А.В.Домащенко

ОБ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

И

ТОЛКОВАНИИ

Монография

Донецк – 2007

ББКШ40*000.91

Д66

Домащенко А.В.

Об интерпретации итолковании: Монография. – Донецк: ДонНУ, 2006.– 277 с.

Монография посвященаразграничению интерпретации и толкованиякак двух способов понимания поэтическогопроизведения.

Монография печатается порешению Ученого совета Донецкогонационального университета от 25.02.2006(протокол №2).

Рецензенты: Николаев П.А., доктор филол. наук,профессор,

член-корреспондентРАН;

Гей Н.К., доктор филол.наук, профессор;

Федоров В.В., докторфилол. наук, профессор.

ISBN 966-639-281-X

© Домащенко А.В., 2007

СОДЕРЖАНИЕ

Отавтора 5

Введение 6

РАЗДЕЛ I.ПРОБЛЕМА РАЗГРАНИЧЕНИЯ ИНТЕРПРЕТАЦИИИ

ТОЛКОВАНИЯ

Глава I. Обакадемической теории литературы и теории

«филологической» 9

1.1.1. О трех направленияхсовременной академической теории

литературы 10

1.1.2. О «филологической»теории 25

1.1.3. Об истокахсовременной академической теориилитературы

и теории«филологической» 38

Глава II. Орудийностьязыка и поэзия 48

Глава III. Интерпретация итолкование 60

РАЗДЕЛ II. В ГРАНИЦАХ«ЭЙДОСНОЙ» ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ:

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

Глава I. Проблемаизобразительности поэтическогослова 77

2.1.1. Живописнаяобразность в поэзии 77

2.1.2. «Конфликтинтерпретаций» 87

Глава II. Проблемаэстетического завершенияпоэтического

целого 91

2.2.1. Об эстетическомзавершении 91

2.2.2. О принципахэстетического завершения 104

2.2.3. Орудийность языка ипроблема

эстетическогозавершения 123

2.2.4. Предысторияпредложенной типологии в русской

эстетике словесноготворчества XIX –начала ХХ вв. 140

Глава III. Двоецентриекак способ эстетического завершения

в русской лирическойпоэзии XIX века 144

2.3.1. «Две области: сиянияи тьмы…» 144

2.3.2. «…На пороге как быдвойного бытия» 152

РАЗДЕЛ III. В ГРАНИЦАХ«ФИЛОЛОГИЧЕСКОЙ» ТЕОРИИ:

ТОЛКОВАНИЕ

Глава I. О сущности языкаи природе лирического слова 168

3.1.1. Порождающее лонопоэзии 168

3.1.2. К вопросу о«казовой» орудийности языка и истоке

герменевтики 183

3.1.3. О «чистой» лирике исущности языка 185

3.1.4. СтихотворениеФ.И.Тютчева «Silentium!» 196

Глава II. О поэтическихродах: Платон и Аристотель 202

3.2.1. Мимесис. ЗагадкаАристотеля 203

3.2.2. Маническая поэзия имиметическое искусство 208

Глава III. О сущноститрагического 214

3.3.1. Трагедия: на границеинтерпретации и

толкования 214

3.3.2. Мышление,управляемое инстинктами, и трагедия 224

3.3.3. Герменейя и сущностьтрагического 230

Глава IV. О маническом итрагическом в лирике Ф.И.Тютчева 241

3.4.1. К проблеметолкования поэзии Ф.И.Тютчева 241

3.4.2. Исток поэзии илирика Ф.И.Тютчева 255

Приложение I. О природеклятвенного слова 265

Приложение II.Стихотворение Ф.Гёльдерлина «Hlfte des Lebens»:

перевод как опыттолкования 270

Указатель имен 273

ОТАВТОРА

Потребность подвестиитог двадцатилетней работы – главная и вполнеосновательная причина издать этукнигу.

В ней дан очерксовременного состояния теории литературы.В ней же раскрываются важнейшиеособенности той филологии, которая,согласно авторитетному мнению Ф.Ницше,«еще не начиналась» в XIX веке и котораяедва-едва начинается в наше время.

Насыщенный эстетическойпроблематикой теоретико-литературныйдискурс XIX века остается близким авторукниги.

Попытка говорить опоэзии на языке XIX века и, с другой стороны,принять участие в разработке языка новойфилологии –это не эклектическое смешениенесовместимого, но ясное осознание границ,в пределах которых возможно осмысление тойили иной проблемы.

Эстетика словесноготворчества и фундаментальная онтология вее стихослагающем проявлении – двасодержательно-смысловых полюса этой книги.Интерпретация и толкования – два ключевых слова,благодаря которым проясняетсяразноприродный характер двух названныхполюсов.

Мы можем осуществлятьпроцесс мышления с позиции«вненаходимости», мы можем мыслить«внутримирно». Мыслить «внутримирно»– значит,обрести способность вопрошания. Обретениетакой способности – решающее условие, предопределившеерождение той филологии, которая «еще неначиналась».

В настоящую книгу почтиполностью – снеизбежными исправлениями – вошла монография,вышедшая в 2000 году.

18.03.2006.

Донецк

ВВЕДЕНИЕ

Филология загадочна.

Загадочно уже само этослово –филология,. Традиционное школьное объяснение,что это любовь к слову, мало что дает,поскольку тут же возникает вопрос: какаяэто любовь и какое слово?

Ф.И.Тютчев осенью 1838года пишет из Турина В.А.Жуковскому: «Естьслова, которые мы всю нашу жизньупотребляем, не понимая… и вдруг поймем… ив одном слове, как в провале, как в пропасти,все обрушится».

Но мы знаем, что естьтакже слова-понятия, слова-этикетки,наглухо припечатанные кодному-единственному значению. Должна линаша любовь распределяться поровну междуэтими разными словами – настолько разными,что ничего общего почти уже не остается?Вопрос риторический: если в первом случаебездонная глубина слова может открытьсялишь тому, кто движим любовью, тослово-понятие ни в какой нашей любви ненуждается –смешно о ней даже упоминать. При этом будемпомнить, что, говоря о любви, мы должныиметь в виду не скоропреходящий аффект,который – комуэто не известно? – «живет едва ли три недели», ноисходный экзистенциал любого осмысленногосуществования.

Загадочность филологииобъясняется тем, что загадочны и, и. В логосе ведьзаключено противоположное: это, с одной стороны, счет,количество, то есть знание чего-либо,доступного исчислению, с другой – понимание, обращенное ксмыслу. Неизбежно противоположными посвоей сутиоказываются поэтому и дисциплины,обращенные к логосу. В первом случае логос становитсяпредметом понятийно-исчисляющегоизучения. Во втором логос предстает в качествеонтологической путеводной нити, влекущейнаше мышление к непостижимым глубинамсмысла и открывающей их ему. Понимаем то, кчему приобщены. Приобщены к тому, что любим.Так встречается с.

Мы видим, что тольковторая дисциплина может быть по правуопределена как, тогда какпервая – это,скорее, от –рассудительность. «Умом, – говорит в диалоге“Простец об уме” Николай Кузанский,– является то,от чего возникает граница и мера…» Мысмогли бы сразу продвинуться далековперед, если бы научились разные областинашей умственной деятельности называтьсоответствующими их сущности именами. Этосамый надежный способ преодолеть сумятицув умах. Это единственное ручательство, чторассудительность и чувство меры намникогда не изменят.

Там, где границы нашегопонимания заранее определенывозможностями нашего инструментария, тамфилологии делать нечего – она удаляется, чтобыи тень ее тени не смущала того, кому и безнее хорошо. Однако при первом же нашемсомнении в возможностях подручногоинструмента она вновь появляется, готоваяприобщить к своим таинственным глубинамтого, кто способен откликнуться на еепризыв. И здесь уже начинается дело мысли, ане рассудительности, – мысли, проникнутойдоверием к тому, что нас ведет.

Загадочность филологииобъясняется загадочностью языка – на самом деле, самойглавной для человеческого мышлениязагадкой.

Только та филология,которая открывается нам своей загадочнойстороной, учит мыслить.

Исток мышления таится вглубинах логоса, там, где слово и пониманиепребывают в еще не распавшемсяединстве.

Логос, в котором слово ипонимание пребывают в еще не распавшемсяединстве, – этогерменейя.

** *

Методологическаяразноголосица в современной теориилитературы, будучи сама по себе фактомпозитивным, нуждается в осмыслении. Каксоотносятся между собой эти разныетрадиции: идущая от теории художественногообраза XIX века, от теоретической установкиосновоположников ОПОЯЗа, оттеоретико-литературной концепцииМ.М.Бахтина, от герменевтики XIX-ХХ веков?Являются ли критерии научности, актуальныев пределах одного направления, в такой жестепени значимыми для всех других? Можем лимы, следовательно, говорить о научности илиненаучности того или другого направления,исходя из этих единых критериев абстрактнопонятой научности? Должна ли теориялитературы сплошь стать «точной»,«объективной», а ее выводы обязательноматематически верифицируемыми? Должны лииспытывать комплекс неполноценности тенаправления, которые не соответствуют этимтребованиям? Эти вопросы достались нам внаследство от предшествующего столетия ипо-прежнему нуждаются в прояснении.

В настоящей книгесущность различных направленийсовременной академической теориилитературы раскрывается с точки зрениялежащей в их основе способности мышления(представляющее мышление), тогда как воснове постулируемой автором«филологической» теории (понимаемой какодно из направлений герменевтики) – мышлениевопрошающее. На основе этого разграниченияв свою очередь возможным оказалосьосуществить разграничение двух способовпонимания поэтического произведения–интерпретации, актуальной для всехнаправлений современной академическойтеории литературы (сфера представляющегомышления), и толкования, актуального впределах «филологической» теории (сферамышления вопрошающего).

Посколькуконститутивным моментом интерпретацииявляется представляющее мышление,постольку именно наглядное (согласноГегелю, поэтическое, эстетическое)представление оказывается той сферой, вкоторой наиболее полно и глубокораскрывается ее сущность. Поэтому васпекте интерпретации русская лирическаяпоэзия рассмотрена с точки зренияактуальных для нее принциповэстетического завершения поэтическогоцелого. В аспекте толкования,осуществляемого не с помощью языка, а вситуации «при языке» (М.Хайдеггер),предложено новое прочтение лирикиФ.И.Тютчева. Это новое прочтение оказалосьвозможным благодаря ее сопоставлению сдревнегреческой поэзией.

РАЗДЕЛ I

ПРОБЛЕМАРАЗГРАНИЧЕНИЯ

ИНТЕРПРЕТАЦИИ ИТОЛКОВАНИЯ

…Умом (mens) является то,от чего

возникает граница имера (mensura)

всех вещей.

НиколайКузанский

Ты перемешалслова из разных

языков и составляешьрассказ,

который и сам непонимаешь.

Св. НиколайСербский

ГЛАВАІ

ОБ АКАДЕМИЧЕСКОЙТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ

И ТЕОРИИ«ФИЛОЛОГИЧЕСКОЙ»

Вопрос о разграниченииинтерпретации и толкования должен бытьрассмотрен в контексте более общихвопросов об орудийности^[1] языка и осущности «филологической»теории в ее отличии от всехсуществующих в наше время направленийакадемической теории литературы. Ни одиниз этих вопросов не только не осмыслен, нодаже не поставлен по-настоящему всовременном литературоведении. В этомотношении ничего не изменилось с середины70-х годов ХІХ века, когда Ф.Ницше написал вкниге «Мы филологи»: «Думают, что подходитконец филологии – а я думаю, что она еще неначиналась»^[2]. Будучи самодним из выдающихся филологов, Ф.Ницше немог не знать о вполне проявившихся к томувремени достижениях классическойфилологии, об интенсивном развитииакадемической теории литературы, обуспехах исторического изучениялитературы, однако все эти успехи идостижения он отказывается признатьподлинно филологическими.Все эти дисциплины, по мыслиФ.Ницше, по самой своей сути не филологичны,а не потому, что пока еще не достигликакого-то определенного порога в своемразвитии, за которым начинается истиннаяфилология. Вэто слово, следовательно, Ф.Ницшевкладывает какой-то особый смысл. Какой?Постараемся ответить на этот вопрос, имея ввиду и то, что было сделано в этой областипосле Ф.Ницше.

Основы филологическойтеории были заложены трудами М.Хайдеггераи Г.-Г.Гадамера. У нас ее развитиевозобновилось после того, как, благодаряпереводческой деятельности В.В.Бибихина,А.В.Михайлова и ряда других ученых, сталишироко доступны основные труды немецкихмыслителей. Однако развитие«филологической» теории именно возобновилось, а не началосьнесколько лет назад в нашей стране,поскольку предпосылки ее зарождения и первые ее проявления мыможем обнаружить еще в ХІХ веке в отдельныхвысказываниях и суждениях А.С.Пушкина,Н.В.Гоголя, В.С.Соловьева, позднее – в статьяхВ.И.Иванова (см. первую главу третьегораздела книги). Воздействие трудов М.Хайдеггера и
Г.-Г.Гадамера наотечественную филологию, которое,очевидно, с каждым годом будет возрастать,объясняется, стало быть, тем, что в данном случае мыимеем дело с соприродными друг другуявлениями, как это уже случилось в первойполовине ХІХвека с восприятием идей Шеллинга нарусской почве. Наша главная задача,следовательно, заключается в том, чтобыобрели,наконец, адекватную артикуляцию подспудноприсутствующие с давних пор в отечественной филологиисмыслы, которые принципиально не могутбыть артикулированы с помощьютрадиционного языка академическойтеориилитературы во всех его разновидностях. Нопрежде чем характеризовать пока еще тольковозможную «филологическую» теорию,необходимо остановиться на современномсостоянии академической теориилитературы.

1.1.1. О трех направленияхсовременной академической

теориилитературы

В настоящее время вакадемической теории литературы можновыделить триосновных направления: «эйдосную» (от греч. – вид, наружность, красота)теорию литературы, «литературоведческуюграмматику» и «персоналистскую» теориюлитературы. Конститутивным моментомпервой является учение Гегеля опоэтическом представлении, ее основнойкатегориейявляется художественный образ. «Эйдосная» теориялитературы доминировала в ХІХ веке (см., например, работыА.А.Потебни по теории образа). В ХХ веке ее крупнейшимпредставителем был А.Ф.Лосев^[3].Основополагающей особенностью второй являетсялингвоцентризм, главным предметомизучения для нее является словесно-речевойстрой произведения. «Литературоведческаяграмматика»^[4] утвердилась вотечественной науке в качестве одного из ведущихнаправлений в 20-е годы минувшего столетия.Наконец, в пределах третьей подлинноепонимание всегда сопряжено сперсонификацией: здесь на первый план выходит ненаглядное представление, нелингвистическая данность текста, а голоса– носителисмыслов. Произведение в этом случаепредстает как диалог личностей. Основы«персоналистской» теории литературы заложилМ.М.Бахтин^[5].

Правомерен ли вопрос обольшей или меньшей степени научности тогоили иного направления теории литературыили даже о научности или ненаучности его?Напомню, что этот вопрос возник сразу же,как только молодая формальная школазаявила о себе. Именно в принадлежности кподлинной науке отказал ей известныйтеоретик, ученик и последовательА.А.Потебни А.Г.Горнфельд, когда заявил, чтоее сторонники «свой кружковой жаргон…представили как научнуютерминологию»^[6]. В то же времясами формалисты свою борьбу против, по ихвыражению, «методологической ветоши»осознавали, прежде всего, как борьбу против«повторного превращения науки олитературе и языке из науки системной вжанры эпизодические ианекдотические»^[7]. Очевидно, спорстимулировался убежденностью, чтосуществует единое общеобязательноепонимание научности, которому всенаправления литературоведения непременнодолжны соответствовать. Однако такаяубежденность –не более чем недоразумение. С сожалениемприходится констатировать, что в начале ХХIвека в теории литературы необходимодоказывать то, что, к примеру, в геометрииосознали еще в ХIХ веке и что в 1902 годуафористично сформулировал А.Пуанкаре:«Никакая геометрия не является болееистинной, чем другая»^[8]. Это значит, чтокаждое направление академической теориилитературы «более истинно» в пределахсвоей проблематики. Такая позиция нестановится «релятивизмом», поскольку означимости той или другой «истинности»можно спорить, не забывая при этом, чтотеория литературы все же – не геометрия.

Уже после работ«великого немецкого мыслителяВ.Дильтея»^[9] необходимо былоуяснить, что принципы верификации,используемые в естественнонаучной сфере,далеко не охватывают всей сферы «наук одухе» хотя бы в силу их историчности^[10].Благодаря В.Дильтею, а также последующемуразвитию герменевтики и теоретическоголитературоведения, прояснился особыйхарактер научности гуманитарной сферы (втом числе и теории литературы): в пределахлюбого ее направления научно то, чтосоответствует избранному методу. А «методесть не что иное, как способ постановкивопроса»^[11]. Из этогоследует, что мы способны понять впроизведении лишь то, о чем способны егоспросить. Ясно, что вопросы, формулируемыев границах теории образа А.А.Потебни, будутпринципиально иными, нежели актуальные иуместные для «литературоведческойграмматики». Соответственно в пределахдвух названных направлений мы получимответы на разные вопросы, причем «научно»любое направление современной теориилитературы может ответить только на «свои»вопросы. Ясно также, что только с позиций«литературоведческой грамматики» теорияхудожественного образа оказывается«ветошью» и только, в свою очередь, спозиций этой теории язык молодыхзачинателей нового направления могпоказаться жаргоном, не имеющим никакогоотношения к настоящемулитературоведению.

Два названныхнаправления теории литературы, такимобразом, не различаются как научное иненаучное, они научны по-разному, посколькуопираются на разные методы. Поэтомусовершенно недопустимо отвергать одно изнаправлений на основе критериев научностидругого (что и в наше время – не такая ужредкость). В этой связи уместно напомнитьдостаточно известное и очень важное вметодологическом отношении суждениеС.С.Аверинцева, на которое сочувственнооткликнулся М.М.Бахтин: «Однако даже еслипринять точность математических наук заобразец научной точности, то надо будетпризнать символологию (а это один изразделов –причем важнейших – общей теории художественногообраза. – А.Д.)не «ненаучной», но инонаучной формойзнания. Ненаучным, более того антинаучнымявляется только безответственное смешениеразличных аспектов текста исоответствующих этим аспектам видованалитической работы…»^[12] Эти слова быливосприняты многими сторонникамиматематической точности в теориилитературы как признание символологиейсвоейвторосортности, а сама «инонаучность»многими до сих пор воспринимается как едва ли неполуругательное слово. Между тем мало ктообратил внимание на первые слова высказыванияС.С.Аверинцева: «однако даже если принять». Ничтоне принуждает нас это сделать, поскольку несуществуетединых критериев научности, одинаковоактуальных в пределах «литературоведческойграмматики» и «эйдосной» теориилитературы.

Поскольку «точность»является знаменем «литературоведческойграмматики» и главным ручательством еепревосходства над другими направлениямитеории литературы, приведу рассуждениеЭ.Гуссерля, высказанное по аналогичномуповоду: «Все настоятельнее становитсяпотребность в преобразовании всейпсихологии Нового времени, но еще непонято, что препятствием является ееобъективизм, что она вообще неподступалась к собственной сущности духа,что изоляция объективно мыслимой души ипсихофизическая трактовкабытия-в-сообществе – суть извращения. Конечно, онаработала не напрасно и нашла много также ипрактически значимых эмпирических правил.Но она представляет собой действительнуюпсихологию в столь же малой степени, вкакой моральная статистика с ее не менееценными результатами представляет собойнауку о морали»^[13]. Согласимся,что у статистики «литературоведческойграмматики», по крайней мере, не большеправ представлять собой теорию литературы,нежели у психологической и моральной– свои науки.Замечанием Э.Гуссерля раз и навсегдаустановлено место означенной «точности» впространстве теоретико-литературногознания и понимания. Оно же (это замечание)позволяет уяснить, что методологияформальной школы, будучи новым словом впределах теории литературы, в общемконтексте «наук о духе» уже в момент своеговозникновения была анахронизмом.

Не будем, однако,уподобляться сторонникам«литературоведческой грамматики» и, попринципу «сам такой», отказывать ей вподлинной научности, которая никогда ведьне ограничивается набором эмпирическиустановленных выводов и правил. Скажеммягче: она инонаучна по отношению к«эйдосной» теории литературы в такой жестепени, как эта последняя – по отношению к ней.Причем именно «литературоведческойграмматике» пришлось преодолевать своюмаргинальность и в борьбе с теориейА.А.Потебни доказывать свое право нанаучный статус, на свою принадлежность какадемическому литературоведению. Но,утвердившись в нем, «литературоведческаяграмматика» по-своему обогатила науку олитературе, хотя тем самым и не сделалатеорию художественного образа – главный объектсвоих полемических выступлений – «преданьем стариныглубокой». Не следует при этом забывать,что генетически «литературоведческаяграмматика» связана именно с теориейА.А.Потебни, о чем красноречивосвидетельствует статья В.Шкловского«Воскрешение слова»^[14]. Этим лишнийраз подтверждается справедливость выводаЮ.Б.Борева, что «началом начал современнойтеории литературы, ее ядром сталакатегория “художественный образ”»^[15].

М.М.Бахтин говорит, что«наиболее напряженная и продуктивнаяжизнь культуры проходит на границахотдельных областей ее, а не там и не тогда,когда эти области замыкаются в своейспецифике»^[16]. Можно лиутверждать,что своеобразие «литературоведческойграмматики» преимущественно определяется ее«спецификаторской» установкой? Памятуя онебывалом ее расцвете в ХХ веке, когда дажемировая известность М.М.Бахтина была взначительной степени обусловлена тем, чтоего идеи были у-своены (следовательно,трансформированы) «литературоведческойграмматикой»^[17], мы откажемся отподобного мнения как ошибочного.Своеобразие «литературоведческойграмматики» и «эйдосной» теориилитературы определяется тем, что ониконституируются на разных границах: первая– на границес лингвистикой (и тем в большей степенидостигает своей цели, чем болеепоследовательно соблюдает этуфундаментальную установку), вторая – на границе сэстетикой.Конституированием на границе слингвистикой объясняется преимущественногносеологический характер«литературоведческой грамматики». Она внаибольшей степени соответствует идеалуабстрактно понятой научности не впоследнюю очередь потому, что ее язык, как иязык любой естественной науки, –инструментальный.

В этом отношении весьмапоказательно характерное «или-или» вафористичном высказывании В.Б.Шкловского:«Нужно или писать роман, или оставлятьследы инструмента»^[18]. Здесь,собственно, речь идет о самодовлеющемметодологизме, который оказываетсяпервичным по отношению к поэтическомутворчеству. В результате исследованиеостается на доэстетической стадии, апоэзия низводится до «приема». Этот термин,в том числе в силу своего удобства дляаналитической работы, стал знаковым дляОПОЯЗа, при этом не принималось в расчет,что он не только не раскрывает сущностьпоэзии (это еще полбеды), но искажает ее.Когда смысл поэтического произведениянепосредственно соотносится не свнутренней формой, как это было уА.А.Потебни, а со стихом^[19], сама поэзия взначительной степени оказываетсяразновидностью интеллектуальной игры.Инструментальный язык, как хирургическийнож, прошел по поэзии, и отсек все, что неукладывалось в его границы. Такая операциябыла необходима для формирующегося новогопредставления о научностилитературоведения. Она привела, однако, кнеизбежному «позитивистскому ограничениюидеи науки»^[20], в чем, согласноЭ.Гуссерлю, как раз и проявился со всейочевидностью кризис европейскихнаук.

Точное определение«всех бытующих терминов» является для«литературоведческой грамматики»непременным условием возведения их «в рангнаучных определений»^[21]. При этом вотличие от многих современных эпигоновОПОЯЗа, Ю.Н.Тынянов с иронией относился квозможностям в области литературоведениятакого «научного» языка, который был быориентирован на формулировку «единогостатического определения» того или иногопонятия^[22]. Однако нетсомнения, что точность и дажеоднозначность терминов представляет собойтот предел, к которому стремится«литературоведческая грамматика».Означенной установкой объясняется та«переоценка ценностей»терминологического языка, которуюосуществили формалисты. Эта переоценкабыла закономерной, ибо способствовала впределах актуального для нихтеоретико-литературного языка болееотчетливому уяснению предметаисследований и его границ, причемпересмотр касался ключевых понятий«эйдосной» теории литературы, таких как«поэзия», «слово», «образ», которыезаменяются понятиями «стих», «стиховоеслово», «конструкция», имеющих, в отличиеот первых, согласно Ю.Н.Тынянову, «реальныйобъем и содержание»^[23]. Как уже былосказано, одним из основных понятийформирующегося направления становитсяприем именно потой причине, что «он один и тот же, где бы нивстретился»^[24]. Здесь, конечно,присутствует опасность превращениятермина в тот самый «лежачий камень»,который не столько помогает пониманию тогоили иного уникального поэтическоговысказывания, сколько мешает ему – соблазномповерхностных обобщений. Этой опасностиможно избежать лишь в одном случае: если«литературоведческая грамматика» будетоставаться в границах своего предмета–лингвистической данности текста ивнутритекстовых отношений, не претендуя надалеко идущие выводы эстетического илионтологического характера.

Таким образом, в«литературоведческой грамматике» всоотношении «научный метод – поэтическоетворчество» определяющим является первыйкомпонент. Такое соотношение оказываетсявозможным вследствие более элементарного,нежели в случае Р.Бультмана, пониманияметода: метод здесь – это система принципов, определяющихпредмет в его специфике, а также содержаниеи задачи исследования.

Иной характерсоотношения наблюдаем в «эйдосной» теориилитературы. Для нее первична эстетическаяприрода поэтического представления: этимфактом в значительной степени обусловленосвоеобразие ее научного языка. Об этихособенностях на примере символологииговорит С.С.Аверинцев: «Смысл символаобъективно осуществляет себя не какналичность, но как динамическая тенденция:он не дан, а задан. Этот смысл… нельзяразъяснить,сведя к однозначной логической формуле, аможно лишь пояснить, соотнеся его с дальнейшимисимволическими сцеплениями, которыеподведут к большей рациональной ясности,но не достигнут чистых понятий… Самыйточный интерпретирующий текст (в границах«эйдосного» теоретико-литературногодискурса. –А.Д.) сам все же есть новая символическаяформа, в свою очередь, требующаяинтерпретации, а не голый смысл,извлеченный за пределы интерпретируемойформы»^[25]. Как только предметом осмыслениястановится наполненная символическимсмыслом эстетическая (внутренняя) формапроизведения, язык литературоведениянеизбежно сам становится в той или иноймере символическим. И если справедливо, чтоглавный критерий в теории литературы «неточность познания, а глубинапроникновения»^[26], то именнотакой язык, адекватный предмету какэстетическому феномену, способенобеспечить эту искомуюбольшуюглубину интерпретации, то есть является впределах символологии истинно научным. Аесли кто-то и здесь продолжает требовать«самой грубой, самой примитивнойопределенности», то можно напомнить, что вданном случае «она заведомо не может бытьистинной»^[27]. Последнееутверждение ставит нас переднеобходимостью обратиться к урокам М.М.Бахтина,которые в полной мере литературоведениемвсе еще не усвоены. Когда ему случилосьвыйти на территорию «эйдосной» теориилитературы исказать несколько слов о символологии, онограничился конспективным изложением основныхположений статьи С.С.Аверинцева осимволе^[28]. В этом как рази проявился, помимо прочего, научный тактвыдающегосяученого. Когда же на чужую территориюприходят со своим уставом и начинаютотвергать, порицать и т.д., обнаруживаетсяотсутствие именно этого –такта, следовательно, и подлинногопрофессионализма, сколько бы его именем никлялись. Таким образом, в границах«эйдосной» теории литературы иным становитсяпонимание нами сущности метода: методздесь – этосоответствиеязыка описания предмету исследования.Границами этого соответствия определяются границынаучной интерпретации^[29], значит, ихарактер ее научности в данном случаебудет другим.

«Литературоведческаяграмматика» превосходит все другиенаправленияглубиной интерпретации внутритекстовыхотношений. Для нее интерпретациялитературного произведения – это, прежде всего,выявление отношений «конструктивного фактора» и«материала», которые постоянны «для определенныхконструкций», и «конструктивного принципа»,который все время меняется,эволюционирует. Отсюда вывод: «Вся суть«новой формы» в новом принципеконструкции…»^[30]. Адекватно(научно) интерпретировать здесь – значит, выявитьхарактер нового принципа конструкции. Весьвопрос, однако, заключается в том,захватывает ли предмет«литературоведческой грамматики» всюпоэзию? Разумеется, нет: «Текст – печатный,написанный или устный = записанный – не равняется всемупроизведению в его целом…»^[31]. Об этом жеговорит П.В.Палиевский: «…Видеть в поэзии илитературепрежде всего эту сторону (“особоорганизованный язык”.– А.Д.), в сущности, то же самое, чторассматривать всю записанную человеческуюмысль как “особым образом организованный алфавит”»^[32].

Подчеркну еще раз, что«литературоведческая грамматика», как илюбая другая наука, способна «видеть»(следовательно, понимать) лишь то, чтовходит в ее предмет и может бытьартикулировано на ее языке. Как только онавыходит за границы своего предмета,обращаясь, к примеру, к интерпретацииобраза, ее утверждения сразу же теряют иглубину, и научный характер: «…Образыпочти неподвижны; от столетия к столетию,из края в край, от поэта к поэту текут они,не изменяясь. <…> Образы даны, и в поэзиигораздо больше воспоминания образов, чеммышления ими»^[33]. Нет нуждынапоминать, что все это пишет известныйученый, чью квалификацию никто не ставитпод сомнение; уж он-то «образ» точно«проходил». Сравните также чрезвычайноповерхностную критику теории образаА.А.Потебни в работах Ю.Н.Тынянова^[34] ;критика Ю.Н.Тынянова не могла быть иной поопределению: точно такой же была бы критикастиховедческих штудий с позиций«эйдосной» теории литературы.

В отличие от«литературоведческой грамматики», для«эйдосной» теории литературы именно эволюцияформ творческого видения, соотнесенная с эволюциейпоэтического образа, становится главнымпредметом изучения, следовательно,интерпретации. В этой области научный характерозначенной теории литературы раскрываетсявполне. При этом интерпретация приобретает неконструктивно-технический, а эстетическийхарактер.

Мы видим, насколькоразличны эти два теоретико-литературныхнаправления. Действительно, ихмеханическое смешение, здесь мы согласимсяс С.С.Аверинцевым, не просто «ненаучно», но«антинаучно», поскольку порождаетэклектику, сквозь которую живая мысль ужене пробьется. Но как только утверждается«персоналистская» теория литературы, всеотмеченные фундаментальные отличия«литературоведческой грамматики» и«эйдосной» теории литературы отступают навторой план, при этом обнаруживается ихобщее противостояние формирующемусяновому направлению. Это новое направлениев свою очередь пережило свой периодмаргинального существования за пределамиакадемической науки.

«Персоналистская»теория литературы конституируется награнице с онтологией, поскольку ее предмет–«выразительное и говорящее бытие»^[35], каконо воплощается в литературномпроизведении. В свою очередь«выразительное и говорящее бытие»раскрывается в разных типах«диалогических отношений междуличностями», которые «составляют, поМ.М.Бахтину, конечную цель гуманитарногопознания»^[36]. С этой точкизрения, различия между«литературоведческой грамматикой» и«эйдосной» теорией литературы вопределенной мере теряют актуальностьввиду их общей принадлежностимонологической форме знания.

Соответственнопредмету формируется язык«персоналистской» теории литературы,который опирается «не только и даже нестолько на лингвистику, сколько на металингвистику,изучающую слово не в системе языка и не визъятом из диалогического общения«тексте», а именно в самой сфере подлиннойжизни слова. Слово не вещь, а вечноподвижная, вечно изменчивая средадиалогического общения»^[37]. Отсюда таобщеизвестная пластика бахтинскойтерминологии, его «любовь к вариациям и кмногообразию терминов к одномуявлению»^[38], котораяхарактеризует одну из важнейшихособенностей научности его работ икоторая только с точки зрения«литературоведческой грамматики» можетвыглядеть как вопиющий недостаток^[39]. ДляМ.М.Бахтина как ученого первична нетерминология, а любая ситуация общения,всегда чреватая рождением нового смысла, иэтот смысл ведет за собой понятие, внаибольшей степени захватывающее егоглубину. Позиция ученого здесь – открытость смыслу, ане следование принятой системе:«Определенность термина (и егоустойчивость и однозначность) может бытьтолько функциональной и только в системе.Где такой системы нет (в литературоведении)определенность и однозначностьизолированного, отдельного терминапревращает его в тот лежачий камень, подкоторый вода не течет, живая вода мысли. Этокасается всех гуманитарных дисциплин,кроме лингвистики структурноготипа»^[40]. В наше время не нужно, кажется,никому доказывать, что «персоналистская»теория литературы, не упразднив«монологические» направления, в своюочередь значительно обогатилалитературоведение, особенно в областиизучения эпических жанров. Таким образом,метод «персоналистской» теориилитературы, как и в случае «эйдосной»теории литературы, - не что иное, каксоответствие языка описания исследуемомупредмету. Степенью соответствия и здесьопределяется научность и глубинаинтерпретации. Но поскольку предметизучения в данном случае иной, постольку исоотнесенность имеет другой характер.Предмет здесь – не эстетически завершенныйхудожественный мир, явленный впредставлении, а «голоса идиалогические отношения между ними»^[41], ихвзаимодействие и взаимоосвещение,открывающее безграничную (незавершимую)смысловую перспективу произведения.

Таким образом, разныйхарактер интерпретаций в пределах разныхнаправлений в значительной степениобусловлен разными предметами исследования.«Литературоведческая грамматика»опредмечивает внешнюю форму произведения,«эйдосная» –внутреннюю, тогда как «персоналистская»– ситуацию общения,воплощенную в произведении или импорождаемую. «Литературоведческая грамматика»стремится работать в границахинструментального языка, причем максимальновозможная чистота этого языка – ее сознательноформулируемая цель. Язык «эйдосной» теориилитературы находится под воздействиемсимволической орудийности языка в тоймере, в какой символическим смысломнаполнен являющийся предметоминтерпретации поэтический образ. Язык«персоналистской» теории литературыиспытывает на себе воздействиеметалингвистических факторов, связанных сактуальной для нее диалогическойсущностью речевого общения.

Хотя язык «эйдосной»теории литературы, устремленной к изучениюэстетически явленного, в которомобнаруживается неисчерпаемая глубинасмысла, ближе М.М.Бахтину, для него вкачестве монологических неприемлемы обавышеназванных направления академическойтеории литературы. И все же главнымобъектом его полемических выступлений (взначительной своей части написанных «встол») была «литературоведческаяграмматика», в первую очередь из-за тогоогромного значения, которое она приобрелав ХХ веке. Но не только.«Литературоведческая грамматика» и«персоналистская» теория литературыдействительно в пределах современногоакадемического литературоведенияпредставляют собой две крайности, которыесам М.М.Бахтин определил понятиями«овеществление» и «персонификация»^[42]. Ихпротивоположность объясняется их разнойориентацией по отношению к двум полюсам– гносеологиии онтологии, которыми обозначены границыакадемической теории литературы.Взаимодействием этих двух полюсовобъясняется своеобразие каждого изназванных направлений.

«Литературоведческаяграмматика» стремится осознать предметсвоего изучения в его специфике^[43]. Этотспецифический предмет осмыслялся ею вотталкивании от «наивного» онтологизмапредшествующего литературоведения^[44], что всвою очередь немало способствовалопрояснению этого вопроса«персоналистской» теориейлитературы^[45]. В этойпоследней гносеологический момент,безусловно, подчинен онтологическому,подтверждением чего является отмеченноевыше воздействие металингвистическихфакторов на сам научный язык.

В «эйдосной» теориилитературы онтологическое игносеологическое начала гармоническиуравновешены, причем характер ее онтологиииной. Убежденность в насущной значимостипоэтического искусства и даже в егопревосходстве над любыми способамианалитического познания мира и человекакоренится в признании, что именно вобразном воплощении существо истиныраскрывается наиболее полно и глубоко. Внаш век тотального торжествааналитической мысли мы как-то стализабывать, что в истории культуры – еще не так давно– были периоды,когда превосходство эйдосного восприятияи понимания мира представлялось очевиднымфактом. С примером блистательной апологииименно такого мировосприятия имиропонимания мы встречаемся в «Сказкебочки» Дж.Свифта: «…Мудрость, вращающаясяна поверхности, предпочтительнее мнимойфилософии, которая проникает в глубинувещей и возвращается с важным открытием,что ничего путного там нет. Два чувства, ккоторым прежде всего обращаются предметы,суть зрение и слух. Чувства эти никогда неидут дальше цвета, формы, величины и другихкачеств, помещенных природой илиискусством на поверхности тел; потомявляется разум – с инструментами для разрезывания,вскрытия, прокалывания, раздробления– и услужливопредлагает доказать, что вещи внутрисовсем не такие, как снаружи. Все это ясчитаю последней степенью извращенияприроды, один из вечных законов которойпредписывает носить наилучшие украшениясверху. Вот почему, чтобы избавить набудущее время людей от всей этойразорительной анатомии, считаю своимдолгом уведомить читателя, что в подобныхсвоих выводах разум совершенно прав и что убольшинства телесных сущностей,попадавшихся мне под руку, наружность (здесь идалее выделено автором. – А.Д.) несравненнопривлекательнее того, что у них внутри. <…> Напрошло неделе я видел женщину с содраннойкожей, и вы не можете себе представить, докакой степени ее наружность от этогопроиграла^[46]. <…>…Человек, способный вместе с Эпикуромдовольствоваться представлениями,основанными на отражениях и образах,идущих от поверхности вещей к нашим чувствам, – такой человекподобен истинному мудрецу, снимающему сприроды сливки, представляя философии иразуму лакать жидкое пойло»^[47].

Для «эйдосной» теориилитературы онтологическое (сущее вподлинномсвоем бытии) является предметомпоэтического (наглядного) представления, тогда как для«персоналистской» подлинным бытиемобладает лишь событие общения. Вотмеченном противоречии выявляется одноиз важнейшихотличий эстетически ориентированногоXIX столетия отстолетия ХХ, подчинившего эстетическоелибо гносеологическому, либоонтологическому началу. Сущность этогопротиворечия, задолго до его возникновенияв теориилитературы, выразил в 1836 году А.С.Пушкин.Сказав в стихотворении «Из Пиндемонти» о«словах, словах,словах», которые уводят отподлинного существования к призрачному,А.С.Пушкин далее пишет о том, что всему, втом числе и «словам», придает подлинныйсмысл:

…для власти, дляливреи

Не гнуть ни совести, нипомыслов, ни шеи,

По прихоти своейскитаться здесь и там,

Дивясь божественнымприроды красотам,

И пред созданьямиискусств и вдохновенья

Трепеща радостно ввосторгах умиленья,

Вот счастье! вотправа…^[48]

Мы видим, что дляА.С.Пушкина, как и для Гегеля в его «Лекцияхпо эстетике»и – позднее– дляА.А.Потебни, первично эстетически значимое(соотнесенноес красотой) представление: именно оноявляется для него, как и для всей«эйдосной» теории литературы, говоряязыком ОПОЯЗа, важнейшим «конструктивнымфактором» поэзии. И здесь неожиданнообнаруживается почва для сближения двухнаправлений теории литературы ХХ столетия.Для них в равной мере образ как предметнаглядного представления оказывается«вторичным» явлением в отношении егоконструктивной значимости для поэзии^[49]. И«литературоведческая грамматика», и«персоналистская» теория литературы одинаковоориентированы на «слова, слова, слова»,опредмечиваяих, хотя понимают их в пределахопредмечивания противоположным образом. В рукописи,получившей название «К философиипоступка», М.М.Бахтин пишет: «Иэстетическая интуиция не уловляетединственной событийности, ибо образы ееобъективированы, т.е. в своем содержанииизъяты из действительного единственногостановления…»^[50]. С.С.Аверинцев,приведя красноречивые примеры«аффективного протеста против результатаобъективации» в русской литературе и,напротив, совсем другой оценки эстетизма влитературе немецкой, приходит к выводу относительноотмеченного им противоречия: «Искушение без оговорокистолковать его как контраст между русскими немецким национальным – по-старомодному,«духом», по-новомодному, «менталитетом», должновызывать благоразумнуюнастороженность…»^[51].Благоразумная настороженность в данномслучае, разумеется, необходима, посколькуотмеченноепротиворечие является внутреннимпротиворечием как немецкой, так и русскойхудожественной культуры (о чем на примере«Богов Греции» Ф.Шиллера хорошо говоритдалее С.С.Аверинцев), а в терминахнастоящего исследования оно может бытьпомыслено как противоречие между«эйдосной» и «персоналистской» теориямилитературы. При этом остается под вопросом,насколько глубоко укоренен бахтинскийтеоретико-литературный персонализм втрадиции именно русской культуры^[52].

Принадлежность трехозначенных теоретико-литературныхдискурсов к одному, хотя и сложноструктурируемому, целому проявляется, вчастности, в том, что их соотношениепостоянно меняется в зависимости отаспекта рассмотрения. Так, с точки зрениязначения и смысла как областейинтерпретации, вновь сближаются«эйдосная» теория литературы и«персоналистская» в их общемпротивостоянии «литературоведческойграмматике». Интерпретация последнейдвижется в границах внутритекстовыхотношений: это область значений. М.М.Бахтин,говоря о диалогическом характеревзаимодействия текстов, решительнопротивопоставляет его «механическомуконтакту “оппозиций”», который возможен«только в пределах одного текста (но нетекста и контекстов) между абстрактнымиэлементами (знаками внутри текста)» и необходим «толькона первом этапе понимания (пониманиязначения, а не смысла)»^[53]. На этом«первом этапе» направленная на текстинтерпретация оказывается в наибольшейстепени проникнутой духом «генерализациии формализации» (М.М.Бахтин), онадоэстетична и безличностна, как всякаяпозитивистски ориентированная мысль. Этоне недостаток, а фундаментальнаяособенность научности«литературоведческой грамматики».

В отличие от нее,интерпретации «эйдосной» теориилитературы и «персоналистской» направленына выявление смысла. Причем в первомслучае, поскольку предметом интерпретацииявляется образ, она приобретаетэстетический, по определению М.М.Бахтина,«философско-художественный» характер,тогда как во втором, посколькуинтерпретация осуществляется в своемприближении к полюсу персонификации, онафилософско-персоналистична(постэстетична^[54] ); при этом, чемближе интерпретирующая мысль «кличностному пределу, тем неприложимеегенерализирующие методы»^[55].Обнаруживаются, стало быть, три разныхфилософских основытеоретико-литературного познания и,соответственно, три разных модусанаучности^[56], которыепо-разному направляют литературоведческуюмысль. Трем охарактеризованным модусамнаучности соответствуют три разныхтеоретико-литературных дискурса. «Языки»разнообразных школ илитеоретико-литературных концепций, какправило, оказываются «диалектами»,образованными в результате интерференцииозначенных дискурсов. Так,«интертекстуальность» Ю.Кристевой – результатинтерференции языка «литературоведческойграмматики» и бахтинского персонализма сочевидным доминированием первого.Концепция «художественности» и«метахудожественности» Н.К.Гея – результатинтерференции языка «эйдосной» теориилитературы и языка русской религиознойфилософии «серебряного века» с еепреимущественным вниманием к проблемам«онтологии искусства, онтологического егопонимания»^[57]. В свою очередьотносительно языка М.М.Бахтина можноговорить лишь о персоналистской доминанте,которой обусловлена трансформация языковнеокантианства, феноменологии,герменевтики и т.д. в его теории. Этадоминанта (в данном случае подспудноприсутствующая) сразу же проявляется, кпримеру, в работе «Проблема содержания,материала и формы в словесномхудожественном творчестве», как толькоМ.М.Бахтин начинает говорить о конститутивноммоменте художественного творчества:«Творцом переживает себя единичныйчеловек-субъект только в искусстве.Положительно-субъективная творческаяличность есть конститутивный моментхудожественной формы, здесьсубъективность ее находит своеобразнуюобъективацию, становитсякультурно-значимой, творческойсубъективностью…»^[58]. Или в другомместе: «Единство эстетической формы есть…единство позиции действующей души и тела,действующего цельного человека,опирающегося на себя самого…»^[59]. Нетнужды напоминать, что в границахсимволологии вопрос о конститутивноммоменте художественного творчестварешался и решается иначе.

В предсмертныхзаметках М.М.Бахтин пишет: «Подлинноепонимание в литературе илитературоведении всегда исторично иперсонифицированно»^[60]. Этимсуждением выдающийся ученый сформулировалконстантное для него на протяжении всеготворческого пути «внутреннее открытоеядро» (слова М.М.Бахтина) своейтеоретико-литературной позиции^[61].

Оценивая«литературоведческую грамматику»,«эйдосную» и «персоналистскую» теориилитературы, следует помнить, что двепоследних в большей степени адекватныпредмету исследования, тогда как первая,согласно М.М.Бахтину, неизбежно приводит «кчрезвычайному упрощению научнойзадачи»^[62]. О том, что«текст» является наименее адекватнойформой объективации поэзии,свидетельствует, в частности, тот факт, чтосамо это слово – поэзия – упраздняется как не имеющее«реального объема и содержания», заменяясьпонятием «стих».

Исходя из сказанного,можно сделать вывод что, с точки зренияособенностей метода, интерпретация«литературоведческой грамматики»преимущественно гносеологична, «эйдосной»теории литературы – преимущественно эстетична,«персоналистской» – преимущественно онтологична. Всеони в своей совокупности полностьюохватывают поэзию как предмет научногопознания, поэтому все они хороши на своемместе. Если же вновь, несмотря наочевидность сказанного, встанетнеизбежный вопрос, какое из названныхнаправлений теории литературы «лучше»,можно с уверенностью ответить, что в любомслучае методологическая чистота лучше тойакадемической эклектики, котораягосподствует в наше время вуниверситетских аудиториях.

1.1.2. О «филологической»теории

Для уяснения не тольковозможности, но также и необходимостиразговора об этой новой теории, мыосуществим критику «филологического»разума, ограниченную, естественно,конкретными задачами, стоящими переднами.

Современная теориялитературы зиждется на трех большей частьюне рефлектируемых аксиомах:

а) все ее направленияопираются на определенный метод, т.е. ониметодологичны;

б) все они формируются впределах субъект-объектной схемы;

в) все они опредмечиваютпоэзию и только такую – опредмеченную– поэзиюизучают.

Все эти аксиомы могутбыть сведены к одной, поскольку онивзаимообусловлены. Их единствоопределяется их общей принадлежностью ксфере представляющего мышления.Подразумевается, что только в сфередействия этих аксиом возможнафилологическая наука.

Данные аксиомы выявляютобщность всех направлений современнойакадемической теории литературы передлицом возможной «филологической» теории.Вопрос, однако, заключается в том,обеспечивают ли эти аксиомы постижениепоэзии во всей ее полноте? Ответы на этотвопрос будем давать в той жепоследовательности, в какой формулировалиаксиомы.

а). Центральной здесьоказывается проблема соотношения «истиныи метода» (Г.-Г.Гадамер). Этой проблемы несуществует для «литературоведческойграмматики», поскольку онапреимущественно реализуется в сфере,согласно лучшему из известных мнеопределений, «малых крупиц» «надежногопонимания»^[63]. Один изпримеров такой «малой крупицы» – следующая фраза изанализа стихотворения Ф.И.Тютчева «О чем тывоешь, ветр ночной?..»: «Любопытно, что вклаузулах по сравнению со всем текстом–обратно-зеркальное соотношение устойчивых«а» – «о»– «е» инеустойчивых «у» – «и»: насколько устойчивыепреобладают во всем стихотворении,настолько же в клаузулах преобладаютнеустойчивые и наоборот»^[64]. Это суждение«правильно», и оно будет оставаться такимчерез какое угодно количество лет, какникогда не изменится, к примеру,правильность химической формулы воды.Оставаясь в пределах «малых крупиц»,«литературоведческая грамматика»достигает своей главной цели – полнойобъективности выводов. Но как только онапереходит от малых наблюдений кобобщениям, касающимся сущностипоэтического творчества, ее суждениянеизбежно оказываются болеепроизвольными, нежели суждения,принадлежащие другим направлениямакадемической теории литературы, которые кэтой проблеме непосредственно обращены.Преимущественная сфера«литературоведческой грамматики» – это сфераправильности, а не истины. В этом ееспецифика, здесь она превосходит вседругие направления теории литературы, но вэтом же и ее ограниченность. Тогда, можетбыть, «эйдосная» теория литературы и«персоналистская» имеют делонепосредственно с истиной, хотя по-разномуее понимают? Для первой путь к истине лежитчерез наглядное представление: «Что жекасается утверждения, что стихия искусства естьвообще нечто недостойное, представляетсобою видимость и обман,то это возражение было бы несомненноправильно, если бы можно было принимать,что видимость есть нечто не имеющее правана существование. Но на самом деле самавидимостьсущественна для сущности, истина несуществовала бы, если бы она не становиласьвидимой и не являлась бы нам…»^[65]. В своюочередь «персоналистская» теориялитературы знает только «изреченную»истину: «Она выражается в слове. Истина, правдаприсущи не самому бытию, а только бытиюпознанному и изреченному»^[66]. Общим вприведенных разных пониманиях сущностиистины является то, что оба ониметодологичны. Метод (­ – букв.: путь вслед зачем) представляет собой путь к истине.Характером пройденного пути определяетсясущность обретенного. Каждый из двухназванных методов представляет собой однуиз возможностей артикулировать истину.Глубина интерпретации в пределах того илииного метода напрямую зависит отвозможностей его языка. Известно, чтонаиболее пластичен язык «персоналистской»теории литературы. Можно ли утверждать, чтоее метод открывает возможность для такойинтерпретации, которая смогла бы захватитьсущество истины во всей возможной полноте,как она сказывается поэтическимпроизведением?

«Познанное иизреченное» в высказывании М.М.Бахтинаотсылают нас к «мысли изреченной», которая,согласно Ф.И. Тютчеву, «есть ложь». Случайноли это противоречие? Нет, потому что и впервом, и во втором случае мы имеем дело сключевыми по значимости суждениями,позволяющими приблизиться к пониманиюсамого существа научной мысли М.М.Бахтина ипоэтического творчества Ф.И.Тютчева.Поэтому указанное противоречие можетозначать только одно: истина, как еепонимает М.М.Бахтин, с какой-то иной точкизрения оказывается совсем не истиной. Вэтом как раз и проявляется конфликт истиныи метода как такового (даже самогосовершенного). О характере этого конфликтаговорит
Г.-Г.Гадамер:«…Науки о духе сближаются с такимиспособами постижения, которые лежат запределами науки: с опытом философии, сопытом искусства, с опытом самой истории.Все это такие способы постижения, в которыхвозвещает о себе истина, не подлежащаяверификации методологическими средстваминауки»^[67]. На чем основана наша уверенность,что устанавливаемое нами в результатепроведенного исследования – это и есть истина, ане что-то другое? Не должен ли вопрос обистине (Истине) предшествовать любомунашему, в том числе и научному, изысканию?«Истину пред-полагаем «мы», ибо «мы», сущеев бытийном роде присутствия, «в истине»суть. Мыпред-полагаем ее не как что-то «вне» и«выше» нас, к чему у нас рядом с другими«ценностями» тоже имеется отношение. Не мыпред-полагаем «истину», но это она та, которая делаетонтологически вообще возможным, что мыспособны бытьтаким образом, что что-то «пред-полагаем».Истина впервые делаетвозможным нечто подобноепред-полаганию»^[68].

Любой из названныхметодов заранее предписывает, чем отныненадлежит быть поэзии: текстом, нагляднымпредставлением или разновидностьюречевого общения. То, что почитается вданном случае истиной, раскрывается лишь вгоризонте актуальной для того или иногометода фундаментальной установки, поэтомуона неизбежно частична – ограничена рамкамиправильности. Сказанное касается не только«литературоведческой грамматики», нотакже других направлений академическойтеории литературы. При этом существоистины таково, что она ни в коем случае несобирается в целое путем сложениячастичных истин, полученных в пределахразных методов, т.е. разных точек зрения наистину. Мы подошли, таким образом, ко второйаксиоме.

б). Субъект-объектнаясхема и неотделимое от неесубъективированное сознание познающегочеловека являются определяющейособенностью новоевропейской истории:«Если теперь человек становится первым иисключительным субъектом, то это значит: онделается тем сущим, на которое в родесвоего бытия и в виде своей истиныопирается все сущее. Человек становитсяточкой отсчета для сущего кактакового»^[69].

Все вышеназванныенаправления академической теориилитературы осуществляются в пределах этойсхемы, реализуя разные ее варианты. В«литературоведческой грамматике» субъекти объект очевидным образом противостоятдруг другу^[70], при этом напервый план выходят «отношения междуобъектами»^[71]. Характер«эйдосной» теории литературы определяетсяотношениями между субъектом и объектом,при этом в наглядном представлениипроисходит взаимное сближениепредставляющего и представляемого. В«персоналистской» проблематикарадикальным образом переносится в сферумежсубъектных отношений, ее предмет – «отношения междусубъектами –личностные, персоналистические отношения:диалогические отношения междувысказываниями, этические отношения и др.Сюда относятся и всякиеперсонифицированные смысловые связи.Отношения между сознаниями, правдами,взаимовлияния, ученичество, любовь,ненависть, ложь, дружба, уважение,благоговение, доверие, недоверие ит.п.»^[72]. Такой перенос не означает,разумеется, преодоления означенной схемы.Напротив, в нем как раз и проявляетсявполне та основная тенденцияновоевропейской истории, котораяхарактеризуется постепенным утверждениемсубъективированного сознания какконститутивного момента любого постижениясущего: «Гуманизм в более узкомисторическом смысле есть… не что иное, какэтико-эстетическая антропология. Этослово… обозначает то философскоеистолкование человека, когда сущее в целоминтерпретируется и оценивается отчеловека и по человеку»^[73].Ограниченность любого метода, стало быть,связана с тем, что он неизбежно подчиняетистину конститутивной для себясубъект-объектной схеме.

Наиболее элементарнымвариантом означенной схемы являетсяобъективизм новоевропейского научногоестествознания, который остается образцомдля «литературоведческой грамматики». Еесторонники убеждены, что границыобъективизма и рационализма совпадают,поэтому, помимо прочего, считают себяпризванными защищать эту цитадель отразрушительных тенденций«иррационализма». Однако это подвиг такогорода, который превращается в своюпротивоположность, если только незабывать, что никто иной, как, согласноопределению Л.Шестова, «безудержныйрационалист» Э.Гуссерль дал самуюуничтожающую критику объективизма. Вдополнение к сказанному об этом впредыдущем параграфе приведу ещенесколько его суждений из работы «Кризисевропейского человечества и философия»:«…Путь философии лежит через наивность… Вэтой вначале неизбежной наивностизастряли все, и даже начавшие свое развитиееще в древности науки. Выразимся яснее:самое общее имя этой наивности – объективизм…<…>Улучшения не может наступить, пока непонята наивность объективизма,порожденного естественной установкой наокружающий мир, и пока не прорвется в умыпонимание извращенного характерадуалистического мировоззрения, гдеприрода и дух должны трактоваться какреальности сходного рода, хотя каузальнозакрепленные одна на другой. Я совершенносерьезно полагаю: объективной науки о духе,объективного учения о душе – объективного в томсмысле, что оно считает души и сообществаличностей существующими внутрипространственно-временных форм, – никогда не было иникогда не будет. <…> Дух по своей сутипредназначен к самопознанию, и как научныйдух – кнаучному самопознанию, и далее вновь ивновь. Лишь в чистом духовно-научномпознании ученый не заслужит упрека в том,что от него скрыт смысл его собственныхусилий. Поэтому науки о духе извращаются вборьбе за равноправие с естественныминауками. Лишь только они признают запоследними их объективность каксамостоятельность, так сами впадают вобъективизм. Но в том виде, в каком онисуществуют сейчас со всеми своимимногообразными дисциплинами, они лишеныпоследней, подлинной, добытой в духовноммиросозерцании рациональности»^[74].Поэтому прежде, чем утверждать научность«литературоведческой грамматики» вкачестве единственно значимой для теориилитературы, не худо было бы сначалаопровергнуть приведенные положенияЭ.Гуссерля. Можно сомневаться, чтокому-либо это удастся сделать.

Сказанное обобъективизме в той же, если не в большей,степени относится к понятию «субъект»,критика которого, развернутая немецкимидеализмом, была не только продолжена, но иосуществлена на более глубоком уровне в ХХвеке^[75].

Осознание факта, чтообъективизм, равно как субъективизм, вгуманитарной сфере непоправимо сужаютгоризонт возможного понимания, произошло вфилософии очень рано, задолго доЭ.Гуссерля. Сам Э.Гуссерль «признает засвоей феноменологией преемственностьтрансцендентальной постановки вопроса уКанта и Фихте»^[76]. Г.-Г.Гадамер,введя в контекст разговора работыВ.Дильтея и графа Йорка^[77], упоминаеттакже философию тождества и отдельно«Феноменологию духа» Гегеля^[78]. Когда,к примеру, Ф.Шеллинг в «Системетрансцендентального идеализма» соотноситобъективизм с обыденным знанием, отказываяему в принадлежности к подлиннойрациональности^[79], он делаетвывод, аналогичный тому, к которому позднеепришел Э.Гуссерль. В пределах указаннойтрадиции утверждается иное, более глубокоепонимание сущности субъект-объектныхотношений. В настоящей работе нетвозможности входить в детальноерассмотрение этой объемной проблемы,поэтому ограничусь лишь некоторымипримерами.

С формулировкиинтересующего нас положения начинаетсяупомянутаяработа Ф.Шеллинга: «Всякое знание основанона совпадении объективного и субъективного. Ибо знают толькоистинное; истина же состоит в совпадениипредставлений с соответствующими импредметами»^[80]. О том жеговорит Э.Гуссерль в работе «Философия какстрогая наука»: «…Если теория познания хочет…исследовать проблемы отношения междусознанием и бытием, то она может иметь приэтом в виду только бытие как коррелятсознания, как то, что нами «обмыслено»сообразно со свойствами сознания: каквоспринятое,воспомянутое, ожидавшееся, образнопредставленное, сфантазированное,идентифицированное, различенное, взятое наверу, предположенное, оцененное и т.д. <…>Всякий род предметов, которому предстоитбыть объектом разумной речи,… должен сампроявиться в познании, т.е. в сознании, и,сообразносмыслу всякого познания, сделатьсяданностью»^[81]. Нетруднозаметить, что приведенное суждениесоприкасается с «эйдосной» теориейлитературы («образно представленное»), нотак же и – вопределенном смысле – с «персоналистской»,подтверждением чего является применениеМ.М.Бахтиным феноменологического метода вряде работ^[82] при всейпротиворечивости его отношения кфеноменологии. Почему только«соприкасается»? Потому что феноменологияредуцирует эйдос, а «эйдосная» теориялитературы его тематизирует; потому что феноменологияредуцирует «мирскую жизнь» и «мирские интересы», а«персоналистская» теория литературы ихтематизирует^[83]. Именнопотому, что феноменология постэстетична,т.е. конституируется на основе редукцииэстетического, она не являетсяметодологической основой «эйдосной»теории литературы. В то же время этаредукция является тем, что сближаетфеноменологию и теоретико-литературныйперсонализм.

Нет сомнения, что всфере наук о духе способность понимания, окоторойговорят Ф.Шеллинг и Э.Гуссерль, неизмеримопревосходит как односторонний объективизм,так и –причем с еще большими основаниями – одностороннийсубъективизм. И если бы наше пониманиевсегда осуществлялось в пределахсубъект-объектной схемы, можно было быутверждать, что данная способность открывает путь кнаиболее глубокому пониманию сущностипоэзии. Вседело, однако, в том, что означенной схемойне охватывается, воспользуюсь выражением Г.-Г.Гадамера,все «целое самого осуществления понимания»^[84]. Этоцелое может приоткрыться лишь в горизонтефундаментальной онтологии, мыслящей бытие какпонимающее присутствие в мире: «Бытие-истинным (истинность) высказывания должно быть понятокак бытие-раскрывающим.Истинность имеет таким образом никак неструктуру согласованности между познанием ипредметом в смысле приравнивания одногосущего (субъекта) к другому (объекту).Бытие-истинным как бытие-раскрывающимопять же онтологически возможно только наоснове бытия-в-мире. Этот феномен, в котороммы опознали основоустройство присутствия,есть фундамент исходного феномена истины»^[85].

Сразу же проясняетсяограниченность той онтологическойпроблематики, обсуждение которой возможнов пределах представляющего мышления(«эйдосная» и «персоналистская» теориилитературы). Ограниченность, котораяимеется здесь в виду, с неизбежностьюобусловлена онтологическойбеспочвенностью субъективированногосознания, которое утверждает себя вкачестве конститутивного моментапознания. Понимание – это не просто одна из способностейили функций нашего сознания, «непримиренческий идеал человеческогожизненного опыта в старческую эпоху духа,как у Дильтея, но также не последнийметодологический идеал философии впротивовес наивности безыскусной жизни,как у Гуссерля; это, напротив, изначальная форма исполнениячеловеческого существования,которое представляет собой в-мире-бытие. Довсякой дифференциации понимания наразличные направления прагматического итеоретического интереса пониманиеявляется способом бытия человека,поскольку оно есть способность бытия и«возможность»^[86]. В этомсуждении раскрыта одна из основныхособенностей хайдеггеровскойфундаментальной онтологии. В той мере, вкакой поэзия оказывается бытийной (а кто внаше время будет это отрицать?), пониманиекак «изначальная форма исполнениячеловеческого существования» не может небыть актуальным и в ее сфере. Таким образом,в контексте фундаментальной онтологии(которая, приобщаясь к поэзии, становится«филологической» теорией, посколькуосуществляется в ситуации не просто «приязыке», но при поэтическом языке)вторичными оказываются не толькосубъект-объектная схема, не толькоисходящая из нее любая методологическаяустановка, но также само разграничениенаук на естественные (науки о природе) игуманитарные (исторические, науки одухе).

в). Когда в предыдущемпункте мы говорили о соотнесенностипознающегосознания и познаваемого предмета каквысшей форме субъект-объектных отношений,мы уже, собственно, перешли к рассмотрениютретьейаксиомы, подразумевающей, что поэзия– это всегдапредметтеоретико-литературного изучения. Можетбыть, наиболее удачно сущность даннойметодологической установки выразилВ. фон Гумбольдт: «Делая сопричастной себеформу всего происходящего, дух должен лишьглубже понять действительно доступный исследованиюматериал, научиться познавать в нембольше, чемэто доступно простой рассудочной операции.Все сводится единственно к этой ассимиляцииисследующей силы и исследуемогопредмета»^[87]. Именно обэтой ассимиляции на самом деле шла речь,когда был затронут вопрос о взаимнойобусловленности языка описания и предметаосмысления, которая по-разному проявляетсяв «эйдосном» и «персоналистском»направленияхсовременной теории литературы.Методологически более совершенный подход делаетвозможным более глубокое пониманиесущности поэтического творчества в пределах двухназванных направлений. Открывается,следовательно, путь к достижению такойнаучной строгости познания, которая оставляетдалеко позади любую объективистскую«точность». Однако отмеченное важноеотличие «эйдосного» и «персоналистского»направлений от «литературоведческойграмматики» все же утверждается в пределахих общей принадлежности сферепредставляющего мышления. Для каждого изних в силе остается понимание истины как«достоверности представления»^[88] привсех существенных отличиях в характересамого представления – наглядного(«эйдосная» теория литературы) илиабстрактного («прозаического», по определениюГегеля) в двух других направлениях. Приэтом и здесь устанавливаютсяпротивоположности: «прозаическое»представление «литературоведческой грамматики»доэстетично, тогда как «персоналистской»–постэстетично: оно направлено наонтологическое, формирующееся наосновередукции эстетического.

Является лиопредмечивание поэзии единственновозможным путем постижения ее сущности? Если нет,обеспечивает ли такой подход болееглубокое еепонимание, чем возможный какой-либо иной?На первый вопрос ответил Г.-Г.Гадамер: «Рефлектирующийдух кажется сначала безгранично свободным. В своемвозвращении к себе он всецело у себя. Всамом деле, немецкий идеализм – в фихтевскомпонятии деятельности или в гегелевскомпонятииабсолютногознания –мыслил это осуществление у-себя-бытия духакак наивысший из всех возможных способовналичного бытия вообще, присутствия вообще. Но кактолько понятие полагания было подвергнутофеноменологической критике,обнаружилось, что главенство рефлексииосновательноподорвано. В ходе этой критики выяснилось,что не всякая рефлексия выполняетобъективирующую функцию или, иначе говоря,не всякая рефлексия превращает в предметто, на что она направлена. <…> Речьидет не о том, что осуществлению пониманияпостоянно сопутствует сознание, по своемусодержанию неявляющееся опредмечивающим, а о том, чтопонимание вообще не может быть схваченокак сознание чего-то, поддающегосяисчислению, что целое самого осуществленияпонимания вовлечено в событие, имовременено и им пронизано. Свободарефлексии, это мнимое у-себя-бытие, впонимании вообще не имеет места – настолько всякийакт определен историчностью нашейэкзистенции»^[89]. Стремление ктотальному опредмечиванию познаваемого и осмысляемого– следствиетой самой «наивности рефлексии»^[90],которая должна быть преодолена. Последняяфраза является ответом на второй вопрос,сформулированный выше.

Таким образом,постулируемая «филологическая» теорияначинается там, где заканчивается сферадействия охарактеризованных направленийсовременной академической теориилитературы. Актуальное для неемыслительное пространство начинается запределами методологизма,субъект-объектной установки,опредмечивающего подхода к поэтическомупроизведению. Это пространствооказывается достижимым при одном самомглавном условии: мы должны научитьсявоспринимать язык не как предмет научного познания, но каконтологическую основу, предопределившуюсаму возможность человеческого мышления,следовательно, и самого научного познания.Речь, стало быть, идет не об онтологии,которая конституируется в сферепредставляющего мышления, следовательно,предстает в своем метафизическомизмерении («эйдосная» теория литературы и«персоналистская»), но о фундаментальнойонтологии, сущность которой может бытьпонята лишь в пространстве вопрошающегомышления.

Сказанного, очевидно,недостаточно, чтобы прояснить, в чемзаключается онтологическое различиетеоретико-литературного персонализма и«филологической» теории. Мы знаем, что идля М.М.Бахтина, и для М.Хайдеггера бытиесобытийно, однако артикулируется ими этаважнейшая для них особенность бытияпротивоположным образом. Сущность позицииМ.М.Бахтина адекватно раскрывается ввыражении событиебытия, тогда как уМ.Хайдеггера речь идет о бытии события. Это значит,что М.М.Бахтин мыслит событие из бытия,тогда как М.Хайдеггер, напротив, бытие изсобытия^[91]. Пониманиебытия, следовательно, у М.М.Бахтинаостается метафизическим, а событие и бытиепредстают как «понятие»,«категория»^[92], т.е.осмысляются в границах представляющегомышления. Понятием бытия не случайно уМ.М.Бахтина обусловлено «надбытие», вкотором и для которого в свою очередь «всебытие» существует^[93]. У М.Хайдеггерабытие в качестве события предстает какравноизначальное истине и должно бытьпомыслено из присутствия в егосоотнесенности с существом языка, как онопроявляется в сказе и в речи, каковой можетстать сказ. Ни о каком «надбытии» здесьничего нельзя сказать, пока оно не выступитв присутствие, в «просвет бытия», пока ононе станет бытием.

Вопрошающее мышление неметодологично, поскольку оно – не путь к истине.Прежде, чем вступить на тот или иной путь,человек должен отдать себе отчет в том,какую цель он преследует и на какие вопросыон должен найти ответы на этом пути.Другими словами, человек предварительноустанавливает закон или законы, которым ондолжен подчиняться, чтобы не сбиться спути. Поэтому изначально не путь ведет нас,но мы устанавливаем, каким он должен быть, итолько затем, когда сделаны первые шаги,начинает действовать инерция пути, котораяне всегда приводит к тому, что мы надеялисьобрести. Но даже если на всех путях насожидало разочарование, все же нельзясказать, что они были бесполезны: лишьпройдя их и обретя таким образом опытиного, человек возвращается к своемуначалу, но возвращается другим. Теперь оноказывается способным к сосредоточенномувсматриванию и вслушиванию в то, чтокогда-то без сожаления оставил, про-смотрели что на самом деле составляет основу егоприсутствия, пре-бывания в мире – его бытия. И тогдадругим смыслом наполнятся многиепривычные и потому ставшие закрытымислова, например, слово «закон»: « не просто закон,но в более изначальной глубинепредназначение, таящееся в миссии бытия.Только это предназначение способнопривязать человека к бытию. Только такаясвязь способна поддерживать и обязывать.Иначе всякий закон остается простоподелкой человеческого разума.Существеннее всякого установления правил,чтобы человек нашелся в истине бытия каксвоем местопребывании. <…> Наш языкназывает надежное место пребывания«кровом». Бытие есть кров, который укрываетчеловека, его экзистирующее существо, всвоей истине, делая домом экзистенции язык.Оттого язык есть вместе дом бытия и жилищечеловеческого существа»^[94]. Чтобы уяснитьближайшее («кров», «дом», «жилище»), ненужно никуда «идти», но для начала нужноосознать факт своей принадлежности языкукак «дому бытия», под кровом котороговозможно такое понимание, котороестановится исполнением изначальногоспособа присутствия человека в мире – его предназначения.При этом не нужно забывать, что если язык– «кров», «домбытия», то поэзия () – его сокровеннаягорница. Вопрошанием, стало быть, правит неустановка субъективированного сознания,но сам язык, в нашем случае – поэтическая речь.Когда М.Хайдеггер одну из ключевых своихфилологических работ называет «Путь кязыку»^[95], он имеет в виду, что много нужнопройти, прежде чем путь станет пребыванием.Это произойдет лишь тогда, когда уяснится,что язык, прежде всего, - «хранительприсутствия»^[96]. Такоепребывание никогда не бывает простымпродолжением пройденного: на «пути кязыку», в случае, если сущность языка намприоткрылась, неизбежно изменяется «смыслформулы пути»^[97]. Путьпринадлежит теперь не человеку, а«существу языка»^[98].

Отнюдь не праздныйвопрос, в каком случае наше понимание болееподлинно –когда мы открыты смыслу, которыйсказывается поэтической речью, или,напротив, когда мы ограничены рамкамиизбранного метода, причем таким образом,что никогда не проблематизируем егоосновоположения? Ясно, что в том и другомслучае речь идет о разном понимании:«…Может иметься миропонимание, котороеизначально разворачивается из здесь-бытия,– тогда оноподлинно; или оно может развиваться внутризаранее заданных рамок, не ставя их подвопрос, даже их, собственно, не понимая,– тогда оно неподлинно»^[99]. Оставляя встороне вопрос об иерархии, укажу только,что данным суждением уже намеченопредпринятое мною разграничениетолкования и интерпретации.

В «филологической»теории, поскольку ее сущность определенавопрошающим мышлением, открывается«перспектива для мысли, пытающейсяотвечать существу языка»^[100]. По тойпричине, что существо языка наиболее полновыявляется именно в поэзии как изначальномсказывании истины, «филологическая»теория обращена именно к ней. Любое усилиемысли в данном случае одновременнооказывается усилием поэзии помыслить иосмыслить себя: в этом заключена сама сутьвопрошающего мышления. Вот почемупостулируемая «филологическая» теория неявляется «философией языка», котораяникакого другого языка, кроме какопредмеченного, не знает. С указания на эторазграничение начинает предисловие крусскому изданию своей книги Фр.-В. фонХеррманн: «Название моей публикуемой здесьв переводе работы Фундаментальная онтологияязыка призвано указать, чтовопрос о сущности языка ставится не впривычных границах одной из философскихдисциплин, философии языка…». И далее:«…Включение вфундаментально-онтологическиограниченную экзистенциальную онтологиювот-бытия выявления экзистенциальнойсущности языка свидетельствует о том, что ксущности бытия, мира, пространства, времении истины принадлежит сущность языка, аименно таким образом, что бытие, мир,пространство, время и истина обусловленысущностью языка»^[101]. Поэтомувопрошание –это, прежде всего, вопрошание самого языка.Толкование как способ пониманияпоэтической речи движется в пространстветак понятого языка. Сказанное необходиморассматривать как одну из попыток выявитьсущность «филологической» теории.Философия языка, как и наука о языке, нетолько не раскрывает, но уводит в сторонуот понимания подлинной природы языка: «Унас есть наука о языке, а бытие сущего,которое она имеет темой, туманно; дажегоризонт для исследующего вопроса о немзагорожен. <…> Философскомуисследованию придется отказаться от«философии языка», чтобы спрашивать о«самих вещах», и оно должно привести себя всостояние концептуально проясненнойпроблематики»^[102]. Одна изосновных задач «филологической» теориикак раз и заключается в прояснениипроблематики, связанной с онтологическойприродой поэтической речи.

Сложнее, нежели свопросом о философии языка, обстоит дело свопросом о герменевтике. Это слово влечетза собой целый шлейф разнообразных смыслови значений, которые нуждаются вразвернутом рассмотрении. Кратко можносказать, что «филологическая» теория, какее понимает автор книги, не связананепосредственно с герменевтикой ХІХ века,которая целиком конституируется вграницах представляющего мышления. Чтокасается века ХХ, то как раз в периодинтенсивных размышлений о сущностивопрошающего мышления, об онтологическойприроде языка М.Хайдеггер от понятия«герменевтика» отказывается^[103].Впрочем, вполне корректно называть«филологическую» теорию филологическойгерменевтикой при условии, что имеется ввиду герменевтика ХХ века, как ееопределяет М.Хайдеггер: «Герменевтика в«Бытии и времени» и не учение об искусствеистолкования, и не само истолкование, носкорее попытка впервые определить изгерменевтического существо истолкования».Загадочность сказанного, не забываетуточнить свою мысль М.Хайдеггер, не впоследнюю очередь объясняется тем, что«предмет загадочен и, возможно, дело идетдаже вовсе не о предмете»^[104]. Приведеннымсуждением проясняется одновременно вопросо правомерности разграниченияинтерпретации и толкования. До тех пор,пока мы остаемся в сфере действияохарактеризованных выше аксиом, никакой необходимости в такомразграничении нет и быть не может. В пределах «эйдосной» теориилитературы, «литературоведческойграмматики», «персоналистской» теориилитературы синонимичное использованиеэтих слов вполне корректно. Такоетолкование, однако, которое не различаетсяс интерпретацией, имеет доонтологическийхарактер, если онтологию мыслить впространстве вопрошающего мышления,оставляющего в стороне метафизическуюпроблематику с конститутивной для неесубъект-объектной схемой. Когда же для насактуальной становится граница,разделившая современную академическуютеорию литературы и теорию«филологическую», разграничениеинтерпретации и толкования как двухспособов понимания, соотнесенных с двумяразными способностями мышления – представляющим ивопрошающим, становитсясовершенно необходимым.