Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры
На правах рукописи
СВЯТОСЛАВСКИЙ
Алексей Владимирович
СРЕДА ОБИТАНИЯ КАК СРЕДА ПАМЯТИ:
К ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ
МЕМОРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ
Специальность: 24.00.01 –
теория и история культуры (культурология)
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
доктора культурологии
МОСКВА
2011
Диссертация выполнена на кафедре культурологии факультета социологии, экономики и права Московского педагогического государственного университета
Научный консультант: доктор философских наук, профессор
Кузнецова Татьяна Федоровна
Официальные оппоненты: доктор культурологии
Черносвитов Павел Юрьевич
доктор исторических наук, профессор
Талина Галина Валерьевна
доктор философских наук,
доктор культурологии, профессор
Костина Анна Владимировна
Ведущая организация: Российский институт культурологии
Защита диссертации состоится 19 марта 2012 года в _____ часов на заседании диссертационного совета Д.212.154.14 при Московском педагогическом государственном университете по адресу: 117571, Москва, просп. Вернадского, д. 88, ауд. 826.
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Московского педагогического государственного университета по адресу:
119991, г. Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1.
Автореферат разослан «___» ________________2012 года.
Ученый секретарь
диссертационного совета О. И. Горяинова
I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования. Избранная тема культуры мемориализации (коммеморации, намеренного увековечения) является важным компонентом культуры памяти в целом, целенаправленно изучаемой мировой наукой и обозначаемой англоязычным термином «memory studies», что и значит — изучение памяти, понимаемой не в физиологическом, а в социально-культурном аспекте. «Начиная с конца 1970-х, memory studies заняли столь большое место в исторической науке и смежных с нею областях, что это позволило некоторым ученым предрекать уже скорый конец этого, образно говоря, “мемориального бума”. Мое же мнение таково, что рано хоронить то, что и сегодня по-прежнему владеет умами ученых», — замечает по этому поводу профессор истории Вермонтского университета (г. Бёрлингтон, Вермонт, США) Патрик Хаттон[1]. Действительно проблема т. н. коллективной памяти, как ее называют вслед за одним из «отцов-основателей» данного научного направления, французским социологом I пол. XX в. Морисом Хальбваксом, уже несколько десятилетий волнует европейских и американских ученых и политиков, в частности, в связи с необходимостью выработки политики памяти как инструмента социального управления. «По всем признакам похоже, — считает Ян Ассман, — что вокруг понятия воспоминания складывается новая парадигма наук о культуре, благодаря которой разнообразнейшие феномены и области культуры — искусство и литература, политика и общество, религия и право — предстают в новом контексте»[2].
Культура памяти связана с проблемой культурной идентификации. Исследования и дискуссии в данной области выявили ряд устойчивых проблем внутри «memory studies», от решения которых зависит, в конечном счете, политическая стабильность внутри государства и стабильность межнациональных отношений. Среди них проблема т. н. исторической вины и исторической ответственности наций, проблема адекватного и неадекватного отражения исторических событий в образах современной культуры («исторической правды» и «исторической лжи»), проблема культурной ностальгии и проблема «исторического забвения», носящего, с одной стороны, естественно-органический характер, а с другой, становящегося инструментом политического манипулирования, и др. Принимая во внимание особенности структурирования научной мысли в современной России, можно констатировать, что вся эта проблематика входит в дисциплинарные рамки культурологии, будучи также органично связана с социологией, исторической наукой и социальной психологией. В отличие от историографии, традиционно сосредоточенной, образно говоря, на выяснении того, как на самом деле было, культурология исследует, каким образом в конкретной культурной среде оказывается представлено то, что имело место в истории. Речь идет об анализе механизмов формирования исторических образов и изучении динамики этих образов в культуре.
Внутри области культуры памяти выделяется сфера намеренной коммеморации, представленная как совокупность социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки. В среде обитания, взятой нами в качестве источника материалов для исследования, выделяются архитектурно-скульптурные мемориальные сооружения, памятные знаки, надписи, памятные престолы, храмы и часовни, памятные наименования тех или иных установлений, включая мемориальную топонимику; некрополи, музеи, мемориальные комплексы и др. Категория памятников, являющих собой знаки намеренного увековечения, позволяет наиболее полно выявить, что именно хотела передать та или иная культура будущему. При составлении таких «писем в будущее» неизбежно происходит отбор наиболее существенных мировоззренческих установок и нравственных ценностей, что и делает мемориальную культуру своего рода концентратом мировоззренческих особенностей той или иной культуры в целом.
Коммеморация понимается нами как сознательный социальный акт передачи нравственно, эстетически, мировоззренчески или технологически значимой информации (или актуализации ее) путем увековечения определенных лиц и событий, то есть введения образов прошлого в пласт современной культуры. Представляется, что область коммеморации в совокупности содержательного (кто, когда, кому и чему с какой целью ставил памятники, давал памятные наименования, вводил памятные даты и т. д.) и формального (какими средствами пользовались при этом) аспектов является одним из наиболее адекватных показателей мировоззренческих особенностей той или иной культуры — как культуры индивида, так и групповой культуры, выделяемой на основе социальных, гендерных, возрастных, этнических, национальных, конфессиональных и др. признаков.
Анализ мемориальной ситуации в России на протяжении веков позволяет выявить как характерные явления того, что называют особенностями национального менталитета, т. е. своего рода «вечных» составляющих национальной культуры, так и явления локальные, явления субкультурного характера и явления временные, преходящие.
Проблема увековечения тех или иных лиц и событий отечественной и мировой истории, проблема выбора средств и художественных трактовок исторических образов видятся в числе наиболее злободневных в общественной и политической жизни современной России. Практически все крупные политические события последних десятилетий оказались детонатором активных споров, дискуссий и конфликтов в связи с необходимостью представления исторических образов в современной культуре. Нередко имеет место радикальная переоценка роли и места в истории тех или иных лиц и событий. Активизации дискуссий по поводу коллективной памяти всякий раз неизбежно способствуют предвыборные кампании. Политические, экономические и социальные кризисы неизбежно пробуждают ностальгические настроения, а также заставляют пристальнее вглядываться в прошлое в поисках причин возникших осложнений. Поиски путей социально-культурной идентичности также ведут в прошлое. Проблемы установки, разрушения, восстановления памятников, выбора тех или иных форм увековечения, проблема художественных достоинств монументов – по-прежнему пребывают в числе наиболее злободневных в среде духовных проявлений общества в нашей стране.
С другой стороны, изучение мемориальной культуры естественным образом связано с практиками сохранения, изучения и использования культурного наследия в целом. Как известно, данная область также оказалась в фокусе внимания исследователей всего мира. Пробелы в освоении культурного наследия и реализации социокультурных функций памяти, призванных помочь в решении этих проблем, не могут быть компенсированы никакими иными социальными механизмами. Разработка мемориальных аспектов культуры предполагает сознательное обращение к прошлому в поисках ответа на актуальные вопросы современности, а, в конечном счете, для снижения уровня конфликтности в межкультурной коммуникации, нравственного совершенствования личности и улучшения межличностных отношений.
Степень научной разработанности проблемы. По данному вопросу могут быть сделаны два общих замечания. Во-первых, очевидно, что проблематика культуры памяти в целом разработана более глубоко, чем раздел этого научного направления, связанный конкретно с коммеморацией (культурой намеренного увековечения). И, во-вторых, основной корпус работ по memory studies приходится на страны Западной Европы и Северной Америки, в России же таких работ несоизмеримо меньше. Это отчасти объясняется молодостью самой отечественной культурологии и невозможностью более-менее объективных исследований еще два десятилетия тому назад — в условиях жесткой монополии государства и однопартийной идеологии на процесс формирования исторических образов и представлений. Тем не менее, в последнее время усилиями ряда отечественных ученых сделано немало в данном направлении. Особо необходимо отметить работающее под руководством д. и. н. проф. Л. П. Репиной[3] Российское общество интеллектуальной истории и его печатный орган журнал «Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории». В 2010 г. Обществом опубликована коллективная монография, посвященная формированию исторических образов и представлений на обширном материале мировой культуры[4]. Ряд фундаментальных работ, связанных с осмыслением отражения прошлого в культуре, опубликован И. М. Савельевой и А. В. Полетаевым[5].
В аспекте изучения процессов формирования исторических образов в массовом сознании современных россиян необходимо особо отметить труды Аналитического Центра Юрия Левады в лице его ведущих ученых Л. Д. Гудкова и Б. В. Дубина. Наиболее полно результаты социологических исследований культурной памяти последних лет получили отражение в недавно вышедшей монографии Бориса Дубина «Россия нулевых: политическая культура – историческая память – повседневная жизнь (М.: РОССПЭН, 2011). К исследованиям Левада-Центра мы не раз обращаемся в своей работе.
Одной из наиболее острых проблем в изучаемой области стало отражение образов Великой Отечественной войны в российской культурной памяти советского и постсоветского времени. Ей специально были посвящены сборники «60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: Победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти» и «Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа»[6]. Проблема отражения событий Второй мировой войны в коллективной памяти в СССР и России периода 1985–2000 г., а также ряд проблем формирования политики памяти, в том числе в связи с попытками принятия так называемого «мемориального закона» в 2000-х гг. стали предметом монографии Н. Копосова «Память строгого режима»[7].
На Западе формирование специального научного направления, изучающего т. н. коллективную память, обычно связывают с трудами последователя Э. Дюркгейма французского социолога Мориса Хальбвакса (Альбвакса)[8]. Идеи Хальбвакса получили затем развитие в работах П. Рикёра[9] и Я. Ассмана[10]. Подробный анализ социальной потребности в прошлом дан в монографии британского историка Дэвида Лоуэнталя «Прошлое — чужая страна», увидевшей свет впервые в 1982 г.[11] и вышедшей российским изданием в 2004 г.[12] Лоуэнталь подвергает социокультурную роль прошлого многоаспектному анализу, подробно останавливаясь на проблемах ностальгии и страха перед прошлым, на проблеме восприятия т. н. ближнего и отдаленного прошлого, на выявлении места и роли разного рода исторических источников, исследует динамику культурной памяти — на примере Великобритании и некоторых стран Европы. Анализ разнообразных и подчас противоречивых оценок значения прошлого в настоящем дан в монографии историка Патрика Хаттона, профессора Вермонтского университета (штат Вермонт, США), который подробно останавливается на анализе целого ряда ставших классическими работ в области memory studies. Работы М. Фуко, Дж. Вико, Ф. Арьеса, Ф. Йейтс и др. стали предметом осмысления в фундаментальной монографии Хаттона «История как искусство памяти», опубликованной впервые в 1993 г.[13] и позднее вышедшей в русском переводе[14]. Одной из наиболее известных и вызвавших широкий отклик работ стало трехтомное издание, осуществленное французским историком, членом Французской Академии, председателем ассоциации «За свободу истории» Пьером Нора. Эта работа, получившая название «Места памяти»[15], существует теперь и в сокращенном русском издании, озаглавленном «Франция-память»[16]. Оригинальное название более точно отражает идею Нора, который выдвигает свое понимание современной мемориальной культуры как совокупности мест памяти, в которых сконцентрирована коммеморация. История у Нора противопоставлена «живой» памяти и вытесняет память. Память сопротивляется и старается «охранять» прошлое, создавая своего рода крепости, «места памяти» (их нельзя путать с «памятными местами», означающими в отечественной научно-терминологической традиции места утраченных памятников). Не все исследователи согласились с идеей Нора, попытавшегося в духе Хальбвакса жестко развести в стороны письменную историческую науку и проявления коллективной памяти как некоей «живой» повседневности, однако Пьер Нора был и остается видной фигурой в современных memory studies. Анализ работ Нора в сопоставлении с работами других европейских исследователей культуры памяти — Ф. Арьеса[17], Ф.-А. Йейтс[18], М. Агульйона[19], Э. Хобсбаума[20] и др. — затрагивающими вопросы, влияющие на политику коммеморации, дан в уже упомянутой работе Патрика Хаттона. Многоаспектное исследование коллективной памяти было предпринято профессором социологии и коммуникаций Университета имени Вильфрида Лорье в Онтарио (Канада) Ивоной Ирвин-Зарецка. Ее монография «Рамки памяти: Динамика коллективной памяти», написанная в 1990-х гг., недавно вышла вторым изданием[21]. Теоретические рассуждения автора монографии построены на обобщении исторического материала, относящегося к некоторым наиболее травмирующим событиям всемирной истории XX столетия. Привлекается материал, связанный с Холокостом, войной США во Вьетнаме, Первой мировой войной, Второй мировой войной. Рассмотрены вопросы динамики памяти в различных этнокультурных секторах Канады и проблемы формирования исторических образов в послевоенной Польше. В связи с празднованием 500-летия открытия Америки Колумбом поставлена интересная проблема отражения этого события в современной памяти как легитимного или нелигитимного (начало геноцида коренных народов континента) с точки зрения современной западной морали. Среди последних монографических работ, специально посвященных культуре коммеморации, отметим книгу профессора Калифорнийского университета (г. Дэвис) Дэвида Симпсона, американца британского происхождения. Ее название «9/11. Культура коммеморации»[22] — отражает особенности построения этой работы, где отправной точкой для исследования автор берет события 11 сентября 2001 г. (террористические акты, приведшие к разрушению «Башен-Близнецов» в Нью-Йорке), а затем включает их в общий контекст военно-мемориальной культуры США и Великобритании. В монографии содержится критический анализ истории коммеморации в этих странах, начиная с конца XVIII века по настоящее время. В 2009 г. был опубликован сборник работ авторов из Канады, США, Великобритании, Австралии и Израиля «Память о войне и массовая культура: Очерки моделей памяти и коммеморации»[23]. В вошедших в него статьях исследуются разнообразные пути отражения военной истории и сохранения памяти о войне, как традиционные (архитектурная среда, книги, экскурсии и путешествия), так и современные: кино- и видеофильмы, интернетсайты, компьютерные игры. Редакторы-составители сборника — профессора университета г. Калгари (Канада) Майкл Керен и Холджер Хервиг. Сборник стал итогом проведенной в 2006 г. в университете г. Калгари круглого стола «Память о войне и массовая культура». Джеем Винтером в книге «Память о войне: Великая война и историческая память в двадцатом столетии»[24] было предпринято исследование военно-мемориальной культуры с точки зрения гипотезы о том, что весь военно-мемориальный «бум» XX века так или иначе произрастает из коммеморации жертв Первой мировой войны. В 1992 г. была опубликована книга профессора факультета археологии Йоркского университета (Великобритания) Кевина Уолша «Репрезентация прошлого. Музеи и наследие в мире пост-модерна»[25]. Исследованием современной мемориальной культуры США специально занимается руководитель Отделения американских исследований в Колледже искусств и словесности при Университете Нотр Дам (Индиана, США) Эрика Досс. В ее работах[26] раскрывается специфика того самого мемориального «бума», на который указывал Винтер, применительно к современности. Досс исследует разнообразные мемориальные акции в Западной Европе и США, выражающиеся в широком спектре применяемых средств коммеморации (Национальный мемориал Второй мировой войны в Федеральном округе Колумбия, увековечение событий 11 сентября 2001 г., мемориализация жертв Холокоста и др.). Мемориальная культура повседневности в современных США стала предметом анализа американских историков Роя Розенцвейга и Дэвида Телена «Прошлое в настоящем: Обращение к истории в американской повседневности»[27]. Интересующей нас проблематике также посвящен ряд работ профессора Виргинского университета (США) Алона Конфино[28]. Проблема противостояния «народной памяти» и «доминанатной» идеологии рассмотрена как одна из проблем в фундаментальной работе Барбары Мишталь «Теории социальной памяти»[29].
Совсем недавно, в 2011 г. в США под редакцией известного специалиста в этой области проф. Джеффри Олика была выпущена в свет первая в своем роде хрестоматия по проблемам коллективной памяти[30].
За последние годы было проведено несколько мероприятий, посвященных проблемам memory studies в Западной Европе и США, более подробно они рассмотрены в диссертации. Среди наиболее актуальных тем, разрабатываемых западными коллегами, остаются политика коммеморации и ее отношение к коллективной памяти, проблема намеренного искажения исторических фактов, проблемы мифологизации, проблемы преодоления т. н. «исторической вины» в политике памяти, проблемы освещения побед и поражений в военно-мемориальной культуре, проблема мемориализации «маленького человека» и некоторые другие. Значительное место уже несколько послевоенных десятилетий занимает осмысление т. н. Холокоста — понятия, связываемого на Западе, начиная с 1970-х гг. исключительно с геноцидом евреев в нацистской Германии, и весь комплекс связанных с памятью о Холокосте проблем.
В России проблематика культуры памяти в целом изучена значительно слабее, чем на Западе, однако последние годы показали рост интереса к этой области культурологии. Наряду с отмеченными выше работами Л. П. Репиной, И. М. Савельевой и А. В. Полетаева необходимо упомянуть ряд мероприятий и сборников статей по данной проблематике. В ноябре 2001 г. в Российской академии государственной службы при Президенте РФ социологическим центром РАГС был организован круглый стол по теме «Историческая память: преемственность и трансформации». Петрозаводским госуниверситетом в сентябре 2002 г. проведена научная конференция «Культура исторической памяти». В декабре 2004 г. Российским государственным гуманитарным университетом была проведена научно-практическая конференция «Искусство как сфера культурно-исторической памяти». Европейским университетом в Санкт-Петербурге в мае 2007 г. состоялась международная конференция «Между памятью и амнезией: Следы и образы Гулага». В Москве в октябре 2009 г. Российским институтом культурологии при участии других организаций проведена международная конференция «Россия и Польша: Долг памяти и право забвения», где значительная часть докладов была так или иначе связана с проблемой культурной памяти.
Отдельно следует отметить теоретические исследования феномена культурного наследия, в том числе памятника как единицы наследия, проводившиеся с середины 1980-х гг. в Российском институте культурологии (до 1991 г. НИИ культуры). Их итогом стал выпуск целого ряда сборников[31].
Мемориальная культура рукотворной среды обитания[32] во всем комплексе формально-содержательных особенностей, от российской древности до современности, пока не стала предметом отдельного исследования, что и вызвало к жизни настоящую работу, однако, начиная со второй половины XIX в. отдельные аспекты мемориальной культуры, отдельные коммеморативные формы, отдельные периоды истории коммеморации в России оказались в фокусе описания и научного осмысления. Среди них различаются работы, помогающие сформировать источниковую базу (справочники, каталоги), и работы аналитического характера, в которых делаются попытки исследования мемориальных аспектов локально и темпорально ограниченного фрагмента отечественной культуры, а также смешанные работы (каталоги с элементами анализа). Нередко как первые, так и вторые связаны с определенным конкретным жанром мемориальной культуры (архитектурно-скульптурные монументы, храмы и часовни, надгробия, музеи, мемориальные комплексы и др.). Каталоги разного рода памятников с более или менее подробным описанием и элементами анализа начали выходить еще в Российской империи[33].
В советскую эпоху в силу известных причин аналитическая составляющая memory studies по новому и новейшему периоду комплексного развития получить не могла, поскольку считалось, что вектор самой мемориальной культуры задан руководящей партийной идеологией, а коллективная память народа тем самым сведена к мемориальной политике партии и государства. Тем не менее, исследования велись — или «в стол», или на более абстрагированном теоретическом уровне (см. далее параграф о методологических основаниях данного исследования). Естественно, в это время выходили работы справочно-фактографического и описательного характера[34], а также работы искусствоведческой направленности, в которых мемориальные знаки и сооружения рассматривались и исследовались в аспекте почти исключительно эстетической, а не мемориальной социокультурной функции, что само по себе ценно, но недостаточно[35]. Что касается древнерусской культуры, то здесь, в продолжение начатого еще во времена Российской империи[36], было сделано немало в области сбора, описания и изучения памятников эпиграфики[37] (надписи на стенах храмов, надгробий, крестов) и отчасти в области мемориального храмоздания[38]. Возрождение направления семиотики культуры, изучающего крест (ставрографии) позволило выйти в свет ряду работ, посвященных памятным крестам как особой форме коммеморации[39].
В постсоветский период большим вкладом в изучение памятников коммеморативной культуры стала публикация двухтомного издания. Е. И. Кириченко под характерным названием «Запечатленная история России»[40]. По определению автора, целью монографического исследования явилось выявление и изучение типов и жанров художественного творчества, выполняющих функцию увековечения и прославления событий и лиц в России. Впервые была так широко и многообразно представлена номенклатура мемориальных объектов, создающихся средствами пространственных искусств. Однако эта работа была ограничена эпохой Российской империи и конкретными формами (архитектурно-скульптурные монументы и мемориальные комплексы). Помимо этого труда, необходимо отметить работы К. Г. Сокола, особенно фундаментальное издание «Монументальные памятники Российской империи: Каталог»[41], В нем были собраны, описаны и представлены в виде кратких иллюстрированных очерков сведения о 915-ти архитектурно-скульптурных монументах мемориального характера, а также в виде отдельной таблицы (тип памятника; источник информации; примечания) — сведения об 680-ти установленных и 212-ти предполагавшихся к установке памятников императору Александру II в 1911–17 гг. Сокол подошел к теме не с искусствоведческих, а с культурологических позиций, включив в каталог, в частности, многочисленные типовые памятники-бюсты, которые никогда бы не стали предметом интереса со стороны искусствоведов и архитекторов, почти монопольно работающих пока в области исследования городских и усадебных монументов. В области изучения усадебной мемориальной культуры, равно как и в теоретическом осмыслении феномена мемориальности немало сделано Е. Н. Чернявской[42].
С 1990-х гг. началось широкое изучение православной мемориальной культуры России[43]. Мемориальная эпиграфика нашла отражение в работах А. Г. Авдеева, в сводах коммеморативных досок, подготовленных специалистами Москвы и Петербурга (см. параграф «Источниковая база»)[44].
Отдельным направлением является музееведение. Работа в этом направлении велась достаточно интенсивно и в советское время, и продолжается ныне. В 2003 г. вышла коллективная монография «Музейное дело России»[45]. С точки зрения истории мемориальной культуры представляют интерес первые шесть глав монографии, подробно, на современном уровне, освещающие всю историю отечественного музейного дела. До этого история музейного дела была предметом семи выпусков «Очерков истории музейного дела в СССР», выходивших в 1950-70-х гг. В 2003 г. Т. Ю. Юреневой была опубликована первая в своем роде отечественная работа, где дано всестороннее осмысление музея в мировой культуре[46]. Заметным вкладом в исследование и популяризацию знаний в области мемориальной культуры стал выход в свет подготовленной в Российском институте культурологии Российской музейной энциклопедии[47]. Целый ряд вопросов, так или иначе касающихся нашей проблематики (городская культура, семиотика культуры, культура повседневности, проблемы наследия и др.), — рассмотрен в коллективной монографии под редакцией проф. И. М. Быховской, ставшей по существу «закладным камнем» в развитии прикладной культурологии[48].
Еще одной особой отраслью мемориальной культуры является культура некрополя, вырастающая из погребальной культуры в целом. Литература по отечественной некрополистике сама по себе неоднородна, она включает изучение конкретных исторических эпох и периодов, а также различных видов некрополей: городских, сельских, монастырских, погостов при храмах. Одни исследования носят культурно-антропологический характер, будучи сфокусированы на особенностях погребальной культуры в целом как отражении мировоззренческих основ данной культуры, другие представляют собой исследование погребальных памятников и знаков с формально-археологической или искусствоведческой точки зрения. Некрополи Московского Кремля и погребальная культура древней Руси стали предметом многочисленных работ Т. Д. Пановой[49]. Изучению особенностей надгробных памятников древней Руси посвящены работы Л. А. Беляева[50]. Древнерусский некрополь стал предметом работ С. Ю. Шокарева, для которых характерен комплексный культурологический подход к феномену погребальной культуры с высокой степенью аналитичности[51]. Председателю Археографической Комиссии РАН акад. РАО С. О. Шмидту и его ученику С. Ю. Шокареву принадлежит заслуга издания книги исследователя начала XX в. А. Т. Саладина «Очерки истории московских кладбищ», пролежавшей в рукописи более 80 лет[52], а также ряда других работ. Фундаментальной работой по культурно-антропологическому исследованию погребальной культуры является монография Ю. А. Смирнова[53].
Объект исследования: коллективная память. Культура памяти, став основой исторической науки, теории культурного наследия и породив целый комплекс социокультурных акций (охрана, реставрация и реконструкция наследия, музейное дело, коммеморативная политика, использование наследия в просветительской, политической, коммерческой и иных целях), вызвала к жизни уже немало исследований, объединяющихся вокруг понятий «социальной памяти», «культурной памяти», «коллективной памяти», «исторической памяти». Эти понятия иногда выступают как полные или неполные синонимы, иногда разграничиваются. Термин «социальная память» часто употребляется применительно к сфере социокультурных практик, охватывающей социальные мнемические процессы — в противоположность физиологическим (физиологическая память). Это комплекс средств и механизмов, обеспечивающих мнемическую деятельность социума, т. е. позволяющих принимать, обрабатывать, хранить социальные смыслы, передаваемые из прошлого в настоящее — в результате актов исторической коммуникации. Мемориальная культура (культура увековечения, коммеморативная культура) отвечает за процесс формирования образов в культуре настоящего для последующей трансляции в будущее. Иногда используется как синоним социальной памяти термин «социокультурная память» или «культурная память», хотя некоторые исследователи с этим не согласны и считают, что социальная память включает в себя как культурные (наработанные человечеством), так и внекультурные (генетически унаследованные) смыслы. Тогда на этом основании ставится водораздел между социальной и культурной памятью. Существование социальной памяти объясняется необходимостью передачи культурного опыта, позволяющего обеспечить нормальное функционирование социума и избежать благодаря этому ряда деструктивных явлений. По А. В. Соколову, социальная память включает в себя социальное бессознательное (этническая психология, архетипы, социальные инстинкты) и культурное наследие, подразделяющееся на неопредмеченную часть (духовное наследие) и опредмеченную часть — материальное наследие, т. е. памятники культуры[54]
. Духовная культура, или общественное сознание, включает в себя язык как необходимое средство коммуникации; знания о прошлом, обладающие определенной социальной ценностью; технологические знания и умения, необходимые для материального бытия человечества; систему норм и вытекающих из них моделей поведения, регулирующих межличностные отношения и отношения с окружающей действительностью.
В англоязычной литературе, так же, как и в отечественной, мы встречаем чередование определений «социальный» / «коллективный» в одной и той же смысловой позиции (Ср. названия монографий: «Collective Remembering / Middleton D., Edwards D. (eds.). L.: Sage, 1999» Но: «Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, England; Philadelphia, PA: Open University Press, 2003»). Немецкий ученый Ян Ассман употребляет даже непопулярный в англоязычных memory studies термин «культурная память» (Assman, Jan Das kulturelle Gedchtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identitt in frhen Hochkulturen. Mnchen: C. H. Beck, 1992). Поскольку в русскоязычной среде пока не наблюдается единства в терминологии, мы в данной работе также отдаем предпочтение термину «коллективная память» как наиболее последовательно употребляемому со времен Э. Дюркгейма и М. Хальбвакса в мировой научной литературе по memory studies. Стоящее за ним понятие традиционно входит в две терминологические оппозиции, будучи противопоставлено, с одной стороны, понятию исторической науки, а с другой, понятию индивидуальной памяти. Историческая наука может быть представлена своего рода методическим инструментом работы с коллективной памятью. Она призвана упорядочить процессы восприятия, отбора, осмысления и использования полученных из прошлого смыслов. Важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью или определенными политическими силами.
Предмет исследования: социокультурные механизмы коммеморации — на материалах рукотворной среды обитания. Феномен коммеморации как намеренного увековечения представляется совокупностью социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки. Среди них выделяются архитектурно-скульптурные мемориальные сооружения, памятные знаки, коммеморативные надписи, памятные престолы, храмы и часовни, памятные наименования тех или иных установлений, включая мемориальную топонимику; некрополи, музеи и мемориальные комплексы. Эта категория памятников (именно памятников в первоначальном смысле слова) позволяет наиболее полно выявить, что именно хотело передать то или иное поколение, социум, личность как носитель определенной культуры – грядущему. При этом происходит «фильтрация» наиболее существенных мировоззренческих установок и нравственных ценностей, что и делает мемориальную культуру своего рода сущностным ядром данного среза культуры.
Изучение феномена культуры увековечения (коммеморации) видится важным в аспекте утверждения самой культурологии как науки, — на фоне непрекращающихся дискуссий о ее предмете и тематических границах. «Предмет культурологического познания, — уточняет А. Я. Флиер, — не “вся культура” — это по силам лишь всей совокупности социальных и гуманитарных наук. Культурология ограничивает свою “познавательную площадку” именно /…/ комплексом ценностно-смысловых, нормативно-регулятивных и знаково-коммуникативных средств и механизмов, обеспечивающих коллективный характер форм жизнедеятельности людей, который можно назвать “культурой в узком смысле”, а в функциональном ракурсе рассматривать как систему социальных норм человеческой жизненной практики. /…/ Есть все основания предполагать, что данная система социальных норм и является квинтэссенцией культуры как таковой, порождаемой в процессе накопления и аккумуляции социального опыта, его селекции и выделения наиболее оправдавших себя образцов осуществления деятельности (в данном случае имеются в виду критерии не утилитарной, а социальной эффективности). Эти образцы закрепляются в памяти и практике людей посредством нормирования и стандартизации как наиболее социально приемлемые, символизируются в наглядных формах, внедряются в актуальную социальную практику и особенно в систему коммуницирования, межпоколенной трансляции, модернизации, изменчивости и т. п. Такого рода нормативно-регулятивные процессы определяют основные формы деятельности и взаимодействия людей практически в любой сфере их социальной активности: от высших проявлений интеллектуального и художественного творчества до криминальной сферы. Собственно это и есть системообразующее ядро всякой конкретно-исторической культуры»[55]
. Описанный процесс межпоколенной трансляции социальных ценностей может успешно изучаться на материале культуры намеренного увековечения, ибо она представляет собою своего рода концентрат этих ценностей, выделенный из прошлого опыта и предназначенный для передачи будущим поколениям.
Гипотеза исследования:
Изучение коллективной памяти и феномена намеренной коммеморации есть инструмент постижения аксиологических основ конкретной культуры. Анализ исторических предпочтений и путей формирования исторических образов в массовой и групповой памяти, в мемориальной политике обладает несомненным прогностическим потенциалом, позволяющим определять, куда направлен вектор симпатий и антипатий носителей коллективной памяти. Социально-конструктивная коммеморация является средством нейтрализации заложенных в самом процессе формирования исторических образов противоречий, что, в конечном счете, позволяет снижать степень социальной конфликтности. Социально-деструктивная коммеморация, напротив, повышает вероятность конфликтности в межкультурной коммуникации различных форм и уровней.
Цель исследования: Раскрытие конструктивного и деструктивного потенциала практики коммеморации в общекультурном дискурсе и выявление основных тенденций, действовавших в отечественной мемориальной культуре с древности до новейшего времени для углубления научного знания в области национального менталитета, выявления и прогнозирования ряда социокультурных процессов через определение специфики функционирования памятника в культуре (на материале рукотворной среды обитания).
Задачи исследования:
- Выявление функционально-типологических особенностей памятника как явления культуры;
- Определение места и роли феномена коммеморации в общем социокультурном процессе;
- Анализ семиотических особенностей памятника как знака и коммеморации как социального коммуникативного процесса;
- Анализ специфики различных форм коммеморации в рукотворной среде обитания;
- Выявление общих и локальных особенностей связанных с коммеморацией в среде обитания социокультурных практик;
- Формирование цельной картины истории мемориальной культуры России на материалах рукотворной среды обитания;
- Исследование процессов интерпретации мемориального содержания памятника при вхождении его в иную систему культурных кодов (смена эпох, включение в иную культурную среду);
- Исследование формально-содержательных особенностей коммеморативных акций в рамках различных культурных парадигм, выявляемых внутри общего культурного процесса в России с древности до современности;
- Выявление и анализ сквозных и локально-темпоральных процессов и тенденций в области коммеморации на материале истории отечественной культуры с древности до современности;
- Анализ роли исторической коммуникации в формировании сакральной среды;
- Выявление специфических особенностей культуры коммеморации как наиболее характерных показателей ценностно-мировозренческих особенностей той или иной эпохи и конкретной культурной среды;
- Исследование специфических процессов и явлений в культуре памяти на материале конкретных периодов истории России (Древняя Русь, Московское царство, Российская империя, советская Россия, современная Россия) и в рамках ряда культурных парадигм и бинарных оппозиций (сакральное / профанное; языческое / православное; церковное / светское; официальное / народное; консервативное / либеральное и др.);
- Исследование механизмов формирования исторических образов в отечественной коллективной памяти в различные исторические эпохи, периоды в рамках различных культурных парадигм;
- Исследование мемориальной политики государства в различные исторические эпохи и периоды;
- Исследование мировоззренческих особенностей отдельных сегментов городской социальной среды (в том числе полевые исследования на материале собственных опросов и интервью соискателя) — на основе выявления и анализа аксиологических аспектов формирования исторических представлений, включая выявление устойчивых положительно и отрицательно маркируемых образов (лиц, событий) с соответствующей мотивацией — в групповом сознании современников;
- Сравнительный анализ коммеморативно-коммуникативной культуры разных эпох отечественной истории и выявление наиболее устойчивых тенденций;
- Выявление национальной специфики мемориальной культуры России.
Хронологические рамки исследования: Как следует из названия работы, историческая часть исследования охватывает отрезок истории русской культуры от эпохи Киевской Руси до настоящего времени. Нижняя временная граница может определяться ранними настенными граффити, датируемыми XI-XII вв. Верхняя граница приходится на 2011 год.
Территориальные границы исследования определяются ареалом распространения русской материальной и духовной культуры и выражены неравномерно применительно к различным эпохам и разным видам коммеморативных знаков. В основном эти границы определяются границами соответственно древнерусского государства (Киевская, Новгородская, Владимиро-Суздальская Русь), Московского царства, Российской империи, СССР и Российской Федерации. Начиная с эпохи империи, в значительной мере были использованы материалы Петербурга и Москвы.
Методологической основой исследования являются принципы историзма, системности, объективации. Наиболее последовательно для анализа историко-культурных процессов автором применяется семиотический подход, восходящий к работам К. Леви-Стросса, Р. Барта, Ч. Пирса, Ч. У. Морриса, У. Эко. В работе широко использованы научные выводы представителей московско-тартусской семиотической школы (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов). Исследование механизмов культурной памяти и феномена памятника представлено в работе в аспекте социальной коммуникации, что сделало необходимым использование методологических наработок Г. Лассуэлла, А. В. Соколова, Л. Д. Гудкова. При анализе проблем культуры памяти, автор опирался на традиции Школы «Анналов» (М. Блок, Л. Февр) в части выявления мотивационных, мировоззренческих аспектов тех или иных проявлений социокультурного процесса, изучения человека как носителя и творца культуры в единстве экономических, политических и духовных факторов. При этом широко применялся сравнительно-исторический метод исследований. Формирование среды памяти может быть рассмотрено и в терминах виртуальных структур гиперрреальности, что заставило нас обратиться к идеям Ж. Бодрийара. Поскольку спецификой данного исследования является культурологический подход к анализу исторического процесса в России, мы воспользовались методологическими принципами анализа культуры, понимаемой в аспекте экстраутилитарных регулятивных начал человеческой жизнедеятельности, сформулированными в работах А. Я. Флиера. Весьма продуктивными в методологическом отношении стали положения, сформулированные в работах А. С. Ахиезера и И. В. Кондакова в 1990-х гг. применительно к изучению истории и теории отечественной культуры, которая в таком случае представлена в виде ряда социокультурных парадигм, выстраиваемых на основе определенных культурных фреймов и бинарных оппозиций. В основу композиции первой и третьей глав диссертации был положен проблемный метод структурирования материала, в основу второй главы — историко-хронологический и тематический.
Для повышения научной обоснованности результатов исследования широко применялся статистический метод в рамках специально проведенных автором диссертационной работы полевых социологических исследований путем анкетных опросов и интервью. Кроме того, для конкретных проблемных задач постоянно привлекались данные исследований, проведенных некоторыми социологическими службами (Левада-Центр и др.). Методика авторских полевых исследований в области формирования исторических представлений и культуры коммеморации также включала в себя метод интервью, что призвано обогатить возможности для выведения различного рода закономерностей в данной области.
В последние годы в России вышел ряд монографий и учебных пособий культурологического характера, которые оказали помощь в общеметодологическом аспекте для исследования мемориальной культуры России в контексте общенационального и мирового историко-культурного процесса[56].
Источниковая база исследования достаточно обширна и призвана максимально охватить различные формы коммеморативной культуры разных эпох в рукотворной среде обитания (городской, сельской, усадебной, монастырской среде, некрополях). Нами были использованы как опубликованные, так и неопубликованные виды источников, а также результаты натурных полевых исследований. Культура увековечения древнерусской эпохи и Московского Царства изучалась на материалах эпиграфических сводов, опубликованных в трудах как исследователей старой русской археологической школы, так советского и постсоветского времени[57]. Для анализа православной традиции увековечения привлекались своды, указатели, каталоги по храмам и монастырям, выходившие в Российской империи, а также возобновленные изданием в постсоветской России[58]. Для изучения традиции архитектурно-скульптурных монументов, коммеморативных знаков, мемориальных досок, устанавливаемых с петровской эпохи до современности, привлекались каталоги, опубликованные в период до 1917 года (см. указанные выше работы Долгова, Тарапыгина, Рудакова, Ровкина), каталоги, своды советской эпохи и источники, опубликованные в постсоветское время[59]. Огромную помощь в исследовании монументов Российской империи оказали каталоги К. Г. Сокола (см. выше). Использовались материалы региональных выпусков единого Свода памятников истории и культуры России, составление которого было начато в СССР и продолжено в 1990-х гг.[60]
Широко использовались неопубликованные источники, документы Российского государственного архива древних актов (Синодальный и др. фонды), Центрального исторического архива г. Москвы (фонды Московского Городского общественного управления, Губернского правления и др.), Российского государственного исторического архива в Санкт-Петербурге, а также документы фондов Государственного Исторического Музея (ОПИ ГИМ), Государственного научно-исследовательского музея архитектуры им. А. В. Щусева, Историко-архитектурного и художественного музея «Новый Иерусалим», Верейского историко-краеведческого музея и др. Автор пользовался также материалами собственных натурных обследований памятников, некрополей, мемориальных комплексов, а также материалами, любезно предоставленными Г. М. Зеленской, В. И. Беликовым, А. И. Гамаюновым, Ю. В. Комаровским, А. Г. Авдеевым, А. В. Окороковым, С. Ю. Шокаревым.
Научная новизна диссертационного исследования заключается в следующем:
1. Диссертация представляет собою теоретическое исследование феномена коммеморации в рукотворной среде обитания с позиций культурологии.
2. В работе впервые представлена история отечественной культуры коммеморации от древности до современности на материалах среды обитания.
3. В диссертационной работе содержится многоаспектный аналитический обзор отечественных и зарубежных работ по культуре памяти (т. н. memory studies) за последнее столетие с выявлением основных тенденций и проблематики современных исследований, что представляет интерес для целого ряда направлений отечественной культурологии, социологии, исторической науки.
4. В работе отражены результаты авторских полевых социологических исследований, позволившие в сопоставлении с данными авторитетных социологических служб сделать определенные выводы и умозаключения по выявлению ряда тенденций в формировании исторических образов и предпочтений в групповом и массовом сознании современных жителей России.
5. В диссертационном исследовании раскрыты механизмы использования феномена коммеморации и формирования исторических образов как инструмента в социальном управлении, пропаганде, государственной и групповой политике памяти, показаны пути использования конструктивного потенциала коммеморации для снижения неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов предпосылок социальной напряженности и конфликтности.
Основные положения, выносимые на защиту:
1. Культура коммеморации требует комплексного исследования, которое во многом оставаясь междисциплинарным, в наиболее цельном виде может быть представлено как особое направление в культурологии, охватывающее проблематику культуры памяти, культурного наследия, социальной коммуникации.
2. Анализ мемориального объекта как явления культуры не может быть ограничен его эстетической функцией, как это нередко происходит; памятник должен быть исследован в аспекте типологически детерминантной коммеморативной функции.
3. Продуктивным является анализ мемориальной культуры с позиций семиотики и коммуникативистики, когда памятник рассматривается как знак, включенный в процесс социальной коммуникации, представленной в виде семиозиса — в традиции западной и московско-тартусской семиотических школ.
4. Культура памяти в целом, и культура коммеморации в рукотворной среде обитания, в частности, являются выражением основополагающих аксиологических основ конкретной культуры, таким образом, изучение явлений коммеморации делает существенный вклад в постижение ее мировоззренческих оснований.
5. Конструктивная коммеморация является средством снятия внутренних противоречий, неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов, что делает ее инструментом снижения социальных напряжений и конфликтности, деструктивная коммеморация нацелена на усиление социальной напряженности.
6. Исследование культуры памяти подтверждает необходимость рассмотрения культурного пласта каждой эпохи отечественной истории как сложного явления, включающего в себя переплетение различных культурных парадигм, порой представляющихся взаимоисключающими по своим ценностным установкам, но, тем не менее, сосуществующими и взаимодействующими в рамках целого, именуемого культурой данной эпохи.
7. История мемориальной культуры представляет собою плоскость, на которую спроецированы многие важные явления общекультурной национальной и всеобщей истории, так, что углубленное изучение ее позволяет составить довольно точную картину истории государственной политики, военной истории, истории искусства, истории повседневности, истории нравов и др.
Теоретическая и практическая значимость диссертационного исследования
В диссертации представлена история отечественной мемориальной культуры на материале среды обитания от эпохи зарождения русской государственности до современности, с выявлением основных тенденций, сквозных и локальных явлений — в связи с общекультурным процессом, государственной, политической, военной историей России. В работе дан многоаспектный анализ феномена памятника как явления культуры. Полученные результаты архивных, кабинетных и полевых исследований (в том числе экспериментальных социологических исследований) — в области формирования исторических предпочтений — позволяют сделать ряд важных выводов о социальных, политических, эстетических взглядах и пристрастиях современных россиян. Изучение современного состояния и тенденций формирования исторических образов и представлений в современной массовой и групповой памяти — в сопоставлении с аналогичными процессами в прошлом — позволяет с определенной долей осторожности делать прогностические выводы, характеризующие состояние духовных, политических, экономических предпочтений населения в целом и тех или иных социальных сегментов в ближайшем будущем. Описание механизмов коммеморации как инструмента политики памяти имеет практическое значение для социального управления, в частности для таких областей, как образование, СМИ, общественные и политические акции.
Апробация результатов исследования
Результаты работы, проведенной в рамках подготовки диссертационного исследования, нашли отражение в многочисленных докладах и сообщениях на научных симпозиумах и конференциях. По тематике диссертационного исследования автором лично и в соавторстве опубликовано 50 научных и учебно-методических работ, в том числе, монографии «Традиция памяти в православии» (М., 2004); «Крест в русской культуре. Очерк русской монументальной ставрографии» (в соавт. с А. А. Трошиным, М., 2005); «Некрополь Нового Иерусалима. Историко-семиотическое исследование» (в соавт. с Г.М. Зеленской. М., 2006); «На память городу и миру. Памятники Москвы в старинной открытке (в соавт. с А. Н. Лариной. М., 2010); «Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований» (в соавт. с Аванесовой Г. А., Авериной М. В., И. М. Быховской и др. М., 2010). Полученные результаты и выводы помогли автору в подготовке ряда учебников, учебных программ, методических рекомендаций по истории культуры, теории культурного наследия и методики его освоения, предназначенных для средней и высшей школы. В частности, были подготовлены, опубликованы и использованы в учебном процессе Московского педагогического государственного университета учебно-методические комплексы по культурологии, социологии межкультурной коммуникации, теории культурного наследия, культурному туризму. Построенные с использованием материалов диссертационной работы методические разработки по освоению культурного наследия применялись в учебном процессе Московского института открытого образования для системы повышении квалификации педагогических кадров, в НОУ «Центр подготовки туристических кадров» (г. Москва) при подготовке специалистов туристической отрасли.
Структура работы
Работа состоит из введения, трех глав, заключения, библиографического списка (включает 438 наименований) и списка сокращений.
II. ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во ВВЕДЕНИИ определены общие социокультурные функции и социальная роль культуры памяти, реализующей себя в единстве коммуникационных актов приема и передачи исторической социально значимой информации. Отмечена органическая связь этих функций с установкой на выживание и бессмертие, заложенной в психической природе человека. Рассмотрены понятия коллективной, социальной, культурной, исторической памяти и особенности употребления соответствующих терминов с учетом отсутствия строгого терминологического единообразия в современном отечественном и зарубежном научном дискурсе по проблеме культуры памяти. Определен ряд более частных понятий из данной проблемно-тематической области, таких, как коммеморация, политика памяти, коммеморативная политика, социальное забвение, культурное наследие и др. При этом отмечено, что в западной науке наиболее универсальным и употребительным является термин «коллективная память» (collective memory), а стоящее за ним понятие входит одновременно в две терминологические оппозиции, будучи противопоставлено, с одной стороны, понятию исторической науки, а с другой – понятию индивидуальной памяти. Определена общая специфика социальных мнемических процессов и связанных с ними социокультурных практик, основанных на формировании и включении в коммуникационный процесс социальных смыслов. Историческая наука представлена своего рода методическим инструментом работы с коллективной памятью, призванной упорядочить процессы восприятия, отбора, осмысления и использования полученных из прошлого смыслов. Важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью.
Рассмотрены знаково-коммуникационные особенности памятника как члена семиозиса, процесса исторической коммуникации с позиций знаковой теории, в частности, в рамках известных семиотических схем Ч. Пирса и Ч. У. Морриса. Замечено, что в терминах триады Пирса «референт-репрезентамен-интерпретант» главная проблема теоретического памятниковедения происходит из динамического характера интерпретанта, иначе говоря, многообразия порождаемых знаком смыслов. Эти смыслы проецируются на различные системы ценностей, что и делает культуру памяти постоянной ареной борьбы мнений и политической борьбы.
Для выявления специфики феномена культурной памяти во введении использован ряд положений, сформулированных в работах отечественных и зарубежных ученых прошлого и настоящего: М. Хальбвакса, Дж. Нерона, Н. А. Бердяева, Ю. М. Лотмана, А. С. Ахиезера, И. В. Кондакова, А. Я. Флиера, А. В. Соколова, И. М. Савельевой и А. В. Полетаева и др.
Изучение культуры коммеморации позиционируется как принципиально важный фактор утверждения самой культурологии как науки, — на фоне непрекращающихся дискуссий о ее предмете и тематических границах. На основе положений, выдвинутых А. Я. Флиером при определении предмета и тематических границ культурологии как научной дисциплины, делается вывод о важной роли memory studies для выявления критически важных особенностей любой конкретной культуры в аксиологическом аспекте. Это вытекает из самой природы исторического коммуникационного акта (акта коммеморации), в котором культура-коммуникатор стремится передать культуре-реципиенту наиболее важные со своей точки зрения ценностные установки. Такая особенность переводит проблему формирования исторических образов в плоскость формирования культурной идентичности как таковой, что естественно, повышает социальную значимость культуры памяти.
ГЛАВА I. Теоретические аспекты культуры памяти и коммеморативных практик
Первая глава посвящена выявлению места и роли культуры памяти и связанных с нею социокультурных коммеморативных практик в общей культуре человечества и в историческом процессе, а также критическому анализу научного направления, ответственного за изучение этой отрасли (memory studies).
§ 1. Прошлое как объект культурной памяти. С привлечением ряда отечественных и зарубежных исследований в области memory studies рассмотрен комплекс проблем, связанных с определением социальной роли прошлого в культуре современности. Обоснован тезис о том, что прошлое интересно настоящему ровно настолько, насколько это связано с решением проблем современности. Выстроены логические оппозиции «коллективная память / культурная память индивида» и «коллективная память / историческая наука». Рассмотрены различные пути формирования коллективной памяти в свете научных дискуссий, возникавших по этому поводу за последнее столетие, в частности, ключевые положения формирования теории культуры памяти, заложенные М. Хальбваксом в нач. XX в. и отражающие социальную обусловленность культурной памяти индивида.
Дан аналитический обзор ряда зарубежных и отечественных исследований по memory studies, а также научных мероприятий, проведенных по проблематике культуры памяти в последние годы, что призвано показать весомость данного научного направления в целом и его место в ряду традиционных научных дисциплин: истории, культурной антропологии, социологии. Отмечена активизация исследований в данном направлении в Западной Европе и Северной Америке что, по мнению западных ученых, в значительной степени может быть связано с проблемой кризиса культурной идентичности.
Помимо формирования культурной идентичности, выявлен ряд иных социальных функций прошлого, которое с точки зрения заложенных в нем возможностей перцепции неизбежно делится на, условно говоря, ближнее прошлое и отдаленное прошлое. Такое деление вытекает из различения механизмов формирования исторических образов в случае, когда субъектом формирования исторических представлений является непосредственный свидетель исторического события, и когда исторический образ формируется опосредованно, по мере нарастания исторической дистанции. В связи с этим рассмотрена роль официальной политики памяти, историографии и исторической науки, учебников, устного предания и др. в формировании исторических представлений. Предметом осмысления стал и тот аспект социальной потребности в прошлом, который выражен понятием исторической ностальгии, которая предстает как плод взаимодействия психологического и социокультурного факторов. Как выясняется, данная социальная потребность находит отражение в психологических особенностях личности, причем, в зависимости от особенностей психологического склада, обращение к прошлому играет большую или меньшую роль в жизни конкретного индивида. В принципе, выделяются два вектора — привлекательность прошлого и страх прошлого, однако психологический фактор неразрывно связан с социологическими аспектами изучения роли прошлого. Еще более важным моментом для данной диссертационной работы стало исследование весомости фактора обращенности к прошлому в проекции на отечественную социокультурную динамику. Иначе говоря, осмысление того, какую социальную и политическую роль играл и играет этот фактор в той или иной исторической ситуации, в тот или иной период, эпоху в истории культуры и государственности. В наиболее общем случае анализ социальной роли прошлого за Западе спроецирован на эпохи античности, средневековья, модернизации, постмодерна и того, что порой называется неудачным термином постпостмодерн. В частности, более подробно мы останавливаемся на не известной пока русскоязычному читателю монографии Джеффри Олика «Политика раскаяния. К проблеме коллективной памяти и исторической ответственности»[61].
Отмечена необходимость подробного исследования проблемы использования образов прошлого в государственной политике, партийной и политической борьбе, что составило материал для подробного анализа российской истории во второй главе диссертации.
Фундаментальной теоретической проблемой, без которой невозможно изучение феномена намеренной коммеморации, видится проблема адекватного / неадекватного отражения исторических явлений в коллективной памяти и научной историографии, проблема культурного забвения, проблема так называемой фальсификации истории (термин спорный с научной точки зрения) и формирования так называемых исторических мифов нового времени. Именно данный комплекс проблем связывает воедино композицию данной работы, мы обращаемся к нему во втором параграфе первой главы.
§ 2. Культура коммеморации в фокусе отечественных и зарубежных исследований.
Под культурой коммеморации понимается культура увековечения, в основе которой лежит социокультурная деятельность, связанная с формированием такого явления, как памятник. В ходе этой деятельности происходит обращение к образам как прошлой, так и современной действительности, которые обрамляются, пользуясь понятием Хальбвакса, в «рамки памяти» особенностями порождающего памятник конкретного культурного дискурса. В конечном счете, культура коммеморации служит передаче социально значимых ценностей из прошлого в будущее. Понятие мемориальной культуры непосредственно связано с исторической коммуникацией и с понятиями культурного опыта и культурного наследия. Исследуя процессы сознательного увековечения, мы получаем сведения о том, каким видится прошлое, настоящее и будущее культуре, инициирующей тот или иной акт коммеморации. В данном параграфе рассмотрены в общих чертах особенности формирования коммеморативной культуры в различных мировоззренческих системах: в религиозном и нерелигиозном сознании; в зависимости от изменения общей картины мира и системы ценностей. Если проанализировать историческую коммуникацию в терминах классической коммуникационной формулы Г. Лассуэлла (т. н. «формула 5-ти W») — кто, когда, кому, с какой целью ставил памятники, давал памятные наименования, вводил памятные даты и какими средствами пользовался при этом, то мемориальная культура окажется концентратом мировоззренчески определяющих особенностей определенной культуры в определенную эпоху.
В параграфе 2 дан всесторонний анализ коммеморативного знака как феномена культуры. Поставлена проблема коммеморации положительных и отрицательных явлений с точки зрения существующих в порождающей культуре ценностных оснований. Подробно проанализированы проблемы формирования исторических образов в официальной политике, в народной памяти (в т. ч. через устное предание), в системе просвещения, в СМИ, а также влияние исторической науки на формирование образов и представлений. Эти проблемы остаются дискуссионными, поэтому исследование проблематики проводится с привлечением работ целого ряда авторов, представляющих научные школы США, Канады, Великобритании, Франции, Германии, Польши, Румынии, Израиля и др. стран, и охватывающих историю и теорию коммеморации, коммеморативную политику, светские и религиозные традиции коммеморации, военно-мемориальную культуру, некрополистику, мемориальную топонимику, мемориальную ставрографию, петрографию, эпиграфику и др. отрасли. Более детально проанализирована не переведенная пока на русский язык монография Дэвида Симпсона «Культура коммеморации. 9/11»[62].
Рассмотрен комплекс вопросов, связанных с коммеморацией: социальное забвение, война образов и «война памятников», мифологизация и мистификация, историческая вина и историческая ответственность, историческая правда и историческая ложь и др. «Конструирование социальной реальности включает в качестве необходимой составляющей установление отношений с определенными событиями прошлого, которые намеренно “не запоминаются”, или наоборот, “запоминаются” и фиксируются в социальном запасе знания. Власть определяет, какое прошлое достойно сохранения, а какое — забвения, тем самым политика памяти распадается на два взаимосвязанных блока: “политика запоминания” и “политика забвения”. Основным (но отнюдь не единственным) объектом изучения здесь, естественно, являются действия государства»[63], — отмечают Савельева и Полетаев.
Дифференцированному подробному анализу подверглись работы отечественных ученых и специалистов, связанные с отдельными периодами и эпохами истории русской культуры, с отдельными видами и формами коммеморации в среде обитания (храмы и часовни, кресты, архитектурно-скульптурные монументы, мемориальные знаки малых форм, мемориальная топонимика, некрополь, народная культура памяти и др.).
ГЛАВА II. История отечественной мемориальной культуры от древности до современности (на материале рукотворной среды обитания).
Глава содержит критическое изложение истории отечественной культуры коммеморации в границах тех форм, которые определены нами как характерные для рукотворной среды обитания: кресты, архитектурно-скульптурные монументы, храмы и часовни, коммеморативные знаки малых форм (мемориальные доски, памятные и закладные камни и под.), некрополь, топонимика, памятные наименования объектов городской и сельской среды. Структура второй главы построена по смешанному хронолого-тематическому принципу, параграфы с 1 по 5 последовательно раскрывают особенности главных исторических эпох в истории российской государственности и культуры от первых исторических сведений об актах коммеморации на территории древнерусского государства — до начала второго десятилетия XXI в. включительно. Параграф 6 целиком посвящен выявлению основных тенденций коммеморации на материале российского некрополя, с древности до современности.
§ 1. Мемориальная культура эпохи Древней Руси и Московского Царства.
Установка на мемориальность, стремление к увековечению явлений действительности — неотъемлемая черта древнерусской культуры. Можно в общих чертах выделить три плана исследования мемориальной культуры древней Руси: мемориальный аспект сакральных языческих ритуалов и представлений, мемориальный аспект христианской культуры и бытовая мемориальная культура (переплетение христианских и языческих представлений). Естественно, что, начиная с X-XI вв. официальной культурой памяти выступает православная культура коммеморации. Типология специальных мемориальных знаков древности (т. е. знаков с выраженным мемориальным содержанием) включает в себя граффити, мемориальные элементы погребальной культуры, камни-памятники (можно выделить специальный раздел мемориальной петрографии), монументальные кресты, престолы и часовни. В работе дан содержательный анализ надписей-граффити на основе анализа достаточно большого свода, собранного отечественными археологами в древнем Киеве, Новгороде, Владимиро-Суздальской земле за последние два столетия. Сделан вывод о том, что значительная часть типологических категорий граффити содержит в себе прямую коммеморативную установку (поминальные, автографы, событийно-летописные, бытовые надписи). Даже надписи, которые не содержат непосредственной коммеморативной установки в тексте и традиционно относимые к бытовым по характеру содержания, тем не менее, самим фактом резания их на камне («вечном» материале) свидетельствуют об их обращенности в будущее и к массовому реципиенту. Культура коммеморативных надписей проникла позднее в официальную церковно-государственную сферу в виде закладных, строительных и собственно мемориальных (посвященных событиям истории) досок и камней, также отметив собою самые разные иные формы мемориальных знаков (надгробия, кресты, архитектурно-скульптурные монументы). Уже при анализе мемориальной культуры Древней Руси возникает необходимость отметить те тенденции в содержательном и формальном аспектах, которые затем проявят себя в более поздние времена.
Языческие ритуалы совершенно очевидно содержат в себе мемориальный компонент, в частности, связанный с воспоминанием об усопших родственниках, что играет в языческих культурах немалую роль.
Христианская культурная парадигма в мемориальной культуре проявила себя в поставлении памятных престолов, часовен, крестов, а также надгробных знаков, несущих христианскую символику. В работе подробно рассмотрена специфическая природа мемориальной культуры православия, унаследовавшая от иудаизма и древнего христианства особую весомость культурной памяти как таковой. Достаточно сказать, что в религиях Откровения сам момент получения Откровения воспринимается навсегда как своего рода фундамент, основание для дальнейшего церковного строительства. В этом отношении важно различение исторического и космологического сознания, как это делает Б. А. Успенский. Историческое сознание «организует события прошлого в причинно-следственный ряд /.../. События прошлого предстают при этом как результат каких-то других, относительно более ранних событий; таким образом, историческое сознание всякий раз предполагает отсылку к некоторому предыдущему – но не первоначальному — состоянию, которое, в свою очередь, связано такими же (причинно-следственными) отношениями с предшествующим, еще более ранним состоянием /…/ Космологическое сознание между тем предполагает соотнесение событий с каким-то первоначальным, исходным состоянием, которое как бы никогда не исчезает – в том смысле, что его эманация продолжает ощущаться во всякое время»[64]. Само Священное Писание, данное верующим в прошлом, становится осью, вокруг которой формируется православная коммеморативная культура. Все церковные престолы имеют посвящение в память определенных сакральных событий (праздников) или святых лиц и самим фактом своего существования призваны напоминать о них. Фактически церковная память реализуется в двух планах — временном (церковный календарь) и пространственном (церкви, часовни, кресты). Совершенно очевидно, что за обращением в прошлое стоит некое современное храмоздателям событие, причем постановка престола (часовни, креста) в связи с ним носит молитвенный характер (благодарение, прошение, славословие). Отсюда необходимость признания мемориальных форм православной культуры особым видом исторических источников.
Еще одна важнейшая особенность православной мемориальной традиции касается погребальной культуры и состоит в том, что признание «двоемирия» заставляет относиться к воспоминанию об усопших как к поминовению. Сама эта лексема вызывает ассоциации с памятью, однако церковное поминовение, в отличие от воспоминания (лежащего в основе его) предполагает не просто историческую коммуникацию во времени, но по существу трансцендентальную коммуникацию, обращенную к потустороннему миру.
Фактически церковно-православная и народно-бытовая парадигмы нового и новейшего времени строятся на основе коммеморативных форм Древней Руси, часть из которых восходит к еще более архаичным формам славяно-языческого, византийского, антично-классического и ветхозаветного происхождения.
§ 2. Мемориальная культура Российской империи (XVIII – нач. XX в.)
Эпоха империи в истории русской мемориальной культуры, при всем ее органическом единстве, в то же время логически подразделяется на два периода: первый период — от петровских преобразований и формирования абсолютизма (и империи как таковой), и второй период — от начала реформ Александра II вплоть до падения монархии. Первый период отмечен значительно меньшим количеством усадебных и, тем более, городских, мемориалов, преобладанием военно-героической тематики и почти полным господством классицизма в плане художественного выражения. Инициатива мемориальных акций главным образом исходила в то время от достаточно узкого круга лиц, ограниченного монархами и членами императорской фамилии, представителями аристократии и высших органов власти. Отход от мировоззрения, определявшего культуру идеационального типа (в категориях П. А. Сорокина), измерение ценности человеческой личности степенью ее причастности общему делу, делам государства; культ державности, культ героики — все эти признаки, формирующие классицистическую парадигму, нашли отражение в мемориальной культуре петровского и послепетровского периодов. Ю. М. Лотман, выстраивая семиотическую схему типологии русской культуры, проводил водораздел между допетровской и петровской эпохами как границу между культурой, тяготеющей к семантическому принципу построения культурного кода (средние века) и культурой, тяготеющей к синтактическому типу — петровская эпоха. «Признаком культурной значительности становится принадлежность к какому-либо целому: существовать — это значит быть частью. Целое ценно не тем, что символизирует нечто более глубинное, а само собой, — тем, что оно церковь, государство, отечество, сословие. Я же имею значение как его часть»[65].
Само по себе западное влияние, утверждавшее в России классицизм, было глубоко закономерно и не связано лишь с личными пристрастиями Петра I именно по вышеуказанной причине. Пафос героизма, принесенный классицизмом из классической античности через Европу в Россию, в петровское время оказался как никогда востребован. Военные победы, подвиги, величие царей и полководцев — именно это составило основу мемориального содержания формирующейся новой культурной парадигмы в культурном поле и в искусстве России. Классицизм принес с собою новые формы коммеморации для городской, усадебной среды и некрополя: станковая и монументальная скульптура, триумфальные арки, колонны, пирамиды и др. Это привело к формированию нового облика собственно городской мемориальной среды и среды некрополя. В городской и усадебной среде памятник, а вслед за ним и мемориальный комплекс, получающий серьезное развитие в это время[66], становятся все более заметным элементом.
Для второго периода (с 1860-х по начало 1917 г.) характерно нарастание как абсолютного числа мемориалов, созданных в единицу времени в России, так и расширение спектра коммеморативных форм в рукотворной среде обитания, включая некрополь. В инициации мемориальных акций, начиная с 1870-х гг. (рождение органов местного самоуправления), и в дальнейшем все большую роль играют городские муниципальные органы. Возросла также роль всевозможных общественных, просветительских организаций, профессиональных корпораций. Все это говорит об общей демократизации мемориальной культуры. Значительно расширился тематический диапазон мемориального содержания. При сохранении значения военной тематики (доминирует память об Отечественной войне 1812 года) и коммеморации государей, мемориальными акциями отмечаются многие события невоенного и немонархического характера (отмена крепостного права, строительные кампании и прокладка транспортных путей, увековечение памяти замечательных людей русской истории и др.). Именно в это время формируется основа литературного мемориала России, который в дальнейшем составит один из наиболее мощных пластов мемориальной культуры, что связано с так называемой литературоцентричностью отечественной культуры. В плане выражения в этот период классицизм, сохраняя себя как таковой, особенно в культуре некрополя, теряет, тем не менее, монопольные права даже в городской монументальной скульптуре, где активно проявляют себя и романтическое, и реалистическое направления, а также поиски нового художественного языка в начале XX в.
Особенностью мемориальной культуры империи явилось также сосуществование двух, условно говоря, направлений, или парадигм, когда помимо указанного нового европеизированного светско-классицистического направления, сохраняла себя традиционная церковно-православная традиция коммеморации. Символично было уже то, что Петр Великий, закладывая основу нового мемориального искусства и веля поставить «пирамиду каменную» в окружении скульптурных изображений на месте Полтавской виктории, одновременно велел заложить неподалеку монастырь в благодарение Всевышнему за дарование победы. В дальнейшем классицистическая и традиционно православная традиции увековечения будут активно взаимодействовать, порождая новые культурные формы в плане выражения. Во многом это оказалось гармоничным, в частности, при формировании крупных мемориальных комплексов, вроде Бородинского мемориала. В то же время отмечены и случаи конфликта классицистической и традиционно-православной парадигм (отказ митрополита Филарета освящать Триумфальную арку в память 1812 года в Москве, критика классицистических форм в мемориальном искусстве и самой скульптуры — как принципиально чуждой отечественной художественной традиции). В период конца XIX – нач. XX вв. значительно расширилась география более-менее крупных мемориальных акций, выйдя за пределы двух столиц и их пригородных усадебных комплексов. В целом эпоха империи оставила в русской культуре целый ряд замечательных городских монументов и мемориальных комплексов, которые доросли до однозначных символов и своего времени, и мемориализуемого явления, и конкретной местности («Медный всадник» в Петербурге; Триумфальная арка в память 1812 года, памятники Пушкину, Минину и Пожарскому в Москве; памятник «Тысячелетию России» в Новгороде; памятник Крещения Руси в Киеве и многие другие, а также военные монументы т. н. Проекта 1835 года). Указанная особенность касается также крупномасштабных проектов церковной коммеморации: Исаакиевский, Казанский соборы, храм Воскресения («Спаса-на-Крови») в Петербурге, храм Христа Спасителя в Москве... Все эти и многие подобные объекты коммеморации событий и лиц русской истории стали к тому же заметными элементами городской среды, иногда приняв на себя серьезные пространственно-организующие функции — как важные градостроительные компоненты и даже доминанты. На основе каталогов мемориальных объектов, подготовленных К. Г. Соколом, С. Г. Петровым, В. Н. Тимофеевым, Э. Н. Порецкиной и Н. Н. Ефремовой, О. В. Песковым и др., а также материалов самого автора выявлен ряд тенденций, касающихся проблем инициации тех или иных мемориальных акций.
В целом, второй период истории мемориальной культуры Российской империи выглядит достаточно привлекательным с точки зрения богатства содержания и форм, а также участия широких слоев населения в мемориальных акциях, выходящих за пределы личной, семейной или узкокорпоративной памяти. Многосословное общество империи после падения крепостного права и социальных реформ (которое никто не собирался в те времена перерождать в единый прогрессивный класс с «правильной» идеологией) представляло достаточно широкий и интересный для исследователя мировоззренческий спектр, нашедший выражение в культуре увековечения как выражении коллективной памяти российского народа. Работа опровергает имевшее место в советское время мнение о том, что до 1917 года мемориалов в России было мало, и связаны они были, главным образом, с царской фамилией.
§ 3. Мемориальная культура Февральской республики (март–октябрь 1917 г.)
Совсем небольшой исторический период в истории России между отречением императора Николая II и приходом к власти большевиков, как нам кажется, требует отдельного рассмотрения, почему он и был выделен в особый параграф. История европейской культуры не раз демонстрировала то, как революции и, тем более, последовавшие за ними изменения социального строя, вызывают бурный отклик в сфере мемориальной культуры. Именно весной 1917 года в России начинается период радикального пересмотра сложившихся веками и десятилетиями исторических представлений и образов, вовлечение мемориальной культуры в жесткую политическую борьбу. Общая картина довольно серьезно меняется, поскольку, пожалуй, впервые на российской почве столь масштабно проявляют себя факторы деструкции в среде памяти, знакомые Европе еще по французским революциям. В работе приводятся примеры того, как буквально в самые первые недели после отречения царя по стране прокатилась волна насилия в отношении памятников. Отмечается такой факт, как агрессивное отношение не только к персонам императорской фамилии и царским чиновникам, но и к любым знакам прошлого (пример: разрушение памятника Пушкину во Владимире). Мемориальная культура отныне будет формироваться под двумя знаками: созидания и разрушения, причем, значимость обоих процессов для новой, революционной, культуры сопоставима. Разрушение, наконец, найдет для себя самую благодатную почву, будучи питаемо и снизу (массы), и сверху (новая власть). Анализируя события Февральской республики, нельзя не отметить резкого подъема массового, стихийного вандализма в отношении памятников империи, в том числе и как проявления политического протеста против этой самой империи. То, что призвано было олицетворять собою ее культуру во всей совокупности ценностей, обречено было принять на себя первый удар (такова судьба знака, тем более доросшего до общепонятного символа). Помимо многочисленных случаев полного разрушения памятников, разграбления дворянских усадеб (в которых можно было создать прекрасные музеи), рождается еще один путь революционной коммеморативной культуры — надругательство над памятником с целью переосмысления мемориализованного образа и превращения его в карикатуру на самое себя, которая затем становится предметом коллективного оплевания. На памятниках начинают вымещать злобу за все плохое, что имело место в общественно-политической и экономической ситуации в то время. Описана история надругательства над киевским памятником Столыпину, ставшего жертвой мемориальной акции такого рода.
Мемориальная культура проливает свет на осмысление весьма причудливых изгибов общественного сознания этой эпохи, демонстрирующих высокую степень готовности к отказу от монархических настроений и взращивавшихся веками идеалов православной монархии. На основе опубликованных и неопубликованных источников показано, как в равной степени представители светской и церковной среды приветствовали падение монархии – как начало раскрепощения России, пытаясь обосновать при этом идею того, что российская монархия была чужда истинным православным идеалам свободы и братства (!). Иначе говоря, самими представителями церкви делались попытки разорвать столетиями декларируемую в России как духовной наследнице Византии симфонию государственной монархической власти и церкви, попытки «очистить» русскую церковь от следов служения монархии. В клерикальной среде подобные настроения во многом объяснялись былым нежеланием Николая II согласиться на созыв Поместного собора и возрождение патриаршества в России.
К сожалению, как в научных, так и в просветительских кругах до сих пор существует взгляд на приход к власти большевиков как на достаточно случайное явление, связываемое то с происками Германии, то с масонскими деньгами, то с бурной деятельностью самих большевиков. При этом говорят о процветающей России, даже якобы стоявшей на пороге победы в войне с немцами. Эта позиция, по существу ставшая реакцией на советскую трактовку тех событий как органически вытекающих их марксовой теории пролетарской революции с некоторыми ленинскими поправками, была достаточно популярна в начале 1990-х гг. Однако она не получает научного подтверждения, поскольку многие факты свидетельствуют о том, что ни о каком октябрьском перевороте руководство большевиков не помышляло еще зимой 1917-го года и что события октября стали свидетелями колоссальной, прежде всего даже не экономической и политической, а моральной деструкции, характеризовавшей общество к весне 1917 года. Не немецкие деньги и не привоз Ленина «в пломбированном вагоне», а февраль 1917-го и предшествовавшие ему события (в том числе война без побед и страшное падение авторитета государя и государства) стали причиной прихода к власти большевиков, по известному выражению, «подобравших власть». Одним из доказательств этой точки зрения и служит анализ явлений мемориальной культуры периода с марта по октябрь 1917 г. Анализ архивных документов и периодики тех лет позволяет рассматривать вакханалию разрушений российских памятников в XX столетии не как порождение чисто большевистской культуры, пытавшейся на первых порах строить свою политику с позиций практически полного отрицания наследия, но как продолжение процессов, запущенных несколько ранее. Некоторые явления советской действительности и советской мемориальной культуры произрастают из данного периода, хотя подчас с позиций сегодняшнего дня относятся исключительно к эпохе после октября 1917-го. А мемориальная культура служит прекрасным индикатором того состояния общества, которое и привело к октябрьскому перевороту.
Выделяя в отдельный параграф период между мартом и октябрем 1917 года, мы, тем не менее, считаем необходимым рассматривать русскую революцию как одно целое, внутренне обусловленное и связанное в единый узел политических явлений событие в отечественной истории, дробление которого на период Временного правительства, Октябрьскую революцию и Гражданскую войну носит в значительной мере условный характер, если исследование исторического процесса ведется не в категориях экономики и политологии, а с культурологических позиций.
§ 4. Мемориальная культура советской эпохи
В строгом смысле необходимо различать культуру памяти советской эпохи и собственно советскую культуру как порождение специфической идеологии и политики пришедших к власти большевиков. Тем не менее, в реальности мемориальная культура среды обитания оказалась практически полностью подконтрольна официальной политике памяти, проводившейся коммунистической партией и государством. Явления, не вписавшиеся в нее и унаследованные от прежних эпох, перешли в латентное состояние (культура катакомбной церкви, диссидентская протестная культура), или носили столь частный характер, что не могли заметно влиять на формирование общей картины памяти в среде обитания (культура официальной сергианской церкви, бытовая культура[67] ). Представленное в работе исследование советской мемориальной культуры исходит из нескольких установок. Во-первых, ставится задача проследить явления, унаследованные от предшествующей культуры. Несмотря на отчаянные попытки в первые годы новой власти принципиально оборвать все связи с эпохой империи, этого не произошло, хотя бы потому, что и творцы, и апологеты, и певцы революции вышли из культуры той самой эпохи, которую активно разрушали. По ходу времени выяснилось, что получили масштабное развитие как некоторые содержательные направления прежней мемориальной культуры (военная тематика, в частности), так и ряд унаследованных от прошлого форм (городская скульптура, коммеморативные доски, мемориальная топонимика).
Во-вторых, научный интерес представляет попытка раскрытия внутренней социально-культурной динамики советской эпохи. Единство экономических основ (отмена частной собственности, национализация экономики и разрушение рынка) совершенно не означало единства линии партийного и государственного руководства, хотя таковое изо всех сил декларировалось сверху. Фактически, каждая перемена команды у руля государства вызывала серьезные изгибы этой политики, внутрипартийную борьбу и порой серьезные деструктивные явления в обществе. Мемориальная культура послужила ярким индикатором таких рывков и качаний, когда вчерашние герои оказывались «врагами народа» или «уклонистами», волюнтаристами и проч. Политика, экономика, идеология эпохи Ленина и Троцкого, сталинизма, «хрущевской оттепели», «застоя», горбачевской «перестройки», естественно, отличались.
В то же время, при всех качаниях и переменах курса, характерной особенностью советской культуры было господство определенной идеологии, получившей название марксизма-ленинизма на платформе материализма и атеизма. Не вдаваясь в подробности того, что в ней было от Маркса, важно отметить, что и идеология, построенная на ряде догм, и авторитарный стиль руководства, усугубленный одно время культом личности, требовали мощной пропагандистской машины, которая помогла бы создать иллюзию того, что руководство массами строится не на одном принуждении. Необходимо было воспитать раба, который бы полюбил и воспел свое рабство. А отсюда и важнейшая роль политики памяти как инструмента формирования нового, «единственно правильного» мировоззрения. Причем, если историография как таковая, научные исторические труды и даже учебники были не очень доступны массам в первые годы советской власти, то городская мемориальная культура как раз и обладала такими необходимыми качествами, как доступность, масштабность, широковещательность и эмоциональность восприятия. Правда, при этом такая культура должна была содержать простые и доступные для массового понимания культурные коды. Осознание указанных особенностей привело к рождению ленинского плана монументальной пропаганды, которому отводилась исключительная роль в формировании нового мировоззрения масс. В работе подробно рассмотрена история осуществления этого плана и сделан особый акцент на том, сколько внимания лично Ленин уделял своему детищу в то сложное время (1918 год), когда, казалось бы, военные, политические и экономические проблемы должны были отодвинуть на задний план кампанию по установке каких-то монументов, знаков и топонимических переименований.
Помимо непосредственного отношения политики памяти и механизмов формирования исторических образов к воспитанию масс в русле нужной идеологии, на них со временем оказалась возложена своего рода сверхзадача в деле строительства коммунизма, состоявшая в том, что политика памяти приняла на себя задачу формирования виртуальной реальности, некоей модели будущего рая на земле, который еще предстояло построить — формирования через идеализированные образы прошлого и настоящего. Подобно тому, как люди тянутся к архитектурному макету будущего города, так и монументальное искусство призвано было привлекать и утешать сердца тех, кто пока еще пребывает в суровом настоящем — таков был замысел Ленина. Со временем, по мере все большей пробуксовки партийных планов и замыслов, разочарования масс в политике партии и нарастания ощущения неадекватности декларируемых перспектив закономерностям реального бытия — виртуальная реальность стала средством латания дыр в экономической и социальной политике государства и КПСС. В итоге, из всех исторических эпох, именно советская эпоха как никакая другая продемонстрировала весомость для политического руководства явлений, которые Ж. Бодрийяр назвал симулякрами, формирующими некую гиперреальность. Подмена фактов, свободное обращение с историческими источниками, цензура, политика забвения, а, проще говоря, историческая ложь — стали важнейшим идеологическим инструментом правящей в СССР партии. Монополия власти открывала для этого бесконечные возможности, закрывая дорогу всякой возможной критике и альтернативным взглядам. Необходимость формирования исторических представлений, исходя лишь из идеологических установок, обосновывалась принципом «цель оправдывает средства» — главным принципом всех революций. Во главу угла ставилось не благополучие ныне живущих, а благополучие потомков, ради которого и приносятся жертвы сегодня. В том числе, жертва адекватного отражения исторических событий. Осуждая казенное верноподданичество в мемориальной культуре и в монументальном искусстве империи, советская культура грешила ровно тем же самым, причем в невиданных масштабах. Недолговечность многих искусственно обрисованных исторических явлений и отсутствие обещанных благ т. н. развитого социализма и коммунизма заставляла саму партию низвергать воздвигнутых ею же кумиров. Хрущевская «оттепель», горбачевская «гласность» призваны были «стравить пар» общественного недовольства системой как таковой и отсрочить ее гибель. В сущности, эта советская официальная идеология, преподносимая как новаторская, атеистическая, материалистическая, реально представляла собою плод наивного идеализма и язычества, из которого был сделан инструмент для одурачивания не слишком грамотных масс. В работе приводятся конкретные примеры трансформации даже церковных христианских обрядов в этой новой культуре по принципу «переобезьянивания» и пародирования. Однако сама пародия не выдавалась за таковую и претендовала на то, чтобы всерьез выглядеть отражением новой, правильной, материалистической и атеистической картины мира. Неизбежное — как результат повышения всеобщей грамотности, развития технологий и взаимодействия с остальным миром — прозрение масс обрекало всю эту советскую «гиперреальность» на скорую гибель и дискредитацию связанных с нею идеалов в глазах большинства народа. Возможно, если рассуждать в категориях морали, то истинной причиной крушения советской власти, которой был отмерен столь короткий исторический период в семьдесят лет, стала именно эта всепроникающая и всеразрушающая, в конечном счете, ложь[68].
Несмотря на указанные особенности, которые не украшают в целом облик советской культуры, в сфере монументального искусства, служащего одним из средств формирования среды памяти, были в то время и определенные достижения. Оценить тот или иной памятник с эстетической точки зрения непросто, однако избежать такой оценки в работе было нельзя. На помощь приходят методы полевых социологических исследований, позволяющих судить о тех или иных тенденциях в массовом восприятии городских монументов различных эпох. Некоторая парадоксальность советского монументального искусства состоит в том, что первые десятилетия советской власти, отмеченные пафосом разрушения, командными методами в искусстве и массовыми политическими репрессиями, тем не менее, оставили ряд памятников, ценных не только своей принадлежностью конкретной культуре, но эстетически актуальных по сей день. Объяснением этому служит инерция прежней культуры, из которой вышли мастера, сложившиеся еще в эпоху империи (Н. А. Андреев, С. Д. Меркуров, С. Т. Коненков и др.), а также отчасти — эстетические вкусы самих лидеров революции. В работе приведены примеры как деструктивных установок Ленина, Луначарского и их соратников в отношении наследия, так и попытки сохранения ими определенной его части, которая осознавалась как необходимый классический компонент отечественного искусства. В то же время оформившаяся в СССР система идеологического давления на мастеров искусства неизбежно вела к разрушению скульптурной и архитектурной школ как таковых, что и стало причиной массовой критики произведений многих современных скульпторов, вышедших из недр советского «застоя» 1970-х гг.
Следует отметить тот факт, что советская культура присутствует в настоящей работе, условно говоря, в двух ипостасях: как субъект и как объект коммеморативной практики — в данном параграфе; и как объект культуры памяти в следующей главе, посвященной исследованию мемориальной культуры прошлого и настоящего методами социологических опросов и интервью.
§ 5. Мемориальная культура постсоветской эпохи
В строгом смысле, основные изменения в сложившейся советской культуре памяти дали знать о себе не после августа 1991 года, но с развитием так называемой политики «гласности», объявленной Горбачевым еще в советское время, с конца 1980-х. Мемориальная культура оказалась одной из наиболее податливых областей социокультурной деятельности, поспешивших отреагировать на то изменение традиционного курса руководства страной, которое начал М. С. Горбачев. Усиление оппозиции ему со стороны ряда соратников по партии и, с другой стороны, быстрое обрушение доверия к советской власти и к КПСС в массах были вызваны именно «гласностью», означавшей развенчание широкомасштабной исторической лжи о прошлом, настоящем и будущем, которая составляла, как уже отмечалось, важный инструмент партийного и государственного управления в стране. Ослабление цензуры и начавшийся процесс политической реабилитации деятелей государства, политики, науки, литературы, искусства, подвергшихся различным формам преследования в годы советской власти, неизбежно должны были, во-первых, вновь возбудить массовый общественный интерес к истории, а во-вторых, подготовить почву для серьезных изменений в процессе формирования исторических образов и представлений, а значит, и в мемориальной культуре. В конце 1980-х – начале 1990-х речь шла о возвращении в мемориальную культуру ряда лиц, прежде считавшихся в СССР persona non grata, а также об открытии обсуждения «закрытых» прежде исторических тем. Уже в это время ощутим поддержанный издателями «толстых» журналов рост общественного интереса к Русскому Зарубежью; к литературе и философии «Серебряного века»; к таким проблемам советской истории, как отношения Ленина и Сталина, репрессии 1930-х гг., начало Великой Отечественной войны, расстрел новочеркасских рабочих в 1962 г., судьба «хрущевской оттепели», подавление Пражского восстания и др. Противники горбачевской политики «открывания шлюзов» небезосновательно полагали, что запущенные процессы могут стать одним из наиболее деструктивных для советской системы факторов. Так оно и произошло, поскольку правящая партия, не слишком авторитетная к тому времени, оказалась окончательно дискредитирована. Особенно ощутимой в тематике мемориального содержания стала в это время тема увековечения жертв тюрем и лагерей сталинской эпохи. География возникавших в те годы мемориалов ГУЛАГа поражала своей обширностью.
Указанная тенденция сохранила себя после 1991 года, но к ней добавился ряд иных содержательных особенностей мемориальной культуры постсоветской России. В целом постсоветская мемориальная культура России может быть представлена в виде ряда направлений, или формально-смысловых парадигм, за которыми стоят определенные мировоззренческие установки, иногда пытающиеся отмежеваться друг от друга, а иногда причудливо сливающиеся в массовом сознании. Одно из этих направлений это реакция на советскую официальную мемориальную культуру. Оно носит по существу компенсаторный характер и включает в себя увековечение тех лиц и событий, которые не пользовались вообще или пользовались недостаточным вниманием официальной коммеморативной политики в СССР (образы царей, государственных деятелей Российской империи, непризнанных или полупризнанных деятелей политики, науки и культуры, некоторые военные и гражданские события). Отдельное место заняло воссоздание образов, которые когда-то были увековечены в Российской империи, но подвергнуты забвению или осуждению при советской власти. Среди множества примеров — музеефикация дома Б. П. Пастернака в Переделкине, установка памятника А. А. Ахматовой в Петербурге и памятного знака в Москве, установка мемориальной доски Николаю Вавилову (прежде мемориализация коснулась лишь его брата Сергея, что внесло некоторую путаницу, ибо многие рядовые граждане даже не подозревали к началу 1990-х о существовании двух братьев Вавиловых!), памятные знаки воинам-афганцам и др. Показательным стало творчество известного московского скульптора-монархиста Вячеслава Клыкова, который при поддержке православной общественности смог установить памятник преподобному Сергию в Радонеже (тогда Городок) еще в 1988 г., не только без благословения властей, но выдержав атаку со стороны еще не совсем «перестроившегося» ЦК КПСС. В 1991 г. в Марфо-Мариинской обители появился его же работы памятник великой княгине Елизавете Федоровне, также плод частной инициативы. Реакций на советскую эпоху явилось также разрушение и осквернение наиболее одиозных на тот момент символов «советскости» в мемориальной среде. Не случайно кульминация августовских событий 1991 г. пришлась не только на события у «Белого дома», но также на стихийный демонтаж трех городских монументов в центре Москвы.
Другое направление постсоветской культуры памяти, наоборот, явило собой продолжение сквозных устойчивых традиций отечественной культуры увековечения (в содержательном и формальном аспектах), связывающих собою и досоветскую, и советскую, и постсоветскую эпохи. Оно представлено военно-мемориальной культурой, «литературно-художественным» и «научно-технологическим» сегментами мемориальной культуры. Это памятники литераторам, деятелям культуры, ученым. Данные темы и связанные с ними средства увековечения (монументы, мемориальные доски, мемориальная топонимика), зародившись в эпоху империи, получили дальнейшее развитие в советскую и постсоветскую эпохи.
Отдельное направление связано с массовым возрождением с конца 1980-х – начала 1990-х гг. православной традиции увековечения в рукотворной среде обитания, во всей полноте присущих ей формально-содержательных особенностей. Крупными явлениями истории последних десятилетий стало возрождение памятника Отечественной войны 1812 года храма Христа Спасителя в Москве, сооружение храмов на местах тяжелейших боев Великой Отечественной войны (Курская дуга, города-герои). На Поклонной горе, ставшей главным городским военным мемориалом, построили православный храм во имя покровителя воинства вмч. Георгия Победоносца.
Можно выделить также культурную парадигму, позиционирующуюся как реакция уже на постсоветскую эпоху. Имеются в виду мемориальные акции, за которыми стоит протест против сложившейся после 1991 г. системы и порожденных ею негативных явлений в жизни российского общества. Здесь необходимо отметить попытки коммеморации советской политической системы с позиций прославления ее достоинств (в городской среде они редки и проявляются чаще в разного рода малых формах, вроде значков, флагов, ордена «130 лет Сталину», выпущенному КПРФ в формате госнаград и т. д.), а также коммеморацию деструктивных в социальном аспекте событий новейшей российской истории — с позиций их осуждения. Это проявляется в требованиях возрождения разрушенного советского мемориального пласта (снятые в 1990-е гг. памятники, закрытые музейные экспозиции, ликвидированные топонимы) и создании современного просоветского мемориала. Сюда же относятся акции памяти, осуждающие события, связанные с политикой постсоветского руководства, вроде создания неподалеку от «Белого дома» в Москве народного мемориала жертвам развязанной ельцинским руководством войны против народных избранников в октябре 1993 г., установки «анти-ельцинской» мемориальной доски в Екатеринбурге в канун празднования его 80-летия и др. Естественно, данное направление целиком принадлежит сфере коллективной культуры памяти, лежащей вне пределов официальной коммеморативной политики сегодняшней власти, проводимой через «Единую Россию», официальные СМИ и т. д.
С точки зрения мемориального содержания было бы правильным также особо оговорить уже отмеченную нами в предыдущей главе как важнейшую для западной мемориальной культуры традицию увековечения жертв терроризма. Сам по себе огромный мемориал памяти императора Александра II, создававшийся в Российской империи после 1881 г., послужил как бы фундаментом для создания этого пласта мемориальной культуры в России. Наиболее массовый характер в 1990-е гг. получили мемориальные акции, связанные с репрессиями советской власти 1930-х гг., которые определенная часть общества рассматривала именно как террор власти против собственного народа (особенно в части «раскулачивания» и массовых антицерковных акций). Значительно меньше представлена мемориализация жертв «красного террора» 1918-20 гг. (редкий пример: памятный крест епископу Ефрему и прот. Иоанну Восторгову у церкви Всех Святых во Всехсвятском, Москва). Однако сама новейшая эпоха кон. XX – нач. XXI вв. заставила говорить о теме террора уже в терминах современности, в связи с деятельностью экстремистов 1990–2000-х гг. Ряд памятных знаков установлен на местах последних терактов в Москве (Тушинский аэродром; подземный переход у м. Пушкинская и др.). Эта тема, увы, может стать все более ощутимой в начавшемся XXI столетии.
Воссоздание утраченного в значительной мере пласта мемориальной культуры империи, православной традиции увековечения, возврат забытых и «вычеркнутых» из культурной памяти официальной советской политикой лиц и событий — все это доказывает весомость т. н. народной памяти и принципиальную невозможность подменить коллективную память народа официальной политикой памяти и обслуживающей ее официальной историографией. Этот вопрос стал предметом дискуссий в научном мире, благодаря ряду опубликованных на Западе и в России работ, в частности, проанализированных нами в первой главе диссертации работ Йерушалми, Ирвин-Зарецкой, Винтера[69] и др. Коллективная память народа способна столетиями удерживать исторические образы без помощи официальной историографии.
В работе дан анализ целого ряда мемориальных проектов городской среды, главным образом, на материалах Москвы и Петербурга, представляющих достаточно широкий тематический спектр мемориального содержания и широкий диапазон художественно-стилистических средств. Современная городская мемориальная культура представляет собою более свободное явление, чем она представляла в советский период. Сама по себе борьба в сфере исторических предпочтений свидетельствует об отсутствии единой точки зрения в обществе на исторические факты, что и есть признак свободного общества. Однако, при этом необходимо отметить некоторые особенности современной мемориальной культуры рукотворной среды обитания, которые становятся предметом критики со стороны как специалистов, так и рядовых граждан. Свобода от идеологического диктата обернулась диктатом денег. Главные нарекания в адрес городских монументов связаны с формально-художественным аспектом. Проведенные социологические исследования часто показывают, что респондент, иногда будучи удовлетворен самим фактом увековечения лица или события, остается не удовлетворенным художественной трактовкой и, в конечном счете, прочтением образа заказчиком и исполнителями памятника – мемориального объекта. Не секрет, что наиболее бурная кампания критики обрушилась на московское творчество Зураба Церетели, всячески продвигавшегося экс-мэром Москвы Лужковым. Впрочем, это не единственный пример из мемориальной истории двух столиц за последние два десятилетия. Критике подвергается и волюнтаризм в установке городских скульптурных монументов, когда на место чересчур централизованной и негибкой мемориальной политики советской эпохи пришла в 1990-е гг. анархия, отсутствие контроля городских властей и игнорирование мнения жителей. В столице, где указанные процессы приобрели большой размах, муниципальными властями был в итоге принят специальный Закон города Москвы от 13 ноября 1998 года № 30 «О порядке возведения в городе Москве произведений монументально-декоративного искусства городского значения», а 5 января 1999 г. было принято Временное положение № 1ПП «О порядке установки в Москве мемориальных досок и других памятных знаков». По оценке Комиссии, количество монументов в городской среде Москвы к настоящему времени перевалило за тысячу (совершенно точных данных нет и не может быть по причине многочисленного «самостроя»). По проведенной этим органом в 2002 г. переписи, только число новых образов-персоналий (именных памятников и знаков) составило около 600. Еще с большими трудностями пришлось столкнуться там, где речь зашла о контроле и регулировании нового мемориального строительства. Во-первых, оказалось, что реальных рычагов воздействия на частные мемориально-монументальные акции нет. Некоторые установщики памятников продолжали их ставить без согласований за свой счет, даже не подозревая о том, что есть какие-то муниципальные законы и комиссии — недавний пример: скандал вокруг незаконного памятника Ф. И. Шаляпину на Кудринской площади. Уже после создания Комиссии без ее ведома было установлено немало памятников городского значения. Во-вторых, все больше территории города уходит в частные руки, арендаторы и собственники распоряжаются на своей территории, как хотят. В-третьих, и это особенно удручает членов Комиссии, существуют непререкаемые мнения на том уровне (хотя и местном), которому Комиссия диктовать не может, а рекомендации ее далеко не всегда принимаются во внимание (возрождение диктата власти).
Еще одна проблема, проявившая себя в условиях постсоветской свободы, касается уже не формы, а содержания. Она заключается в правомерности / неправомерности существования памятников отрицательным с точки зрения господствующей системы ценностей явлениям в истории человечества и в истории страны. Там, где речь идет о войнах, политических репрессиях и др., этот отрицательный момент, видимо, компенсируется наличием выраженного положительного потенциала в том же мемориале (долг памяти жертвам, восхищение подвигом и т.д.). Там же, где мемориальное содержание памятника строится лишь на попытке напомнить об опасности некоего деструктивного фактора, имеет место общественный протест. Наиболее зримо это проявилось в случае с установкой аллегорического мемориала Михаила Шемякина «Дети – жертвы пороков взрослых» в Москве, на Болотной площади. Многие жители категорически не замечали пафоса осуждения порока, считая, что скульптор неприлично привлекает внимание к отрицательным явлениям цивилизации. Сказалось, видимо, выработанное со времен античности и получившее развитие в классицизме представление о монументе как о памятнике добродетели и не более того.
§ 6. Русский некрополь как явление мемориальной культуры
Заключительный параграф главы посвящен комплексному диахроническому исследованию культурного своеобразия русского некрополя. Мы выделили в отдельный параграф тему некрополя, поскольку она осознается как особая сфера культуры и предмет научного осмысления. Некрополь, с одной стороны, связан с танатологией, с другой — с культурой погребения, и имеет самое непосредственное отношение к коммеморативной культуре. Важность изучения культуры некрополя и погребальной культуры, которую Ю. М. Лотман фигурально назвал «зеркалом жизни», несомненна для проникновения в самые глубины массового сознания.
Выделяются две установки в мотивации погребальной деятельности человека и сохранении памяти об умершем: попытка взаимодействия с потусторонним миром и попытка воздействия на посюсторонний мир. По известной концепции цивилизационных «вызовов-ответов» А. Тойнби можно сказать, что сам факт смерти есть своего рода вызов культуре, на который культура вынуждена как-то отреагировать, поскольку смерть грозит «оборвать непрерывность бытия и тем самым внести хаос во все устоявшиеся структуры, в том числе общественные. Из этого следует, что похоронные обряды необходимы обществу прежде всего для того, чтобы “продлить” посмертное (как минимум социальное) существование того или иного индивидуума и таким образом спасти социум от возникшей в нем “неопределенности”»[70]. Мемориальная культура некрополя проявляет себя в следующих моментах, маркирующих собою соответствующие области научного знания: 1) характер погребения; 2) форма и особенности надгробия; 3) характер эпитафии; 4) поведенческие модели погребающих и посещающих могилы, включая ритуальную часть.
В работе рассмотрен ряд мировоззренческих моделей применительно к погребальной культуре, позволяющих рассматривать физическую смерть то как абсолютный конец, то как телесное или как духовное преображение. История русской культуры представляет собою благодатную почву для изучения целого ряда представлений, если предметом анализа становится весь обозримый культурный отрезок от язычества восточнославянских племен до современности. В фокусе исследования оказываются и «классическое» древнее язычество, и православная традиция погребения в ее более-менее чистом виде и в форме т. н. «народного православия». Отдельным предметом рассмотрения в работе стала советская культура погребения и советский некрополь, опять же в двух ипостасях: каким ее (и его) хотели видеть советские партийные идеологи, искусственно порождавшие новую обрядовую и семиотическую систему в этой сфере, и какой эта культура выглядела в действительности. Весьма причудливое явление, неплохо иллюстрирующее картину культуры как переплетения ряда формально-содержательных парадигм, представляет современный некрополь больших городов. Культура некрополя, в отличие от коммеморативной культуры собственно городской среды, со своей камерностью и интимностью, формируется при участии огромного множества коммемораторов — частных лиц, что открывает возможности масштабного коллективного творчества. Архитектура надгробий, вобрав в себя все, что получило развитие в отечественной погребальной культуре в различные эпохи, отражает широкий диапазон мировоззренческих особенностей и художественных пристрастий. Надгробные надписи и формы нередко в наиболее обнаженном виде представляют индивидуальные коммуникационные акты сообщения с потусторонним миром, с ушедшими близкими. Наряду с традиционными православными формами, пришедшими из средних веков и XVIII в. (камень, плита, крест, саркофаг), в XIX–XX вв. на городских кладбищах появляются скульптурные изображения ангелов, плакальщиц, аналоев, сосудов, обломанных колонн (символ оборвавшейся жизни) и т. д. — над могилами православных. С наступлением эпохи эклектики в русском искусстве форма памятника-надгробия, как бы вырвавшись из-под канонов как древне-православной, так и классицистической традиций, во многом продолжает подпитываться формальными элементами той и другой. При этом можно говорить как о стилизациях, так и о свободном использовании определенных христианских символов в совершенно новых мемориальных формах. В городах при этом наблюдается некоторая тенденция обмирщения мемориальной культуры, нарастание светского начала проявляет себя в сфере памятника как отражение антропоцентрической картины мира. При этом ее главной задачей в XX столетии становится исключительно прославление человека и творения его рук, и тогда само слово памятник в русском языке, как уже отмечалось, становится синонимом городской мемориальной скульптуры, увековечивающей ту или иную личность. После 1917 г. происходит, естественно, резкий отказ от всего, связанного с православной традицией со стороны новой идеологии. При этом делается попытка вытеснения (как и во всех сферах культуры) прежней погребальной обрядовости — новой. Пропаганда кремации и тенденция к постепенному вытеснению могилы ячейкой колумбария имели в 1920-е гг. куда более серьезное идеологическое значение, чем это может показаться сегодня. Православная традиция погребения и надгробие традиционной формы стали принадлежностью неофициальной, частной мемориальной культуры. При этом в сельской местности устойчивость этих форм, равно как и самого православного обряда погребения (или хотя бы отдельных его элементов), по-прежнему была намного выше, чем в городах, в провинции — выше, чем в столицах.
ГЛАВА III. Культура памяти в фокусе эмпирических социологических исследований
Заключительная глава диссертации посвящена описанию полевых социологических исследований, проведенных автором работы по проблемам формирования исторических предпочтений и оценки городской мемориальной среды среди жителей столичного региона, а также сравнительному анализу полученных результатов с результатами схожих и аналогичных исследований различных социологических служб.
Собственные исследования проводились автором в 2009-11 гг. среди респондентов, представляющих категорию туристов и экскурсантов, путешествующих по Москве, Подмосковью и «Золотому кольцу» и среди студенчества одного из крупных государственных гуманитарных вузов Москвы. Методы исследования предполагали анкетный опрос по двум анкетам в каждой аудитории и интервьюирование. Первая часть исследования была связана с выявлением отношения к существующим городским архитектурно-скульптурным монументам Москвы. Было проанализировано 500 заполненных анкет и проведено не менее 100 кратких интервью среди туристической аудитории и 360 анкет с множеством интервью — среди студентов. Формуляр предложенной анкеты был выработан опытным путем, в расчете на то, чтобы обеспечить достаточный процент возвращенных анкет и избежать трудностей при заполнении, — тем более в полевых условиях. В предложенном списке из 28-ми монументов предлагалось отметить наиболее любимые памятники. Задание формулировалось следующим образом: «Отметьте галочкой Ваши любимые памятники в Москве». Кроме того, в конце списка памятников давалась позиция: «Самый нелепый памятник в Москве». В общем списке респонденту предлагалось отметить один, несколько или все позиции. На полях анкеты можно было делать любые комментарии и пояснения. В итоге выстраивалась шкала популярности московских архитектурно-скульптурных монументов. В список, выработанный опытным путем после предварительного исследования, были включены наиболее известные памятники, отражающие историю России разных эпох и установленные в эпоху Российской империи, в советскую и постсоветскую эпохи. Среди них памятники общественным деятелям, политическим лидерам, военным, литераторам, ученым. Главный недостаток выбранного формата анкеты заключался в том, что в нем не удалось жестко разграничить собственно мемориальную и эстетическую составляющие. Нельзя не отметить попутно, что данная проблема в целом является одной из наиболее острых в дискуссиях по мемориальной культуре. Отношение к памятнику призвано выявить отношение респондента к мемориализуемому образу как таковому (в простейшем случае это выглядит как оценка «положительный» / «отрицательный герой»; нравится / не нравится; полезен / вреден — с позиций интересов своей личности и своей культуры в целом). С другой стороны, даже если личность или событие видятся заслуживающими увековечения, возникает вопрос: удачно ли создан авторами памятника художественный образ (плюс эстетическая составляющая памятника) — насколько он соответствует представлению респондента об увековеченной личности или событии, а также эстетическим вкусам носителя данной культуры. Во время предварительного обследования мы попробовали развести в стороны аспекты художественной формы и мемориального содержания, но поняли, что в данном проекте целесообразнее от этого отказаться, во избежание путаницы. Отчасти компенсацией данного недостатка формуляра стали интервью. К тому же мы исходили из того, что по-настоящему любимый памятник пробуждает у зрителя положительные чувства в единстве формы и содержания. Избранные нами две независимые аудитории могут быть объединены понятием интеллигенции с преобладанием постоянных жителей столичного региона (плюс некоторое количество студентов, живущих в Москве от 2 до 5 лет). Исследования показали не просто высокую степень корреляции, но полное совпадение результатов двух опросов по основным позициям.
Результаты проведенных автором исследований были сопоставлены с результатами аналогичных исследований на том же московском материале, проводившихся социологом городской среды Ю. Г. Вешнинским (НИИ природного и культурного наследия им. Д. С. Лихачева) среди респондентов-москвичей из студенческой среды и выпускников вузов в два этапа — в период 1989–94 гг. и в период 1995–99 гг. Степень совпадения результатов оказалась очень высокой, что позволяет серьезно отнестись к выявленным социокультурным тенденциям, несмотря на невысокую репрезентативность и с учетом социальной специфики указанных аудиторий респондентов.
Главный же вывод сводится к тому, что более высокий рейтинг демонстрируют немногочисленные памятники эпохи империи, при том, что доля их среди всех городских архитектурно-скульптурных памятников современной городской среды Москвы ничтожно мала. Причина этого кроется в высоком исполнительском мастерстве зодчих и ваятелей той эпохи, в широком всенародном обсуждении проектов, в более взвешенном подходе к трактовке образа и к исполнению и, конечно, в отсутствии навязанной свыше идеологически «правильной» трактовки, характерной для советской эпохи. С другой стороны, монументы империи отличает отсутствие того отпечатка социальной деструкции, анархии и духовного упадка, которые свойственны нынешней эпохе. Вторая особенность полученных результатов состоит в демонстрации большей привязанности всех категорий респондентов к реалиям российской истории эпохи Древней Руси и империи, нежели к отрезку истории от 1917 г. до современности. Причины этого анализируются в работе, они получили осмысление в III главе и в Заключении.
Диссертационная работа ставила проблему изучения исторических предпочтений россиян, которая была сведена нами для проведения полевых исследований к проблеме потенциальной коммеморации в городской среде тех или иных исторических лиц, которые еще не были удостоены монументов, но в той или иной мере заслуживают таковых, по мнению респондентов. Полученные результаты являются ценным материалом для выстраивания рейтингов исторических предпочтений и, главное, для изучения особенностей формирования исторических образов. Эти исследования призваны помочь в понимании того, каким выглядит в современном культурном поле коллективной памяти то или иное историческое лицо и связанные с ним события и явления. Они были проведены нами на тех же, что и предыдущие, двух аудиториях (соответственно N = 500 и N = 360). Респондентам было предложено заполнить анонимную анкету, в которой отметить исторических деятелей из списка, включавшего 30 лиц российской истории (плюс византийский святой Николай Мирликийский как наиболее почитаемый до сих пор в России), представляющих различные эпохи — царей, князей, государственных деятелей и лидеров, святых, военачальников, деятелей культуры, ученых, литераторов, которые достойны увековечения. Исследование культурной памяти как отражения мировоззренческих особенностей современной аудитории через выявление отношения к конкретным историческим лицам имеет особый смысл для российской ментальности: известно, что личность в массовом сознании россиян во все эпохи играла роль более существенную, чем разного рода социально-экономические и политические предпочтения. Построенная по закрытому принципу анкета была дополнена графой «Внести недостающее». Эмпирические исследования культурной памяти, как показал опыт, весьма чувствительны к формулировке опросного задания. Поэтому в предложенной анонимной анкете мы не стали давать формулировок, напрямую ориентирующих респондентов на выражение явных симпатий или антипатий к тому или иному историческому лицу, а построили задание по более нейтральному принципу: «Отметьте галочкой исторических лиц, которые могли бы быть увековечены на московской земле».
Далее в диссертационной работе был проведен критический анализ социологического проекта «Имя Россия», осуществленного телеканалом «Россия», Институтом Российской истории РАН и фондом «Общественное мнение» в 2008 г., цель которого состояла в выявлении путем крупномасштабного опроса (ок. 4,5 млн. респондентов) наиболее достойных представителей отечественной истории, пользующихся уважением народа. Официально это именовалось как «Исторические деятели России, оказавшие наибольшее влияние на судьбу страны». Как известно, по окончательным результатам победителем в рейтинге исторических персон оказался князь Александр Невский, который в нашем первом исследовании (аудитория туристов) также стал первым среди деятелей собственно русской истории.
Примечательно, что проведенное автором диссертации исследование, куда менее масштабное и репрезентативное, выявило в качестве победителя того же лидера рейтинга. Повлияли ли результаты завершенного к тому времени проекта «Имя Россия» на результаты наших опросов, сказать трудно. В пользу того, что прямого влияния все-таки нет, говорит специфика исследованного контингента. Полученные результаты позволяют сделать вывод о довольно высоком уровне традиционализма в мировоззрении исследованного нами социального сегмента, о приверженности традиционным ценностям. Похоже, что ушло в прошлое массовое увлечение отечественной интеллигенции идеями модернизма, революционных преобразований, атеизма и материализма. С другой стороны нельзя не отметить, что недовольство многих россиян современной действительностью в плане обесценивания патриотизма и традиционных духовных ценностей делает в глазах некоторых из них более привлекательной советскую эпоху (ностальгия по советскому равенству и авторитету державы). Однако данное исследование (снова оговоримся — применительно к специфическому контингенту) демонстрирует, скорее ностальгию по досоветской эпохе — эпохе Древней Руси и империи — если уж ставить вопрос о ностальгии вообще. Играет роль и образовательно-культурный уровень. Даже люди старшего поколения, которым по определению свойственна ностальгия, демонстрируют более высокий уровень приверженности традиционной русской культуре — при достаточно высоком культурно-образовательном уровне и выраженной гражданской активности. По мере снижения этого уровня и неясной гражданской позиции, наоборот, растет степень патернализма и тоска по советским порядкам.
По результатам исследований гуманитарной студенческой аудитории можно сделать вывод о наличии в этой среде выраженной гражданской позиции, патриотизма, приверженности традиционным ценностям. Результаты исследований также однозначно должны привлечь внимание занимающихся феноменом литературоцентричности отечественной культуры. К сожалению, можно предположить, что исследования на более широкой молодежной аудитории не дадут столь оптимистичных результатов.
В ЗАКЛЮЧЕНИИ еще раз подчеркнуто, что исследование культуры коммеморации в значительной степени призвано пролить свет на более общую проблему формирования исторических образов и представлений, что видится критически важным для анализа культурной, политической, экономической ситуации и исследования социально-культурной динамики. Изучение культуры памяти может оказать существенную помощь в проникновении в фундаментальные особенности конкретной культуры, связанные, в конечном счете, с ценностными основаниями данной культуры. Отношение к прошлому есть фактор формирования национальной культурной идентичности. Памятник, порожденный намеренным актом коммеморации, представляет собою концентрат ценностных и эстетических предпочтений эпохи, поскольку породившая его культура пытается намеренно выразить в нем то, что она считает полезным для культуры будущего. С другой стороны, такой памятник это, фигурально говоря, автопортрет порождающей культуры, ибо в нем она запечатлевает себя такой, какой она желает видеть себя глазами потомков. Последняя особенность делает коммеморативный знак весьма специфическим историческим источником, который может быть адекватно использован лишь в контексте сравнительно-исторического анализа. На многочисленных примерах в работе показано, что коммеморативный знак (памятник) есть также индикатор взаимоотношений власти (официальная политика памяти) и массового или группового сознания (коллективная память социальных групп или всего народа). Эти отношения то приходят в относительный консенсус, то расходятся все дальше и вступают в борьбу друг с другом. Сама культурная память всегда включает оба компонента, которые никогда не сольются в полной симфонии. Культурная память проявляет себя амбивалентно, то формируя почву для консолидации общественных и политических сил, то становясь камнем преткновения и борьбы этих же сил, что выливается в «войну символов».
Заключительный раздел работы содержит некоторые выводы об особенностях национального характера, так или иначе повлиявших на судьбоносные явления отечественной истории и нашедших отражение в особенностях формирования исторических представлений и в динамике этого процесса. Показано, каким образом эти особенности используются в официальной политике памяти, являющейся одним из важных инструментов управления. В связи с этим, помимо результатов авторских исследований, привлекались данные шкал культурных измерений Герта Хофстеде (Geert Hofstede™ Cultural Dimensions), которые, несмотря на существующую критику в адрес данной методики, представляют довольно любопытные показатели в части сравнения российской коллективной ментальности с национальной ментальностью других стран. Раскрыты некоторые механизмы формирования исторических симпатий и антипатий, в частности, в проекции на специфически характерную для России аксиологическую ось «свобода – равенство». Большое внимание в самой работе и в заключительном разделе уделено проблеме искусственного формирования неадекватных исторических образов, что обычно называется «фальсификацией истории» и проблеме развенчания исторической лжи. Показаны механизмы действия конструктивной и деструктивной коммеморации как инструмента политики и социального управления. Один из важнейших выводов работы состоит в выявлении социальной обусловленности целого ряда важнейших исторических явлений отечественной истории.
Основные положения диссертации и результаты проведенных исследований отражены в следующих авторских публикациях общим объемом 77,7 п. л.:
Монографии
1. Святославский А. В. Традиция памяти в православии. М.: «Древлехрани-лище», 2004. 224 с. (7,0 п. л.) – ISBN 5-93646-069-X.
2. Святославский А. В., Трошин А. А. Крест в русской культуре: Очерк русской монументальной ставрографии. М.: «Древлехранилище», 2005. 174 с. (6,0 п. л. / личная доля автора диссертации — 4,0 п. л) – ISBN 5-93646-011-8.
3. Зеленская Г. М., Святославский А. В. Некрополь Нового Иерусалима: Историко-семиотическое исследование. М.: «Древлехранилище», 2006. 418 с. (22,0 п. л. / личная доля автора диссертации 13,7 п. л.) – ISBN 5-93646-096-7.
4. Святославский А. В., Ларина А. Н. На память городу и миру. Памятники Москвы в старинной открытке. М.: «Древлехранилище», 2010. 76 с. (4,6 п. л. / личная доля автора диссертации — 3,0 п.л.) – ISBN 978-5-93646-164-4.
5. Аванесова Г. А., Аверина М. В., Быховская И. М., А. В. Святославский и др. Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: «Смысл», 2010. 640 с. (40,0 п. л. / личная доля автора диссертации — 0,7 п. л.) – ISBN 978-5-89357-274-2.
Статьи в рецензируемых научных журналах, рекомендованных ВАК:
6. Святославский А. В. Городской монумент как объект восприятия: Некоторые аспекты современной мемориальной культуры // Преподаватель XXI век. 2010. № 1. С. 356–364 (0,6 п. л.).
7. Святославский А. В. Проблемы культурной памяти в зарубежной науке: основные направления исследований // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2010. № 12. С. 22–27 (0,5 п. л.)
8. Святославский А. В. Культура увековечения и проблема коллективной памяти в современной России (На материалах социологических исследований в московском регионе) // Преподаватель XXI век. 2010. № 3. С. 350–358 (0,6 п. л.).
9. Святославский А. В. К проблеме формирования образа И. В. Сталина в отечественной коллективной памяти с 1930-х гг. до современности // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 35. М.: ИВИ РАН, 2011. С. 95–118 (1,5 п. л.).
10. Святославский А. В. К проблеме формирования образов в коллективной памяти послевоенной Европы (По материалам работы Патрика Хаттона «Феномен памяти как нескончаемый рассказ») // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2011. № 1. С. 47–52 (0,5 п. л.).
11. Святославский А. В. Проблемы коммеморативной политики в современных зарубежных социогуманитарных исследованиях // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2011. № 6. С. 52–56 (0,5 п. л.).
12. Святославский А. В. Формирование исторических представлений как результат взаимодействия политики и коллективной памяти (По материалам монографии И. Ирвин-Зарецкой «Рамки памяти: Динамика коллективной памяти» // Вопросы культурологии. Научно-практический и методический журнал. 2011. № 8. С. 29–33 (0,5 п. л.).
13. Святославский А. В. О некоторых теоретико-методологических проблемах охраны культурного наследия // Поиск: Политика. Обществоведение. Искусство. Социология. Культура. Научный и социокультурный журнал. М.: НИЦ «Академика». 2011. № 2 (31). С. 51–61 (0,6 п. л.).
14. Святославский А. В. Трансляция культурного опыта как основа формирования концепции «всеединства» у Л. П. Карсавина // Культурная жизнь Юга России. 2011. № 3. С. 5–8 (0,4 п. л.)
15 Святославский А. В. Социальная память и культура увековечения (Еще раз к вопросу о социальной роли прошлого) // Поиск: Политика. Обществоведение. Искусство. Социология. Культура. Научный и социокультурный журнал. М.: НИЦ «Академика». 2011. № 6 (35). С. 8088 (0,45 п. л.).
16. Святославский А. В., Шулепова Э. А. Проблема социокультурной памяти // Полигносис. 2000. № 4, С. 74–90 (1,6 п. л., личная доля автора диссертации — 0,8 п. л.).
Учебные и методические издания
17. Алексеев А. И., Глушкова В. Г., Ким Э. В., Козленко С. И, Рюмина Т. Д., Святославский А. В. Москвоведение. Наш город. Учебник для 8–9 классов общеобразовательных учреждений. М.: ОАО «Московские учебники», 1999 (16 п. л. / 2,0 п. л.)
18. Святославский А. В., Козленко С.И. Московский региональный компонент школьного курса истории М.: МИОО, 2004 / Департамент образования г. Москвы (8,5 / 4, 2 п. л.)
19. Святославский А. В. Социокультурные возможности Москвы в преподавании регионального компонента курса истории // Сб. науч.- метод. материалов в помощь учителю истории / Под общ. ред. Л. Е. Курнешовой. М.: «Новый учебник», 2004. С. 319–349 (1,4 п. л.).
20. Святославский А. В. «Кресту твоему покланяемся…» Введение в православную ставрографию. М.: «Твердислов», 2005 (1,9 п. л.)
21. Святославский А. В. Городская экскурсия: Основы теории и практики. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2006 / Департамент образования г. Москвы (4,0 п. л.).
22. Рябцев Ю. С., Святославский А. В. Москвоведение. XIX век: Учебник для 8 класса общеобразовательных учреждений. М: ОАО «Московские учебники», 2007 (8,0 / 4,0 п. л.).
23. Алексеев А. И., Ким Э. В., Козленко С.И., Святославский А.В. Программа по москвоведению для основной школы (5-9 классы) // Региональный компонент истории и москвоведение в школе. Сборник методических материалов / Под ред. С.И. Козленко. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2007. С. 99–155 (1,0 / 0,25 п.л.)
24. Святославский А. В. История Москвы в истории России. Программа изучения регионального компонента истории на материале Москвы // Региональный компонент истории и москвоведение в школе. Сборник методических материалов / Под ред. С.И. Козленко. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2007. С. 81–98 (0,6 п. л.).
25. Святославский А. В., Канторович И. В. Программа учебного курса по москвоведению «Культурное наследие Москвы» для основной школы // Культурное наследие и природная среда в образовательном процессе. Методический сборник. Вып. 4. Программные материалы по краеведению Москвы. Ред.-сост. А. В. Святославский. М.: МИОО, ОАО «Московские учебники», 2010. С. 5–94 (2,5 / 2,4 п. л.).
26. Акопян К. З., Святославский А. В. Культурный и экологический туризм // Сборник учебно-методических комплексов по дисциплинам подготовки магистров по специальности «Прикладная культурология» // Под ред. проф. Т. Ф. Кузнецовой М.: МПГУ, 2010. С. 340–363 (1,25/ 1,0 п. л.).
27. Святославский А. В. Теория российского культурного наследия // Сб. учебно-метод. комплексов по дисциплинарной подготовке магистров по специальности «Прикладная культурология» / Под ред. проф. Т. Ф. Кузнецовой. М.: МПГУ, 2010. С. 137–176 (2,4 п. л.).
Публикации в журналах и сборниках
28. Святославский А. В., Трошин А. А. Традиционные народные элементы в современной русской погребальной культуре // Культурные миры: Материалы научной конференции «Типология и типы культур: разнообразие подходов». Москва, 20–22 марта 2000 г.) / Министерство культуры РФ, Российский институт культурологии. М., 2001. С. 198–205 (3,3 / 1,6 п. л.).
29. Мемориальная культура и образовательный процесс // «Школа XXI века: культурологическая подготовка учащихся». Сб. статей М.: Альтекс, 2001 С. 22-25. (0,25 п.л.)
30. Святославский А. В. Память о великой битве под Москвой // К 60летию разгрома фашистских войск под Москвой / Сост. Козленко С. И., Святославский А. В., Старобинская Г. И. М.: «Школьная книга», 2001. С. 36–48 (1,0 п. л.)
31. Святославский А. В. Древнерусская эпиграфика в аспекте исторической коммуникации // От краеведения к культурологии. Сборник статей / Министерство культуры РФ. Российский институт культурологии. М., 2002. С. 197–211 (0,8 п. л.).
32. Святославский А. В., Шулепова Э. А. Культура: между прошлым и будущим: Проблема накопления и трансляции культурного опыта // Ориентиры культурной политики. 2003. № 8. С. 7–51 / Министерство культуры РФ (2,0 /1,2 п. л.).
33. Святославский А. В. Памятник в культуре России: Краткий исторический очерк // Культура памяти: Сборник научных статей / Министерство культуры РФ. Российский институт культурологии. Под ред. Э.А. Шулеповой. Сост. А.В. Святославский. М.: Древлехранилище, 2003. С. 53–74 (1,5 п. л.).
34. Святославский А. В. Мемориальные аспекты культуры // Культура памяти: Сборник научных статей / Министерство культуры РФ. Российский институт культурологии. Под ред. Э.А. Шулеповой. Сост. А.В. Святославский. М.: Древлехранилище, 2003. С. 3–10 (0,4 п. л.).
35. Святославский А. В. Храм и музей: поиск путей сосуществования // Отечество: Общественно-литературный и историко-краеведческий альманах. 2003. № 11(43). С. 43–51 (0,5 п. л.).
36. Святославский А. В. Музей и православная мемориальная традиция // Город, музей, монастырь: История и поиски путей развития. Мат-лы науч. конф., посвященной 80-летию Звенигородского историко-архитектурного и художественного музея. Звенигород, 2004. С. 52—62 (0,5 п. л.).
37. Святославский А. В. Мемориальная культура в системе образования и воспитания // Образование в пространстве культуры. Сборник научных статей. Вып. 1 / Мин-во культуры РФ; Научно-образ. центр Российского института культурологии / Ред.-сост.: И. М. Быховская и А. В. Святославский. М., 2004. С. 125–134 (0,35 п. л.).
38. Святославский А. В. Памятники Балканской войны 1876—77 гг. // «Человек и мир человека». Сб. тр. Всеросс. науч. конф. Рубцовск, 22-23 июня 2004 г. Вып. 1. Рубцовск: РИО, 2004. С. 387–393 (0,4 п. л.).
39. Святославский А. В. Опыт топонимического анализа названий московских улиц // Сб. науч.-метод. материалов в помощь учителю истории / Под общ. ред. Л. Е. Курнешовой. М.: «Новый учебник», 2004. С. 349–355 (0,3 п. л.).
40. Святославский А. В. Паломнические записки о Новом Иерусалиме XVIII– нач. XX вв.: Исторические источники и памятники культуры // Никоновские чтения в музее «Новый Иерусалим» / Сост. и науч ред. Г. М. Зеленская, Н. А. Кочеляева М: Лето, 2005. С. 217–232 (1,6 п. л.).
41. Святославский А. В. Белокаменный крест с надписью в интерьере палат Аверкия Кириллова // Ставрографический сборник. Книга III / Ред.-сост. С. В. Гнутова. М.: Издательский отдел Московской Патриархии; Издательство «Древлехранилище», 2005. С. 429–443 (0,9 п. л.)
42. Святославский А. В. Заметки о внутреннем туризме // Финансовый контроль. 2005. № 3. С. 66–73. (0,5 п. л.).
43. Святославский А. В. Записки паломников XVIII – нач. XX вв. о Новом Иерусалиме // Человек и мир человека. Материалы Всероссийской научной конференции. г. Рубцовск. 22—24 мая 2005. Выпуск II. Ч. I. Рубцовск, 2005. С. 331–349 (1,4 п. л.).
44. Святославский А. В. Российский некрополь на стыке культурных парадигм // Преподавание истории и обществознания в школе. 2005, октябрь (№ 6). С. 55–60 (0,4 п. л.).
45. Святославский А. В. Символика как элемент православного надгробия // Никоновские чтения в музее «Новый Иерусалим» / Сост. и науч ред. Г. М. Зеленская, Н. А. Кочеляева. М: Лето, 2005. С. 208–216 (0,6 п. л.).
46. Святославский А. В. Образ местности в литературной экскурсии // Культурное и природное наследие и его освоение в учебно-воспитательной работе. Сб. науч.-метод. статей. Вып. 1. Экскурсионное краеведение / Под ред. С.И. Козленко. М.: МИОО, 2006. С. 84–92 (0,5 п. л.).
47. Святославский А. В. Петровское-Алабино и его храмы // Подмосковный летописец. Историко-краеведческий альманах.2006. № 2. С. 47–60 (1,2 п. л.).
48. Святославский А. В. Мемориальная деятельность Московской городской думы в 1870–1917 гг. // Из истории отечественного просвещения: Сб. статей. Общая редакция С.И. Козленко. М.: МИОО, 2007. С. 55–74 (0,8 п. л.).
49. Святославский А. В. Монументы старой Москвы в культурном пространстве современного города // Первые Всерос. краеведческие чтения: История и перспективы развития краеведения и москвоведения (Москва, 15—17 апреля 2007 г.). М.: АНО ИЦ «Москвоведение»; ОАО «Московские учебники и картолитография», 2009. С. 255–265 (1,0 п. л.).
50. Святославский А. В. Научно-методические основы работы с культурным наследием при разработке экскурсионной тематики // «Пути развития и совершенствования детско-юношеского, молодежного и спортивно-оздоровительного туризма». Сб. мат-лов Всерос. науч.-практич. конф. Москва, 4-5 дек. 2010 г. / Под общ. ред. проф. И. А. Дрогова М.: МАТГР, 2010. С. 84–88 (0,45 п. л.).
[1] Hutton, Patrick H. The Memory Phenomenon as a Never-Ending Story // History and Theory. № 47 (December 2008). P. 584.
[2] Ассман Ян. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / пер. М. М. Сокольской. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 12.
[3] См.: История и память: Историческая культура Европы до начала Нового времени / Под ред. Л. П. Репиной. М.: Кругъ, 2006; Время — История — Память: Историческое сознание в пространстве культуры / Под. ред. Л. П. Репиной. М.: ИВИ РАН, 2007; Репина Л. П. «Новая историческая наука» и социальная история. 2-е изд. М.: ЛКИ, 2010.
[4] Образы времени и исторические представления: Россия — Восток — Запад / Под ред. Л. П. Репиной. М.: Кругъ, 2010.
[5] Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время: В поисках утраченного. М.: «Языки русской культуры», 1997; Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: Теория и история. В 2-х тт. Т. 1. Конструирование истории. СПб.: Наука, 2003,. Т. 2. Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006; Савельева И. М., Полетаев А. В. Социальные представления о прошлом, или знают ли американцы историю. М.: Новое литературное обозрение, 2008.
[6] 60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: Победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти: Материалы к международному форуму (Москва, сентябрь 2005) / Под ред. Ф. Бомсдорфа и Г. Бордюгова. М.: Фонд Фридриха Науманна; АИРО-XXI, 2005; Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа». 2-е изд. / Ред.-сост. Михаил Габович. М.: НЛО, 2005.
[7] Копосов Николай. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011.
[8] Halbwachs, Maurice. Les Cadres Sociaux de la Mmoir. Paris, 1925; Halbwachs, Maurice. On Collective Memory / Chicago: University of Chicago Press, 1992. На рус. яз.: Хальбвакс, Морис. Коллективная и историческая память / Пер. с фр.: Мих. Габович // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 16—50; Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / Пер. с фр. и вступ. ст.: С. Зенкин. М.: Новое издательство, 2007.
[9] Рикёр П. Память, история, забвение. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2004.
[10] Assman, Jan. Das kulturelle Gedchtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identitt in frhen Hochkulturen. Mnchen: C. H. Beck, 1992. Русское издание: см. сноску на с. 3.
[11] Lowenthal, David. The Past is a Foreign Country. Cambridge University Press, 1982. См. тж.: Lowenthal, David. The Heritage Crusade and the Spoils of History. Cambridge University Press, 2003.
[12] Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна / Пер. с англ. А. В. Говорунова. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004.
[13] Hutton, Patrick H. History as an Art of Memory. Hanover, NH, and London: University of Vermont, 1993.
[14] Хаттон П. История как искусство памяти / Пер. с англ.: В. Ю. Быстров. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004.
[15] Nora, Pierre, ed. Les Lieux de mmoire (3 volumes). Paris: Edition Gallimard, 1984–1992.
[16] Нора Пьер, Озуф Мона, Пюимеж Жерар де, Винок Мишель Франция-память. СПб.: Изд-во СПб. университета, 1999.
[17] Арьес Филипп. Человек перед лицом смерти / Пер. с фр. В. К. Ронина. М., 1992.
[18] Йейтс Френсис Амелия. Искусство памяти. СПб.: Университетская книга, 1997.
[19] Agulhon, Maurice. Marianne au combate. Paris, 1979; Agulhon, Maurice Metamorphoses of Marianne. The republican imagery and symbolic system of 1914 to our days. Paris: Flammarion, 2001.
[20] Hobsbawm E., Ranger T. (eds.) The Invention of Tradition. Cambridge, 1983; Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914—1991). М.: Издательство Независимая Газета, 2004;
[21] Irwin-Zarecka, Iwona. Frames of Remembrance: The Dynamics of Collective Memory. New Brunswick (USA), London (UK): Transaction Publishers, 2008.
[22] Simpson, David. 9/11. The Culture of Commemoration. Chicago & London: The University of Chicago Press, 2006.
[23] War Memory and Popular Culture. Essays on Modes of Remembrance and Commemoration (eds: Michael Keren, Holger H. Herwig). Jefferson, North Carolina, and London: McFarland & Co Inc., 2009
[24] Winter, Jay. Remembering War: The Great War and Historical Memory in the Twentieth Century. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2006.
[25] Walsh, Kevin. The Representation of the Past. Museums and Heritage in the Post-modern World. L.: Routledge, 1992.
[26] Doss, Erica The Emotional Life of Contemporary Public Memorials: Towards a Theory of Temporary Memorials, Amsterdam: Amsterdam University Press, 2008; Doss, Erica. Memorial Mania: Public Feeling in America. Chicago: University of Chicago Press, 2010.
[27] Rosenzweig, Roy; Thelen, David. The Presence of the Past: Popular Uses of History in American Life. Columbia University Press, 2000.
[28] Confino A., Fritzsche P. (eds.). The Work of Memory: New Directions in the Study of German Society and Culture.Urbana; Chicago: University of Illinois Press, 2002. Confino A Germany as a Culture of Remembrance: Promises and Limits of Writing History. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 2006 и др. работы
[29] Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, England; Philadelphia, PA: Open University Press, 2003.
[30] The Collective Memory Reader / Ed. by Jeffrey K. Olick, Vered Vinitzky-Seroussi and Daniel Levy. Oxford University Press, 2011.
[31] Памятниковедение. Теория, методология, практика. М., 1986 (Сб. науч. тр. НИИ культуры); Вопросы охраны и использования памятников истории и культуры. М., 1994 (Сб. науч. тр. РИК); Памятники в изменяющемся мире / Под ред. Э. А. Шулеповой. М., 1993 / Рос. ин-т культурологии; Культура памяти. Сб. науч. статей / Под ред. Э. А. Шулеповой. М.: Древлехранилище, 2003 / Рос. ин-т культурологии.
[32] Имеется в виду городская, сельская, усадебная, монастырская среда, некрополи. В англоязычной литературе употребляется термин built environment (дословно: «застроенная окружающая среда»). Стоящее за ним понятие уже, чем культурная среда, но шире, чем городская среда.
[33] Долгов А. Памятники и монументы, сооруженные в ознаменование достопамятнейших русских событий и в честь замечательных лиц. СПб., 1860; Москва, ее святыни и памятники. 4-е изд. М., 1904; Педашенко С. А. Памятники императору Александру II. М., 1911; Педашенко С. А. Памятники императору Александру I, а также героям и событиям Отечественной войны 1812 года М., 1912. М., 1912; Ровкин Г. В. Памятники Петербурга и Москвы с историческим обозрением. 2-е изд. СПб., 1894; Тарапыгин Ф. А., Рудаков В. Е. Замечательные исторические сооружения. Храмы, дворцы, памятники в Москве, Санкт-Петербурге, Новгороде, Киеве, Костроме, Смоленске и др. городах. 2-е изд. СПб., 1913.
[34] См.: Кожевников Р. Скульптурные памятники Москвы. Изд. 2-е. М.: Моск. рабочий, 1983; Калинин Б. Н., Юревич П. П. Памятники и мемориальные доски Ленинграда. Справочник. 3-е изд. Л.: Лениздат, 1979; Песков О., Низовская Н., Ададурова Л. Память, высеченная в камне (Мемориальные доски Москвы). М., 1978; Каганович А. Л. «Медный всадник». История создания монумента. Л.: Искусство, 1975.
[35] См., напр.: Воронов Н. В. Люди, события, памятники. М., 1984; Ермонская В. В. Советская мемориальная скульптура. М.: Сов. художник, 1979; Ермонская В. В., Нетунахина Г. Д., Попова Т. Ф. Русская мемориальная скульптура: К истории художественного надгробия в России XI — нач. XX вв. М., 1978; Толстой В. П. У истоков советского монументального искусства. М., 1983.
[36] См.: Кёппен П. И. Список русским памятникам, служащим к составлению истории художеств и отечественной палеографии, собранным и объясненным Петром Кеппеном. М., 1822; Кёппен П. И. О Рогволодовом камне и Двинских надписях // Учен. зап. Имп. Акад. Наук по I и III отделениям. Т. III. Вып. 1, СПб., 1855, С. 50—70; Макарий (Миролюбов), архимандрит. Древние кресты в Новгороде, поставленные на поклонение. // Известия Императорского Российского Археологического Общества. Т. 2. СПб., 1861. С. 84—101; Покровский Н. В. Очерки памятников христианского искусства. СПб., 1910; Срезневский И. И. Древние памятники русского письма и языка. 2-е изд. СПб., 1882; Щепкин В. Н. Новгородские надписи graffiti // Древности. Труды Московского археологического общества. Т. XIX. Вып. 3. М., 1902; Щепкин В. Н. Русская палеография. М., 1913 и др.
[37] См.: Высоцкий С. А. Древнерусские граффити Софии Киевской // Нумизматика и эпиграфика. Т. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С.147—165; Высоцкий С. А. Древнерусские надписи Софии Киевской XI—XIV вв. Вып. 1. Киев, 1966. С. 58—59; Высоцкий С. А. Киевские граффити XI–XVII вв. Киев, 1985; Высоцкий С. А. Средневековые надписи Софии Киевской. Киев, 1976; Медынцева А. А. Древнерусские надписи из церкви Федора Стратилата в Новгороде // В кн.: Славяне и Русь. М., 1968. С. 440—458; Медынцева А. А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора. XI – XIV века. М.: Наука, 1978; Медынцева А. А. Тмутараканский камень. М.: Наука, 1979; Медынцева А. А. Эпиграфические находки из Старой Рязани // Древности славян и Руси. М., 1988; Медынцева А. А. Подписные шедевры древнерусского ремесла: Очерки эпиграфики XI—XIII вв. / Ин-т археологии РАН. М.: Наука, 1991; Медынцева А. А. Эпиграфика, писала (стили) и церы // Древняя Русь. Быт и культура. М., 1997; Рождественская Т. В. Древнерусская эпиграфика X—XIV вв. СПб., 1991; Рождественская Т. В. Древнерусские надписи на стенах храмов: Новые источники XI—XV вв. СПб., 1992; Рыбаков Б. А. Русская эпиграфика X – XIV вв. (состояние, возможности, задачи) // История, фольклор, искусство славянских народов. М., 1963; Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI—XIV вв. М., 1964.
[38] Вагнер Г. К. Искусство мыслить в камне. М.: Наука, 1990; Вагнер Г. К. Мастера древнерусской скульптуры. М., 1966; Вагнер Г. К. От символа к реальности: Развитие пластического образа в русском искусстве XIV-XV вв. М., 1980; Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII-XV вв. В 2 тт. Т. 1 М., 1961. Т. 2.М., 1962; Козаржевский А. Ч. Московский православный месяцеслов. М., 1995.
[39] См., в частности: Ставрографический сборник. Кн.1 М., 2001; Кн. 2. М., 2003. Кн. 3. М., 2005.
[40] Кириченко Е. И. Запечатленная история России: Монументы XVIII – начала XX века. Кн. I–II. М.: Жираф, 2001.
[41] Сокол К. Г. Монументальные памятники Российской империи: Каталог. М.: Вагриус-плюс, 2006.
[42] Чернявская Е. Н. Мемориальные объекты в составе подмосковных усадеб: историко-типологический анализ // Русская усадьба. Сб. ОИРУ. Вып. 5 (21) / Науч. ред. и сост. Л. В. Иванова. М., 1999. С. 72 — 80; Чернявская Е. Н. Военные мемориалы в усадьбах // Московский журнал. 2000. № 5. С. 21– 25; Чернявская Е. Н. Мемориальная функция памятника культуры // Культура памяти / Под ред. Э. А. Шулеповой. Сб. науч. статей. М., 2003. С. 43—52; Чернявская Е. Н., Бахтина И. К., Полякова Г. А. Архитектурно-парковые ансамбли усадеб Москвы. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 2008.
[43] См., напр.: Вайнтрауб Л. Р., Карпова М. Г., Скопин В. В. Святыни православной Москвы. Храмы Северного округа. М.: «Старая Басманная», 1997; Вайнтрауб Л. Р., Карпова М. Г. Скопин В. В. Святыни православной Москвы. Храмы Северо-западного округа и Зеленограда. М.: 2000; Москва православная. Церковный календарь. История города в его святынях. Благочестивые обычаи / П.-сост. М. И. Вострышев, В. Ф. Козлов, А. К. Светозарский. Т. 1—13. М., 1993—2007; Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт–Петербурга. Христианская историко–церковная энциклопедия. СПб.: Лики России, 2003; Баторевич Н. И., Кожицева Т. Д. Храмы-памятники Санкт-Петербурга: Во славу и память российского воинства. СПб.: Дмитрий Буланин, 2008.
[44] Вопросы эпиграфики / Под ред. А. Г. Авдеева. Вып. 2. М., 2008; Вып. 3. М., 2009.
[45] Музейное дело России / Под ред. Каулен М. Е. (отв. ред.), Коссовой И. М., Сундиевой А. А. М.: Изд-во «ВК», 2003.
[46] Юренева Т. Ю. Музей в мировой культуре. М.: «Русское слово — РС», 2003.
[47] Российская музейная энциклопедия. Т. I-II. М.: Прогресс; Рипол-классик, 2001.
[48] Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: Смысл, 2010.
[49] Панова Т. Д. Кремлевские усыпальницы. История, судьба, тайна М.: Индрик, 2003; Панова Т. Д. Некрополи Московского Кремля. 2-е изд. испр. и доп. М.: Гос. ист.-культур. музей-заповедник Московский Кремль, 2003; Панова Т. Д. Царство смерти. Погребальный обряд средневековой Руси XI-XVI веков. М.: «Радуница», 2004 и др. работы.
[50] Беляев Л. А. Русское средневековое надгробие: Белокаменные плиты Москвы и Северо-Восточной Руси XIII-XVII вв. М: Модус-Граффити, 1996; Беляев Л. А. Христианские древности: Введение в сравнительное изучение. СПб., 2001.
[51] Шокарев С. Ю. Некрополь как исторический источник // Источниковедение и краеведение в культуре России. Сб. к 50-летию служения Сигурда Оттовича Шмидта Историко-архивному институту. М.: РГГУ, 2000; Шокарев С. Ю. Русский средневековый некрополь (На материалах Москвы XIV – XVII вв.) // «Культура памяти». Сб. науч. ст. М.: «Древлехранилище», 2003. С. 141—188.
[52] Саладин А. Т. Очерки истории московских кладбищ / Послесл.: С. О. Шмидт. Сост.: С. Ю. Шокарев. М.: Книжный сад, 1996.
[53] Смирнов Ю. А. Лабиринт. Морфология преднамеренного погребения. М.: «Восточная литература» РАН, 1997.
[54] Соколов А. В. Общая теория социальной коммуникации. СПб.: Изд-во В.А. Михайлова, 2002.
[55] Флиер А. Я. Современная культурология: объект, предмет, структура // Общественные науки и современность. 1997. № 2. С. 125–126.
[56] Жукова О. А. Метафизика творчества. Искусство и религия в истории культуры России. М.: Изд-во НОУ ВПО «СФГА», 2008; Кнабе Г. С. Древо познания и древо жизни. М.: РГГУ, 2006; Кузнецова Т. Ф., Уткин А. И. История американской культуры. М: Человек, 2010; Культурология: История мировой культуры: Учеб. пособие. Изд. 3-е. / Под ред. Т. Ф. Кузнецовой. М.: «Академия», 2007; Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: Смысл, 2010; Пархоменко Т. А. Культура без цензуры: Культура России от Рюрика до наших дней. М.: Книжный клуб Книговек, 2010; Флиер А. Я. Культурология для культурологов. М.: Акад. проект, 2000; Флиер А. Я. Социальный опыт как основа функционирования и исторического воспроизводства сообществ // Общественные науки и современность. 2002. № 1. С. 166—183.
[57] Гиршберг В. Б. Материалы для свода надписей на каменных плитах Москвы и Подмосковья XIV—XVII вв. Ч. I // Нумизматика и эпиграфика. Вып. 1. М., 1960. С. 3—77; Ч. II // Нумизматика и эпиграфика. Вып. 3. М., 1962. С. 214—287; Орлов А. С. Библиография русских надписей XI-XV вв. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1952. См тж. указанные выше работы В. Н. Щепкина, Б. А. Рыбакова, С. А. Высоцкого, А. А. Медынцевой, Т. В. Рождественской и др.
[58] См., напр.: Московские святыни и памятники: Краткие исторические сведения о московских событиях, монастырях, древностях, церквах, памятниках и замечательных зданиях. М.: Синодальная тип.1903; Денисов Л. И. Православные монастыри Российской империи. М., 1908; Крестников Ю., Санников А., Стеблецов А. Справочник-путеводитель по монастырям и святыням. Вып 1; 2. М.: Изд. Дом «Грааль», 2001; Вып. 3. М.: «Новый ключ», 2003; Монастыри Русской Православной Церкви. Справочник-путеводитель / Сост.: Рудин Л. Г., Кузнецов П. В. Вып. 1. М., 2001; Православная Москва. Справочник монастырей и храмов / Сост. С. В. Чапнин. М.: Изд. Совет РПЦ, 2006; Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт-Петербурга. Историко-церковная энциклопедия в трех томах. Т. 1–3. СПб.: Изд-во Чернышева, 1993—1996. Представительным источником материалов по православной мемориальной культуре Москвы в части памятных престолов и часовен остается 4-х-томное издание П. Г. Паламарчука, вышедшее в Париже в 1988-90 гг., а затем дважды в России (Сорок сороков. Краткая иллюстрированная история всех московских храмов / П.-сост. П. Г. Паламарчук. Т. 1—4. 2-е изд. М.: АСТ, 2003—2005).
[59] См., напр.: Кукина Е. М., Кожевников Р.Ф. Рукотворная память Москвы. М.: Моск. рабочий, 1997; Мемориальные доски Санкт-Петербурга: Справочник / Сост.: Тимофеев В. Н., Порецкина Э. Н., Ефремова Н. Н. С-Пб.: «Артбюро», 1999; Песков О. В. Мемориальные доски Москвы. М., 2009; О монументальном искусстве. Перечень мемориальных плит (произведений монументально-декоративного искусства), посвященных историческим личностям и установленных на зданиях и сооружениях города Москвы с начала XX века до 2008 года (в том числе утраченных) / Авт-сост. С. Г. Петров. М., 2008 и др.
[60] См., напр.: «Памятники истории и культуры Владимирской области. Каталог». Владимир: «Покрова», 1996; Подъяпольская Е. Н, Смирнов Г. К. Памятники архитектуры Московской области. Вып. 1-4. М., 1999—2010.
[61] Olick, Jeffrey K. The Politics of Regret: On Collective Memory and Historical Responsibility. New York, NY: Routledge, 2007.
[62] Simpson, David. 9/11. The Culture of Commemoration. Chicago & London: The University of Chicago Press, 2006.
[63] Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: Теория и история. В 2-х т. Т. 2. Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006. С. 412.
[64] Успенский Б. А. История и семиотика // Этюды о русской истории. СПб.: Азбука, 2002. С. 26–27.
[65] Лотман Ю. М. Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры XI–XIX веков // Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПб., 2010. С. 401.
[66] В строгом смысле именно дальнейшее развитие, ибо комплексное решение проблем коммеморации различными средствами встречалось и ранее, в церковной мемориальной среде, что и отмечено в работе. Наиболее масштабный пример — «Новый Иерусалим» патриарха Никона, где образ Святой Земли воссоздавался с использованием грандиозного набора средств, касающихся не только собственно Воскресенского монастыря, но и всей окружающей местности.
[67] Нельзя не отметить, что бытовая культура оказалась весьма неподатливой нововведениям большевистской обрядовости, причем, тем более, чем более отдаленной от столиц она была. В провинции традиционная праздничная, свадебная, погребальная обрядовость держалась достаточно стойко весь период советской власти.
[68] Небезынтересно, что первая ласточка борьбы с тотальной ложью как творческим методом советского искусства и литературы взлетела на самой заре хрущевской «оттепели». Это была статья писателя В. М. Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованная А. Т. Твардовским в № 12 «Нового мира» за 1953 год. Однако ни наступающая «оттепель», ни умеренность обличающего пафоса статьи не спасли ее от погрома со стороны «правильной» партийной критики. Вскоре «Литературная газета», главный орган Союза писателей, выступила с обличением авторской позиции (Василевский В. С неверных позиций // Литературная газета. 1954. 30 января), а затем забил тревогу отдел науки и культуры ЦК КПСС. Померанцева, естественно, обвинили в призыве к акцентуации отдельных встречающихся отрицательных моментов жизни, что способствует очернению светлой советской действительности.
[69] См. об этом, в частности: Йерушалми, Йосеф Хаим. Захор: Еврейская история и еврейская память / Пер. с англ. Р. Нудельмана. М.-Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим, 2004; История и коллективная память. Сборник статей по еврейской историографии. М.-Иерусалим: Мосты культуры; Гершаим, 2008; Irwin-Zarecka, Iwona. Frames of Remembrance: The Dynamics of Collective Memory. New Brunswick (USA), London (UK): Transaction Publishers, 2008; Winter, Jay. Remembering War: The Great War and Historical Memory in the Twentieth Century. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2006; Громыко М. М. Мир русской деревни. М., 1991.
[70] Смирнов Ю. А. Лабиринт. Морфология преднамеренного погребения. М.: Издат. фирма «Восточная литература» РАН, 1997. С. 4.
