Формирование и развитие сербской национальной идеологии в конце xviii – середине 30-х гг. xix века
На правах рукописи
БЕЛОВ Михаил Валерьевич
ФОРМИРОВАНИЕ И РАЗВИТИЕ
СЕРБСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕОЛОГИИ
в конце XVIII – середине 30-х гг. XIX века
Специальность 07.00.03 — Всеобщая история
Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
доктора исторических наук
Нижний Новгород
2007
Работа выполнена на кафедре истории зарубежных стран Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского
Научный консультант:
доктор исторических наук, профессор
Виктор Сергеевич Павлов
Официальные оппоненты:
доктор исторических наук
Никифоров Константин Владимирович
доктор исторических наук
Кудрявцева Елена Петровна
доктор исторических наук, профессор
Воробьева Ирина Геннадиевна
Ведущая организация: Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова
Защита состоится 7 ноября 2007 г. в часов на заседании диссертационного совета Д-212.166.10 при Нижегородском государственном университете им. Н.И. Лобачевского (603005, Нижний Новгород, ул. Ульянова, 2, ауд. 315).
С диссертацией можно ознакомиться в фундаментальной библиотеке Нижегородского государственного университета по адресу: 603950, Нижний Новгород, пр. Гагарина, 23, корпус 1.
Автореферат разослан ___________________
Ученый секретарь
диссертационного совета
доктор исторических наук, профессор Корнилов А.А.
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования. Югославская трагедия 1990-х гг. вобрала в себя все противоречия новейшей мировой цивилизации, резко отделив короткий прилив эйфории, вызванный окончанием «холодной войны», от наступившего затем отрезвления и смятения. «Непредсказуемые» Балканы продемонстрировали, сколь тонкая грань лежит между зазеркальем внешнего благополучия старой Европы и внутренней драмой истории, которая не спешит заканчиваться.
События, происходившие на Юго-Востоке Европы, имели большой резонанс и в посткоммунистической России. Отношение к Сербии и сербам, превращенным в изгоев Запада, стало одним из способов самоотождествления основных идейно-политических группировок, рядовых граждан и общества в целом. Сценарии войн и территориальных разделов, использованные там, рассматривались как модель, которая может быть применена в ближнем зарубежье и федеративной России.
На волне политической актуальности усилился интерес к прошлому русско-сербских общественных, культурных связей и межгосударственных отношений. Но нередко они интерпретировались искаженно в угоду той или иной конъюнктурной позиции. Согласно одной точке зрения, на сербов возлагалась ответственность за втягивание России в Первую мировую войну и революционную катастрофу. Тем самым обосновывалась тактика невмешательства в новейший югославский кризис. Их оппоненты, напротив, рисовали отношения двух стран в романтических тонах, предпочитая забывать о размолвках, либо объясняя их происками «чужаков» и «врагов».
Агрессивный сербский национализм превратился в жупел пропаганды, оправдывающей жестокие действия других вовлеченных в конфликты сторон и применение силы международными организациями. Изъяснение сербской позиции в «патриотической» публицистике сваливалось в другую крайность: идеализацию одной разновидности национализма с возложением всей ответственности за кровопролитие на другие — хорватский, боснийско-мусульманский и албанский национализмы, а также на американский (как вариант, германский) империализм. Лишь с окончанием военной фазы югославского кризиса возникли предпосылки для более взвешенного рассмотрения истории сербской национальной идеологии и вообще истоков современных балканских проблем. Однако и в настоящее время имеются серьезные препятствия в данном исследовательском направлении.
Разрушение «большой» Югославии, сопровождавшееся массовым изгнанием сербов из мест их бывшего проживания, свержение режима Милошевича и перманентный политический кризис, усугубившийся убийством З. Джинджича, уходом Черногории из объединенного государства и угрозой отторжения Косова de jure, формируют гнетущую идейную атмосферу в интеллектуальном поле сербской культуры. Реакцией на национальную катастрофу могут быть две крайние позиции, равно опасные для дальнейшего развития страны: изоляционизм изгойства вплоть до добровольного заточения в скорлупе национального мифа, либо тупик пессимизма и тактика выжженной земли в отношении «неправильного» прошлого.
Сербская культура пропитана мифами. Ее основой стала фольклорная традиция, возведенная романтиками XIX века в ранг главного национального достояния. Эпос представлялся им поэтическим отражением «подлинной» истории и в то же время предначертанием великого будущего. Позитивистская критика не вытеснила, но лишь видоизменила подобные представления. Разрушенный миф как птица Феникс вновь и вновь возрождался из пепла. Изучение национальной идеологии необходимо не только как средство социальной или интеллектуальной «гигиены», но и с точки зрения поиска более адекватных образов прошлого, приемлемых для современного уровня развития науки и общества.
Историография освободительного движения, основы которой закладывались уже в ходе самой борьбы за эмансипацию, с неизбежностью несет на себе отпечаток национально-идеологических мифов, являвшихся орудием этой борьбы. В дальнейшем они служили целям легитимации новообразованных государств, что можно легко подтвердить на примере господствующих трактовок происхождения сербского освободительного движения.
Глорификация освободительного движения приводит к преувеличенным и приукрашенным представлениям о характере, темпах и особенностях исторического развития сербских земель в эпоху «национального возрождения» и сразу после образования независимого государства. Оборотной стороной такой героизации является преуменьшение роли внешних факторов — помощи России в сербской освободительной борьбе, которая нередко рассматривается даже не как стимул, а как препятствие в завоевании государственности. Анализ генезиса этих искажений может способствовать коррекции взгляда на многие исторические процессы и избавлению от ложных стереотипов, надолго утвердившихся в историографии.
Изучение сербской национальной идеологии, ее образного ядра, важно также как материал для сопоставительного анализа других подобных феноменов. Процессы национального строительства, происходившие в прошлом, актуализировались в связи с мифотворчеством посткоммунистической эпохи. Возникает возможность выявить некоторые общие закономерности и особенности в построении идеологических нарративов эпохи «национального возрождения» и формирования наций-государств в Европе, периода деколонизации на Востоке и современного этапа декоммунизации, сопровождающегося новым взлетом национализма. Это в свою очередь должно способствовать «нормализации» национализма как явления в историческом процессе и более «холодному» подходу к его изучению. Только такой, по возможности, беспристрастный подход может привести к изживанию «комплекса вины», навязываемого внешней пропагандой, и ложного чувства собственного превосходства, провоцируемого национальными мифами.
Объектом настоящего исследования является процесс формирования сербской нации. Он в свою очередь рассматривается как комплексное явление — взаимодействие факторов, связанных между собой, но имеющих неоднозначную природу и разную интенсивность проявления. В частности, как показали последние исследования в духе модернизационной парадигмы, эволюция социальных структур и присущего им багажа массовых представлений носила на Балканах заторможенный характер. Формирование элит, хотя и было отягощено грузом отсталости, в отдельных секторах могло далеко опережать общие темпы общественных перемен. В связи с этим политические притязания элитарных слоев нередко уходили за рамки возможного для данного социума. Такими же опережающими темпами происходило складывание основ сербской национальной идеологии, которая стала предметом данного исследования. Она рассматривается как результат творческого взаимодействия и образного обмена между представителями образованной элиты, испытавшими идейные импульсы извне, предводителями освободительного движения с их властными амбициями и народными низами, чье сознание подверглось трансформации в условиях структурного кризиса Османской империи и вооруженной борьбы. В анализе источников и механизмов выработки новой идеологии предпочтение отдавалось не столько самим идеям, богатство которых незначительно, сколько суггестивному образному ряду, ценностным определениям, риторическим средствам в обосновании догматов, легендарным и мифологическим сюжетам, организующим национально-идеологическую систему.
Хронологические рамки и периодизация. Настоящее исследование ограничено рамками конца XVIII – середины 30-х гг. XIX века.
Начало оформления национальной идеологии следует отнести ко времени распространения идей Просвещения, расцвет которого среди австрийских сербов приходится на последние десятилетия XVIII века и связан, прежде всего, с творческой деятельностью Д. Обрадовича. В 1794–1795 гг. выходит главный исторический труд эпохи сербского «национального возрождения», в котором были сформулированы его ключевые идеи, образы и задачи — это «История разных славянских народов» Й. Раича. Наконец, на рубеже XVIII – XIX веков берет начало языковая дискуссия, которая вызвала поляризацию проектов сербской нации.
Центральным событием в развитии сербского национального движения стало восстание в Белградском пашалыке (1804–1813 гг.), вышедшее со временем за узкие административные границы. В ходе восстания происходило не только приспособление к текущей военно-политической ситуации уже имеющихся идей и образов, но и спонтанное возникновение новых, вызванное непосредственным творчеством масс, столкновением с быстро меняющейся международной конъюнктурой и культуртрегерской деятельностью русской дипломатии.
Во время борьбы за признание автономии Сербского княжества (1815–1833 гг.) идейно-политический опыт Первого восстания проходит переработку в целях утверждения у власти Милоша Обреновича как основоположника истинно народной династии. Период 10-х – середины 30-х гг. характеризуется созданием национально-культурных институций (периодическая печать, Матица сербская), а также обострением дискуссии по языковому вопросу в связи с деятельностью В.С. Караджича.
В середине 1830-х гг. Сербское княжество было признано de jure как автономное образование в границах эпохи Первого восстания. Начало борьбы за конституцию обозначило кризис сложившейся политической системы и необходимость перенастройки прежнего идеологического звучания. Матица сербская вместе с ее печатным органом приостановила свою деятельность в виду административного давления. В 1836 г. написан один из главных текстов сербского национализма «Сербы все и повсюду» В.С. Караджича, в котором были суммированы его отрывочные взгляды по этому вопросу. Начался следующий этап в развитии сербской национальной идеологии.
За пределами исследования осталась история Черногории — другого центра государственного и национального строительства сербского мира, поскольку это особый случай. Материалы, связанные с маленьким непризнанным государством на окраине Османской империи, во главе которого стоял митрополит, привлекались лишь в контексте событий в Белградском пашалыке (повстанческой Сербии), и в качестве сопоставительного подспорья.
Цель диссертационного исследования — комплексное изучение процесса формирования сербской национальной идеологии, взятой в контексте взаимодействия внутренних и внешних импульсов развития, творчества элиты и начала массового освободительного движения, внутриполитической борьбы и внешнеполитической конъюнктуры. Для достижения поставленной цели необходимо решить ряд исследовательских задач:
1) в свете историографического опыта, теоретических дискуссий о нациях и национализме, а также о феномене идеологии рассмотреть методологические аспекты, пути и перспективы исследования сербской национальной идеологии;
2) проанализировать первые формулировки национальной идеи в культуре сербского Просвещения и Предромантизма, специфику переосмысления в ней исторического прошлого, приспособленного к решению воспитательных и пропагандистских задач;
3) выявить возможные контактные каналы между «высокой» и «низкой» (народной) культурой, к которой Просвещение в целом относилось враждебно;
4) рассмотреть пути адаптации и варианты политизации национальной идеологии в условия «венгерской фронды» начала 1790-х гг. и особенно в ходе восстания сербов Белградского пашалыка;
5) провести ситуативный анализ выработки программных целей повстанческих предводителей вплоть до выдвижения идеи Великой Сербии во главе с династией Карагеоргия, оценить роль России и русской дипломатии в этом процессе;
6) проследить возможности использования мифотворчества масс в политической борьбе и легитимации повстанческого государства (на примере легенды о «фанариотском заговоре» против Сербии и карагеоргиевской легенды);
7) определить роль этого легендарного наследия в свете использования идеологической модели «государственной семьи» для легитимации власти Милоша Обреновича;
8) проанализировать ход диверсификации культурно-языковой концепции сербской нации, провести сопоставительный анализ различных проектов решения языковой проблемы и выявить содержательные предпосылки утверждения народнической модели В.С. Караджича;
9) оценить значение первых культурных институтов в развитии и распространении сербской национальной идеологии, а также вклад интеллектуалов в поддержку новой сербской государственности;
10) в соответствии с развитием идеологических тенденций определить специфику динамики «повстанческого» типа национальных движений (по классификации М. Хроха).
Научная новизна диссертационного исследования выражена в том, что оно представляет собой первое комплексное рассмотрение начального этапа формирования сербской национальной идеологии. При этом вклад двух областей сербского расселения (австрийской и турецкой) в процесс идеологического творчества, равно как и вклад разных частей сербского общества (элиты и низов) анализируется в контексте неоднозначного взаимовлияния друг на друга и взаимодействия с внешними силами. В отношении сербской национальной идеологии впервые реализован этно-сиволический подход и полидисциплинарный инструментарий научного исследования, позволивший преодолеть разрыв между политической и культурной историей. В этой связи выявились некоторые новые идейные феномены, не рассматривавшиеся в историографии как таковые (фольклорная основа «народной монархии», культ Карагеоргия и Милоша Обреновича, легенда о «фанариотском заговоре» против Сербии и др.), либо рассматривавшиеся лишь вскользь и в чисто в позитивистском ключе. Им дано культурно-семантическое толкование и выявлен их политико-функциональный смысл. Национальная идеология реконструируется как динамическая система представлений и полемическая среда, в которой обсуждались различные проекты будущего без права априорной победы для одного из них. В тех или иных исторических ситуациях могли актуализироваться те или иные варианты интерпретации того, чем является сербская нация. Постулируемая альтернативность идеологического пространства должна способствовать обогащению понимания прошлого.
Основные положения диссертации, выносимые на защиту:
1) Формирование национальной идеологии является результатом взаимодействия образованной элиты, политических деятелей и народных низов, роль которых особенно велика в условиях слабости элитарной традиции. В этой связи равно неприемлемыми представляется как примордиалистские, так и модернистские теории в истолковании феномена национальной идеологии. Наиболее продуктивным видится этно-символический подход к ее пониманию не только как «политической», но и как «культурной системы».
2) Повстанческий тип национальных движений, к которому принадлежит сербский случай, характеризуется нарушением последовательности в прохождении фаз, наложением их друг на друга и возвращением после периода массового движения в экстремальных условиях к собирательской и пропагандистской деятельности патриотов-подвижников. Кроме того, эта динамика имеет региональную специфику, а распространение «образцовых» форм национальной идеологии неоднородно по социальной шкале.
3) В исторических сочинениях второй половины XVIII – первой трети XIX века, среди которых выделяется «История» Й. Раича, прошлое приобрело актуальные характеристики, став пригодным для использования в пропаганде единства и завоевания будущего для сербского народа. Историки и литераторы эпохи Просвещения и Предромантизма выработали образный «язык» национальной идеологии, воплотив в своих сочинениях притягательные этнополитические мифы. Центральным среди них стала «современная» редакция косовского мифа.
4) Признаки сербской нации, предложенные писателями-просветителями (Д. Обрадович), претерпели романтическую трансформацию уже в начале XIX века. К ним добавился сначала «народный характер» (С. Стратимирович), а затем — обычаи и фольклор (В.С. Караджич), но неизменным критерием оставался общий язык. Образы национального единства адаптировались и политизировались под влиянием «исторического права» в условиях перехода к массовому движению и выдвижения лозунга о восстановлении государственности.
5) В ходе Первого сербского восстания была впервые выдвинута доктрина объединенной и независимой Сербии, которая могла бы войти в круг «великих» держав. Кроме уже названных идейных источников и практики вооруженной борьбы, разомкнувшей административную замкнутость населенных сербами земель Османской империи, ее выдвижению вольно или невольно способствовала деятельность русской дипломатии, которая адаптировалась к функционированию в постреволюционной Европе.
6) Фольклорная легенда о герое-спасителе, сложившаяся в кризисных условиях рубежа веков, легла в основу модели «народной монархии» или «государственной семьи», заменяя сакральное наполнение культа Карагеоргия, а позднее — М. Обреновича. Режим последнего эксплуатировал политическую модель эпохи Первого сербского восстания, сделав ее содержанием постоянной пропагандистской работы.
7) Легенда о «фанариотском заговоре» против Сербии кристаллизировалась в результате различных по своей природе обстоятельств и выполнила ряд важных функций в рамках национальной идеологии: отграничения по этническому признаку, интеграции социальных «верхов» и «низов», австрийских и турецких сербов, функции гегемонии, диффамации противников, психологической компенсации, канализации ответственности и т.д. «Теория заговора» в измененном виде применялась затем пропагандой М. Обреновича.
8) Поляризация проектов решения языковой проблемы («культурной» нации), начавшаяся на рубеже XVIII – XIX века, усилилась после восстаний в 1810–20-х гг. в связи с выступлением В.С. Караджича. Все предложенные варианты сочетали в себе разные идейные элементы (просвещение, сентиментализм, классицизм, романтизм), но наиболее гибким и подвижным из них являлся радикально-народнический проект Караджича, который парадоксальным образом соединил новацию и традицию, индивидуализм и национализм.
Практическая значимость исследования заключается в том, что его результаты могут быть использованы сербистами при рассмотрении разнообразных проблем социально-политической, дипломатической и культурной истории. Особую ценность они имеют для изучения дальнейшей эволюции сербской национальной идеологии в тех или иных ее партийных или государственных изводах XIX–XX веков. Кроме того, модель исследования, разработанная в данном случае, может быть применена с необходимыми корректировками для изучения аналогичных идейных феноменов в других странах Балканского региона и за его пределами. Результаты анализа, проделанного в диссертационном исследовании, сопоставимы с иными идеологическими системами в целях разработки типологических концепций. Материалы исследовательской работы найдут применение в образовательном процессе в курсе «История южных и западных славян», а также в спецкурсах, посвященных теориям наций и национализма или истории национально-освободительных движений.
Апробация результатов исследования. Теоретические подходы автора, его выводы по общим и частным вопросам диссертационного исследования неоднократно обсуждались на кафедре истории зарубежных стран Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского, на международных, общероссийских и региональных научных конференциях, семинарах и круглых столах в Москве (2003–2007), Нижнем Новгороде (1997–2006), Воронеже (2003), Брянске (2003), Волгограде (2003), Иваново (2005), Муроме (2005), Казани (2006), Алексинце (Сербия, 2006). Результаты исследования отражены также в публикациях автора (в монографии, учебном пособии, научных статьях и рецензиях).
Структура работы выстроена по проблемно-хронологическому принципу и содержит в себе четыре главы, каждая из которых разбита на параграфы, введение, заключение, список использованной литературы и источников. Первая глава посвящена историографии и методологии исследования. Остальные соответствуют данной во введении периодизации развития сербской национальной идеологии.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во введении обоснована актуальность, научная и практическая значимость, новизна диссертации, определены объект и предмет, хронологические рамки исследования, сформулированы цель и задачи, а также основные положения, выносимые на защиту.
Первая глава посвящена критическому обзору источников, историографии и методологии исследования.
«Официальные» (политические) документы времени зарождения новой сербской государственности с трудом поддаются видовой дифференциации в силу неразвитости институтов власти и характерного для них делопроизводства.
В ходе Первого сербского восстания зарождаются институты будущей государственности: скупщина, совет, наследственная монархия. Хотя первые проекты государственного устройства были предложены уже в 1805 г., а затем предпринимались попытки утвердить порядок власти (1808, 1811 гг.), регламентирование деятельности молодых институтов оставалось слабым. Спустя время после второй «конституционной реформы» был организован протокол переписки верховного вождя, но ход заседаний совета (правительства) не регистрировался. Столь же сложно судить о ходе заседаний скупщин, хотя некоторые из них происходили в условиях бурной полемики, вызванной политическими разногласиями. Однако мало кто из участников этих собраний способен был поставить даже собственную подпись, поэтому протокол был бы излишним.
Те из немногочисленных документов эпохи Первого восстания, которые следовало бы отнести к законодательным актам, имели декларативный характер, выражали идеологические потребности в легитимации власти и выполняли определенную пропагандистскую функцию. «Истинное желание» сербского народа оформлялось первоначально в документах, принятых на скупщинах предводителями восстания, деятелями местного (крестьянского) самоуправления и духовенством, а затем — как совместные решения верховного вождя и совета. Наиболее разработанная вторая «конституционная реформа» (1811 г.) была продиктована волей верховного вождя и дополнена «договором» в виде взаимных обязательств наследственного монарха и приглашенных на скупщину сербских старейшин. Но правовая сфера, очерченная этими обязательствами, оставалась предельно узкой. Формой общения становящегося государства с бесписьменным народом являлись порой обращения от имени вождя и совета, рассылавшиеся местным предводителям и зачитывавшиеся во время церковных служб и на местных собраниях.
Более оживленным каналом общения являлась переписка повстанческого руководства с дипломатическими и военными представителями Российской империи, покровительствовавшей движению сербов Белградского пашалыка. Неоднократно лидеры восстания направляли свои письма властным уполномоченным других государств (Австрии и Франции), а также митрополиту Черногории Петру I Петровичу-Негошу и другим духовным лицам из сопредельных, населенных сербами земель. Помимо просьб о материальной, дипломатической и военной помощи, эта переписка содержала изложение целей движения и притязаний его предводителей, а также определенную трактовку внутренних конфликтов. Оппозиционные Карагеоргию и председательствующему в совете М. Миловановичу воеводы поддерживали отношения с дипломатическими и военными чиновниками России, что позволяет понять их интерпретацию того, что происходило внутри повстанческого лагеря.
К особой группе документов следует отнести проекты территориально-государственного переустройства Балканского полуострова, выдвигавшиеся представителями местной духовной и светской интеллигенции. Они вдохновлялись, как правило, обострением соперничества «великих» европейских держав в бассейне Восточного Средиземноморья. Другим стимулом их выдвижения стало начало восстания сербов Белградского пашалыка. К той же группе следует отнести меморандумы, памятные записки, протоколы бесед, представленные двумя сербскими депутациями, которые побывали в штаб-квартире Молдавской армии в январе–марте 1809 г. Их отличием от остальных проектов можно считать, пускай неудачную, попытку придать абстрактным идеям форму «межгосударственного» соглашения.
Крайне важные свидетельства сохранила переписка русских дипломатических агентов в Белграде К.К. Родофиникина и Ф.И. Недобы, а также других представителей России, контактировавших с сербскими повстанцами. В их рапортах и докладах главнокомандующим Молдавской армией, а также более высоким дипломатическим инстанциям, имевших регулярную основу, воссоздается широкий круг проблем, с которыми сталкивались повстанцы, в том числе характеризуются внутриполитические процессы, а также устремления и действия повстанческого руководства и, кроме того, «настроения» народа. Письма русских дипломатов обладают одной важной особенностью: наблюдение ситуации вблизи и при этом — взгляд со стороны.
Значительная часть документов сербского происхождения была безвозвратно потеряна в результате поражения восстания, в ходе войн и во время пожаров, другие были рассеяны по частным архивам. Уже в середине XIX века начался поиск и опубликование документов Первого восстания. Затем новые документы помещались в альманахах, научной периодике и сочинениях первых историков восстания. В середине XX века Р. Перович, составитель нескольких сборников документов и автор ряда источниковедческих статей, задался целью собрать, прокомментировать и опубликовать все источники эпохи восстания, написанные на сербском языке. Но лишь после его смерти в 1977 г. из печати вышел один только первый том этого ценного издания, обнимающий период с 1804 по 1808 г. Остальные материалы хранятся в архиве ученого. Следующая попытка опубликовать корпус документов эпохи восстания преимущественно сербского происхождения была предпринята В.Б. Савичем в 1988 г. Данная публикация сильно уступает изданию Р. Перовича, поскольку она лишена научного аппарата, а подбор документов в ней выполнен в интересах откровенной апологетики. Вместе с тем, в данный документальный сборник вошли и некоторые не публиковавшиеся до этого источники.
Ввиду недостатка архивных хранилищ Сербии особое значение приобрело исследование иностранных архивов, в которых отложились документы, относящиеся к восстанию. Использование документов российских ведомств было начато военными историками XIX века (А.И. Михайловский-Данилевский, Н.Ф. Дубровин, А.Н. Петров). После выхода книги Н.А. Попова «Россия и Сербия» (1869), выдвинутой на соискание премии графа Уварова, ее рецензент В. Богишич отправился на поиск новых архивных документов. По его заказу были сделаны копии большого числа писем эпохи восстания и других бумаг, которые составили целую коллекцию. Некоторая их часть была опубликована в приложении к рецензии на книгу Попова. В начале XX веке публикация документов продолжилась. При этом к русским ученым присоединились их сербские коллеги, вслед за Богишичем отправившиеся в архивы России.
В 1960-е гг. большая группа советских исследователей во главе с академиком А.Л. Нарочницким приступила к изданию документов по внешней политике Российской империи в XIX веке. Первая серия охватила период с 1801 по 1815 г. Наконец, на исходе 60-х началась работа над совместным советско-югославским проектом по выявлению в отечественных архивах всего комплекса документов, относящихся к Первому сербскому восстанию. Лишь малая часть из них была включена в итоговую двухтомную публикацию, которая стала заметной вехой в изучении русско-сербских отношений (1980, 1983). Копии остальных документов были переданы для публикации югославской стороне. Однако и до сих пор многие важные документы из российских архивов остаются неопубликованными.
Еще в середине XIX века сотрудники Военно-ученого архива отобрали наиболее ценные материалы об отношениях русского военного командования с сербскими повстанцами. Так возникло объемное — многие тысячи листов — «Дело о сербах» (РГВИА, ф. ВУА, д. 394, ч. 1–13; к нему примыкает: д. 395). Кроме того, богатые документальные материалы содержит фонд Главного штаба Молдавской армии (ф. 14209). Другим важнейшим хранилищем является архив Министерства иностранных дел Российской империи (АВПРИ, ф. 161, 180, 321 и др.). Он в меньшей степени отражает развитие ситуации в Сербии и в большей — их восприятие дипломатией России, а также выработку курса в отношении сербских повстанцев. С другой стороны, именно архив МИД хранит документы, связанные с поездками сербских депутатов в Санкт-Петербург, которые выражают программные цели повстанческого движения.
Югославские историки много исследовали и публиковали документы из австрийских архивов. Начало этой работе было положено в фундаментальном собрании А. Ивича. А затем она продолжилась в изданиях, подготовленных С. Гавриловичем. При этом венские архивы содержат сравнительно небольшое количество документов сербского происхождения, которые собственно и представляют главный интерес для темы настоящего исследования. Среди них преобладают донесения тайных агентов Вены, опасавшейся распространения освободительного движения сербов и усиления русского влияния. Они рисуют картину событий скорее извне, нежели изнутри. То же самое следует сказать и о документах парижских архивов.
В период начавшийся после Второго восстания (1815 г.) и вплоть до решения «конституционной проблемы» (1838 г.) институционализация власти в Сербии, если исключить судебную систему, протекала крайне медленно. Созданная во второй половине 1810-х гг. Народная канцелярия превратилась в орган, полностью подконтрольный новому верховному вождю Милошу Обреновичу, без внутренней структуры и определенных полномочий. Позднее она эволюционировала в Белградский (народный) суд. То же самое произошло и с Крагуевацкой канцелярией, куда переместилась резиденция Милоша. Особое место среди приближенных правителя занимали его секретари, выполнявшие, помимо прочего, и функции идеологов, а также уполномоченные верховного вождя (с 1817 г. — князя) в отношениях с Россией. Первым из таких уполномоченных стал М. Герман. В конце 1820-х гг. его сменил бывший секретарь Милоша Д. Давидович. Их переписка, как и переписка самого князя с русскими дипломатами, является важным источником с точки зрения стратегии и тактики легитимации становящейся государственности.
Режим Милоша Обреновича придавал большое значение идеологическому обоснованию «народного правления», под которым пряталась деспотическая монархия. Внутри Сербии инструментами влияния на умы людей являлись скупщины того или иного масштаба. При этом речи, которые произносил на них Милош или, чаще, его секретари от лица князя, затем зачитывались на местах во время богослужения. Значительная часть этих речей была опубликована в 1858 г. Л. Ненадовичем. Скупщины, решения которых были всегда предсказуемыми, использовались и как машины для изъявления «воли народа». Подобные акты всегда были частью усилий по легитимации существующего порядка власти.
Первые документы, относящиеся к событиям 1815 г., опубликовал С. Милутинович, некоторое время после восстания находившийся на службе в Сербии. Во второй половине и, особенно, в конце XIX века усилия по изданию документов периода первого правления Милоша Обреновича интенсифицировались. Но главная работа по выявлению документов оставалась еще впереди. Она выпала на долю М. Гавриловича — автора глубоко фундированной трехтомной биографии Милоша Обреновича (1908–1912). Выполненная в позитивистском ключе, она остается до сих пор не превзойденной, хотя бы потому, что Гаврилович имел в своем распоряжении документы княжеской канцелярии, целые разделы которой погибли во время Первой мировой войны. (В настоящем исследовании использовались документы Архива Сербии из двух фондов: Княжеская канцелярия и Собрание М. Петровича.) Кроме того, Гаврилович получил доступ к источникам из русских архивов, а также из архивов Парижа и Вены. Наиболее важные документы он привел полностью в качестве приложений к первому и последнему тому монографии. Задолго до него русский историк Н.А. Попов опубликовал часть переписки М. Обреновича и М. Германа с русским посланником в Константинополе бароном Г.А. Строгановым. Как сообщал публикатор, он получил эти бумаги от своих сербских друзей, указывая, что копии писем имеются также в архиве семейства Строгановых (РГАДА. ф. 1278, оп. 1, д. 87, 131, 190).
Корпус документов дипломатической переписки М. Обреновича и его уполномоченных с функционерами МИД России находится в Архиве внешней политики Российской империи. Частично они опубликованы. В настоящем исследовании использовались архивные документы преимущественно из фонда Посольство в Константинополе. Монографии и диссертационное исследование Е.П. Кудрявцевой целиком базируются на дипломатической документации, что освобождает от необходимости детального воссоздания русско-сербских политических отношений данного периода.
Исторические сочинения используются в качестве источников, как правило, в исследованиях по историографии и истории науки. В данной работе подход к ним несколько иной. Они рассматриваются как идеологические тексты, задающие определенную модель отношения к прошлому и ориентированные в своих практических наставлениях на сегодняшний день, а также на более или менее удаленное будущее.
В случае с историческими сочинениями XVIII – первой половины XIX века (труды Г. Бранковича, П. Юлинца, Й. Раича, С. Пишчевича, Д. Давидовича и др.) ситуация усугубляется тем, что в то время в сербском культурном пространстве наука отсутствовала как особый социальный институт. А принципы «историзма» и стандарты научности в отношении к прошлому еще не получили должного развития и распространения. Даже в Западной Европе в это время преобладали взгляды на историю как на литературную практику. Историки эпохи «национального возрождения» являлись энтузиастами, сознательно ставившими перед собой задачи по воспитанию читателя-патриота. Часть из них — авторы рубежа XVIII–XIX веков — руководствовалась при этом просветительскими воззрениями и раннеромантическими веяниями. Их предшественники питались импульсами позднего Возрождения. На протяжении всего рассматриваемого периода развития сербской историографии сохраняли значение традиции барокко с его велеречивостью, сочетанием пышного стиля и курьезного детализирования, а главное — компилятивностью как нормы сочинительства.
Мемуарная литература представлена в основном воспоминаниями участников Первого сербского восстания. Среди них, безусловно, выделяются «Мемуары» одного из идеологов повстанческого движения протоиерея М. Ненадовича. Изгибы биографии автора наложили отпечаток на текст «Мемуаров», которые, конечно же, нельзя рассматривать как рассказ «объективного наблюдателя и репортера» «без априорных симпатий и антипатий и исторических предрассудков». По признанию самого Ненадовича: «Если напишешь правду — потеряешь голову, так как ее отсечет господарь Милош [Обренович], если же напишешь ложь, то твоя голова останется целой, но зато ты потеряешь свою честь». Исследователи справедливо рассматривают «Мемуары» Ненадовича в свете традиций «народной прозы». Целью мемуариста была не просто запись воспоминаний, а поучительный рассказ о героическом прошлом его родины. Он обращался не к будущим историкам, а к потомкам, которые должны сохранить лишь добрую память о предках и их делах. При таком «эпическом», идеологически нормированном подходе не было место противоречиям, ошибкам, слабостям главных героев повествования, хотя допускалась самоирония и правдивость в изображении рядовых повстанцев и обстоятельств.
В середине XIX века были записаны и другие мемуарные рассказы участников Первого восстания, хотя среди них не было лиц первого ряда. В 1980 г. Д. Самарджич издала воспоминания Я. Джурича, Г. Пантелича, П. Йокича и А. Протича под одной обложкой, там, где следует, вернув текстам авторскую редакцию. Это издание используется в данной работе. Другие мемуарные свидетельства, собранные в середине XIX века, в основном характеризуют ход вооруженной борьбы и оставлены рядовыми участниками повстанческого движения.
К мемуарным памятникам относятся также автобиография С. Текели, сербского аристократа, общественного деятеля и мецената, дающая представление об особенностях его личности, и самооправдания М. Обреновича, надиктованные в эмиграции, правда, обстоятельства их возникновения до конца не ясны. Здесь же следует указать на записки русских путешественников и дипломатов.
Частная переписка деятелей «национального возрождения» позволяет проникнуть в мир «литературной республики» конца XVIII – первой трети XIX века и понять специфику взаимоотношений внутри нее. Кроме того, эпистолярный жанр мог использоваться для изложения программных позиций и оттачивания аргументов в идеологических спорах. В гораздо большей степени переписка отражает реалии литературного и частного быта своей эпохи.
Публикация писем подвижников сербского «возрождения» из первого поколения (Д. Обрадовича, Г. Терлаича, А. Стойковича, П. Соларича и др.) началась уже в 1820–е гг. В журнале «Сербская летопись» существовала специальная рубрика, где публиковались неизвестные тексты писателей-«родолюбцев». Они обозначали преемственную связь и демонстрировали линию журнала в общественной полемике. Культивирование Д. Обрадовича и писателей его круга являлось также мемориальным проектом — средством демонстрации образца и пропаганды служения родине.
В конце XIX века большая подборка писем деятелей славянского «возрождения» (в том числе сербского) была издана в России В. Ягичем. В публикацию вошла переписка С. Стратимировича, Й. Раича, Г. Терлаича, Л. Мушицкого, В.С. Караджича и др. Она послужила толчком для поиска и опубликования новых писем деятелей круга С. Стратимировича.
Наиболее крупным предприятием стал выход в «государственном издании» большого корпуса переписки В.С. Караджича, которую подготовил его биограф Л. Стоянович. Караджич имел огромное число корреспондентов, к тому же в публикацию были включены не только тексты, относящиеся к двухсторонней переписке, но и направленные другим адресатам. Поэтому этот эпистолярный материал представляет собой своеобразную хронику культурной и общественной жизни в сербских землях по обе стороны австро-турецкой границы. Второе дополненное издание писем Караджича было предпринято под руководством Г. Добрашиновича в конце XX века в рамках проекта по изданию полного собрания сочинений сербского классика. Если в издании Стояновича письма разбиты по корреспондентам, то во втором издании используется чисто хронологический принцип, а объем расширился до 11 томов.
Периодическая печать, как известно, относится к комплексному виду источников, поэтому она содержит самую разнообразную информацию. Ранняя периодика, в условиях неразвитости других социальных институтов современности, служила моделью общества в целом. Автор «Воображаемых сообществ» Б. Андерсон отводит особую роль появлению периодики как орудия «печатного капитализма» в процессе формирования нации. Действительно, чтение газет, журналов и альманахов, благодаря регулярности выхода и обсуждению на их страницах актуальных вопросов общественно-политической и культурной жизни дает ощущение причастности к общности, читающей и пишущей на одном языке, формированию в конечном итоге единой национальной «картины мира» и чувства включенности в нее. Следует, правда, сделать оговорку, что пространство «нации» до распространения сплошной грамотности ограничивалось сравнительно узким кругом образованных лиц. Их можно считать прообразом-ядром будущей большой нации.
В середине 1820-х гг. литературная периодика стабилизируется благодаря выходу журнала «Сербская летопись», который стал постоянным органом просветительской организации Матица сербская. Популярной разновидностью периодики этого периода являются альманахи, приобретающие определенную общественно-идейную окраску.
Литературные произведения. Эпоха Просвещения рассматривается как время рождения современной сербской литературы, в результате отвержения/сохранения средневековой традиции и новоевропейских заимствований. Закономерно, что для нее была характерна слабая дифференциация литературных жанров: поэзия перемежалась прозой, автобиография сочеталась с нравоучениями, сентиментальная повесть скрывала под собой незамысловатую притчу.
Литературные образчики «национального возрождения» в той или иной степени несли в себе пропагандистский заряд, поскольку писатели рассматривали свою творческую деятельность как патриотический долг перед соотечественниками. Иными словами, литературные произведения этого порядка можно и должно анализировать как тексты публицистические с присущими им социальными задачами. Нередко они формулировались в виде манифестов-обращений как отдельные тексты или предваряющих другие литературные тексты (предисловия, посвящения и т.д.). Не исключалась поэтическая форма подобных обращений.
Особый род литературных текстов — произведения на «историческую» тему, призванные адаптировать актуализированное прошлое, связав день сегодняшний и день вчерашний в сознании читателя или зрителя (в сочинениях, предназначенных для сценического воплощения). Образность литературного текста способствовала усвоению идей и установок национального единства в диахронном и синхронном измерении.
Полемика по вопросу о сербском литературном языке, начавшаяся на рубеже XVIII–XIX веков, также не была оторвана от более широкого социального и национального контекста, который и является главным предметом внимания в рамках настоящей исследовательской стратегии. Кроме того, литературные тексты задавали определенные стандарты поведения, во всяком случае, в сфере идей. Они также представляют интерес в плане понимания механизмов идеологического творчества.
Изобразительные источники представлены книжными гравюрами, которые следует рассматривать не только как визуальное украшение книги или иллюстрацию к тексту, но и как средство пропаганды в условиях узости сферы грамотности. Согласно семиотической теории, иконические изображения, как и все виды сообщений, являются текстом, следовательно, они могут быть прочитаны с помощью присущего им «языка». Этот «язык» одновременно апеллирует к выразительному арсеналу барочной традиции и понятному простонародью «реалистическому» изображению. Исследование изображений в настоящее время превращается в целое направление по изучению визуальных представлений (репрезентаций) прошлого.
В целом можно заключить, что в распоряжении исследователя имеется достаточная база источников для решения поставленной научной проблемы.
В следующем параграфе обоснована авторская позиция относительно споров по поводу наций и национализма, отвергаются крайности примордиализма (нации имеют «врожденный» характер) и конструктивизма или модернизма (нации — современный, искусственный, воображенный и дискурсивный феномен). За основу исследования взят этно-символический подход к национализму, предложенный английским социологом Э. Смитом и некоторыми другими авторами. Такой взгляд на национальное обнаруживает большее количество духовных феноменов по сравнению с «воображением» Б. Андерсона. Это миф, символ, память и ценности. Они связаны, по мнению Смита, с более ранними формами сознания, предшествовавшими современному национализму. А их носителями выступали так называемые «этнии», то есть общности с высоким уровнем этнического самосознания, в отечественной науке именуемые, как правило, народностями. Теоретик различает два типа наций — «территориальные» и «этнические». Формирование последних происходило при отсутствии «своей» аристократии, исходной территории и «этнического государства». К таковым относятся многие нации Центральной и Юго-Восточной Европы.
Процесс реконструкции и кодификации старых этнических элементов (мифов, символов, легендарной истории, бытовизмов, фольклора и т.д.) с неизбежным привнесением сюда актуальных внешне-стратегических, общественно-политических, морально-этических, эстетических, литературно-языковых задач, норм и стандартов концептуально выражается в создании современной национальной идеологии. (В совокупности же речь идет о формировании национальной культуры.) При этом соотношение различных элементов такого «коктейля» — «старого» и «нового» в нем — в каждом случае бывает разным. У наций, названных Смитом «этническими», ярким примером которых является сербская нация, доля «архаики» в национальной идеологии может быть особенно велика. Это связано со слабостью «элитарной» (во всяком случае, светской) культуры. Утрата «своего» государства в результате османского завоевания была компенсирована в сербском случае сохранением «исторической» памяти, закрепленной в легендарно-мифологическом фольклорном комплексе, из которого черпали исходный материал творцы национальной идеологии.
Разумеется, ее нельзя рассматривать как раз и навсегда устоявшуюся совокупность идей, образов, ценностей. Можно говорить лишь об определенном минимуме консенсуса относительно их сочетания. Было бы ошибкой видеть в нации конечную и тотальную общность. Нация — лишь одна, хотя и весьма важная, совокупность среди множества других совокупностей, динамически взаимодействующих между собой в обществе. На разных этапах своего существования в разных исторических условиях нация представляет собой более или менее дискретное и не однородное целое: имеются в виду имущественные, образовательные, профессиональные, политические, гендерные и иные различия внутри нее; со временем меняются границы социального пространства нации. Не случайно, национальная идеология чрезвычайно пластична, изменчива и вариативна. Это позволяет ей приобретать всевозможные обличия, сочетаясь со многими формами «партийной» идеологии (либеральной, консервативной, леворадикальной и т.д.). Национальная идеология на первых порах, в условиях господства традиции и, тем более, архаики (как, например, в той же Сербии) может быть достоянием лишь узкой части общества — интеллектуальной и политической элиты, — распространяя свое влияние с развитием социальных, политических и коммуникативных структур и институтов. Необходимым фоном, а часто и условием такого развития является экономическая модернизация: промышленный переворот и как следствие его — преобладание города над деревней.
Следует провести разграничительную черту между понятиями «национальная идеология» и «национальное самосознание». Идеология — продукт более целенаправленной, более сознательной волевой деятельности в верхних этажах общества (интеллектуальная и политическая элита), в результате которой преобразуются, переосмысливаются и дополняются элементы старой идеологии, а также стихийно складывающегося в нижних этажах общества самосознания. Оно приобретает национальную форму под влиянием распространяющейся со временем новой идеологии, представленной в политических декларациях, массовой печати, произведениях литературы и искусства и, конечно же, в образовательном процессе.
Исследование учитывает эвристически значимую типологию национальных движений, предложенную чешским историком М. Хрохом. Авторитетный ученый выделил три фазы в их развитии. На первой из них (фаза А) изучение культурных, языковых, социальных и исторических черт этнической группы диктует преимущественно академический интерес, а информирование о них носит просветительский характер. Во втором периоде (фаза В) новое поколение активистов переходит к национальной агитации для реализации сложившейся программы, с тем чтобы «разбудить» сознание соотечественников. Сначала они, как правило, не достигают значимых успехов (первая полуфаза), но затем аудитория становиться более восприимчивой к их лозунгам (вторая полуфаза). В фазе С движение становится массовым, формируется полная социальная и партийно-политическая структура национального целого. Балканские движения, включая сербское, Хрох отнес к повстанческому типу, когда переход к фазе С происходит в рамках старорежимного (феодального) общества, еще до промышленного переворота с его социальными переменами и гражданской унификацией как следствие буржуазной революции и/или введения конституции. Именно этот тип в силу отсутствия необходимых источников и специфики научных интересов не получил эмпирической проверки в монографиях и статьях историка.
Первые попытки осмыслить национально-идеологический аспект сербской литературной жизни относятся к началу XX века. Эти выступления носили полемический характер, имели цель опровергнуть обвинения в шовинизме и исходили из примордиалистских установок. Специальные работы, посвященные развитию сербской национальной идеи, были написаны историками межвоенного поколения (В. Чорович, С. Йовановича, Я. Проданович, Д. Слиепчевич, М. Костич и др.). Даже лучшие из ранних сочинений по сербскому национализму находились на грани истории и публицистики. Книга В. Чубриловича «История политической мысли в Сербии XIX века» (1958) — яркий пример соединения революционно-демократического прочтения национальной традиции (по С. Марковичу) и официального марксизма.
Один из участников большого научного семинара «Возникновение и развитие сербской нации» в 1978 г. констатировал отставание югославских ученых в деле изучения национальной проблематики от их коллег в Венгрии, Польше, Чехословакии и СССР, а также на Западе. На семинаре четко определились две группы ученых одна из которых более тяготела к классовому подходу и демистификации национального (М. Джорджевич, М. Миркович, Д. Янкович, М. Станишич), а другая в той или иной мере склонялась к примордиализму (Б. Джурджев, Р.Д. Лукич). Семинар завершился с некоторым перевесом исследователей, убежденных, что нация — это порождение буржуазной эпохи. Спустя десятилетие соотношение сил изменилось.
М. Джорджевич в монографии «Сербская нация в буржуазном обществе» (1979) рассматривал этот вопрос с точки зрения классовых различий. Ряд его замечаний представляют особый интерес для изучения сербской национальной идеологии. Это указания на сравнительно позднее возникновение «национальной традиции», к которой задним числом были отнесены все освободительные выступления донационального периода на этнической, религиозной и иной основе. Джорджевич называет два исторических комплекса: 1) средневековой сербской державы и 2) восстания 1804–1813 гг., которые, при всем своем различии, соединяясь, составили основу всего идеологического творчества в национальную эпоху. Актуальным остается вопрос, каким образом было возможно их объединение, неразрешимый в рамках классовой ортодоксии.
В работах Д. Джорджевича, балансирующего на грани примордиализма и модернизма, тем не менее, находится немало стимулирующих тезисов по вопросу специфики формирования сербской национальной культуры (идеологии). Балканский национализм, по мнению Д. Джорджевича, прошел три стадии становления: 1) переход от «инстинктивного национализма» к современному, «искусственному»; 2) развитие национализма, основанного на «историцизме» в 40-х – 70-х гг. XIX века; 3) преобладание «государственного национализма» в конце века. Как олицетворение данной ситуации в сербском случае — приход на смену Стефану Первовенчанному в качестве главного символа-образа прошлого Стефана Душана, основателя Царства. Было бы более точным сказать, что исторические сюжеты переплетались, в зависимости от конъюнктуры поочередно выдвигаясь на первый план.
Спорным остается вопрос о роли православной церкви в формировании сербской нации. Опровергая клерикальную историографию, преувеличивавшую эту роль, ее критики все же вынуждены признать: церковь культивировала память о былой государственности и тем самым поддерживала образ единства сербов вопреки областническому партикуляризму в Средние века (при этом он был выражен как церковно-культурным, так и крестьянско-поэтическим языком). Поэтому данное наследие было использовано в национальную буржуазную эпоху. А по мнению немецкого исследователя Э. Турцзынски, дистанцировавшегося от клерикализма, православная церковь способствовала «национальному сплочению» балканских народов морфологически: выполняя административно-посреднические функции и находясь в постоянном контакте с верующими, она вольно или невольно торила дорогу идее народного суверенитета.
Историк сербской философии А. Стойкович в ряде работ затрагивал проблему национальной идеологии, смешивая ее с общественной мыслью и спонтанным самосознанием. По его мнению, философская и общественная мысль не обязательно должны быть выражены в виде организованного дискурса, но могут быть представлены в произведениях фольклора, искусства, религии, а также в жизненной практике. Именно здесь идеология с ее образными средствами и практической направленностью «проглатывает» философию и возвышается над собой. Содержание фольклорной традиции сконструировано Стойковичем так, чтобы оно соответствовало высоким «философским» критериям: реалистический, критический и конкретный рационализм и эволюционизм, стремление к универсальному синтезу, автономия жизни и мышления и т.д. К такому внушительному списку (даром, что он имеет самое отдаленное отношение к фольклору) внешние источники вряд ли могли добавить что-то существенное. Поэтому не возникает вопрос о механизме адаптации просветительских и иных идей в сербских условиях.
На рубеже 1980–1990-х гг. размышления о сербской нации часто облекались в жанр исторической публицистики (Р. Самарджич, Е.Д. Митрович, М. Экмечич, М.С. Протич и др.). Вместе с тем, нельзя сказать, что публицистика полностью вытеснила теоретические поиски. Уход марксистской идеологии диктовал необходимость переосмысления национальной проблематики в новых концептуальных рамках, а взлет балканского национализма обуславливал социальный заказ на объяснительные модели. Ускоряется адаптация опыта западных исследований национализма (например, в работах Д. Кецмановича или А. Молнара).
Стремление к теоретическим обобщениям, готовность к критическому пересмотру образа национальной истории, новаторский эвристический подход характерны для книги Л. Вркатича «Понятие и существо сербской нации» (2004). Вркатич различает сущностный, формальный и образовательный моменты в бытии всякой нации. Он демонстрирует, таким образом, весьма утонченный, историософский вариант примордиализма. Сущностный момент — это потенциальная основа бытия нации, народ без развитой рефлексии. Формирующий момент связан с изменением условий бытия и форм общественной жизни. А образовательный момент вызван проникновением в бытие народа сознания принадлежности к определенной нации. Концептуальные построения — одновременно и сильная и слабая сторона Вркатича. Суждения автора провоцируют интеллектуальную активность, но порой они базируются на весьма сомнительных посылках. Критический настрой и сложные философские построения отнюдь не мешают продуцировать миф о национальной исключительности сербов.
В целом для сербской литературы последних десятилетий характерно преобладание позитивистских работ с явным примордиалистским оттенком в понимании феномена национального. Это не умаляет достижений сербской историографии в решении частных вопросов истории национального движения, политики и культуры.
В советское время усилиями нескольких научных центров интенсивно проводились комплексные исследования по проблеме «История и культура народов Центральной и Юго-Восточной Европы в эпоху перехода от феодализма к капитализму», в рамках которых рассматривались пути формирования буржуазных наций. Советские ученые сделали многое, как в области страноведческих исследований, так и в отношении теоретических обобщений. Достаточно назвать имена А.С. Мыльникова, Т.М. Исламова, В.И. Фрейдзона, И.И. Лещиловской. Но и на выводы этих крупных ученых нередко негативно влияла жесткость однозначного классового подхода.
С конца 70-х гг. все чаще начал использоваться термин «национальная идеология», употреблявшийся В.И. Лениным. Согласно ленинской традиции, он, как правило, брался в кавычки. Тем самым подчеркивалось очевидное различие между идеологией национализма и «обычными» формами партийно-политической идеологии. Сущность же этих особенностей не раскрывалась. Содержание национальной идеологии понималось достаточно узко — лишь как совокупность идей, т.е. полностью отождествлялось с общественной мыслью. Лишь сравнительно недавно предмет национальной идеологии был полностью реабилитирован. Впрочем, советские историки уже ставили вопрос о влиянии на процесс формирования национальной идеологии меняющегося этнического самосознания.
Среди западных исследований, посвященных сербскому национальному движению, следует выделить работы Ч. и Б. Елавич, П.Ф. Сугара, Р.Г. Плашки, Д. Вильсона, В.Д. Бешнитта, Л. Мерияж и др. Из них лишь исследование Бешнитта (1980) посвящено непосредственно сербской национальной идеологии, но в нем выпущен ранний этап развития (с конца XVIII по 30-е гг. XIX века), который и составляет предмет настоящего диссертационного исследования. То же касается книги американского историка литературы А.Б. Вахтеля «Создание нации, разрушение нации» (2001). По тем или иным причинам истоки сербской национальной идеологии до сих пор не получили комплексного осмысления в историографии.
Методология исследования конкретизируется в ходе рассмотрения базовых для него категорий: идеология, миф, символ, фольклор. В работе используется полидисциплинарный инструментарий. Помимо общенаучных (анализ и синтез, индуктивная и дедуктивная логика, экстраполяция и т.д.) и общегуманитарных (герменевтика и феноменология), а также общеисторических методов (историко–генетический, историко-сравнительный, историко-типологический, историко-системный), в нем присутствуют заимствования из смежных гуманитарных, общественных наук и субдисциплин: социологии знания, фольклористики, теории мифа, литературоведения, семиотики, семантики. Методология исследования многим обязана спорам о феномене наций и национализма в современной западной социологии, а также «культурному повороту» в интеллектуальной истории и, в частности, пониманию идеологии как «культурной системы» у К. Гирца.
Вторая глава «Начало формирования сербской национальной идеологии на рубеже XVIII–XIX веков» открывается краткой характеристикой стартовых условий развития австрийского (Воеводина) и турецкого пространства, а также специфики сербского Просвещения. В то время как общество турецких сербов оставалось практически однородным и выделение слоя зажиточных крестьян в конце XVIII – начале XIX века едва наметилось, сословно-классовое деление «пречан» за сто лет заметно усложнилось. Рядом со священнослужителями, благодаря пожалованиям сверху или же денежным вложениям амбициозных нуворишей, возникает тонкий слой новой аристократии (Стратимировичи, Текели, Рашковичи и др.). К нему примыкает высшее офицерство, отличившееся на службе Габсбургам. Полупривилегированный слой со своей внутренней структурой представляли защитники Военной границы, находящиеся под непосредственным подчинением Вене. Поскольку Австрия являлась частью европейской экономической системы, переживавшей подъем доиндустриального капитализма, и в сербской среде ускоряется процесс формирования городского сословия. Некоторые из торговцев стяжали немалые капиталы, хотя в основном преобладали мелкие дельцы. Наконец, в конце XVIII века у австрийских сербов появляется первое поколение светской интеллигенции. Сербские интеллектуалы получали высшее образование в университетах Вены, Пешта и за пределами Австрии (прежде всего в Германии), что способствовало ознакомлению с новейшими философскими, правовыми и литературными идеями Западной Европы. Далее анализируются первые формулировки сербской национальной идеи в сочинениях Д. Обрадовича, А. Везилича и Н. Стаматовича. Среди первых подвижников сербского национального движения началась своеобразная перекличка, многоголосый диалог, возникала общая идейно-образная система.
Исследователи единодушно оценивают Темишварский сабор (1790–1791) как большой шаг в политическом развитии воеводинских сербов, подразумевая под этим процесс формирования сербской нации в современном смысле слова. Если так, следовало бы ожидать выдвижения на саборе определенной национально-политической программы, выраженной в ясных идейных установках. Но хотя попытки сформулировать подобные тезисы предпринимались накануне и в ходе работы сабора, обнаружить итоговый документ или комплекс документов, где отразилась бы в полной мере новая идеологическая модель, не представляется возможным. Между тем, источники, связанные с Темишварским сабором, позволяют проследить соотношение терминов «иллиры» и «сербы» в качестве центров национального дискурса. Как показал проведенный анализ, документы опровергают выводы историков, однозначно объединивших церковных иерархов и сербское дворянство, если считать, что Й. Мушкатирович и С. Текели выражали его интересы. Духовенство и дворянство отстаивали разные тактические решения. Другое дело, насколько различалось их видение в стратегическом плане. Судить об этом трудно. Но не следует говорить о глобальных политических сдвигах: и в том, и в другом случае сохранение церковно-культурной автономии оставалось центральной задачей.
Рубеж 1780–90-х гг. — время венгерской фронды, всколыхнувшей Габсбургскую монархию, и «последней» австро-турецкой войны — вызвал невиданный всплеск в сербском национально-идеологическом творчестве. Были выдвинуты проекты административно-политических перемен, апеллировавшие к далекому прошлому и ориентированные на высокие цели национального единства в неведомом будущем. Ни одному их них не суждено было реализоваться, а некоторые пришлось затем «изобретать» вновь. Спорадически возникшие формулировки, образы и аргументы канули в лету, чтобы кристаллизироваться через годы и десятилетия. Но повторение тех же шагов в идеологическом творчестве – свидетельство закономерностей и внутренней логики его развития. Разорванное государственными, административными, сословными и образовательными границами сербское общество даже в мечтах и проектах находились лишь на полпути к подлинному единству. Однако нет нужды при всех ограничениях, налагаемых социальным положением, связывать творцов национальных устремлений цепями сословного и классового рабства. Как раз из него-то они и искали выход, пускай разными путями, рисуя свой «идеальный» народ или «идеальное» отечество.
В XVIII веке сербскими авторами неоднократно предпринимались попытки составить обобщающее историческое сочинение. Главным из них стала «История разных славянских народов» (1794–1795) Й. Раича. Это сочинение и сопутствующие ему произведения, прежде всего трагедия об Уроше, представляют собой тексты с ярко выраженной пропагандистской направленностью. Раич неоднократно заявлял об их прагматической и воспитательной функции, и лишь конечная цель — восстановление сербской государственности — камуфлировалась под лояльностью Габсбургам. Рассказ об истории сербского народа, занимающий центральное место в четырехтомном повествовании, тесно связан, можно сказать, взаимозаменяем с историей сербского государства, правящей династии и т.п. Раич пытался доказать историчность сербов в ряду других европейских народов, носителей древнейшей государственной традиции. Хотя историк, как правило, не употреблял термин «нация», понятие «народ» тесно приблизилось к нему, получив политическое звучание. Органическая модель народа/нации конструируется у Раича с помощью нескольких тавтологически используемых ценностных определений: «слава», «кровь», «отечество», «верность» и пр. Подробно описывая границы сербского государства на разных этапах его существования, автор обосновал историческое право нынешних сербов, которые ничем не отличаются от далеких предков, на данные территории, обильно политые сербской кровью. Идеология Раича носит составной характер и стоит на грани Просвещения и Предромантизма. К ним примешиваются проникающая в ученое сознание героическая архаика, а также элементы православной традиции. Однако, заботясь о единстве сербского народа, просветитель Раич в большей степени надеялся на светское знание, озаряющее светом славное прошлое и тем самым возвращающее его.
Выдвижение языка в качестве главного критерия нации, идущее от Гердера и привнесенное в сербский литературный обиход Д. Обрадовичем, стимулировало две взаимосвязанных дискуссии: об «истинном» языке, который должен стать общеупотребительным, во всяком случае, в книжной литературе, и о месте сербов в славянском мире, перспективах его единства и вариантах национальной идентичности. В последнем десятилетии XVIII века свои доводы сформулировали первые оппоненты национально-языковой модели Обрадовича (Г. Терлаич, С. Стратимирович). В языковых дискуссиях писателей-просветителей наметились два способа решения языковой проблемы, связанные с определенной социальной и культурно-этнической идентичностью. Кроме того, обнаружились предпосылки для поиска усредненного компромиссного варианта.
Третья глава «Идеологическое творчество элиты и масс в эпоху Первого сербского восстания 1804–1813 гг. и его результаты». Она посвящена процессу адаптации прежних и возникновения новых идейно-образных моделей. Анализ трех проектов воссоздания сербского государства, подготовленных в 1804 г. представителями воеводинской интеллигенции, позволяет сделать вывод о сходстве и различии подходов (стратегий) у этих первых проводников национальной идеи. Все три проекта решающее значение придавали политике России, ее дипломатическим или военным усилиям и были смиренно обращены к императору Александру I. Сербский народ рассматривался как «младший брат» русского по вере, происхождению и языку. В просветительскую концепцию «славяно-сербской нации», разработанную Д. Обрадовичем, были внесены романтические поправки и дополнения.
В радикальном истолковании повстанцев Белградского пашалыка понятие «сербский народ» начало преодолевать локальные и административные границы со второй половины 1804 г. Подобная метаморфоза происходила в сознании предводителей благодаря успехам, достигнутым в борьбе — ненавистные дахии были изгнаны из белградской крепости и убиты, — а также благодаря внушениям воеводинских интеллектуалов.
Восстание в Белградском пашалыке вызвало целую волну песенного творчества, в которое включились и народные сказители, вроде знаменитого Филиппа Вишнича, и представители интеллектуальной элиты из австрийских земель. В них популяризировался предложенный ранее образ Матери-Сербии, нация представлялась по модели расширенного родства, а верховный вождь восстания Карагеоргий — как старший по отношению ко всем братьям-сербам.
Освободительная борьба сербов Белградского пашалыка, развернувшаяся в условиях преобладающей культурной архаики, при сохранении «живой» эпической традиции и господстве фольклорной стихии, породила контрастные сочетания «старого» и «нового» в легитимации повстанческого государства. Именно это позволяет выявить архаическую подоплеку харизматического правления, которая в данном случае не скрыта от исследователя образцами пропаганды, навязанной просвещенными идеологами, хотя и не дана в непосредственном виде. Проведенный анализ показывает генеалогическую связь культа Карагеоргия с глубинными слоями архаического и мифологического сознания, специфическим образом прореагировавшего на катастрофы рубежа XVIII–XIX веков (последняя австро-турецкая война, последовавшие за ней голод, эпидемии и исход населения, дахийский террор и начало восстания сербов Белградского пашалыка). Образ героя-спасителя, отца Отечества складывался стихийно в фольклорной среде и затем стал оттачиваться в сочинениях образованных пропагандистов. Ключом к пониманию харизмы народного вождя являются амбивалентные и синкретические представления, уходящие корнями в первобытную эпоху.
Легенда о «фанариотском заговоре», сложившаяся в ходе Первого сербского восстания, явилась плодом острой политической борьбы, предлагая примитивное, но понятное объяснение неудач повстанцев. Она продемонстрировала невероятную живучесть, задав «полярную» традицию в историографии восстания, в рамках которой все действующие лица так или иначе были разделены на «героев» и «злодеев», а сам рассказ о восстании неизменно выстраивался по законам трагедии. Анализ традиции наводит на мысль, что, будучи результатом случайных обстоятельств, легенда о «фанариотском заговоре», в известном смысле, отвечала потребностям развития национальной идеологии и самосознания. Определилась некая система координат, которая, несмотря на забвение обстоятельств возникновения легенды и ее сюжетной конкретики, на меняющуюся время от времени политико-идеологическую атмосферу, привносящую новый «социальный заказ», структурно не изменялась. В диссертации на основе документов и двух антифанариотских памфлетов рассматривается генезис легенды о «заговоре» против Сербии, ее функции и значение.
Рождение великосербской идеи следует отнести к осени 1808 – весне 1809 г., когда происходившие ранее процессы самоидентификации и некоторые новые привходящие обстоятельства дали в совокупности тот «химический» состав, который был необходим для ее кристаллизации. Матрицей проекта следует считать историческое предание о средневековом Царстве Стефана Душана — сербского правителя, который в свою очередь вдохновлялся византийской имперской идеей. Территории, приписанные сербскими повстанцами к будущей Великой Сербии (Босния, Герцеговина, Албания, Македония и др.), соответствуют завоеваниям, составившим недолговечную сербскую империю середины XIV века. Тем не менее, воспоминание о ней, оттененное трагедией турецкого завоевания, воспринималось как залог исторического бытия и величия Сербии, конвертировалось в право на будущее для сербского народа.
Свой вклад в формирование великосербской идеи внесли, никак не желая того, российские дипломатические и военные чиновники. Разрыв в понимании перспектив между повстанческими предводителями и русской дипломатией создал силовое поле идейного и эмоционального напряжения в процессе выработки великосербской программы, дополнительно усиленное время от времени возобновляющимися приступами грекофобии.
В то время как планы русского агента К.К. Родофиникина предусматривали создание на базе Белградского пашалыка (с присоединением к нему некоторых новых территорий) полунезависимого сербского государства, его белградские оппоненты попытались обзавестись формальными атрибутами независимой державы — национальной валютой, регулярной армией и дипломатией. Последняя задача была возложена на две сербские депутации во главе с И. Юговичем (январь–март 1809 г.). Во время его пребывания в штаб-квартире Молдавской армии новая национальная идеология получила апробацию, будучи выраженной в нескольких декларативных документах.
Не доведенные до конца инициативы Александра I, предлагающие качественно новые подходы в отношениях с сербскими повстанцами, привели к некоторому замешательству среди ответственных русских чиновников и признанию права сербского народа на самоопределение, принципа, который является ключевым для любой национальной идеологии.
Возобладавшая в ходе восстания модель «патриархальной» или «народной монархии» была выработана в результате своеобразного диалога между «просвещенным» сознанием образованных идеологов и наивным эпическим мировосприятием большинства сербского общества, испытавшего трансформацию в условиях вооруженной борьбы. Эта идеологическая модель в принципе сопрягалась, с одной стороны, с бытовым опытом бывшей райи, а с другой — с новыми интерпретациями исторической традиции, возникшими в предшествующий период или во время восстания, а также с нормами религиозной морали. Однако усложнение элементарной модели «государственной семьи» требовало кропотливой пропагандистской работы, институционально-территориального закрепления успехов, достигнутых в борьбе, а главное — времени.
Четвертая глава называется «Развитие сербской национальной идеологии после восстаний (до середины 1830-х гг.)». Вопрос об ответственности за поражение сербов осенью 1813 г. и установившийся вслед за ним режим турецкого террора был тесно связан с поиском выхода из сложившейся ситуации, когда место героя-спасителя оставалось вакантным. Краткосрочные боевые действия 1815 г., составившие Второе восстание, дали Милошу Обреновичу роль нового верховного вождя — ту роль, которая ранее принадлежала Карагеоргию. К финалу борьбы за признание Сербской автономии во главе с династией Обреновичей была разработана целая система пропагандистских аргументов в пользу «народной монархии». Они сформировались в ходе (отнюдь не только идейной) борьбы с внутренней и внешней оппозицией, а также в процессе взаимодействия с русской дипломатией и на переговорах с Портой. Отсутствие общественного мнения в стране открывало для власти изменчивую сферу «народных чувств», которая использовалась двояко. С помощью режиссерских ухищрений на скупщинах достигалась временная поляризация эмоционального фона в заданном направлении. А затем полученный результат выдавался за устойчивое настроение, которое в действительности не поддавалось проверке и становилось очевидным лишь в моменты потрясений или побед. Идеологические упражнения вменялась в постоянную государственную повинность населения. Они заменяли собой систему власти и прикрывали тиранию первого из Обреновичей.
В 1810–1820-х гг. в населенных сербами землях Габсбургской монархии активизируются усилия по созданию культурных институтов. Одним из следствий этого становится обострение дискуссии по языковому вопросу. Выдвинувший вариант литературизации крестьянского языка В.С. Караджич широко использовал в риторической борьбе приемы провокации и манипуляции (их можно обнаружить уже в предисловии к «Песнарице» 1814 г.), видоизменял свои суждения, приспосабливая их под течение полемики. Это особенно ярко проявилось в дискуссии на страницах газеты «Новины сербские» в конце 10-х – начале 20-х гг. Караджич сознательно (или полусознательно) формировал образ бескомпромиссного, но неразборчивого в выборе средств демиурга и «чистильщика» сербской литературы, вышедшего на ринг, чтобы сразиться сразу со всеми. Романтический сценарий жизнетворчества, стирания границ между жизнью и литературой чрезвычайно близок модусу поведения Караджича в его первый период деятельности. Этот сценарий был важен и как пример для подражания при формировании новой народнической интеллигенции, поскольку демонстрировал путь индивидуалистического служения народу вне корпоративной солидарности в церкви или писательском сословии.
20-е гг. XIX века ознаменовались появлением сербской журнальной периодики, выходом целого ряда ежегодных альманахов с более или менее длинной судьбой, а также — началом деятельности Матицы сербской, первого просветительского учреждения, занимавшегося, прежде всего, издательской деятельностью и ставшего со временем крупнейшим культурным центром австрийских сербов. Именно Матица, учрежденная в Пеште, взяла на себя издание ежеквартальной «Летописи», которая превратилась в главную трибуну патриотической интеллигенции и канал связи сербских «родолюбцев» поверх административных и государственных границ. В споре о языке журнал занял центристскую позицию.
И Караджич, и его оппоненты из разных лагерей пользовались как общим просветительским багажом, так и новыми романтическими веяниями, пускай в разной пропорции и с разной акцентировкой. Однако «коктейль», приготавливаемый Караджичем, был самым непредсказуемым. Он изобретательнее других смешивал эти компоненты, уникальным образом реализуя индивидуальную свободу творчества (как пример для подражания) в жестких рамках традиции. Если редакторы и авторы «Летописи» вели речь о воспитании «родолюбцев», то Караджич ставил вопрос о воспитании воспитателей, выступая от имени необразованных «простецов», которым открыты глубины «народного духа».
Центральным историческим мифом сербской национальной идеологии стал рассказ о Косовской битве 1389 г. Легенда о ней соткана из разных сюжетных элементов и символов. Некоторые из них генеалогически восходят к индоевропейской древности (мифологический и архаический этапы развития эпоса), другие — к христианской традиции, которая, в свою очередь, также имеет архаическую подоплеку. Наконец, третьи — привнесены в Новое время под влиянием гуманистических, просветительских и предромантических настроений отдельных авторов, стремившихся кодифицировать известный сюжет. Эти элементы могли в чем-то противоречить друг другу, что придает семантическую неоднозначность эпической истории, с одной стороны, а с другой, провоцирует возможность — во имя примирения противоречий — конструктивистского авторского подхода к ней. Косовская легенда (легенды) развивалась с самого начала в условиях своеобразного диалога письменной и устной культур, которые несли в себе не идентичные, но и не исключающие полностью друг друга смыслы, иначе бы такой диалог был невозможен. Некоторые символы имеют в разных (стадиально, локально, типологически) культурах близкие смыслы.
За первую треть XIX века косовский сюжет в сербской литературе испытал значительную трансформацию. Если в поэме Г. Ковачевича христианская мотивировка была уравнена в правах с державно-патриотическими призывами, то в драме Й. Стерии-Поповича и в других произведениях конца 1820-х – середины 30-х гг. князь Лазарь окончательно уступает место на первых ролях Милошу Обиличу, а православная вера — сербскому отечеству. Косовская легенда приобрела не только светский, но и откровенно пропагандистский характер. Эпические мотивы в стилизованном виде сплелись с эмоциональной проповедью патриотизма.
В заключении сформулированы основные выводы автора диссертации. Проведенный анализ опровергает две крайние позиции, преобладающие во взглядах на национальную идеологию: конструктивизм (теория «изобретения» традиции или «воображения» нации) и примордиализм (теория вечной и неизменной традиции, присущей каждому народу; она отождествляется с национальной идеей). Кроме того, исследование позволяет внести коррективы в разработанную М. Хрохом типологию национальных движений.
Очевидно, когда сроки развития национальных движений сжимаются, происходит наложение нескольких фаз друг на друга. Но это не значит, что они завершаются одновременно. Более того, последовательность может нарушаться. Движение носит «вспышечный» или скачкообразный характер: приливы активности сменяются спадом и возвращением к непройденной фазе становления. Чересполосная периодизация повстанческого движения приобретает вид слоеного пирога.
В сербском случае необходимо учитывать разную динамику и характер развития австрийского и турецкого пространства, хотя они были связаны и влияли друг на друга. До начала восстания сербов Белградского пашалыка в турецкой части национальное движение (его не следует путать со стихийными выступлениями на этнической и религиозной почве) либо полностью отсутствовало, либо проявлялось крайне слабо. Идея гомогенной языковой и кровнородственной нации была привнесена в среду австрийских сербов вместе с просветительскими воззрениями. В конце XVIII века начался процесс ее словесного картографирования, каталогизации и описания, который интенсифицировался позднее. Уже в первых манифестах сербского «национального возрождения» можно видеть стремление сконструировать полную социальную структуру «славного» народа. Наличие пропагандистского элемента в них следует связать с длительным опытом конфессионального и церковно-административного конфликта: противостояние исламскому господству в Турции и насаждению униатства в Австрии. Вместе с тем, для идеологов первого призыва характерна свойственная просветительству вера в «короля-философа» и династическая лояльность.
Важнейшей работой в направлении социально-политического проектирования было создание новой и целостной картины прошлого. Образы житийной литературы и эпоса имели статус сакральной или легендарной истории, находящейся по ту сторону обыденной жизни. Они не были актуализированы, не имели временной перспективы. Чтобы сделать историю орудием политической борьбы и материалом для национальной идеологии, ее необходимо было «снизить», приблизить к повседневности, хронометрировать и упорядочить, а значит подвергнуть анализу. Только эти операции, разработанные в просветительской культуре, позволяли обосновать необходимость возврата к тому, что уже было когда-то. Речь не идет о разрушении легенд. Следовало лишь приоткрыть дверь в доселе герметичный и застывший мир прошлого, заставив поверить: легенды могут ожить, стать реальностью.
Наиболее подробным и значимым из первых историографических опытов стала «История разных славянских народов» Й. Раича, язык которой, однако, был слишком далек от разговорного. Хотя формально в центр повествования был поставлен сербский народ, его прошлое оказывалось тождественным развитию государства. В «Истории» Раича легко обнаруживаются основополагающие этнополитические мифы, выделенные исследователями в результате сопоставительного анализа национальных доктрин. Мифы об автохтонности, о лингвистической преемственности, о славных предках, об этническом единстве и т.д. Но самый главный, концептуализирующий всю «Историю» сюжет — это миф об обретенном и потерянном земном рае, каким являлось средневековое Сербское государство. Мотив утраты тесно связан с темой поиска и возврата. В таком случае, гибель предвещает неизбежное возрождение.
Первые идеологи сербской нации (например, Д. Обрадович и Й. Раич) могли негативно относиться к народной традиции — фольклору. Но, вопреки авторскому желанию, элементы устной культуры проникали в их творчество. Стремление быть понятыми и услышанными вело к созданию образного языка, наполненного национальными метафорами из обыденной практики (дом, семья, мать-земля, братья-сородичи, мед и пчелы, кровь и слава). Они соответствовали патриархальному опыту сербского общества. Стихийным образом уже в конце XVIII века происходило вплетение в ткань просветительской мысли некоторых романтических тенденций (народное «тело» и национальный «характер»).
Попытка политизации национальной программы приходится на время венгерской фронды и Темишварского сабора 1790–1791 гг., когда обсуждалась возможность обретения автономной единицы и узаконения сербских привилегий в рамках венгерской конституции, как прообраз гражданских свобод и политических прав, хотя бы для высших сословий. В то время отделение проекта сербской нации от общности православных подданных Габсбургской монархии еще не произошло. В другом случае допускалось включение сербского населения в состав венгерской «народности» (гражданского общества) в качестве одного из народов.
Согласно периодизации Хроха, рубеж XVIII – XIX веков в сербском национальном движении австрийского пространства следовало бы определить как сочетание фаз А и В. Агитация патриотов достаточно часто находилась под контролем традиционного института церкви, а ее относительный успех в начале 90-х гг. был ситуативно обусловлен. Он не стал, по большому счету, следствием целенаправленных пропагандистских усилий. Начавшееся тогда обсуждение языковой проблемы происходило в кулуарах «высокой» культуры. Иногда оно ограничивалось частной полемикой отдельных писателей-патриотов и их церковных меценатов. Впрочем, уже в этой фазе проекты литературного языка были увязаны с социальным моделированием: интенсивный вариант развития просвещения внутри элиты, предполагавший «литературную взаимность» (Г. Терлаич), соперничал с экстенсивным низовым вариантом культурной революции (Д. Обрадович). По логике вещей он вел к почвенничеству, но просветительская открытость их объединяла.
С началом восстания 1804–1813 гг. инициатива в развитии национального движения переходит к турецким сербам.
Структурный кризис Османской империи острее проявлялся на окраинных и пограничных территориях, особое место среди которых занимал Белградский пашалык. В XVIII веке он несколько раз становился ареной австро-турецких войн. В ходе реформ «низами-джедид», проводившихся султаном Селимом III, сербская райя была вовлечена в противостояние между правительством и мятежным янычарским корпусом. По мере углубления и усложнения конфликтной ситуации, благодаря поддержке России, форма участия сербов менялась. В конце концов, они вступили на путь самореализации.
Перерастание внутриимперского конфликта в национально-освободительное движение произошло в силу исчерпанности поиска выхода в рамках прежней системы отношений. Центральная власть оказалась неспособной подавить сепаратизм на окраинах, а сама Османская империя — адаптироваться к новым историческим условиям. Однако турецкий кризис не создавал автоматически ресурсы, необходимые для успешной борьбы за независимость и государственность, в том числе идеологические. Потребность в адаптации национальных лозунгов к восприятию рядовых участников движения в этих условиях многократно возросла. Вступление в фазу С предстояло наполнить реальным содержанием.
Восстание вызвало энтузиазм среди сербских патриотов австрийского пространства, некоторые из них непосредственно участвовали в формулировке рекомендаций и программных обращений повстанческого руководства. Абстрактные представления о сербской общности конвертировались во внятные политические предложения, чтобы получить поддержку извне — со стороны единоверной и единоплеменной России. Именно к ней, за единственным исключением, были обращены политические проекты церковных и светских идеологов. При этом лишь один из авторов этих проектов попытался распространить идею воссоздания Сербского царства во главе с Константином Романовым среди турецкого населения. Другим возможным способом воздействия на него рассматривалась публикация стилизованных под народные песни произведений, которые могли бы передаваться изустно. В них задавалась норма отношения к событиям в Белградском пашалыке, как к историческому повороту в судьбе сербского мира.
Под влиянием ситуации, благодаря внушениям с австрийского берега, лидеры движения уже во второй половине 1804 г. сформулировали практически обусловленную доктрину народного суверенитета и лозунг освобождения всех братьев-сербов. Белградский пашалык стал представляться прообразом Новой Сербии, границы которой необходимо расширить. Эта программа не имела достаточной четкости, особенно в плане механизма реализации. Несколько большую конкретику она приобрела в период русско-турецкой войны 1806–1812 гг., которую приветствовали повстанцы, ставшие фактически союзниками России и надеявшиеся не ее военную мощь.
Катализатором для выработки проекта полной независимости и выдвижения идеи Великой Сербии стали активизация контактов с сопредельными балканскими областями, столкновение с переменчивой внешнеполитической средой эпохи «наполеоновских войн» и опыт взаимодействия с русской дипломатией, проникнутой просветительскими тенденциями (постреволюционная адаптация внешней политики предполагала признание de facto негосударственных народов как субъектов международных отношений). Расширение территориальных границ по образцу Средневекового государства гарантировало бы сербам в глазах повстанческого руководства формальный статус «великой» державы. Степень проникновения прагматических воззрений в сознание участников движения была не одинаковой, падая сверху вниз. Впрочем, нельзя не видеть утопизма данной программы.
Внутренняя консолидация повстанческого лагеря обеспечивалась путем эксплуатации старого («память» о святых правителях Сербии, Царстве Стефана Душана, косовская традиция) и нового легендарного комплекса (грекофобия, культ верховного вождя Карагеоргия), которые дополняли друг друга, имея общую исходную почву — фольклор и, отчасти, церковную идеологию. При этом попытки привить к традиционной культуре турецких сербов максимально адаптированную для них естественно-правовую доктрину европейского Просвещения потерпели закономерный крах.
Родившаяся из стихии сплетни, которую подпитывала враждебная по отношению к России пропаганда Франции и Австрии, легенда о «фанариотском заговоре» обозначила границы сербской нации, получившей свой «образ врага» не на конфессиональной, а этнополитической основе (дифференцирующая функция). К тому же грекофобия объединяла элитарные слои патриотов Австрии и турецких «простецов». Конспиративистская теория объясняла неудачи повстанцев (компенсаторная функция) и поддерживала мобилизационное напряжение, обеспечивая гегемонию тем, кто убедительнее рисовал логику «заговорщиков». Она же использовалась для внутреннего сплочения (интеграционная функция), иллюзорного преодоления разрыва между обогатившейся верхушкой и рядовыми участниками движения, а также для диффамации противников Карагеоргия, наполняя харизму сокрушителя злых козней.
Образ «отца Сербии» сочетался с представлениями о «национальной семье», которые сформировали ранние идеологи, опираясь на бытовое родолюбие и христианскую мораль. Параллельно с выработки этой модели внутри эпической аудитории сложился образ нового героя-спасителя, отличного по своим функциям от героя-защитника «классического» периода. Он призван разрушить старый миропорядок турецкой райи, чтобы пересоздать его, жестокими мерами обеспечив суровую справедливость. Легендарные рассказы о Карагеоргии-змеевиче и отцеубийце заменяли сакральный статус власти, вселяя веру в его «спасительные» функции в отношении братьев-сербов. Магический потенциал этого образа был использован идеологами «народной монархии» для утверждения династической власти верховного вождя путем имитации «общественного договора», условием которого был не закон и гражданские права, но братская любовь и безусловное послушание старшему.
Режим Милоша Обреновича, утвердившийся после 1815 г., не создал ничего нового в сфере национальной идеологии, поскольку ни во внутренней, ни во внешней политике не ставил перед собой задач за пределами достигнутого в ходе Первого восстания. Идеологи второго верховного вождя лишь проецировали на нового правителя уже разработанную модель «отца Сербии», место которого оказалось вакантным после бегства Карагеоргия и затем его убийства в 1817 г. Кроме того, применялось новое издание «теории заговора» с элементами грекофобии и априорной враждебности любого инакомыслия как внутри Белградского пашалыка, так и в лагере сербской эмиграции. Деспотия М. Обреновича, пользуясь инструментом церкви, обеспечила себе монополию на ведение пропаганды, но ей труднее было поддерживать фиксированный градус национального напряжения в условиях «мира и тишины». Ритуализация пропагандистских усилий, апеллирование к чувствам и театральным эффектам на скупщинах с наложением идеологической повинности на «избранное» общество вело режим к демагогическому вырождению. Фаза С, не имея прочного фундамента в виде предшествующих этапов развития, деградирует.
Тем временем, в населенных сербами землях Габсбургской монархии ускоряется формирование первоначального читательского пространства, что выразилось в создании постоянных органов печати (газет и журналов), выходе календарей-альманахов, возникновении первой национально-просветительской организации (Матицы сербской) и острой полемике по языковому вопросу. Периодическая печать, занявшаяся описью всего культурного, исторического и социального достояния сербской нации, превратилась в главное свидетельство ее бытия в австрийских землях. Церковь утрачивает возможность полного контроля над интеллектуальной жизнью вообще и национальной пропагандой в частности, хотя сохраняет еще значительное влияние в обществе.
Появление нового поколения патриотов, за плечами которых был опыт освободительной борьбы (фаза С), и особенно деятельность В.С. Караджича, нарушили корпоративную солидарность внутри писательского сословия, представлявшегося зачатком сознательного народа. Самоучка, убежденный в особой патриотической миссии, Караджич с самого начала вел себя как «беззаконная комета» или, говоря словами его оппонента, «чабан, снимающий с неба звезды». Такой образ действий задавал стандарт индивидуалистического служения народу, потенциально привлекательный для активистов, которые в будущем составят народническую интеллигенцию. Даже те, кто продолжал взывать к единству сербских писателей и, следовательно, всей нации, вождями которой они обязаны быть, продвигались к нему особыми, иногда довольно извилистыми путями.
Дальнейшая поляризация проектов решения языковой проблемы, возникшая в этой связи, придала динамику представлениям о сербской общности и усиливала у читателей чувство включенности в жизненно важные проблемы, что вело к формированию «литературных партий» (сочетание фаз А и В). На место двух вариантов книжного языка встали три или даже четыре возможных решения: консервативно-элитарный, усредненно-эволюционный и народнический проект в эволюционном или радикальном истолковании.
Один из главных оппонентов Караджича М. Видакович, защищавший концепцию смешанного «славяно-сербского» языка, преодоления культурных различий силой творческой интуиции (индивидуализм), тем не менее, проявлял колебания и испытывал инерцию солидаризма времен «литературной республики». В битве за звание «начальника сербских писателей», объявленной Караджичем, он потерпел поражение, ретировавшись под защиту церковных властителей и «славянской» старины. Быть может, ощущая непрочность консервативно-элитарной позиции в условиях движения к культурно-гомогенной нации, он возвратился к своей прежней концепции, уже в достаточной мере скомпрометированной.
Эволюционные варианты, предполагавшие ту или иную долю компромисса и конвергенции, были нацелены на постепенное заполнение разрыва между языковыми и социальными стратами, поэтому они могли соседствовать с идеями гражданского равенства и либерального национализма, как, например, у Г. Магарашевича, делавшего ставку на развитие культурных институтов. Но дифференциация немногочисленной (ввиду слабости «среднего» класса) читательской аудитории по языковому вопросу уменьшала возможности принятия такой перспективы.
Все предложенные концепции в той или иной степени являлись гибридами разных интеллектуальных рецептов. В них соединялись старые просветительские убеждения, классицистическая теория, сентиментализм и романтизм. Однако наиболее гибким и подвижным являлся проект Караджича, сочетавший, казалось бы, противоположные принципы: преклонение перед стариной и смелое новаторство, почвенническую укорененность и стремление к европейскому признанию, приверженность культурной традиции и романтическое жизнетворчество. Популистская позиция Караджича, использовавшего в качестве эталона истины «безмолвное большинство» сербского народа — эмблемой чего стала «простая сербка» или «сараевка», — в радикальном варианте требовала полной дестратификации общества ввиду фиаско его образованной элиты. Убежденность Караджича сродни новозаветной вере в то, что «последние станут первыми». В конце концов, он отказался от признания конфессиональной принадлежности («закона») критерием нации, усилив значение «неизменных» народных обычаев и фольклора. Традиционалистский национализм приобрел черты «светской» религии.
Как и другие сербские интеллектуалы, Караджич принимал участие в пропагандистских акциях М. Обреновича, отдавая предпочтение внешней легитимации Княжества, которая оказывалась политической надстройкой над фундаментом народной культуры. Последняя получила известность в мире благодаря публикациям собирателя фольклора и издателя «Сербского словаря». Просветительские надежды Караджича сыграть во внутренней политике князя роль «философа у трона», по-своему толкующего содержание «народной монархии», обернулись разочарованием, поскольку противоречили сущности режима. Его демагогия не нуждалась в свободном популизме и, тем более, в конституционально-законодательном ограничении. Но это поражение не могло лишить писателя-патриота статуса изгнанного пророка, обеспеченного знаменитым письмом 1832 г.
Хотя в рассматриваемый период не были созданы качественно новые исторические труды, которые бы соединили далекое прошлое и современность, сочинение Й. Раича адаптировалось для сербского читателя, а косовская легенда приобрела облик национального мифа, освободившись от ограничений христианского толкования. Этому способствовал предшествующий опыт взаимодействия между письменной и устной культурой, а также стремление нового поколения идеологов использовать «язык» фольклора для национальной агитации. В одном из сочинений Милош Обилич уже являлся сербским патриотом, который жертвует жизнь за свое отечество и призывает последовать его примеру. Мифологизированная история, как идеологическая модель, стала своего рода церковью равных сограждан.
К середине 30-х гг. XIX века усилиями австрийских и турецких сербов в совокупности был накоплен достаточный арсенал образных средств, апробированных как инструменты идеологического воздействия. Значительная часть из них заимствовалась «снизу» и приспосабливалась к пропагандистскому применению, другие, взятые из сферы «высокой» культуры, напротив, были адаптированы к восприятию большинством. Не стоит искать в национальной идеологии стройную систему, которая бы лишила ее пластичности. Различные аргументы, символы, метафоры, легенды и мифы комбинировались избирательно в зависимости от ситуации и идеологических задач. Все они являлись общим смысловым полем формирующейся сербской нации.
Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях
Монография
- Белов, М.В. У истоков сербской национальной идеологии: механизмы формирования и специфика развития (конец XVIII – середина 30-х гг. XIX века) / М.В. Белов. – СПб: Алетейя, 2007. 544 с. (33,25 п.л.).
Учебное пособие
- Белов, М.В. Первое сербское восстание 1804–1813 гг. и Россия. События, документы, историография: Учебное пособие / М.В. Белов. Н. Новгород: Издательство ННГУ, 1999. 159 с. (9,5 п.л.).
Статьи и рецензии в изданиях, рекомендованных ВАК РФ
- Белов, М.В. О некоторых тенденциях в историографии восстания 1804–1813 годов / М.В. Белов // Славяноведение. – 2001. – № 1. – С. 18–27 (0,8 п.л.).
- Белов, М.В. Происхождение легенды о «фанариотском заговоре» против Сербии / М.В. Белов // Вестник Нижегородского госуниверситета им. Н.И. Лобачевского. 2002. Сер. Ист. – Вып. 1. – С. 102–109 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. Формирование национальной идеологии: постановка проблемы / М.В. Белов // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2003. Сер. Ист. – Вып. 1(2). – С. 34–42 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. Восстание 1804–1813 гг. и развитие сербской национальной идеи / М.В. Белов // Славяноведение. – 2004. – № 2. – С. 3–21 (1 п.л.).
- Белов, М.В. На полпути к провозглашению сербской нации (из истории Темишварского сабора 1790 г.) / М.В. Белов // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2004. Сер. Ист. – Вып. 1(3). – С. 66–72 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. Политические дебюты повстанческой Сербии / М.В. Белов // Славяноведение. – 2005. – № 3. – С. 59–63 (0,3 п.л.).
- Белов, М.В. Национализм, индивидуализм, популизм в раннем творчестве В.С. Караджича / М.В. Белов // Вестник Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 2005. Сер. Ист. – Вып. 1(4). – С. 60–67 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. [Рец. на:] М. Jовановић. Jезик и друштвена историjа. Друштвеноисториjски оквири полемике о српском књижевном jезику. Београд, 2002. 235 с. Против Вука. Српска грађанска интелигенциjа 18. и 19. века о jезику и његовоj реформи. Београд, 2004. 412 с. / М.В. Белов // Славяноведение. – 2006. – № 1. – С. 122–126 (0,4 п.л.).
- Белов, М.В. [Рец. на:] Человек на Балканах и процессы модернизации. Синдром отягощенной наследственности (последняя треть XIX — первая половина XIX в.): Сб. статей. – СПб.: Алетейя, 2004. – 192 с. / М.В. Белов // Новая и новейшая история. – 2006. – № 2. – С. 213–215 (0,3 п.л.).
- Белов, М.В. [Рец. на:] В.П. Грачев. Сербы и черногорцы в борьбе за национальную независимость и Россия (1805–1807 гг.). М., 2003 / М.В. Белов // Славяноведение. – 2006. – № 5. – С. 78–81 (0,3 п.л.).
Статьи в других изданиях
- Белов, М.В. Легенда о «фанариотском заговоре» в историографии Первого сербского восстания / М.В. Белов // История и политика: методология, историография, практика. Материалы Всероссийской научно-практической конференции. – Н. Новгород: Издательство ВВАГС, 1997. – С. 60–62 (0,4 п.л.).
- Белов, М.В. Россия и Сербия: политические проекты и политическая практика / М.В. Белов // Нижегородский альманах.– Н. Новгород: Нижегородское отделение «Русского исторического общества», 1997. – Вып. II. – С. 27–31 (0,3 п.л.).
- Белов, М.В. Государственная и славянская идеи: коллизии взаимодействия / М.В. Белов // Мининские чтения. Материалы докладов научных конференций, проходивших в Нижегородском государственном университете им. Н. И. Лобачевского 22 мая 1998 г., 21 мая 1999 г. и 21 мая 2000 г. – Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2001. – С. 112–116 (0,3 п.л.).
- Белов, М.В. О характере наполеоновских войн (историографические заметки) / М.В. Белов // Вопросы российской и всемирной истории. Материалы V межвузовской научно-практической конференции «Дискуссионные вопросы российской истории в вузовском и школьном курсах». – Арзамас: АГПИ, 2002. – С. 151–155 (0,4 п.л.).
- Белов, М.В. Донесения К.К. Родофиникина из Сербии (1807–1809 гг.) как исторический источник / М.В. Белов // Отечественная история XIX–XX веков: историография, новые источники: Материалы региональной межвузовской научно-практической конференции 28–29 ноября 2002 года. – Н. Новгород: НГАСУ, 2003. – С. 172–177 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. Обоснование сербской национальной идеи в «Записке» (1804) митрополита С. Стратимировича / М.В. Белов // Проблемы славяноведения.– Брянск: Изд-во БГУ, 2003. – Вып. 5. – С. 45–52 (0,4 п.л.).
- Белов, М.В. Мирная передышка как время для политических боев: выдвижение идеи Великой Сербии в период Слободзейского перемирия 1807–1809 гг. / М.В. Белов // Война и мир в историческом процессе (XVII–XX вв.). Сборник научных статей по итогам Международной научной конференции, посвященной 60-летию Сталинградской битвы. Волгоград, 15–17 апреля 2003 г. Ч. 1. – Волгоград: Перемена, 2003. – С. 232–241 (0,4 п.л.).
- Белов, М.В. Проекты подобные сновидению… Идея Великой Сербии в восстании 1804–1813 гг. / М.В. Белов // Родина. – 2003. – № 10. – С. 56–58 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. К вопросу о роли России в возрождении идеи Великой Сербии в период восстания 1804–1813 гг. / М.В. Белов // Мининские чтения. Материалы научной конференции Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского (10 декабря 2002 г.). – Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2003. – С. 138–146 (0,4 п.л.).
- Белов, М.В. Легенда о «фанариотском заговоре» против Сербии и выработка национальной идеологии / М.В. Белов // Проблемы этнической истории Центральной и, Восточной и Юго-Восточной Европы в Новое и Новейшее время: Сб. научных трудов. Вып. 2 (специальный). – Воронеж: Истоки, 2005. – С. 137–141 (0,3 п.л.).
- Белов, М.В. Воспитание родолюбца в «Сербской летописи» 1820-х гг. / М.В. Белов, В.С. Павлов // Гуманитарные аспекты профессионального образования: проблемы и перспективы: Материалы Междунар. науч.-практ. конф. – Иваново: Изд-во Ивановского госуниверситета, 2005. – С. 193–201 (0,5/0,4 п.л.).
- Белов, М.В. «Воротися, отец, воротися!» Георгий Черный: генеалогия харизмы народного вождя / М.В. Белов // Славянский альманах. 2004. – М.: Индрик, 2005. – С. 405–445 (2,2 п.л.).
- Белов, М.В. Идеологическая трансформация косовской легенды в начале XIX в. / М.В. Белов // Актуальные проблемы исторической науки и творческое наследие С.И. Архангельского: XIV чтения памяти члена-корреспондента АН СССР С.И. Архангельского, 25–26 февраля 2005 г. Ч. 1. – Н. Новгород: НГПУ, 2005. – С. 163–167 (0,3 п.л.).
- Белов, М.В. Проекты воссоздания Сербского царства (1804 г.): опыт сравнительного анализа / М.В. Белов // Лествица. Материалы научной конференции по проблемам историографии и источниковедения памяти профессора В.П. Макарихина. Нижегородский государственный университет (22 мая 2003 г.). – Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2005. – С. 269–277 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. Сербская повстанческая государственность и ее идейное обоснование / М.В. Белов // Двести лет новой сербской государственности. К юбилею начала Первого сербского восстания 1804–1813 гг. / Отв. ред. В.К. Волков. – СПб.: Алетейя, 2005. – С. 39–56 (1 п.л.).
- Белов, М.В. Исследование национальной идеологии как возможность преодоления разрыва между культурной и политической историей / М.В. Белов // Политическая культура XIX века: Россия и Европа / Отв. ред. М.В. Бобкова. – М.: ИВИ РАН, 2005. – С. 113–123 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. «Нас и русских — сто миллионов». Петр I Негош, Карагеоргий и Россия / М.В. Белов // Родина. — 2006. – Спец. выпуск. Россия и Черногория: вехи истории. – С. 30–34 (0,7 п.л.).
- Белов, М. «… Сапрела те моjа рана ако га не убиjеш!» Карађорђе: генеалогиjа харизме народног вође / М. Белов // Годишњак за друштвену историjу. – Београд, 2006. – Год. XI (2004). Св. 2–3. – С. 7–27 (1,1 п.л.).
- Белов, М.В. Проблема институциализации и легитимации власти в Сербии 1804–1830 гг. / М.В. Белов // Человек на Балканах. Государство и его институты на Балканах: гримасы политической модернизации (последняя четверть XIX – начало XX в.): Сб. статей / Отв. ред. Р.П. Гришина. – СПб.: Алетейя, 2006. – С. 53-81 (1,6 п.л.).
- Белов, М.В. Использование прошлого в идеологическом конструкторе сербского «национального возрождения» (конец XVIII – середина XIX века) / М.В. Белов // Историческое знание: теоретические основания и коммуникативные практики. Материалы научной конференции 5–7 октября 2006 г. – М.: ИВИ РАН, 2006. – C. 96–99 (0,3 п.л.).
- Белов, М.В. Православная церковь и становление национального государства в Сербии (1804–1830 гг.) / М.В. Белов // Русская православная церковь в мировой и отечественной истории. Материалы всероссийской научно-практической конференции 17–18 мая 2006. – Нижний Новгород: НГПУ, 2006. – С. 401–409 (0,5 п.л.).
- Белов, М.В. На пути к сербской нации: взгляд снизу (1804–1835 гг.) / М.В. Белов // Человек на Балканах: социокультурные измерения процесса модернизации на Балканах (середина XIX – середина XX в.): Сб. статей / Отв. ред. Р.П. Гришина. – СПб.: Алетейя, 2007. – С. 198–220 (1 п.л.).
