Социальный хаос в российском обществе
На правах рукописи
Байрамов Вагиф Дейрушевич
СОЦИАЛЬНЫЙ ХАОС В РОССИЙСКОМ ОБЩЕСТВЕ
22.00.04 – социальная структура, социальные институты и процессы
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
доктора социологических наук
Ростов-на-Дону – 2009
Работа выполнена в ФГОУ ВПО «Южный федеральный университет»
| Официальные оппоненты: | доктор философских наук, профессор Кравченко Сергей Александрович, |
| доктор философских наук, профессор Маршак Аркадий Львович, доктор социологических наук, профессор Харитонов Евгений Михайлович | |
| Ведущая организация: | Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова |
Защита состоится «15» апреля 2009 г. в 13.00 на заседании диссертационного совета Д 212.208.01 по философским и социологическим наукам в ФГОУ ВПО «Южный федеральный университет» (344006, г. Ростов н/Д, ул. Пушкинская, 160, ИППК ЮФУ, ауд. 34).
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке ФГОУ ВПО «Южный федеральный университет» (344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, 148).
Автореферат разослан « » 2009 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета М.Б. Маринов
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования. Современный мир вступил в период социальной неопределенности, поиска социальных практик, полезных социальных ценностей, векторов социального развития. Социологическая мысль столкнулась с проблемой не только описания и объяснения социальных флуктуаций, глобализации, индивидуализации, потери доверия к социальным институтам, но и определения самой действенности социологического знания.
Предложенные постмодернизмом установки содержат не только признание когнитивного диссонанса, но и выходят за пределы собственно социологического анализа, возможности научного восприятия освоения действительности. Концепты «глобализированного», «индивидуализированного» обществ, общества социального риска отменяют существование общества как социологического факта, ограничивая исследовательские задачи поиском микросоциологических показателей. Тем не менее, слабо используется объяснительный и прогностический потенциал концепции социального хаоса, определяя хаос исключительно в рамках структурно-функционального анализа как патологию общественного развития или проявление дисфункциональности социальной и социально-ценностной аномии. Критика парадигмы прогресса общественной жизни как определенной стратегии научного исследования приводит к попыткам интерпретации социального хаоса в контексте социальной трансформации, социального спонтанеизма.
Российское общество, которое интерпретируется в концепции активных социальных трансформаций и социальной нестабильности, представляет пример неадекватного использования парадигм социологического знания. Проблема институционализации социального порядка выявляет необходимость определения границ социального хаоса, так как в ином случае общество не может быть интерпретировано в категориях социальной стабильности, а социальный хаос выступает ни чем иным как непреодолимым последствием социальных трансформаций, и поиски эффективного социального управления в целом теряют смысл.
Если следовать классической социальной парадигме, то, очевидно, цель общества состоит в наведении социального порядка. Но, во-первых, за рамками исследования остаются собственно те изменения, которые произошли на социальном микроуровне, а также те проблемы, которые связаны с институциональными эффектами и нестабильностью социальной структуры российского общества. Во-вторых, игнорируется целый слой россиян, которые замкнулись только на себе, на самополагании и решают проблемы без взаимодействия с государственными или социальными институтами. В-третьих, в российском обществе не сбалансированы интересы граждан и государства, государства и общества, а так называемая сфера социальной свободы не совпадает с классическим определением действий индивидов и групп в рамках политико-правовой целесообразности.
Государство, по представлению российских либералов, монополизирует исключительно политическую сферу, но должно закрывать глаза на деятельность россиян в сфере «серого» бизнеса, их уход от общественно-политической активности и уклонение от гражданских обязанностей. Происходит конвертация политической ритуальности, конформизма в признании права на частную жизнь, индивидуальную свободу, что приводит к легитимации социального хаоса, который мы можем определить как состояние разрыва между публичной и частной сферой и индифферентизма граждан к общезначимым социальным интересам. В данной исследовательской ситуации неуместна концепция жизненных миров немецкого исследователя Ю. Хаберамаса, ибо речь идет не о противодействии инструментальной рациональности и возможности реализации концепции социальных коммуникаций, а расширении экспансии социального хаоса в тех сферах, которые могут функционировать только при определенном социальном регулировании и возможности координации деятельности различных социальных групп и слоев.
Конечно, необходимо учитывать, что в российском обществе проявляется низкое доверие к социальным институтам, действиям государства, и социальные дефекты и социальные деформации воспроизводятся как структурно, так и функционально, выражая интересы групп людей, заинтересованных в сохранении социального хаоса не только как основной, но и единственно возможной сферой реализации индивидуальных и групповых интересов. В социальном хаосе можно выделить две составляющие: состояние социальной неопределенности, связанной структурными диспропорциями и институциональными дефектами; и социальное самочувствие, которое фиксирует разрыв со сферой институционализированых формальных и правовых практик и связано с достижением социальной группой или индивидом определенных преимуществ согласно логике присоединения к социальным институтам и в то же время отказа от принятия институциональных стратегий, а, следовательно, и общества в целом как сферы согласования интересов и социальной самореализации.
Социальный хаос в российском обществе не может быть представлен в концепции наведения абсолютного порядка, потому что неизбежно возвращает к пройденному этапу бюрократического управления обществом. Очевидно также, что не выдерживает критики и концепция социального хаоса как последствия социальных трансформаций. Точнее, можно сказать, что социальные трансформации создают фоновые практики для социального хаоса, и в то же время следует определять социальных хаос через концепцию социальных отношений, и ось разделения в обществе, вероятно, идет как раз по линии хаос/беспорядок, а не по имущественному или иным критериям социальной дифференциации. Структурная дифференциация российского общества показывает, что в условиях сегментирования социальных отношений социальные институты теряют функциональность, и если мы говорим о кризисе социальных институтов: семьи, школы, армии – то речь идет прежде всего о восприятии их как институтов, не дающих социальной опоры, не гарантирующих наведение социального порядка, и в то же время являющихся рискогенными в том смысле, что их эффективность может существенно сузить сферу индивидуальной свободы.
Поэтому по своим теоретико-методологическим и социально-практическим основаниям заявленная в данной диссертационной работе цель представляется актуальной и имеет не только академическое дискуссионное содержание, но и определенное значение в том, какой вектор общественного развития будет выбран в качестве институционализации социального порядка. Также в российском обществе необходимо формирование концепции социального хаоса, которая позволит выработать определенные критерии эмпирической идентификации, дающей достоверную социологическую информацию для описания и объяснения данного явления.
Степень научной разработанности темы. Идея социальной эволюции и выдвинутый О. Контом закон о трех эпохах в развитии общества определили исследовательские рамки классической модели социальных изменений. В работах Э. Дюркгейма, М. Вебера, Т. Парсонса присутствует теоретическая установка на понимание социального хаоса в процессе регресса, дезинтеграции, нарушения социальной аномии в обществе. В социальном хаосе виделось препятствие для перехода общества от традиционного к современному состоянию, и социальный хаос оценивался как побочный результат социальной дифференциации общественной жизни. Социальный хаос определяется как состояние дискоординации общества и государства, государства и личности, и можно отметить, что выход на понимание социального хаоса был связан с апологией концепции социального равновесия общества.
Такой позитивистский подход к проблеме социального хаоса вызывает возражение представителей школы социальной конфликтологии – Р. Дарендорфа, Д. Ленски, Л. Козера, видящих в социальном хаосе замаскированное признание конфликтности социальных отношений и в то же время нежелание рассматривать социальный конфликт как необходимый момент социального развития.
В работах представителей социологии знания К. Манхейма, Т. Лукмана, П. Бергера рассматривается значение социального хаоса в контексте социальной диспропорциональности и кризиса рациональных форм общественной жизни. Включение в социальную жизнь низших слоев с иррациональными претензиями на господство усиливает социальную нестабильность и приводит к социальному хаосу как альтернативе рациональной организации общества. Предполагается, что только устранение социальной диспропорциональности, введение разумного демократического планирования в обществе может минимизировать или нейтрализовать социальных хаос, но социальный хаос – не только разрушение организованного порядка, он возникает из желания наведения чрезмерного порядка и игнорирования интересов нищих социальных слоев, которые можно было в традиционном обществе удержать на уровне сословных или социально-профильных установок.
Исследования П. Бурдье, Э. Гидденса, Н. Смелзера, У. Бека, выявляют понимание социального спонтанеизма как определенной конструкции социального действия, направленного на изменение структурных условий посредством реализации самостоятельных жизненных стратегий. Социальных хаос интерпретируется в качестве самостоятельного социального ресурса агентов, которые вынуждены действовать, таким образом, в условиях дефицита легитимных социальных ресурсов. По мнению представителей данного направления, социальных хаос может рассматриваться как возможность изменения социального пространства посредством искусственного стимулирования кризиса и продуцирования сбоев в конвертации различных социальных ресурсов. Известный французский исследователь Р. Будон в определении беспорядка в концепции социальных изменений не легитимирует понятие социального хаоса, исходя из того, что не может существовать идеальной модели как порядка, так и беспорядка. В то же время он отстаивает позицию, согласно которой социальный хаос как раз является той методологической фокусной точкой, в которой и проявляется невозможность теоретической интерпретации исследования и прогнозирования хаотических социальных изменений.
Российская социальная мысль в исследовании социального хаоса опирается на концепции социальной модернизации, социальных трансформаций. В работах Т.И. Заславской, В.А. Ядова, А.Г. Здравомыслова, А.В. Дмитриева определяются структурные и институциональные параметры социального хаоса, связанные с переходом российского общества к состоянию высокой степени социальной нестабильности. Отмечается, что в условиях отсутствия институтов гражданского общества и разрыва социальных элит и большинства населения, слабости государства доминируют неформальные социальные практики, уход в социальный микромир и неопределенность социально-культурной ориентации.
М.К. Горшков, И.Е. Тихонов, В.В. Петухов, Н.И. Давыдова исходят из состояния социального самочувствия российского общества, тех разрывов, которые существуют между объективными условиями жизни и субъективной социальной самооценкой. Социальный хаос признается в контексте высокой социальной адаптивности населения, которая через узкий коридор социальных возможностей продуцирует высокую социальную самооценку только на основании инерционного или хаотического ресурса. Нескоординированность социально-группового взаимодействия и отсутствие государственного регулирования создает эффект массовой индивидуализации, социального дистанцирования, который дает ощущение общественной жизни как хаотического состояния. Социальный порядок как антитеза социального хаоса рассматривается в контексте эффективной социальной политики государства, в русле идеи социально справедливого общества и регулирования процессов социальной дифференциации.
О.И. Шкаратан, Л.Д. Гудков, А.Г. Здравомыслов рассматривают социальный хаос в российском обществе как следствие возникновения социально-нецивилизованного рынка, влияния чрезмерной бюрократизации государства и неподготовленности к демографическим и рыночным институтам большинства населения России. А также интерпретируют социальный хаос в контексте отсутствия среднего класса, выступающего социально-референтной группой в поддержании и наведении социального порядка.
Таким образом, социальный хаос, хотя и рассматривается в связи с социально-трансформационными процессами, прежде всего видится как следствие запоздалой, догоняющей или рецидивирующей модернизации. При том, что достаточно размыт смысл социального хаоса как последствия имманентных, присущих российскому обществу, а также внешних влияний на его состояние. В целом отношение к социальному хаосу дифференцируется по следующим подходам: структурно-деятельностный (Т.И. Заславская), субъектно-деятельностный (М.К. Горшков), модернизационный (О.И. Шкаратан).
Российская социологическая мысль достигла некоторых результатов в выявлении носителей групп социального хаоса (около 40 % населения), в определении эффектов социального хаоса в деятельности государственных и социальных институтов, обозначении уровней социального хаоса (системные и микросоциальные). В то же время отсутствует системное восприятие социального хаоса в контексте его производства/воспроизводства в обществе, а параллелизация структурно-функциональных и субъектно-деятельностных условий не дает возможности воспринимать и оценивать социальный хаос ни как следствие социальных трансформаций и деформаций социального самосознания россиян или архаизации общественного сознания, ни как интегративный показатель общественной жизни, существенно влияющий на параметры и направленность социального развития. Таким образом, существует необходимость восполнения концептуальных лакун в понимании и прогнозировании социального хаоса как условия структурирования и социальной субъективации социальных отношений.
Цель диссертационного исследования состоит в определении социоструктурных, институциональных, социально-субъектных параметров социального хаоса, условий его производства и воспроизводства в российском обществе, имеющих влияние на социальное поведение и социальное самочувствие россиян. Данная цель конкретизируется в иерархии исследовательских задач:
- анализ теоретико-методологических подходов к определению социального хаоса в развитии общества;
- конкретизация когнитивного и социально-ориентационного потенциала социального хаоса в системе социологического знания;
- определение критериев эмпирической верификации социального хаоса по структурным, функциональным и субъективно-деятельностным параметрам;
- выявление социального хаоса как условия социальной дифференциации российского общества в формировании социальных групп носителей социального хаоса;
- исследование влияния социальной дифференциации на уровень социального хаоса в российском обществе;
- выявление корреляций социального хаоса и социальной мобильности, способствующих возникновению неформальных каналов восходящего социального возвышения;
- определение социальных дефектов как следствия реализации социально-хаотического варианта социальных изменений;
- определение границ использования институциональных ресурсов группами-носителями социального хаоса;
- анализ местного самоуправления как института самоорганизации населения, обеспечивающего эффект непосредственного участия в организации социального порядка и минимизации социального хаоса;
- влияние социально-идентификационных доминант в российском обществе на воспроизводство социального хаоса;
- анализ групповых схем восприятия социального хаоса в контексте социальной неуверенности;
- определение влияния социального хаоса на ценностную транзицию российского общества.
Объектом исследования выступает сфера социальных отношений российского общества как воспроизводство определенных взаимодействий между различными социальными группами и слоями.
Предмет исследования – социальный хаос российского общества как состояние социальных отношений, характеризуемое выпадением социальных групп из системы институционализированного социального взаимодействия и воспроизводством конвенциональных социальных практик как стратегий деятельности в условиях хаоса.
Гипотеза исследования. Социальный хаос в российском обществе определяется структурными и институциональными сдвигами и не стимулируется реализуемым вариантом социальных изменений, который ориентируется на монополизацию социальных ресурсов узкой прослойкой населения и лишением большинства населения институциональных и структурных возможностей в обмен на выживание в условиях «безответственной свободы». Производство и воспроизводство социального хаоса, хотя и связано с социальным наследием и социально-ностальгическим синдромом, продуцируется социально-структурными диспропорциями, институциональными дефектами общественной жизни, переходом кризисного состояния в регулярные «хаотические» практики, в дистанцирование большинства населения от общества и государства и концентрировании усилий на социальном микроуровне, а также отсутствием механизмов согласования интересов социальных групп и маргинальным положением, социальной неуверенностью и неясностью социальных перспектив определенной части населения.
Теоретико-методологические основы исследования. Диссертационная работа базируется на положениях структурно-функционального анализа Т. Парсонса, Р. Мертона, используется идея социальной модернизации и трансформации, преломляемых к специфике российского варианта социального развития. Диссертант считает целесообразным обращение к трудам П. Бурдье, позиционирующим восприятие социального хаоса через концепцию социальных диспозиций и социальной ресурсообеспеченности населения. В исследовании апробированы положения институционального подхода, связанные с выявлением регулятивного потенциала социальных институтов. Автор считает обоснованным использование работ российских исследователей Т.И. Заславской, М.К. Горшкова, В.А. Ядова, А.Г. Здравомыслова с целью выявления социального хаотического пространства в российском обществе и использования интерпретаций социальных изменений в контексте допустимого хаоса. Эмпирическая база исследования включает результаты социологических исследований, проведенных учеными ИС РАН (1998 – 2007 гг.), ИСПИ РАН (1995 – 2007 гг.), социологических центров г. Санкт-Петербурга, Екатеринбурга, Новосибирска, Ростова-на-Дону, а также данных государственной статистики ГОСКОМСТАТА РФ (1998 – 2007 гг.), Министерства труда и социального развития (1998 – 2007 гг.), Министерства образования и науки РФ (2002 – 2007 гг.).
Научная новизна исследования заключается в формулировании и приращении научного знания, полученного в следующих результатах:
- дан системный и критический анализ зарубежных и отечественных подходов к проблеме социального хаоса, его влияния на социальную стабильность и институционализацию социального порядка;
- определено место социального хаоса в исследовании социальных трансформаций российского общества как концептуализации спонтанных изменений под влиянием структурных, институциональных и деятельностно-мотивационных условий;
- выявлены эмпирические критерии социального хаоса, связанные с переходом от государствоцентричной модели общества к неоднородной, находящейся в состоянии амбивалентности;
- определено структурирование социального хаоса как условия социальной дифференциации российского общества и воспроизводства через социальные диспропорции, способствующие выдвижению групп носителей социального хаоса и сегментации социальных отношений как сферы реализации исключительно групповых интересов;
- раскрыто влияние социальной дифференциации российского общества на производство и воспроизводство социального хаоса, которое видится в отсутствии социально-референтных групп и групп-посредников, способных интегрировать социальных интерес;
- исследована корреляция социальной мобильности и социального хаоса через определение социальной мобильности как выпадения из традиционных социальных групп и формирования позиций социального обособления;
- выявлена роль институциональных дефектов, воплощенных в доминировании латентных функций социальных институтов и влияющих на применение населением преимущественно адаптивных стратегий поведения на фоне невысокой социальной неопределенности;
- охарактеризована эффективность использования институциональных ресурсов группами-носителями социального хаоса, действующими по логике присоединения к институциональной сфере для реализации собственных групповых интересов и упрочения выигрышных позиций в системе социальных отношений;
- выявлена роль института местного самоуправления в ограничении социального спонтанеизма и переводе «сетевого» резонанса на микросоциальном уровне в режим согласования с институтами власти, предоставляющем реализацию принципа субсидиарности на условиях социальной кооперации, снижающей как организационную обособленность власти, так и стимулирующей социальную инициативу населения;
- выявлена аморфность самоидентификаций россиян, способствующая либо отождествлению с институтами порядка в целях социальной мимикрии или реализации социально патерналистских ожиданий, либо подчеркиванию различий с чужими социальными группами в целях достижения определенных социальных преимуществ;
- исследовано влияние социального хаоса на социальное самочувствие россиян как условие привыкания к социальным рискам и легитимации позиций социального дистанцирования, а также осознавание социального недоверия в социальных отношениях;
- определено, что в условиях восприятия социальной жизни как хаотической, характеризующейся высокой степенью неопределенности, ценностные ориентации теряют возможность мотивации поведенческих моделей и выступают как маркеры социального обозначения, а также достижения социального успеха и способствуют воспроизводству социального хаоса как борьбы интересов и конкуренции на основе инструментального активизма.
На защиту выносятся следующие положения:
- Теоретические подходы к проблеме социального хаоса базируются либо на его интерпретации как патологии социального развития, влияния традиционного наследия, последствия социальной дезинтеграции, либо социального спонтанеизма, используемого в качестве дополнительного или основного социального ресурса группами, испытывающими дефицит структурных и институциональных возможностей, или как систему восприятия общества, ориентированную на принятие социальных перемен как навязываемых и требующих адаптации через сужение социального интереса (субъектно-деятельностный подход). Неклассические подходы интерпретируют социальный хаос в контексте глобализации, наступления всеобщего беспорядка, что требует в целом разграничения понятий «социальный хаос» и «беспорядок», «социальный хаос» и «кризис», а также использования структурно-деятельностного подхода в качестве наиболее адекватного для описания и объяснения социального хаоса в российском обществе.
- Социальный хаос в системе социологического знания характеризует состояние распада и полураспада общества, связанное с дезинтеграцией социальных отношений и «выпадением» определенных социальных групп из системы социального взаимодействия. Если «беспорядок» в развитии общества означает доминирование отклонений как нормы от планируемых изменений, если кризис определяется отсутствием координирующего центра общественной жизни и содержит противоречивые тенденции деградации общественного потенциала и накопления ресурсов стабилизации, социальный хаос может носить как системный характер, ввергая общество в состояние социальной катастрофы, так и локальный, продуцируя эффекты стагнации и амбивалентности.
- Социальный хаос может быть квантифицирован в системе эмпирических показателей через отношение к хаосу/порядку, что требует конкретизации в системе показателей, выявляющих позиции конкретных социальных групп и слоев к иерархии социально значимых целей, к возможности реализации целей, к собственной субъективной самооценке, а также степени доверия к социальным и государственным институтам по критерию идентификации. Кроме того, выбор теоретико-методологического конструкта задан тенденциями перехода от состояния неопределенности 1990-х гг. к системе вертикальной интегрированости, связанной с политикой «возвращения» государства в общественную жизнь и разрывом между вертикальной интегрированностью социальных отношений и «хаотичностью» на социальном микроуровне, что создает трудности для реализации целей устойчивого социального развития в контексте повышения позитивной социальной мобилизации общества и консолидации в реализации программы развития страны. В предлагаемом теоретико-методологическом конструкте обосновывается набор структурных (объективных) и субъектных показателей, демонстрирующих презентативность отношения россиян к социальному хаосу и выявление параметров его производства и воспроизводства в социальных отношениях.
- Структурным аспектом социального хаоса в российском обществе выступают социальные диспропорции, основанные на формировании групп, обладающих монополией на основные социальные ресурсы (властно-политические, управленческие, правовые, культурно-информационные), и групп, занимающих по отношению к ним субдоминантное положение, что приводит к ограниченности возможности адаптации в институциональных рамках, возрастанию неудовлетворенности своим положением и принятию стратегии «выпадения» из социальной структуры, самоограничения институциональных взаимодействий и уклонения от взаимных социальных обязательств путем воспроизводства неопределенности социального статуса и диффузности по отношению к государству и обществу.
- Социальная дифференциация российского общества воспроизводит обособленное состояние социальных групп, которые при отсутствии социально-референтных групп или групп-посредников рассматривают собственные интересы как общественно значимые и задействованы в социальных отношениях ситуационно через включение в негативные совместные практики. При этом маргинализация традиционных социальных групп, которые могли стать опорной базой социальной модернизации, приводит к экспансии социального хаоса, связанного со страхом спуска на социальное дно и включением механизмов ухода от легитимных каналов воспроизводства социальных отношений и социального статуса, воспринимаемых как факторы сужения социальной ресурсообеспеченности.
- Доминирование нисходящей социальной стабильности в российском обществе, наличие социальных фильтров и социально-селективных механизмов на пути повышения социального статуса приводят к расширению сферы социального хаоса, ассоциируемого с индивидуальной свободой как основного механизма сохранения социального статуса или социального восхождения, что связано с выключением таких механизмов социальной мобильности, как образование и профессионализация, и повышением ресурса самополагания, уверенности в себе и социальной девиантности.
- Институциональные дефекты как следствие институционального переноса закрепляются и воспроизводятся в функционировании социальных институтов в связи с наличием так называемых неформальных ограничителей и сохранением социального хаоса через конкуренцию и согласование социальных интересов неформальными неинституциональными способами, а также функционирование социальных институтов в диапазоне избирательного воздействия.
- Институциональные ресурсы используются социальными группами в российском обществе для расширения сферы социальной и экономической самостоятельности при том, что не происходит присоединения к институциональным стратегиям, а позиционные практики свидетельствуют о том, что преодоление социального хаоса видится только в отношении чужих групп, и дефицит институциональных ресурсов порядка компенсируется переносом социальной активности в сферы, свободные от социального контроля.
- Местное самоуправление как институт самоорганизации населения является достаточно эффективным в минимизации социального хаоса, так как в силу своего статуса как формы публичной власти, позволяющей самостоятельно использовать материальные и финансовые ресурсы, может включать в систему социального взаимодействия социально активные группы, которые характеризуются достаточно высоким мобилизационным ресурсом, но под влиянием сформировавшейся «матрицы» социального дистанцирования не склонны ориентироваться на политические институты как институты гармонизации интересов различных слоев российского общества. «Преимущество» местного самоуправления состоит в том, что присущая ему степень автономности по сравнению с другими политическими институтами содержит возможность уходить от политических конфликтов, связанных с групповыми и корпоративными интересами, и на уровне локального социума апеллировать к слоям населения, которые, несмотря на пониженный авторитет власти и дефицит социальной референтности, могут быть переориентированы на участие в местном самоуправлении как форме распределения коллективных социальных благ социума и тем самым способствовать укреплению местных сообществ, формирующих социально-политический порядок российского общества.
- Идентификационные стратегии российского населения характеризуются как отходом от традиционной государственной матрицы, так и неприятием моделей гражданской идентичности, опирающейся на институты социального порядка. Такая идентификационная аморфность объяснима не только недоверием к социальным и государственным институтам, но и стремлением укрепить чувство безопасности посредством принадлежности к микрогруппам, группам социальной взаимопомощи, группам по интересам, что приводит к нарастанию социального хаоса на социальном мезоуровне и делает невозможной интеграцию в обществе через систему базисных идентичностей, достижения идентификационного консенсуса.
- Восприятие социального хаоса как состояния социальной жизни определяется выбором индивидуальных стратегий, направленных на удовлетворение элементарных жизненных потребностей или реализацию социально-фиксированных установок, связанных с сохранением и переносом социальных позиций, а также выработкой собственных поведенческих кодов. Социальный хаос легитимируется через социальную неуверенность, отказ от планирования будущего, что усиливает страхи и тревоги общества. Неактуализированность высших социальных диспозиций приводит к возрастанию уверенности в себе и позиционированию невозможности влиять на происходящее в стране, что осложняет институционализацию социальных отношений.
- Российское общество переживает период ценностного индифферентизма, что означает декларирование ценности порядка при негативном отношении к демократическим ценностям. Однако, ценностные ориентации россиян в целом инструментальны, построены на значимости профанных личных целей и не выходят на уровень служения обществу, демонстрируя ценность порядка исключительно либо в социально-ностальгическом смысле, либо в качестве расширения групповых возможностей. Ценностные ориентации российского населения позволяют говорить не о расколе общества на «традиционалистов» и «достиженцев», а о поиске наиболее оптимальной схемы легитимации поведения в условиях социального хаоса.
Научно-практическая значимость диссертационного исследования подтверждается выводами и положениями, характеризующими социальный хаос в российском обществе как структурно-институциональную особенность его состояния и развития, связанную с воспроизводством социальных диспропорций и вынужденной индивидуализацией населения в условиях сегментации социальных отношений.
Материалы диссертационного исследования могут быт использованы при подготовке учебных пособий по социологии социальных отношений и социальных изменений, социального управления, теории социальных институтов, а также в системе повышения квалификации и при чтении лекций по общей социологии и социологии молодежи и социальной политике.
Апробация работы. Результаты диссертационного исследования докладывались и обсуждались на всероссийских и региональных научных конференциях: на Всероссийском социологическом конгрессе «Российское общество и социология в XXI веке: социальные вызовы и альтернативы» (Москва, 2003 г.) и II Всероссийском социологическом конгрессе «Глобализация и социальные изменения в современной России» (Москва, 2006 г.), а также на Международной конференции «Роль идеологии в трансформационных процессах в России: общенациональный и региональный аспекты» (Ростов-на-Дону, 2006 г.), Международной научно-практической конференции «Молодежь. Инновации. Будущее» (Ростов-на-Дону, 2008 г.), III Всероссийском социологическом конгрессе «Социология и общество: проблемы и пути взаимодействия» (Москва, 2008 г.), IV Всероссийской научной конференции Сорокинские чтения «Отечественная социология: обретение будущего через прошлое» (Ростов-на-Дону, 2008 г.).
Диссертация обсуждена и рекомендована к защите на заседании кафедры социологии, политологии и права ИППК ЮФУ. По теме диссертации опубликовано 25 работ общим объемом 31,84 п.л.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, четырех глав, включающих двенадцать параграфов, заключения, списка используемой литературы.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во Введении раскрывается актуальность исследования, дается краткая характеристика состояния научной разработанности темы, обосновывается теоретическая база исследования и его исходные методологические принципы, формулируются основные цели и задачи, объект и предмет научного анализа, раскрывается научная новизна и практическая значимость диссертации.
В Главе 1 «Теоретико-методологическое обоснование исследования социального хаоса» рассматривается феномен социального хаоса в теоретико-методологическом ключе, обосновываются рамки его интерпретации в связи со спецификой российского варианта социального развития и местом социального хаоса в анализе происходящих в российском обществе социальных изменений.
В параграфе 1.1 «Теоретико-методологические подходы исследования социального хаоса в жизни и развитии общества» анализируются теоретические подходы к проблеме социального хаоса с целью сравнения аналитического, объяснительного и эвристического потенциалов в осмыслении данного социального феномена.
По нашему мнению, классическая социология основана на образе общества, связанном с упорядоченной общностью, в котором существует координация социальных отношений, институциональность воспроизводится самой логикой социального развития. Поведение индивидов свободно от внешнего принуждения и давления, религиозного или светского авторитетов и законов и регулируется в соответствии с признанными в обществе интегративными и социальными ценностями. Соответственно, маргинальные слои как потенциальные носители социального хаоса также вовлечены в систему стабильных социальных отношений и нацелены на достижение социального удовлетворения исключительно институциональными способами. Конечно, идеальная модель общества не может быть социальной религией и не дает основания рассматривать социальный хаос как крайнюю точку в развитии общества. Социальный хаос в эволюционном контексте классической социологии является, можно сказать, социальной антиценностью или аттитюдом реликтового анархического сознания.
Подчеркивается, что в классической социологии кризисы общественной жизни связываются с дисфункциональностью, социально-ценностной аномией, как это предполагал Э. Дюркгейм, или преобладанием аффективного действия, по схеме М. Вебера.
Хотя Вебер видел издержки порядка в том, что люди, столкнувшись с отклонениями от социального порядка, не готовы предпринять что-либо для восстановления порядка, очевидно, что социальный хаос квалифицируется как социальный регресс, как упадок общества, для Дюркгейма тот же социальный регресс означал переход от неорганической солидарности, от того, что в традиционном обществе социальный порядок удерживался за счет угнетения низших социальных слоев, их молчания и раболепия. Таким образом, социальный хаос выявляется как состояние, предшествующее современному обществу, или как вероятность кризиса рационализации, что определяет зависимость от идеи порядка.
Сравнительный анализ позиций Э. Дюркгейма и М. Вебера дает основание считать, что социологическая мысль формулирует в первую очередь оценку социального хаоса через бинарность «порядок/беспорядок», обозначая границы социального хаоса как реликтового состояния или состояния дискоординации социальных отношений, их неупорядоченности. Из определения социального хаоса в контексте социальной стабильности общества следует, что социальный хаос наступает, когда индивиды или группа не действуют по принципу социальной солидарности, по логике разделения труда и пытаются навязать обществу порядок, противоречащий формуле коллективного сознания. В образе общества классической социологии основное значение имеет недопущение хаоса, и вследствие этого общественное развитие трактуется исключительно в социально-эволюционном контексте. И Дюркгейм с позиции органической солидарности, и Вебер, который ассоциирует порядок бюрократии, едины в анализе социального хаоса как дисбаланса общественных и личных интересов. Но если Дюркгейма беспокоит культ индивидуализма, Вебер критикует рационализацию общественной жизни и индивидуализацию, что может привести к социальному хаосу как ложному образу свободы, возможности социального раскрепощения индивида. Рационализация общественной жизни, таким образом, мыслится Дюркгеймом не только как способ преодоления реликтового социального хаоса, но и риск наступления хаотических времен, если рационализация не будет иметь пределы в самостоятельном поведении отдельных людей.
Мы полагаем, что, согласно схеме Т. Парсонса, социальный порядок не может быть достигнут исключительно неэкономическими и неполитическими методами, если отсутствуют интегративные ценности, если в социетальной сфере не происходит переход от партикулярных к универсальным интересам. Социальный хаос возникает в современном обществе как следствие усложнения общественной жизни, если та или иная социальная группа не включена в социально-ролевые поведенческие комплексы, ориентированные на социальную интеграцию. В образе общества Т. Парсонса социальный хаос преодолевается путем дифференциации, но одновременно может воспроизводиться.
Итак, структурный акцент в понимании и объяснении социального хаоса, рассматривающий его исследование исключительно через равновесие общества на социальном мезоуровне, вызывает ряд возражений со стороны исследователей, ставящих вопрос о том, что социальный хаос не может быть интерпретирован без понимания социальных коммуникаций, как это делает Ю. Хабермас[1]. Ясно, что классическая социологическая парадигма, исходя из социальной стабильности и социального порядка и рассматривая только структурные закономерности социального хаоса, исключает из анализа агрегированный эффект деятельности отдельных индивидов или групп, которые нацелены на деятельность в условиях социальных диспропорций, и у которых социальный хаос ассоциируется со сферой социальной свободы. Исходя их того, что нельзя интерпретировать социальный хаос только как следствие структурных изменений и того, что социальный хаос является не только сопутствующим фактором общественного развития, но и может констатироваться как долговременное состояние общества, балансирующего на грани распада, можно считать, что структурные перекосы, отмечаемые классической социологией и квалифицируемые как кризисные состояния, не дают возможности рассматривать состояние общества как следствие влияния совокупных эффектов социальной микросреды.
Установлено, что П. Бурдье видит в социальном хаосе ассиметричность социального пространства, и если различные формы доминирования легитимированы, если они не получают культурно-символического измерения, то возможен социальный хаос как условие социального обособления или проявления социальной субъективности путем «хабитуализации» социального хаоса. Социальный порядок связан с процедурой социального доминирования, и Бурдье предостерегает от того, чтобы отождествлять формальное следование процедурам социальной номинации поддержке социального порядка, поскольку присоединение к социальной номинации только легитимирует интересы той или иной группы и индивида, но не дает основания считать, что индивид принимает социальный порядок как ценность своего существования.
Раскрыто, что в понятии рефлексивного общества Э. Гидденса содержится признание социальной компетентности акторов и, одновременно, непреднамеренности практической деятельности людей. Однако в логике исследования Э. Гидденс придерживается позиции различения дискурсивного и практического мышления. Именно практическое мышление может привести к социальному хаосу, если не осуществляется коллективный рефлексивный мониторинг. Социальный хаос может содержать определенный инновационный потенциал, но он не содержит риски, которые при отсутствии социальной компетентности приводят к распаду общества.
Выявлено, что З. Бауман видит социальный хаос как естественное состояние общества. Описывая состояние хаоса в терминах универсализации, Бауман исходит из того, что состояние хаоса определяется и глобальными, и внутренними сдвигами в жизни общества[2]. Во-первых, для него очевидно, что современное общество фрагментировано, и социальный хаос определяет границы социального поведения людей.
Итак, социальный хаос, по существу, представляется недифференцированным целостным явлением, в то время как, можно полагать, социологический анализ должен основываться на определении не только пределов социального хаоса, но и выявлении тех условий, которые способствуют его появлению. Задача состоит как раз в том, чтобы, описывая социальный хаос как состояние общества, определять тенденции его развития, т.е. рефлексировать по поводу его динамического характера и возможных переходов в состояние кризисности и установление порядка.
В параграфе 1.2 «Социальный хаос и социальная транзиция российского общества» содержится анализ социального хаоса в контексте концепта социальных трансформаций российского общества.
На наш взгляд, в концепции социальных изменений российского общества наиболее упорядоченной представляется схема модернизации запоздавшей или рецидивирующей. В контексте нашего диссертационного исследования целесообразно обратить внимание на аналитический аспект, охватывающий изменения в экономике, политической сфере, образовании и культуре и, наконец, в формировании новой стратификационной модели. Модернизация представляет организацию социальной жизни, так как содержит переход от традиционного к современному обществу, секуляризацию общественной жизни, формирование социальной структуры, ориентированной на социальную мобильность, и наконец антидогматизм и веру в науку и разум.
Подчеркивается, что признание различий стартовых условий модернизации и ее многообразие представляет собой уступку социальному хаосу, хотя допускается, что общество движется в контексте интенсификации модернизации, к рационализации общественной жизни. В то же время допущение вариативности способов осуществления модернизации порождает определенные страхи, связанные с социальным хаосом, распадом общественных систем, ведь избыточность модернизации, резкость и непредсказуемость перемен может обойтись обществу тем, что оно утратит основы порядка. Общества, которые выбирают путь модернизации, одинаково должны быть готовы как к эффективности достигнутых результатов, так и к демодернизации, к усилению отставания от государств-маяков модернизации.
Несмотря на дефиницию в аналитической мысли, на наш взгляд, концепт социальной модернизации ограничивает возможность исследования социального хаоса, так как в данном случае допущение вариативности развития не предполагает возможность возникновения социального хаоса, а следует постулированию социальной упорядоченности и сужает возможности социального хаоса только к отсталости масс и мобилизации политических элит. Но дело не в том, что в обществе может существовать слабое стремление к маргинализации, а в том, что модернизация, порождая вроде бы закономерные институциональные и структурные изменения, создает фоновые практики для того, чтобы низшие социальные классы, как отмечал еще К. Манхейм, начинают претендовать на равный статус с элитами. Если сравнить с традиционным обществом, неэффективными оказываются формы социального взаимодействия, построенные на наследственном социальном доминировании. Возникающие новые группы не обязательно ориентируются на общезначимые интересы, а используют модернизацию для сохранения либо повышения собственного социального статуса, и нельзя безоглядно ожидать от элиты выражения общезначимых интересов и представлять ее группой, выражающей презентирующие общества, если не обращать внимание, что элиты, вступающие на путь модернизации, как правило, сформировались в условиях социально-профильного общества и представляют те же демократические институты как инструмент сохранения и воспроизводства власти. Помимо этого молчаливое согласие большинства населения отнюдь не означает их активное вступление в процесс социальной модернизации.
В российской социологии утвердилось представление, что общество уже прошло период социального хаоса, ассоциируемого с диким капитализмом и слабым государством 90-х гг. ХХ в. Но данная метафора, хотя и потворствует обыденному дискурсу и содержит веру в безальтернативность социального порядка, имеет определенные и теоретические, и социально-практические последствия, представляя государство как основу, как становой хребет российского общества, и получается так, что хаос в российском обществе связан с устранением государства, в то время как во внимание не берутся и предшествующее социальное и социально-организационное наследие, и сфера субъектно-деятельностной мотивации большинства российского населения. К российскому обществу, благодаря выработанному Т.И. Заславской и В.А. Ядовым схемам, применяется концепт социальных трансформаций, высокоактивных социальных преобразований на фоне социальной нестабильности. Между тем бесспорным достоянием трансформационного контекста является его нейтральность, векторность развития, когда фиксируется невозврат к прошлому, но не синхронизируются социальные изменения и отсутствуют критерии их социальной эффективности. Социальный хаос в таком исследовательском контексте игнорируется, ему придается характер сопротивления инертной социальной среды. Согласно данному положению, следует считать российское общество предрасположенным к социальному хаосу только в той мере, в какой неупорядоченность позволяет осуществлять структурные и институциональные изменения.
Не отрицая значения теории детерминизма, формулы причинно-следственных связей, необходимо обращаться к тому, что социальный хаос плодотворно интерпретируется в контексте неопределенности, признания тенденций, а не закономерностей, выступающих как непреложности общественного развития. Из анализа содержащихся в российской социологической мысли направлений следует, что социальный хаос может быть интерпретирован как качество социальной структуры общества, влияющее на функционирование социальных институтов.
В параграфе 1.3 «Социальный хаос: теоретико-методологических конструкт исследования» разработана трехмерная модель эмпирической верификации социального хаоса в российском обществе, который основывается на теоретических положениях структурно-деятельностного подхода.
В анализируемых нами парадигмах социального хаоса представлено его понимание как высокой социальной нестабильности социально-трансформационных эффектов и как непреднамеренных последствий быстрых социальных действий. Мы полагаем, что социальный хаос является состоянием сегментированности социальных отношений, близким к распаду, и сопровождающимся недостаточной интеграцией современных институтов и социально-ценностной аномией. В трансформационной концепции социального хаоса явно недостаточно демонстрируется как структурация, так и рационально-активистская модель. Очевидно, что социальный хаос в российском обществе содержит структурный и субъектно-деятельностный аспекты.
Иным образом, мы могли только постоянно воспроизводить дилемму «организованность/дезорганизованность», «порядок/спонтанеизм», т.е. фактически находиться в состоянии теоретической убежденности и веры, а не аналитического понимания, и игнорировать состояние социальных отношений. Поэтому чрезвычайно важно определить возможности не только квантификационного, но и качественного анализа социального хаоса, рассмотреть варианты российского хаоса в сравнении с аналогичными процессами в странах Восточной и Центральной Европы.
Мы полагаем, что социальный хаос в российском обществе воспроизводится системой социальных отношений, формами социального взаимодействия, в котором диспозиции личных и групповых интересов исходят из определения других как «чужих» и стремятся к доминированию, а не к согласованию, тем самым упреждая возможности такого состояния, при котором социальный хаос является «нон грата» для всех социальных групп и слоев. Хотя, казалось бы, общество устало от неопределенности, от переопределения правил социальной игры и жаждет реконструкции социального порядка, наведенного «железной рукой», подобное суждение не приближает нас к пониманию социального хаоса в системе производства/воспроизводства социальных отношений в российском обществе.
Предлагаемый нами структурно-деятельностный конструкт исследования социального хаоса опирается на выявление его интегральных критериев, связанных с воспроизводством социального хаоса как состояния социального обособления и исключения и может быть квантифицирован в критериях «независимости», социальной неуверенности. Если что и требует эмпирического подтверждения, это суждение о том, что россияне адаптировались к условиям жизни, а также, что российское общество в целом преодолело состояние социального хаоса. Для большинства россиян актуальной является свобода выбора, но предполагается, что ответственность за этот выбор должен нести кто-то другой: государство или работодатель.
Но, на наш взгляд, необходимо говорить не о неком врожденном социальном анархизме, а скорее о том, что данный критерий распределения ответственности является вторичным по отношению к указанным нами критериям социального доверия и социальной уверенности. Кроме того, что социальный хаос не может быть определен как состояние только отдельных групп, а представляется сквозной доминантой в поведении и деятельности россиян, конечно при этом необходимо четко разделять стремление к порядку в рамках микросоциума и достаточную терпимость к социальному хаосу в отношении собственной группы на социальном мезоуровне. Мы основываемся на интерпретации социального хаоса как диапазона состояний, которые и воспроизводят эффект социальной дезорганизации, дезориентации.
Описываемые нами индексы социального поведения позволяют выделить «плавающие» группы, которые находятся в состоянии постоянного столкновения интересов и не могут достичь согласия по базовым вопросам социальной жизни. Таким образом, исходя из воспроизводства социального хаоса и установки на его допустимость в социальном поведении, можно сказать, что выстраиваемая система эмпирических идентификаторов переинтерпретирует позиции россиян с казалось бы политической сферы на сферу социальных отношений, межгруппового взаимодействия.
Очевидно, мы должны исходить из того, что адаптивная теория, при всей ее успешности в исследовании отношения к изменениям, фактически скрывает существование групп социального хаоса в российском обществе, которые скорее презентируются как успешно адаптированные, в то время как законопослушное население оказывается зачисленным в разряд социально неадаптированных. Анализ социальной структуры российского общества, выявление структурного аспекта социального хаоса, таким образом, приводит к переносу полученных значений на субъектный аспект, а именно выявление динамики социального самочувствия, который должен быть оценен прежде всего в критериях социальной уверенности и социального доверия. Иными словами, мы можем исходить из того, что в теоретико-методологическом конструкте критерии идентификаций и ценностных ориентаций должны быть привязаны не к иерархии ценностей как таковой, а к социальным диспозициям, социальной мезаструктуре общества.
Таким образом, мы должны объединить совокупный эффект действий на уровне социальной структуры и на уровне межгруппового взаимодействия. Если социальный хаос относится к состоянию социальных отношений, то мы должны рассматривать не только градацию социальных диспозиций, но и социальных установок. Именно исходя из их структуры, следует делать выводы о том, насколько россияне готовы к определенным типам социального взаимодействия, и насколько социальные отношения связаны с наведением социального порядка или, наоборот, привнесением социального хаоса. То, что российская социология выдает за слабую консолидированность российского общества, в реальности является следствием определенных методологических упущений. На наш взгляд, существующие критерии идентификации нормативны и не учитывают сужение социально-статусных показателей до потребительских интенций включенности в круг близких. Конечно, можно сослаться на массовую индивидуализацию общества и на то, что социальные отношения находятся в состоянии социальной «турбулентности», неопределенности и, тем самым, поставить под сомнение социально-критериальные показатели, но тем не менее не следует рассматривать отношение россиян к социальному хаосу только в критериях ценности порядка по той причине, что социальный хаос, фиксируемый как антиценность, не может быть дифференцируем в иерархии ценностей.
Достижение объявленной нами цели основывается на исследовании потенциала социального хаоса как результата социально-профильной сословной структуры российского общества, его в большей степени гибридного состояния, вынужденного консенсуса традиционных и модернизированных форм социального бытия. Таким образом, в исследовании находят применение положения структурно-функционального и социально-конструктивистского анализа. Поскольку для выявления параметров социального хаоса в российском обществе главных механизмов его производства/воспроизводства, явно недостаточно исходить только из факторов структурного равновесия или считать, что при слабости общества население намеренно переходит на социальный микроуровень. Согласно логике диссертационного исследования, социальный хаос, который, безусловно, присутствует в контексте социальных изменений, связан не столько с несоответствием адаптивных возможностей населения и масштаба социальных изменений, сколько определяется самим характером российских трансформаций, где за формулой социальной транзиции на самом деле скрываются достаточно неординарные эффекты демодернизации экономики, развала социальной сферы, а также замещения культурно-символических ценностей амбивалентными предпочтениями, и тем самым общество оказывается в состоянии социальной неопределенности, которую, тем не менее, нельзя отнести к началу постмодерна, скорее фиксируя то, что в российском обществе не состоялась модернизация, и общество вступает в очередной раз на путь социальной бифуркации.
Глава 2 «Флуктуации социального хаоса в российском обществе» посвящена анализу структуризации российского общества в контексте реализации спонтанных социальных изменений.
Параграф 2.1 «Социальный хаос в дифференциации российского общества» направлен на выявление эффектов хаотичности в становлении новой структуры российского общества.
В диссертации содержится вывод, что в результате слома предшествующей социальной структуры общества произошло становление новых структурных делений прежде всего по критерию имущественного неравенства. Каковы же новые способы становления социальных групп и слоев российского общества? На наш взгляд, передача собственности в руки бывшей номенклатуры и теневого капитала и деиндустриализация экономики привели к формированию в российском обществе не значительного слоя лиц наемного труда, как это часто утверждается в исследованиях, а так называемых маргинализованных плавающих групп, которые, не обладая собственностью, в то же время не могут быть отнесены к традиционным социально-профессиональным слоям. Можно подчеркнуть, что новая социальная структура построена и на распределении доходов, и на том, что успешно адаптированные слои включают лиц, имеющих несомненно позитивные возрастные (молодые), образовательные (высшее образование) и профессиональные (рыночные профессии) ресурсы. Но в таком случае, почему квалифицированные рабочие и интеллигенция стыдливо относятся к базисным слоям населения, для которых характерно не столько добровольное принятие вариативности социальных позиций, сколько промежуточность в движении от традиционного социального деления по профессии к делению по выживаемости, адаптации, что свидетельствует о нарастающих структурных рисках? И, таким образом, российское общество не укладывается в классическую схему социально-эволюционного развития стратификации общества. В России, вероятно, действуют другие принципы структурации общества. Разрушение «уравниловки» и системы должностных статусов, интегрированности в распределении социальных ресурсов в отношении к государству сопровождалось не просто побочным, а именно интегральным эффектом безразличия к результатам труда, институционализации нарушения принципа меритократии, что привело не к возникновению классического среднего класса, а скорее к образованию маргинальных, плавающих, промежуточных слоев.
Мейнстримом социального развития можно считать структуру крупных собственников, которые овладели собственностью, и для которых, в отличие от других групп, собственность и власть являются дифференцирующими критериями. Вторым важным моментом можно считать, что именно этой значимой группой как субъектом социально-трансформационного процесса был предложен вариант социальной трансформации, при которой остальные группы населения были обречены на навязанную адаптацию и маргинализацию, в которой профессиональные, образовательные и иные классические критерии теряют свой смысл или трансформируются в так называемые субъективные самооценки, не согласуясь с социальными позициями в обществе.
По нашему мнению, внедрение в общество правовых институтов, то, что Дарендорф называл «первым часом», в реальности не имело значения по сравнению с процессом передела собственности, созданием исключительно политическими методами класса собственников, которые не ориентировались на экономическую эффективность, а были связаны как раз с возникновением социально-имущественных неравенств и соответственно неравного доступа к распределению властных ресурсов. Вместе с процессом перераспределения собственности шло воздвижение социальных барьеров, которые сужали возможность большинства населения к социальному реваншу, т.е. выбору цивилизованных способов вернуть утраченные позиции или осуществить социальный взлет. Напротив, в обществе был избран путь вынужденной адаптации, согласно которой большинство населения было поставлено в условия самовыживания, отправилось в «самостоятельное плавание», что сделало возможным снижение социально-протестного поведения и социального реванша, но имело катастрофическое значение для сохранения человеческого капитала и ускорило процесс социальной деградации общества.
Конечно, можно считать, что социально-трансформационные процессы в российском обществе шли таким образом, что к их началу отсутствовала субъектность всех групп населения за исключением элитных и субэлитных, обладающих как опытом власти и управления, так и определенной социальной консолидированностью, в то время как остальные группы населения привыкли жить в условиях социального аскетизма и ждать указания сверху. В исследовании финского социолога М. Кивенена «Прогресс и хаос» содержится утверждение, что в Советском Союзе все группы в той или иной степени не имели ни социального опыта, ни возможности для реализации своих групповых интересов. Так как в процессе социальной трансформации эти группы были лишены субъектности, они оказались практически беспомощными и отдали делегирование своих интересов тем, кто действовал по собственной логике, тем самым постепенно оттесняя традиционные социальные группы к состоянию полураспада или социальной периферизации[3]. В то же время необходимо отметить, что часто приводимое утверждение о связке власти и «теневого» капитала кооператоров имеет свое основание только в том, что данная группа, действуя по логике собственных интересов, использовала потенциал неопределенности, унаследованный от советского общества, а именно отсутствие групп деловой культуры, а также групп эффективных собственников, что само по себе было важно, потому что перед обществом была поставлен вопрос о безальтернативности способов формирования социальной структуры, и она выглядела естественной и спонтанной.
Мы полагаем, что в российском обществе структурные изменения носили спонтанный характер, эта спонтанность выражалась в том, что были отброшены критерии профессионализма, образования, и выпадение из социальных структур переходной позиции социальной самодеятельности облегчало достижение личных целей и в то же время пролонгировало ситуацию социального хаоса, привыкания к деятельности вне нормативных границ. Наиболее показательно, что выходцы из традиционных социально-профессиональных групп: бывшие инженеры, учителя, врачи, высококвалифицированные рабочие, – перейдя в состояние «челночного» бизнеса, возможно и преумножили свое личное благополучие, но испытали серьезный шок от социокультурной и статусной деградации. И в то же время бедный слой российского общества стремительно пополняется теми, кто сохранил свое положение в составе традиционных социальных групп, так как, находясь в состоянии простого социального воспроизводства, работающие врачи, учителя, инженеры не могут преумножить свой профессиональный, образовательный, мобилизационный потенциал и вынуждены находиться в режиме самовыживания.
Таким образом, социальный хаос структурирует российское общество по критерию успеха/неуспеха, успешной/неуспешной адаптации, что переводит состояние социальных отношений к диапазону возможности хорошо заработать, что фактически легитимирует социальный хаос. Неслучайно в российском обществе невыгодно быть бедным, так как, с одной стороны, социальная помощь государства слишком мизерна, чтобы обеспечить минимальный прожиточный минимум, с другой стороны, бедность вызывает отторжение со стороны успешно адаптированных слоев. Все это является, на наш взгляд, следствием социального недоверия, критериальности доходов и личного благополучия.
В параграфе 2.2 «Социальная структура российского общества: сегментация социальных отношений» исследовательский акцент делается на анализе влияния вариативности социально-статусных позиций, связанных с плавающими группами, на воспроизводство социального хаоса.
В диссертации содержится вывод, что итогом взаимодействия результатов демодернизации сверху и активного спонтанеизма снизу можно считать социальную диспропорциональность структуры российского общества. Мы установили, что в реальности деление общества на богатых и бедных по критерию собственности не содержит эвристического потенциала, хотя собственность и создает устойчивость социальных отношений. Что же касается различия доходов в потребительских интенциях, то они свидетельствуют о нестабильности социально-статусных позиций и в лучшем случае направлены на их пролонгирование, чем формирование выходящего за пределы группы социального взаимодействия. Социальная структура российского общества характеризуется возникновением новых социальных и социально-профессиональных групп, социальных неравенств и новых форм социального взаимодействия.
Подчеркивается, что пирамидальность социальной структуры дает преимущества тем группам, которые монополизировали властные и социальные ресурсы, а отсутствие так называемого среднего класса приводит к выводу о колоссальном разрыве между различными социальными слоями и бесперспективности для бедных слоев осуществить социальное восхождение через присоединение к промежуточному среднему классу. Наиболее адекватной для исследования социальных отношений является, как мы отмечали ранее, характеристика социальных отношений в российском обществе, построенных на реализации групповых и общезначимых интересов. Исходя из сегментации социальных отношений в российском обществе, формирования параллельных социальных миров свойственными им социальными институтами, кодексами поведения, схемами социального восприятия, социокультурными кодами, на наш взгляд, можно говорить не столько о проецированности поляризации на состояние социальных отношений, сколько об унаследованности спонтанеизма в позициях социальных групп и слоев.
Показано, что стратификационная модель российского общества отличается от нормативной модернизационной, и дело не только в том, что российскому обществу предстоит еще долгий путь модернизации. Сформировавшийся слой крупных собственников, а также наличие базисного слоя вовсе не свидетельствует о том, что наше общество близко к латиноамериканскому варианту или к бразилификации. В российском обществе ни одна из социальных групп не ориентирована на институционализацию установившегося социального порядка, на легитимацию социальной поляризации общества, и в то же время речь идет о том, что ни одна из групп не в состоянии освоить правовые цивилизационные механизмы разрешения социальных конфликтов. Вероятно, можно было бы ограничиться короткой ремаркой, что элитные слои общества имеют слишком высокое влияние, что позволяет им игнорировать интересы бедных сограждан, а бедные разобщены и дезориентированы. Но вероятно и другое: состояние сегментированности социальных отношений как социального хаоса удовлетворяет определенным базисным установкам всех социальных групп.
Мы считаем, что социальные группы не дифференцированы по форме собственности, по образовательному и профессиональному ресурсу, социальные отношения не построены на признании автономии, когда социальная группа имеет право артикулировать собственные социальные интересы в качестве обоснованных и требующих учета со стороны других социальных групп. Скорее мы сталкиваемся с проблемой перевода собственных интересов в русло поддержки со стороны государства. Если только у 4 % населения присутствует какая-то собственность, кроме жилья, то подавляющее большинство россиян просто фокусируются на потребительских социальных установках и ограничиваются воспроизводством советской схемы собственности, тем самым видя уверенность только в обеспечении личного иммунитета и безопасности и проявляя индифферентизм к актуализации политической и культурно-символических сфер.
И хотя мы отмечаем, что россияне позиционируют свою беспомощность во влиянии на обстоятельства в стране и обществе, можно сделать вывод о том, что фактически происходит легитимация индивидуальных усилий в достижении социальных позиций, а от общества и государства требуется только невмешательство или наоборот обеспечение социальных преференций. Государству отводится роль координирующего центра в достижении социальных отношений, но оно не воспринимается как гарант социального доверия и налаживания эффективных форм группового сотрудничества. Дело не только в том, что 40 % россиян привыкли жить в атмосфере социальной анархии, но также в том, что они ставят в качестве основной проблемы личное благополучие и вкладывают в эту цель только реализацию групповых или индивидуальных усилий. Но нужно понимать, что социальный хаос обладает большим потенциалом, так как нормативные границы ассоциируются с отсталостью и бедностью, в то время как успех выпадает на долю тех групп населения, которые, демонстрируя консолидированность интересов, рассматривают общество исключительно в плане межгрупповой конкуренции, а не сотрудничества[4].
В параграфе 2.3 «Социальный хаос и социальная мобильность в российском обществе» обосновывается положение о корреляции социального хаоса и социальных барьеров на пути социальной мобильности, выявлено, что большинство россиян ограничиваются адаптивными критериями социальной мобильности.
Установлено, что в российском обществе наблюдается устойчивая тенденция нисходящей социальной мобильности, несмотря на расширение спектра социально-профессиональных вакансий, снятия ограничений идеологического характера. Дифференциация социальной структуры выражается в традиционализации жизни миллионов людей, исчезновении групп-медиаторов социальных отношений, замещении социальной мобильности социальными фильтрами, воздвигаемыми элитными и субэлитными слоями.
Мы считаем, что для восходящей социальной мобильности существуют два канала: замещение имеющихся статусных позиций выходцами из низших социальных слоев; либо формирование инновационных секторов, в которых существуют возможности конвергенции символического (образовательного) капитала в экономический и политический. Как отмечалось ранее, процесс социального изменения российского общества был направлен на слом «хребтовых» советских групп, на навязывание адаптации и воспроизводства структурных условий для их оттеснения на периферию социальной жизни в постсоветском обществе. Бывшая массовая интеллигенция и высококвалифицированные рабочие при безвыходном положении, которое характеризовалось не только потерей рабочего места, но и отсутствием средств к существованию, вынуждены были менять свой социальный статус, переходя в плавающие группы, группы так называемой самодеятельности. С одной стороны, ориентированность на спонтанеизм и самополагание вызвало спад социального протестного поведения, социальную дезорганизацию, с другой, происходило резкое снижение восходящей социальной мобильности.
Можно предположить, что из группы вынуждено самодеятельных так и не сформировался класс социального авангарда, социальный партнер государства, так как, вследствие недостатка финансовых капиталов, политического влияния, неинвестиционного поведения, деловой культуры, нельзя считать, что плавающие группы, группы экономической самодеятельности, осознали перспективы социального восхождения. На спонтанеизм социальной структуры российского общества оказывает влияние и маргинальность новых групп (менеджеров), которые, казалось бы, в условиях организации рыночных институтов и расставания с опытом советских поколений овладели деловой культурой и ориентированы на соревновательный индивидуализм, чтобы перенести социальную мобильность из сферы закрепления социальных преференций в траектории постоянного социального самоутверждения. Но в социальных отношениях действуют фильтры возрастной, профессиональной, гендерной дискриминации, которая скорее интенсифицирует процессы маргинализации, чем упорядочивает смену поколений, столь необходимую для завершения процесса социальной транзиции.
Подчеркивается, что новые способы социального воспроизводства сигнализируют, что в социальной структуре российского общества не существует тех предпосылок, которые говорили бы о влиянии рыночных и демократических институтов на возможность доступа к социальной мобильности путем реализации равных стартовых возможностей. Определенная часть представителей бывших медиаторных слоев советского общества предпочла третий путь – сферу индивидуальной свободы, в которой человек действует на свой страх и риск и ощущает себя независимым и ничем не обязанным обществу и государству. Подобное поведение массовых слоев состоит в том, что в контексте социальных трансформаций вместо плановой «перековки» советского периода были запущены механизмы адаптации, снятия формально-правовых, организационных ограничений, понимаемых как индивидуальная свобода и отказ от прогрессирующей системы государственного патроната.
Выявлено, что падение профессиональной и трудовой мотивации определяется не столько усталостью от синдрома аскетизма советского периода, сколько девальвацией тех качеств, которые можно охарактеризовать как модернизационные, или достиженческие, и доминированием предприимчивости, преданности, лояльности, т.е. социальная мобильность обусловлена не возрастом, не способностью к достижению, а знанием конъюнктуры, обзаведением полезными знакомствами. При такой схеме социальной стабильности, которую можно назвать хаотичной, профессиональная карьера не может быть прогнозируемой, так как шансы социальных групп выглядят одинаковыми, не будучи гарантированными образовательным или профессиональным статусом. Поэтому так высока потребность высококвалифицированной доходной работы, однако при этом существует готовность к перемене профессии, даже нелегитимной деятельности, которая ранее отвергалась по морально-этическим и социальным соображениям общества, если она приносит высокий доход и не связана с профессиональными знаниями и навыками. Господство краткосрочных ориентаций создает возможность функциональных отношений, т.е. социальное восхождение воспринимается исключительно в контексте вытеснения или отнятия социальных привилегий у других социальных групп.
Итак, воспроизводство социальной неопределенности создает иллюзию равновесия, терпимости к социальному хаосу, но вызывает катастрофическую социальную депривацию, когда обнаруживается, что надежд на улучшение жизни не осталось, что возможности для социального роста исчерпаны, а готовность к социальной активности ограничивается только балансированием на грани бедности. Реально плавающие группы не сформировали опыт жизни в социальных изменениях и не ориентированы на социальную мобильность как изменение жизненных обстоятельств. Смирение с социальной спонтанностью означает отказ от определения социальных позиций в системе новых социальных неравенств. Для плавающей группы новая социальная группа представляется приемлемой, если сохраняет социальный статус, но ее представители не готовы к восхождению, обновлению социальных связей, если их социальный статус воспринимается другими социальными группами как более низкий, периферийный. В российском обществе наблюдается тенденция сжатия группы необеспеченных граждан, к которым постоянно примыкают представители так называемых плавающих групп, в то время как гораздо меньшее число могут надеяться на присоединение к среднему обеспеченному слою.
В российском обществе и для старых, и для новых социальных групп характерен плавающий статус вариативно-социальных позиций. В силу этого обстоятельства группы не связаны совместными социальными проектами, и конфликт интересов смещается не в сферу формирования взаимных социальных интересов, а характеризуется усилением деления общества на «своих» и «чужих». Исходя из приоритета обеспечения независимости, социальные акторы готовы к еще большим социальным неравенствам, если это содержит перспективу определенных социальных привилегий, и, таким образом, в обществе доминирует не социальная капитализация, связанная с институциональным порядком, а капитализация привилегий, направленная на расширение влияния неформальных отношений.
В Главе 3 «Институционализация социального хаоса: тенденции к наведению порядка или пролонгирование социальной неопределенности» делается попытка осмысления неконсистентности институциональной системы как условия прологнирования социальной неопределенности.
В параграфе 3.1 «Влияние институциональных дефектов на воспроизводство социального хаоса в российском обществе» рассматриваются институциональные дефекты, которые способствуют сохранению социальной дезориентации и дезинтеграции российского общества.
Отмечается, что в социальных трансформациях российского общества во многом присутствует организационное и структурное наследие советского периода, и нельзя говорить о том, что социальные преобразования осуществлялись с так называемыми новыми классами, вышедшими из «недр» советского общества – научно-технической интеллигенции и кооператоров. Очевидно, действуя по логике разрушения, были запущены механизмы спонтанеизации, которые пустили процессы становления социальной структуры на откуп по формуле равенства жизненных шансов. С институционализацией связывалось усиление бюрократизации общества, в то время как институциональное устройство, в конечном счете, является начальной точкой социальных преобразований.
Оставляя в стороне дискуссию о недостатках институционального переноса, мы направляем исследовательские усилия на характеристику состояния базисных социальных институтов российского общества, прежде всего института собственности и власти. Разумеется, нельзя говорить, что этими институтами исчерпывается взаимодействие экономической и политической социетальных сфер, но с ними связаны и перспективы структурных изменений, и развитие человеческого капитала. С точки зрения нашего диссертационного исследования, важно выявить векторность деятельности базисных социальных институтов, их влияния на преодоление социального хаоса. Институт собственности в процессе реформирования российского общества так и не привел к выполнению основной модернизационной задачи, а именно, формированию среднего класса. Можно предположить, что существуют определенные институциональные дефекты, которые способствовали хаотизации, неконсистентности социальной дифференциации общества.
Так как, по нашему мнению, собственность в российском обществе не сформировалась исторически, а трансформировалась на уровне приватизации, существует перекос в ее властном восприятии. Здесь возникают два важных последствия: собственность не легитимирована в восприятии класса собственников как референтной группы российского общества, в отношении к собственности доминируют хищнические, эксплуататорские, потребительские интенции, резко отличные от бережного накопительного инвестиционного поведения; во-вторых, собственность используется не столько для удовлетворения социально-экономических проблем, сколько для демонстративного потребления, «сладкой жизни», социального обособления. К тому же собственность не достигла такого состояния, чтобы мы говорили о периоде ее преумножения, так как мы сталкиваемся с эффектом перераспределения, переходом к новым собственникам. Институт собственности, таким образом, в процессе социальных преобразований выступает в качестве условия закрепления власти и, в меньшей степени, носит экономический смысл.
Можно сделать вывод, что институт собственности реализуется только в пределах группового благополучия, в той же степени структурирован и класс собственников, который при наличии государственной, частной, муниципальной собственности не воспринимает ее как институциональную структуру, необходимую для формирования стабильности. Реально за истекший период институт собственности не доказал ни социальную, ни экономическую эффективность. И в этом смысле мы являемся свидетелями дефектности собственности, диспропорции между владением собственностью и использованием собственности, мерой ответственности собственника и формами присвоения собственности. Институт собственности так и не стал базисным в российском обществе в силу того, что собственность носит чисто имущественно-инструментальный характер, и к собственности практически не привязаны базисные идентификационные и ценностные ориентиры. Функционирование института собственности в российском обществе не возымело модернизационного эффекта и в основном направлено, как мы отмечали, на достижение потребительского статуса. Отсутствие социальных гарантий собственности приводит к коллизиям, к воспроизводству перераспределения собственности, к ее безсубъектности и низкой социальной эффективности.
По нашему мнению, институт собственности не выполняет регулирующую функцию, так как рассматривается как инструмент социального давления, формирования независимости и индивидуальной свободы. Институционализация собственности в немодернизируемом обществе связана с имущественной дифференциацией, вызывая, по крайней мере, два важных последствия: во-первых, институт собственности дезинтегрирует общество, так как содержит в своем нынешнем состоянии потенциал конфликтности; во-вторых, не включается в создание цивилизованного рынка, направлен на монополизацию тех или иных сфер, снижение конкурентности, соревновательности агентов экономики. Между тем, большинство россиян видят отрицательные последствия приватизации и разгосударствления собственности. По большому счету, собственность осталась в тех же руках, перейдя ко второму и третьему эшелонам советской номенклатуры, «номенклатурному плебсу», по выражению О.И. Шкаратана, но в общественном сознании этот сдвиг совместился с капитализацией общества и социальной несправедливостью. Институт собственности, таким образом, ассоциируется не с экономической эффективностью, а с социальной несправедливостью, вопиющим неравенством доходов. Также с институтом собственности связывается возможность зарабатывать без ограничений, и слабо просматривается реализация принципа меритократии. Можно, однако, говорить о том, что институт собственности имеет и перспективу, становясь барьером на пути социального хаоса.
Институту власти в российском обществе традиционно придается сакральный смысл, но социальные преобразования в обществе были связаны не только с обменом власти на собственность, но и с формированием властно-собственнических отношений. На наш взгляд, власть была вовлечена в систему передела собственности в качестве заинтересованного агента и в силу этого являлась инструментом формирования класса политически, а не экономически эффективных собственников. И в этой «роковой» привязке власть практически устранилась от создания институциональной системы, в которой власть бы заняла место координирующего и регулирующего центра. В российском обществе власть до сих пор основывается на ценности иерархии власти, а не достиженчества, соревновательности, ротации социальных слоев и тем самым налаживания социальной мобильности. И в силу этого обстоятельства власть делегитимирует объективно государство, будучи привязанной к институту собственности. В связке власть-собственность два социальных института не выполняют своей функциональности, потому что либо дублируют, либо стремятся к ограничению заявленных функций. Власть вынуждена «закрывать глаза» на нарушения собственности, на ее экономическую неэффективность, потому что собственность является одним из критериев вхождения во власть. В свою очередь, институт собственности не ограничивает власть в силу того, что властные отношения формируют иерархию класса собственников. В результате институт власти в российском обществе не работает на опережение, на создание институциональных условий для стабилизации общественной жизни, а выступает заложником передела собственности. Институт власти постоянно балансирует между необходимостью устранения социальных диспропорций и достижения определенных неформальных компромиссов. Досоциальные отношения, которыми формируется социальная микросреда, формируют поведение, которое, напротив, направлено на дистанцирование от власти.
Мы видим, что институт власти до сих пор трактуется как институт тотального социального контроля. В то же время можно сказать, что власть уходит от избыточных функций, связанных с вовлечением в конфликт собственности, и стремится к координации деятельности различных социальных слоев. Конечно, нельзя с уверенностью сказать, что вертикаль власти соответствует традиционному ее российскому восприятию. На наш взгляд, одобрение вертикали власти как раз связано с усилением ее модернизационных эффектов, с тем, что общество не выработало форм социальной самоорганизации как социального контроля и вынуждено переложить на власть те функции, которые могут быть избыточны, но, в отличие от института собственности, не ведут к существенным социальным дефектам, хотя и содержат определенные социальные риски. Восстановление авторитета государства в восприятии респондентов характеризуется переменами во власти и, наверное, требует переопределения позиций самих граждан к позиции власти, к тому, чтобы преодолеть опасную дистанцию власти и общества. Исходя из того, что в российском обществе базисные институты собственности и власти отошли от этакратизма, организационно-бюрократической сферы, но формирование новых каналов социальной активности происходит спонтанно, базисные институты сталкиваются с определенными ловушками, связанными с тем, что стихийность, порождаемая массой безсобственников, приводит к провоцированию потребности в сильном государстве. Россияне, в целом, осознают, что институты власти и собственности призваны сыграть важную роль в модернизации российского общества, но реально так и не решена дилемма «порядок/беспорядок» через разведение функций базисных социальных институтов.
Параграф 3.2 «Институциональные ресурсы и хаотизация социальных отношений» содержит анализ присвоения социальных ресурсов как стратегии в условиях социального хаоса.
Очевиден эффект использования институциональных ресурсов для закрепления достигнутых социальных позиций. Институциональные ресурсы в такой ситуации не направлены на создание соответствующей инфраструктуры, а используются для обеспечения сверхприбыли, что приводит к дискредитации института собственности и растрачиванию институциональных ресурсов. Но парадокс состоит в том, что институциональные ресурсы способствуют неуязвимости тех, кто незаконно использует их, так как соотносятся не с институциональными функциями, а с действиями институциональных акторов, тем самым снижая контроль над их использованием. Поэтому в позициях россиян отчетливо прослеживается тенденция возвращения государства в тех сферах экономики, где институциональные ресурсы не могут быть эффективно освоены частными собственниками.
Вероятно, можно было бы сетовать по поводу неэффективности института по защите прав человека, но, на наш взгляд, очевидно, что институциональные ресурсы, используемые как ресурсы обеспечения привилегий, фактически приводят к уязвимости прав, когда респонденты, исходя из позиции «безбилетного пассажира», тем самым не создают необходимого «иммунитета», чтобы отстаивать свои социальные позиции как обоснованные и легитимные. Данный вывод подтверждается тем, что в российском обществе институциональные ресурсы не связаны с реализацией социальных прав, что они выступают скорее как способ социального обособления. Следуя различию позиций групп по поводу достижения благополучия через институциональные ресурсы, можно сказать, что в российском обществе фактически сложилось двойственное отношение к институциональным ресурсам, связанное, с одной стороны, с их привлечением для закрепления социальной монополии и безоговорочным доминированием в социальных отношениях, с другой – с социально-статусной неопределенностью, с переводом институциональных ресурсов в поддержание социальной инерционности.
В присвоении институциональных ресурсов прослеживается тенденция их дифференциации, которая, тем не менее, определяется сегментацией социальных отношений. Включение в тот или иной социальный институт не означает, что группы берут на себя социальные обязательства, вытекающие из функционирования институциональной системы. Такая позиция к институту собственности актуализирует только приобретение, обладание «призом» за положение в обществе и в меньшей степени имеет социально-рациональный смысл.
Установлено, что плавающие группы, которые настроены на вариативность социальных позиций, довольствуются, исходя из понимания ресурсов как механизма социального обособления, только кратковременными эффектами. И если власть в российском обществе не идеализирована, в отличие от государства, а утрируется, ее эффективность измеряется только распределением доходов, но никак не связана с пониманием социальной справедливости или экономической эффективности, с тем, чтобы создать каналы опережающей добровольной адаптации. И, соответственно, институт власти воспринимается как иерархия распределения социальных благ. Плавающие группы взаимодействуют на основе спонтанности, сериальности и не идентифицируют себя с определенными социальными институтами порядка. Поэтому, нельзя однозначно говорить о том, что хорошо обеспеченные группы нацелены на присоединение к рыночным институтам и используют институциональные ресурсы исключительно в контексте конкуренции и законопослушности, и их дистанцирование от власти означает социальную автономию. Позиционирование индифферентности к социальным практикам, нацеленным на развитие социальной сферы, стагнирует не столько недоверие к государству, сколько независимость, которая, однако, дается путем бедности и свыкания с обстоятельствами.
В диссертации содержится вывод, что россияне не испытывают потребности в этакратизме, в государственном регулировании, но соотносят свои социальные позиции с чувством власти собственности. Очевидно, имеется в виду, что социальные институты, не являясь базисными в формировании социальных отношений, закрепляют отвоеванные сферы социальной жизни и ведут к социальному доминированию. Социальные ресурсы скорее дезинтегрируют общество, потому что защищают личностные и групповые позиции и направлены на развитие качеств негативного достиженчества. Судя по представленным позициям, общество в целом отошло от авантюризма, но не приблизилось к рациональной модели сбережения и накопления ресурсов, респонденты не верят в удачу и счастье, но и не склонны считать, что богатство накапливается постепенно, что в России восторжествовал тип веберовского капиталиста. Богатство продуцируется из нарушения институциональных правил, которые как раз и направлены на создание атмосферы предсказуемости, при этом все участники уверены в непорядоченности других и, противясь стихийности, в то же время считают, что поступать по правилам означает проигрыш. Нельзя с уверенностью утверждать, что на социальную спонтанность влияет только поведение российских элит, позиции массовых миноритарных слоев отнюдь не являются нулевыми, они не только оказывают влияние в отношении власти к обществу, но и существенным образом деформируют деятельность базисных институтов собственности и власти. Если институциональный ресурс определяется как сумма привилегий, которые могут быть задействованы в упрочении собственных позиций, а не включении социальной активности, то можно говорить о том, что массовые слои общества социально безсубъектны. Так, плавающие группы, которые стремятся избегать нисходящей социальной мобильности, но не могут рассчитывать на социальный взлет, институциональные ресурсы воспринимаются как возможность выправить положение исключительно за счет государственной поддержки, а не самоактивизации. Не проявляя интереса к институту власти, экономически самодеятельные мелкие собственники, пытаются решить собственные проблемы за счет неформальных взаимоотношений с представителями власти. Социальные маргиналы ограничиваются сферой индивидуальной свободы, добровольной социальной эксклюзией, что приводит к мумификации институциональных ресурсов и интересу к ним исключительно как инструменту закрепления независимого положения.
Логика и мотивация использования социальных ресурсов приводит к безальтернативности присвоенческого выбора. Напряженность между элитами и массовыми слоями видимо не так очевидна, чтобы говорить о том, что социальные институты выполняют в обществе дифференцирующую роль. Скорее дифференциация проявляется внутри элитных слоев, в то время как массовые социальные группы настроены на селективное освоение институциональных ресурсов в патерналистском контексте. Было бы упрощением трактовать недоверие социальных групп и слоев к социальным институтам как следствие недоступности социальных ресурсов. Скорее мы имеем дело с недостаточностью навыков овладения институциональными ресурсами, а также инерционностью, выражаемой в предпочтении организационно-бюрократических форм их использования. Российское общество не имеет центров координации, так как практика использования социальных ресурсов не «стягивает» социальные группы, не принуждает к совместному действию и самоограничению, скорее предполагая дисперсию – социальное самообособление. Позиции респондентов носят двусмысленный характер: с одной стороны, они не хотели бы полной неопределенности; с другой, склоняются к тому, что роль государства в использовании институциональных ресурсов не должна быть чрезмерной, поэтому практика присвоения институциональных ресурсов определяется как условие достигнутой свободы, не ограниченной определенными политико-правовыми нормами.
Параграф 3.3 «Местное самоуправление как институт самоорганизации населения: эффект минимизации социального хаоса» посвящен анализу местного самоуправления как института социальной самоорганизации населения, актуализирующего возможности перевода групп, выключенных из легитимного социального взаимодействия, в режим артикулирования и согласования собственных интересов с интересами местного сообщества и через данный канал выход на взаимодействие с обществом и государством.
Подчеркивается, что местное самоуправление представляет собой тот специфический уровень власти, который, с одной стороны, участвует в осуществлении воли государства, а с другой – наиболее полно учитывает интересы жителей в муниципальных образованиях – городах, поселках, станицах, районах, сельских округах. Оно – не только оппонент, но и соратник государственной власти, а развитое местное самоуправление освобождает органы государственной власти от решения текущих вопросов, позволяя сконцентрироваться на решении общегосударственных проблем, тем самым способствует оптимизации государственного управления.
Обосновывается, что местное самоуправление дает возможность упрочить связь граждан с государством, возможность их участия в государственном управлении. Для каждого отдельного гражданина государство большей частью предстает как некий абстрактный институт, существование которого они ощущают лишь при выплате налогов или контактах с милицией. Если заинтересовать отдельного гражданина в участии в решении вопросов местного уровня, между ним и государством устанавливается связь через местное сообщество: он участвует в строительстве «своей» спортплощадки, обеспечении работы пожарной охраны, содействует развитию культуры через свои союзы. Эта деятельность осуществляется с учетом местной специфики и в соответствии с местными потребностями, которые лучше всего известны местным жителям, а не чиновникам вышестоящих инстанций.
Таким образом, нормативная модель местного самоуправления, представляющая медиаторную структуру во взаимодействии власти и общества, ориентирована на социальный порядок, на следование социальных групп и слоев определенным «правилам игры», сложившимся как результат институционализации различий социальной компетентности. В контексте социального хаоса в предлагаемую схему вносятся существенные коррективы, связанные с эффектом недоверия массовых слоев к власти и формирования сетей социального взаимодействия вне системы местного самоуправления.
Выявлено, что местное самоуправление часто воспринимается как «придаток» государственных структур, как структура презентации интересов локальных элит и, в гораздо меньшей степени, ассоциируется с представительством локального социума, с пространством «массовой демократии». Этому обстоятельству способствует не только несовершенство системы местного самоуправления, правовая и финансовая «несамостоятельность», но и перенос эффекта недоверия, восприятие местного самоуправления как структуры, ограничивающей или контролирующей деятельность групп, имеющих опыт дистанцирования от государства и общества.
Низкий уровень социальной активности населения воспроизводит инерционность социального хаоса как сценария социальной неопределенности, преднамеренного исключения целых социально-демографических и социально-профессиональных групп на уровне локального социума.
Делается вывод, что местное самоуправление содержит потенциал повышения социальной и политической активности. Если мотивация политического индифферентизма находится в позициях «отрицания значимости политических партий» (12 %) и «нехватки времени на политику» (30 %)[5], вероятно, за ссылкой на дефицит времени скрывается не просто феномен вынужденной адаптации или «выживания», но и сложившаяся жизненная схема «решать проблемы в социальном микромире», опираться на собственные ресурсы или «круг близких». Местное самоуправление привлекает отсутствием формализованности, но, судя по позициям респондентов, не включено в структуры повышения ресурсности и, хотя не является «вредным», но и не приносит эффекта социальной полезности.
В диссертационной работе содержится положение о том, что местное самоуправление в любом государстве служит средством осуществления трех основных целей: обеспечение децентрализации в управлении обществом и государством, развитие демократических начал в решении вопросов местного значения и повышение эффективности в ведении местных дел. Вместе с тем, очевидно, что государственная власть и местное самоуправление имеют много общего. Местная власть, как и центральная, носит публичный характер, выполняет общие цели (управление делами государства и общества), близка к государственным институтам в методах реализации социальных задач. Самоуправленческие и государственные начала совмещаются в едином институционально-нормативном комплексе публичной власти и соучаствуют (при явном доминировании государства) в реализации публично-властных полномочий. Симбиоз этих двух начал ведет к тому, что органы самоуправления в пределах своей компетенции исполняют законодательные, судебные, полицейские и прочие функции, равноценные по правовым последствиям функциям государства.
Диссертант придерживается позиции, что при согласовании институциональных параметров местного самоуправления с доминирующими социальными практиками населения, следует учитывать массовые стереотипы, связанные с тем, что представительство интересов связано с возможностями элит, и артикуляция социальных проблем, возникающих у тех или иных групп даже на уровне локального социума, является недостаточным условием для того, чтобы быть «услышанными», включить свои позиции в интересы местного сообщества.
Исходя из вышесказанного, можно отметить, что институт местного самоуправления, при обоснованности претензий к его деятельности и неоправданности надежд как на механизм скорой демократизации общественной жизни, в силу имеющихся политических и правовых ресурсов открывает возможности не только повышения эффективности вертикали власти, но и выстраивает систему участия групп населения, которые привыкли объединяться по схеме негативной мобилизации, но в состоянии в условиях развития местного самоуправления переориентироваться на модель позитивного поведения, связанную с готовностью бороться «за место под солнцем» через организацию местного самоуправления как наиболее комфортной и адаптированной социальной и политической ниши.
Основным выводом можно считать то, что восстановление роли государства предотвращает ситуацию полного распада, но не означает окончательного прощания со спонтанностью. Зрелость институциональной системы всегда измеряется эффективностью и согласованностью действий базисных социальных институтов, что связано с практикой консенсусного использования институциональных ресурсов. Россияне накопили негативный опыт жизни в условиях социальной неопределенности, но до сих пор в обществе не прослеживается связь между развитием экономики укрепления государства и институционализацией приватной сферы. Чувствуется усталость от социальной неопределенности, и в то же время достаточно велико стремление к социальной независимости, сформировавшейся в условиях социальной энтропии.
Глава 4 «Социальное самочувствие россиян: транзиция социальной неопределенности» основывается на исследовании субъектного аспекта социального хаоса в российском обществе.
В параграфе 4.1 «Базисные идентификационные матрицы в российском обществе: нестабильность социального самоопределения» осмысливаются сдвиги в идентификационном выборе российского общества, особенности самоидентификации россиян.
Установлено, что мы имеем дело со сдвигами в системах координат, формах самоопределения россиян. Данный процесс противоречив, носит парадоксальный характер, связан с уменьшением идентификационных моделей, совмещением старых и новых социальных образов и наложением разноориентированных социальных стратегий. Конечно, проблема состоит не в том, что формирование нового рационального типа личности растянуто во времени, но в большей степени в том, что сам процесс социальных перемен спонтанеизирован и основывается на доминировании практик выживания, которые не предусматривали включения в социальные группы актуализации форм социальной активности. Когда мы говорим о кризисе идентичности и путях его преодоления, следует уточнить, что понимается под констатацией кризисности: либо это утрата старой, государственно-ориентированной идентичности, связанной с советским наследием, либо неэффективность, неприживаемость на российской почве западной гражданской идентичности, основанной на правах человека и отношении к государству как гаранту прав личности. Либо, поскольку кризис идентичности как таковой обнаруживается в отсутствии базисных моделей, можно говорить об имитационном характере идентичности. Мы считаем, что спонтанность социальных изменений конструировала размытость идентичностей, отклонение устойчивых идентификационных матриц, регулирующих поведение человека в институциональных рамках.
Полагаем, что идентификационные матрицы российского общества, если иметь в виду рассогласованность социальных норм, носят имитационный раздвоенный характер, не содержат когнитивных и социально-ориентационных смыслов, имея, скорее, компенсирующее, замещающее значение. Хотя россияне относят себя к определенной социальной группе, но при этом не ориентируются на соотнесение социальных практик как консолидирующих. Также слабым является и разделение по идеологическим и культурно-символическим критериям. Идентификация представляется вторичной по сравнению с социальной самооценкой. То есть именно исходя из самооценки, индивид выбирает схему социальной идентификации. Существование плавающих групп свидетельствует о проективных нестабильных идентичностях, которые или используются как ресурс инерционности, или направлены на повышение социальных позиций. Основой социального поведения, таким образом, выступает синдром компенсации, когда группа демпфирует издержки социальных перемен субъективным повышением социального статуса.
Определено, что доминирование самоидентификаций социального микроуровня демонстрирует ограничение идентификации кругом близких. Чем выше сплоченность на социальном микроуровне, тем больше рассогласованность в сфере социальных взаимоотношений. При этом такая модель идентификации связана с отсутствием референтной групповой матрицы, с неэффективностью критериев материального достатка и социального авторитета. Эти различия не осознаются как значимые, дающие возможность консолидации с другими людьми и формирования устойчивого группового самосознания. Более высокие позиции занимают идентификации с коллегами по работе или профессии. Это является компромиссом, связанным с сохранением советского опыта или синдрома социальной ностальгии, и имеет социально-ориентационный смысл в современном обществе, так как способствует сохранению стабильного социального самочувствия.
Таким образом, идентификации определяются дистанцированной дезадаптацией и включают социально-прагматический контекст как принадлежность к группе, которая может принести субъективное самоудовлетворение или ожидаемые социальные привилегии. Советские же идентичности неэффективны и связаны с ретроактивностью, повышают социальную дискомфортность и в силу этого не способствуют стабильному самочувствию. Механизм социальной самоидентификации россиян не содержит исключительное самоопределение по отношению к другим и, скорее всего, связан с презентативным позиционированием. Также не находит подтверждения и влияние на идентичность постимперского синдрома. Явной натяжкой страдают и рассуждения о том, что россияне с подозрением и обидой относятся к бывшим соотечественникам по Советскому Союзу. Скорее в системе отношений с гражданами СНГ доминирует прагматический контекст. Респонденты не видят смысла в присоединении к той или иной группе, которое не приносит чувства личного удовлетворения или кредита доверия. Они ограничивают свою самоидентификацию территориальным пространством, но и в ощущениях себя россиянами не ощущают достаточной сплоченности. Во-первых, «россиянство» не достигло того гражданского состояния, которое позволяет говорить о гордости страной или приоритете защиты прав личности. Во-вторых, россияне ориентируются на вполне «мещанские», профанские показатели, они не испытывают удовлетворенность ростом ВВП, возвратом военной мощи или повышением международного авторитета. Для респондентов важно ощущение социального комфорта семьи или друзей, личного самочувствия. Вероятно, самоидентификация отталкивается, еще раз повторимся, от субъективной самооценки и не совпадает с системообразующими идентификационными ориентирами, если иметь в виду жизнь в державе или в сплоченном обществе.
Позитивная оценка истории дает ощущение национальной гордости, но не в той степени, чтобы говорить о принятии базовой идентичности. Собственно уход в прошлое означает избегание идентификационного выбора, нежелание каким-то образом заявить о долгосрочных социальных стратегиях. Так как произошедшие социальные изменения представляются безальтернативными, навязанными сверху, которые индивиды не в состоянии скорректировать собственным установкам, идентификационный выбор кажется социально неэффективным. Иерархия идентичностей, связанная с кругом близких, соответствует системе жизненных ценностей и способов их реализации. Семья и друзья не связаны политическими, социальными или идеологическими регуляторами, и то, что существует консенсус относительно этих первичных структур, означает, что общество не готово к принятию перемен, и что разница между теми, кто принимает перемены как желаемые, и теми, кто не смирился с их неизбежностью, не слишком существенна. Так как россияне ориентированы на самополагание и не спешат через идентичность обрести транспарентные социальные позиции, приводит к тому, что идентичность формулируется только как социальная презентация, которая скорее презентирует вынужденную адаптацию, чем говорит о выборе социально-рационального поведения. Идентификационные матрицы, призванные консолидировать российское общество, не вносят существенных корректив в поведение населения. Можно предположить, что россияне хотели бы, чтобы идентичность соответствовала их жизненным претензиям, сохраняла равенство жизненных шансов. Но так как базисные идентичности предполагают определенную социальную иерархию, то их принятие подвергло бы опасности негативный индивидуализм, присущий социальному поведению, и существенно ограничило вариативность социальных позиций.
В параграфе 4.2 «Социальная неуверенность в пролонгации социального хаоса» рассматривается социальная неуверенность как готовность к социальному хаосу, что определяет узость социального интереса и низкий уровень социального доверия в российском обществе.
Выявлено, что социальная неуверенность основывается на социально-фиксированных установках, которые направлены на стереотипизацию социального опыта, соответствуют узости социального интереса, ограничению зоны риска. На наш взгляд, проявлением социальной неуверенности является готовность россиян воспринимать перемены как существенно ухудшающие их социальное положение. Социальную неуверенность продуцирует социальное недоверие, неготовность к расширению социального партнерства. Если считать, что ось дифференциации российского общества проходит через порядок/хаос, социальная неуверенность характеризует социальное самочувствие россиян в координатах их социально-статусных позиций.
Мы считаем, что действуя в диапазоне социально-фиксированных установок, россияне воспринимают мир как полный риска и рассматривают социальное поведение как адаптацию к новым неизвестным обстоятельствам. В силу этого доля россиян, полагающих, что в советский период доверие между людьми было более высоким, чем сейчас, превосходит сторонников иной позиции во всех возрастных категориях. Если для поколения 55 – 75 лет можно применить то объяснение, что на этот период пришлась их социальная зрелость, наиболее значимые социальные достижения, то позиции молодежи, которая не имеет социального опыта в советском обществе, нуждается в иной интерпретации. Вероятно, ориентация на личные цели, на материальное благополучие вызывает социальное отчуждение людей и быстрорастущее социальное одиночество. В этом смысле россиян нельзя подвергать моральному осуждению, а следует исходить из того, что ориентированность на круг близких просто снижает ставки доверия. Доверие между людьми является необходимым условием социального взаимодействия, но не может быть постулировано и функционирует только в недостаточной степени социальной уверенности. Если в обществе доминирует осторожность в выборе социальных партнеров, отсутствует интерес к совместным социальным практикам, то доверие не распространяется на так называемые чужие социальные группы. Те, кому могут доверять россияне, родные, близкие, коллеги по работе образуют скорее сериальные группы, недотягивающие до уровня социальной субъектности, и с таких позиций сложно рассчитывать на осуществление долгосрочных целей.
Показано, что почти треть россиян предпочитают оставаться наедине со своими жизненными проблемами, 38,9 % рассчитывают на поддержку близких, но оставшиеся 40 %, которые апеллируют к социальным и государственным институтам, в особенности к помощи местных органов власти, исходят из того, что это входит в их обязанности и надеются на реализацию своих социальных претензий небезусловно. Гражданские институты, СМИ, правозащитные организации занимают периферийные позиции. В целом, создается безрадостная картина: респонденты не уверены в том, что кто-то, кроме них самих и их близких, обращает внимание на их проблемы. Неслучайно россияне тревожатся по поводу ухудшения своего здоровья или нехватки средств, потому что в российском обществе эти проблемы, которые могли бы быть разрешены легитимными процедурами, приобретают часто катастрофические последствия. Иначе говоря, будущее скорее связывается с неопределенностью, что характерно для всех возрастных групп и имеет не глобальный, а внутренний адресат.
Таким образом, социальная неуверенность программирует на нестабильность социальной среды и избегание потенциальных партнеров, поэтому россияне, не сетуя на недостаток доверия, в то же время реализуют жизненные стратегии, которые не рассчитаны на социальное взаимодействие и выполнение социальных обязательств. И если социальное доверие не стало вожделенным социальным ресурсом в российском обществе, то это связано с тем, что социальная неуверенность фактически блокирует каналы взаимных социальных ожиданий.
Установлено, что хотя для россиян государство выступает ценностью, они не подвержены пиетету реальной власти и не видят власть как инструмент преодоления социальной неуверенности. Отказ от насилия в разрешении конфликтов связан не с верой в универсальные демократические механизмы, а, в большей степени, с царящей в обществе на социальном микроуровне атмосферой насилия, которая, по мнению россиян, не может быть перенесена на социальный мезоуровень. Не придерживаясь конфликтной модели развития, российское общество является стагнационным. Очевидно: существует рассогласованность социальных позиций, при которой не устраняются источники конфликтности и не переопределяются социальные разногласия. Таким образом, пролонгируется социальная неопределенность, готовность к принятию сильного авторитета и хаотизации социальных отношений. Чрезмерное замыкание в кругу близких, абсентеизм в социальном поведении, в отношении социального общества вызывает повышенный интерес к государству как самоценности при реальном недоверии к власти. Если в социальных отношениях действует перекос эгоизма, то очевидно, что каждая социальная группа стремится к собственной выгоде, не рассматривая общий социальный интерес как желанную цель. Респонденты исходят из того, что все будут действовать рационально, хаотично и в то же время удерживаются от принятия и одобрения порядка и испытывают веру в то, что государство должно гарантировать консолидированность общества.
В параграфе 4.3 «Ценностные ориентации россиян: предпосылки преодоления хаотизации» исследовательские усилия сосредоточены на анализе ценностных ориентаций россиян как ресурса преодоления социального хаоса.
Наше исследование выявило, что являясь государственниками в оценке социальной активности, большинство россиян придерживаются анархизма в социальном самоопределении и признании интересов других индивидов и групп.
Мы считаем, что перевернутая иерархия социальных идентификаций является не причиной дифференциации российского общества, а следствием вариативности социальных позиций, когда поведение человека ориентировано на так называемые практические схемы. Действуя на социальном микроуровне в контексте инструментального активизма, личность на социальном мезоуровне руководствуется фундаментальными ценностями, которые, тем не менее, являются весьма условными, т.е. не интернализированы в систему устойчивых социальных диспозиций. Вероятно, мы имеем дело с квазитрадиционализацией, когда на социетальном уровне ориентиром выступают традиционные ценности, имеющие, тем не менее, не интегративный, а дифференцирующий смысл деления на «своих» и «чужих».
Массовые слои не сплочены настолько, чтобы, с одной стороны, активно противодействовать бедности, а, с другой, позиционировать свои гражданские добродетели. Скорее всего, мы имеем дело с социальной спонтанностью, с тем, что в российском обществе жертвенность инерционно рассматривается как приоритет интересов государства над интересами личности или доминирование власти над действиями отдельного человека или группы. И действительно, если респонденты принимают характер социальных неравенств в российском обществе как неизбежное, они выступают резко против неравенства жизненных шансов, т.е. ориентированы на определенную хаотизацию, которая бы уравнивала жизненные шансы каждой социальной группы. И в этом смысле их действия направлены на достижение личных целей через расширение жизненного выбора, через предоставление возможностей действовать независимо, в то время как та же самая позиция самопожертвования существенно ограничивает, по их мнению, стремление к накоплению социальных достижений. Данный тезис можно подтвердить исследованиями ИС РАН, согласно которым у большинства россиян действует принцип территориальной дифференциации: если сравнить жизненные шансы жителей крупных городов и провинции, то шансы первых превышают шансы вторых в 1,4 раза[6]. Если учесть, что каждый третий представитель российского среднего класса проживает в мегаполисе, то следует считать, что провинция, которая воспринимается как оплот традиционных ценностей, в реальности связана досоциальными отношениями, которые ставят выше гражданских позиций клановые, земляческие, семейные привязанности. Следует также отметить, что ценностные ориентации массовых слоев, которые сформировались в условиях массовой дезориентации, безальтернативности выживания, связаны с преодолением социокультурного шока, и если приспособление к переменам произошло, то путем развития реактивных и стереотипных позиций при весьма скромном опыте социальной рефлексии.
Установлено, что в российском обществе не создана система противовесов моральному релятивизму и конформизму, действует слепой конформизм по отношению к власти и хаотическое своеволие в отношениях с окружающими. Социальная активность не является заведомо аморальной, а пассивность, инертность – присущей добровольным людям. Напротив, по приведенным выше позициям по отношению к самопожертвованию, мы видим, что инертность предполагает в большей степени отречение от фундаментальных ценностей, даже если они декларируются на официальном уровне. Плохо адаптированные слои, как мы отмечаем, дистанцируются не только от гражданских позиций и предпочитают моральные добродетели в узком кругу, но и подозревают успешно адаптированные слои в агрессивности. Между тем, социальная агрессивность присуща массовым слоям в не меньшей степени в виде бытовой и уличной преступности, склонности к девиантному поведению. Покорность судьбе не означает перехода в состояние равновесия, наоборот, плохо адаптированные массовые слои ориентированы на ценностный диссонанс, разрыв между провозглашаемыми традиционными ценностями и негативной индивидуализацией, недоверием к идее социального сотрудничества.
Тем не менее, мы не можем говорить о разделении российского общества на «хорошие» и «плохие» моральные слои. Очевидно, что ценностные ориентации россиян содержат отпечаток спонтанности, общество характеризуется не разделением на «модернистов» и «традиционалистов», а отсутствием устойчивого ценностного ядра, которое играет интегрирующую роль, содержит направленность в сторону сбалансированности интересов личности и социального порядка. Ценностные ориентации россиян ритуализированы, что означает низкий уровень эммативной оценки и социальной рефлексии, препятствующей рационализации социального поведения и отдающей приоритет иррациональности и хаотичности. Господствующие в обществе адаптации к переменам затрудняют возвращение к фундаментальным ценностям как действительным ценностным ориентирам. И в то же время формализуют инструментальные ценности, отводя им роль ситуативных способов достижения успеха. Вряд ли можно возлагать надежды на быстрое обновление общества при включении потенциала морального сознания, думается, можно рассчитывать на другое. В обществе достигнут определенный синтез традиционных и достиженческих ценностей, которые, на первый взгляд, эклектичны, но привлекательны тем, что раскрывают возможности практически для всех социальных групп и слоев включиться в орбиту социального взаимодействия.
Главное состоит в том, что данный синтез свободен от идеологических смыслов прошлого и лишен стихийности адаптационного опыта, отражает стремление россиян к достойной жизни, социальной безопасности, к социальному комфорту и правовому порядку. Отмеченная тенденция, конечно, девальвируется на уровне формальных социальных практик смирением с нарушением социальных и трудовых прав, чиновничьим произволом и откровенным популизмом. Но в то же время можно, конечно, уповать на политику раздачи привилегий элитам и социальных подачек массовым слоям. Необходимо понимать, что стабильность российского общества основывается на социальном коммунитаризме, совмещении идеи индивидуальности и социального порядка. Парадоксы ценностного выбора неизбежны в условиях социальной неопределенности. Вопрос в другом: в какой степени ценностный синтез может повлиять на рационализацию ценностного поведения, отказ от стереотипных схем, формирование толерантности российского общества и самовоспроизодство на основе социальных и моральных ресурсов. Ведь плохо адаптированные слои, накопившие потенциал социальной агрессии, могут быть вовлечены в конструктивные социальные взаимодействия не столько через наращивание социальной политики, что может усилить иждивенческий эффект, сколько через ресоциализацию, предоставление новых социальных и рыночных ниш, расширение возможностей обеспечить себя в обществе собственными усилиями. До сих пор акцент делается на адаптивные способности человека, которые неуклонно снижаются, в конечном счете, это может привести к взрыву социальной агрессии и эксклюзии. Важно ориентироваться на перспективную линию, которая состоит в переводе ценностного выбора россиян из адаптивности в преобразование, проективность. Сейчас же ценностные ориентации, при их дифференцирующем влиянии, носят либо оборонительный, либо агрессивный характер, связанный с уходом от активной социальной позиции, или ориентированный на социальное доминирование. Нет никаких оснований ожидать, что в ближайшее время в России появится новый рациональный тип личности, демонстрирующий ответственный индивидуализм как массовое модальное явление. Анализ ценностных позиций россиян позволяет считать, что исчерпавший себя ресурс адаптивности, конечно, снижает роль инструментального активизма и в то же время недостаточен для включения солидаристских установок. Очевидно, что и государство, которое использует интуитивный патриотизм россиян, не должно забывать о кратковременном эффекте, а скорее рассчитывать на базисные ценности социальной консолидации.
В Заключении обобщаются результаты диссертационного исследования и делаются соответствующие выводы.
По теме диссертации опубликованы следующие работы:
Монографии:
- Байрамов В.Д. Социальный хаос в российском обществе. М.: Социально-гуманитарные знания, 2008. 11 п.л.
- Байрамов В.Д. Проблемы интеграции лиц с ограниченными возможностями здоровья в системе воспитания и образования. М.: МГСГИ, 2006. 8 п.л.
В изданиях Перечня ВАК Минобрнауки России
- Байрамов В.Д., Магомедов М.Г. Социальный хаос и социальная транзиция российского общества // Социально-гуманитарные знания. 2008. № 8. 0,9 п.л./0,45 п.л.
- Байрамов В.Д. Ценностные ориентации россиян: предпосылки преодоления хаотизации // Социально-гуманитарные знания. 2008. № 8. 0,44 п.л./
- Байрамов В.Д., Попов А.В. Социальная структура российского общества: сегментация социальных отношений // Социально-гуманитарные знания. 2008. № 12. 0,7 п.л./0,35
- Байрамов В.Д., Жигаева К.В. Формирование современной системы взаимоотношений власти и российского общества // Социально-гуманитарные знания. 2008. № 12. 0,7 п.л./0,35
- Байрамов В.Д. Информирование как фактор социализации учащихся коррекционных учебных заведений России // Вестник Тамбовского ун-та. Сер. «Гуманитарные науки». 2007. № 4. 0,5 п.л.
- Байрамов В.Д. Некоторые методы и методические приемы обучения формирования мировоззрения учащихся-инвалидов // Вестник Тамбовского ун-та. Сер. «Гуманитарные науки». Тамбов, 2007. № 5. 0,3 п.л.
- Байрамов В.Д. Социальный хаос и социальная мобильность в российском обществе // Научная мысль Кавказа. 2006. Доп. выпуск 2. 0,5 п.л.
- Байрамов В.Д., Магомедов М.Г. Культурные факторы формирования доверительных отношений в обществе // Научная мысль Кавказа. 2006. Доп. выпуск 2. 0,7 п.л./0,35 п.л.
- Байрамов В.Д. Социальный хаос в дифференциации российского общества // Научная мысль Кавказа. 2006. Доп. выпуск 1. 0,6 п.л.
- Байрамов В.Д., Магомедов М.Г. Социальное доверие как социально-гуманитарная проблема // Научная мысль Кавказа. 2006. Доп. выпуск 1. 0,5 п.л./ 0,25 п.л.
Брошюры
- Байрамов В.Д. Институциональные ресурсы и хаотизация социальных отношений. Ростов н/Д.: Наука-Пресс, 2006. 1 п.л.
- Байрамов В.Д. Флуктуации социального хаоса в российском обществе. Ростов н/Д.: Наука-Пресс, 2007. 2,5 п.л.
- Байрамов В.Д. Социальное самочувствие россиян: транзиция социальной нестабильности. Ростов н/Д.: Наука-Пресс, 2007. 2,1 п.л.
Статьи, тезисы
- Байрамов В.Д., Жигаева К.В. Теоретико-методологические подходы исследования социального хаоса в жизни и развитии общества // Отечественная социология: обретение будущего через прошлое. Материалы IV Всероссийской научной конференции «Сорокинские чтения» (1-2 декабря 2008, Ростов-на-Дону). М.; Ростов н/Д.: Изд-во СКНЦ ВШ ЮФУ, 2008. 0.5 п.л./0,25 п.л.
- Байрамов В.Д. Проблемы совершенствования профессионального образования в России // Сборник трудов: Проблемы государственного и муниципального управления. М.: РИЧ МАГМУ, 2007. № 7. 0,1 п.л.
- Байрамов В.Д. Улучшение качества жизни инвалидов в Европе: доступность, эффективность, новые подходы // Сборник трудов: Улучшение качества жизни инвалидов. СПб.: ИКПРАО, 2007. 0,25 п.л.
- Байрамов В.Д. Место и роль государства в развитии образовательной системы России // Сборник материалов конференции. М.: РИЧ МАГМУ, 2007. 0,3 п.л.
- Байрамов В.Д. Реализация гарантии прав молодежи в сфере образования, труда и занятости в условиях трансформации Российского общества // Сборник статей. М.: РИЧ МАГМУ, 2007. 0,2 п.л.
- Байрамов В.Д. Проблемы социализации учащихся коррекционных учебных заведений России // Межвузовский сборник научных трудов. М.: МГСГИ, 2006. 0,1 п.л.
- Байрамов В.Д. Некоторые методы и методические приемы обучения формирования мировоззрения учащихся-инвалидов // Межвузовский сборник научных трудов. М.: МГСГИ, 2006. 0,2 п.л.
- Байрамов В.Д. Человек и гражданин в юридической политологии // Межвузовский сборник научных трудов. М., 2006. 1,5 п.л.
- Байрамов В.Д., Корягин Н.А., Кривенький А.И. Теоретические и практические вопросы комплексной учебной и профессиональной реабилитации инвалидов с нарушением опорно-двигательной системы (ОДС) // Межвузовский сборник научных трудов. Материалы конференции, посвященной 15-летию МГСГИ. М., 2006. 0,6 п.л./0,15 п.л.
- Байрамов В.Д. Высшее образование – доступно. Интеграционные процессы в сфере образования России и Азербайджана // Материалы международной научно-практической конференции. М.: РИЧ МАГМУ, 2005. 0,1 п.л.
[1] Хабермас Ю. Техника и наука как идеология. М., 2007. С. 91.
[2] Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2002. С. 40.
[3] Кивинен М. Прогресс и хаос. Социологический анализ прошлого и будущего России. СПб., 2001. С. 146.
[4] Свобода. Неравенство. Братство. Социологический портрет современной России. М., 2007. С. 34.
[5] Социальная сфера общества сегодня, завтра, послезавтра. Взгляд из Центра и регионов России. Вып. 1. М., 2008. С. 35.
[6] Российская идентичность в условиях трансформации. М., 2005. С. 190.
