая информация стала более доступной, шейхи-Учителя еще долгое время старались сохранить ученичество. Они же культивировали дервишество и громкие радения как основную форму массового суфийского служения. Каждое братство имело и тщательно оберегало свои формы реализации всех перечисленных процедур. Экзотичность этих форм особенно привлекала западных исследователей, и они тщательно и с удовольствием их описывали, считая, что тем самым они проникают в душу суфия. А суфийские авторитеты и их близкое окружение постепенно становилось своего рода кастой, вроде левитов.

Так продолжалось до выхода на историческую сцену великого реформатора суфизма — шейха Баха ад-Дина Накшбанда ал-Бухараи (Бухарского), который по своему значению и роли в истории этого движения сопоставим только с ал-Газали: если ал-Галази спас суфизм от преследования из-за обвинений в ереси, доказав его тождественность чистому исламу, то Баха ад-Дин устранил все формальные и процедурные преграды на пути суфизма к душам людей, охранив его от лицемеров и проходимцев. Для этой цели Баха ад-Дин отменил, заметим, что не отменил вообще, а отменил обязательность увлекательных для зрителей и участников экзальтированных театральных (а иногда и музыкальных) представлений, и утвердил возможность и правомерность тайных обращений и поминаний Всевышнего.

«Наш путь к Всевышнему не требует отшельничества. Отшельничеством своим человек пытается добыть славу, а за славой нет ничего, кроме смерти. Добрые дела совершают, находясь среди людей»,— говорил Баха ад-Дин.

В результате реформы Баха ад-Дина суфии перестали выделяться из толпы своим экстравагантным поведением и экстравагантной одеждой. Они стали обычными людьми: ремесленниками, пахарями, торговцами, пастухами, землепашцами, выполняющими свои функции, делегированные им мусульманской общиной, человеческим обществом и лишь их сердца были открыты перед Всевышним, как положено сердцам суфиев. После Баха ад-Дина пришло понимание того, что суфизм — это не некая загадочная мистическая философия, постижение которой доступно только избранным, а способ жизни, modus vivendi, открытый всем, кто готов принять к исполнению определенный кодекс и этику поведения и искренне следовать по избранному Пути, не демонстрируя окружающим свою святость и исключительность.

«У ставшего на суфийский Путь скрытая часть души постоянно пребывает в борьбе, а явная — находится в мире с теми, кто его окружает в житейской суете»,— учил Накшбанд. Говоря о «борьбе», шейх имел в виду работу души, направленную на ее освобождение от животных инстинктов на Пути к просветлению. Что касается «мира» с мирской суетой, то главным средством достижения этого состояния является презрение к тому, что не зависит от воли Путника и не может быть им изменено или улучшено, поскольку и время, и содержание изменений определяет Всевышний.

Преобразования Баха ад-Дина поколебали и представления ранних суфиев об обязательности личного контакта «Учитель—ученик» для передачи суфийского знания. «Учителями» для суфия-неофита могли стать труды суфийских поэтов и общая религиозная информация, так как все основные мировоззренческие положения суфизма уходят своими корнями вглубь ислама — в Коран и Сунну. В суфизме появилось понятие «увайси», означавшее людей, вышедших на суфийский Путь самостоятельно по заветам покойных Учителей без непосредственного руководства признанными авторитетами.

Следует отметить, что Баха ад-Дин творил свои реформы не на пустом месте, так как он отчасти использовал идеи, уже высказывавшиеся, хоть и осторожно, другими суфийскими Учителями. Так, мнения о возможности тихого (тайного) зикра (поминания Всевышнего) он слышал от шейхов предыдущего поколения, с которыми ему приходилось общаться в молодости.

Ал-Худжвири, автор знаменитого теоретического труда «Раскрытие скрытого за завесой», утверждал, что в этом мире постоянно пребывает несколько тысяч тайных суфиев. Часть из них, может быть, не догадывается о своем состоянии, и обретет просветление при соприкосновении с суфийской идеей, как при личном контакте с ее носителем, так и получив соответствующий импульс при знакомстве с суфийской поэзией и прозой, в которых растворена душа ушедших великих шейхов. В этой же книге Худжвири приводит слова шейха Ходжи Музаффара Ноканского, доказывавшего нежелательность радений и внешней экзальтации для суфиев, за которые тогда ратовал автор книги: «Наступит время,— сказал Музаффар,— когда эти, производимые опьяненными суфиями, звуки и карканье ворон станут для тебя одинаковыми. Слух властвует над сознанием до тех пор, пока этим сознанием не управляет созерцание». Этот же Музаффар говорил и о суфийском обучении: «То, что открылось великим мужам вследствие прохождения ими «долин» и «пустынь» (т. е. «макам» — уровней суфийского сознания — Л. Я.), я обрел на подушке и в почетном месте». Шейх Музаффар фактически указал на допустимость «тихого зикра» и отказа от традиционного суфийского обучения, что для одиннадцатого века было очень смелой и даже крамольной мыслью, но ко времени Баха ад-Дина ситуация в суфизме изменилась, реализация такого рода идей оказалась возможной, и инициатива бухарского шейха уже не выглядела ересью.

По общепринятой традиции в защиту этих новаций приводилось и мнение Мухаммада. Для этой цели использовался хадис из Сунны, не относящейся к лучшим образцам этого устного наследия, но содержащий однозначное одобрение тихого или тайного зикра (поминовения Всевышнего): «Ты обращаешься не к Глухому и не к Отсутствующему, а к Слышащему, Который повсюду с тобой». Если следовать этим словам, то громкое восхваление Всевышнего становится просто неуместным. Отметим, что и предшественники шейха Баха ад-Дина, являвшиеся сторонниками тайного зикра, и его последователи неоднократно предпринимали попытки корректировки таких важных предписаний ислама, как пятикратная молитва и хадж, мотивируя это тем, что поскольку Всевышний находится в сердце суфия, то суфий постоянно пребывает в молитве, а хадж ему заменяет паломничество в глубины собственной души, являющейся, как и Кааба, вместилищем божественной Истины. Эти ощущения поэтически выразил ал-Фарид:

О наконец-то мне постичь дано:

Вещающий и Слышащий — одно!

Перед собой склоняюсь я в мольбе;

Прислушиваюсь молча сам к себе.

(Перевод З. Миркиной)

Формулируя для своих последователей этапы суфийского служения на Пути постижения Истины, Баха ад-Дин, как будет показано в разделе, посвященном этому шейху, также опирался на опыт предшественников, что облегчало усвоение его учениками его новшеств. Так, в частности, если говорить об этапах Пути (они также именовались «стоянками», «долинами» или «состояниями»), то в одном из самых ранних суфийских руководств — в книге «Самое блистательное в суфизме», принадлежавшей перу умершего в 988 г. н. э. Абу Насра ас-Сарраджа ат-Туси, предшественника ал-Худжвири и ал-Газали, Путь суфия по «стоянкам»-«состояниям» был предельно дифференцирован в такой последовательности:

— первая «стоянка» — раскаяние, и далее:

— осмотрительность;

— воздержание;

— бедность;

— терпение;

— упование на Всевышнего Аллаха;

— удовлетворение своим Господом;

— близость к Всевышнему;

— любовь к Всевышнему;

— страх при приближении к Всевышнему;

— страстное желание предельной близости к Всевышнему и к раю, где Его можно встретить;

— приязнь к Аллаху Всевышнему;

— успокоение в вере;

— свидетельство о могуществе Аллаха Всевышнего;

— уверенность в будущей жизни.

Все эти «стоянки»-«состояния» ас-Саррадж обосновывает изречениями из Корана и из сунны, а также высказываниями знаменитых суфийских шейхов. Рассмотрим более подробно описание «стоянки» «терпение», крайне важной для суфия из любого братства:

Сказано: «Терпение — достойная стоянка. Аллах Всевышний хвалил терпеливых и упомянул их в Коране словами «Поистине, будет отдана терпеливым их награда без счета!» (Коран 39:10/13).

Ал-Джунайда спросили: «Что такое терпение? Он ответил: «Несение бремени ради Аллаха Всевышнего, пока не закончатся злые времена».

Затем о сущности терпения были спрошены великие шейхи: аш-Шибли, который так и не смог дать универсальную формулу этого состояния, вместо этого прочитав стихи:

Слезы начертали на щеке строку,

Которую прочел даже тот, кто не силен в чтении.

Стон влюбленного от боли томления

И страха расставания порождает тоску.

Он превзошел само терпение,

и оно воззвало к нему о помощи.

И тогда влюбленный крикнул терпению: «Терпи!»

Разговор продолжил Зу-н-Нун, рассказавший: «Я вошел к больному, которого посещал. Беседуя со мной, он застонал. Я заметил ему: «Неискренен в любви к Нему тот, кто не терпит его ударов!» Он ответил: «напротив, неискренен в любви к Нему, кто не наслаждался Его ударами!» из бесед шейхов может быть сделан вывод: «Терпение есть составляющая невыразимой одним словом любви к Всевышнему, и терпение предполагает упование на Него».

В методе Баха ад-Дина все состояние, указанные ат-Туси, являются подготовкой к восхождению к Предвечной Истине и предшествуют первой из названных им «стоянок» — «Поминовению», являющейся началом медитации.

Из-за отсутствия экзотики и театральности в суфийском служении по заветам Баха ад-Дина братство Накшбандиа в меньшей степени привлекало внимание западных исследователей суфизма, которым гораздо интереснее было заниматься братствами, практикующими какие-нибудь экстравагантные ритуалы-радения, и шейхами, претендующими на оригинальность мировоззренческой позиции.

Так, например, недавно была широко разрекламирована книга французского автора А. Корбена «Световой человек в иранском суфизме» (издательство «Волшебная гора» Фонда исследований исламской культуры, 2009 г.). Эти выходные данные были приведены в «Литературной газете» от 17—23 марта 2010 г., с. 7, но затем в следующем номере этой же газеты тоже на с. 7 сообщается, что эта книга выпущена издательством «Исток». Реклама обещает читателю знакомство с новым взглядом на суфизм, как явление, и возможность проникновения в одну из жгучих тайн этого мистического учения. Рассмотрим эти вопросы подробнее.

Во-первых, провозглашенная сенсация является новостью с более чем тридцатилетней бородой, так как среди известных работ А. Корбена по истории ислама значится и такая: H. Corbin “The man of light in Iranian Sufism”, появившаяся в 1978 году!

Во-вторых, эта книга посвящена идеям, не суфийским по своей сути и не принадлежащим общепризнанным суфийским учителям. Корбеном описываются воззрения иранца Шихаб ад-Дина Сухравади (1155—1191), шиита, не имевшего никакого отношения к арабскому суфийскому суннитскому братству Сухравардиа, основанному его тезкой Шихаб-ад-Дином Абу Хафсом Сухраварди (1145—1235).

Разрабатывая свое учение об «Озарении» (ал-ишрак) для придания ему исламской лояльности, Сухраварди опирался на 24-ю суру Корана «Свет», а точнее, на аят 35-й этой суры, обычно именующуюся «Стих света»:

«Аллах — свет небес и земли. Его свет — точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле. Стекло — точно жемчужная звезда. Зажигается он от дерева благословенного — маслины, ни восточной, ни западной. Масло ее готово воспламениться, хотя бы его и не коснулся огонь. Свет на свете! Ведет Аллах к Своему свету, кого пожелает, и приводит Аллах притчи для людей. Аллах сведущ о всякой вещи». Расширенное толкование этого стиха содержится в замечательном трактате ал-Газали «Ниша света».

Высокая поэзия этого стиха и скрытая в нем тайна, доступная не всем, привлекала к себе внимание с первых дней явления Корана. В рассказах о ал-Хасане ал-Басри, одном из первых великих теологов ислама, говорится, что, когда он по завершению своей проповеди сходил с кафедры (минбара), он выбирал несколько человек из своих приверженцев и говорил: «Давайте распространять свет!» Этот призыв аскета относился не ко всем: однажды кто-то кроме указанных им людей отправился было с ним, но Хасан сказал ему: «Ты возвратись».

Среди избранных нести свет оказались многие суфийские поэты и даже Пушкин, для которого в 1823—1824 годах открылась Истина и красота Корана и в сердце которого родились великие стихи о Всевышнем и Его пророке:

Зажег Ты Солнце во Вселенной,

Да светит небу и земле,

Как лен елеем напоенный

В лампадном светит хрустале

...............

Он милосерд: Он Магомету

Открыл сияющий Коран,

Да притечем и мы ко свету

И да спадет с очей туман.

Что касается Шихаб ад-Дина Сухраварди, то он, «оттолкнувшись» от «стиха света», попытался в своем «учении об озарении» соединить некоторые близкие суфиям идеи ислама с совершенно неприемлемыми для правоверного положениями зороастризма и образами Авесты. Отдельные молитвы в «учении озарения» родственны философским поискам Ибн Сины. Однако Сухраварди был менее осторожен в своих умозаключениях, чем гениальный бухарец, и его личная судьба была трагической — в тридцатипятилетнем возрасте он был по указу айюбидского султана Салах ад-Дина (в европейском произношении «Саладина») заколот или задушен, а «учение озарения» не было замечено суфийскими авторитетами и не повлияло на развитие суфийской теологии, возможно, из-за своего чрезмерного и чуждого исламу мистицизма.

Появление рекламных публикаций к изданию небольшой по объему книжки А. Корбена — не единичный пример повышенного внимания к изданиям, в названии которых присутствуют слова «суфизм» или «суфий». Вообще в русскоязычном книгопечатании суфийская тематика пополняется издателями эзотерической литературы и публикациями научного характера. При этом эзотерические издания не претендуют на научность, и их публикаторы, как правило, не обращают внимания на историко-философские исследования суфизма, а академический ученый народ, если и высказывается об эзотерических новинках и их авторах, вроде Идрис Шаха, то непременно с крайним пренебрежением, всячески пропагандируя собственные взгляды и умозаключения по известному директивному принципу: «наша теория всесильна, потому что она верна», создавая не всегда заслуженный одобрительный шум вокруг своих исследований.

* * *

2. Дверь в суфийскую Вселенную

Человек мало-помалу принимает

обличье своей Судьбы.

Х. Л. Борхес

Теперь попытаемся ответить на вопрос, как стать суфием.

Мой собственный путь в суфизм начался в те времена, когда достать какую-либо книгу для чтения в тех краях, где я тогда пребывал, было почти невозможно, и я, десятилетний человек с шестилетним стажем читателя, очень этим мучился. Случайно попадавшие ко мне в руки книги вроде «Хмурого утра» А. Толстого (советского) и «Тихий Дон» Шолохова я «проглотил» довольно быстро, и моя детская память была настолько цепкой, что когда спустя семь лет труд Шолохова я «проходил» в школе, перечитывать его у меня не было надобности. И вот в те времена в моем распоряжении оказался «Восточный сборник», изданный за девять лет до моего рождения, и в этом сборнике я впервые в жизни увидел таинственное имя «Омар Хайям» и прочитал четверостишие:

О мальчик! Каждой каплей вина, пролитой в прах,

Огонь тоски залил ты в сокрытых там очах.

Хвала Аллаху! Можем и сами мы с тобой

Изгнать напитком дивным из сердца скорбь и страх.

Все в этом четверостишии мне уже было лично известно: и вкус вина, и прах ушедших — пыль кладбища с обвалившимися могилами, и Аллах, опустевший дом которого стоял на краю этого кладбища. Дом Аллаха был по полосам глазури исписан надписями, выполненными красивой вязью, которые я не мог прочитать. Я чувствовал, что тогда еще неведомый мне Омар Хайям бывал в этих местах, но вина здесь никогда не было, так мне говорили, когда я вспоминал терпкий вкус этого пития, пригубленного мной под смех взрослых в той другой жизни, навсегда ушедшей от меня вместе с теми, кто смеялся тогда.

Я посчитал, что это четверостишие обращено ко мне, поскольку открывалось оно возгласом «О мальчик!», и чтобы понять его до конца, я обратился к Усто-Кериму, очень старому и очень грамотному человеку. Выслушав мой вопрос, он улыбнулся и сказал: «Ты еще очень мал, чтобы разобраться в этом, но когда ты снова придешь к Хайяму, а это случится, потому что тот, кто прикоснулся к нему, уже никогда не сможет от него уйти, то запомни, что вино Хайяма — это его Вера, его Любовь, его Надежда — все то, чем жила его душа и что наполняло его сердце. Остальное ты поймешь со временем».

Усто-Керим оказался прав: от Хайяма я никуда не ушел, редактировал несколько многократно переиздававшихся сборников четверостиший, написал к ним комментарии, пересказывал его притчи, написал его биографию. Хайям бесконечен, как Вселенная, и как Вселенная он скрывает в себе множество неразгаданных мною тайн. И я всегда помню, что его уроки стали моим первым шагом на Пути. Где же та тропинка, которая выведет человека на Путь, состоящий из череды мистических долин?

Любой, кто хочет получить ответ на этот вопрос, должен читать и читать всю доступную ему древнюю и новую, научную и художественную, эзотерическую и «материалистическую» литературу, посвященную суфизму, и, конечно, великую суфийскую поэзию — там скрыто все, чем по воле Всевышнего устилается Путь суфия. В этом чтении не нужны программы и системы. Можно смело переходить от ученых трудов с мудреными названиями к «Геммам» Ибн Араби (Великого шейха), к волшебной поэзии ал-Фарида, Хайяма, Аттара, Саади, Руми, Хафиза и верных последователей шейха Баха ад-Дина Накшбанда — Джами и Навои.

И даже упомянутая книга А. Корбена, если она будет доступна взыскующему Пути, может быть прочтена с пользой. Казалось бы, как далек от нашего современного бытия фантастический «световой человек» ас-Сухраварди, о котором писал Корбен! Но меру удаленности человека от той или иной проблемы, как и реальность того или иного образа, определяет владеющий сущностями Всевышний, Который, как Им самим сказано, ближе к любому из нас, чем яремная вена. Суфий же, поселивший Всевышнего в своем сердце, в свою очередь становится Его соглядатаем, и оком Господа является именно он, суфий, а не пестрые арлекины, назначающие друг друга на своих междусобойчиках «пастырями» и «духовными отцами». Не смотрите на арлекинов и не слушайте их — пустое это занятие, суета все это.

У Рея Бредбери есть замечательная притча «Они были смуглые и золотоглазые» — о том, как земляне, очутившись на Марсе, испытывают, не замечая этого, непреодолимое воздействие иного бытия, преобразующее не только их взгляды на смысл жизни, но и внешность. Их покидает озабоченность своей судьбой, исчезает бесполезное стремление своей судьбой, исчезает бесполезное стремление что-либо изменить в окружающем мире, который хорош сам по себе и не требует чьего-либо вмешательства в свою сущность. И основой их жизни становится созерцание — единственный путь к спокойствию и счастью.

Примерно то же происходит с тем, кто окунется в мир суфийских образов, скрыто или явно заполняющих книги, о которых говорилось выше. Тот, чье сердце откроется навстречу этой древней новизне и воспримет немеркнущий блеск иного бытия, почувствует себя обитателем уединенного острова в бушующем океане, а знание того, что где-то рядом есть еще такие же острова, дающие радость уединения другим, идущим по Пути обретения Истины, укрепят его веру в законность происходящего. Итак, чтобы стать суфием, следует искать знания и доверяться своему сердцу, открыв его для Всевышнего. Пребывая на своем острове одиночества мысли, суфий окружает свою обитель невидимой плотной завесой, чтобы вездесущее Зло не разрушило его мир. В то же время, это его уединение условно и вокруг него бушует океан страстей, поэтому суфий вырабатывает для себя свой стиль поведения, оберегающий его от мирских соблазнов, и здесь мы подходим к этике суфизма.

В основе суфийской этики лежит древняя мудрость, высказанная пророком Даудом (царем и великим поэтом Давидом) в его первой песне, продиктованной ему Всевышним:

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей».

Однако, в условиях «нормальной» жизни человеку трудно выполнить этот завет, поскольку люди, их стремления и их «собрания», как правило, не отвечают столь высоким нравственным требованиям. И если находящиеся в условиях умеренных режимов еще как-то могут удержаться от нежелательного общения или хотя бы уменьшить его объем, то при режимах тоталитарных или авторитарных, которыми управляют нечестивые, пользуясь для этого услугами грешных, и которые стремятся сделать собрание развратителей обязательным для всей «массы» поголовно, такое «манкирование» «общественными обязанностями» практически невозможно. И тогда, чтобы выполнить предписание Баха ад-Дина — наружно пребывать среди толпы, а сердцем всегда с Предвечной Истиной, суфий надевает маску. Собственно, по своему личному опыту мы, люди минувшего века, жившие на «одной шестой части суши», помним, что при коммунистическом режиме все без исключения ходили в масках: те, кто был причастен к этому режиму телом и духом, старались благообразием своих масок скрыть его гнусную сущность, а тот, кто был вынужден жить при ненавистном для него режиме, надевал маску, чтобы защитить свое сердце от его разлагающего влияния. Таким образом, в первом случае маска служила двуличию, на котором был основан гнусный режим, а во втором — защите от этих гнусностей.

Наличие маски не снимает ограничений с поведения суфия, внешне выглядящего «как все». Одно из таких ограничений — «карьерный аскетизм»: суфий обязан изгнать все формы и проявления тщеславия из своей души и не должен прилагать усилий, чтобы подняться по карьерной лестнице на следующую ступеньку, а если ему будет предложено повышение, то, прежде чем дать свое согласие, он должен тщательно обдумать последствия (в первую очередь — нравственные и моральные) от предлагаемого ему изменения статуса. В то же время суфий совершенно не стеснен с своих личных достижениях — он может быть известным и авторитетным специалистом, абсолютно избегая при этом рекламы и «работы локтями» в продвижении своих идей, ограничиваясь лишь их высказыванием, потому что и он сам, и его идеи всегда находятся в распоряжении Всевышнего, о воле Которого он узнает по Его знакам. Знаком обычно является какое-нибудь событие или происшествие в личной или непосредственно окружающей суфия жизни, происходящее в то время, когда он должен принять для себя какое-нибудь решение или сделать выбор. Таким образом, знаки как бы играют роль критериев для определения правильного ответа в многокритериальных задачах с большой степенью неопределенности. Система таких знаков индивидуальна, и каждый суфий вырабатывает ее для себя на основе мистической информации, получаемой им при созерцании жизни.

Выбор «своего» знака из вороха случайной информации осуществляется суфием интуитивно, так как использование «научных» методов, например, теории вероятностей или теории возможностей, даже если он ими владеет, только усложняет дело и увеличивает неопределенность результатов. Стремление не пропустить знаки Всевышнего делает суфия, при всей отрешенности его души и сердца от обычных «человеческих» мирских забот, крайне внимательным ко всему, что вокруг него происходит.

Есть, правда, одна область человеческой, а вернее — околочеловеческой деятельности, даже прикосновение к которой для суфия категорически запрещено, — это идеологическое обслуживание в ролях всякого вида «прорабов духа» мерзопакостных режимов, вроде ушедшего в подполье советского «общественного устройства». Расскажу одну притчу: после окончания Второй мировой войны сошлись за бутылкой старые друзья. Один из них принадлежал к тем, кого вывезли вместе с военным заводом, чтобы далеко в Сибири в голоде и холоде «ковать победу». Другой — «оставанец» (так мы на нашей городской окраине называли тех, кто имел возможность миновать оккупацию, но, спрятавшись от тогдашних «поисковиков» в погреб, дожидался немецких недочеловеков в надежде на лучшую жизнь, чем в сталинском раю). После первого стакана наступил период откровенности, оставанец погрузился в воспоминания о своем оккупационном житье-бытье:

— Ну что тебе сказать? Держал я здесь при фрицах офицерский бордель. Деликатесов было ешь — не хочу, каждый день — с новой девкой, а то и с двумя, были бы силы и желание, но морально, конечно, было очень тяжело!

Эту притчу я всегда вспоминал, когда в девяностых и позднее читал откровения «властителей дум» советского периода, рассказывавших, в каком тяжелом моральном состоянии они, зная, как страдает «простой» народ, между своими пропагандистскими путешествиями по Западной Европе и обеим Америкам, получив продуктовые пайки высшей категории, с «тяжелым сердцем» лизали зад советскую власть предержащим, за что удостаивались их негласного «высокого доверия».

Для суфия такая ситуация смерти подобна.

Поэтому я, например, к более или менее активной деятельности публициста и писателя обратился лишь в девяностых годах, будучи шестидесятилетним. Учитывая, что идеальное состояние для суфия — пребывание в полной неизвестности, деятельность эту я начал и продолжаю по сей день под псевдонимом. Вообще суфий-накшбанди, живущий в миру, представляет собой уникальный случай двойничества: если в литературных «парах» типа «Джекил—Хайд», «Голядкин-старший—Голядкин-младший» и т. п. один из двойников, составляющих эти сложные личности, является по сути дела накопителем-отстойником всех внутренних мерзостей, в них присутствующих, то в двойнике «сущность суфия — маска суфия» роль маски, как уже говорилось выше, совершенно иная. Маска призвана оберегать душу суфия от внешней мерзости, от угроз его интимной Вселенной, исходящих из окружающего мира. Поэтому в двойничестве суфия отсутствуют конфликт и альтернатива, и обе составляющие этого двойничества постоянно находятся в мире и согласии, помогая друг другу преодолевать жизненные невзгоды и находить выход из сложных ситуаций.

Вообще не следует забывать, что суфийский Путь очень отличается от земных путей-дорог. Этот земной путь, говорят, лучше других преодолевает человек, уверенный в своих силах, в своей удаче, в своей способности обойти, обогнать, а при случае и оттолкнуть или даже физически уничтожить мешающего его целям ближнего, не испытывая при этом никаких угрызений совести, поскольку ему кажется, что он уже Бога за бороду ухватил. Конечно, «победы» такого прыткого человека эфемерны, так как именно Бог со временем (а куда Ему торопиться!) все ставит на свои места.

Что касается суфия, то успехи его продвижения по Пути зависят от степени его неуверенности в своих возможностях не только подняться на следующую ступень (макаму), но и удержаться на той ступени, которой он уже достиг. Постоянная неуверенность стимулирует его усилия, направленные на совершенствование души и сердца, необходимое для следующего шага.

Если попытаться создать пространственную модель Пути, то ближе всех геометрических фигур его образу соответствует спираль, неизменно присутствующая в ранних формах творения. Недаром Набоков считал спираль «Одухотворением круга», поскольку круг в ней размыкался и терял свою порочность, а сама спираль становилась символом восхождения к вершине, являющейся точкой невозврата.

Обидеть истинного суфия невозможно, так как все направленные на него обиды принимает на себя царствующий в его душе Всевышний. Всевышний же решает судьбу обидчика, ибо Ему доступны все возможности — от вразумления до воздаяния. В «Моралиях» Плутарха есть очерк «Почему Божество медлит с воздаянием». Его стоит прочитать, потому что со времен Плутарха в подсознании человеческой популяции больших изменений не произошло.

Провозглашенное Баха ад-Дином, обязательное для суфия «одиночество в толпе» легко достижимо, но такое одиночество не всегда создает условия, необходимые для погружения в созерцание. Поэтому полное реальное одиночество является самым желанным состоянием для суфия, потому что в такие моменты Всевышний не только присутствует в его сердце, но и заполняет весь окружающий мир — зелень листвы, нежность трав, синеву неба, звон ручья, шум моря. Все это становится истинным миром суфия — его Вселенной. Нужно, чтобы время от времени «глаза поили душу красотой», как писал Ибн ал-Фарид, чтобы суфий мог повторить слова этого великого суфийского поэта:

Нигде и всюду мой незримый храм,

Я отдаю приказы всем вещам.

.............

Я в сердцевине мира утвержден.

Я сам своя опора и Закон.

(пер. З. Миркиной)

Нищий духом осел-чиновник, летящий в «Мерседесе», временный важный правитель, или «вождь», сопровождаемый свитой, мотоциклистами и воем сирен, какой-нибудь, с позволения сказать, «олигарх» в «Бентли» ручной сборки или на собственной яхте величиной с линейный корабль и с другой стороны — червяки, копошащиеся в «битве за «место под солнцем» в жиже нечистот, заполняющих выгребную яму в дворовом сортире, для истинного суфия есть явление одного и того же порядка.

Все эти достижения, включая безвкусные «дворцы» и «поместья», обустроенные нуворишами из числа воров-миллиардеров и чиновников-взяточников для реализации того, что Эйнштейн называл «амбициями свиньи», лишь подтверждают духовное убожество и амебный примитивизм этих человекообразных существ, с наличием которых суфию приходится мириться в те мгновения, когда он не может полностью укрыться в своем мире, опустив завесу.

Различные «обращения» «духовных» и светских «вождей», «верховных главнокомандующих» и патентованных «властителей дум» к народам и человечеству для истинного суфия, свободного от груза имперских и псевдопатриотических предрассудков, не равноценны даже комариному писку и менее значительны, чем кваканье лягушек или чириканье воробьев, не говоря уже о соловьиных трелях, потому что эти звуки природы рождаются и умолкают по воле Всевышнего. Что касается порождаемых сильными мира сего «исторических документов», то для истинного суфия они ценны лишь тогда, когда изложены на бумаге, пригодной для туалетных нужд.

Эта чиновно-воровская нечисть любит поговорить о том, что все, что они творят, есть «служение людям». Сущность этого «служения», состоящего в том, чтобы отобрать у людей последнее, изложена в суфийской притче Ходжи Наср ад-Дина:

«Жена Ходжи проснулась от странного шума, доносившегося с улицы, приближаясь к их скромному домику. Она растолкала спящего мужа и заставила его пойти посмотреть, что творится в окружающем мире. Ходжа накинул на плечи одеяло, вышел на улицу и, став у двери своего жилища, увидел, что по дороге несется толпа каких-то личностей, кричащих что-то неразборчивое. Когда эта орава мчалась мимо него, из нее высунулись чьи-то руки и сорвали с плеч Ходжи одеяло. Через несколько мгновений толпа исчезла вдали и производимый ею шум сначала ослабел и затем вообще затих.

— Ну что там было? — спросила жена, когда Ходжа, дрожа от ночной прохлады, вернулся в дом.

— Оказывается, что весь этот шум был из-за нашего одеяла,— ответил Ходжа».

В своих же отношениях с теми, кого вышеупомянутая орущая и напыщенная шваль, с шумом содрав с них одеяло, покровительственно именует «средними», «ничего не представляющими собой» людьми, «народом», «персоналом», «публикой», «гражданами», «толпой», «населением», «жителями и т. п., истинный суфий всегда сдержан и доброжелателен, по виду — он для них «свой», но мир его остается закрытым и для них, поскольку его «одиночество в толпе» не должно нарушаться даже самыми достойными людьми.

Хочу обратить внимание на то, что объектами приведенной здесь филиппики являются только нищие духом представители так называемой «элиты». Дело в том, что по воле Всевышнего среди них может оказаться тайный суфий. Цели Всевышнего нам неведомы, но каждый суфий, где бы и среди кого бы он ни находился, постигает эти цели сердцем, избегая словесных формулировок, и в пределах дарованных ему свыше возможностей поступает соответственно Его тайным призывам.

Суфизм возник в исламском мире, но чтобы почувствовать себя суфием, не обязательно торжественно переходить в мусульманскую веру. Великий суфийский шейх ал-Хусейн ибн Мансур Халладж говорил: «Я глубоко размышлял над всеми религиями и нашел, что они — многочисленные ветви ствола, имеющего один корень. Не требуй от человека, чтобы он исповедовал определенную веру, ибо в этом случае он лишь отделится от своего прочного корня, а ведь сам корень ищет человека и указывает ему величие и значение всего, и лишь тогда человек их осознает».

Прежде всего, сказанное Халладжем относится к тем самым тысячам суфиев, постоянно существующим в мире, но не осознающим своего состояния. К таковым, безусловно, относился Эйнштейн, чей суфийский взгляд на жизнь отражен в словах: «Я никогда не принадлежал беззаветно ни стране, ни государству, ни кругу друзей, ни моей семье. Внешние условия всегда играли второстепенную роль в моих мыслях и чувствах... Еще юношей я уже ясно осознал бесплодность надежд и чаяний, исполнения которых большинство людей добивается всю жизнь». Это не что иное, как гимн суфийскому одиночеству! Если же говорить о его вере, то можно вспомнить другое его высказывание: «Связанная с глубоким чувством убежденность в существовании Высшего Разума, который обнаруживает себя в чувственно воспринимаемом мире, образует мое понятие Бога». Любой, даже самый «начинающий» суфий услышит в этих словах «зикр» — поминание Всевышнего, живущего в его собственном сердце.

В то же время, место рождения суфизма — мусульманский Восток — неизбежно будет оказывать влияние на мироощущение тех, кто осознанно приобщился к суфийскому образу жизни: эта его жизнь будет проходить в постепенном приближении к Корану, во все более глубоком проникновении в мир исламских ценностей. Эти превращения души для суфия-накшбанди, живущего в двух мирах, необязательно будут приводить к внешним изменениям в его отношениях к еде, питью, одежде и т. п. Чтобы сохранить духовную свободу при существовании в чуждом его внутреннему состоянию окружении, используется прием, именуемый в исламе «такийа» (араб. «осторожность») — благоразумное сокрытие своей веры при пребывании среди иноверцев и атеистов, вплоть до создания видимости следования правилам и принципам, господствующим в этом окружении. Даже четками, используемыми во многих случаях для защиты от житейской суеты, суфию лучше пользоваться в полном уединении.

В то же время человеческая природа в своей основе универсальна, несмотря на многообразие ее проявлений, и суфийские притчи в своей совокупности представляют собой уникальный инструмент познания, скрывающий за своей внешней простотой возможность эффективного анализа душевных движений, без которого немыслимо постижение структуры личности. И если бы европейские исследователи не пренебрегали суфийским знанием, то многие загадки характеров и поступков тех, чьи образы и жизнеописания сохранила история, были бы разгаданы и убедительно объяснены.

* * *

3. Карамат (араб. «чудеса»), или Что могут суфии

В мире чудес не ищи: есть мелочи — родинки жизни;

Мелочь такую заметь — чудо возникнет само.

В. Набоков

Вокруг любой группы людей, отличающихся своим поведением, внешним видом и образом мыслей от человеческого большинства, будь то йоги, буддийские монахи, цыгане, шаманы, члены тайных, непонятных этому большинству, сект, объединений, и прочих, им подобных общностей, всегда возникают слухи и легенды о сверхъестественных способностях этих таинственных личностей, то ли дарованных им свыше, то ли исходящих от темных сил. Не избежали этой участи и суфии. С момента их появления в исламском мире молва приписывала им и, особенно, суфийским шейхам возможность творить чудеса. Набор этих волшебных суфийских деяний постепенно расширялся, включая в себя такие их виды, как хождение по воде, огнестойкость, левитация, быстрое преодоление больших расстояний, билокация, ясновидение и т. п.

Но, как говорится, молва без причины не возникает, и сохранились свидетельства, позволяющие причислить таких суфиев как Рабиа ал-Адавиа, ал-Халладж, Абу Саид ал-Майхани и некоторых других к тому типу людей, которых сейчас именуют экстрасенсами, а запрет на использование таких неординарных способностей для достижения недостойных целей (приобретение авторитета, стяжательства, известности, реализации завышенных притязаний и т. п.), налагаемый большинством шейхов на членов своих братств, свидетельствует, что эти качества, если и не были довольно широко распространены, то, во всяком случае, встречались среди суфиев. Конечно, чудеса, заимствованные из библейских и коранических легенд и ближневосточного фольклора, такие как хождение по воде, быстрое преодоление огромных расстояний и т. п., из рассмотрения следует исключить. Что же касается различных форм воздействия на подсознание окружающих, то суфии, имеющие опыт предельной сосредоточенности, безусловно, могли ими обладать. Не следует отвергать и возможности использования суфиями билокации — то есть создания видимости одновременного пребывания человека в различных местах, так как это «чудо» также является одним из видов воздействия на подсознание «зрителей». При этом, по-видимому, используются еще неизведанные качества мозговой материи и принципы ее функционирования. Кто может ответить на вопрос, каким образом волк, находясь за десятки километров от подруги, там, куда не могут попасть ее эманации даже на молекулярном уровне, узнает о ее местонахождении? И не угадывает ли кошка, находясь за сотни километров от своего привычного жилья, направление к дому оттого, что в этом доме все в это время думают о ней? Вспомните о своих предчувствиях встреч со знакомым, которые вы оба начинаете словами: «Я только что о тебе подумал». Все эти явления существуют, и нужно только научиться ими управлять.

Суфию запрещена передача оккультного знания. Меня лично этот запрет не тяготит, так как я этим знанием в систематизированном виде не владею, но в моей жизни было несколько случаев или происшествий, связанных с неосознанным использованием эффекта предельного сосредоточения и имеющих отношение к данной теме. Сейчас я о них расскажу. Жизнь прожита, и говорить уже можно о чем угодно, хотя и в разумных пределах. Около пятидесяти лет назад я был занят проектом одной электростанции в Донбассе. Проектирование — дело коллективное, решения в этом процессе принимаются по соглашению большинства специалистов и выносятся в мир от имени проектного института (теперь — проектной фирмы). Так получилось, что наше проектное решение по одному из сооружений, заглубленному на двадцать метров (высота шестиэтажного здания), было встречено в штыки руководством стройки, возглавляемом очень влиятельным человеком, и этот «хозяин» выдвинул свое предложение. Как непосредственный руководитель проекта, я не видел серьезных технических возражений, но принятие этого предложения привело бы к переделке всех строительных чертежей, что в условиях перегрузки нашего института было нежелательно, и я был командирован, чтобы отстоять свои позиции. Когда я приехал на стройку, «хозяин» находился в командировке в Москве, а встретить и переубедить меня было поручено пяти-шести руководителям соответствующих отделов на совещании при заместителе отсутствующего шефа.

Я не помню, почему и зачем, помню только, что по семейным делам командировка эта была для меня некстати, и я хотел вернуться домой как можно быстрее. Поэтому, когда все собрались, я «включился», и через два часа всеми без исключения был подписан протокол, подтверждавший наше решение и отвергавший предложение их «хозяина». И я уехал, увозя в портфеле эту бумагу. Через неделю ко мне прибыл один из участников совещания и слезно просил вернуть «документ». Я взял с него обещание, что все переделки и ответственность за них они возьмут на себя и не будут «загружать» наш институт. Потом мне рассказывали, что «хозяин», ознакомившись с протоколом, устроил серьезное разбирательство, но никто из подписавших так и не смог ему внятно объяснить, как получилось, что он поставил свою подпись.

Это был единственный случай, когда я использовал свою способность к сосредоточению во вред конкретным людям ради достижения какой-то незначительной цели, и, несмотря на то, что я в конце концов предотвратил грозившие им административные последствия моей «шалости», Всевышний наказал меня за это памятью о моем поступке, вызывающей непокой в моей душе. Более того, Всевышнему было угодно, чтобы я узнал об окончательной судьбе этого «спорного» объекта: за несколько месяцев до того момента, когда я взял в руки перо, чтобы покаяться здесь публично, мне стало известно, что это сооружение было полностью засыпано землей так, что подземная конструкция теперь даже не угадывается. Конечно, всему этому есть объяснение в цепи событий, происшедших в последней трети минувшего века, которая выглядит следующим образом: нападение на Афганистан по политическому решению группы идиотов-геронтократов, правивших исчезнувшей страной, вызывавшее бойкот пресловутого «российского газа» и, затем, переделка угольных электростанций, расположенных в угледобывающем районе рядом с шахтами (очередной приступ идиотизма теперь уже технического), на сжигание в топках котлов этого самого «российского газа», и затем — уничтожение сооружений углеподачи на таких «модернизированных» электростанциях, ставших «газо-мазутными». Я привел эту сложную для гуманитариев схему, чтобы читатель еще раз почувствовал, как все связано в нашем мире, но для меня, кроме этой безусловной истины, в том, что я об этом узнал, видится воля Всевышнего, пожелавшего очередной раз показать мне всю тщету человеческих усилий, даже сверхъестественных.

Все описанное, как я уже говорил, — единственный случай использования суфийского дара, который мог иметь серьезные последствия для тех, кто поневоле был в этот случай вовлечен, но это не означает, что я осознанно или неосознанно не прибегал к своим возможностям, как говорится, «по мелочам»:

— я пользовался ими, чтобы предотвратить нежелательные вопросы экзаменаторов на институтских экзаменах (свою способность скрытого убеждения я окончательно осознал в студенческом возрасте);

— я пользовался ими, чтобы обеспечить к себе хорошее отношение окружающих, включая соседей по купе или больничной палате,— там, где это было особенно необходимо;

— каюсь, но иногда и, по-моему, непроизвольно я «включался» в своем общении с женщинами, и прожил жизнь без бурных сцен, сохраняя добрые отношения со всеми, говоря словами известного романса, «желанными когда-то», оберегая их от разочарований. Надеюсь, что этот грех будет мне прощен, поскольку Всевышний, сотворив меня ходоком, не подарил мне «неотразимый» внешний облик, и я был просто вынужден как-то компенсировать этот недостаток.

Более серьезными, но, вероятно, допускаемыми свыше, были случаи использования мною этих способностей в моей изобретательской деятельности, к которой я приобщился лет сорок назад и занимался два десятилетия. Дело в том, что в своих заявках на изобретения я вскоре стал выходить за пределы своей квалификации, вторгаясь в другие области техники, требующие специального образования. В соответствии с процедурой оформления изобретений мне приходилось отстаивать свои решения в спорах с экспертами, это образование имевшими, и я эти экспертизы без особого труда проходил.

Как это получалось, может быть пояснит следующая, известная в суфийских кругах, история: суфии несколько лет уговаривали знаменитого своей мудростью шейха Абу Саида ал-Майхани встретиться с его современником — гениальным ученым Абу Али ибн-Синой (Авиценной). Наконец эта встреча состоялась вблизи Нишапура. Более часа они провели наедине друг с другом, а когда их свидание закончилось, находившиеся там суфии спросили шейха о его впечатлении от этой беседы. Шейх, не задумываясь, дал краткий ответ на их вопросы:

— То, что я вижу, он знает!

Тогда суфии кинулись к Абу Али, резюме которого было столь же кратким:

— То, что я знаю, он видит!

Прошу не счесть дерзостью и посягательством на сравнение с великим Абу Саидом ал-Майхани, но я тоже «видел» действие своих разработок, относящихся к неведомым мне областям знания, и полученные мной авторские свидетельства говорят о том, что это мое «виденье» было достаточно убедительным. Опять-таки без претензий на свое сравнение с гениями, а лишь вследствие знакомства с их биографиями, отмечу, что своей способностью «видения» результатов размышлений пользовался также Альберт Эйнштейн и при разработке теорий относительности, и в своем полушутливом изобретательстве.

Рассказывают, что молодой Чехов, демонстрируя то ли Григоровичу, то ли Плещееву свои творческие возможности, указал на стоявшую на столе чернильницу и заявил, что он тут же может немедленно написать рассказ под названием «Чернильница» с участием в его действии этого нехитрого канцелярского предмета. Аналогичный случай имел место и в моей жизни: вблизи меня шел разговор об изобретательстве. Я пытался убедить своих коллег, что возможности человека в этой области безграничны. Мне не верили, и тогда я, указав на большую гайку, которую привез с одного из наших объектов и использовал в качестве пригруза, чтобы бумаги мои не сдувал сквозняк, сказал:

— Хотите, я изобрету гайку?

Все дружно засмеялись, а я вдруг увидел гайку, чем-то отличающуюся от той, что лежала на моем столе. Когда все разошлись, я набросал ее описание, пока видение не забылось.

Чехов, по моим сведениям, не написал рассказ «Чернильница», а я через несколько месяцев получил авторское свидетельство на «показанную» мне Кем-то на одно мгновение необычную гайку, и все желающие могут в этом убедиться (Авторское свидетельство №1462030, 1988 г.). В качестве соавтора я включил своего ныне покойного коллегу, высказавшего сомнение в успехе этого деяния.

Вообще, по моему мнению, научно-технический прогресс находится под неусыпным вниманием Всевышнего, Который достаточно строго определяет его уровни, допустимые для соответствующих этапов развития человечества. При этом Он не останавливается даже перед радикальным вмешательством в жизнь тех, кто по Его оценкам опережает время и нарушает или может нарушить положенные сроки. Об этом свидетельствуют судьбы Никола Теслы, Михаила Филиппова, Льва Ландау, чьи труды были Им прерваны «на самых интересных местах». По-своему трагичны научные судьбы Альберта Эйнштейна, которому не удалось найти то, что он считал сущим, и Андрея Сахарова, оставившего главное направление своей жизни, испытав непреодолимое нравственное воздействие.

Надеясь, что читатель простит мне эти скучные ученые отступления, возвращаюсь к суфийским чудесам в моей жизни. Речь пойдет об уже упоминавшейся билокации. О безусловном существовании этого явления также говорилось выше, а теперь несколько слов о его технике: допустим вы, обладая способностью концентрации сознания, сосредоточившись и закрыв глаза, представите себя, например, идущим по далекой от вас ялтинской набережной. Если ваше сосредоточение будет достаточным и если среди идущих по этой набережной будет в этот момент находиться какой-нибудь ваш знакомый, то он вспомнит вас, и ему покажется, что в толпе мелькнет ваше лицо. Я лично специально не проверял этот способ, но такие случаи мне известны.

Я же когда-то развлекал своего маленького сына иначе: когда мы с ним гуляли, я время от времени настраивался на «волну» кого-нибудь из встречных, и тот вдруг «узнавал» меня. Затем следовал обмен ничего не значащими фразами, и мы быстро расходились. Я спешил, чтобы сын не зашелся в смехе. По этой же причине я часто старался ограничить эти «случайные встречи» дружескими приветствиями. Кого «видели» во мне эти незнакомые мне люди, для меня оставалось тайной. Все описанное также было одной из форм билокации, только в этих случаях я предоставлял своим «пациентам» возможность самим определить желанную для них встречу. Должен отметить, что эта форма билокации таит в себе и некоторую возможность возникновения опасных ситуаций, когда тот, на кого направлен ваш взгляд, вдруг «узнает» в вас своего врага. Вообще баловаться с чужим подсознанием не стоит, так как может быть нарушен принцип «не навреди» живому — один из основополагающих в суфизме, и я старался во всех случаях (кроме интима) пользоваться только мимолетными взглядами своих глаз, чтобы не узнать лишнее. Так спокойнее.

Тему о мистических способностях суфиев я хочу завершить, возвратившись к словам ал-Худжвири о тайных суфиях. Вот так звучат эти слова в переводе с перевода книги ал-Худжвири, выполненного знаменитым английским востоковедом Р. Николсоном:

«Среди них (суфиев.— Л. Я.) есть четыре тысячи скрытых, которые не знают друг друга и не осведомлены о совершенстве своего состояния. При всех обстоятельствах они остаются скрытыми друг от друга и от всего человечества. Благодаря им возникали традиции, а изречения этих святых делали Истину ясной для всех, и я сам, хвала Аллаху, был свидетелем этого».

(Перевод с английского —

переводчик не указан)

Идрис Шах в одной из своих книг, процитировав ал-Худжвири, приводит расширяющее эту идею и приближающее ее к современности высказывание другого английского востоковеда Э. Уинфилда: «Учение о тайных святых является весьма замечательным. На Земле всегда живет четыре тысячи человек, являющихся святыми, так сказать, не подозревая об этом. Это люди, наделенные природой добротой, позволяющей им без усилий достигать тех вершин, к которым большинство людей безуспешно пытаются приблизиться. Им свойственны преданность, мягкость, отсутствие эгоизма, природное чувство добра и врожденная склонность следовать ему, стремление к поддержке и утешению тех, кто наслаждается счастьем общения с ними. Когда эти люди умирают, они, возможно, навсегда остаются святыми для одного или двух из тех, кто их любил. Самопроизвольную доброту такого рода не следует сводить к каким-либо рамкам и правилам, ибо ее источником является внутренняя склонность, а не внешние установления. Закон бессилен против этих людей. Они следуют свои принципам мышления и склонностям, совершенно независимым от похвалы или порицания внешних людей».

(Идрис Шах «Суфизм», М., 1994, переводчик не указан)

Идрис Шах завершает цитирование следующими словами: «Суфийское учение отводит таким людям определенное место во всеобщей эволюционной модели мира». По сути дела Идрис Шах говорит здесь о возможном неопознанном влиянии некоторой, говоря словами марксистко-сталинского новояза, «прослойки» в человеческой массе на ход истории. Как было сказано выше, суфии — и явные (осмысленно), и тайные (интуитивно) в той или иной степени обладают способностью высокой концентрации сознания и воли. Но суфий, прежде всего, индивидуалист, и представить себе группу суфиев, согласованным «залпом» корректирующую, допустим, конкретную политическую ситуацию, невозможно по объективным причинам. Но Всевышний в своем арсенале рычагов воздействия на течение дел имеет такое мощное оружие, как Случайность, и, будучи Господином Случайности, Он может сообщить настроениям явных и тайных, не знающих друг друга суфиев определенную синхронность, и тогда их скрытые качества, которые неподвластны всяким «омонам» и прочим охранительным структурам, могут подтолкнуть этот суетный мир к каким-либо заметным изменениям. Об этом догадывался Лев Толстой, писавший, как уже говорилось, о преобразующем мир воздействии тысяч «человеческих воль», а параноидальное, в своем большинстве, склонное к конспирологии и «теории заговоров» человечество пыталось объяснить многое из происходящего на их глазах интригами масонов, «сионских мудрецов» и других реальных или порожденных больной фантазией «злых» сил.

В действительности же все гораздо проще и, одновременно, гораздо сложнее.

В заключение хочу сказать, что в местах продолжительного пребывания покинувших этот мир суфиев сохраняется их незримое присутствие, придающее этим уголкам Земли особое очарование. В детстве я это очарование испытал в Мавераннахре, а затем был Крым — благодатный край — северная граница Земли Аллаха, где некогда располагались десятки суфийских обителей (текке или ханак), заполненных последователями Джунайда — учителями из суннитских братств Халватиа и Кадириа и их учениками, проводившими время в мирных беседах о возвышенном, о вере и Истине, о Всевышнем. Потом все было там разорено, но остались тени, и они напоминают о себе чутким душам. Одной из таких душ был Максимилиан Волошин, остро ощутивший боль утраты:

За полтораста лет — с Екатерины

Мы вытоптали мусульманский рай,

Свели леса, размыкали руины,

Расхитили и разорили край,

Осиротелые зияют сакли,

По скатам выкорчеваны сады.

Народ ушел, источники иссякли...

А может быть, те, кто жил в этом раю, по-прежнему пребывают в нем, и он, этот рай, существует: просто Всевышний развел их во времени с теми, кто пришел сюда рубить деревья и разрушать камни, и оба эти мира соседствуют, разделенные несколькими минутами Абсолютного Времени, и потому не касаются друг друга, а Волошину удалось выйти на границу времен, и, как путнику в «Марсианских хрониках», пообщаться с исчезнувшим для всех прочих бытием.

Мне могут возразить, что в те далекие для ныне живущих времена, о которых вспоминает Волошин, в Крыму были не одни лишь суфии, посвятившие свою жизнь Любви, созерцанию Красоты и поискам Истины. Были и работорговцы, было застоявшееся средневековье... Да, было, но там же и родились слова Надежды: «в обоих мирах будет проклят тот, кто продает людей, рубит деревья и разбивает камни». Да и если говорить о рабстве, то в «просвещенной» России оно законно просуществовало до 1861 года, в Германии оно возродилось при Гитлере, а в покойном Советском Союзе колхозной и лагерной формами чисто рабской трудовой повинности были охвачены десятки миллионов человек. Да и депортация крымских и кавказских народов весьма походила на транспортировку рабов, как по условиям перевозки, так и по итогам «мероприятий». Так что попытаемся забыть о плохом, помня о том, что воздаяние было и остается в руке Всевышнего.

* * *

4. Об этой книге

По своей структуре и содержанию эта книга существенно отличается от уже упоминавшегося издания «Суфии. Восхождение к Истине. Собрание притч и афоризмов» (Москва, Из-во «Эксмо», 2001, 2002, 2003, 2005, 2007, 2008, 2009).

В ее вводную часть включены автобиографические мотивы, так как у большинства людей, сталкивающихся с понятием «суфизм», сначала возникает представление об этом явлении как о преданиях старины глубокой и каком-то атрибуте «Тысячи и одной ночи», ставшими предметом научных исследований прошлого, и лишь потом тот, кто понял, что «суфизм» есть не стройная философская и теологическая система, а образ жизни и форма восприятия окружающего мира и отношения к нему, начинает интересоваться современным состоянием этого феномена. Исчерпывающе удовлетворить этот интерес к постижению тайны смогут, отчасти, помочь крупицы личного опыта.

Далее читателю предлагается совершить путешествие во времени от первых подвижников, ступивших на Путь и знавших еще «людей скамьи», «скамейников», сидевших под навесом у дома Пророка и ловивших каждое его слово, воспринимая это слово, как речь Всевышнего. Этот Путь, как они считали, должен был быть тернистым, аскетическим, отшельническим, а радость, обретенная душой на этом Пути, была пропорциональна его тяжести для бренного тела. Это поколение суфиев представлено в книге легендарными, но вполне историческими личностями шейха ал-Хасана ал-Басри и одной из немногих великих в суфийской истории женщин — Рабии ал-Адавиа, относившихся к арабской линии в суфизме. Затем, учитывая, что конечной целью автора книги в ее основной части являлось создание исторического портрета шейха Баха ад-Дина Накшбанда из Бухары, основное внимание в дальнейшем изложении уделяется хорасанским суфийским деятелям Абу-л-Хасану ал-Джуллаби ал-Хуржвири и Омару ибн-Ибрахиму ал-Найсабури ал-Хайаму, поскольку именно хорасанский суннитский суфизм стал для Баха ад-Дина отправной точкой для совершенствования суфийских традиций. При этом Омар Хайям, если бы Баха ад-Дин его знал, мог бы послужить прообразом суфия нового типа, отвечавшего тем представлениям о суфийской этике и суфийском служении, которые спустя двести пятьдесят лет после его смерти предложил бухарский мудрец, ну а ал-Хасана ал-Басри и Баха ад-Дина Накшбанда разделяют семь веков суфийской истории. Следует также отметить, что в этой книге основное внимание уделено не творчеству представленных в ней суфиев, а обстоятельствам их жизни, поскольку изучение биографий знаменитых шейхов также является одной из эффективных форм суфийского обучения.

Мне хотелось, чтобы «главным действующим лицом» основной части этой книги стал шейх Баха ад-Дин Накшбанд, хотя расширить биографическую информацию об этом мудреце я смог, в основном, за счет включения в объем относящихся к нему текстов подборки суфийских притч, в той или иной степени связанных с его именем, которые, на мой взгляд, существенно дополняют его портрет. Однако, в отличие от ал-Худжвири и Хайяма, письменных трудов, в которых могли бы непосредственно отразиться его душа и сердце, Баха ад-Дин не оставил, и это заметно сказывается на полноте его жизнеописания.

В некоторых подробностях бытия суфийских шейхов ощущается влияние мифологии, что приводит к необходимости повторять описания одних и тех же событий под разными углами зрения, как это делал Павич в своем знаменитом «Хазарском словаре». Правда, цели использования такого приема различны — Павич с его помощью совершенствовал художественные качества своего текста, а в данном случае он служит лишь средством увеличения объема биографической информации о «действующих лицах» этого повествования.

В эту книгу также включен ряд очерков, опубликованных мной в первом десятилетии XXI века в периодических изданиях и посвященных исламу вообще и выдающимся суфиям — ал-Газали, Джалал ад-Дину Руми и легендарному Ходже Наср ад-Дину, в частности. Завершают книгу эссе о влиянии ислама на творчество А. Пушкина и изданная в начале ХХ века подборка высказываний Мухаммада, содержащихся в Сунне. Это собрание изречений Пророка было подготовлено Львом Толстым, открыто симпатизировавшим мусульманской религии и устанавливаемым ею нравственным правилам и критериям.

* * *

5. Несколько слов в заключение этой части повествования

Должен сказать, что помимо некоторых, описанных выше необычных явлений, в моей биографии было не менее десятка случаев, когда сама моя жизнь подходила к тому краю, за которым Ничто, но Всевышний в последний момент отводил угрозу. Все мы — должники Всевышнего самим фактом своего существования на Земле, однако столь явные случаи Его судьбоносного вмешательства в мою личную Судьбу заставляли меня искать причины Его милосердия ко мне, человеку, хорошо знающему свои грехи. Я понимал, что от меня чего-то ждут и, чтобы отработать дарованное мне время, брался за дела, казавшиеся мне благими: я строил и изобретал, рассчитывал и исследовал, издавал свои ученые труды и литературные опыты. Но каждый раз, когда я завершал свое очередное усилие и когда мне казалось, что положенное мне мною исполнено, моя жизнь опять подходила к своим пределам, и Всевышний снова увеличивал мой срок пребывания здесь. Последний раз это случилось три года назад, и я опять не понимаю, что же Он ждет от меня.

Может быть, эту книгу, которая лежит перед Вами?

Харьков. Июнь 2010 г.

Шейх ал-Хасан ал-Басри

1. Научная биография

Абу Сайид ибн Аби-л-Хасан Йасар ал-Хасан ал-Басри, широко известный под именем ал-Хасан ал-Басри,— крупнейший теолог раннего ислама — родился в городе Пророка — Медине — в 642 г. н. э. через десять лет после кончины Мухаммада. Взрослую жизнь ал-Хасан провел в Басре, где и умер в 728 году. Связь его биографии с этим городом нашла отражение в его нисбе (указании на место рождения и/или основной деятельности) — «ал-Басри», т. е. «из Басры». В ранней переводной литературе по истории ислама он иногда именуется «Хасан Басрийский». В период ученичества он еще мог общаться с некоторыми людьми из окружения Пророка, но имена его учителей неизвестны.

Тем не менее есть основания полагать, что образование его было фундаментальным, так как, когда правитель Ирака ал-Хаджжадж предпринял труд по оснащению букв в тексте Корана диакритическими значками, ал-Хасан был привлечен в этой ответственной работе, а при халифе Омаре II (717—720 гг. н. э.) он стал религиозным судьей (кади) города Басры.

Теологический кружок, группировавшийся вокруг него, стал интеллектуальным центром не только Басры, но и всего Омейядского халифата. Поскольку время деятельности ал-Хасана пришлось на ранний период формирования исламской теологии, в его разработках содержались идеи, развитие которых было впоследствии связано со многими религиозными направлениями, и поэтому его высокий авторитет в равной мере признавали и сунниты (ахл ас-сунна), и рационалисты (мутазилиты), и суфии. В его воззрениях черпали свои идеи сторонники свободы воли, сочетающейся с ответственностью человека за свои деяния, (кадариты), но не отвергали его и те, кто считал деяние вторичным после веры (мурджиты), так как ал-Хасан утверджал, что спасение мусульманину обеспечивает повторение первой части формулы веры — шахады («Нет божества, кроме Аллаха»). Большое влияние на исламскую теологию имела и позиция ал-Хасана в квалификации греха, связанная с его практической судебной деятельностью, в значительной мере направленной на стремление сохранить единство мусульманской общины (уммы) и предотвратить вооруженные столкновения между мусульманами.

Письменные труды ал-Хасана ал-Басри неизвестны, однако сохранились его высказывания и афоризмы. Сведения о его личности в определенной мере дополняются притчами, посвященными его поступкам в различных житейских ситуациях. Эти притчи собраны в различных агиографических сборниках, составленных позднейшими исламскими, в том числе суфийскими религиозными писателями (Фарид ад-Дин Аттар, Абд ар-Рахман Джами и др.).

* * *

2. Изречения

(В подборках изречений здесь и далее использованы переводы В. Максимова)

Знания человеку подобают благотворные, деяния — совершенные, и в этом необходимы чистосердечие, полная покорность судьбе и терпение. Когда все это обретено, человек становится свободным и неуязвимым.

* * *

Овца осведомленнее человека, ибо на зов пастуха она покидает выпас, а человека Глас Всевышнего не удерживает от неправедных желаний.

* * *

Общение человека с дурными людьми делает даже правильные его поступки подозрительными в глазах праведных.

* * *

Если кто-нибудь позовет меня пить вино, я отнесусь к нему лучше, чем к тому, кто будет звать меня к мирским благам.

* * *

Познание достигается тогда, когда ты изгоняешь из себя последние крупицы вражды и зла.

* * *

Рай — это награда не за ничтожные земные дела, а за добрые намерения.

* * *

Видящих только величие Всевышнего охватывает ужас, а те, кто видит и Красоту Его, достигают единения с Ним.

* * *

Помыслы — это зеркало, в котором отражаются все твои добрые и дурные дела.

* * *

Для всякого, у кого слова проистекают не от мудрости, такие слова — сущее бедствие, и молчание, если оно не от раздумья, отражает лишь вожделение и небрежение, и любой взгляд, брошенный не ради обучения, есть только забава, а иногда и прегрешение.

* * *

В Торе сказано: всякий, довольствующийся малым, перестает нуждаться; всякий, устраняющийся от людей, обретает покой; всякий, победивший похоть, обретает свободу; и всякий, кто освободился от зависти, обретает радушие.

* * *

Молчание всегда предпочтительно. Пусть сначала говорят сердца, а потом уже языки.

* * *

Есть три уровня осмотрительности: первый — когда раб Божий говорит только по справедливости; второй — когда он оберегает себя от всего, что может вызвать гнев Всевышнего; третий — когда он стремится к тому, что угодно Всевышнему.

* * *

Крупинка осмотрительности лучше многодневных молитв и поста.

* * *

Раздумья и осмотрительность — мудрейшие из всех возможных деяний человеческих.

* * *

Если бы я точно знал, что во мне нет ни капли лицемерия, то я чувствовал бы себя обладающим драгоценностью, равной которой нет на Земле.

* * *

Все противоречия между явным и тайным, между сердцем и языком проистекают из лицемерия.

* * *

Ни одного правоверного нет среди ушедших, среди живых и не будет среди тех, кто придет, кроме тех, кто трепещет от страха при мысли о том, что он может оказаться лицемером.

* * *

Не каждый, кто кричит: «Я правоверный», таковым является. Всевышний сказал: «Не очищайте же самих себя. Он лучше знает тех, кто богобоязнен» (Коран, 53:33 (32)).

* * *

Правоверный тот, кто не суетлив и не таков, как собирающий дрова в потемках, делает все, что считает нужным и говорит все, что ему вздумается.

* * *

Состояния отрешенности никогда не достигнут те, кто обуреваем страстями, развратники и неправедные духовники общин (имамы).

* * *

Благочестивые деяния в состоянии отрешенности воспринимаются Всевышним, как мольба о прощении, и Он дарует его, даже если благочестивый не высказывает перед Ним просьбы об отпущении грехов.

* * *

Душа человека не сможет устремиться в будущий мир, если этот человек не насытился накопленным, не обрел того, на что надеялся, и не запасся необходимым для того Пути в будущую жизнь, что открывается перед ним.

* * *

Нагруженные легко — спасутся, нагруженные тяжело — погибнут.

* * *

Есть люди, которых великий и всеславный Господь научил тому, что этот мир был дан им взаймы. Они отдали долги свои и налегке ушли.

* * *

Человек понимающий и знающий может разрушать этот мир, чтобы на его развалинах возводить будущий мир, но никогда не разрушает свое будущее, чтобы на его развалинах строить настоящее.

* * *

Каждый, кто познал Всевышнего, любит Его, как Друга, а познав этот мир, видит в нем своего врага.

* * *

Никакое вьючное животное не требует такой жесткой узды, как плотская душа человека (нафс) в этом мире, исполненном соблазнов.

* * *

Если хочешь увидеть, каким станет этот мир после твоей смерти, посмотри, каким он стал после смерти других.

* * *

Клянусь Всевышним, что ни один человек, возлюбивший серебро и золото, не избежит позора и унижения от Него.

* * *

Всякий глупец, завидев идущую мимо толпу, не устоит на месте.

* * *

Всякий, кто приносит тебе слова людей, а твои слова разносит по округе, не заслуживает беседы.

* * *

Всему, что раб Всевышнего расходует на пропитание свое и своей семьи, будет ему предъявлен счет, за вычетом того, что ушло на угощение друзей и гостей.

* * *

Твои домочадцы и дети — друзья этого мира и соперники твоему служению Всевышнему.

* * *

Любая молитва, творимая без участия сердца, лишь приближает тебя к мучениям.

* * *

Покорность — это страх, поселившийся в твоем сердце, которому твое сердце служит беспрестанно.

3. Ал-Хасан ал-Басри в народной памяти

Притчи

(В подборке притч использованы переводы Н. Чалиговой)

Притча о рождении и младенческих годах ал-Хасана

Мать Хасана принадлежала к окружению госпожи Умм Саламы (матери Пророка). Когда Хасан уже проявился на свет, произошел такой случай: его мать была чем-то очень занята, а в это время ребенок заплакал. Мать не могла сразу оторваться от своей работы, и находившаяся поблизости Умм Салам, услышав детский плач, дала ему грудь. Ей казалось, что ее грудь уже давно пуста, и она хотела лишь того, чтобы дитя успокоилось, но каково было удивление, когда она увидела, что из ее груди явилось несколько капель молока, и в этом было благословение Всевышнего, ниспосланное Им младенцу в первые дни его пребывания в этом мире.

Последствия этого благословения вскоре проявились и в том, что когда Хасана занесли, чтобы перепеленать к Умм Саламе, малыш испил воды из кувшина Пророка, который тут же благословил выпитую им воду. А когда Хасана развернули и положили на ложе, Пророк склонился над ним и произнес молитву, закрепив ею благословение Всевышнего.

Хасан впоследствии говорил, что все, чего он был удостоен в своей жизни, было ему даровано вслед за молоком и молитвами Умм Саламы и благословенной молитвой Пророка.

Притча о воспитании Хасана

Рассказывают, что когда Хасан только появился на свет, его показали одному из ближайших сподвижников Пророка Омару ибн ал-Хаттабу, и именно он, полюбовавшись младенцем, выбрал для него имя Хасан, что на арабском языке означает «добрый, хороший, красивый».

Воспитание Хасана приняла на себя Умм Салама, которая так его полюбила, что грудь ее наполнилась молоком, и, кормя его, она просила Всевышнего сделать его, когда он вырастет, духовным вождем народа.

Хасану выпало счастье познакомиться со ста тридцатью сподвижниками Пророка, среди которых было семьдесят участников битвы при Бадре. Среди этих людей, кроме Омара, был зять Пророка и его брат Али ибн Али Талиб, который поделился с Хасаном знаниями и вывел его на Путь нравственного совершенствования суфия (тарикат).

Таким образом ал-Хасан ал-Басри был взращен подле пророчества, получив от Пророка и его сподвижников образцы деяний и знания, оказался первым охранителем коранического Предания. Полученное им воспитание обеспечило ему обладание неисчислимыми достоинствами и добродетелями. При всем этом он страшился Всевышнего и непрестанно к Нему стремился. А обращению Хасана, как суфия, посвящена следующая притча.

Примечание. В приведенных первой и второй притчах имеет место типичное для таких преданий нарушение хронологии, т. к. Пророк умер за десять лет до рождения Хасана, и т. п. Появление этих имен в биографии ал-Хасана должно лишь подчеркнуть преемственность мусульманской традиции в период раннего ислама.

Притча об обращении ал-Хасана