Терроризм в асимметричном конфликте на локально-региональном и глобальном уровнях (идеологические и организационные аспекты)
На правах рукописи
СТЕПАНОВА ЕКАТЕРИНА АНДРЕЕВНА
ТЕРРОРИЗМ В АСИММЕТРИЧНОМ КОНФЛИКТЕ
НА ЛОКАЛЬНО-РЕГИОНАЛЬНОМ И ГЛОБАЛЬНОМ УРОВНЯХ
(ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ И ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ АСПЕКТЫ)
Специальность 23.00.04. – Политические проблемы международных
отношений, глобального и регионального развития
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени доктора политических наук
Москва – 2010
Работа выполнена в Отделе международно-политических проблем Учреждения Российской академии наук Института мировой экономики и международных отношений РАН
Научный консультант: д.и.н., проф., член-корр. РАН Барановский Владимир Георгиевич
Официальные оппоненты: д.и.н., проф., академик РАН
Тишков Валерий Александрович
д.и.н., проф. Звягельская Ирина Доновна
д.и.н., проф. Малашенко Алексей Всеволодович
Ведущая организация: Факультет мировой политики
МГУ им. М.В. Ломоносова
Защита состоится 19 января 2011г. в 14.00 на заседании диссертационного совета Д002.003.03 при ИМЭМО РАН по адресу: 117997, Москва, ул. Профсоюзная, 23.
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ИМЭМО РАН.
Автореферат разослан « » октября 2010 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
к. полит. н. И.Л.Прохоренко
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность темы исследования. На рубеже XX–XXIвв. и в начале XXI в. одна из самых тревожных тенденций в области мировой политики и международной безопасности связана с ростом систематического использования негосударственными вооруженными группировками террористических методов. Это происходит на фоне размывания грани между внутриполитическим и международным терроризмом, которое проявляется в транснационализации террористической активности на локально-региональном уровне и возникновении новых опасных форм терроризма на глобальном уровне. Теракты 11 сентября 2001 г. в США особенно ярко продемонстрировали, что в эпоху глобализации и развития информационных технологий и средств коммуникации все большее значение приобретает даже не столько реальный масштаб насилия, сколько возможность с его помощью создать эффект дестабилизации, многократно превышающий прямой ущерб от вооруженного инцидента, и таким образом асимметрично влиять на конкретную политическую ситуацию или мировую политику и международную безопасность.
В условиях XXIв. асимметричная природа терроризма – преднамеренного насилия или угрозы насилия против гражданских мишеней как средства давления на превосходящего по силе и статусу противника – лишь усиливается. На локально-региональном уровне это способствует росту террористической активности, особенно в контексте вооруженных конфликтов, а на глобальном уровне делает терроризм основной тактикой асимметричного противостояния мировой системе. Эскалация террористической активности соответствует и глобальной динамике организованного вооруженного насилия, для которой характерно сохранение высокого уровня целенаправленного насилия против гражданского населения, несмотря на снижение масштаба и интенсивности прямых военных действий между комбатантами.
На фоне относительного ослабления влияния левых и леворадикальных идеологий в 1990-е – 2000-е гг., в том числе вследствие краха советского блока и распада биполярной системы, на первый план в качестве идеологий вооруженных акторов, применяющих террористические методы, вышли идеологии радикально-националистического и религиозно-экстремистского типов. Этот же период отмечен ускоренным распространением сетевых организационных форм, прежде всего, среди негосударственных игроков, особенно транснационального толка. В этом контексте есть основания полагать, что усиление асимметричного потенциала терроризма связано не только с глобализацией, развитием средств информации и связи и другими внешними условиями, но и с особенностями и эволюцией экстремистских идеологий и организационных систем самих террористических акторов.
Недооценка асимметричной специфики терроризма и противодействие терроризму средствами, приспособленными для решения других задач, не приносят желаемого эффекта и даже могут быть контрпродуктивными. Так, после начала в 2001г. объявленной США международной «войны с терроризмом» сравнительные показатели террористической активности сильнее всего ухудшились в тех регионах и странах, которые стали основной мишенью этой кампании (Ирак и Афганистан). Необходимость повысить эффективность противодействия терроризму требует лучшего понимания тех специфических асимметричных преимуществ, которые террористическим игрокам на локально-региональном и глобальном уровнях дают их экстремистские идеологии и организационные системы.
Степень разработанности проблемы. Несмотря на то, что в зарубежной академической литературе проблемы терроризма активно разрабатываются с конца 1960-хгг., большинство концептуально-теоретических разработок в этой области, включая базовые вопросы определения, разновидностей, целей, причин и акторов терроризма, сохраняют остро дискуссионный характер. Наиболее ценные теоретико-концептуальные разработки касаются признания политической природы и целей терроризма, его ярко выраженного контекстного характера и коммуникативной функции.[1] Растет внимание и к тем факторам, которые способствуют переходу вооруженных игроков к терроризму и классифицируются, например, как структурные, сопутствующие и мотивационные или как объяснения на индивидуальном, групповом, государственном и международном уровнях.[2] Однако факторы, связанные с характеристиками самих террористических акторов, в том числе особенности их идеологических и организационных систем, пока освещены недостаточно. Так называемый международный терроризм либо предстает в литературе и официальных документах как
некое «абсолютное зло», не зависящее от конкретного политического контекста, либо, за редкими исключениями,[3] продолжает механически противопоставляться внутриполитическому терроризму, хотя для начала XXI в. характерна, скорее, разная степень транснационализации терроризма на локально-региональном и глобальном уровнях.
Недостаточная изученность терроризма как асимметричного насилия отчасти связана с тем, что, например, литература в рамках классической теории «асимметричного конфликта» (Э.Мак, Т.Пол, Р.Томпсон, И. АррегинТофт, Дж. Рекорд) долгое время была сосредоточена на войнах между государствами (а терроризм не является тактикой государственных игроков) и на крупных антиколониальных войнах, которые в основном завершились к концу 1970-хгг. Даже И.Аррегин-Тофт, которому принадлежит наиболее полная теория «асимметричного конфликта», не включил в изучаемую им выборку конфликты с участием в качестве одной из сторон негосударственных вооруженных акторов, не связанных с антиколониальной борьбой,[4] хотя уже в 1990-е – 2000-е гг. асимметричное противостояние с участием таких акторов вышло на первый план. Традиционная трактовка асимметрии как резкого несоответствия в военно-силовом потенциале противоборствующих сторон также далеко не полно отражает суть абсолютно преобладающего в начале XXIв. типа асимметричного противостояния – между государством (группой государств) и негосударственными игроками на уровне от локального до глобального. Если учесть, что именно в таких контекстах могут применяться террористические методы, потребность в дальнейшей разработке теорий асимметричного насилия и их более активного применения к изучению терроризма становится очевидной.
Остро дискуссионной проблемой остается и вопрос о характере и степени влияния радикальных идеологий вооруженных игроков на их террористическую деятельность. Если в изучении влияния идеологического экстремизма, в комплексе с другими факторами, на процесс радикализации негосударственных акторов и их перехода к вооруженному насилию и удалось добиться определенного прогресса, то в том, когда и почему это насилие принимает именно форму терроризма, пока мало ясности. Хотя всплеск внимания к радикальному национализму как идеологии вооруженного насилия в 1990-е гг. был сосредоточен на этнополитических конфликтах, редкие попытки концептуализации перехода этносепаратистских движений именно к террористическим методам в основном сводили его объяснение к степени этнической поляризации и ожесточенности противостояния.[5] При этом роль радикального национализма несепаратистского толка в 1990-егг. и особенно 2000-е гг. и его связь с религиозным экстремизмом в идеологии движений сопротивления иностранному вооруженному вмешательству в интернационализированных конфликтах во многом оставались в тени.
Рост внимания к изучению связи религиозного экстремизма исламистского толка с вооруженным насилием в целом соответствует ведущей роли идеологии этого типа в начале XXI в. на уровне транснациональных террористических сетей. Несмотря на широкий круг работ, посвященных глубинным социально-политическим, культурным и экономическим процессам в мусульманском мире, в трактовке проблем, связанных с исламистским терроризмом в конце XX – начале XXI в., распространены две крайности. Одна состоит в абсолютизации проблемы вооруженного экстремизма исламистского толка, в представлениях о его лавинообразном росте и о радикальном исламизме как о наиболее распространенной идеологии террористических акторов.[6] Противоположная крайность, которой не чужды и некоторые ученые-исламоведы, состоит в списании феномена исламистского терроризма лишь на «эксцессы» экстремистов-маргиналов.[7] Однако этот феномен, особенно в его транснациональных формах, не следует недооценивать – хотя бы потому, что именно с помощью террористических методов вооруженным экстремистам удается играть роль не столько «маргинального», сколько «подавляющего меньшинства», привлекая непропорционально широкое внимание к своей программе и целям, в том числе по сравнению с более умеренными исламистскими течениями. Еще одним пробелом в литературе является то, что радикальный национализм и религиозный экстремизм как идеологии вооруженного насилия, включая терроризм, в основном продолжают рассматриваться отдельно, а смешанным идеологическим формам уделено недостаточное внимание.
Лишь недавно политологи стали уделять больше внимания организационным, особенно сетевым, моделям акторов, использующих террористические методы.[8] В этой сфере все еще распространен ряд упрощенных интерпретаций, например, резкое разграничение между иерархическими моделями «старого» терроризма периода до 11 сентября 2001 г. и «новым» транснациональным сетевым терроризмом. Чрезмерный упор на сетевые характеристики в структурах террористических акторов не позволяет сосредоточиться на таких их важных организационных особенностях, как гибридный характер их структур и наличие признаков, не свойственных ни сетям, ни иерархиям. Мало исследовано и влияние идеологий таких акторов на их организационные формы.
В отечественной литературе наибольший успех пока достигнут в изучении исторических форм терроризма, особенно социально-революционного и иного левого толка.[9] В то же время теоретические вопросы, связанные с терроризмом, его асимметричной природой и ролью в асимметричном противостоянии, разработаны недостаточно (первый исторический анализ теории асимметричного конфликта на русском языке относится к 2009 г.).[10] Прикладные разработки в основном ограничены анализом правовых и криминологических аспектов противодействия терроризму, а также предотвращения применения в терактах неконвенциональных материалов.[11] Некоторые вопросы, связанные с более глубокими политическими, социально-экономическими, идеологическими и психологическими аспектами вооруженного экстремизма, освещаются в работах отечественных обществоведов[12] и представителей российской востоковедческой и исламоведческой школ.[13] За некоторыми исключениями,[14] эти исследования сосредоточены на изучении процессов на постсоветском пространстве. Организационные структуры террористических акторов в отечественной литературе изучались мало. В ней также слабо используются массивы научных баз данных по терроризму и другим формам вооруженного насилия.
Диссертация призвана восполнить пробел в изучении терроризма как тактики вооруженного противостояния на локально-региональном и глобальном уровнях путем исследования его асимметричной природы и сочетания идеологических и организационных систем террористических акторов как одной из основ исследуемой асимметрии. Сохраняющаяся неопределенность с понятием терроризма, неадекватность его традиционных типологий и теорий асимметричного насилия условиям конца XX – начала XXI в. требуют решения и этих теоретико-методологических проблем. Приоритетное внимание к общемировому, или глобальному, контексту и к локально-региональным контекстам за пределами постсоветского пространства призвано восполнить сохраняющийся недостаток соответствующих исследований в российской литературе 1990-х – 2000-х гг.
Основным объектом исследования являются вооруженные негосударственные акторы, использующие террористические методы в асимметричном вооруженном противостоянии на локально-региональном и глобальном уровнях.
Предмет исследования составляют идеологические установки и организационные системы террористических акторов, прежде всего, религиозно-экстремистского, радикально-националистического и смешанного типов и связь между их идеологиями и структурами.
Основные цели исследования – определить влияние экстремистских идеологий и организационных форм вооруженных негосударственных акторов на применение ими террористических методов в асимметричных конфликтах на локально-региональном и глобальном уровнях и изучить возможности нейтрализации или трансформации экстремистских идеологий и организационных форм таких акторов с целью ослабления их асимметричных преимуществ. В соответствие с этими целями в работе поставлены следующие исследовательские задачи.
1. Выявить основные особенности терроризма по сравнению с другими формами вооруженного насилия и сформулировать научно обоснованное определение терроризма. Оценить адекватность традиционных типологий терроризма, включая его жесткое подразделение на «международный» и «внутриполитический», в условиях конца XX – начала XXI в. и предложить варианты их дополнения или пересмотра.
2. Выйти за рамки традиционной интерпретации асимметричного насилия как резкого несоответствия военных потенциалов противоборствующих сторон и одностороннего превосходства более сильной в военном отношении стороны. Предложить такую концепцию асимметрии, которая была бы более адекватна основному типу современного асимметричного вооруженного противостояния – конфликтам между государством или сообществом государств и вооруженными негосударственными игроками на локально-региональном или глобальном уровне.
3. На основе анализа соответствующей статистики выявить основные тенденции в эволюции терроризма, в том числе радикально-националистического, религиозного и смешанного типов, в конце XX – начале XXI в.
4.Объяснить, почему терроризм, уступающий по смертоносности ряду других форм этнополитического насилия (этническим чисткам, геноциду), распространен как тактика вооруженной борьбы в одних этнополитических конфликтах, но мало применяется или вообще не используется в других конфликтах этого типа (например, на Балканах в 1990-егг. или в Центральной Африке). Изучить специфику идеологии движений «национального сопротивления» несепаратистского типа, направленных, в первую очередь, на противостояние иностранному вооруженному вмешательству, в том числе в рамках интернационализированных конфликтов в контексте «войны с терроризмом» во главе с США.
5. Определить и сопоставить религиозный императив в идеологии вооруженных группировок, прежде всего, исламистского толка, с ее квазирелигиозными характеристиками и функциями. Выявить особенности террористических группировок, для идеологии которых характерен отчетливый религиозный императив, по сравнению с террористическими организациями иной идеологической ориентации. Рассмотреть эволюцию идеологии «глобального джихада» и определить те особенности, которые позволили этой наиболее транснационализированной версии исламистского экстремизма к началу XXIв. стать ведущей идеологией сетевых игроков, оспаривающих глобальный статус-кво с применением террористических методов.
6. Определить, в чем и в каких условиях в идеологических системах террористических акторов религиозный экстремизм совместим с элементами националистической идеологии, а в чем противоречит им и насколько это может быть использовано в стратегии идеологического противодействия терроризму на локально-региональном уровне.
7.Выявить направления основных изменений и элементы преемственности в развитии организационных форм террористических группировок традиционных типов. Определить организационно-структурные особенности современных транснациональных террористических сетей. Выявить организационные параллели и контрасты между терроризмом как тактикой в локально-региональных конфликтах и супертерроризмом на глобальном уровне.
8. Оценить влияние доминирующих в конце XX – начале XXI в. идеологий вооруженных негосударственных игроков, использующих террористические методы, на их организационные формы и определить, насколько идеология и структура таких групп усиливают друг друга.
9. Предложить пути противодействия на идеологическом уровне экстремистской идеологии вооруженных группировок религиозно-националистического толка на локально-региональном уровне, наиболее активно применявших террористические методы в конце XX – начале XXI в., и транснациональному движению «глобального джихада», с которым связан новый тип терроризма – супертерроризм.
10. Выявить пути нейтрализации основных асимметричных организационно-структурных преимуществ террористических игроков, прежде всего, сетевого и смешанного типа.
Хронологические рамки. Основное внимание уделено периоду после окончания «холодной войны» (1990-е гг. – 2000-е гг.) и в особенности периоду 1998–2007 гг., который наиболее полно освещен в статистике по терроризму и на который пришелся очередной пик террористической активности (два предыдущих пика терроризма пришлись на последние десятилетия XIX в. – начало XX в. и 1970-е гг. – начало 1980-х гг.).
Пространственно-географические рамки. В диссертации применение террористических методов анализируется в контекстах двух типов – глобальном и локально-региональном. Глобальный контекст необходим для исследования супертерроризма как тактики вооруженного противостояния нового типа – между транснациональным радикально-исламистским движением, которое ставит универсалистские цели, и рядом ведущих государств мира, международных институтов и мировой системой в целом. Террористические проявления этого противостояния могут иметь место в любом регионе, в том числе вне зон локально-региональных конфликтов, и изучаются в основном на примере микроячеек транснационального движения «глобального джихада» в западных странах. Хотя основные исследуемые в диссертации локально-региональные контексты – это вооруженные конфликты на Ближнем и Среднем Востоке, отдельные аспекты изучаемых проблем рассматриваются и в других контекстах, например, в регионе Юго-Восточной Азии или на российском Северном Кавказе.
На защиту выносятся следующие положения диссертации.
1. Терроризм представляет собой преднамеренное использование насилия или угрозу его применения со стороны негосударственных игроков против гражданских лиц и других некомбатантов ради достижения политических целей путем давления на общество и государство (группу государств, международную организацию, международное сообщество). В начале XXI в. механическое разграничение между «внутриполитическим» и «международным» терроризмом теряет смысл, учитывая, что и те террористические группировки, цели которых не выходят за рамки внутригосударственного контекста, все активнее транснационализируют многие аспекты своей деятельности. В этих условиях критическое значение приобретает уровень и масштаб основных целей и повестки дня террористического актора – локально-региональный или глобальный.
2. Преобладающая в конце 1990-х – 2000-х гг. форма асимметричного противостояния – вооруженный конфликт между государством (группой государств) и негосударственным игроком (от локальной группировки до транснациональной сети) – не сводится лишь к противоборству сторон, различающихся по своему совокупному военному, экономическому и технологическому потенциалу. В таком противостоянии на стороне негосударственных игроков, более слабых по силовому потенциалу и, в отличие от государств, не обладающих формальным политико-правовым статусом – идеологическая и организационно-структурная асимметрия.
3.Экстремистская идеология вооруженного негосударственного игрока обладает высоким мобилизационным потенциалом в условиях асимметричной конфронтации. Этот потенциал приобретает повышенное значение при использовании группировкой террористических методов – т. е. не прямых военных действий против основного вооруженного противника, а попыток надавить на него путем политической и общественной дестабилизации и резонанса в результате демонстративных ударов по гражданскому населению и объектам.
4.В конце XX – начале XXI в. экстремистские идеологии все активнее играют и роль связующего начала для преобладающих среди негосударственных вооруженных игроков сетевых организационных моделей. При этом для группировок радикально-исламистского толка характерна особенно тесная взаимосвязь между идеологией и структурой. Чем сильнее системы организации террористических акторов отличаются от организационных моделей их основных противников – тем сложнее государствам и сообществам государств противостоять таким вооруженным игрокам в асимметричной конфронтации.
5.Экстремистские идеологии и организационные системы вооруженных негосударственных игроков, применяющих террористические методы, служат их основными стратегическими ресурсами в асимметричном противостоянии государствам, группам государств, международным организациям и мировой системе. Эти ресурсы позволяют даже небольшим группам, не имеющим значительной поддержки со стороны населения, вести асимметричную борьбу с применением террористических методов в течение длительного времени.
6.Эффективное противодействие терроризму в контексте асимметричного конфликта не должно сводиться к реагированию на теракты и стандартным профилактическим и превентивным мерам (защите населения и объектов, отслеживанию активности террористических организаций, привлечению террористов к ответственности), с одной стороны, и вниманию к глубинным истокам социально-политического насилия (например, мерам по преодолению социальной и культурной маргинализации отдельных регионов или общин), с другой стороны. При всей важности этих мер, даже, например, урегулирование основных противоречий, приведших к вооруженному конфликту, в контексте которого применяется терроризм, еще не гарантирует автоматического прекращения террористической активности. До тех пор, пока вооруженная группировка сохраняет свои основные асимметричные преимущества – сочетание высокого мобилизационного потенциала экстремистских идеологий в отдельных сегментах общества (обществ) с организационной моделью, асимметричной системе организации ее основного противника, такая группировка имеет возможность продолжать если не военную, то террористическую активность. Эффективное противодействие терроризму как тактике асимметричного вооруженного противостояния на локально-региональном и глобальном уровнях требует комплексных государственных и международных мер по нейтрализации экстремистских идеологий и организационных преимуществ террористических акторов
Теоретико-методологическая база исследования. Теоретико-методологический плюрализм современной общественно-научной мысли позволяет исследователю выйти за рамки той или иной метатеории, но не освобождает его от необходимости прояснить свое понимание онтологии и эпистемологии (того, что есть социальная реальность и как ее изучать). Исследование широкого круга вопросов (от специфики терроризма как сознательного конструирования дестабилизационного политического эффекта, идеологических аспектов и противодействия идеологическим основам терроризма до вполне «объективных», материальных параметров террористических организаций и статистики терактов) логично вписать в контекст не только дискуссий 1990-х–2000х гг. между (нео)позитивистами и конструктивистами, но и попыток выйти за рамки этих подходов на уровень новых метатеорий.
К позитивистам-рационалистам в политологии и теории международных отношений относятся как неореалисты – последователи К. Уолта, к которым близки многие российские ученые, работающих в этой области (А.Д. Богатуров, С.В. Кортунов, Н.А. Косолапов и др.), так и рационалистское направление либерального институционализма (Р. Кеохейн, Л. Мартин, Б.Уайнгаст и др.). Они рассматривают «агента» как индивидуального или коллективного рационального актора, действия которого направлены на максимально эффективную реализацию предписанных ему внешними условиями (структурой) приоритетов. Согласно конструктивистам (А. Вендт, П. Катценштайн, Т.Бирстекер, Ф. Краточвил, У.Лапид, П.А. Цыганков и др.), агенты сами конструируют реальность через взаимодействие, основанное на их представлениях о себе и окружающем мире, но при этом являются и объектами этого взаимодействия, влияющего на формирование их идентичностей и преференций и поведения. Рационалисты отводят идеологии, культуре, религии, идентичности преимущественно инструментальную роль в реализации «объективных» интересов и пытаются объяснить реальность путем выявления ее общих «объективных» закономерностей в рамках номотетического подхода, особенно активно опирающегося на количественные методы. Конструктивисты же, в теории провозглашая равнозначность идейно-духовного и материального начал, на практике в основном стремятся понять нематериальное, отдавая приоритет идеям, представлениям, процессам формирования индивидуального и общественного сознания. Среди конструктивистов доминирует интерпретивный подход, сфокусированный на изучении «восприятий» и конструирования смыслов, которые акторы придают своим действиям, в процессе их взаимодействия. В целом и позитивисты-рационалисты, и конструктивисты вносят наибольший вклад в изучение той стороны социальной реальности, на которой в основном сосредоточен каждый из этих подходов.
Хотя разработка частной теории терроризма сама по себе не требует выхода на уровень новых метатеорий, методологическим предпочтениям диссертанта созвучен ряд идей, высказанных в ходе разработки метатеорий, выходящих за рамки и позитивизма, и конструктивизма. Это, например, понимание, сторонниками общественно-научного течения критического реализма (Р. Бхаскаром, К.Ллойдом, М.Арчером, Х. Патомяки) социального феномена как результата взаимодействия акторов через их «идеи» и «представления», но под влиянием объективно существующих социальных структур.
В целом, онтологическая позиция автора состоит в признании равнозначности и диалектического взаимодействия и взаимовлияния агента и структуры, идейно-духовного и материального начал, а эпистемологическая – в признании как сильных, так и слабых сторон номотетического и интерпретивного подходов. В работе практикуется интеграция результатов, полученных в результате использования конкретных методов трех типов: а) традиционных методов качественного (идеографического и логического) анализа: типологических обобщений, элементов сравнительно-политологического подхода, мини-casestudies; б) количественных методов, например, для получения общего представления о глобальных и региональных тенденциях в динамике терроризма на основе анализа статистики и в) элементов интерпретивного метода (в частности, в анализе идеологического дискурса транснационального движения, проповедующего «глобальный джихад»).
Политические цели, характер и последствия терроризма, его неразрывная связь с политическим, в том числе международно-политическим, контекстом, роль государств, их объединений или мировой системы в целом как конечных объектов воздействия и главных противников террористов в асимметричном вооруженном противостоянии диктуют основной упор в диссертации на политическую науку. Изучение фактора террористического насилия в глобальном и локально-региональных контекстах, негосударственных вооруженных акторов на разных уровнях мировой политики, включая транснациональные террористические сети, размывания грани между терроризмом «международного» и «внутриполитического» типа, а также особое внимание к роли религиозно-экстремистской идеологии в противостоянии мировой системе в начале XXIв. и усилиям по противодействию транснациональному терроризму требуют анализа политических проблем и процессов на транснациональном (международном) уровне. При этом многообразие форм, причин, истоков, последствий терроризма и антитеррористических стратегий в конкретных политических контекстах и конфликтах, эволюция и специфика изучаемых экстремистских идеологий, имеющих не только политическое, но и культурно-психологическое содержание, и ряд аспектов организационных систем террористических акторов предполагают выборочное использование отдельных теоретико-методологических и конкретно-проблемных разработок в области истории, социологии, социальной психологии, этнологии, религиоведения, правоведения и т. д.
Основу источниковой базы работы составили материалы по изучению идеологий и организационных систем вооруженных игроков, применяющих террористические методы на локально-региональном и глобальном уровнях. Они включают работы идеологов и вдохновителей асимметричного вооруженного противостояния второй половины XX в. (от леворадикального теоретика «городской герильи» К. Маригеллы до правоэкстремистского теоретика «безлидерного сопротивления» Л.Бима) и идеологов современного транснационального вооруженного исламизма (С.Кутба, А.Аззама, А.аз-Завахири, Ю. альКарадауи, А.Я. аль-Либи), а также документы организаций, использующих террористические методы (уставы, воззвания, пропагандистские материалы и т.д.). Вторым комплексом источников является статистика основных мировых баз данных по терроризму, прежде всего, Мемориального института по предотвращению терроризма (США), а также по конфликтам и другим формам вооруженного насилия Уппсальского университета (Швеция), Университета Мэриленда (США) и т. д. Третьим комплексом источников являются материалы в области противодействия терроризму: официальные документы государственных и международных структур, включая антитеррористические конвенции, законы и доктрины, контрповстанческие стратегии, ситуационные обзоры и оценки рисков.
Серьезную помощь в работе над диссертацией оказала научная литература по нескольким направлениям. Это, прежде всего, исследования терроризма как специфической формы социально-политического насилия, в том числе на транснациональном уровне (работы В.Лакера, М.Криншо, Б.Хоффмана, Т.Бъорго, А.Шмида, Дж.Хоргана, А.Мерари и др.), а также труды общетеоретического характера, изучающие причины и условия социально-политического насилия (К. Дойч, Т.Гёр, П.Штомпка, Н.П.Гледич и др.). В исследовании противодействия терроризму, где, наряду с политологами, заметную роль играют криминологи и правоведы, включая специалистов по международному праву, ценным подспорьем были труды Б.Ганора, Р. Инглиша, Р. Крелинштейна, В.В. Петрищева и др.
Учитывая, что та часть литературы по асимметричному насилию, которая посвящена асимметричным конфликтам между государствами, неприменима к изучению терроризма как тактики негосударственных акторов, в том числе транснациональных сетей, особый интерес представляют два направления в литературе конца 1990-х – 2000-х гг. Это, во-первых, работы военных аналитиков в области контрповстанческой стратегии, в том числе в интернационализированных контекстах (например, дискуссии вокруг «доктрины Петрэуса» второй половины 2000х гг.). Во-вторых, это труды академических, в основном европейских, экспертов по асимметричным и транснациональным аспектам гражданских войн (Ч. Кинга, П.Вальдмана). Различные формы вооруженного насилия в локально-региональных конфликтах 1990-х – 2000-х гг. и процессы их интернационализации и транснационализации активно изучаются также в рамках «теории новых войн» (М.Калдор, М.Даффилд, К.Холсти, Д. Сноу). Дискуссии вокруг этой теории стали примером конструктивного взаимодействия сторонников различных методологических подходов. Скорректировав или опровергнув ряд конкретных тезисов теоретиков «новых войн» на основе анализа статистики соответствующих баз данных, неопозитивисты-номотетики (С. Каливас, Б.Ласина, уппсальская школа во главе с П.Валленстином) одновременно косвенно подтвердили одну из базовых конструктивистских идей. Проведенный ими анализ показал, что в 1990-е – 2000-е гг. наиболее значительные изменения претерпели не столько параметры и характер различных форм вооруженного насилия в мире (которые демонстрируют разнонаправленные тенденции), сколько их восприятие на уровне государств, международных институтов и негосударственных акторов мировой политики и представления о масштабе, интенсивности и характере соответствующих угроз.
Из теоретической литературы по проблемам идеологии влияние на авторское понимание идеологии как сочетания системы взглядов и дискурса, ориентированного на социально-политическую практику, и как политизированной формы социальной репрезентации группы и основы ее активности оказали элементы неомарксистской (Э.Блох, Л.Альтюссер) и умеренно-конструктивистской (Т.ВанДайк) интерпретаций. Из литературы по различным типам идеологии, наибольший интерес для диссертанта представляли исследования идеологического экстремизма националистического и религиозного типов. В изучении национализма вплоть до 1990-х гг. доминировали различные позитивистские подходы традиционалистского (примордиализм К.Гирца, П.ВанденБерге, У. Коннора) и модернистского толка (историко-модернизационная теория Э.Геллнера), хотя в трудах ряда крупнейших специалистов в этой области прослеживается попытка синтеза элементов традиционализма и модернизма (Э.Смит) или модернизма и конструктивизма (Э. Хобсбаум). В конце XXв. все более заметную роль в этой сфере стал играть конструктивизм (Б.Андерсон, Р.Брубекер, Д. Хоровиц, в отечественной науке – В.А.Тишков, А.И.Миллер и др.). Вплоть до 2000-х гг. в западной и отечественной литературе вопросам связи религиозного экстремизма с вооруженным насилием отводилась вторичная роль по отношению к этнополитической проблематике. Ситуация начала существенно меняться лишь с обострением в конце 1990х гг. проблемы транснационального вооруженного экстремизма исламистского толка и ростом интереса к его изучению. При этом наиболее авторитетные востоковеды и исламоведы (например, Ф. Бурга, Дж.Эспозито, В.В. Наумкин, А.В. Малашенко и др.) убеждены, что связь религиозного экстремизма с вооруженным насилием и, в частности, терроризмом не может быть сведена к манипулятивно-инструментальной.
В исследовании организационных структур террористических акторов использовалась литература в области так называемых организационных исследований, опирающихся на классическую организационную теорию М. Вебера. В настоящее время в центре теоретических дискуссий в этой области, в том числе применительно к структурам вооруженных негосударственных игроков, находится распространение сетевых форм организации. Наибольший интерес представляют те работы в рамках теории «организационных сетей», которые рассматривают сети в сочетании с другими организационными формами (Д.Ронфельдт, Р.Майнц). В изучении механизмов формирования микроячеек транснациональных террористических сетей используются работы теоретиков «социальных сетей» (М.Кастельс, М.Сэджман).
Научная новизна исследования. 1.В работе выдвинуто и детально обосновано академическое определение терроризма.
2.Предложена оригинальная типология современного терроризма, основанная на а) уровне и масштабе конечных целей террористического актора – локально-региональном или глобальном и б) наличии и степени взаимосвязи его террористической активности с вооруженным конфликтом. Переосмыслено понятие супертерроризма, основным критерием определения которого предложено считать неограниченный, глобальный характер конечных целей террористического актора, а не уровень используемых им технических средств.
3.Впервые выдвинута двусторонняя трактовка асимметричного противостояния между государством (группой государств) и негосударственной группировкой или транснациональной сетью как одновременно силовой, статусной, идеологической и организационно-структурной асимметрии.
4.Особенности идеологических и организационных систем негосударственных вооруженных акторов рассматриваются в качестве основных предпосылок их перехода к террористическим методам. Эти предпосылки связаны с особенностями самого актера («агента») и более специфичны именно для терроризма как одной из тактик вооруженного противостояния, чем фундаментальные причины социально-политического насилия в целом.
5.Роль радикально-националистической составляющей в идеологии организаций, применяющих террористические методы на локально-региональном уровне, проанализирована в контексте не только этносепаратистских конфликтов, но и противостояния, связанного, в первую очередь, с сопротивлением иностранному вооруженному вмешательству. Предложено специфическое объяснение перехода этносепаратистских движений именно к террористическим методам, связанное с резким несоответствием завышенных представлений о достижимости их конечных целей, диктуемых соответствующей идеологией, и крайне ограниченными шансами на реализацию этих целей. Выявлены особенности идеологий «национального сопротивления» в интернационализированных конфликтах начала XXI в. в мусульманских странах, главной из которых является интеграция идеологического радикализма религиозного и националистического толка.
6.Сравнительный анализ статистики по террористической активности группировок различных мотивационно-идеологических типов подтверждает, что наиболее радикальная и транснационализированная версия исламского экстремизма стала ведущей идеологией терроризма на глобальном уровне. В то же время на локально-региональном уровне, по крайней мере, не менее распространенными и влиятельными среди вооруженных негосударственных игроков являются идеологии радикально-националистического толка и распространены смешанные идеологические формы.
7.Предложенное объяснение роли религиозно-идеологического экстремизма в мобилизации и обосновании терроризма на локально-региональном и глобальном уровнях не ограничивается критикой чисто инструменталистского подхода и основано на сочетании квазирелигиозных характеристик и функций идеологии этого типа с ее специфическим дискурсом и религиозным морально-этическим императивом.
8.Идеологические и организационные аспекты терроризма в асимметричном конфликте рассматриваются как по отдельности, так и в комплексе. В опровержение резкого противопоставления традиционных типов терроризма современному сетевому супертерроризму, доказано распространение сетевых элементов в организационных системах террористических игроков разных типов на уровнях от локального до глобального. Проведен сравнительный анализ основных типов террористических акторов смешанного националистического/ исламистского толка. Подтверждена ведущая роль идеологии как организующего принципа и связующей основы автономных ячеек сетевых террористических игроков, а для обозначения их организационного типа введено понятие функционально-идеологической сети.
9.Дано объяснение нетипичной для стандартных сетевых структур повышенной степени координации действий, которую демонстрируют множественные автономные ячейки транснационального движения «глобального джихада», вдохновленного аль-Каидой. Рассмотрены специфические характеристики этого движения, не свойственные ни сетевым, ни иерархическим организационным формам.
10.Выявлена специфика антитерроризма по сравнению с другими задачами в области безопасности и предложены пути нейтрализации идеологических и организационных аспектов наиболее распространенных и опасных форм терроризма на локально-региональном и глобальном уровнях.
11.Ввод в отечественный научный оборот значительного объема статистики и критический анализ связанных с ней методологических проблем позволили провести анализ глобальных тенденций в развитии терроризма и сопоставить их с тенденциями в динамике конфликтов и других форм вооруженного насилия.
Практическая значимость. Материалы и выводы диссертации могут использоваться во внешней политике России, прежде всего, в тех регионах мира, которые в начале XXI в. лидировали по уровню террористической активности (на Ближнем и Среднем Востоке, в том числе в контексте интернационализированных конфликтов в Ираке и Афганистане). Диссертация также помогает лучше вписать отечественный опыт противодействия терроризму в общемировой контекст, а ее материалы могут быть использованы как в рамках дальнейшей разработки российской антитеррористической стратегии, так и для выработки специальными службами более конкретных рекомендаций в этой сфере. Наконец, ряд выводов (например, относительно необходимости корректировки программ предотвращения радикализации мусульманских диаспор) имеют значение и для международных организаций и зарубежных государств, в частности, европейских. На основе материалов диссертации подготовлены аналитические справки и прогнозы для правительства и администрации президента РФ. Публикации по теме диссертации используются в качестве материалов учебных курсов в российских и зарубежных вузах – Московском, Санкт-Петербургском и Томском государственных университетах, Государственном университете – Высшей школе экономики, Университете Нотр-Дам, Колумбийском университете и Монтерейском институте (США), Европейском университете проблем мира (Австрия), Университете Сан-Андрес (Аргентина).
Апробация результатов исследования. Основные положения диссертации апробированы в рамках международных научно-исследовательских проектов, в том числе под эгидой Университета ООН и Стокгольмского института проблем мира и обсуждались на российских и международных семинарах и конференциях: «Коренные причины терроризма» (Норвежская академия наук, Осло, 2003г.), «Международный терроризм и конфликты» (Санкт-Петербургский университет, 2004г.), «Исламистский терроризм: тенденции и угрозы» (Университет ОртегаиГассет, Мадрид, 2004 г.), «Национальные и коллективные ответы на новые угрозы и вызовы в Центральной Азии» (Центр стратегических и политических исследований при Институте Востоковедения РАН, Москва, 2005 г.), «Борьба с терроризмом и защита прав человека» (Германское общество внешней политики, Берлин, 2006г.), «Европейские подходы к борьбе с терроризмом» (Зальцбург, 2006г.); «Ислам и арабский национализм» (Александрия, Египет, 2007 г.), на ежегодной конференции Центра изучения терроризма Университета Сент-Эндрюс (Лондон, 2008 г.), а также на антитеррористических саммитах в Мадриде (2005 г.) и Нью-Йорке (2010 г.). Диссертация обсуждена на расширенном заседании Отдела международно-политических проблем ИМЭМО РАН 23 июня 2010 г. и рекомендована к защите с учетом замечаний.
По теме диссертации опубликовано более 100 научных работ общим объемом более 160 печатных листов, в том числе шесть индивидуальных авторских монографий на русском, английском и испанском языках объемом более 80 п. л., две коллективные монографии на русском и английском языках (в соредакторстве и соавторстве) и двенадцать статей в ведущих рецензируемых журналах из перечня ВАК Минобрнауки России, включая три публикации в журналах из перечня Social Sciences Citation Index. Монографии по теме диссертации и связанным с ней вопросам стимулировали дискуссии в российских («Мировая экономика и международные отношения», «Азия и Африка сегодня», «Латинская Америка») и зарубежных научных журналах (“Democracy and Security”, “Global Crime”, “The Middle East Journal”, “Survival”). Публикации по теме диссертации послужили основой для включения диссертанта в 2007 г. в состав редколлегии ведущего мирового научного журнала по проблемам терроризма “Terrorism and Political Violence”.
Структура диссертации. Работа состоит из введения, шести глав, заключения, списка источников и литературы и списка принятых сокращений. Графический материал включает четырнадцать графиков.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во введении обосновывается актуальность изучения идеологических и организационных аспектов терроризма в асимметричном конфликте на локально-региональном и глобальном уровнях, оценивается степень разработанности темы, определяются объект, предмет, цели и задачи исследования, проводится обзор его теоретико-методологической базы, источников и литературы, раскрывается научная новизна и практическая значимость работы.
В первой главе – «Терроризм как тактика асимметричного конфликта» – терроризм определяется как преднамеренное использование насилия или угроза его применения со стороны негосударственных игроков против гражданских лиц и других некомбатантов ради достижения политических целей путем давления на государство и общество (или группу государств, международную организацию и даже мировое сообщество). В основе этого определения – политические цели (в отличие от материальных целей криминального насилия), гражданское население и объекты как oсновные мишени терактов (в отличие, например, от партизанских ударов по регулярным государственным или международным военным формированиям и силам безопасности) и асимметричная природа терроризма. Она состоит в том, что главная задача теракта выходит за рамки его непосредственных жертв и прямого ущерба. Теракт служит катализатором более широкого общественно-политического резонанса, который необходим террористам для дестабилизации и давления на их основного – статусного и более сильного – противника. Стремление террористов преодолеть заведомую асимметрию в области силы и статуса, создать иллюзию «сопоставимости» влияния и ресурсов с их «системным» оппонентом, используя общественно-медийный эффект от ударов по гражданским целям, объясняет, почему терроризм является специфической тактикой именно негосударственных игроков и почему его следует отличать, например, от государственного террора.
В конце XX – начале XXIв., когда даже локальные вооруженные группировки транснационализировали те или иные аспекты своей деятельности, критическое значение имеет не жесткое разграничение между внутриполитическим и международным терроризмом, а уровень и масштаб целей группировки: локально-региональный или глобальный. Вопреки традиционному четкому разграничению между социально-политическим, националистическим и религиозным терроризмом, в 2000е гг. значительная часть террористической активности в мире пришлась на организации смешанного, особенно религиозно-националистического толка. Исходя из уровня и масштаба политико-идеологических целей террористических организаций и того, действуют ли они в контексте более широкого вооруженного противостояния, можно выделить три типа терроризма в изучаемый период: 1)терроризм как тактику в локально-региональных конфликтах; 2)супертерроризм как тактику акторов, преследующих глобальные, неограниченные цели в противостоянии международной системе (например, ячеек транснационального движения, вдохновленного аль-Каидой); 3) терроризм леворадикального, правоэкстремистского, экологического и иного толка, не связанный с вооруженными конфликтами и переживавший относительный спад на рубеже XX–XXI вв.
Традиционное понимание асимметрии в вооруженном противостоянии лишь как качественного военно-силового превосходства одной из сторон не объясняет, почему такие конфликты могут длиться десятилетиями, не приводя к решающему исходу. «Силовая асимметрия» также далеко не полно отражает абсолютно преобладавший в начале XXI в. тип асимметричного противостояния – между государством и негосударственными акторами (95% конфликтов за десятилетие с 1998 г. и 100% конфликтов в 2004–2009гг.) В таком противостоянии основные ресурсы государства включают не только силовой потенциал, но и международный политико-правовой статус, а негосударственные игроки имеют свои сравнительные преимущества.
Выявление фундаментальных условий и причин терроризма как одной из тактик вооруженного асимметричного конфликта неизбежно сводится к анализу тех глубинных противоречий, которые оспариваются противоборствующими сторонами (контроль над государственной властью, территорией и т. д.). Однако причины конфликта в целом еще не обязательно объясняют, почему в нем используются – или не используются – именно террористические методы. Даже асимметричная конфронтация не гарантирует автоматического применения в ней террористических методов, а если они и применяются, то не обязательно всеми негосударственными акторами. Необходимо выявить более специфические предпосылки, которые делают терроризм сознательным тактическим выбором негосударственных игроков в асимметричном противостоянии на локально-региональном или глобальном уровнях. Если конкретные внешние условия, в которых применяется терроризм, могут сильно варьироваться, подчеркивая его предельно контекстный характер, то внутренние характеристики самих террористических акторов, как правило, отвечают двум базовым условиям. Сознательное уничтожение гражданских лиц или угроза применения насилия против них как средство давления на более сильного оппонента требует от террористов повышенной степени решимости и воли, которую обеспечивает более жесткий идеологический детерминизм, чем у группировок, не применяющих террористические методы. Но одной решимости мало – она должна быть подкреплена соответствующими организационно-структурными возможностями (которые не сводятся к чисто техническим или финансовым). Это, прежде всего, такая система внутренней организации группы, которая дает ей весомые асимметричные преимущества в сравнении с главным противником террористов – государством или сообществом государств. Сочетание жесткого идеологического детерминизма с особенностями организационной структуры максимизируют для вооруженного актора сравнительные преимущества террористической тактики в конкретных локально-региональных контекстах и на глобальном уровне.
Во второй главе – «Радикальный национализм как идеологическая база терроризма» – отмечается, что, если в XIX в. и на протяжении большей части XXв. терроризм чаще всего применялся группами социально-революционной, анархической и другой леворадикальной ориентации, то с конца XXв., как показывает статистика, пальма первенства в этой области перешла к организациям радикально-националистического и религиозно-экстремистского, а также смешанного идеологического толка.
В конце XX – начале XXI в. систематическое применение терроризма группировками радикально-националистического толка было характерно а) для этносепаратистских движений (в Кашмире (Индия), Чечне (Россия), на Шри-Ланке, в Таиланде и т. д.), как правило, противостоящих более или менее функциональным центральным правительствам, и б) для движений, участвующих в вооруженном сопротивлении иностранной интервенции и оккупации (например, в контексте палестино-израильского противостояния, Ираке и Афганистане), как правило, в условиях слабости или нефункциональности государственной власти. В 1990-е гг. влияние радикально-националистических идеологий на террористическую активность сильнее всего проявилось в применении терроризма этносепаратистами. Однако в 2000е гг., в условиях начала международной «войны с терроризмом», основная часть террористической активности в мире пришлась на движения сопротивления вооруженному иностранному вмешательству и связанным с ним местным правительствам в интернационализированных конфликтах в Ираке (где к 2007 г. число терактов составило 60% от всех терактов в мире, а число убитых в терактах – 79% от общемирового) и, к концу десятилетия, в Афганистане.
В начале XXIв. перспективы достижения радикальными этносепаратистами своей конечной цели – одностороннего отделения от многоэтничного государства и создания нового государства – весьма ограниченны. Несмотря на исключительные случаи, в которых решающую роль играл фактор внешнего вмешательства (Косово, Абхазия, Южная Осетия), формирование независимых государств на базе сепаратистских движений остается именно исключением, а не правилом. Неудивительно, что конфликты этносепаратистского типа могут длиться десятилетиями без реальных перспектив достижения сепаратистами их конечной цели. Максимум того, чего удается добиться большинству этносепаратистских движений – это перераспределения власти и ресурсов внутри государства в рамках той или иной формы автономии и федерализма. Хотя мобилизация насилия этнонационалистическими лидерами и идеологами может базироваться и на реальном социально-политическом и социально-экономическом недовольстве и социокультурном протесте, амбициозность формулируемых ими конечных целей вступают в противоречие с заведомо низкими шансами на реализацию этих целей, даже вооруженным путем. Это противоречие становится рецептом дальнейшей радикализации наиболее экстремистских элементов в этнонационалистическом движении и объясняет их переход к более асимметричным формам насилия, крайней из которых является терроризм.
В отличие от этносепаратизма, радикальный национализм как идеология сопротивления внешнему «захватчику» или «угрозе» конструирует противостояние не по линии «господствующего большинства – доминируемого меньшинства», а в форме сопротивления «доминируемого большинства». Такой национализм носит сравнительно более инклюзивный характер даже в условиях, когда вооруженное сопротивление «внешнему врагу» сочетается с сектарным характером самог государства (Ливан) или внутренними междоусобицами (Ирак с середины 2000-х гг.), что позволяет провести некоторые параллели с надплеменным и надэтническим характером большинства антиколониальных движений. Несмотря на эти параллели, вооруженные движения «национального сопротивления» конца XX – начала XXI в. не следует отождествлять с так называемым гражданским национализмом секулярного западного типа: если они и носят, например, межэтнический характер, то это, скорее, отражает сектарный характер общества или, например, продиктовано влиянием исламизма на их идеологию.
При всех различиях между идеологиями этносепаратистского типа и радикальным национализмом как идеологией сопротивления иностранному вмешательству в интернационализированных конфликтах, в конце XX – начале XXIв. общим для них стало все более распространенное и тесное сочетание с религиозным экстремизмом, особенно исламистского толка.
В третьей главе – «Религиозный экстремизм как идеологическая база терроризма» – подчеркивается, что террористические группировки религиозного толка включают псевдосинтаистских, иудаистских, индусских, сикхских, христианских и других вооруженных экстремистов. Однако в конце XX – начале XXIв. на локально-региональном уровне террористические методы активнее всего применялись группировками, в идеологии которых сочетались элементы радикального исламизма и национализма, а основную террористическую угрозу международной безопасности представляли ячейки транснационального движения радикально-исламистского толка, вдохновленного аль-Каидой.
Наиболее тесную связь между радикальным исламизмом и терроризмом обеспечивает экстремистская религиозно-идеологическая интерпретация одного из базовых для ислама, но остро дискуссионных понятий – «джихада» (священной войны). Основы современной концепции джихада как вооруженной борьбы в глобальном контексте были разработаны египетским исламистом С.Кутбом в 1960-х гг. и развиты его последователями А.аз-Завахири, А.Аззамом и др. В отличие от них, умеренные исламисты не только проводят разграничение между «великим» джихадом как процессом внутреннего самосовершенствования мусульманина и «внешним», или «малым», джихадом как вооруженной борьбой, но и склонны отделять джихад против иностранных интервентов или вероотступников (в том числе правящих режимов в своих странах) от «глобального джихада», ассоциируемого с аль-Каидой. Идеологи «глобального джихада», напротив, призывают к единству джихада на уровнях от локального до глобального. На практике радикализация исламизма, в том числе исламизация изначально более светских (например, радикально-националистических) вооруженных движений, становится для них мощным идеологическим подспорьем в использовании и обосновании асимметричного насилия, включая терроризм.
С одной стороны, попытки свести такой терроризм к «чисто религиозному» игнорируют тот факт, что требования вооруженных группировок исламистского толка, особенно связанных с более широкими социальными движениями (например, палестинского движения Хамас или ливанской группировки Хизбулла), в значительной мере носят квазирелигиозный, социально-политический характер. Квазирелигиозные функции исламизма, в том числе в его преобладающих ненасильственных (реформистских) формах, наиболее ярко проявляются там, где есть на что реагировать. Разочарование части обществ и элит в мусульманских странах тем, что «развитие» в предложенных правящими замкнутыми и коррумпированными элитами формах не ведет к социальному миру и процветанию, сочетается с представлениями об унижении и несправедливостях по отношению к мусульманскому миру со стороны, прежде всего, западных стран. Это сочетание питает иллюзию, что возврат к ценностям раннего ислама и их распространение гарантируют более справедливое общественное устройство и обеспечат мусульманам уважение и более прочные позиции в мире. Рост исламизма наиболее заметен в тех мусульманских странах, которые в наибольшей степени затронуты неравномерной и болезненной для широких слоев общества и части элит модернизацией. Такая модернизация усиливает контраст между узкими секуляризованными элитами, которые все больше интегрируются во внешний мир, и остальным обществом, которое, напротив, ретрадиционализируются, но уже на исламистской основе. Все исламистские движения, которые сформировались как вооруженные организации или перешли к вооруженному насилию, возникали в условиях, воспринимаемых исламистами как кризисные и даже катастрофические, как угрозы идентичности и/или физическому выживанию своей общины или более широкому мусульманскому сообществу (умме). При этом наибольшая радикализация и милитаризация исламистских движений характерна для зон наиболее тесного контакта между различными политическими, социально-экономическими и ценностными системами и моделями социального порядка – от мусульманских диаспор в западных странах до районов видимого западного и другого инокультурного присутствия в самих мусульманских странах (израильская оккупация и еврейские поселенцы на палестинских территориях, американские военные базы и инфраструктура в Персидском заливе, районы присутствия США и НАТО в Афганистане и Ираке).
С другой стороны, важно не впасть в противоположную крайность и не свести, вслед за инструменталистами, радикально-исламистскую идеологию лишь к ее квазирелигиозным функциям, социально-политическому характеру, антизападной и антиимпериалистической направленности, не признавая или недооценивая особую мобилизационную роль религиозного фактора на выбор радикальными исламистами того или иного образа действий. На уровне религиозно-идеологического дискурса организации этого типа имеют ряд общих характеристик, отличающих их от организаций светского толка или группировок, для которых конфессиональная принадлежность является лишь частью этнокультурной идентичности. В числе таких характеристик – необходимость в формальном «благословении», санкции на вооруженное насилие, в том числе терроризм, со стороны духовных авторитетов в составе организации или вне ее структуры и его обоснование прямыми, но выборочными ссылками на священные тексты. Социально-политические реалии интерпретируются с помощью религиозных символов и образов, приобретающих сакральное и универсальное значение – например, главный «враг» воспринимается как обезличенное зло, вездесущие «силы сатаны» (для радикальных исламистов – царство неверия, невежества и материализма, или джахилийя). Теракт адресован не только «врагу», но и «свидетелю» более высокого, высшего порядка – богу. Трансформация теракта в ритуал «мученичества за веру» устраняет моральные ограничения на «принесение в жертву» гражданского населения, в том числе в массовом масштабе, что во многом объясняет более высокую смертоносность религиозного терроризма по сравнению с терроризмом других типов.
Идеология вооруженных исламских экстремистов не сводится к радикальному толкованию концепции джихада и включает интерпретацию ряда базовых для ислама понятий. Отчетливый религиозный императив этой идеологии проявляется и в том, что наиболее важной из всех категорий для ее последователей остается именно «вера» (иман). Она первична по отношению к джихаду, который, как подчеркивали радикалы от ибн Таймийи до Кутба и Аззама, следует за верой и только после веры, и героизирует в глазах радикальных исламистов акты насилия, включая теракты. Категория «иман» помогает объяснить, почему альтернативой победе в джихаде для них служит не поражение, а временное отступление для консолидации сил (в изгнании или в условиях перемирия) или гибель смертью «мученика за веру», гарантирующая, по их мнению, самый короткий путь к богу и достойное место в раю.
В четвертой главе рассматриваются организационные формы терроризма на локально-региональном уровне. Распространение сетевых элементов в структуре террористических группировок конца XX – начала XXI в. нередко интерпретируется как резкий контраст между «старым» терроризмом, ассоциируемым с иерархическими моделями, и пришедшим ему на смену «новым» сетевым супертерроризмом. Однако теоретико-идеологическое обоснование сетевого вооруженного противостояния было выдвинуто еще в конце 1960-х гг. в рамках концепции «городской герильи» К.Маригеллы. Он призывал повстанцев избегать чрезмерной централизации путем создания автономных групп, связанных друг с другом и с «центром» не столько вертикальной командной структурой, сколько общей идеологией и продиктованной ею практикой «прямых действий». Уже в 1970-е гг. некоторые централизованные организации террористического толка (например, Ирландская республиканская армия) стали вводить сетевые элементы на низовых уровнях. К началу XXI в. сетевые формы были не только характерны для транснациональных террористических сетей с глобальными целями, но и широко распространены на локально-региональном уровне, а новые группировки, возникшие в 2000-е гг. (например, палестинские Бригады мучеников альАксы) уже в основном носили сетевой характер.
Связь между идеологией и структурой вооруженных игроков, применяющих террористические методы, наиболее четко прослеживается на примере группировок исламистского толка. На локально-региональном уровне можно выделить четыре их основных типа: изначально исламистские движения, приобретающие все более выраженный националистический характер (Хамас и Хизбулла на Ближнем Востоке); исламистские движения, действующие на транснациональном региональном уровне («Джемаа исламийя» в Юго-Восточной Азии); сети, возникшие в результате исламистской трансформации этносепаратистских группировок (например, на Северном Кавказе); движения смешанного исламистско-националистического толка, противостоящие иностранным силам и их местным сателлитам (в Ираке после 2003г.). Хотя процесс постепенной интеграции исламистских организаций первого типа в национальный политический контекст («ливанизация» Хизбуллы или «палестинизация» Хамас) и связанные с этим организационные изменения не могут гарантировать их отказа от вооруженной борьбы, они, как правило, приводят к сокращению или отказу от использования террористических методов. Напротив, эволюция группировки «Джемаа исламийя» в противоположном направлении (ее превращение в децентрализованную транснациональную региональную сеть) сопровождалась дальнейшей радикализацией и ростом опоры на террористические методы. Как показывает пример радикализации чеченского этносепаратистского движения, приобретавшего все более выраженный исламистский характер, победа исламистов в борьбе за контроль над этим движением к концу 1990-х гг. если и не полностью свела на нет его сепаратистскую основу, то способствовала его расколу и фрагментации и изменила не только его организационные формы, но и ареал и содержание дальнейшей вооруженной борьбы. Насилие со стороны сформировавшейся сегментированной региональной сети с постоянно возникающими звеньями-джамаатами более фрагментарно и ниже по интенсивности, чем вооруженные действия в ходе чеченских кампаний середины 1990-хгг. и рубежа 1990-х – 2000-хгг. Однако противостоять такой сети в чем-то даже сложнее, чем добиться разгрома более консолидированного этносепаратистского движения. Наконец, хотя влияние транснациональных террористических сетей на динамику вооруженного насилия со стороны группировок национально-освободительного/религиозно-экстремистского толка в Ираке после интервенции США 2003 г. преувеличено, подъем исламского экстремизма в контексте этого конфликта стал ярким символом для движения «глобального джихада» и живой «иллюстрацией» его религиозно-идеологических установок.
Пятая глава посвящена организационным формам вооруженного исламистского движения на глобальном уровне. На фоне общего распространения сетевых структур большинство организационных моделей на практике носят гибридный характер, сочетая сетевые и иерархические признаки, иногда в комбинации с элементами других организационных форм. Даже транснациональное движение, вдохновленное аль-Каидой, несмотря на преобладание сетевых характеристик, не является «чистой» сетью: оно имеет лидеров на уровне микроячеек и на макроуровне и, наряду с горизонтальными неформальными связями, демонстрирует неявные вертикальные связи между разными уровнями сети.
С одной стороны, группировки, обладающие основными сетевыми характеристиками (функционально-идеологические сети), обладают важными преимуществами в асимметричном противостоянии менее гибким и мобильным государственным и межгосударственным структурам. Отсутствие жесткой иерархии и системы командования затрудняет задачу разгрома сетей, главным объединяющим началом которых является общая идеология. С другой стороны, в контексте применения террористических методов, требующих детальной подготовки, планирования и четкой координации действий разных элементов, стандартные сети демонстрируют и серьезные слабости, например, трудности в принятии стратегических решений военно-политического характера и отсутствие гарантий их выполнения основными элементами сети. Почему же тогда – несмотря на отсутствие четкой командной вертикали и неустойчивые, неявные связи между уровнями и элементами сети – действия отдельных автономных ячеек движения «глобального джихада», базирующихся в разных регионах, достаточно четко соответствуют задачам, сформулированным его лидерами и идеологами? Каким образом система организации, которой присущи основные сетевые признаки, нейтрализует и компенсирует неизбежные слабости сети?
Попытки объяснить этот парадокс как проявление «сетевого трайбализма», т.е. свести движение с универсалистскими религиозно-идеологическими целями к архаичной структуре, основанной на кланово-семейных отношениях и выборочно «эксплуатирующей» некоторые возможности современных сетевых форм, неубедительны. Транснациональное движение, идеологически связанное с аль-Каидой, представляет собой более модернизированный феномен: его наиболее активные участники – образованные мусульмане, происходящие из среднего класса. Основная террористическая угроза этого типа исходит не столько из глубин отсталых кланово-племенных обществ, сколько из районов ускоренной и, по разным причинам, особенно болезненной в политическом, экономическом и социокультурном отношении модернизации и наиболее интенсивного контакта с Западом, в том числе мусульманских диаспор в самих западных странах.
Нетипичная для стандартных сетей функциональность транснационального движения, вдохновленного аль-Каидой, проявляется в его способности обеспечить эффективную координацию действий низовых автономных ячеек в соответствии с общими целями и задачами движения. Такая координация на макроуровне осуществляется не посредством централизованного контроля (как в иерархиях) или взаимных консультаций и компромиссов (как в сетях), а иным, уникальным образом: общие стратегические установки движения сформулированы в таком виде, что они являются прямым руководством к действию для всех элементов сети. Идеологический дискурс уже содержит набор прямых стратегических установок и тактические рекомендации по их реализации (т. е. задачи движения сформулированы так, чтобы их можно было воплощать разными средствами в различных контекстах). Это также требует высокой степени интеграции идеологии и стратегии, когда, при множестве лидеров и идеологов и многообразии микроячеек, движение руководствуется единым, консолидированным идеологическим/стратегическим дискурсом. Кроме того, для этого движения характерна более высокая степень внутригрупповой солидарности и обязательств на уровне микроячеек, чем для стандартной обезличенной функционально-идеологической сети. Это достигается за счет специфического механизма формирования микроячеек, которые еще до объявления о своей принадлежности к «глобальному джихаду» объединяют уже сложившуюся группу близких друзей-единомышленников.
В шестой главе изучаются проблемы противодействия идеологическим и организационным основам терроризма. В контексте так называемой войны с терроризмом во главе с США особую остроту приобрела проблема специфики антитерроризма. Хотя заявленной целью этой международной кампании было противодействие терроризму, большинство связанных с ней проблем (включая эскалацию в 2000-е гг. террористической активности в контексте конфликтов в Ираке и Афганистане) имеет мало отношения к специфике собственно антитеррористической деятельности. В целом эта кампания представляет собой набор не обязательно согласованных и нередко противоречащих друг другу односторонних и многосторонних военных операций, включая вооруженные интервенции и интернационализацию конфликтов, контрповстанческие действия, операции по стабилизации и поддержанию мира и некоторые более специализированные контртеррористические мероприятия. В отличие от военных задач, сутью контртеррористической деятельности в ее более узком смысле является не столько военно-силовое принуждение, сдерживание или возмездие постфактум, сколько предотвращение терактов и превентивная дестабилизация и нейтрализация террористических организаций. Если успех военной операции равнозначен победе в результате разгрома противника, то наивысший успех контртеррористической операции – это минимизация и недопущение террористических действий в результате комплексной превентивной работы, основанной на отслеживании активности, идеологии и структуры террористических организаций на систематической основе.
Попытки противостоять наиболее радикальной и влиятельной идеологии современного транснационального терроризма, проповедующей «глобальный джихад», путем противопоставления ей умеренного ислама могут лишь несколько замедлить или затруднить процесс радикализации потенциальных адептов, например, в мусульманских диаспорах на Западе. Хотя усилия по поддержке умеренного ислама и подчеркиванию его роли как религии мира и ненасилия, безусловно, важны сами по себе, не следует переоценивать силу богословских аргументов и умеренного мусульманского духовенства в противодействии транснациональному антисистемному движению, которое выходит далеко за рамки теологии и религии и имеет сильный квазирелигиозный подтекст. Кроме того, эффект мер по поддержке умеренного ислама как противовеса транснациональному вооруженному исламизму в 2000-е гг. фактически сводился на нет противонаправленными мобилизационными импульсами, например, в результате интервенций в Ираке и Афганистане.
Теоретически, более эффективным идеологическим противовесом транснациональному религиозному экстремизму в асимметричном конфликте могла бы служить идеология, сравнимая с ним по степени мобилизации и возможности аккумулировать протестный потенциал, но при этом не имеющая столь явного транснационального резонанса. Такая идеология менее радикальна в том смысле, что ее идеологи и адепты не претендуют на то, чтобы существовать в ином идеологическом измерении, не отрицают саму идею государства как одну из основ мировой системы и не ставят целью продвижение альтернативного утопического социального порядка в глобальном масштабе. В конце XX – начале XXI в. идеологии, обладающие сравнимым с религиозным экстремизмом мобилизационным потенциалом на локально-региональном уровне, носили националистический характер.
Широко распространенное в идеологиях участников локально-региональных конфликтов сочетание, или синтез, радикального исламизма с национализмом в краткосрочной перспективе нередко способствовало усилению идеологической асимметрии и террористической активности таких комбатантов. Однако в долгосрочном плане, при определенных условиях, синтез радикального исламизма с национализмом в идеологии крупных вооруженных игроков, являющихся ключевыми участниками локально-региональных конфликтов, может иметь и обратный эффект. Это относится к тем конфликтам, в которых повстанческие движения, нередко носящие межэтнический характер или ведущиеся, не обязательно скоординированно, силами и при поддержке различных этноконфессиональных общин, противостоят внешним интервентам, оккупационным силам (и их местным союзникам) и другим формам иностранного вооруженного вмешательства. В начале XXI в. во всех таких контекстах государство было ослаблено или нефункционально, а светская общегражданская культура и идентичность, в лучшем случае, слабы, по сравнению с этнической, конфессиональной и иной идентичностью. Как показывает пример «палестинизации» Хамас или «ливанизации» Хизбуллы, в таких «национально-освободительных» контекстах усиление влияния национализма в идеологии движения исламистского или исламистско-националистического толка может стимулировать снижение градуса транснационального религиозного экстремизма, рост политического прагматизма, сокращение террористической активности и даже отказ если не от вооруженного насилия вообще, то от использования именно террористических методов. Те иностранные государства или блоки государств, которые являются вооруженными участниками интернационализированного конфликта и против которых, прежде всего, и направлено движение сопротивления, могут быть заинтересованы в стимулировании перехода повстанцев на более националистические позиции только при определенных условиях, например, на этапе, когда им необходимо радикально сократить свое участие в конфликте в качестве комбатантов (как США и их союзникам в Ираке на рубеже 2000-х – 2010х гг.). Однако международный интерес к урегулированию таких конфликтов и роль в нем иностранных государств и международных организаций не сводятся к прямому вооруженному вмешательству. В этих условиях прямая или косвенная международная поддержка относительно умеренных националистических сил и программ может не только стимулировать внутреннюю трансформацию группировок исламистско-националистического типа в нужном направлении, но способствовать восстановлению такой государственной власти на постконфликтном этапе, которая обладает реальной функциональностью и хотя бы минимальной легитимностью среди местного населения.
В отличие от движений, участвующих в сопротивлении «внешнему агрессору», идеология исламизированных вооруженных этносепаратистов, как правило, противостоящих относительно функциональным государствам, носит менее инклюзивный характер и сохраняет представление о приоритете интересов «меньшинства». Несмотря на относительную распространенность вооруженных движений исламистско-этносепаратистского типа примеры использования государством опоры на «умеренный» локальный этнонационализм как на определенный идеологический противовес влиянию транснационального религиозного исламизма достаточно редки (среди них – российская политика «чеченизации» конфликта в Чечне в 2000-е гг.). Хотя на этапе «чрезвычайного», кризисного регулирования такой подход может иметь определенный эффект в конкретном локальном контексте, особенно в кратко-среднесрочной перспективе, в долгосрочном плане он не снимает базового противоречия между эксклюзивным локально-территориальным этнонационализмом и государством и обществом в целом и стимулирует не столько нейтрализацию, сколько изменение форм вооруженного экстремизма, например, его дальнейшую регионализацию, фрагментацию и обретение им более сетевого характера.
Стратегия идеологического противодействия терроризму должна сочетаться с усилиями, направленными на то, чтобы ослабить организационно-структурную асимметрию между государством (государствами) и их негосударственными оппонентами. Такие усилия могут включать меры по повышению гибкости и мобильности организационных моделей соответствующих государственных и международных сил и структур. Однако эти усилия должны быть направлены и на трансформацию сетевых структур оппонента в более вертикальные, централизованные модели, связанные более устойчивыми и явными связями. Условием таких внутриорганизационных изменений, как правило, служит серьезная политическая тpансформация основных негосударственных вооруженных игроков, разгром которых военными методами маловероятен, а попытки мирного урегулирования конфликта без их участия или при условии жесткой оппозиции с их стороны обречены на провал. Такая политическая трансформация возможна не в любом локально-региональном контексте и требует сочетания как определенных внешних условий (например, начала процесса национального примирения и демилитаризации, как в Ливане в 1990-егг.), так и внутриорганизационных изменений. Стимулирование политизации и политической трансформации таких движений облегчает «нормализацию» и стандартизацию их организационных систем за счет выявления более умеренных элементов, формирования политических структур и их постепенного втягивания в политический процесс. В то же время такая трансформация способствует постепенной изоляции, маргинализации и делегитимизации непримиримых экстремистов. В результате более радикальные, отколовшиеся фракции легче, например, «выдавить» за пределы конфликтной зоны, лишив тем самым местной базы поддержки, создать более благоприятные условия для их самораспада или, наконец, разгрома в результате соответствующих специальных операций.
Проведенное исследование позволяет сделать следующие выводы.
1. Терроризм как преднамеренное насилие или угроза насилия со стороны негосударственных игроков против гражданских лиц и некомбатантов ради достижения политических целей путем давления на государство и общество (группу государств, международную организацию) применяется не в любом вооруженном противостоянии, а только в таком, которое имеет асимметричный аспект. В начале XXIв. это, во-первых, терроризм как распространенная тактика в локально-региональных конфликтах, а во-вторых, глобальный супертерроризм. Несмотря на резкий рост международного внимания к супертерроризму после событий 11сентября 2001г., преобладающим типом терроризма в начале XXI в. остается именно терроризм как тактика в локально-региональных конфликтах. При этом любые параллели и связи между террористическими акторами, цели которых ограничены локально-региональным контекстом, и, например, супертеррористической сетью с неограниченными глобальными целями не означают полной интеграции терроризма на уровнях от локального до глобального – речь идет именно о параллельно развивающихся типах терроризма, каждый из которых демонстрирует собственную динамику. Соответственно, на международном уровне речь идет не о противостоянии некоей единой всемирной террористической сети, а о решении гораздо более сложной задачи – о противодействии терроризму разных типов, практикуемому акторами различной политико-идеологической ориентации, преследующих цели разного уровня, и взаимодействию между этими акторами.
2. Для понимания сути асимметрии в абсолютно преобладающем в начале XXIв. типе вооруженного асимметричного противостояния – конфликте между государством (группой государств) и негосударственным игроком – недостаточно учитывать лишь разрыв в силовом потенциале сторон. В рамках такой асимметрии государства обладают несравнимо более мощным совокупным военным, политическим и экономическим потенциалом и формальным международным статусом, оставаясь главными системообразующими элементами мирового порядка. Однако вооруженные негосударственные оппоненты располагают собственными сравнительными преимуществами, связанными, прежде всего, с их экстремистскими идеологиями и организационными формами. Эти сравнительные преимущества наиболее явно выражены в асимметричной конфронтации на транснациональном уровне.
3.В конце XX – начале XXIв., на фоне общего роста террористической активности в мире (выразившегося, например, в более чем пятикратном росте числа терактов и погибших в терактах за десятилетие с 1998 г.), в контексте локально-региональных конфликтов террористические методы наиболее активно применялись группировками радикально-националистической и религиозно-экстремистской ориентаций. На локально-региональном уровне идеологии этих типов не только сопоставимы по степени распространенности среди террористических акторов, но и нередко сочетаются в их идеологических системах.
4. В изучаемый период игроки радикально-националистического типа применяли терроризм как в условиях противостояния внешнему вооруженному вмешательству и связанным с ним местным силам в ослабленных или нефункциональных государствах, так и в этносепаратистских целях в ходе противостояния функциональным государствам. В рамках этносепаратистской идеологии обоснование перехода к терроризму как более асимметричному методу борьбы служит одним из способов искусственного преодоления значительного разрыва между объективно низкими шансами на успешное достижение конечной цели сепаратистов (создания независимого государства) и нереалистично завышенными представлениями о возможности ее достижения. Хотя в целом сепаратистские движения, в том числе смешанного исламистско-сепаратистского толка, более распространены, в 2000-е гг. основная доля террористической активности в мире пришлась не на них, а на интернационализированные конфликты на Ближнем и Среднем Востоке, связанные с так называемой войной с терроризмом во главе с США. Эти конфликты представляют собой сложное сочетание разных форм вооруженного насилия, но сохраняют отчетливый аспект сопротивления иностранной интервенции и международному военному присутствию.
5. Специфика религиозного экстремизма как идеологии терроризма состоит в диалектическом сочетании и взаимодействии квазирелигиозных функций с отчетливым религиозно-идеологическим дискурсом и особым религиозно-этическим императивом. В частности, радикальный исламизм как идеологическая база терроризма квазирелигиозен в том смысле, что ставит социально-политические цели, выходящие далеко за рамки теологии или религиозной этики, и по сути своей является борьбой за альтернативную систему общественного устройства, вплоть до глобального уровня. Однако эта идеология остается глубоко религиозной в том смысле, что большинство вооруженных исламистов, включая террористов исламистского толка, искренни в своих религиозных убеждениях. Несмотря на то, что они не обязательно вникают в тонкости религиозно-идеологического дискурса, главным смыслом, целью и мерилом вооруженной борьбы для них остается «вера» как своеобразный религиозно-этический контракт с богом на социально-групповом и индивидуальном уровнях.
6. Если в локально-региональных контекстах радикальный исламизм остается лишь одной из экстремистских идеологий вооруженных группировок, применяющих террористические методы, то на глобальном уровне доминирующей идеологией транснациональных террористических сетей в начале XXIв. стала самая амбициозная и универсалистская версия современного религиозного экстремизма – идеология «глобального джихада». Среди наиболее опасных характеристик, делающих ее ведущей идеологией вооруженного противостояния основам мировой системы – тотальный и всеохватный характер предлагаемой альтернативной концепции глобального социального порядка. Эта утопическая система выходит за рамки теократии в ее западном понимании (государства, где правит духовенство) и подразумевает прямую власть бога через свод установленных им и общих для всех правил и норм. Конечные цели этой идеологии носят неограниченный и глобальный характер, выходят за рамки конфронтации с США и Западом и исходят из того, что необходимость «установить суверенитет Бога на земле и справедливую систему, ниспосланную Богом» – достаточная причина для объявления вооруженного джихада. Наконец, это не просто транснациональная, а наднациональная и надгосударственная идеология, которая «выше» и «вне» таких категорий и конструкций, как государство, нация, этничность. Эта идеология не только не признает государственные границы и современные государства, включая исламские (например, Саудовскую Аравию и Судан), но и отвергает само понятие государства. Она исходит из того, что ни одно государство не способно заменить ниспосланную богом систему законов и что единственно важной характеристикой людей является то, разделяют ли они веру в единого бога.
7. В отличие от вооруженных организаций, сочетающих исламский экстремизм с национализмом на локально-региональном уровне и привязанных к конкретному политическому контексту и территории, ячейки сетевого вооруженного радикально-исламистского движения, посвятившие себя исключительно всеобъемлющему «глобальному джихаду» и сформированные в духе предсказанных С. Кутбом «авангардных» групп, объединяющих немногих «избранных», не зависят от поддержки со стороны населения и не размениваются на социальную работу в массах. Хотя их конечная цель – установление нового мирового порядка в форме «всемирного халифата» – носит утопический характер, такие ячейки представляют вполне реальную террористическую угрозу международной безопасности, в том числе в форме терроризма с массовыми жертвами. Ячейки, исповедующие эту идеологию, практически не поддаются идеологическому давлению и влиянию извне. Попытки нейтрализовать движение «глобального джихада» репрессивно-силовым путем не препятствуют распространению и адаптации к новым условиям его идеологии, которая продолжает вдохновлять своих сторонников на террористические действия, вне зависимости от того, с бльшим или меньшим успехом ведется международная борьба с терроризмом. Особая трудность в противодействии этой идеологии заключается в том, что ее последователи борются не за территорию или власть в конкретном государстве, а ведут вооруженную борьбу за новый, альтернативный мировой порядок и образ жизни, за всеобъемлющую глобальную систему, которая, как они полагают, посредством ниспосланной богом системы законов обеспечит более справедливое мироустройство, чем «правление людей», и гарантирует свободу человека от любых форм порабощения со стороны других людей.
8. Значение экстремистской идеологии для террористической группировки не сводится к обеспечению высокой степени решимости и политической воли, необходимых для применения таких методов. Для современных антисистемных акторов, в организационных системах которых все чаще преобладают сетевые признаки, радикальные идеологические установки становятся главным связующим началом – своеобразным структурным «клеем», соединяющим разрозненные элементы террористических сетей.
9. Идеология радикально-исламистских группировок и движений на локально-региональном и глобальном уровнях в принципе не поощряет жестко иерархические организационные формы, которые рассматриваются как инструмент «порабощения одних людей другими». Эта идеология сохраняет сильный эгалитарный импульс и отдает предпочтение сетевым формам организации. Однако вдохновленное аль-Каидой движение «глобального джихада» выходит далеко за рамки стандартной идеологически интегрированной функциональной сети типа антиглобалистов. Оно представляет собой гибридную структуру, которой присущи не только базовые сетевые характеристики и отдельные иерархические признаки, но и черты, не характерные для известных организационных форм. Степень неформальной координации действий в рамках этой сети превосходит по эффективности координационные механизмы многих более централизованных и организованных структур. Это возможно благодаря тому, что экстремистская идеология движения и его стратегический дискурс, консолидированный в результате взаимодействия нескольких десятков основных идеологов, в том числе в Интернет-пространстве, уже содержат прямые указания низовым ячейкам вести любую доступную им вооруженную активность террористического толка вне зависимости от конкретных условий и района операций. Такая координация сочетается с высокой степенью внутригрупповой солидарности и взаимного доверия среди членов автономных микроячеек движения, строящихся по принципу ассоциации близких друзей и единомышленников. Интеграция идеологии и стратегии на макроуровне в сочетании с высокой внутригрупповой солидарностью на микроуровне позволяет террористам и их транснациональной аудитории рассматривать теракты как скоординированные действия ячеек одного движения, направленные на достижение общей конечной цели.
10. Противодействие терроризму на локально-региональном и глобальном уровнях требует от государств и международного сообщества комплексного применения специальных (контр)разведывательных, политических, правовых, информационных, социально-экономических и других методов, нацеленных на кратко-, средне- и долгосрочную перспективу. Однако «критическим» уровнем антитеррористической активности являются систематические превентивные усилия по нейтрализации главных асимметричных преимуществ акторов, применяющих террористические методы – их экстремистских идеологий и организационных возможностей. При всем многообразии терроризма, в начале XXIв. наибольшую актуальность приобретает противодействие идеологическим и организационным аспектам терроризма как тактике а) вооруженных группировок националистически-исламистского толка в локально-региональных конфликтах и б) ячеек транснационального движения «глобального джихада», ассоциируемых с терроризмом нового типа (супертерроризмом).
11. Возможности нейтрализации экстремизма радикально-исламистского толка как идеологии терроризма, даже путем противопоставления ему ислама как религии или умеренного исламизма – не говоря уже о системных идеологиях секулярного постиндустриального общества западного типа – ограниченны. Если локально-региональное вооруженное движение исламистского толка связано с борьбой против иностранной интервенции или «внешней угрозы», пользуется значительной поддержкой со стороны населения, а его военный разгром и долгосрочное урегулирование без его участия – маловероятны (Хамас и Хизбулла на Ближнем Востоке, садристы в Ираке), то наиболее опасные аспекты религиозного экстремизма в его идеологии может ослабить усиление или стимулирование в ней элементов, соответственно, палестинского, ливанского, иракского или другого инклюзивного национализма. Однако, если речь идет о группировках смешанного или переходного этносепаратистского/исламистского толка, противостоящих центральным правительствам (России, Индии, Китая, Филиппин, Таиланда и т. д.), то опора государства на «умеренный» этнонационализм как на идеологический противовес влиянию транснационального религиозного исламизма – скорее, исключение, чем правило. В долгосрочной перспективе такая политика не снимает базового противоречия между эксклюзивным локально-территориальным этнонационализмом и государством и обществом в целом.
Не меньшую сложность представляет собой задача противодействия преобладающей в западных странах форме терроризма исламистского толка, ассоциируемой с ячейками движения «глобального джихада», идеология которого носит подчеркнуто наднациональный и надгосударственный характер. Для повышения эффективности государственных и международных программ по предотвращению распространения наиболее радикальных и транснационализированных форм исламизма и радикализации мусульман в западных и других странах следует пересмотреть фокус таких программ на абсолютизации «исламского фактора». Необходим переход от приоритетного внимания к этому фактору, которое только способствует искусственному конструированию некоей обобщенной «мусульманской идентичности» представителей различных диаспор, исповедующих ислам – к большему упору на их этнокультурные особенности, национальное происхождение и стимулирование развития любых других форм и уровней идентичности.
12. Противодействие идеологическому экстремизму должно сочетаться с усилиями по нейтрализации асимметричных организационных преимуществ вооруженных негосударственных игроков, в частности, по превращению эффективно противостоящих государствам сетевых моделей в структуры более привычного и иерархиизированного типа. Задачам «нормализации» и стандартизации организационных систем достаточно крупных вооруженных движений, которые пользуются определенной поддержкой среди населения, в наибольшей степени отвечает процесс их политической трансформации в конкретном национальном политическом контексте в направлении формирования прагматичных интересов, конкретных социально-политических программ, политического руководства, элементов иерархии и формализации неявных внутриорганизационных связей. Такая трансформация еще не гарантирует отказа движения от вооруженной борьбы и его демилитаризации, но, как правило, способствует сокращению или прекращению его террористической активности и облегчает, с одной стороны, интеграцию более умеренных сил в политический процесс и мирную жизнь, а с другой стороны – маргинализацию, изоляцию, ослабление, распад или разгром более радикальных, непримиримых элементов.
ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ ОПУБЛИКОВАНЫ СЛЕДУЮЩИЕ РАБОТЫ:
Монографии
1. СтепановаЕ.А. Терроризм в асимметричном конфликте: идеологические и структурные аспекты / ИМЭМО РАН. – М.: Научная книга, 2010. – 288 C. – 18 п.л.
2. СтепановаЕ.А. Роль наркобизнеса в политэкономии конфликтов и терроризма / ИМЭМО РАН. – М.: Изд-во «Весь мир», 2005. – 312 C. – 19,5 п.л.
3. Степанова E.A. Военно-гражданские отношения в операциях невоенного типа. – М.: «Права человека», 2001. – 272 C. – 17 п.л.
4. Stepanova E. Terrorismo en el conflicto asimtrico: aspectos ideolgicos y estructurales. Cuadernos de Actualidad en Defensa y Estrategia. № 2: En Torno a la Asimetra. – Buenos Aires: Ministeria de Defensa, 2009. – 178 P. – 11,8 п.л.
5. StepanovaE. Terrorism in Asymmetrical Conflict: Ideological and Structural Aspects. – Oxford: Oxford University Press, 2008. – 186 P. – 12 п.л.
6. Stepanova E. Anti-Terrorism and Peace-Building During and After Conflict. – Stockholm: Stockholm International Peace Research Institute (SIPRI), 2003. – 56 P. – 3 п.л.
Коллективные монографии
7. Косово: международные аспекты кризиса / Под ред. Д.Тренина и Е.Степановой. – М.: Гендальф, 1999. – 309 C. – 19,3 п.л. Авт. вклад 2 п.л.
8. Terrorism: Patterns of Internationalization / Ed. by J.Saikia and E. Stepanova. – New Delhi; L.: Sage, 2009. – 266 P. – 17 п.л. Авт. вкл. 2,5 п.л.
Статьи, опубликованные в ведущих рецензируемых научных журналах, рекомендованных ВАК Минобрнауки России
9. CтепановаЕ.А. Терроризм: проблемы определения и функционально-идеологическая типология // Мировая экономика и международные отношения. 2010. № 7. С. 23–32. – 1 п.л.
10.СтепановаЕ.А. Асимметричныйконфликткаксиловая,статусная, идеологическая и структурная асимметрия // Военная мысль. 2010. № 5. С. 47–54. – 0,7 п.л.
11. СтепановаЕ.А. Масштабные теракты как угрозы безопасности критической инфраструктуры // Свободная мысль. 2010. № 4. C. 33–48. – 1 п.л.
12. Степанова Е.А. Государство и человек в современных конфликтах // Международные процессы. 2008. № 1. C. 29–40. – 0,7 п.л.
13. Степанова Е.А. Многообразие и трансформация терроризма: с «интернационалом» или без? // Мировая экономика и международные отношения. 2007. № 7. С. 109–119. – 0,8 п.л.
14. Степанова Е.А. Гуманитарный потенциал России и восстановление экономики конфликтных зон // Мировая экономика и международные отношения. 2007. № 5. С. 65–78. – 1 п.л.
15. Степанова Е.А. Противодействие финансированию терроризма // Международные процессы. 2005. № 2. C. 66–73. – 0,7 п.л.
16. Степанова Е.А. Организационные формы глобального джихада // Международные процессы. 2006. № 1. C. 95–104. – 0,75 п.л.
17. СтепановаЕ.А. Основные проблемы участия вооруженных сил в операциях невоенного типа // Военная мысль. 2002. № 3. С. 71–76. – 0,7 п.л.
18. Stepanova E. Terror and consent: the wars for the twenty-first century (book review) // International Affairs. 2009. V. 85. № 4. P. 849–850. – 0,2 п.л.
19. Stepanova E. War and peace building // The Washington Quarterly. 2004. V. 27. № 4. P. 127–136. – 0,8 п.л.
20. StepanovaE. Kosovo and Chechnya: illogical parallels // Security Dialogue. 2000. V. 31. № 1. P. 507–509. – 0,2 п.л.
Прочие статьи, главы в коллективных монографиях и другие научные публикации
21. СтепановаЕ.А. Тенденции в вооруженных конфликтах // Ежегодник СИПРИ 2008: вооружения, разоружение и международная безопасности. — М.: ИМЭМО РАН, 2009. С.50–84. – 1,5 п.л.
22. Степанова Е.А. Современные концепции изучения международных отношений (последняя четверть XX – начало XXIв.) // Основы общей теории международных отношений / Под ред. А.С. Маныкина. — М.: Изд-во МГУ, 2009. С. 145–174. – 2 п.л.
23. Степанова E.А. Противодействие наркотрафику. Противодействие терроризму. Предупреждение и реагирование на чрезвычайные ситуации и гуманитарные кризисы // Архитектура евроатлантической безопасности / Ин-т современного развития; под ред. И.Ю.Юргенса, А.А.Дынкина, В.Г. Барановского. – М.: Экон-Информ, 2009. С. 89–98, 102–103. – 0,5 п.л.
24. Степанова Е.А. Глобальные тенденции в развитии современных вооруженных конфликтов // Union Magazine. 2009. № 1. С. 40–53. – 1 п.л.
25. Степанова Е.А. Исламистский терроризм сегодняшнего дня: глобальный и локально-региональный уровни // Индекс безопасности. 2007. № 1. С. 75–92. – 1 п.л.
26. Степанова Е.А. Организованная преступность и терроризм в мире и России // Год планеты 2007: экономика, политика, безопасность / Под ред. В.Г.Барановского. – М.: ИМЭМО РАН, 2007. С. 63–76. – 0,7 п.л.
27. Степанова Е.А. Транснациональное джихадистское движение и локально-региональный исламистский терроризм в 2005–2006гг. // Год планеты 2006. – М.: ИМЭМО РАН, 2007. – 0,7 п.л.
28. ПикаевА.А., СтепановаЕ.А. Ядерный терроризм: утопия или угроза? // Разоружение и безопасность 2004–2005. Новые подходы к международной безопасности / под ред. А.Г.Арбатова. – М.: Наука, 2007. C. 37–73. – Авт. вклад 1 п.л.
29. Степанова Е.А. Особенности финансирования транснациональных исламистских сетей в контексте борьбы с международным терроризмом // Разоружение и безопасность 2004–2005. Новые подходы к международной безопасности. – М.: Наука, 2007. С. 145–159. – 0,75 п.л.
30. Степанова Е.А. Эволюция международного права и российского законодательства по противодействию терроризму // Разоружение и безопасность 2004–2005. Новые подходы к международной безопасности. – М.: Наука, 2007. С. 210–232. – 1,5 п.л.
31. Степанова Е.А. Россия, ООН и противодействие терроризму: правовые и практические аспекты // Ежегодник СИПРИ 2005: вооружения, разоружение и международная безопасность. – М.: Наука, 2006. С. 835–849. – 0,7 п.л.
32. Степанова Е.А. Терроризм и асимметричный конфликт: проблемы определения и типология // Современный терроризм: истоки, тенденции и проблемы преодоления. – М.: Изд-во Международного ун-та, 2006. С. 177–190. – 0,75 п.л.
33. ПикаевА.А., СтепановаЕ.А. Нераспространение и ядерный терроризм // Ядерное оружие после «холодной войны» / Под ред. А.Г. Арбатова и В.З. Дворкина. – М.: РОССПЭН, 2006. С. 310–357. – Авт. вклад 1,5 п.л.
34. Степанова Е.А. Наркобизнес, вооруженные конфликты и движения социально-политического протеста в Колумбии, Боливии и Перу // Экспорт вооружений. 2006. № 3. С. 56–62. – 0,6 п.л.
35. Степанова Е.А. Борьба с терроризмом и операции по поддержанию мира: особенности взаимосвязи // Миротворческие операции, парламенты и законодательство / Под ред. А.И.Никитина. – М.: Центр политических и международных исследований, 2004. С. 158–168. – 0,7 п.л.
36. Степанова Е.А. Албанский фактор в македонском конфликте // Албанский фактор кризиса на Балканах / Под ред. Е.Ю. Гуськовой. – М.: ИНИОН РАН, 2003. С. 87–103. – 1 п.л.
37. Степанова Е.А. Россия и международное сотрудничество в борьбе с терроризмом // Ежегодник СИПРИ 2002. – М.: Наука, 2003. С. 869–883. – 0,7 п.л.
38. Степанова Е.А. Незаконный оборот наркотиков и его взаимосвязь с конфликтами и терроризмом: Афганистан и Центральная Азия // Международная безопасность: новые угрозы нового тысячелетия / ИМЭМО РАН. – М.: Наука, 2003. С. 57–72. – 1,2 п.л.
39. СтепановаЕ.А. Россия и проблемы регулирования локально-региональных конфликтов (2001–2002 гг.). Миротворческая деятельность // Международная безопасность: новые угрозы нового тысячелетия. – М.: Наука, 2003. C. 114–141. – 1,5 п.л.
40. СтепановаЕ.А. Россия и противодействие терроризму в локально-региональных конфликтах // Ежегодник СИПРИ 2001 / ИМЭМО РАН. – М.: Наука, 2002. С. 867–881. – 0,7 п.л.
41. СтепановаЕ.А. Незаконный оборот наркотиков в Афганистане и Центральной Азии в контексте антитеррористической кампании // Ядерный контроль. 2002. № 5. C. 36–49. – 0,7 п.л.
42. Степанова Е.А. Американо-российское сотрудничество по Афганистану и его значение для Центральной Азии // Конституционное право: восточно-европейское обозрение. 2001. № 4. С. 57–60. – 0,3 п.л..
43. СтепановаЕ.А. Интернационализация локально-региональных конфликтов // Международная жизнь. 2000. № 11. С. 83–94. – 0,6 п.л.
44. Степанова Е.А. Современные концепции международных отношений // Введение в теорию международных отношений / Отв. ред. А.С.Маныкин. – М.: Изд-во МГУ, 2001. С. 93–113. – 1 п.л.
45. Российско-американские отношения при администрации Буша / Под ред. А.А.Пикаева и Е.А.Степановой; пер. с англ. – М.: Программа по новым подходам к безопасности России (PONARS), 2001. – 47 C.
46. СтепановаЕ.А. Интернационализированный внутренний конфликт как основной тип локально-регионального противостояния в постбиполярный период // Конфликты и кризисы в международных отношениях: проблемы теории и истории. – М.: МАКС Пресс, 2001. С. 89–110. – 1 п.л.
47. СтепановаЕ.А. Россия и антикризисная стратегия НАТО // Россия и основные институты безопасности в Европе: вступая в XXI век / Под ред. Д.В. Тренина. – М.: S&P, 2000. С. 134–173. – 2 п.л.
48. СтепановаЕ.А. Политика США в отношении косовского конфликта // Косово: международные аспекты кризиса / под ред. Д.В. Тренина и Е.А. Степановой. – М.: Гендальф, 1999. С. 158–211. – 2 п.л.
49. Stepanova E. Armed conflict, crime and criminal violence // SIPRI Yearbook 2010: Armaments, Disarmament and International Security. – Oxford: Oxford University Press, 2010. P. 37–60. – 1,3 п.л.
50. Stepanova E. Illicit drug business and armed conflicts: the scope and limits of the links // Drugs and Prohibition: An Old War, a New Debate / Ed. by J.Tokatlian. – Buenos Aires: Libros del Zorzal, 2010. P. 287–314. – 1 п.л.
51. StepanovaE. Beyond “narcoterrorism”: illicit drug business and terrorist tactics in armed conflicts // The Politics of Narcotic Drugs: A Survey / Ed. by J.Buxton. – L.: Routledge, 2010. P. 122–132. – 1 п.л.
52. StepanovaE. Terrorism and political extremism // Great Powers and Strategic Stability in the 21st Century: Competing Visions of World Order / Ed. by G.Herd. – L.: Routledge, 2010. P. 23–44. – 1 п.л.
53. Stepanova E. El negocio de las drogas ilcitas y los conflictos armados: alcance y lmites de sus vnculos // Drogas y prohibicin: Una vieja guerra, un nuevo debate / J.Tokalian (comp). – Buenos Aires: Zorzal, 2010. P. 313–344. – 1,2 п.л.
54. Stepanova E. Islamist terrorism in the Caucasus and Central Asia // After the War on Terror: Regional and Multilateral Perspectives on Counterterrorism Strategy / Ed. by A.Schmid and G.Hindle. – L.: RUSI Books, 2009. P. 104–124. – 1 п.л.
55. Stepanova E. Does Russia Want the West to Succeed in Afghanistan? / PONARS Eurasia Policy Memo № 61. – Washington D.C.: Georgetown University Eurasia Strategy Project, 2009. – 0,3 п.л.
56. Stepanova E. Addressing Drugs and Conflicts in Myanmar: Who Will Support Alternative Development? – Stockholm: SIPRI, 2009. – 0,3 п.л.
57. Stepanova E. One-sided violence against civilians in armed conflicts // SIPRI Yearbook 2009: Armaments, Disarmament and International Security. – Oxford: Oxford University Press, 2009. P. 39–68. – 1,3 п.л.
58. Stepanova E. Al-Qaeda inspired transnational terrorism: ideology and organizational forms // Terrorism: Patterns of Internationalization / Ed. by J. Saikia and E.Stepanova. – New Delhi, L.: Sage, 2009. P. 191–209. – 1,2 п.л.
59. StepanovaE. Counternarcotics. Anti-terrorism. Prevention of and response to emergencies and humanitarian crises // The Architecture of Euro-Atlantic Security / Ed. by I.Yurgens, A.Dynkin and V.Baranovsky. – Moscow: Library of the Institute of Contemporary Development, 2009. P. 56–61, 63–64. – 0,3 п.л.
60. Stepanova E. Massive conventional terrorist attack as a threat to critical infrastructure security // Potential Global Strategic Catastrophes / Ed. by N. al-Rodhan. – Berlin, Wien, L., Zurich: LIT Verlag, 2009. P. 253–269. – 1 п.л.
61. Stepanova E. Iran and Afghanistan: Cross-Border Security Challenges, Conflict Management and Iran-U.S. Relations / PONARS Eurasia Policy Memo № 56. – Washington D.C.: Eurasia Strategy Program, 2009. – 0,3 п.л.
62. Stepanova E. New trends and challenges in modern armed conflicts // Conflict Resolution and Peacebuilding: The Role of NGOs in Historical Reconciliation and Territorial Issues / Ed. by S.Kang, J.McDonald and C.Bae. – Seoul: Northeast Asian History Foundation, 2009. P. 25–46. – 1 п.л.
63. Stepanova E. Islamist terrorism as a threat to Europe: the scope and limits of the challenge // Political Violence, Organised Crime, Terrorism and Youth / Ed. by M.Ulusoy. – Amsterdam: IOS Press, 2008. P. 141–158. – 1 п.л.
64. Stepanova E. Cultures of solidarity and national interest: Russia's conflict management policies // National Interest and International Solidarity: Particular and Universal Ethics in International Life / Ed. by J.-M.Coicaud and N.Wheeler. – Tokyo: United Nations University (UNU) Press, 2008. P. 87–119. – 1,5 п.л.
65. Stepanova E. South Ossetia and Abkhazia: Placing the Conflict in Context. SIPRI Policy Brief. – Stockholm: SIPRI, 2008. – 0,3 п.л.
66. Stepanova E. Radicalization of Muslim immigrants in Europe and Russia: beyond terrorism. PONARS Eurasia Policy Memo № 29 // PONARS Eurasia Policy Conference Materials. – Washington D.C.: Georgetown University Eurasia Strategy Project, 2008. P. 111–115. – 0,3 п.л.
67. Stepanova E. Trends in armed conflicts // SIPRI Yearbook 2008: Armaments, Disarmament and International Security. – Oxford: Oxford University Press, 2008. P. 44–71. – 1,5 п.л.; см. также на араб. и кит. яз.
68. Stepanova E. Un patron para el estudio de los conflictos armadas // Una Mirada al Mundo del Siglo XXI. – Madrid: Ministeria de Defensa, 2008. P. 35–45. – 0,75 п.л.
69. Pikayev A., Stepanova Ye. Nonproliferation and nuclear terrorism // Nuclear Weapons After the Cold War / Ed. by A.Arbatov and V.Dvorkin. – Moscow: R. Elinin Publishing House, 2008. P. 271–306. Авт. вклад – 1 п.л.
70. СтепановаЕ. Ат-татарруф ад-диний ва аль-каумийя аррадикалийя идеолоджийятан лиль‘унф аль-мусалийя аль-лемутаназир [Религиозный экстремизм и радикальный национализм как идеологии асимметричного вооруженного насилия] // Аль-хемар аль-каймий – альислями [Диалог между национализмом и исламом]. – Бейрут: Центр исследований арабского единства, 2008. С. 679–689. – 0,75 п.л.
71. Stepanova E. Islamist terrorism today: gobal and regional levels // Security Index [Geneva]. 2007. V. 13. № 1. P. 79–94. – 1 п.л.
72. Stepanova E. Iraq and world order: a Russian perspective // The Iraq Crisis and World Order: Structural, Institutional and Normative Challenges / Ed. by R.Thakur and W.Sidhu. – Tokyo: UNU Press, 2006. P. 249–264. – 1,5 п.л.
73. Stepanova E. Russia’s Middle East policy: old divisions or new? PONARS Policy Memo №429 // PONARS Policy Conference 2006. – Washington D.C.: Center for Strategic and International Studies (CSIS), 2006. P. 109–113. – 0,2 п.л.
74. Stepanova E. Terrorism as a tactics of spoilers in peace processes // Challenges to Peacebuilding: Managing Spoilers During Conflict Resolution / Ed. by E.Newmann and O.Richards. – Tokyo: UNU Press, 2006. P. 78–104. – 1,5 п.л.
75. Stepanova E. The use of Russia’s security forces in post-conflict environment // Security Sector Reform and Post-Conflict Peace-Building / Ed.by A.Schnabel and H.Ehrhart. – Tokyo: UNU Press, 2006. P.133–155. – 1,5 п.л.
76. Stepanova E. Legal and practical aspects of the antiterrorism campaign // SIPRI Yearbook 2005: IMEMO Contribution to the Russian Edition. – Moscow: Nauka, 2006. P. 36–59. – 1 п.л.
77. StepanovaE. From Dubrovka to Beslan: Who Is Learning Faster? PONARS Policy Memo No. 347 // PONARS Policy Conference, 4 Feb. 2005. – Washington DC: CSIS, 2005. P. 145–150. – 0,3 п.л.
78. Stepanova E. Russia’s approach to the fight against terrorism // Russia as a Great Power: Dimensions of Security under Putin / Ed. by J.Hedenskog, V. Konnander, B. Nygren, I. Oldberg, C. Pursiainen. – L.: Routledge, 2005. P. 301–322. – 1,2 п.л.
79. Stepanova E. Illicit drug trafficking and Islamist terrorism as threats to Russia’s security: the limits of the linkage // PONARS Policy Conference 2005. – Washington D.C.: CSIS, 2005. P. 165–170. – 0,3 п.л.
80. Stepanova E. The Challenge of Terrorism in Post-Saddam Iraq: A View from Russia / PONARS Policy Memo № 325. – Washington D.C.: CSIS, 2004. – 0,3 п.л.
81. Stepanova E. International peace-building and radical Islamic organisations in war-torn areas: beyond terrorism // The Failure of Political Islam. Human Rights Conflict Prevention Center Research Papers. 2004. № 3–4. P. 507–527. – 1,2 п.л.
82. Stepanova E. The unilateral and multilateral use of force by the United States // Unilateralism and U.S. Foreign Policy: International Perspectives / Ed. by D.Malone and Y.Khong. – Boulder: Lynne Rienner, 2003. P. 181–200. – 1,2 п.л.
83. Stepanova E. Post-war Iraq: policy options for Russia. PONARS Policy Memo № 322 // PONARS Policy Conference Materials, 12 Dec. 2003. – Washington D.C.: CSIS, 2003. P. 209–215. – 0,4 п.л.
84. Stepanova E. The OSCE and the US-Russian cooperation in the fight against terrorism // OSCE Yearbook 2002. – Baden-Baden: Nomos Verlagsgesellschaft, 2003. P. 59–72. – 0,8 п.л.
85. Stepanova E. Russia and international cooperation in the fight against terrorism // SIPRI Yearbook 2002: IMEMO Contribution to the Russian Edition. – Moscow: Nauka, 2003. P. 32–46. – 0,7 п.л.
86. StepanovaE. The use of Russia’s ‘grey area’ forces in post-conflict environments // Civil-Military Relations Network Bulletin [King’s College London]. 2002. № 4. P. 3–6. – 0,2 п.л.
87. Stepanova E. Die OSZE und die amerikanisch-russische Zusammenarbeit im Kampf gegen den Terrorismus // OSZE Jahrbuch 2002. – Baden-Baden: Nomos Verlagsgesellschaft, 2002. P. 63–76. – 0,7 п.л.
88. StepanovaE. Partners in need: U.S.-Russia cooperation on and approaches to antiterrorism. PONARS Policy Memo № 279 // PONARS Policy Conference 2002. – Washington D.C.: CSIS, 2002. P. 187–192. – 0,3 п.л.
89. StepanovaE. Russia and the U.S. Policy on Iraq: Conflict of Interests and Limits of Dissent / PONARS Policy Memo № 249. – Washington D.C.: CSIS, 2002. – 0,3 п.л.
90. StepanovaE. Russia and the combat against terrorism in local and regional conflicts // IMEMO Contribution to the Russian Edition of SIPRI Yearbook 2001. – Moscow: IMEMO, 2002. P. 42–58. – 0,7 п.л.
91. Stepanova E. Military operations Other Than War: The U.S. View // Military Thought. 2002. V. 11. № 2. P. 127–133. – 0,7 п.л.
92. StepanovaE. Separately Together: U.S. and Russia’s Approaches to Post-Conflict Settlement in Afghanistan. PONARS Policy Memo № 230 // PONARS Policy Conference Materials. – Washington D.C.: CSIS, 2002. P. 117–122. – 0,3 п.л.
93. StepanovaE. Internationalization of local and regional conflicts // International Affairs. 2001. V. 47. № 1. P. 36–47. – 0,7 п.л.
94. StepanovaE. U.S.-Russia cooperation in Afghanistan and its implications // East European Constitutional Review. 2001. V. 10. № 10. P. 92–95. – 0,4 п.л.
95. Stepanova E. U.S.–Russia Cooperation on Afghanistan: An Exception or a Model? / PONARS Policy Memo № 201. – Washington D.C.: CSIS, 2001. – 0,3 п.л.
96. StepanovaE. Russia’s policy on the Kosovo crisis: the limits of “cooperative peacemaking” // Kosovo: Lessons Learned for International Cooperative Security / Ed. by K.Spillman and J.Krause. – Bern: Peter Lang Publ., 2000. P. 205–230. – 1,5 п.л.
97. Stepanova E. International Terrorism in the Southern Tier: Perceived or Real Threat to Russia’s Security? / PONARS Policy Memo №167. – Washington D.C.: Council on Foreign Relations, 2000. – 0,2 п.л.
98. StepanovaE. Russlands Politik in der Kosovo-Krise: Die Grenzen der “Partnerschaft fur den Frieden” // Kosovo: Humanitare Intervention und kooperative Sicherheit in Europa / Ed. by J.Krause. – Berlin: Leske, 2000. P. 147–166. – 1,3 п.л.
99. СтепановаЕ. Русиjа у косовскоj кризи // Гласник одjеленьа друшвенних наука. Црногорска Академиjа наука и умjетности. 2000. № 13. С. 199–216. – 1 п.л.
100. StepanovaE. Western Policy on Chechnya: Rationalizing Relations with Russia? / PONARS Policy Memo № 100. – Cambridge (Mass.): Davis Center for Russian Studies, Harvard University, 1999. – 0,2 п.л.
101. StepanovaE. Explaining Russia’s Dissention on Kosovo / PONARS Policy Memo № 57. – Cambridge: Davis Center for Russian Studies, Harvard University, 1999. – 0,3 п.л.
[1] HoffmanB. Inside Terrorism. – N.Y.: Columbia University Press, 2006; Political Terrorism: A New Guide to Actors, Authors, Concepts, Data Bases, Theories, and Literature / Ed. by A.Schmid and A. Jongman. – New Brunswick: Transaction, 2005; Terrorism in Context / Ed. by M.Crenshaw. – University Park: Pennsylvania State University Press, 1995.
[2] Root Causes of Terrorism: Myths, Reality and Ways Forward / Ed. by T.Bjorgo. – Abingdon: Routledge, 2005.
[3] EngeneJ. Five decades of terrorism in Europe: the TWEED dataset // Journal of Peace Research. 2007. V.44. №1. P.109–121; EU Terrorism Situation and Trend Report. – The Hague: Europol, 2007–2010.
[4] Arreguin-ToftI. How the Weak Win Wars: A Theory of Asymmetric Conflict. – N.Y.; Cambridge: Сambridge University Press, 2005.
[5] Byman D. The logic of ethnic terrorism // Studies in Conflict and Terrorism. 1998. № 2. P. 149–170.
[6] Juergensmeyer M. Terror in the Mind of God: The Global Rise of Religious Violence. – Berkeley: University of California Press, 2000; Kepel G. Jihad: The Trail of Political Islam. – L.: I.B. Tauris, 2004.
[7] Burgat F. Face to Face with Political Islam. – L.: I.B.Taurus, 1997; Esposito J. Unholy War: Terror in the Name of Islam. – Oxford: Oxford University Press, 2002.
[8] Arquilla J., Ronfeldt D. Networks and Netwars: The Future of Terror, Crime, and Militancy. – Santa Monica (Calif.): RAND, 2001; Sageman M. Understanding Terror Networks. – Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2004.
[9] БудницкийО.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX – начало XX в.). – М.: РОССПЭН, 2000; ВитюкВ.В., Эфиров С.А. «Левый» терроризм на Западе: история и cовременность. – М.: Наука, 1987.
[10] ДериглазоваЛ.В. Опыт исторического анализа феномена асимметричного конфликта в международных отношениях (вторая половина XX – начало XXI в.). Автореферат на соиск. уч. ст. д.и.н. – Томск, 2009.
[11] Терроризм: правовые аспекты борьбы / Отв. ред. И.Л.Трунов. – М.: Эксмо, 2005; Арбатов А.Г., ПикаевА.А., ДворкинВ.З. Ядерный терроризм: политические, правовые, стратегические и технические аспекты // Мировая экономика и международные отношения. 2006. № 11. C. 3–16.
[12] Социальные и психологические проблемы борьбы с международным терроризмом / Под ред. В.Н. Кудрявцева. – М.: Наука, 2002; ТишковВ.А. Реквием по этносу: исследования по социально-культурной антропологии. – М.: Наука, 2003. C.306–400.
[13] МалашенкоА.В. Исламская альтернатива и исламистский проект. – М.: Изд-во «Весь мир», 2006; Naumkin V. Militant Islam in Central Asia: The Case of the Islamic Movement of Uzbekistan. – Berkeley: Institute of Slavic, East European and Eurasian Studies, University of California, 2003.
[14] НаумкинВ.В. Исламский радикализм в зеркале новых концепций и подходов. – М.: Едиториал УРСС, 2005; МирскийГ.И. Исламизм, транснациональный терроризм и ближневосточные конфликты. – М.: Изд-во ГУ–ВШЭ, 2008.
