Историческая картина мира кубанского казачества: особенности военно-сословных представлений (конец xviii – начало xx в.)

На правах рукописи

Матвеев Олег Владимирович

ИСТОРИЧЕСКАЯ КАРТИНА МИРА КУБАНСКОГО КАЗАЧЕСТВА:

ОСОБЕННОСТИ ВОЕННО-СОСЛОВНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ

(КОНЕЦ XVIII – НАЧАЛО XX В.)

Специальность 07.00.02 – Отечественная история

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание учёной степени

доктора исторических наук

Ставрополь 2009

Работа выполнена в Кубанском государственном университете

Научный консультант: доктор исторических наук, профессор

Ратушняк Валерий Николаевич

Официальные оппоненты: доктор исторических наук, профессор

Невская Татьяна Александровна

доктор исторических наук, профессор

Великая Наталья Николаевна

доктор исторических наук, профессор

Сенявская Елена Спартаковна

Ведущая организация: Южный научный центр

Российской академии наук

Защита состоится 18 сентября 2009 г. в 12 часов на заседании совета по защите докторских и кандидатских диссертаций ДМ 212.256.03 при Ставропольском государственном университете по адресу: 355009, г. Ставрополь, ул. Пушкина,1.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Ставропольского государственного университета

Автореферат разослан «____»_____________2009 г.

Учёный секретарь

диссертационного совета,

доктор исторических наук,

профессор Краснова И.А.

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность темы исследования. Казачьи войска сыграли важную роль в становлении российской государственности. На протяжении двух столетий среди историков, то затухая, то разгораясь с новой силой, идут дискуссии по поводу социального статуса казаков. Особенно интерес к истории и культуре, казалось бы, исчезнувшего навек казачества, проявился в 90-е годы ХХ – начале XXI в. в связи с бурным всплеском противоречивого казачьего движения. И вновь с особой остротой встали вопросы о месте и роли казаков в современном обществе, на какой основе должно проходить возрождение и что предстоит возрождать. Потребность в объективном воссоздании исторического прошлого и духовного наследия казачества складывается не только под влиянием ностальгии об утраченном опыте, но и как следствие востребованности новых подходов и оценок в изучении российской истории в русле демократизации общественной жизни. За последние десятилетия издано немало трудов – от солидных монографий до отдельных тематических сборников, освещающих казачью проблематику, проведено с десяток научных конференций всероссийского и международного уровней^[1]. Интерес исследователей сфокусировался в основном на таких вопросах, как происхождение казачества, его социально-эническая сущность, государственная военная служба, самоуправление, экономика, эмиграция и т.д. Но одна из основных составляющих казачьей истории, именно то, что делало казаков казаками и обусловило реанимацию их самосознания сегодня – это мировоззрение, система взглядов, поведенческие стереотипы, ментальность казачества оказались слабо исследованы научным сообществом. Понять феномен казачества как части российского социума без этого невозможно.

Долгое игнорирование представлений казачества о себе, своем предназначении, о взаимоотношениях с властью и окружающими социальными институтами и соседними народами, образов военного и гражданского мира приводило к непониманию особенностей мировоззрения, системы взглядов и поведенческих стереотипов казаков. Это способствовало поиску форм самоидентификации, созданию своей «системы координат», «точек отсчета», относительно которых оценивались исторические и современные события, конструирование собственной картины мира. Картина мира является результатом переработки информации о среде и человеке^[2]. Это – «достаточно устойчивое образование, определяющее человеческие восприятия и переживания действительности в течение длительного периода»^[3]. Картина мира обусловлена значимостью предметов, явлений, процессов, избирательным отношением к ним, которое порождается спецификой деятельности, образа жизни и культурой носителей данной традиции. В научной литературе давно существуют понятия художественной, языковой, этнической, фольклорной картины мира, отражающие специфику подхода различных дисциплин к мировоззренческому освоению действительности. Логика исторического исследования кубанского казачества требует употребления понятия «историческая картина мира». Для ее наполнения и функционирования используются традиционные, существующие в обществе стереотипы, выработанные как народной культурой, так и привнесенные «сверху». Существует историческая картина мира кубанского казачества чаще всего в виде устной традиции, что является ярким признаком ее актуальности для массового сознания. Народная традиционная история и научная историография соответствуют различным уровням исторического познания, двум исследовательским этапам развития научных знаний вообще^[4]. В отличие от научного исторического описания мира особенность народного восприятия истории заключается в том, что она абсолютизирует модель своего развития в прошлом, подвергает сакрализации деятелей казачьей истории, превращает их в культурных героев, подвергает демонологизации врагов, обозначает атрибуты и символы, связывающие целые поколения. Если изучение истории кубанского казачества на профессиональном уровне имеет давние традиции, то изучение народного уровня исторических представлений только начинается и чрезвычайно актуально в плане исследования особенностей исторического сознания казачества.

Историческая картина мира немыслима без учёта специфических уровней индивидуального и коллективного сознания, сословных представлений, ментальностей. Последнее понятие, возможности и методологические проблемы историко-антропологического подхода в последние десятилетия стали предметом активного обсуждения в отечественной исторической литературе. При всех существующих расхождениях в трактовке основных понятий и подходов наиболее приемлемым представляется то понимание ментальности, которое развивалось представителями Школы «Анналов» во Франции. Ментальность, менталитет (от лат. – ум, мышление, образ мыслей, душевный склад) – «общая духовная настроенность, относительно целостная совокупность мыслей, верований, навыков духа, которая создает картину мира и скрепляет единство культурной традиции какого-либо сообщества»^[5]. Участие казачества в войнах, функционирование его в качестве военно-служилого сословия Российской империи определило формирование воинской ментальности кубанских казаков. Последняя не исчерпывалась компонентами, характеризующими военного человека как homo militans^[6], но включала в себя существенный пласт представлений, стереотипов сознания и поведения, которые не всегда связаны с военным делом, но относятся к повседневному бытию кубанских казаков за пределами службы. Это эмпирическое восприятие военно-исторического опыта, реализация своеобразного военно-этического кодекса, который с одной стороны, вырабатывался непосредственно в практике военной деятельности, а с другой – предъявлялся казачьим обществом к своему служивому составу, закрепляясь в сакральных и обычно-правовых формах.

«Инвентарем» воинской ментальности предстают универсальные категории – «сетка координат», при посредстве которых люди воспринимают действительность и строят картину мира^[7]. Это такие понятия и формы восприятия исторической действительности, как пространство, время, представления о власти, войне и воинской службе, врагах и союзниках.

Социальные отношения, породившие институт казачества, быстро обросли комплексом исторических представлений, условностей, кодами поведения, которые в свою очередь определили дальнейшие судьбы кубанских казаков. Военную историю Черноморского, Кавказского Линейного и Кубанского казачьих войск невозможно объективно изучить вне ореолов окружавших их народных исторических представлений. Поэтому насущной необходимостью является изучение истории кубанского казачества через призму повседневного военного опыта и исторического осмысления его категорий, атрибутов и символов.

Таким образом, объектом данного исследования выступают казаки Кубани конца XVIII – начала XX в., носители исторических представлений.

Предметом исследования предстают военно-сословные аспекты исторической картины мира кубанского казачества.

Географические границы исследования включают в себя территорию компактного проживания казачества Кубани (с конца XVIII в. до 1860 г. – Черномория и Правый фланг Кавказской линии; с 1860 г. до начала ХХ столетия – Кубанская область), а также районы службы и участия в войнах: Санкт-Петербург, Западная граница империи, Чечня, Дагестан, Закавказье, Балканы, Средняя Азия, Дальний Восток.

Хронологические рамки исследования очерчены концом XVIII – началом ХХ столетий, когда происходило оформление системы координат исторической картины мира кубанского казачества. При этом необходимо сделать две оговорки. Во-первых, ограничивая внимание на периоде истории кубанского казачества в сто с небольшим лет, мы неизбежно будем использовать свидетельства, относящиеся к широкому временному диапазону. Это связано с тем, то народные представления об истории консервативны по своей природе. Восходя в своих истоках к моменту появления казачества на исторической сцене, они сохраняются в том или ином виде и в наши дни. Во-вторых, принципиально важной задачей является выявление исторической собственно кубанской специфики воинского мира. Поэтому важно исходить не только из постулата неустранимой инаковости прошлого, но и привлекать сравнительно-исторический материал, связанный с ментальностями воинских сообществ разных эпох.

Методологическая основа исследования. Исследование выполнено на стыке дисциплин: истории, исторической психологии, устной истории, историографии, источниковедения, военной антропологии и др., однако сделано оно в русле исторической науки, и имеет не прикладные, а собственно научные цели и задачи. Соответственно диссертация опирается, прежде всего, на конкретную научную историческую методологию и методику исследования, использует преимущественно исторические источники, хотя это не исключает применение методов других научных дисциплин, а также использование их информационно-фактической базы.. При написании диссертационной работы автор исходил из разработанной в зарубежной и отечественной исторической антропологии концепции «картины мира», которая дает возможность осуществить синтез социальной истории и психологии эпохи, создает ситуацию диалога исследователя с людьми минувших эпох. Выясняя, какими типическими чертами наделяется воинский мир кубанского казачества, какие предъявлялись ему ценностные требования, можно установить ту «систему координат», с которой сообразовывались казаки во взглядах на свое место в обществе, в отношении к войне, воинской службе, иерархии власти, времени и пространству. Затем, исходя из нее, отбирать в имеющихся свидетельствах и оценивать те или иные факты, способные пролить свет на доминанты исторических представлений.

Диссертационное исследование осуществлялось на основе принципов историзма, системности и ценностного подхода. Принцип историзма дает возможность проследить неразрывную связь между прошлым и настоящим сквозь эволюцию мировоззрения казачества, через трансформацию в его сознании исторической картины мира под влиянием изменившихся условий. Принцип историзма создает условия для того, чтобы показать, почему коллективная память кубанского казачества оставляет одни оценки прошлого незыблемыми, а другие видоизменяет. Применялся комплекс общенаучных и специальных исторических методов. Среди общенаучных методов особое внимание уделено методу моделирования, направленному на построение исследовательской модели, отражающей авторское видение проблемы. Из арсенала специально-научных методов активно привлекались историко-системный, историко-сравнительный методы, а также историко-психологический анализ. Первый позволяет исследовать историческую картину мира кубанского казачества как совокупность феоменов, связаных между собой закономерными связями локального и всероссийского значения. Ключевым для нашего исследования является историико-сравнительный метод, который дает возможность наиболее продуктивно изучить исторические представления кубанских казаков, раскрыть общее и особенное в проявлении воинской ментальности, проследить их историческую эволюциию. Историко-психологический связан с умением историка установить своего рода психологический контакт с людьми изучаемого времени, и не только знать внешние обстоятельства их жизни по данным источников, но и уметь понять их. Из прикладных методов исследования применялся метод устной историии, направленный на создание источников в ходе полевых исследований в кубанских станицах и хуторах. Методика исследования заключается в свободном интервью по заранее составленному вопроснику. Названный метод наиболее эффективен, когда опрашиваемый информатор передает устойчивые категории, которыми оценивали исторические события его отец, дед и т.д., оперирует типичными для народного восприятия истории представлениями.

Степень научной разработанности проблемы охарактеризована в первой главе. В историографии, посвящённой военно-сословным особенностям восприятия истории кубанскими казаками, выделены три основные аспекта: изучение военно-сословных представлений казачества Кубани в историографии XIX – начала столетий; историография 1920-х–2000-х гг. об особенностях исторической памяти и сословных ценностей казачества Кубани; методологический опыт исторической антропологии и смежных дисциплин. Необходимо отметить, что ни дореволюционной, ни советской, ни, даже в целом ряде проблем и направлений, новейшей историографии не удалось окончательно преодолеть существующие границы дисциплин. Достижения и инструментарий антропологии, психологии, социологии, этнографии, фольклористики, той же устной истории долго развивались сами по себе, оставаясь проигнорированными самыми глубокими и содержательными исследованиями по истории казачества Кубани. Причина видится нам не столько в идеологических ограничениях и долгой оторванности от наследия зарубежных ученых (исследования А.Я. Гуревича и др. показывают, что «оторванность» была весьма относительной), сколько в устоявшихся и складывавшихся десятилетиями стереотипах о возможностях и рамках исторической науки. Уровень современных научных требований предъявляет необходимость развития не только собственно истории кубанского казачества, в изучении которой остается еще немало белых пятен, но и казаковедения – комплексного исследовательского направления, находящегося на стыке целого ряда дисциплин.

Гораздо более востребованной в историографическом плане представляется накопленная в отечественной и зарубежной исторической антропологии и в других смежных направлениях методологическая практика: выстраивание модели и характеристика категорий исторического явления, «долгого Средневековья» и «профессиональных и категориальных харизм», картины мира, стереотипов и ментальностей в истории и культуре самых разных этнических и социальных общностей. Эти положения послужили важной отправной точкой в структуре настоящего исследования.

Целью данного исследования является реконструкция исторической картины мира кубанского казачества конца XVIII – начала XX столетий в контексте особенностей военно-сословных представлений. В рамках обозначенной цели предстоит решение следующих задач:

– оценка и интерпретация историографического наследия, исследование развития методологических подходов к воинскому миру и историческим представлениям кубанского казачества;

– реконструкция модели исторической картины мира кубанского казачества;

– исследование атрибутов и символов воинской службы в системе исторических воззрений кубанцев;

– выявление образов войны в народной истории;

– изучение феномена воинской власти в исторических иллюзиях и реалиях казачества;

– изучение механизмов исторического конструирования кубанскими казаками образов противников, союзников, соседей.

Источниковая база исследования. В полном объеме военно-сословные представления ни в самой исторической реальности, ни в источниках не предстают. Они скрываются, дробятся, варьируются, выступают разными гранями в самых различных фрагментах исторического бытия: в поступках и высказываниях, обычаях и ритуалах, в предрассудках и эмоциональных реакциях казака, атамана, станичного схода, сотни, полка, войска. Сословная ментальность особым образом зашифрована в исторических свидетельствах, подвергается в них сильной вольной или невольной деформации, упрощению. Все это диктует особые подходы к отбору и прочтению исторических источников. При характеристике источниковой базы мы исходили из встречающегося в литературе деления источников на две большие группы: исторические остатки и исторические традиции^[8]. Исторические остатки можно условно разделить на три вида источников. Первый вид представлен делопроизводственной документацией. Это, прежде всего документы официального характера, отражающие проявления воинской ментальности и исторических представлений кубанских казаков. Они характеризуются приказами, рапортами, отчетами (РГВИА: ф. 330 – главное управление казачьих войск; ф. 643 – Кубанское казачье войско; ф. 846 – Военно-ученый архив; РГИА: ф. 382 – сельскохозяйственный ученый комитет; ГАКК: ф. 249 – канцелярия войскового атамана Черноморского казачьего войска; ф. 250 – войсковое правительство Черноморского казачьего войска; ф. 254 – войсковое дежурство Черноморского казачьего войска; ф. 318 – 1-е и 2-е отделения Кубанского казачьего войска; ф. 396 – войсковой штаб Кубанского казачьего войска; ф. 449 – Кубанское областное правление и др.), материалами следственных дел, которые содержат представления казаков о царской и местной власти (ГАКК: ф. 396; ф. 454 – канцелярия начальника Кубанской области и наказного атамана Кубанского казачьего войска; ф. 584 – канцелярия помошника начальника Кубанского областного жандармского управления в Черноморской губернии; ф. 655 – Темрюкское уездное полицейское управление; ГАСК: ф. 377 – личный фонд И.Д. Попко), постановлениями станичных сборов об отношении к войнам, прошениями добровольцев (ГАКК: ф. 449 – Кубанское областное правление; ф. 670 (Оп. 1, д. 4); ф. 668 – управление начальника Темрюкского уезда и др.). Ряд документов содержат проявления полкового корпоративного самосознания. Это неопубликованные истории полков и батальонов Кубанского казачьего войска (ГАКК, ф. 254 (оп. 2, д. 216); ф. 408 – 1-й Хоперский конный полк Кубанского казачьего войска; ф. 396 (оп. 1., д. 2475, т. 1–2; 8407 и др.), журналы военных действий полков, сведения о Георгиевских кавалерах (РГВИА: ф. 5173 – 1-й Линейный генерала Вельяминова полк Кубанского казачьего войска; ф. 15134 – 1-й Лабинский генерала Засса полк; ГАКК: ф. 302 – 10-й конный полк Черноморского казачьего войска; ф. 396; ф. 408; ф. 412 – 1-й Урупский конный полк Кубанского казачьего войска; ф. 670 (оп.1. Д. 5) и др.). Некоторая делопроизводственная документация содержит сведения уточняющего характера, позволяющие сопоставить реальное положение дел с миром воображаемого, аттестационные дела и послужные списки (РГВИА: ф. 330, 643, 14719 – Главный штаб Кавказской армии; ГАКК: ф. 249, 250, 254, 318, 396 и др.). После русско-турецкой войны 1877–1878 г. приказом Главнокомандующего Кавказской армии вменялось в обязанность командиров полков, батальонов и батарей доставить в Войсковой штаб журнал о службе подразделения в войну с о дня сформирования до роспуска на льготу. Итогом выполнения этого приказа явились 2 тома «Журналов об образовании и участии в военных действиях в Турции и на Балканах строевых частей Кубанского казачьего войска», сохраняющиеся сегодня в Государственном архиве Краснодарского края. Эти журналы, написанные офицерами полков, батальонов и конно-артиллерийских батарей уникальны, поскольку создавались по свежим впечатлениям, на основании полковых архивов и воспоминаний участников войны. Использована в работе и опубликованная делопроизводственная документация в разного рода сборниках документов. Эти источники характеризуют событийную сторону объекта, выступающую в качестве исторического фона.

Второй вид исторических остатков представлен военно-статистическими описаниями Черномории, Кубанской кордонной линии, статистико-этнографическими обзорами отдельных станиц и хуторов Кубанской области. Эти документы зачастую составлялись на основе опросов местного населения (РГВИА, ф. 414 – статистические, экономические, этнографические и военно-топографические сведения о Российской империи; РГИА, ф. 1630 – личный фонд Д.В. Дашкова). Специфику этих обследований составляет довольно узкая направленность опроса. Такой материал часто сливается с ведомственной отчетностью, поскольку фактические данные ответом обобщались в виде ведомостей.

Третий вид исторических остатков представлен статьями законодательного характера, положениями и справочными изданиями.

Исторические традиции можно разделить на 3 вида источников.

Первый вид представлен текстами, которые содержат предания, песни, устные рассказы кубанских казаков (ГАКК, ф. 721 – пристав 1-го участка Темрюкского уездного полицейского управления; ф. 722 – пристав 2-го участка Темрюкского уездного полицейского управления; ф. 670 – коллекция документов по истории Кубанского казачьего войска и др.). Сюда же относятся публикации фольклорно-этнографических материалов и авторские литературные произведения, в которых нашли отражение исторические представления кубанских казаков, или послужившие основой для народного творчества. Особое место принадлежит полевым записям в кубанских станицах и хуторах, которые велись автором в ходе работы в составе ежегодной Кубанской фольклорно-этнографической экспедиции в 1993–2005 г. Использованные в диссертации материалы представлены семейными, генеалогическими, топонимическими, антропонимическими преданиями, рассказами об участии в войнах, о Георгиевских кавалерах, гвардейцах, пластунах, станичных атаманах, стариках, «справе», исторических деятелях (А.В. Суворов, З.А. Чепега, Екатерина II, В.А. Гейман, Ф.А. Круковский, М.Д. Скобелев и др.), историческими песнями. Использованные тексты записаны от 85 информаторов в 46 населенных пунктах бывшей Кубанской области (г. Краснодар, Северский, Тихорецкий, Отрадненский, Курганинский, Анапский. Тбилисский, Калининский, Абинский, Каневской, Брюховецкий, Апшеронский, Темрюкский, Новопокровский, Белореченский районы Краснодарского края; Новоалександровский, Шпаковский, Кочубеевский, Андроповский, Предгорный районы Ставропольского края; Майкопский район Республики Адыгея; Урупский и Зеленчукский районы Карачаево-Черкесской республики). Данные материалы хранятся в архиве Научно-исследовательского центра традиционной культуры Государственного научно-творческого учреждения «Кубанский казачий хор». Историки справедливо отмечают как научную ценность, так и особые трудности источниковедческого анализа устной традиции: мифологизм, отсутствие хронологии, селективность, неполноту и ненадёжность. Однако вплоть до начала XIX в. для большинства наших соотечественников основным источником информации о прошлом служили предания, песни и легенды. Они устойчиво бытовали в народе на протяжении длительного времени, а многие тексты, несмотря на общее угасание устной традиции, продолжают существование и в наши дни. Свидетельства очевидцев и участников исторических событий представляют собой народную историю настоящего или недавнего прошлого, которая в XIX – начале ХХ в. фиксировалась в исторических трудах и очерках, созданных по программам Е.Д. Фелицына и Ф.А.Щербины. Фольклорно-этнографические материалы приобретают особую ценность вследствие независимого от создателя источника широкого социального бытования. В этом случае содержащиеся в них мысли и оценки приобретают характер знака, символа, определенного среза духовной реальности.

Второй вид исторической традции содержит материалы периодической печати, публицистику. Они представлены корреспонденциями с мест о памятных событиях и юбилеях, дают характеристику общественной жизни станицы, включают некрологи, отклики, записи речей, преданий и устных рассказов, публицистические произведения идеологов казачества, общественных и революционных деятелей. Официальным характером «Кубанских областных ведомостей» и «Кубанского казачьего вестника» определялся угол зрения, под которым рассматривались и подавались в материалах данной газеты текущие события, процессы, исторические деятели^[9]. Этой категории источников принадлежит ведущая роль в создании героических символов кубанского казачества как феномена общественного сознания в определенный исторический период.

Третий вид исторической традиции представлен воспоминаниями, дневниками, походными записками казачьих офицеров, деятелей казачьей культуры, очевидцев и участников войн^[10]

. Взятые в массе, такие источники тяготеют к корпоративным интересам, представлюят взгляд элиты на рядовое казачество. Источники личного происхождения играют первостепенную роль в воссоздании «живого образа» действующих лиц казачьей истории, дают возможность восстановить атмосферу эпохи, психологический фон Кавказской, русско-турецкой, русско-японской войн, без которых немыслимо само понимание персонажей этих событий.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в следующем:

1. Обосновано направление изучения военн-сословных представлений кубанского казачества как история донаучного уровня исторического познания.

2. Введенные в научный оборот новые архивные материалы о казачестве Кубани и полевые материалы, собранные автором в хуторах и станицах Кубани, позволили опровергнуть мнение о некомпетентности народной истории, причём обращение к полевым материалам 1993–2005 г. как источнику о народных исторических представлениях конца XVIII – начала XX в. выявили правомерность применения методологии «долгого Средневековья» к изучению отечественной истории.

3. Исследование таких компонентов структуры исторической картины мира как устная традиция, свидетельства очевидцев и участников исторических событий, основные составляющие интраистории, определило перспективы научного исследования устойчивых неподвижных форм исторического сознания и донаучной народной истории.

4. Сделан вывод о том, что народная военная история была не просто явлением донаучных народных представлений, а обладала сложным характером функций: интегрирующей, познавательной, воспитательной и эстетической.

5. Доказывается, что социальный подход в казачьей картине мира локализовался вокруг представлений о статутных и военно-профессиональных группах кубанского казачества.

6. Проблемы функционирования донаучной стадии несистематизированных исторических сведений и связи народной истории кубанских казаков со временем и пространством, решены через выявление ключевых предметов и символов, определяющих мир представлений кубанского казачества о воинской службе.

7. Исследование ретроспективных образов Кавказской, русско-турецкой 1877–1878 г., русско-японской и Первой мировой войн в исторической памяти кубанского казачества позволило сделать вывод о взаимосвязи идеологических и традиционных факторов.

8. Изучение особенностей создания народной историей модели поведения императоров, военачальников и атаманов через призму традиционных представлений, идеологических воздействий и исторической реальности в целом позволило обосновать положение о мифоподобном строении власти и формирующейся вокруг неё харизмы.

9. Изучение образов союзников, соседей и противников кубанских казаков выявило постоянную связь этих категорий во времени и пространстве, открыло перспективы имагологических исследований отечественной истории в региональном контексте.

Положения, выносимые на защиту:

1. Уровень современного казаковедения вызывает необходимость междисциплинарного подхода к изучению исторической картины мира кубанского казачества, преодоления устоявшихся стереотипов о возможностях и рамках исторической науки.

2. Взаимосвязанные элементы модели исторической картины мира кубанского казачества (функции и содержание исторического мировосприятия, сословные представления, время и пространство), несмотря на быстро меняющуюся действительность, создавали пространство исторического диалога между поколениями казаков Кубани.

3. Атрибуты и символы военно-сословных представлений мобилизовывали историческую память, рапространялись на гражданский мир, включались в систему воспитания и общественных отношений.

4. Войны в исторических представлениях кубанских казаков характеризуются целым рядом героических символов, гиперболизированным изображением и стереотипами, уходящими в особенности народного восприятия истории.

5. Представления о военной власти, образы царей и полководцев имеют мифоподобное строение. Однако, складываясь в эталоны и образцы, эти представления полностью не утрачивают связей с реальностью.

6. Механизмы конструирования в исторической картине мира врагов и союзников определялись воспоминаниями о прежних войнах, исходили из превосходства и недостатков своего мира и системы ценностей, этноконфессиональных стереотипов.

7. Историческая картина мира кубанского казачества обнаруживает явный разрыв между накоплением конкретных знаний и их рациональным истолкованием.

8. В народной истории мало заметна идея прогресса, движение чаще всего возвращается к исходным рубежам в силу традиции, региональных, эпохальных, семейных механизмов ее передачи.

Теоретическая и практическая значимость исследования состоит в том, что содержание, положения и выводы, сделанные в работе могут рассматриваться как крупный вклад в развитие отечественной исторической антропологии в целом. Материалы диссертации могут быть использованы при создании обобщающих работ по истории социальной повседневности и ментальности народов России, при чтении лекционных курсов, при подготовке учебных пособий по истории, исторической психологии и антропологии.

Апробация диссертации. Основные результаты и положения работы отражены в монографиях, брошюрах и статьях (40 п.л.), докладывались на международных, всероссийских и региональных научных форумах. В 2003–2005 г. заявленная автором проблематика получала поддержку Российского гуманитарного научного фонда (исследовательский проект № 03-01-00644 а/Ю).

II. Основное содержание диссертации

В основу структуры диссертациии положен последовательный анализ исторической картины мира кубанского казачества, внутренних связей составляющих ее элементов. Исследование состоит из введения, шести глав, заключения, списка использованных литературы и источников. Во введении обосновывается актуальность темы исследования, определяются его цели и задачи, обосновываются хронологические и географические рамки работы, излагаются основные принципы методологии, историографического и источниковедческого анализа, оцениваются ее научная значимость и новизна.

В первой главе «Воинский мир в контексте историечких представлений кубанского казачества: становление исследовательских подходов» дан анализ историографии вопроса. В праграфе 1.1.расмотреноы особенности изучения военно-сословных представлений казачества Кубани в исторической науке XIX – начала XX в. Дореволюционные историки казачества всегда акцентировали внимание на состоянии «казачьего духа», интуитивно обращались к обыденному мышлению, идеям и способам поведения казаков, «представлениям», «образам» и «ценностям», составляющим предмет современной истории ментальностей. Первые обширные обследования края проводились по линии военного ведомства (О.Л. Дебу, Д.В. Дашков, Я.Г. Кухаренко и А.М. Туренко, И.Д. Попка и др.). Целая эпоха в изучении военно-исторических представлений кавказского казачества связана с трудами начальника военно-исторического отдела при штабе Кавказского военного округа в Тифлисе генерал-лейтенанта В.А. Потто. Во второй половине XIX века определённую роль в изучении воинского мира и исторических представлений кубанского казачества сыграла так называемая полковая историография. Полковые истории создавались по инициативе командования или отдельных офицеров данной части и преследовали, помимо прочего, цель воспитания личного состава полка на его боевых традициях. При этом обращалось внимание не только на работу в полковых архивах специально назначенных офицеров (А.Д. Ламанов, И.Е Гулыга, В.Г. Толстов, И.С. Кравцов, А.Г. Рыбальченко, В.И. Лисевицкий и др.), но и на «воспоминания, имеющие какое-либо отношение к событиям минувшей войны, или записанные ими частные рассказы и случаи»^[11]. Немало сделали для фиксирования текстов народной истории казачества кубанские историки Е.Д. Фелицын, П.П. Короленко, Ф.А. Щербина. М.А. Дикарев одним из первых обратил внимание на специфику «народных толков» и «слухов»^[12]. Эти и другие авторы высказали немало интересных идей об образе войны, пантеоне героев, ратном ремесле, атрибутах и символах воинского мира кубанских казаков, создали солидную источниковую, методическую и программную базу для будущих исследований. Но разыскания дореволюционных историков в области военно-сословных представлений об истории были ещё наивно-интуитивными, отставали даже от современных им требований мировой науки. Это позволяет сделать вывод о становлении в XIX – начале XX столетий не историографии вопроса, а скорее – его предпосылок.

В параграфе 1.2 дан анализ взглядам историков 1920-х–2000-х гг. на различные аспекты исторической памяти и сословных ценностей казачества Кубани. Отличительной особенностью литературы о казачестве 20-х–начала 30-х г. ХХ в. является наличие двух параллельных историографических потоков, различавшихся между собой идеологическими подходами: советского и эмигрантского. Не имея часто иных источников, первое поколение советских историков (Н.А. Янчевский, Н.Т. Лихницкий и др.)^[13] старалось переосмыслить факты, содержащиеся в трудах дореволюционных авторов. В эмиграции интересные исследования были предприняты группой русских военных психологов Н.Н. Головиным, А.А. Керсновским и, особенно, П.Н. Красновым. Последний обозначил психологические особенности атрибутов и символов казачьих полков, дал яркий образец исследования корпоративного самосознания в экстремальных условиях войны^[14]. Упрощенно-социологические подходы советских историков 20-х – начала 30-х годов в какой-то степени уравновешивались достижениями краеведения. Изучение края в 1920-е годы предполагало естественно-исторический, историко-этнографический, общественно-экономический и культурно-бытовой подходы. Одним из методов сбора информации было наблюдение, которое можно квалифицировать как включенное. Кроме того, использовались опрос в виде интервьюирования (группового и индивидуального), анализ материалов архивов. Однако в связи с гонениями на краеведение в начале 30-х годов ХХ в. этот позитивный опыт был утерян. Советские исследователи, исходя из марксистской идеологии, любые историко-культурные процессы рассматривали с классовых позиций. Показательна в этом плане творческая деятельность В.А. Голобуцкого, которая начинается в 30-е годы. Приоритетными направлениями советских историков второй половины ХХ столетия оставались анализ социально-экономического положения казачества и изучение классовой борьбы. В целом задачи изучения военно-сословных представлений кубанского казачества об истоиии в советской и новейшей историографии не ставились^[15]. В то же время, именно в советской исторической науке сложилось чёткое разделение двух этапов развития истории, как знания о прошлом, отражающего изменения во времени и пространстве общественного бытия различных народов. В историографических трудах Н.Л. Рубинштейна, Л.В. Черепнина. М.А. Алпатова и Д.П. Урсу было обосновано методологическое положение о донаучной и научной истории^[16]. Донаучная история, по мнению советских историков, выполняла важные и познавательные функции в традиционных обществах, была формой исторической мысли и исторических знаний. Советские историки пришли к выводу, что именно из донаучной истории выросла современная научная историография, выявили различия и генетические связи донаучной и научной истории. Д.П. Урсу основными параметрами донаучной истории определил её сакральный характер, представление о цикличности исторического процесса, героизацию основателей государства, отсутствие критического подхода к историческому прошлому^[17].

В параграфе 1.3. «Методологический опыт исторической антропологии и смежных дисциплин» отмечается, что изучение исторической картины мира кубанского казачества сегодня немыслимо без наследия и опыта таких научных дисциплин и направлений второй половины ХХ столетия, как историческая антропология, литературоведение, фольклористика и этнография, устная история. Перспективы изучения исторической антропологии и истории ментальностей были намечены еще М. Блоком и Л. Февром в довоенный период. Ф. Бродель выявил связи, превращавшие отдельные территории в упорядоченные структуры, «без которых не возникла бы французская нация»^[18], поставил проблему изучения таких важнейших категорий пространства, как микросреда и идеалы города, деревни и отдельных областей, мир границы и крепости, которые имеют непреходящее значение для моделирования исторической картины мира. Классик французской исторической антропологии Ж. Ле Гофф поставил масштабную задачу постижения «глубин» долгого Средневековья («повседневных привычек, верований, особенностей поведения и менталитета») при помощи этнологических методов^[19]. Для отечественной исторической мысли работы историков ментальностей оказались окном в мир, связующим звеном между отечественной и зарубежной наукой. Почву для восприятия концепта сословных представлений в отечественном научном сообществе подготовили обсуждение его проблем семинаром по исторической психологии в 60-х – начале 70-х годов ХХ в. под руководством Б.Ф. Поршнева^[20], а также успех книг А.Я. Гуревича^[21]. Неудивительно поэтому, что из всех видов антропологически ориентированной истории именно на долю истории ментальностей выпал наибольший успех^[22]. Благодаря Е.С. Сенявской, в отечественной науке оформилась военно-историческая антропология. Исследования Е.С. Сенявской образа войны как феномена общественного сознания, особенностей историко-психологического портрета рядового и командного состава армии, военно-профессиональных категорий на войне, официальной мотивации войны и ее восприятия массовым сознанием, символов и мифов войны, типологии образа врага^[23] открыли перспекивы осмысления этих категорий в казачьей картине мира.

В наследии отечественного литературоведения особого внимания заслуживает творчество М. М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, Б.А Успенского, которые обозначили связи между восприятием времени и пространства в культуре^[24]. В послевоенной отечественной науке большое значение имела дискуссия об историзме русских былин, вскоре перенесенная и на другие жанры русского фольклора (Б.Н. Путилов, В.Я. Пропп, В.С. Мирзоев, М.М. Плисецкий, Б.А. Рыбаков, Р.С. Липец, А.Н. Азбелев и др.). Дискуссия доказала плодотворность междисциплинарного подхода, необходимость того, чтобы фольклорист твердо знал историю эпохи, отраженной в том или ином жанре, а историк не ограничивался только архивными и печатными материалами. Системный подход в исследованиях по фольклору привел к активному употреблению термина «картина мира», который получил широкое распространение в 1980-е годы. Важная роль в изучении исторических представлений русских принадлежит исследованиям в области народной прозы. В.К. Соколова, Н.А. Криничная, А.Н. Азбелев и др. комплексно и системно исследовали жанровые особенности исторических преданий и их основные типы, выявили реалистические тенденции в изображении персонажей преданий, поставили проблему преемственности образов. Семейный исторический нарратив обстоятельно исследовала И.А. Разумова. В 70-80-е годы ХХ в. историческими представлениями русских крестьян и казаков заинтересовались этнографы (М.М. Громыко. А.В. Буганов, Г.Н. Чагин, Н.И. Бондарь, М.А. Рыблова и др.)^[25].

Словосочетание oral history (устная история) впервые применил профессор Колумбийского университета Алан Невинс в 1948 г., понимая под ним сбор и использование воспоминаний участников исторических событий. Позже этот термин стал применяться расширительно, охватив как различного рода исторические традиции, передававшиеся из уст в уста на протяжении веков, или наговоренные на магнитофон воспоминания, так и специальную исследовательскую литературу, написанную на базе этих первоисточников^[26]. Исследования Р. Дорсона, М. Фриша, Т. Хареван, Р. Грила, Г. Розенталь, П. Хаттона, А. Томсона, Л. Даниельсона и многих других устных историков Запада показывают, что эти ученые стали все дальше продвигаться в сторону изучения субъективного восприятия событий, роли стратегий повествования в создании образа прошлого^[27]. В конце 80-х ХХ в. – начале 2000-х гг. ХХI в. устной истории стали уделять внимание историки и нашей страны (Д.П. Урсу, В.А. Бердинских, М.В. Лоскутова, Б.М. Фирсов, С.Я. Яровой, Д.Н. Хубова и др.)^[28], Таким образом, за два столетия наука собрала солидный фактический материал, систематизировала и ввела в оборот немало архивных и устных свидетельств о природе воинского мира и исторических представлений кубанцев. Дореволюционными историками кубанского казачества было сделано немало интересных наблюдений, высказано ценных и перспективных идей, разработаны программы исследований. Советские ученые плодотворно использовали системный и проблемный подходы, успешно применяли критику и использовали «скрытые» возможности исторического источника. Однако ни дореволюционной, ни советской, ни, даже в целом ряде проблем и направлений, новейшей историографии, не удалось преодолеть существующие границы дисциплин. Достижения и инструментарий антропологии, психологии, социологии, этнографии, фольклористики, той же устной истории долго развивались сами по себе, оставаясь проигнорированными самыми глубокими и содержательными исследованиями по истории казачества Кубани. В этой связи назрела потребность в исследовании исторической картины мира кубанского казачества в контексте военно-сословных представлений.

Содержание второй главы работы – «Структура, социальные функции и свойства исторической картины мира кубанского казачества (конец XVIII – начало ХХ в.) посвящено анализу внутренней организацию системы исторической картины мира кубанского казачества, определяющей содержательную суть народной истории как целого. В параграфе 2.1 «Структура народных представлений об историческом прошлом казачества Кубани» рассматриваются элементы устной традиции (исторические песни, легенды и предания), свидетельства очевидцев и участников исторических событий, интраистория. Особое внимание уделено народной истории настоящего или недавнего прошлого, которая в XIX – начале ХХ в. фиксировалась в исторических трудах П.П. Короленко, И.Д. Попки, А.Д. Ламанова, В.Г. Толстова, И.Е. Гулыги и др., а также в очерках, созданных по программам Е.Д. Фелицына и Ф.А.Щербины. Историческая культура кубанских казаков формировалась как спонтанно, на основе традиции, так и под воздействием литературы, официальной информации, проповедей в церквях, слухов, толков. Историческое сознание кубанских казаков проявлялось в постановлениях станичных сборов. Историческую картину мира кубанского казачества составляли и юбилеи славных побед русского оружия, войсковые торжественные богослужения.

Параграф 2.2 «Характер функций исторической картины мира кубанского казачества» рассматривает предназначения народной истории: интегрирующую функцию и функцию социальной памяти, познавательную и воспитательную, формирование этических и эстетических представлений. Тем самым устанавливался мост, по словам И.Д. Попки, «между воспоминанием и надеждой»^[29]. Образцы принятого в прошлом поведения обуславливали повторяемость коммуникативных ситуаций. В казачьей семье закладывался прочный фундамент профессиональной ориентации. Для казака вплоть до середины ХIХ века редко возникал вопрос о выборе будущей профессии, поскольку она была жестко детерминирована сословной принадлежностью, и приобщение к ней начиналось с детства. Важное место принадлежало при этом старикам- носителям исторической памяти, казачьей общине, войску в целом. Этой цели служили занятия военным делом с прикрепленным к детям в станичном училище урядником, ролевые игры сверстников в «казаков» и «черкесов», участие в станичных манёврах, парадах, стрельбах и т.п. Огромное значение придавалось и устной истории.

В параграфе 2.3 «Социальные аспекты военно-сословных представлений кубанских казаков» рассматриваются отношение к предназначению качьего сословия, а также особенности исторических представлений о статутных и военно-профессиональных группах войскового мира. Для организационной компоненты войскового мира кубанского казачества характерна иерархичность и наличие официальных и неофициальных структур и рангов. Это особенно хорошо прослеживается на традиционном ранжировании, основанном на почётном возрасте и личных заслугах, а также - системе управления на станичном уровне. Старики выступали реальными носителями связей, соединяющих настоящее с прошлым и передававших их в будущее. В системе социальных ролей казачьего общества ведущая и непростая роль отводилась станичному атаману. В атамане, знающем интересы станицы и блюдущем справедливость, воплощалась идея народного права. Устные рассказы о ратной доблести кубанцев нередко локализуются в такой категории, как Георгиевские кавалеры, которые были в каждой станице. Георгиевские кавалеры выступали нравственным эталоном, были честью и совестью станицы. Необходимыми слагаемыми войскового мира выступали гвардейцы. На изображение гвардейцев – казаков Собственного Его Императорского Величества конвоя в народной картине мира также влияет установка на идеальную историческую конструкцию, творчески взаимодействующую с исторической конкретикой. Пластуны в исторической картине мира кубанского казачества выражают определённые грани народного воинского опыта, и в своих подвигах и деяниях реализуют идеалы и волю казаков. Другой уровень представлений о пластунах связан с социально-экономическими обстоятельствами – бедностью, сиротством, неспособностью «справить казака» в кавалерию.

В параграфе 2.4 «Категории пространства в исторической картине мира кубанского казачества» исследуются особенности исторического восприятия пространства казаками, которые обуславливались целым рядом обстоятельств: отношением казачества к природе, способом расселения, спецификой ориентации этнических архетипов в сознании. Основными элементами пространственной системы являются населенные пункты – периферийные и центральные. В числе первых особенно маркируется казачья станица. Несмотря на своеобразие черноморских, линейных и закубанских станиц все они были устроены по одной модели. Войсковой город Екатеринодар являлся духовной территорией безопасного проживания, которая питала систему материальных и социальных подобий. К первым относилась Екатеринодарская крепость, ко вторым – храмовое пространство Воскресенского собора, где находила защиту душа, а нередко и тело. Однако крепость представляла собой не только определенный тип инженерного и архитектурного сооружения, имеющего оборонительное назначение. Это – определенный тип культового, религиозного и общественного комплекса, включавшего несколько связанных в своей последовательности частей. «В осевших и поросших колючкой валах Екатеринодарской крепости, – писал И.Д. Попка, – живет последнее воспоминание о Сечи Запорожской»^[30]. Пушки крепости, поэтому, выполняли не столько оборонную, сколько ритуальную роль. Войсковой Воскресенский собор брал на себя миссию сохранения наследия прошлого, выставляя в особо торжественные дни войсковые регалии, знаки памяти к «героическим подвигам и верности черноморских казаков»^[31]. В соборе в полной мере раскрывалось творчество еще одного хранителя славы, культуры и нравственных устоев казачества – войскового хора. Пространство вокруг войскового собора, будучи воплощением символической идеи, становилось территорией максимальной концентрации социальных действий, местом обитания устной истории.

Граница в народных представлениях – пространственный рубеж, разделяющий «свой» и «чужой» миры. Развитие сюжетов в героико-патриотическом направлении приводит к тому, что она идентифицируется с определенной территорией, получает имя, становящееся нарицательным, вбирает предшествующие и последующие впечатления народа.

В параграфе 2.5 исследуются модели и уровни исторических представлений кубанских казаков о времени. Первый уровень – индивидуальные или эмпирические представления, которые складываются на основе «личных» отношений человека со временем, восприятий, базирующихся на собственном опыте. Для аграрного (и шире традиционного) общества основным фактором формирования индивидуальных временных представлений была рутинизированность человеческой деятельности, обусловленная природными явлениями. В повседневной жизни время воспринималось казаками как определённые циклы сельскохозяйственных работ. В отличие от крестьян, у которых отсутствие пространственной и социальной мобильности закрепляло довольно однородную картину прошлого–настоящего–будущего, темпоральные представления казаков, основанные на личном опыте, были гораздо разнообразнее. В них вкраплялось время лагерных сборов, время приготовительного разряда, время службы, военное время и т. п. Второй уровень – семейное или родовое время. Здесь темпоральные представления формируются на основе родовой памяти, фамильной истории, семейных традиций, текущего статуса семьи или рода, к которому принадлежит повествователь, и соответствующих представлений о будущем. На уровне семейного времени поколение обычно измерялось периодом от момента смерти главы семьи до момента смерти его старшего наследника. Выражение «это было при моем деде» подразумевает, что прадед в это время уже не жил, иначе бы событие датировалось по прадеду. Поскольку сословность в дореволюционной России являлась доминирующей характеристикой социального устройства, то семейное прошлое у казаков имело особое значение и продолжает воздействовать на исторические представления кубанских казаков. Шкала временных параметров семейной истории размечена этапами правления («При Екатерине», «при Николае»), войнами, революциями, периодами социально-экономических и политических процессов («Када Кавказ завоёвывали», «когда станица ещё была огорожена», «когда единолично жили», «до войны») и т. п. Выбор ориентиров зависит от того, в какой степени сказались те или иные обстоятельства на семейном жизненном цикле, нарушив его, вызвав противодействие или, напротив, оказавшись благоприятными. Зачастую началом семейного жизненного цикла выступало переселение на новые места. С обретением новой родины, с повышением (понижением) при этом социального статуса начинается как-бы новый отсчёт истории. Поэтому потомки переселенцев, адаптировавшиеся в новой среде, через поколение уже утрачивали метропольное сознание. Несмотря на условность и приблизительность, семейное время хранит память о наиболее значимых датах. Третий уровень – сакральное время. На этом уровне темпоральные представления о прошлом, настоящем и будущем складываются на основе архаических и религиозных воззрений. Четвертый уровень – исторические представления о времени. Они базируются на исторических сведениях, на научно-популярных знаниях, литературных образах и т.д.

В главе 3-й «Военная служба в исторических представлениях казачества Кубани конца XVIII – начала XX столетий» исследуются ключевые, определяющие воинский мир казака категории: воинская экипировка («справе»), полковая / батальонная субкультура и отображение военного искусства. В параграфе 3.1, посвящённом представлениям об экипировке, был исследован переход юноши в новый социально-возрастной класс воинов, связаный с вхождением в мир предметов, наделённых особым смысловым содержанием. Определённый внутренний смысл вкладывался в каждое понятие и предмет казачьей «справы». В народной картине мира богатырская сила составляет единство трёх величин: возможностей самого витязя, особенных качеств его коня и неповторимых свойств его оружия^[32]. Эта триада реализуется в развёрнутых сюжетах и подробных описаниях. В представлениях о «справе» также утверждается понятие о неразъединённости героя и коня, идея, согласно которой казак может исполнить свой воинский долг и осуществить предуказанный подвиг лишь с реальным оружием в руках. С высоким социальным статусом казака были связаны представления о подготовке коня для службы, его обучении, снаряжении, седлании. В то же время историческими и социально-экономическими реалиями навеяны рассказы о браковании лошадей отдельской военной комиссией. Огромным духовным смыслом обладал справляемый казаком мундир – черкеска. Для казачества как военного сословия, мундир являлся знаком кастовости, избранности, отличающей казаков от «мужиков». Вид казачьей черкески пробуждал воспоминания о доблестном боевом прошлом отцов и дедов. Офицеры Терского и Кубанского казачьих войск, собравшиеся в октябре 1911 г. в Тифлисе для обсуждения предполагаемых изменений в мундире, писали в своём заключительном акте: «Форма обмундирования, преследуя удобства для ношения ея, вместе с тем, должна быть возможно красивее и изящнее, а также быть и в преемственной связи с нашим историческим прошлым, когда наши деды и отцы в борьбе с врагами добывали славу, которой мы, их потомки с глубокой к ним благодарностью пользуемся»^[33]. Наряду с опытом прошедшей русско-японской войны и существующих законоположений о форме, казачьи офицеры советовали при выработке изменений учесть «мнения, вкусы и потребности кавказского казачества, а также сложившиеся в массе его взгляды, обычаи и традиции»^[34]. Распространённым приёмом героической характеристики, её видимым, внешним атрибутом в народной картине мира выступает великолепие и неповторимость справляемого казаками оружия.

В параграфе 3.2 исследуются атрибуты и символы исторических представлений о полковой корпоративности. Само наименование подразделения выступало глубоким символом. Ф.И. Елисеев, характеризуя качества есаула Миная Бобрышова, отмечал: «Это был типичный удалой лабинец, для которого звук «Лабинец» был выше и милее всего на свете»^[35]. Важным атрибутом имени конного полка и пластунского батальона были Вечные шефы – лица царской фамилии, русские полководцы, казачьи атаманы. Одной из форм выражения корпоративного самосознания являлась полковая историография. О мотивах написания истории полка отставной войсковой старшина А.Д. Ламанов говорил: «В Кавказском полку я прослужил более 20 лет. Лучшие воспоминания в моей жизни, жизни молодого офицера, были в этом полку. Это подсказывало мне стать ближе к интересам полка в деле прошедшей жизни его, в деле истории полка; сердце моё болело, что дорогой мне полк, прожив столетие, стоит в затылке молодых полков, имеющих пока так называемые «Памятки», отчасти удовлетворяющие любознательность полчан»^[36]. В истории каждого полка / батальона были знаковые фигуры, на которых равнялись, которые выступали символами доблести ушедших поколений. Одной из наиболее почитаемых традиций были полковые / батальонные и даже сотенные праздники, которые отмечались в знаменательные дни их формирования или важных событий, связанных с боевой историей части. Полковое знамя не просто выступало святыней в прямом и непосредственном значении этого слова, но превращалось в символ связи поколений. Лицо подразделения нередко определяли полковые / батальонные песни. Показательна в этом отношении история создания песни «Там, где волны Аракса шумят», ставшей гимном пластунских батальонов.

В параграфе 3.3. исследуется отображение в народной истории различных аспектов военного искусства. Если обращение к документальным материалам и свидетельствам участников войн и событий отражает тот факт, что атака совершалась казаками не «в лоб», её успех был обусловлен внезапностью, действиями из засады, укрытий, поддержкой огнем стрелков и артиллерии, то для народной истории характерна ситуация, когда казаки рубят, гонят и топчут численно превосходящего противника. Гиперболическая природа ратного мастерства казаков наиболее ярко предстаёт в рассказах о так называемых характерниках, владеющих тайным знанием^[37].

В четвёртой главе «Войны XIX – начала XX столетий в народной истории кубанских казаков» рассмотрены особенности восприятия завоевания Кавказа, турецкой компании 1877–1878 г., русско-японской и Первой мировой войн. В параграфе 4.1. «Завоевание Кавказа в казачьей картине мира» выявлены факторы сохранения и трансформации памяти о событиях и участниках войны на Кавказе, которая стала для нескольких поколений казачества судьбой, главным содержанием жизни. В качестве причины вхождения кавказских народов в состав России народная история указывает на стремление покончить с набегами на русские поселения. В песнях о войне воспеваются те командиры, действия которых отвечали казачьим представлениям о боевом офицере и заботливом администраторе. Имена рядовых участников войны в народной памяти чаще всего оставались в связи с трагическими событиями: гибелью Ольгинского кордона, сотни Гречишкина, Липкинского поста. Однако традиционное восприятие истории движется часто по пути обобщения, действиям ее «творцов» придает анонимный характер. А.Д. Ламанов сокрушался: «В течение 70-летней войны казаков с кавказскими горцами много имен и подвигов со стороны казаков, которые (подвиги) должны бы олицетворять дух казачества и служить примером для потомства, почти забыты; если и имеется что либо в печатном виде о казачьих подвигах, то только в общих чертах»^[38]. Память о войне сохраняется в топонимических преданиях. Из предводителей горцев на Западном Кавказе народная история кубанцев выделяет Мухаммед-Амина, на Восточном – Шамиля. Сохранению исторической информации о долгом противостоянии с горцами, завершившемся победой русского оружия, способствует, сложная этнополитическая ситуация в казачьих станицах, находящихся в составе северокавказских национальных субъектов Федерации. Так, в Урупском и Зеленчукском районах Карачаево-Черкесии текст песни о Шамиле выполняет функцию исторического обоснования прав славянского населения на Кавказ. Представления кубанских казаков о том, как вести себя российским властям на Северном Кавказе сегодня во многом определяются тем, что им известно о деяниях прадедов при аналогичных обстоятельствах.

В параграфе 4.2 «Русско-турецкая война 1877–1878 г. в народной памяти кубанского казачества» установлено, что основным механизмом закрепления её образов были устный рассказ и исторические песни, хотя не следует исключать и влияние лубочной пропаганды, средств массовой информации (газет), церковных проповедей. Чтобы стать феноменом массового исторического сознания, эти уровни рано или поздно смыкались: «пущенный» сверху символ нередко становился популярным в народе, а «рождённый в массах» – получал подкрепление со стороны официальной пропаганды. Показательна в этом плане заметка, опубликованная в «Кубанском казачьем листке» о состоявшемся 26 ноября 1912 г. в ст. Конеловской торжестве. «Старики-казаки участники русско-турецкой войны, – писал автор заметки, – в день праздника Святого Георгия Победоносца, собрались в церковь для вознесения молитвы Господу Богу, отслушав литургию и панихиду по убиенным воинам, их товарищам, герои эти отправились в дом одного из своих товарищей Е. Корняго, где на собранные между собою средства приготовлен был стол […]. Разговор шёл то о взятии Карса, то о переходе через Дунай, был и такой старик, который с важным донесением пробрался чрез турецкие войска и доставил таковое главнокомандующему Великому князю, за что получил от него крест»^[39]. Эмоционально-приподнятые повествования о героях и сражениях войны за освобождение славян служили блестящими живыми примерами для подрастающего поколения кубанских казаков.

В параграфе 4.3 «Образы русско-японской войны 1904–1905 г. в народной истории» показано, что кубанские казаки в этот период живо откликались на пропагандирование периодической печатью и лубочной живописью коллективных подвигов русских моряков крейсера «Варяг», гибели броненосца «Петропавловск», героической защиты Порт-Артура и др.^[40]. Кубанцы приняли активное участие в сборе пожертвований на воссоздание флота^[41]. Имело место добровольческое движение. Так, отставной фельдфебель ст. Старокорсунской Павел Логинович Назаренко писал 3 января 1905 г. начальнику Кубанской области: «Волнуясь сердцем о трудном положении Отечества и глубоко чувствуя страдания своих собратьев, защищающих вся и всё, и мою семью, а потому я более сидеть дома не могу...»^[42]. Одним из героических символов стал Факумыньский рейд кубанских и терских казачьих сотен под командованием генерала П.И. Мищенко. Отношение к войне складывалось из социальных и ситуационных факторов^[43]. Русско-японская война осталась в историческом сознании кубанского казачества и как память о непоправимых потерях, больно ударивших по людским сердцам. В картину представлений о войне вплетались элементы критического отношения к правительству, проступки увязываемых с ней лиц компенсировались их «добрыми» делами для станичников.

В параграфе 4.4 «Трансформации памяти о героях и событиях Первой мировой войны» исследовались отклики в народном сознании на официальную мотивацию. Это проявилось в том, что целый ряд стихотворений начала войны, проникнутых патриотическими чувствами, стали народными песнями. Поскольку германская война переросла в революцию, старые героические символы в народной памяти менялись на новые. Примером может служить песня «Вспомним, братцы, это время». В первоначальном тексте речь идет не о суворовском походе, а о событии на Кавказском фронте Первой мировой войны – многотрудном переходе через Тапаризский первал и выходе к г. Ван, в которых участвовали кубанцы. Символы войны включали в себя события и деятелей всероссийского (Сарыкамышская операция, Брусиловский прорыв), войскового (подвиги пластунов, хоперцев, лабинцев и др., А.А. Гейман, И.Е. Гулыга, поход войск генерала А.М. Николаева и др.) и станичного уровней. Образы войны питались слухами, формировали стереотипное отношение к врагу. Поражение России в Первой мировой войне растворяется в рассказах о многочисленных победах казаков, компенисируются сюжетами о «предательстве».

В главе 5 «Харизма власти конца XVIII – начала XX столетий в воинской ментальности кубанского казачества» исследуются представления о военной власти, взимоотношения выстраиваемой модели императоров, военачальников и атаманов с исторической реальностью. В параграфе 5.1 исследуется проблема соотношения модели и реальности в народных представлениях кубанских казаков о русских императорах. При этом устанавливается, что восприятие екатерининской эпохи в казачьей картине мира обнаруживает отчётливо выраженный мифологический характер. Оно основывается на убеждении в перерождении казачества, причём Екатерина II выступает как разрушитель старого и созидательнового казачьего мира. Злая мачеха, «вража маты» для Украины и запорожцев становится «жизнедательницей и благодетельницей Екатериной Алексеевной» для Кубани^[44]. Короткое правление Павла I, оставившее след в кубанской топонимии, вписывалось в образ и модель царя ожидаемого, отца Отечества. Основными критериями народного взгляда на царствование Александра I стали Отечественная война 1812 г.^[45] и таинственная смерть императора^[46]. В кубанской картине мира этот государь предстаёт не реальным монархом, а говоря словами Ж. Ле Гоффа – монархом «общих мест»^[47]. Человеческую сущлность императоров «созидатели памяти» растворили в общих местах, старательно превращая ее в модель. Николай I представал знаковой фигурой в исторической памяти казачьих станиц 1-го Кавказского Линейного батальона, сформированных из казенных селений Ставропольской губернии^[48] и казаков бывшего Азовского войска, переселённого на Кубань^[49]. Тяготы двадцатипятилетней службы николаевской эпохи затмевались эмоциональными переживаниями участников парадных олицетворений нации. В исторической памяти закреплялась не рутина тяжелой повседневности правления Николая I, а «свой» император, придававший лямке обременительной службы высокий пафос служения Отечеству^[50]. Облик Александра II обладал в казачьей картине мира целой палитрой красок от царя-освободителя и мученика^[51] до гонителя инакомыслия и объекта площадной брани^[52]. История сохранила немало фактов проявления любви населения Кубанской области к Александоу III^[53]. Однако в архивных делах встречается немало свидетельств и другого рода. Атаман ст. Архангельской доносил в феврале 1885 г. Кавказскому уездному начальнику, что «урядник той же станицы Павел Леонов Фролов, при разговоре с урядником Евдокимом Артовским, казаком Матвеем Дробышевым и другими произносил ругательства против священной Особы Государя Императора»^[54]. Урядник станицы Темижбекской «Иван Григорьев Андреев 2-го ноября 1884 года, в присутствии нескольких сторонних лиц высказался так: «За неправду убили Государя и за неправду следует убить нынешнего Государя и перевести всю Романовскую династию»^[55]. На примере отношения к Николаю II прослежена трансформация харизмы царской власти в начале ХХ в.

Параграф 5.2. «Военачальники и атаманы в контексте народной истории»: особенности формирования героических символов» посвящён представлениям о допустимых и недопустимых видах властвования в воинском мире казаков. Закреплению образа А.В. Суворова в народной памяти способствовала его способность быть понятным традиционному сознанию, то, что Ю.М. Лотман называл «фольклорностью поведения». Выражая исторические представления казаков, реализуя в своих подвигах волю народа, образ Суворова переносился и в более поздние эпохи, не меняя главного смысла действительно происходивших событий. З.А. Чепега и А.А. Головатый обладают в казачьей картине мира функциями «культурного героя»: они выступают учредителями, созидателями, первооткрывателями в различных аспектах деятельности казачьего войска, «окультуривают пространство»^[56]. В модель выдающегося военачальника, создававшуюся из диалектического единства коллективного начала и реальной исторической действительности вполне вписывается И.Ф. Паскевич^[57]. На примере отображения в казачьей картине мира атамана Ф.А. Круковского становится очевидным, что идеи неизбежно совершающегося с военачальником, запраграммированности его биографии вполне органичны для народного восприятия истории^[58]. Имя генерала В.А. Геймана, вошедшего в историю заключительного этапа Кавказской войны деятельным и энергичным военачальником^[59], оставило след в историко-песенном фонде кубанского казачества и топонимических преданиях. Формирование героического символа вокруг имени генерала М.Д. Скобелева происходило как снизу, на уровне народного исторического сознания, так и сверху, через периодическую печать и лубочные картинки^[60].

В главе 6 «Союзники, соседи и противники России через призму воинской ментальности казачества Кубани конца XVIII – начала XX в.» рассмотрены особенности исторического восприятия казаками некоторых народов, с которыми им приходилось иметь дело в ходе военных действий и в условиях мирного сосуществования. В параграфе 6.1 «Трансформации историко-психологического восприятия казаками адыгов (черкесов)» исследуется влияние на формирование стереотипов соседнего народа Кавказской войны, экономического и культурного сотрудничества, идейного и духовного взаимовлияния. В казачьей картине мира образ черкеса отмечен целой палитрой красок от непримиримого противника^[61] до доброго соседа^[62], причём позитивных национальных стереотипов фиксируется больше.

В параграфе 6.2. рассматривается роль турецкого фактора в формировании исторической самоидентификации кубанского казачества. Турция выступала главным историческим зеркалом, которое во многом определяло отношение казаков к себе и к миру. Благодаря победам над турками формировалось мнение о себе, как о представителях великой державы, что составляло предмет законной гордости^[63]. Вместе с тем казачество создавало пространство диалога между нашими странами и народами: без турецкого присутствия немыслима местная история, культурные заимствования и оценки^[64], народная генеалогия^[65].

В параграфе 6.3. «Южнославянский мир как объект освобождения в исторических представлениях кубанских казаков» исследуются представления, которые генерал-лейтенант Н.Н. Головин называл «чувством национального рыцарства», а дореволюционный историк П.А. Гейсман облёк в формулу «славянского крестового похода»^[66]. В связи с освободительной борьбой на Балканах в 1875–1876 г. в Государственном архиве Краснодарского края сохранилось немало свидетельств о желании идти «на подвиг освобождения страждущих славян на востоке»^[67]. Казаки не только участвовали в добровольческом движении в сербскую армию генерала М.Г. Черняева и в освобождении Болгарии в 1877–1878 г., но и оставались на службе в болгарском войске и в милиции Восточной Румелии^[68]. Такие настроения имели место и в 1912 г., когда 1-я Балканская война вызвала большое воодушевление подвижников идеи славянской взаимности^[69]. С началом Первой мировой войны создание с помощью пропаганды более дифференцированной картины отношения к различным ветвям южного славянства не смогло развенчать мифологему о духовной близости православных славянских народов.

В параграфе 6.4 исследуется конструирование казаками исторических образов представителей немецкого народа. Представления о немцах и Германии развивались в трёх измерениях. Во-первых, знакомством с офицерами немецкого происхождения на русской службе. Во-вторых, через особенности восприятия немецких колонистов на Кубани. Наконец, в-третьих, через призму военного противостояния, через которую в казачьем сознании воспринималась не только германская армия, но и немецкий народ в целом.

В заключении подводятся итоги исследования:

Будучи лишены четкой хронологической арматуры и подверженные привратностям человеческой памяти, народные исторические представления кубанских казаков на могли соперничать в точности и достоверности с трудами Е.Д. Фелицына, В.Г. Толстова, Ф.А. Щербины, В.А. Голобуцкого и др. Однако историописание всегда было социально ориентированным, обсуживало идеологические интересы правящего слоя и существующей иерархии. Исследование исторической картины мира кубанского казачества показало, что народные массы не являлись абстрактными творцами истории, а создавали последнюю как знание о прошлом. На полноту и достоверность исторических представлений кубанских казаков влияли семья, станичная община, полковое сообщество, войсковая среда, традиционная культура и индивидуальность хранителя исторической памяти. Историческое сознание кубанского казачества воспринимало прошлое эмоционально, искало в нем подтверждение собственных ожиданий и предпочтений, с легкостью стирало границы между достоверной и вымышленной картинами. Историческая картина мира кубанского казачества «осовременивала» прошлое, осуществляла ретроспективный подход к казачьим героям и событиям, в которых они участвовали, свободно использовала воображение для реконструкции целостного образа войны. Народная история искала в прошлом примеры для подражания или осуждения, воспринималась своего рода иллюстрацией предпочтений конкретной эпохи. Исторические персонажи изображались как примеры социального поведения, им приписывались качества и мотивы, которые казаки считали определюящими для собственного поведения.

Казаки черпали сведения о своей истории, о героях и войнах, об окружающем мире – как здешнем, так и потустороннем из устной традиции, свидетельств очевидцев, официальной пропаганды, средств массовой информации, слухов и толков, выражали отношение к своему прошлому и настоящему в приговорах станичных сборов и на праздновании воинских юбилеев. Историческая картина мира кубанского казачества обладала достаточно сложным характером функций. Обращение к прошлому мотивировалось функциями социальной памяти, интеграции, в плане поучительного исторического опыта, добывания информации (в том числе, и для официальных документов), воспитания подрастающего поколения, формирования у последнего своеобразного этоса и правил поведения.

Представления о сословном предназначении кубанского казачества вполне укладывались в архаичную трехчленную структуру общества, характерную для картины мира многих народов. Наличие института стариков, станичных атаманов, статутных и военно-профессиональных групп способствовало поддержанию ценностных категорий воинского мира. Универсальной особенностью последнего являлась концепция героического, определявшаяся как устойчивыми стереотипами, так и историческими реалиями.

Важнейшей категорией выступало историческое пространство. В рамках пространства выделялись локальные особенности как на уровне пределов изначального административно-территориального деления, так и на уровне отдельных станиц, и даже «краев», на которые станицы делились. Кубанские казаки создавали свой мир, который был обозначен границами, выделяли «центр-периферию», устанавливали необходимые взаимосвязи между всеми его частями. Природу и своеобразие «чужого» мира определяли как типовые, так и реально-исторические начала. Структурно организованное, «очеловеченное» пространство было погружено в историю, наполнено событиями освоения территории, войн и походов, традициями и новациями.

Категория времени в исторической картине мира кубанского казачества строится по двум основным моделям: мифологической и исторической, организуя события в постоянно повторяющийся и причинно-следственный ряды. Огромную роль здесь играли эмпирические представления, семейное и сакральное время, а также темпоральные представления, складывавшиеся под влиянием устной и письменной исторической традиции.

Особым смысловым содержанием в воинской ментальности кубанского казачества обладал мир предметов, связанный с поступлением на военную службу. Сложившиеся установки на идеальную историческую конструкцию диктовали стереотипы поведения, обеспечивали духовную связь и преемственность поколений. Включение казачьих станиц в определенные полковые округа, прохождение службы станичниками в одном и том же конном полку, пластунском батальоне, конно-артиллерийской батарее способствовало формированию неповторимой индивидуальности этих подразделений, их значимости для целых семейных династий. История полка или батальона, его праздники, песни, знамена, Вечные шефы мобилизовывали историческую память, распространяли полковую субкультуру на гражданский мир, включались в систему воспитания и общественных отношений.

В народной истории военного искусства так или иначе преломился жизненный опыт её создателей и хранителей: манёвр и рассыпной строй лавы, спешивание и применение огнестрельного оружия, грозный для врагов стиль штыкового боя, связь его с образом жизни и обрядовыми действиями («кулачки»), схватка, основанная на внезапности нападения и т.д. Но казачий войсковой мир описан своим языком, своим способом организации текстов и передачи информации. Поэтому попытки перебросить мост к реальному военному искусству казаков, минуя эти особенности, обречены на неудачу.

Ключевыми элементами системы исторических представлений кубанских казаков выступают образы войны, включающие особенности восприятия ее причин, мотивов, характера и масштабов, соотношения сил и перспектив. Концептуальной темой в системе исторических знаний кубанских казаков о Кавказской войне предстает пленение Шамиля. Перенесение стереотипов «блистательной эпохи Шамиля» на Западный Кавказ, возвеличивание роли черноморского и линейного казачества в победе над горцами, группировка событий вокруг имен известных военачальников также служат важными характеристиками механизма восприятия этой войны. Имена военачальников русско-турецкой войны 1877–1878 г. становились героическими символами исторической памяти в результате смыкания народного и официального уровней сознания. Этим было обусловлено и народное восприятие важнейших событий войны: форсирования Дуная и р. Арпачай, героической обороны Шипки и Баязета, взятия Плевны и Карса. Образы русско-японской и Первой мировой войн включают как общероссийские героические символы (подвиг «Варяга», героизм защитников Порт-Артура, участников Мукденского сражения, Брусиловский прорыв, Сарыкамышская операция), так и казачьи (Факумыньский рейд генерала П.И. Мищенко, переход через Тапаризский перевал, подвиги пластунов И.Е. Гулыги и А.А. Геймана). Народная история зачастую в ущерб реальности формировала образцы поведения. Эти героические образцы выступали своего рода компенсаторными механизмами, смягчавшими драму поражения. Среди сюжетов присутствует и горечь утрат, искалеченные людские судьбы, личная драма многих участников, передавших эмоциональные переживания в рассказах и песнях. В картину представлений о войне вплетались элементы критического отношения к правительству.

Воплощением верховной военной власти и российской государственности в целом выступал монарх. Народная история кубанцев старательно превращала русских императоров в модель царя ожидаемого, реализуемую через категории коллективной идентификации. Брань по адресу монарха возникала как реакция на несоответствие реальной политики государственной власти идеальному образу царя. Атаманы и военачальники А.В. Суворов, З.А. Чепега, А.А. Головатый, И.Ф. Паскевич, Ф.А. Круковский, В.А. Гейман, М.Д. Скобелев соединяют в себе как черты индивидуальные, только им присущие, так и качества типологические, позволяющие включать их в известный ряд. Исследование представлений о военной власти, с одной стороны, выявило ее мифоподобное строение. Последнее проявлялось в отождествлении генезиса и сущности верховной и местной власти, наличии фиксированной в той или иной личности точки отсчета казачьих войск и отдельных частей и подразделений (первопредка, культурного героя), в создании модели поведения императора и военачальника, в идее о славной героической эпохе казачества, как о до-времени начальной эпохи. С другой стороны образы конкретных царей и полководцев, складываясь в эталоны и образцы, полностью не утрачивали связей с реальностью. В представлениях кубанских казаков о военной власти часто сочетались санкционированная сверху, официальная память, и память, основанная на историческом опыте конкретных станичников.

Объектом освобождения в казачьей картине мира выступали южные славяне. В образах южнославянского мира триада «история-традиция-история» способствовала складыванию поведенческих установок, а защита изнемогавших под тяжестью османского ига балканских народов выступала одной из важнейших тем. Важнейшей категорией исторической картины мира кубанского казачества являлись противники, конструирование образов которых было основано на воспоминаниях о прежних войнах. Нередко возникали ситуации, когда вчерашний неприятель становился союзником, и это вносило новые оттенки в становление картины исторических представлений. Историческая память кубанцев хранила сведения о том, когда представители других народов действовали сообща с русскими. Длительная совместная жизнь кавказских народов и казаков в рамках единого региона и государства укрепляла чувство общности исторических судеб. Казаки нередко владели языком соседей, уважали их обычаи, ценили добрососедские отношения и личное куначество.

Историческая картина мира кубанского казачества обнаруживает явный разрыв между накоплением конкретных знаний и их рациональным истолкованием. В народной истории мало заметна идея прогресса, движение чаще всего возвращается к исходным рубежам в силу традиции, региональных, эпохальных, семейных механизмов ее передачи.

В то же время образы и символы, события и герои исторической картины мира кубанского казачества выступают важными средствами его социальной интеграции и самоидентификации. Ее опыт востребован и в плане морально-психологического обеспечения реформируемой Российской армии. Лучшие позитивные компоненты казачьей воинской ментальности могли бы значительно оздоровить обстановку в Вооруженных Силах страны, развитие которых немыслимо без складывавшихся веками традиций ратной доблести и боевого братства.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

Публикации в рецензируемых изданиях, рекомендованных ВАК

1. Матвеев О.В. «Справа» в исторической картине мира кубанского казачества // Научная мысль Кавказа. Ростов-на-Дону, 2004. №. 2. С. 61–66. (0,5 п.л.)
2. Матвеев О.В. «Все случаи военных событий урупцев в свежей памяти…» (К историографии 1-го Линейного генерала Вельяминова полка // Культурная жизнь Юга России. 2004. № 4 (10). С. 39–41. 2005. № 1. (Окончание). С. 40–45. (1 п.л.).
3. Матвеев О.В. Атаманы-основатели в исторической картине мира кубанского казачества // Научные проблемы гуманитарных исследований. Научно-теоретический журнал. Пятигорск, 2008. №3 (10). С. 127–129. (0,4 п.л.).
4. Матвеев О.В. Император Александр II в исторических представлениях кубанских казаков // Научные проблемы гуманитарных исследований. Научно-теоретический журнал. Пятигорск, 2008. №2(9). С. 97–102.
5. Матвеев О.В. Категории воинской ментальности в картине мира кубанского казачества (конец XVIII – начале ХХ в.) // Известия высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. Ростов-на-Дону, 2008. №2. С. 51–53. (0,4 п.л.)
6. Матвеев О.В. Историческая картина мира кубанского казачества (конец XVIII – начало XX в.): категории воинской ментальности // Культурная жизнь Юга России. 2007. №6. С. 35–37. (0,4 п.л.).
7. Матвеев О.В. Атаманы-основатели в исторической картине мира кубанского казачества // Культурная жизнь Юга России. 2008. №2(27). С. 61–62. (0,4 п.л.).
8. Матвеев О.В. М.Д. Скобелев в исторической памяти кубанского казачества // Проблемы истории, филологии и культуры. Магнитогорск, 2009. № 1(23). С. 250–253 (0,4 п.л.).
9. Матвеев О.В. Кавказская война и ее последствия для адыгов // Этнографическое обозрение. 1996. №2. С.104-113 (1 п.л.).

Брошюры и монографии

10. Матвеев О.В., Б.Е. Фролов. Очерки истории форменной одежды кубанских казаков (конец ХУIII в. - 1917 г.). Краснодар, 2000. 236 с. (6 п.л.)
11. Матвеев О.В. Враги, союзники, соседи: Этническая картина мира в исторических представлениях кубанских казаков. Краснодар, 2002. 120 с. (6 п.л.).
12. Матвеев О.В. Модель исторической картины мира кубанского казачества. Краснодар, 2003. 78 с. (4 п.л.).
13. Матвеев О.В. Герои и войны в исторической памяти кубанского казачества. Краснодар, 2003. 200с. (10 п.л.).
14. Матвеев О.В., Фролов Б.Е. «В вечное сохранение и напоминание славных имён…» (к 100-летию пожалования Вечных шефов первоочередным полкам Кубанского казачьего войска). Краснодар, 2005. 216 с. (4,5 п.л.).
15. Матвеев О.В. Историческая картина мира кубанского казачества (конец XVIII – начало XXв.): Категории воинской ментальности. Краснодар, 2005. 417 с. (24 п.л.).
16. Матвеев О.В., Фролов Б.Е. Страницы военной истории кубанского казачества. Краснодар, 2007. 388 с. (8 п.л.).

Публикации в сборниках научных статей, журналах,

сборниках материалов конференций

17. Матвеев О.В. Кубанское казачество в сословной структуре Российской империи и тенденции его развития в 60-е-80-е гг. XIX в. // Проблемы истории казачества. Волгоград, 1995. С.32-43. (0,5 п.л.).
18. Матвеев О.В. Очерк истории форменной одежды кубанских казаков (конец XVIII в. - начало ХХ в.) // Кубанское казачество: история, этнография, фольклор. М.,1995. С.86-144. (1,2 п.л.).
19. Матвеев О.В. Последствия Кавказской войны для кубанского казачества. Этнополитический и социокультурный аспекты // Проблемы казачьего возрождения. Ч.2. Ростов н/Д, 1996. С.25-30. (0,4 п.л.).
20. Матвеев О.В. Устная традиция как фактор сохранения исторической памяти кубанского казачества // Проблемы развития казачьей культуры. Майкоп, 1997. С.31-35. (0,3 п.л.).
21. Матвеев О.В. Устная история кубанских казаков: к постановке проблемы // Второй международный конгресс этнографов и антропологов. Ч.1. Уфа, 1997. С.90-92. (0,3 п.л.).
22. Матвеев О.В. Исторические песни кубанских казаков глазами историка // Из культурного наследия славянского населения Кубани. Краснодар, 1999. С.58-78 (Совместно с О.А. Кирий). (1 п.л.).
23. Матвеев О.В. Образы соседей в устной исторической традиции кубанских казаков // 3 конгресс этнографов и антропологов России 8-11 июня 1999 г. М., 1999. С.43-44. (0,3 п.л.).
24. Матвеев О.В. Категория времени в устной истории кубанского казачества // Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Кубани за 1998 год. Дикаревские чтения (5). Краснодар, 1999. С.30-39. (0,5 п.л.).
25. Матвеев О.В. Кавказская война в устной истории кубанского казачества // Творческое наследие Ф.А. Щербины и современность. Краснодар, 1999. С.86-88. (0,3 п.л.).
26. Матвеев О.В. Устная история кубанского казачества: функциональный аспект // Наука о Кавказе: проблемы и перспективы. Материалы I съезда ученых-кавказоведов. Ростов н/Д, 2000. С.170-173. (0,5 п.л.).
27. Матвеев О.В. Генерал В.А. Гейман в устной истории кубанских казаков // Вопросы истории Кубани ХIХ-начала ХХ вв. Краснодар, 2001. С.29-48. (1 п.л.).
28. Матвеев О.В. Модель устной истории кубанского казачества // IY конгресс этнографов и антропологов России. Нальчик, 20-23 сентября, 2001 год. М., 2001. С. 206-207. (0,3 п.л.).
29. Матвеев О.В. А.В.Суворов в исторической памяти кубанского казачества // Память об А.В.Суворове – национальное достояние России. Краснодар, 2001. С.59-67. (0,9 п.л.).
30. Матвеев О.В. Категория пространства в устной истории кубанского казачества // Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северо-Западного Кавказа за 2000 год. Дикаревские чтения (7). Краснодар, 2001. С.52-73. (1 п.л.).
31. Матвеев О.В. Статутные и военно-профессиональные группы в исторических представлениях кубанского казачества // Информационно-аналитический вестник отдела истории АРИГИ. Вып.5. Майкоп, 2002.С.203-210. (1 п.л.).
32. Матвеев О.В. «Кому суворовская лавра венок сплела…» Граф И.Ф.Паскевич-Эриванский в народной памяти // Дворяне Северного Кавказа в историко-культурном и экономическом развитии региона. Краснодар, 2002. С.200-213. (0,8 п.л.).
33. Матвеев О.В. Лики «басурманского» зеркала: Турки в исторической картине мира кубанского казачества // Освоение Кубани казачеством: Вопросы истории и культуры / Под ред. О.В. Матвеева. Краснодар, 2002.С.212-235. (1 п.л.).
34. Матвеев О.В. Гибель Ф.А.Круковского в народной памяти: традиционный сюжет или мотивация эпохи? // Исторические персоналии: мотивировка и мотивации поступков. СПб, 2002. С.214-219. (0,4 п.л.).
35. Матвеев О.В. Новые материалы о системе ценностей кубанского казачества // Особенности историко-психологического исследования. Краснодар, 2002. С.65-69. (0,5 п.л.).
36. Матвеев О.В. Русско-турецкая война 1877-1878 г. в исторической памяти кубанского казачества // Памяти Ивана Диомидовича Попки: Из исторического прошлого и духовного наследия северокавказского казачества / Под ред. О.В. Матвеева. Краснодар, 2003. С.65-83. (1 п.л.).
37. Матвеев О.В. «Рыцарь в полном смысле этого слова…» Ф.А. Круковский в исторической памяти кубанского казачества // Поляки в России: XVII–ХХ вв. Краснодар, 2003. С. 200–219. (1 п.л.).
38. Матвеев О.В. Русско-японская война 1904–1905 гг. в исторической памяти кубанского казачества // Россия в войнах ХХ века. Краснодар, 2003. С. 11–17. (0,3 п.л.).
39. Матвеев О.В. Екатеринодар в пространстве исторической картины мира кубанского казачества // Пространство и время в восприятии человека: Историко-психологический аспект. СПб., 2003. Ч. 2. С. 43–48. (0,3 п.л.).
40. Матвеев О.В. «Распрощайся, ты Шамиль…» (пленение имама в устной истории Кубанских казаков) // Вопросы северокавказской истории. Вып. 9. Армавир, 2004. С. 77-90. (0,6 п.л.).
41. Матвеев О.В. Историческая картина мира кубанского казачества: социальные аспекты воинской ментальности // Мужской сборник. Вып. 2. «Мужское» в традиционном обществе: Константы маскулинности. Диалектика пола. Инкарнации «мужского». Мужской фольклор. М., 2004. С. 205–215. (0,9 п.л.).
42. Матвеев О.В. «Православные крестоносцы»: Балканское направление в казачьей картине мира и исторические реалии // Мир славян Северного Кавказа. Вып. 1 / Под ред. О.В. Матвеева. Краснодар, 2004. С. 205–230. (1 п.л.).
43. Матвеев О.В. Некоторые аспекты корпоративного самосознания кубанского казачества: полк / батальон // Российское казачество: вопросы истории и современные трансформации / Отв. ред. А.П. Скорик. Ростов-на-Дону, 2005. С. 74–79. (0,4 п.л.).
44. Матвеев О.В. Народы Северного Кавказа в исторической картине мира кубанского казачества // Кавказский сборник. М., 2005. Т. 2. С. 190–129. (1 п.л.).
45. Матвеев О.В. «Дорогое для нас имя…» Полк / батальон в воинской ментальности кубанского казачества // Мечом и пером: Вехи истории и культуры служилой элиты России / Под ред. О.В. Матвеева. Краснодар, 2005. С. 37–62. (1 п.л.).
46. Матвеев О.В. Государь ожидаемый и реальный: императоры Александр II и Александр III в исторических представлениях кубанских казаков // Мир славян Северного Кавказа. Вып. 2 / Под ред. О.В. Матвеева. Краснодар, 2005. С. 329–342. (1 п.л.).
47. Матвеев О.В. Монарх в исторической картине мира кубанского казачества (конец XVIII – начало XX столетия) // Кубань–Украина: Вопросы историко-культурного взаимодействия. Вып. 1. Краснодар, 2006. С. 67–107. (2 п.л.).
48. Матвеев О.В. К историографии 1-го Кавказского наместника Екатеринославского генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического полка Кубанского казачьего войска // Кубанский сборник. Т. 1 (22) / Под ред. О.В. Матвеева. Краснодар, 2006. С. 58–73. (1,2 п.л.).
49. Матвеев О.В. «Бо ти ляхи израдливи люди…» Образы поляков в исторической картине мира кубанского казачества // Polacy i rosjanie – przezwyciezanie uprzedzen. Lodz, 2006. S. 227–334. (0,7 п.л.).
50. Матвеев О.В. Первая мировая война в исторических представлениях кубанских казаков // Казачество России: прошлое и настоящее: Сборник научных статей. Ростов-на-Дону, 2008. Выпуск 2. С. 214–230. (1 п.л.).

---

^[1] См.: Таболина Т.В. Изучение казачества. Тенденции и перспективы. М., 2000; Очерки традиционной культуры казачеств России. Т. 1. М.– Краснодар, 2002; Т. 2. М. – Краснодар, 2005; Казачество России: История и современность. Тезисы Международной научной конференции. г. Геленджик (8 – 11 октября 2002 г.). Краснодар, 2002; Российское казачество: проблемы истории и современность (к 310-й годовщине Кубанского казачьего войска). Материалы Всероссийской научно-практической конференции (г. Тимашевск, 2 – 5 октября 2006 г.). Краснодар, 2006; Мир казачества. Краснодар, 2006. Вып. 1; Казачество России: прошлое и настоящее. Сборник научных статей. Вып. 1 Ростов-на-Дону, 2006 и др.

^[2] Культурология / Под ред. Г.В. Драча. М., 2003. С. 209.

^[3] Гуревич А.Я. Катеогрии средневековой культуры. М., 1972. С. 20.

^[4] Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII – XVII вв. М., 1973. С. 7–8.

^[5] Душков Б.А. Психосоциология менталитета и нооменталитета. Екатеринбург, 2002. С. 13.

^[6] Махлаюк А.В. Армия Римской империи. Очерки традиций и ментальности. Нижний Новгород, 2000. С. 7.

^[7] Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972. С. 15–16.

^[8] Источниковедение истории СССР. Под ред. И.Д. Ковальченко. М., 1973. С. 5–6.

^[9] Бывалый. Стан. Новолеушковская (Подвиг атамана Макаренко) // КОВ. 1914. № 26; В ст. Воздвиженской // КОВ. 1895. № 235; Вареник В. Прощальное слово, сказанное двум добровольцам, отправляющимся на мой счёт в Сербию на помощь защиты Славян от неистовств турок // Досужие минуты бывшего Черноморского ныне Кубанского казака Василия Вареника. Рукопись КГИАМЗ им. Е.Д. Фелицына; Василий. Ст. Бжедуховская // КОВ. 1896. 13 октября. № 217; Васильчиков О.П. Беседа в станице на завалинке // Кубанский казачий вестник. 1915. № 45; Волосарп. Не одним, значит, «гамселам»… // КОВ. 1897. № 41; Головков Г. Историческая правка (По поводу заметки И. Сидельникова «Геройская смерть линейцев») // Кубанские областные ведомости. 1903. № 87; Гроз Н. С боевых позиций – в станицу // Сборник славы кубанцев (кубанцы в великую войну 1914-15-16 г. г.). Повести, рассказы, стихотворения, статьи, письма и заметки. Т. 1. Екатеринодар, 1916; 12 января 1877 года в станице Ладожской // КОВ. 1877. № 10; Дмитренко И. Памяти Императрицы Екатерины II // КОВ. 1896. № 235; Дмитренко Ив. Венок от кубанских казаков на гробницу Царя-Миротворца // КОВ. 1894. № 90; Екатеринодар, 27 сентября // Кубанский казачий вестник. 1915. № 39; Золотько Иван. Стан. Верхнебаканская // КОВ. 1895. № 279; И.Б. Страдалица Сербия // Кубанский казачий вестник. 1915. № 43; Из станицы Воровсколесской // КВВ. 1868. № 23; Компанеец Ев. Из станицы Уманской // КОВ. 1877. № 21; Кротков С.П. Три царства // КОВ. 1895. № 233; Лемехов А. Станица Вознесенская // КОВ. 1903. № 271; Н.П. О боевых качествах казаков // Кубанский казачий листок. 1912. № 310; Н.Ф.К. Похороны воина-офицера // Сборник славы кубанцев (Кубанцы в великую войну 1914-15-16 г.г.). Повести, рассказы, стихотворения, статьи, письма и заметки. Т.1. Екатеринодар, 1916; Орёл Е. Пластуны на войне // Кубанский казачий вестник. 1915. № 41; Орехов К. Ст. Келермесская. Юбилей Отечественной войны // Кубанский казачий листок. 1912. № 281. 16 ноября; Полтавский юбилей // КОВ. 1909. № 138; Прощальное слово, сказанное отставным Войсковым старшиною В.С. Вареником 1 октября 1876 года добровольцам, отправившимся в Сербию на защиту славян от неистовств магометан // КОВ. 1876. № 42; (Разв.). «Собственная» казачья строевая лошадь // КОВ. 1903. № 124; Ржондковский-3-й Антон. Из-за Кубани // КВВ. 1867. № 12. 25 марта; Сасык К. Ст. Конеловская // Кубанский казачий листок. 1912. 9 декабря. №307; Свидин И.Г. Белый крест // КОВ. 1911. № 85; Его же. Геройская смерть // КОВ. 1911. № 51. 6 марта; Сидельников И. Геройская смерть линейцев // КОВ. 1903. № 52; Ст. Березанская // КОВ. 1912. № 42; Ст. Тихорецкая // КВВ. 1868. № 50; Т.В. Нужно подтянуться // КОВ. 1912. № 35; Хорунжий Прасолов. Казаки-песенники // Кубанские областные ведомости. 1896. №16. 21 января и др.

^[10] Венюков М.И. Кавказские воспоминания (1861-1863) // Русский архив. М., 1880. Кн. 1; Гейнс К.К. Подвиг пластунов в феврале 1864 года (Сообщение отставного генерала К.К. Гейнса, сделанное в Войсковом офицерском собрании 27 февраля 1892 г.) // КОВ. 1892. № 10; Драгун. Несколько дней на Кубани (Из путевых записок, веденных на Кавказе в 1853 – 1856 годах) // Военный сборник. 1861. № 3. Т. XVIII; Драгун. Несколько дней на Кубани (Из путевых записок, веденных на Кавказе в 1853 – 1856 годах). Статья вторая // Военный сборник. 1862. Т. XXV; Елисеев Ф.И. Казаки на Кавказском фронте. 1914–1917: Записки полковника Кубанского казачьего войска: в тринадцати брошюрах и тетрадях. М., 2001; Его же. Первые шаги молодого хорунжего / Составление, научная редакция, предисловие, приложения, комментарии, подбор иллюстраций П.Н. Стрелянов (Калабухов). М., 2005; Записки полковника-хопёрца П.М. Маслова // Дневники казачьих офицеров / Составление, научная редакция, предисловие, приложение, комментарии, подбор иллюстраций П.Н. Стрелянова (Калабухова). М., 2004; Затерянный. На Кавказском фронте. Взятие Вана // Кубанский казачий вестник. 1915. № 25; Русский орёл на Балканах: Русско-турецкая война 1877-1878 гг. глазами её участников. Записки и воспоминания. М., 2000; Недбаевский М.И. «Поведаю вам о старовыне…» // Родная Кубань. 1998. № 4. Публикация И. Федоренко и Г. Чучмая; Прийма И.Я. На службе казачьей (отрывки из «Воспоминаний») Культурная жизнь Юга России. 2002. №. 1, 2. Публикация В.К. Чумаченко; Его же. Мои воспоминания // Родная Кубань. 1999. № 1. Публикация В. К. Чумаченко; Свидин И.Г. «Спасибо за службу» // Родная Кубань. 2005. № 3; Свидин Н.М. Тайна казачьего офицера. Краснодар, 2002; Тутолмин И. Кавказская казачья бригада в Болгарии 1877–1878 (Походный дневник) И. Тутолмина. Вып. 2. СПб., 1879; Филипсон Г.И. Воспоминания. 1837–1847 // Осада Кавказа. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века. СПб., 2000; Шпаковский Аполлон. Записки старого казака // Военный сборник. Спб., 1871. № 8; 1872 № 11; Щербина Ф.А. Моя Деревянковка (Окончание) // Родная Кубань. 2003. № 3; Ящик Т. От царского двора до Вильбю // Родная Кубань. 2000. № 3 и др.

^[11] ГАКК. Ф. 254. Оп. 2. Д. 216. Л. 2.

^[12] Дикарев М.А. О царских загадках // Этнографическое обозрение. 1896. № 4; Его же. Программа для этнографического исследования народной жизни в связи с голодом и холерою // Кубанский сборник. – Екатеринодар, 1894. Т. 3; Его же. Ответы на мое воззвание // КОВ. – 1895. – № 223 и др.

^[13] Янчевский Н.А. Разрушение легенды о казачестве. Краткий очерк истории колониальной политики в связи с эволюцией аграрных отношений. Ростов н/Д, 1931. С. 67.

^[14] Краснов П.Н. Душа армии // Душа армии. Русская военная эмиграция о морально-психологических основах российской вооруженной силы (Российский военный сборник. Вып. 13). М., 1997.

^[15] Ратушняк В.Н., Матющенко П.П. О некоторых особенностях общественного развития и экономического положения казачества и иногороднего крестьянства Кубани во второй половине XIX – начале XX вв.// Проблемы общественной жизни и быта народов Северного Кавказа в дореволюционный период. Ставрополь, 1985; Мужев И.Ф. Казачество Дона, Кубани и Терека в революции 1905–1907 гг. Орджоникидзе, 1963; Шевченко Г.Н. Черноморское казачество в конце XVIII – первой половине XIX вв. Сословный строй. Социальные отношения. Дисс. … канд. ист. наук. М., 1978; Трехбратов Б.А. Первые шаги… Выступления армейских и казачьих частей в период революции 1905–1907 гг. Краснодар, 1989; Куценко И.Я. Кубанское казачество. 2-е изд., испр. и доп. Краснодар, 1993; Малукало А.Н. Кубанское казачье войско в 1860 – 1914 гг.: Организация, система управления и функционирования, социально-экономический статус. Краснодар, 2003; Клоесников В.А. Донцы на Кубани. К 200-летию со дня основания Григориполисской, Темнолесской и Воровсколесской станиц. Ставрополь, 1995; Его же. Однодворцы-казаки. К 200-летию со дня основания Рождественской, Каменнобродской, Сенгилеевской и Новотроицкой станиц. СПб., 2000 и др.

^[16] Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М., 1941; Черепнин Л.В. Русская историография до XIX века. М., 1957; Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII – XVII вв. М., 1973; Урсу Д.П. Историография истории Африки. М., 1990.

^[17] Урсу Д.П. Указ. соч. С. 37–38.

^[18] Бродель Ф. Что такое Франция? Пространство и история. М., 1994. Пер. с фр. С. Н. Зенкина, В.А. Мильчиной. С. 20.

^[19] Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада / Пер. с фр. С.В. Чистяковой и Н.В. Шевченко под ред. В.А. Бабинцева. Екатеринбург, 2000; Его же. Средневековый мир воображаемого: Пер. с фр. / Общ. ред. С.К. Цатуровой. М., 2001.

^[20] См.: История и психология. Под ред. Б.Ф. Поршнева и Л.И. Анцыферовой. М., 1971.

^[21] Гуревич А.Я. История и сага. М., 1972; Его же. Категории средневековой культуры. М., 1972; Его же. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1983; Его же. Средневековый мир: Культура безмолствующего большинства. М., 1990 и др.

^[22] Кром М.М. Историческая антропология. 2-е изд., испр., доп. СПб., 2004. С. 113.

^[23] Сенявская Е.С. Психология войны в ХХ веке: Исторический опыт России. М., 1999; Её же. Противники России в войнах ХХ века: Эволюция «образа врага».в сознании армии и общества. М., 2006 и др.

^[24] Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975; Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1994; Успенский Б.А. Этюды о русской истории. СПб., 2002 и др.

^[25] Громыко М.М. Мир русской деревни. М., 1991; Буганов А.В. Исторические представления русских крестьян XIX в. и развитие национального самосознания. Автореф. дисс. …. канд. ист. наук. М., 1987; Буганов А.В. Исторические песни русского крестьянства о войне 1812 г. как источник для изучения национального самосознания // Исследования по источниковедению истории СССР дооктябрьского периода. Сборник статей. М., 1987. № 2; Его же. Отношение крестьянства к русско-турецкой войне 1877–1878 гг. По материалам последней четверти XIX в. // История СССР. 1987. № 5; Его же. Историческая личность в сознании русского народа XIX столетия // Исторический вестник. М. – Воронеж, 2001. № 2–3; Его же. Воин-герой в исторической памяти русских // Мужской сборник. Вып. 2. «Мужское» в традиционном и современном обществе: Константы маскулинности. Диалектика пола. Инкарнации «мужского». Мужской фольклор. М., 2004; Громыко М.М., Буганов А.В. О воззрениях русского народа. М., 2000; Чагин Г.Н. История в памяти русских крестьян Среднего Урала в середине XIX – начале XX века: Учебное пособие. Пермь, 1999; Бондарь Н.И. К вопросу о традиционной системе ценностей кубанского казачества (Часть первая XIX – начало века) // Из культурного наследия славянского населения Кубани. Под ред. Н.И. Бондаря. Краснодар, 1997; Рыблова М.А. Донское братство: казачьи сообщества на Дону в XVI – первой трети XIX века. Волгоград, 2006 и др.

^[26] Vansina J. Oral Tradition and Historical Methodology // Oral History. An Interdisciplinary Anthology. P. 124–125; Dorson R. The Oral Historian and Folklorist // Oral History. An Interdisciplinary Anthology. Р. 285–286; Friedlander P. Theory, Method, and Oral History // Oral History. An Interdisciplinary Anthology. Р. 151–159; Danielson L. The Folklorist, the oral Historian, and Local History // Oral History. An Interdisciplinary Anthology. P. 188–196; Hareven T. Tht Search for Generational Memory // Oral History. An Interdisciplinary Anthology. Р. 242–254; Finnegan R. A note on Oral Tradition and Historical Evidence // Oral History. An Interdisciplinary Anthology. Р.127–134 и др.

^[27] Хрестоматия по устной истории / Пер., сост., введение, общ. ред. М.В. Лоскутовой. СПб., 2003; Томсон П. Голос прошлого. Устная история / Пер. с англ. М., 2003 и др.

^[28] Урсу Д.П. Методологические проблемы устной истории // Источниковедение отечественной истории. 1989. М., 1989; Проблемы устной истории в СССР: Тезисы научной конференции / Под ред. В.А. Бердинских. Киров, 1990; Проблемы устной истории в СССР. Киров, 1991; Бердинских В.А. Народ на войне. Киров, 1996; Его же. Крестьянская цивилизация. М., 2001 и др.

^[29] Попка И.Д. Черноморские казаки в их гражданском и военном быту. Очерки края, общества, вооружённой силы и службы. В двух частях. Краснодар, 1998. С. 132.

^[30] Попка И.Д. Указ. соч. С. 128.

^[31] Екатеринодар – Краснодар: Два века города в датах, событиях, воспоминаниях... Краснодар, 1993. С. 67.

^[32] Путилов Б.Н. Героический эпос и действительность. Л., 1988. С. 68.

^[33] ГАКК. Ф.318. Оп.6. Д.130. Л. 39.

^[34] Там же.

^[35] Елисеев Ф.И. Лабинцы. Побег из красной России / Составление, научная редакция, предисловие, приложения и комментарии, подбор иллюстраций П.Н. Стрелянова (Калабухова). М., 2006. С. 128.

^[36] ГАКК. Ф. 670. Оп. 1. Д. 5. Л. 3.

^[37] ПМ КФЭЭ–2005. Ст. Ильинская Новопокровского р-на Краснодарского кр. А/к № 3272. Инф. Павлов Николай Павлович, 1915 г.р.

^[38] ГАКК. Ф. 670. Оп. 1. Д. 5. Л. 4.

^[39] Сасык К. Ст. Конеловская // Кубанский казачий листок. 1912. 9 декабря. №307.

^[40] ГАКК. Ф. 454. Оп. 2. Д. 6056. Л. 215.

^[41] Там же. Л. 218.

^[42] Там же. Л. 1.

^[43] ПМ КФЭЭ-1995. Пос. Ильский Северского р-на Краснодарского кр. А/к №865. Инф. Кадухина Антонина Семёновна, 1918 г.р.

^[44] РГВИА. Ф. 643. Оп. 1. Д. 4. Л. 182 об.

^[45] Кошиц А.А. Песни Линейских казаков, Кубанских казаков и солдатские // Вторые Кубанские литературно-исторические чтения. Краснодар, 2000. Публикация В.К. Чумаченко. С. 23.

^[46] Песни казаков Приурупья. Историко-фольклорное издание. Собраны и обработаны: В.В. Тёр, О.В. Тёр. Ст. Отрадная, 2000. С. 23.

^[47] Ле Гофф Ж. Ле Гофф. Ж. Людовик IX Святой / Пер с фр. В.И. Матузовой; коммент. Д.Э. Харитоновича. М, 2001. С. 353.

^[48] РГИА. Ф. 382. Оп. 12. Д. 12017. Л. 1.

^[49] Миронов И.Ф. Станица Северская Екатеринодарского отдела Кубанской области. 1864–1914 г.г. (К пятидесятилетнему юбилею станицы). Екатеринодар, 1914. С. 9.

^[50] ГАКК. Ф. 454. Оп. 4. Д. 36а. Л. 59–59 об.

^[51] Песня про Государя Александра Второго-царя. Записана Действительным членом Кубанского областного статистического комитета А.С. Поповым в Екатеринодарском отделе со слов певца-торбаниста, старого служивого // Кубанский сборник. Екатеринодар, 1899. Т. V. С. 9–10.

^[52] ГАКК. Ф. 396. Оп. 1. Д. 2597. Л. 2 – 2об.

^[53] Дмитренко Ив. Венок от кубанских казаков на гробницу Царя-Миротворца // КОВ. 1894. № 90.

^[54] ГАКК. Ф. 454. Оп. 4. Д. 36 а. Л. 2.

^[55] Там же. Л. 11.

^[56] ГАКК. Ф. 721. Оп. 1. Д. 122. Л. 4; ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Чепегинская Брюховецкого р-на Краснодарского кр. А/к № 2631. Инф. Прощенко Владимир Данилович, 1914 г.р.

^[57] ПМ КФЭЭ-2000. Ст. Эриванская Абинского р-на Краснодарского кр. А/к №2256. Инф. Вдовиченко Тимофей Иванович, 1921 г.р.

^[58] Венеровский С.А. Мемуары и воспоминания генерала-от-инфантерии Стефана Александровича Венеровского. СПб., 1908. С. 40–41.

^[59] РГВИА. Ф. ВУА. Д. 6696. Ч. 10 (3). Л. 18–19

^[60] Куропаткин А.Н. Скобелев Михаил Дмитриевич // Русский орёл на Балканах: Русско-турецкая война 1877-1878 гг. глазами её участников. Записки и воспоминания. М., 2000. С. 144, 160.

^[61] РГИА. Ф.1630. Оп.1. Д.171. Л. 19.

^[62] ПМ КФЭЭ-1998. Ст. Кардоникская Зеленчукского р-на КЧР. А/к № 1659. Инф. Ефименко Иван Никифорович, 1920 г.р.

^[63] ПМ КФЭЭ-1996. Ст. Надежная Отрадненского р-на Краснодарского кр. А/к № 1231. Инф. Сопотов Михаил Харитонович, 1910 г.р.

^[64] ПМ КФЭЭ-2001. Ст. Барсуковская Кочубеевского р-на Ставропольского кр. А/к № 2447. Инф. Бережнов Николай Алексеевич, 1919 г.р.

^[65] Шкуро В.И. Антропонимия черноморских казаков // Кубанское казачество: три века исторического пути. Краснодар, 1996. С. 287.

^[66] Гейсман П.А. Славянский крестовый поход (По случаю 25-летия со времени начала войны 1877–1878 гг.). Спб., 1902. С. 48.

^[67] ГАКК. Ф. 457. Оп. 7. Д. 846; ГАКК. Ф. 668. Оп. 1. Д. 565.

^[68] РГВИА. Ф. 430. Оп. 1. Д. 582. Л. 43.

^[69] ГАКК. Ф. 396. Оп. 1. Д. 10377. Л. 90–90 об.