Социальные представления и поведение российсского крестьянства в начале хх века. 1902 – 1922 гг. (по материалам среднего поволжья)
На правах рукописи
СУХОВА Ольга Александровна
СОЦИАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ И
ПОВЕДЕНИЕ РОССИЙССКОГО КРЕСТЬЯНСТВА
В НАЧАЛЕ ХХ ВЕКА. 1902 – 1922 гг.
(По материалам Среднего Поволжья)
07.00.02 – Отечественная история
Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора
исторических наук
Самара – 2007
Работа выполнена в ГОУ ВПО «Пензенский государственный
университет им. В.Г. Белинского»
| Официальные оппоненты: | доктор исторических наук, профессор Есиков Сергей Альбертович |
| доктор исторических наук, Кознова Ирина Евгеньевна | |
| доктор исторических наук, профессор Точеный Дмитрий Степанович |
Ведущая организация: Институт Российской истории Российской Академии Наук (ИРИ РАН)
Защита диссертации состоится 11 октября 2007 г. в 14.00 час. на заседании диссертационного совета Д.212.218.02 при ГОУ ВПО «Самарский государственный университет» по адресу: 443011, г. Самара, ул. Академика Павлова, 1, зал заседаний.
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке ГОУ ВПО «Самарский государственный университет».
Автореферат разослан «_____» ___________ 2007 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета Э.Л. Дубман
I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность избранной темы определяется необходимостью всестороннего изучения содержания представлений и поведения российского крестьянства в период крупнейших социальных конфликтов, опосредованных противоречиями модернизационных процессов в первые десятилетия ХХ века. Ведь именно участие крестьянства являлось важнейшим фактором победоносного завершения Великой русской революции. При этом необходимо учитывать, что именно Среднее Поволжье было одним из крупнейших эпицентров революционных боев. Следовательно, крестьянство региона представляет собой уникальный исторический феномен, существование которого требует глубокого научного анализа.
Нельзя не признать, что, если глубинными причинами крестьянских войн начала ХХ в. выступает ряд базисных кризисов (власти, демографического, экологического), то своеобразие революции, ее характер и объективное содержание детерминируются особенностями крестьянской ментальности, крестьянской рефлексии относительно императивов модернизации. В этом отношении стремление сохранить преемственность, традиции следует рассматривать как один из способов защиты от усиливающегося давления извне, связанного с ходом модернизационных процессов и меняющейся аграрной политикой правительства. Резкий поворот власти от консервации патриархальных институтов и ужесточения административной опеки над деревней к созданию слоя земельных собственников путем разрушения сельской поземельной общины ставил под угрозу уничтожения привычный порядок крестьянского мироустройства. Крестьянство же ожидало от власти «заботы» и «милости», создания такой программы перехода к новому типу хозяйствования, которая минимализировала бы возможные социальные издержки. Подобная ситуация продуцировала состояние «расколотого» социума, а важнейшая линия разлома проходила через общественное сознание и общественную психологию. Следовательно, изучение социальных представлений и поведения российского крестьянства в начале ХХ века позволит внести существенные коррективы в содержание научного знания о ключевых процессах исторической эволюции.
Важное значение в этом отношении приобретает тезис об особой сопротивляемости ментальных конструктов к изменениям, что определяло своеобразие крестьянского, а, по большому счету, национального, мировосприятия. Ведь, постигая историю крестьянства с позиций открывшихся сегодня новых горизонтов методологического синтеза, проникая в смысл противоречия между неизменностью и изменчивостью культуры, мы вправе констатировать стремление человека традиционного общества к постоянству ментальных ориентаций как необходимого условия обеспечения собственного воспроизводства, что в процессе социальной динамики достигается путем погружения в ритуал, в действо, аналогичное мировым (космическим) ритмам[1]. Поэтому анализ закономерностей развития социальных представлений и поведенческой практики российского крестьянства будет во многом способствовать пониманию своеобразия социокультурных процессов, протекавших в России на протяжении всего ХХ века. Уравнивание прав социальной психологии в притязании на роль одного из равнодействующих факторов, детерминирующих историческое развитие, позволяет решать познавательные задачи двух уровней. Один из них, предполагает рассмотрение мотиваций и мотивировок социального поведения, дефиницию той «нужды», которая, собственно говоря, и является результатом рефлексии сознания общности в отношении внешних «вызовов», и, тем самым, ориентирует на анализ ментальных (т.е. устойчивых) образований. Исходя из этого, уместно будет предположить, что и в своем поведении все социальные слои, так или иначе, будут руководствоваться не столько изменениями действительности, сколько своими представлениями о причинах этих изменений. Другой – способствует познанию механизма изменчивости непосредственно способов психологических реакций (моделей поведения) по мере изменения условий жизнедеятельности социума.
Кроме того, исследуемая тема актуальна, потому что она посвящена истории одного из важнейших регионов России – Среднему Поволжью. Многие проблемы, вызванные процессами экономической и политической дезинтеграции российских регионов в 1990-е гг., и, соответственно, задачи возрождения и укрепления единства страны требуют обращения к историческому опыту властно-политического регулирования социальных процессов в российской провинции в условиях распада империи и создания новой государственности на территории России в начале ХХ века. Особую остроту вопросу придает проблема несовпадения идеологической основы завершающего этапа модернизационных процессов и содержания ценностных ориентаций большинства населения РФ, ярко проявившаяся в период рыночных преобразований, что также относится к числу важнейших направлений в научной проблематике, связанной с анализом содержания национальной ментальности.
Объект и предмет исследования.
Объектом исследования выступает российское крестьянство как общность, как социальный носитель особых ментальных и психологических характеристик, во многом предопределивших своеобразие перехода российской цивилизации от традиционного к индустриальному обществу.
Предметом исследования является содержание основных социальных представлений, формировавших мировоззрение российского крестьянства на протяжении первых десятилетий ХХ века, а также их отражение в психологии и поведении данной социальной общности. Исторические феномены предстоит рассмотреть в процессе их эволюции.
Хронологические рамки исследования.
В диссертации рассматривается период 1902–1922 гг., который необходимо трактовать как отдельный, четко обозначенный этап в истории крестьянского сопротивления, характеризующийся определенной структурой и внутренней логикой своего развития[2]. Критерием дефиниции хронологических параметров исследования выступает сущностное содержание социальной психологии российского крестьянства, отразившее те качественные изменения традиционной «картины мира», которые охватили общественное сознание под воздействием модернизационных процессов. В основе изучения крестьянского мировосприятия находится интерпретация социальной динамики как реакции российской деревни на процесс коммодификации (т.е. перехода от натурального к товарному хозяйству[3] ) повседневной действительности, как сопротивления изменениям, разрушавшим патриархальную культуру, наконец, как самостоятельного феномена, определяемого категорией «общинная революция».
В соответствии с указанным критерием в рамках периода 1902–1922 гг. в диссертации выделяется ряд этапов, отличавшихся по своему содержанию. Первый из них приходится на первые годы ХХ столетия и, применительно к выбранным территориальным рамкам, связан непосредственно с завершением процесса распознавания, «расшифровки» в крестьянском сознании новых смыслов стремительно менявшейся действительности.
Выделение следующего этапа обусловлено в исследовании переходом социальной психологии в фазу открытого и масштабного сопротивления. В ходе подавления революционных выступлений острота социальных противоречий несколько снижается, однако, дальнейшие попытки режима выйти из состояния кризиса посредством разрушения основ крестьянской повседневности, обернулись для Российской империи катастрофой. Мировая война не принесла желаемой стабильности, напротив, к прежним противоречиям вскоре добавились новые, что спровоцировало еще большее отчуждение социума от власти, обернувшееся, в конечном итоге, разрушением имперской государственности.
Третий этап отражает процессы утверждения и закрепления результатов воплощенной в действительность идефикс крестьянского сознания – мифологемы «черного передела», происходившие в условиях формирования нового образа власти и соответствующих ему реакций поведения. При этом социальная динамика приобретает все более оборонительный характер. В конечном итоге крестьянская революция завершилась победой традиции над модернизацией: Земельный кодекс РСФСР 1922 г. возвращался к требованиям крестьянских наказов образца 1917 г. В то же время эта победа обернулась для крестьян поражением, так как, будучи направленной на подавление крестьянства, неизбежно ускоряла разрушение традиционных основ существования крестьянского хозяйства и образа жизни.
Территориальные рамки исследования. Выбор территориальных рамок диссертации объясняется своеобразием социокультурного развития отдельных регионов России. Даже при поверхностном знакомстве с данными статистических источников становится очевидным, что крестьянство Черноземной полосы и, особенно, Среднего Поволжья, и спустя полвека после запуска модернизационных процессов в аграрной сфере экономики продолжало демонстрировать завидное постоянство в отношении верности патриархальной «картине мира». Острота сопротивления крестьянства модернизационным процессам, феномен «общинной революции» проявился здесь в более значительных масштабах, нежели в других регионах[4]. В исследовании используются материалы четырех средневолжских губерний (Пензенской, Самарской, Саратовской и Симбирской), отличавшихся общностью социокультурных характеристик и тяготевших к единому центру. Определенная избирательность исследовательской практики (в частности, в работе не используются материалы Казанской губернии, также входившей в рассматриваемый регион) объясняется влиянием природно-географического фактора (особенности ландшафта), особыми условиями формирования этнической общности в период заселения региона. Объектом исследования в данном случае выступает в основном русское население Среднего Поволжья.
Историографическая ситуация.
В диссертационном исследовании отмечается, что благодаря идейным исканиям русской интеллигенции, ее стремлению найти ключ к познанию самобытного пути развития российской цивилизации, еще в XIX столетии был создан уникальный в мировой практике прецедент: появилась многомерная модель крестьяноведения, а, если быть более точным, крестьяновидения. «Идеальные типы» русского крестьянства, носителей сакрализированных современниками архаичных ценностей, идеализация хозяйственного уклада, или, напротив, безжалостная критика косности и нерадения, неспособности к динамичному развитию – создание объяснительных моделей, аналогичных приведенным выше или только тяготеющих к ним способствовало как накоплению богатейшего, совершенно уникального по своей природе эмпирического материала (этнографические описания крестьянской повседневной действительности, записи произведений фольклора и пр.), так и зарождению устойчивых традиций в деле изучения истории крестьянства. Отдельной областью научного знания становится и анализ «интерментальных» (по Н.И.Карееву) факторов исторического процесса, в том числе, и в отношении крестьянского сословия.
Однако закреплению в качестве самостоятельного направления социально-психологического видения проблемы воспрепятствовало утверждение марксистской методологии истории в крайне жестком ее варианте. Возрождение интереса к крестьянской культуре, к оригинальной общности этических приоритетов, было вызвано уже ностальгией по деревенскому укладу жизни на излете процесса раскрестьянивания и завершения переходной эпохи от традиционного к индустриальному обществу. Для писателей и историков становилось все более очевидным, что «крестьянское тело» социальных представлений, воспроизводство архаичных напластований, определяет многие закономерности развития общественного сознания советской цивилизации.
Сохранившаяся и поныне теоретическая и методологическая неопределенность в отношении дефиниций, связанных с прошлым, настоящим и будущим крестьянского сословия в российской действительности, свидетельствует о том, что «деревенские страдания» и в смысле предмета исследовательской практики, и как выражение одной из оценочных характеристик общественного сознания (что превращает историю крестьянства в «священную корову» отечественной историографии) пока еще не обрели завершенной формы, лишены исчерпывающих объяснений, и отражают скорее эмоциональную реакцию, чем действительную сущность вопроса. Более того, попытки расшифровать «тайну русского крестьянства», лишить прежнего сакрального значения «миф об общине», с позиций безусловной доминанты ценностей либерализма оказались такими же односторонними, как и для исследований, выполненных в русле марксистской методологии истории. В этом прочтении самобытность ментальных характеристик российского землепашца из «стержня мировоззрения», освященного «глубоким и чистым чувством веры», может превратиться в «дань обычаю, силу привычки, сон разума»[5]. Новая историографическая ситуация диктует необходимость выбора определенной системы координат для исторического анализа: исходить ли из аутентично крестьянского видения действительности; отыскивать объективное содержание в коллективном поведении общинников (на предмет соответствия социальной динамики задачам линейно-прогрессивного развития общества); или оценивать мыслительные и поведенческие стереотипы сквозь призму идеологического соответствия целям и задачам избранного современным обществом направления социокультурной трансформации.
Перемещение исследовательского интереса в сферу изучения ментальности и социальной психики крестьянской общности в историческом аспекте, позволит избежать упреков в субъективизме и дискретности исследовательского поля, создать наиболее адекватный образ эпохи, уже канувшей в лету, определить закономерности эволюции социальных представлений и поведенческой практики, что, в конечном итоге, и определяет собой направление и темпы социальной динамики.
В связи с вышеизложенным необходимо выделить тезис об отсутствии исчерпывающей исследовательской практики, где на прочном фундаменте исторического анализа было бы создано целостное представление об эволюции общественного сознания и массовой психологии в эпоху социокультурной трансформации. Существование объективной потребности восполнения лакун методологии крестьяноведения посредством интеграции необходимых элементов из пограничных областей научного знания (междисциплинарный уровень) и синтеза разрозненных данных, диверсифицированных в письменных источниках и исследованиях обобщающего характера, позволило четче сформулировать цель предстоящей работы.
Целью диссертационного исследования выступает комплексное изучение структуры и содержания важнейших конструктов крестьянского сознания, а также процесса их преобразования в мотивы (побудительные причины) социальной практики и соответствующие формы поведения в период 1902 – 1922 гг.
Выбранная проблематика, ее хронологические и территориальные рамки определяют и основные задачи исследования:
– выявить определяющие факторы динамики социальных представлений и поведения средневолжского крестьянства в период второй половины XIX – начала ХХ веков;
– определить закономерности эволюции ментальных и поведенческих форм в эпоху «общинной революции»;
– реконструировать важнейшие особенности менталитета российского крестьянства, детерминированные стабильностью воспроизводства традиционных социальных ориентаций;
– проанализировать содержание, доминанты, приоритеты и иерархию социальных представлений в структуре «картины мира» крестьянского сословия;
– охарактеризовать экономические представления средневолжского крестьянства в период 1902–1922 гг.;
– исследовать изменения в содержании знаковых для крестьянского сознания компонентов образа власти в период углубления социально-политического кризиса в империи, в революционном 1917 г. и в эпоху Гражданской войны и военного коммунизма;
– проанализировать содержание коллективных представлений, связанных с крестьянским восприятием системы социальных отношений в рассматриваемую эпоху;
– дать классификацию форм социального поведения средневолжского крестьянства в период 1902–1922 гг.;
– раскрыть особенности проявления обыденных форм социального сопротивления и перехода к массовой социальной агрессии;
– рассмотреть функциональное предназначение наиболее значимых в социокультурном аспекте поведенческих стереотипов.
Методологическая основа исследования базируется на принципах многоуровневого методологического анализа. Первичным, наиболее абстрактным уровнем исследовательской практики выступает общность философских способов познания действительности, среди которых рационально выделить: принцип объективности или всестороннего учета фактов (применение именно этого способа работы с источниками вернее всего решает проблему репрезентативности документального материала, так как информация, полученная из источников разного происхождения, снижает вероятность искажения исторической реальности, проявления субъективизма при обобщении данных); принцип раскрытия элементов многофакторного взаимодействия (что позволяет детерминировать функциональное предназначение и положение в системе категорий общественного сознания и поведенческой практики); применение синергетического подхода, позволяющего сочетать идею эволюционного развития с представлениями о многовариативности исторического процесса, наиболее адекватно оценивающего влияние субъективных факторов на развитие неустойчивых ситуаций; принцип системности и целостности решения задач научного познания (в рамках авторской концепции рассматриваемого феномена); принцип восхождения от абстрактного к конкретному и от конкретного к абстрактному.
Определение предмета исследования предполагает выход еще на один дополнительный уровень методологического анализа. Речь идет о принципах комплексного междисциплинарного исследования, направленных на решение узко специализированных задач и, вместе с тем, объединяющих в себе широкий спектр общенаучных методов. В рамках следующего уровня методологического анализа в исследовании применяется структурно-функциональный подход к изучению рассматриваемых феноменов исторической действительности. Совокупность методов, определяющих конкретно-научную методологию, характерную для избранной отрасли знания, включает в себя, в первую очередь, принципы и способы эмпирического анализа (герменевтические приемы работы с текстом исторического источника с учетом обстоятельств времени и места его появления, авторских характеристик, выявление степени объективности информации, а также количественные методы исследования массовых документов: применение контент-анализа, статистической группировки фактов и т.п.).
В работе используется терминология как общепринятая в литературе, так и оригинальная. Ключевыми понятиями проблемы выступают: социальные представления, менталитет, «общинный архетип», «картина мира», социальная психология, поведение крестьянства; социальное сопротивление, в рамках которого выделяются: формы обыденного сопротивления и массовой агрессии; «общинная революция».
Понятие менталитета определяется в диссертации как способ, метод познания действительности, присущий определенной социальной общности и отражающий первичный, обыденный уровень восприятия. Дефиниция «общинного архетипа» отражает своеобразие социальных ориентаций, соответствовавших традиционной культуре крестьянского сообщества.
Под термином «картина мира» (здесь необходимо учесть, что такие термины, как «картина мира», «познавательная карта», «когнитивная карта» и пр. являются синонимами) понимается мировосприятие рассматриваемой социальной общности в определенный период времени. Среди всего перечня ее элементов, общих тем, привлекающих внимание современных исследователей[6], следует выделить параметры, выступавшие в описываемую эпоху опорными конструкциями, своего рода каркасом содержания представлений как группового, так и массового сознания.
Феномен «общинной революции»[7] рассматривается в диссертации как архаическая программа социально-утопических представлений, жестко ориентированная, благодаря фанатизму и иррациональной убежденности мотивационной сферы социальной психологии, на неизбежную реализацию идеала. А также – как общий процесс, объединяющий отдельные проявления социально-психологических реакций, в мощное движение за восстановление состояния равновесия. Торжество «великой утопии» оказалось возможным в уникальной ситуации системного кризиса уже отживающих свой век конструкций российской государственности. В то же время нельзя не признать, что победа крестьянской революции в конечном итоге обернулась ее поражением, так как объективное содержание изменений, происходивших в системе властно-политического регулирования, было так или иначе связано с необходимостью решения неотложных задач цивилизационной практики (в русле общего процесса перехода к индустриальному обществу), что привело к подавлению крестьянства и преобразованию его в новую социальную реальность.
Научная новизна исследования заключается в том, что в нем впервые в историографии на основе привлечения широкого комплекса источников дан комплексный анализ социальных представлений и поведения российского крестьянства в период с 1902 по 1922 гг. При этом решается одна из важнейших познавательных задач: определение характера и направления изменений в соотношении неизменности (влияние культуры) и изменчивости (влияние социальности), т.е. базовых конструктов социокультурного подхода, в процессе эволюции содержания представлений и поведенческих стереотипов.
В диссертации соискателя впервые предпринята попытка интерпретации феномена «общинной революции» посредством категорий крестьянского менталитета и поведения.
Новизна исследования во многом определяется использованием достижений методологии междисциплинарного синтеза. Использование подобных методологических приемов нашло, в частности, свое выражение в оформлении стержневого компонента концепции, сущность которого заключается в признании тезиса о значительной степени воздействия ментальной интерпретации происходящего на направление и характер социокультурного развития.
Следует также отметить и новизну методики сквозного анализа источников массового происхождения. В диссертации воспроизводится образ базовых конструктов крестьянской «картины мира», аутентичный изучаемой эпохе, посредством многомерного анализа массовых источников максимально возможного видового разнообразия.
На защиту выносятся следующие основные положения, в которых нашла отражение научная новизна диссертационного исследования:
1. Применение многофакторного метода к изучению социальных представлений и поведения российского крестьянства позволяет выделить ряд острейших противоречий, лежавших в основе социальной динамики в рассматриваемую эпоху, в числе которых: противоречие между общим направлением, ходом и темпами процесса коммодификации в аграрной сфере и особой сопротивляемостью родового общинного сознания к любым изменениям в хозяйственной практике, воспринимаемым как угроза воспроизводству традиционных социальных ориентаций; между значительным ростом численности сельского населения и возможностями экстенсивной системы землепользования при сохранении прежних принципов хозяйственной практики и рутинной техники; между развитием элементов рыночного сознания и мифологемами эгалитаризма и отрицания частной собственности; между патриархальной субкультурой сельского сообщества и проникавшими в деревню эрзац-образцами городской субкультуры и т.д.
2. Вследствие изменения условий хозяйствования, демографической модернизации, роста уровня грамотности, информационных горизонтов и других факторов, менталитет, система социальных представлений и поведения крестьянства неизбежно будут меняться в сторону усложнения содержания и иерархии связей взаимоподчинения, однако синкретизм крестьянского сознания будет препятствовать вытеснению рудиментарных, отживших свой век, архаических представлений.
3. Крестьянский менталитет как способ познания действительности обладал рядом особенностей, характерных для изучаемой социальной группы. Среди них в диссертации названы: высокая степень природообусловленности; доминанта хозяйственных приоритетов; синкретизм сознания (нерасчлененность системы представлений); высокая религиозность, и производная от этого, мифологизированность крестьянского сознания.
4. К основным элементам «картины мира» российского крестьянства в исследовании относятся социальные представления, отражающие сущность крестьянского восприятия условий хозяйственной практики, системы властно-политического регулирования, а также стержневых компонентов духовного самопознания.
5. В диссертации доказано, что единство ментальных установок, закрепленное веками воспроизводства идентичных для населения всей страны социальных ориентаций, будет определять общее содержание крестьянских «претензий» к власти и в н. ХХ в. С другой стороны, содержание социальных представлений средневолжского крестьянства приобретает под воздействием факторов объективного порядка (аграрный характер экономики региона в целом, достаточные земельные ресурсы, относительно высокое плодородие почв создавали необходимые условия для сохранения минималистской трудовой этики и мифологем уравнительной справедливости) ряд особенностей. Своеобразие регионального аспекта проблемы – в наибольшей приверженности крестьянства ценностным установкам, соответствующим «общинному архетипу».
6. Аграрная программа средневолжского крестьянства предполагала необходимость воспроизводства традиционных социальных ориентаций (прежде всего, идея уравнительного землепользования, минимализации трудовых затрат, представление о праве затраченного труда как условия обретения земли).
7. В условиях углубления социально-политического кризиса архаизация коллективного сознания российского крестьянства, опосредованная процессом коммодификации, принимает дополнительное ускорение. Во многом в архаизации аграрного сектора экономики повинно само государство, не сумевшее предложить крестьянству щадящий вариант перехода к товарному хозяйству, и, более того, своей непродуманной аграрной политикой провоцировавшее деревню на сопротивление.
8. Еще одним немаловажным основанием для воспроизводства «общинного архетипа» в условиях победы революции и ликвидации помещичьего землевладения следует считать необходимость непосредственного регулирования «земельного вопроса».
9. В исследовании показана эволюция монархического идеала в крестьянском сознании. В качестве общей тенденции подобных изменений следует выделить процесс рассогласования наличного и потребного образов, т.е. в основе десакрализации и демонизации «царского образа» будет находиться противоречие между социальным идеалом («надежа – православный Царь») и переносом рефлексии по поводу переживания состояния социально-политического кризиса, и, не в последнюю очередь, кризиса имперского сознания, на личность конкретного монарха, персонификация ответственности за «бессилие», слабость Государства, в том числе и в отношении механизмов властного регулирования обострившихся социальных противоречий.
10. Необходимо отметить, что традиционный политический идеал крестьянства, основанный на идеях равенства и социальной справедливости, восходил к ценностям догосударственной эпохи, но также впитал в себя и системные характеристики патернализма как необходимого элемента. Подобное противоречие объясняет преимущественно социальную направленность революционности крестьянства, его «ненацеленностью» на власть.
11. Опыт непосредственного участия в процессах «приобщения к власти» (в рамках петиционного движения) станет мощным стимулом роста социальной активности, способом восприятия новых для патриархального сознания политико-правовых представлений, в то же время масштабные репрессивные санкции запустят процесс дискредитации государственных ценностей в массовом сознании. Дополнительные основания этот процесс приобретет в условиях военно-политического кризиса 1915–1916 гг. С другой стороны, ослабление репрессивных функций государства в 1917 г. выступит одним из факторов активизации социального сопротивления и перераспределения функций властно-политического регулирования от государства к общинной организации. Повторное обретение «государственного инстинкта» в представлениях крестьянства связывалось уже с получением гарантий от реставрации самодержавно-помещичьего строя, «старого режима», и, наоборот, с признанием, легитимизацией завоеваний «общинной революции».
12. На протяжении всего рассматриваемого периода вера и обрядность играли важнейшую роль в жизни крестьянского социума, имея своим предназначением упорядочивание элементов структуры микро- и макрокосма крестьянской повседневности. Характерной особенностью, производной от синкретизма народного миропонимания, выступает наслоение, взаимопроникновение язычества и православной традиции. В периоды социально-политических кризисов проявления антиклерикальных настроений никоим образом не затронут сферу крестьянской религиозности: объектом протестных действий будет выступать Церковь как земельный собственник и Церковь как идеологический институт государства.
13. Рефлексию крестьянской общины как социального организма можно представить в виде четырехчленной формулы: изменение условий жизнедеятельности (появление внешних угроз процессу воспроизводства традиционной культуры) – интерпретация («перевод») изменений на предмет их соответствия «общинному архетипу» (ментальным конструктам корпоративного сознания) как основной гарантии витальности крестьянского бытия – соединение («проекция») результатов ментального анализа с оценкой конкретных обстоятельств, вызывающих складывание фрустрирующей ситуации («блокировка всяческих надежд») – и, наконец, активизация сопротивления в активной или пассивной (обыденной) форме, выраженная в виде одного из поведенческих стереотипов.
14. Своеобразие содержания когнитивной карты средневолжского крестьянства проявилось и в воспроизводстве определенных поведенческих стереотипов, оформлявших собой психологию великоросса-общинника. В настоящем исследовании предпринимается попытка интерпретации социального поведения посредством категории сопротивления крестьянской общины притязаниям внешних акторов социально-политического взаимодействия, и, одновременно, выдвижения встречных претензий в целях защиты внутреннего социокультурного пространства и сохранения состояния равновесия. Для решения этих задач в социальной психологии носителей «общинного архетипа» существовал набор, «депо» механизмов регуляции, отличавшихся определенной общностью характеристик. Речь идет о «ритуальной», символической стороне привычных психологических реакций, с помощью которых «измерялась» степень репрессивной практики государства, эффективность государственного регулирования, возможности для моделирования социального пространства.
15. Ритуал воспроизводства форм обыденного сопротивления и массовой агрессии и пр. позволял не только «перевести» непонятные, незнакомые, с точки зрения родового сознания, знаковые образы новой эпохи на язык доступных для понимания категорий, использование практики «исполнения обряда» имело несколько функциональных предназначений (функции: регуляции социально-политического взаимодействия; «сброса» сверхсильных эмоциональных переживаний, психологической компенсации).
Научно-практическая значимость исследования определяется возможностью использования ее результатов для дальнейшей научной разработки социально-психологической интерпретации истории российского крестьянства, изучения социальных представлений и поведения российского крестьянства в модернизационную эпоху. В результате обобщения достижений отдельных дисциплин гуманитарного профиля, в диссертации создана логически обоснованная система приемов и методов исторического анализа социальной психологии, что создает условия для дальнейшей интеграции формационного и социокультурного подходов.
Выявление механизмов социально-политического взаимодействия на уровне психологии и поведения народных масс, ритуальной стороны преодоления противоречия между неизменностью и изменчивостью человеческой культуры, определение тех элементов крестьянской «картины мира», которые участвуют в процессе социально-психологической рефлексии, легко проецируется на современную ситуацию. Следовательно, результаты научного анализа могут быть востребованы не только последующими исследователями-теоретиками, но и практиками в смысле рекомендаций в идеологической сфере, в сфере политтехнологий и т.д.
Тем самым, данные диссертационного исследования могут быть использованы как в практической деятельности органов государственного управления, так и в преподавании курсов отечественной истории, социальной психологии, социологии, при написании специальных и обобщающих трудов и учебных пособий. Интересный и богатый фактический материал диссертации выступит весомым аргументом в процессе анализа исторических реалий рассматриваемой эпохи, детальной иллюстрацией важнейших событий российской действительности первых десятилетий ХХ века, зафиксированных в знаковых образах крестьянского сознания.
Апробация работы. Результаты данного исследования активно используются в учебном процессе учреждений системы высшего профессионального образования: разработана тематика дипломных и курсовых работ, читается спецкурс, проводятся спецсеминары. Основные положения диссертации были изложены на международных, всероссийских, региональных научных конференциях. В частности, в ходе работы: XIV международного симпозиума «Пути России» (26-27 января 2007 г.); VII-й и IX-й межрегиональных научно-практических конференций историков-аграрников Среднего Поволжья (май 2003 и 2006 гг.) и др. По результатам конкурса РГНФ за 2007 г. получил поддержку издательский проект на тему: «Десять мифов крестьянского сознания: очерки истории социальной психологии и менталитета русского крестьянства (конец XIX – начало ХХ века) (по материалам Среднего Поволжья)» объемом 28 а.л. Кроме того, по теме исследования опубликована монография: Сухова О.А. «Общинная революция» в России: социальная психология и поведение крестьянства в первые десятилетия ХХ века (по материалам Среднего Поволжья). – Пенза: ПГПУ, 2007. – 46,8 п.л. Общее число публикаций по теме исследования – 39 работ объемом 67 п.л.
II. СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ
Структура диссертации подчинена исследовательской логике и состоит из введения, пяти глав, заключения, списка источников и использованной литературы (827 наименований), приложений.
Во Введении определены актуальность темы, цель и задачи исследования, его методологические основы, хронологические и территориальные рамки, степень изученности проблемы, сформулированы новизна исследования и основные положения, которые выносятся на защиту.
В Главе I «Историография и источники» дается характеристика возможностей использования междисциплинарного синтеза в отношении исторического анализа социальных представлений и психологии масс, рассматриваются результаты и итоги изучения предмета исследования в отечественной и зарубежной историографии, анализируется источниковая база диссертации.
В первом параграфе – «Методология проблемы» анализируются некоторые аспекты использования научных методов социальной психологии применительно к выбранному предмету исследования. Следует признать, что первые попытки экстраполяции теоретической парадигмы психологической науки в сферу методологии истории относятся ко второй половине XIX в., т.е. ко времени появления социальной психологии в качестве самостоятельной отрасли знания, что открывало перед историографией широкие горизонты междисциплинарного синтеза. Особенно продуктивным это оказалось в отношении подсистем второго (психология больших групп – классы) и третьего порядка, охватывающих изучение масс и массовых движений, массовые явления психики, общественное мнение и массовые политические настроения, массовые коммуникационные процессы и феномены массового стихийного поведения[8].
Примерно с середины XIX века для определения своеобразия мыслительной деятельности и сознания конкретной этнической общности в научной литературе стали использоваться также понятия «менталитет» и «ментальность»[9]. Тем самым, субъективный способ познания, предполагающий рассмотрение человеческой истории через призму идей и представлений изучаемых персонажей, возникнув, сразу стал формироваться в двух направлениях: в виде социально-психологического ракурса, фокусировавшегося на дефиниции мотивационной сферы и особенностей поведения общностей (специфику их реагирования на окружающий мир), и как история менталитета, где поиск научной истины акцентировался в рамках воссоздания когнитивной сферы сознания (знания, воззрения, верования, «чувствования», иерархия ценностей, потребности, архетипы коллективного бессознательного), характеризовавшейся, в свою очередь, не только относительной статичностью своего развития, но и активным присутствием в содержании реально функционирующего сознания.
Относительно устойчивая практика научного изучения «mentalite» связывается ныне с творчеством представителей школы «Анналов». «Новая волна», возникшая в исторической науке во многом как естественная реакция французского общества на мировой экономический, а, следовательно, и духовный кризис[10], постепенно превратилась в доминирующее направление (особенно в последней трети ХХ в.) в исторической науке во Франции и, в меньшей степени, в Великобритании, США и других странах[11].
Дефиниция общественной психики как одного из факторов исторического процесса впервые стала достоянием отечественного гуманитарного знания в трудах В.О.Ключевского, Н.И.Кареева и В.М.Хвостова, посвященных вопросам историософии и методологии истории[12]. Весьма показателен тот факт, что социальная психика носит у Н.И.Кареева интерментальный [курсив наш – О.С.] характер. При этом механизм объективного воздействия определялся передачей от поколения к поколению неких общих, сохраняющих относительное постоянство во времени умственных привычек, представлений, понятий, взглядов и пр., а, следовательно, в основе «выбора» направления социальной динамики будет лежать содержание связующих скреп между «отдельным душами» одного коллектива[13].
В 20-е – 30-е гг. ХХ в. структурирование общества по социально-классовому признаку, лежавшее в основе марксистской методологии всей совокупности наук об обществе, привело к абсолютизации классовой сущности социально-психологических характеристик, классовая психология подменила собой и массовое и индивидуальное сознание.
В определенном смысле свое второе рождение историческая антропология переживает в период 1960-х гг.: веяния «оттепели» раздвинули горизонты теоретического знания и реанимировали исследовательский интерес к вопросам социальной психологии и общественного сознания. Среди авторов, посвятивших свою деятельность разработке теоретических основ данной проблематики, следует отметить Г.М.Гака, В.Ж.Келле, В.А.Ядова, Г.Г.Дилигенского, А.К.Уледова, Б.А.Грушина и др.[14]
Что же касается «психологической» сферы историко-антропологических исследований, то это направление после периода незначительного всплеска интереса научной общественности в 1970-е гг. было практически свернуто. Исключение составляет лишь изучение семиотики русской культуры, связанное, в первую очередь, с именами Ю.М.Лотмана и Б.А.Успенского[15]. Кроме того, традиции изучения мыслительных установок «безмолствующего большинства», присутствие которых фиксировалось в образах народной культуры, были продолжены в творчестве М.М.Бахтина и А.Я.Гуревича[16].
В условиях глобальных изменений основ теоретико-методологической парадигмы всей системы гуманитарного знания в современной России, когда «первой проблемой исторического исследования» (а не просто подходом или методикой) был назван менталитет, эта тема становится крайне востребованной, появляется мода на это понятие, которая вдруг обнаружила самое непосредственное отношение к задачам «возрождения духовной жизни страны»[17].
В диссертации показано, что формирование особенностей характера, душевного склада людей, групп и общностей (словом то, что составляет предмет изучения социальной психологии) в исторической ретроспективе своими корнями уходит в эпоху складывания той или иной этнической общности, когда в национальном самосознании возникают и закрепляются архетипические (т.е. изначальные или прологические) представления, опосредующие уникальность и самобытность последнего, «наш умственный и духовный строй» в целом. Функциональное значение этих «глубинных структур» социальной психики в ходе развития человеческого общества чрезвычайно велико: они обеспечивают собой процесс социокультурной идентификации, создавая, так сказать, «бюро» реакций на возможные угрозы состоянию социального равновесия. Менталитет, таким образом, определяет и «опыт», и поведение, поэтому попытки ограничения данной категории рамками «коллективного бессознательного» суть ошибочные утверждения. Априорные формы сознания (или подсознания) являются ключевым, системообразующим компонентом понятия «менталитета», но отнюдь не исчерпывают всего содержания. Наряду с этим объективно неизменным уровнем, безусловно, существуют «подвижные» структуры, содержание которых объясняется совмещением и соотнесением социальных представлений и индивидуального восприятия, иррациональных и рациональных процессов. Объем получаемой информации в структурах социальной памяти непрерывно возрастает и какая-то менее значимая в данный момент часть ее вытесняется в сферу бессознательного; вытесняется, но не уничтожается полностью, а сохраняется в качестве защитных комплексов на случай возникновения ситуации социокультурных диспропорций.
В диссертации предлагается следующая дефиниция менталитета: это национальный метод познания действительности, способ приобретения, переработки (перевода), оценки и хранения информации, получаемой обществом, по своему морфологическому содержанию отличающийся уникальностью и неповторимостью по сравнению с другими социумами, своего рода несущая конструкция в структуре общественного сознания, задающая направление социокультурной динамики и продуцирующая особенности процесса отражения.
Для того чтобы избежать некоторой недосказанности, неопределенности при дефиниции понятия менталитета, А.Я.Гуревич предложил заменить его категорией «картина мира», эвристическая ценность которой, по его мнению, сомнений не вызывает. Прогнозируя возможные методологические изменения, автор лишь приветствует переход от истории ментальностей к культурно-антропологически ориентированной истории, понимаемой им как история картин мира[18].
С другой стороны, продолжает находить своих сторонников концепция психологического объяснения массовой социальной динамики. В этом случае фактором, детерминирующим поведение больших масс людей, выступает массовое сознание[19]. В монографии Д.В.Ольшанского найдено обоснованное решение проблем анализа механизмов формирования массы как социального носителя массового сознания; реконструкции основных психологических характеристик «человека в массе»; характеристики форм массового поведения, типологии толп и агрессивного поведения масс, условий возникновения агрессии и т.д.
Сказанное выше не позволяет сомневаться в желательности и востребованности дальнейшей разработки концептуальных основ культурно-антропологической сферы научного познания как одного из основных компонентов «глобальной истории», играющего, нередко, определяющую роль при выборе направления динамики социального развития. Решение подобной исследовательской задачи в дальнейшем призвано стать главным залогом преодоления диффузности исторического знания, базисом «новой» методологической парадигмы.
Во втором параграфе – «Историография» дана характеристика историографических аспектов проблемы. В развитии историографии выделяется несколько периодов. Начальным этапом в изучении социальных представлений крестьянства рассматриваемой эпохи следует считать время зарождения историографии приговорного движения. Первый период развития соответствующей традиции приходится, таким образом, на 1906–1917 гг., и представлен работами А.Васильева, Б.Веселовского, В.Кудрявцева, П.Марева, К.Сивкова и др.[20]
В 1920-е – 1930-е гг. в условиях «рождения в муках» новой методологии гуманитарного знания внимание исследователей к вопросам общественного сознания резко снижается. За некоторым исключением[21] в работах, посвященных крестьянскому движению в революционный период представлено, как правило, поверхностное, недоверчиво-осторожное отношение к крестьянскому правотворчеству[22].
Определенную актуальность вопросы, связанные с изучением массовых социальных движений, обретают во второй половине 1950-х гг. в связи с очередной волной торжеств по поводу юбилеев российских революций. К юбилейным датам были приурочены и публикации по истории крестьянского движения, как всероссийского, так и регионального уровней[23]. За короткое время эта тема становится одной из наиболее разработанных в советской историографии. Особенностью развития исторической традиции в деле изучения российского крестьянства в 1940-х – 1950-х гг. стал локальный характер большинства исследований. Однако уже в этот период времени в рамках аграрной истории была осознана необходимость разработки не только принципов и приемов статистического изучения крестьянского движения, но и социально-психологических аспектов проблемы.
В 1960-х – 1980-х гг. в развитии отечественной историографии происходят значительные структурные и методологические изменения, которые позволяют выделить этот период в отдельный, качественно новый этап. Атмосфера «оттепели» оказала свое эпохальное влияние на развитие исторической науки, предопределив зарождение исследовательского интереса к социально-психологическим аспектам истории сначала на уровне источниковедения, а впоследствии, в рамках создания самостоятельного категориального аппарата и методологических основ.
Изучение социальных представлений традиционно выступало необходимым аргументом для общих выводов исследователей, что косвенно подтверждало важность обращения к данной проблематике. Вместе с тем, в качестве отдельного, «перспективного» направления, изучение социальной психологии, воззрений и настроений российской деревни стало выделяться исследователями лишь с середины 1980-х гг. Наиболее разработанным направлением изучения общественного сознания российского крестьянства в современной отечественной историографии принято считать исследование социально-политических воззрений крестьянства. Некоторые итоги развития историографии и источниковедения в данном направлении были подведены в работе Б.Г.Литвака[24]. Настоящей энциклопедией социальной психологии российского крестьянства можно назвать монографию, выполненную в соавторстве Б.Г.Литваком, П.С.Кабытовым и В.А.Козловым[25].
Период 1990-х гг. становится временем возрождения лучших традиций отечественного крестьяноведения. Этот процесс оказался весьма стремительным вследствие приобщения российских историков к непрерывавшейся на протяжении всего ХХ века культурно-антропологической традиции изучения крестьянства на Западе[26].
Всплеск поистине ажиотажного интереса, проявившегося в российском гуманитарном знании, к проблемам воздействия ментальных факторов на ход истории в середине 1990-х гг. не только стимулировал обновление методологических конструкций в деле изучения общественного сознания, но и опосредовал появление множества работ, связанных с исследованием психоментальных механизмов возникновения и развития крестьянского бунта, стереотипов социального поведения крестьян в условиях углубления социально-политического кризиса.
Значительным событием в исторической науке стал выход в свет монографий, непосредственно посвященных изучению социальных представлений российского крестьянства в эпоху революционных перемен[27].
К середине 1990-х гг. некоторые авторы стали склоняться к признанию концепции «общинной революции» как наиболее адекватной модели для объяснения аграрных беспорядков начала ХХ века[28]. Необходимо заметить, что тезис об архаизации социальных отношений в этот период становится весьма заметным явлением для работ середины 1990-х гг.[29] Вместе с тем, «восстание общин» в трудах сторонников данной точки зрения пока еще не обрело устойчивые хронологические очертания: чаще всего под это определение подпадают крестьянские выступления в 1917 – н. 1918 гг.[30]
Уже на этом этапе методологические новации были закреплены в ряде докторских диссертаций[31]. Интересующая нас проблематика оказалась востребованной как один из важнейших аспектов социально-политического взаимодействия. Причем динамика массовых настроений стала интерпретироваться не только посредством анализа факторов модификаций: крестьянская ментальность рассматривалась уже как самостоятельная сила, обладавшая активным началом и нередко задававшая общее направление социальной активности.
В рамках общего процесса возрождения лучших традиций отечественного крестьяноведения, ранее подвергнутых забвению по причине несоответствия жестким схемам марксистской методологии истории, постепенно формулируется концепция крестьянской революции, являвшаяся глубинной основой целого ряда волн социально-политических потрясений в России[32].
Обзор литературы периода последнего десятилетия ХХ века свидетельствует о формировании целого направления научных поисков, стержневым компонентом которого становится социально-психологическое (или ментальное) измерение исторической действительности[33]. Критерием, позволяющим выделить культурологическое направление исследований, выступает использование комплекса фольклорно-этнографических источников[34]. Наконец, к последней группе исследований, объединенных проблематикой, пожалуй, менее всего разработанной в методологическом плане, следует отнести работы, выполненные непосредственно в историко-антропологическом ключе[35].
Тем не менее, несмотря на актуализацию антропологического начала в историографии, можно отметить, что и к началу 2000-х гг. подлинного прорыва в этом направлении так и не произошло. Скорее исключением, чем правилом становится появление работ, выполненных на уровне докторских диссертаций и основанных на применении междисциплинарного подхода и количественных методов исследования. В этой связи хотелось бы отметить монографию О.С.Поршневой, непосредственно посвященную изучению менталитета и психологии российского общества в период Первой мировой войны[36]. Анализ ключевых особенностей психологического феномена «человека на войне», механизмов формирования образов военной действительности представлен также в работах Е.С.Сенявской[37]. В целом же можно заметить, что, социально-психологические аспекты истории российского крестьянства, как правило, предстают в трудах современных исследователях лишь в виде одного, пусть и немаловажного, элемента в системе общих построений[38].
В историографии начала 2000-х гг. приобретает новое звучание дискуссия о революционном или архаичном содержании крестьянского движения в н. ХХ столетия. Так, отстаивая революционную сущность крестьянского движения (полемизируя в этом вопросе с О.Г.Вронским, предложившим использовать термин «гражданская война» или «оппозиционное движение»[39] ), авторы коллективной монографии, посвященной 100-летию Первой русской революции, не склонны поддержать идею об архаизации аграрного сектора экономики, равно как и общественного сознания[40].
Словом, необходимо признать, что социальная психология, ментальный фактор заняли прочные и равноправные позиции среди прочих условий социальной динамики, раз за разом демонстрируя торжество преемственности в процессе развития отечественного гуманитарного знания. Однако целостной концепции, позволяющей систематизировать наши знания о прошлом крестьянского сознания, по-прежнему не создано, что совсем не удивительно, так как российская историческая антропология как метод научного познания проходит лишь начальную стадию своего становления. Теоретическая и методологическая неопределенность, нерешенность многих источниковедческих проблем создает самые благоприятные перспективы для развития данного направления, усиливает актуальность постановки вопросов, способствует формированию устойчивого научного интереса.
В западной историографии вопросы социальной психологии и общественного сознания российского крестьянства традиционно рассматривались в общем контексте социально-экономической истории дореволюционной России. Характеризуя в целом суждения западных авторов относительно уровня цивилизационного развития нашей страны, можно выделить две тенденции, присутствующие в исторических исследованиях. Сторонники одной из них придерживаются тезиса об извечной отсталости и особом историческом пути развития России, отличном от пути Западной цивилизации; другие отстаивают положение о том, что Россия шла по тому же пути, что и страны Запада, в конце XIX – начале ХХ вв. ускоренно «модернизировалась» и вполне могла избежать революционных потрясений.
В рамках концепции «уникальности, своеобразия, отсталости аграрного строя России» («пессимисты») основное внимание обращалось как раз на «особенности культуры», а причины и факторы, определяющие характер аграрной эволюции, усматривались в явлениях социально-психологического плана: в умонастроениях, поведении и поступках отдельных лиц и масс[41].
Исследователем, стоявшим у истоков идентификации крестьянства как особой социальной общности, обладающей набором уникальных сущностных характеристик, в западной историографии заслуженно считается Р.Редфилд[42]. В рамках так называемого структурно-аналитического подхода в изучении крестьянства западные историки обратились к исследованию уровня общественного сознания народных низов в сравнительно-историческом освещении[43].
Общим для работ зарубежных исследователей является признание особой приверженности русского крестьянства патриархальной культуре, предопределившей своеобразие исторического пути России в ХХ веке. Причем, крестьянская культура рассматривается как статичная, практически неподверженная изменениям и после эмансипации, и в отрыве от сравнительного анализа с процессом эволюции традиционного общества в странах Западной Европы. Кроме того, следует отметить, что «аграрной» историографии в англоязычной литературе изначально было свойственно определенное тяготение к освещению социальных ее аспектов, изучению движения и настроений масс. Это, в очередной раз, подчеркивает то значение, которое придается на Западе социально-психологической проблематике.
Заметным событием в зарубежном крестьяноведении стали работы Т.Шанина[44]. Исходя из своей теории массовой многофакторной мобильности, Т.Шанин делает вывод о том, что российское крестьянство не утратило своего единства вплоть до конца 1920-х гг. В этой связи к причинам основных социальных конфликтов в российской истории начала ХХ века следует относить рост противоречий не внутри общины, а вовне нее: между деревней и городом или между крестьянином и государством[45]. По мнению Т.Шанина, важнейшим для крестьянского сообщества кризисом, тотально завладевшим всей общественной жизнью в к. XIX–н. ХХ вв., стал кризис, вызванный коммодификацией и, соответственно, монетизацией экономической жизни[46].
Весьма значительным вкладом в дело создания и разработки целостной концепции изучения социальных представлений и поведения российского крестьянства являются труды таких исследователей, как: Д.Филд, Л.Хеймсон, Дж. Скотт, М.Левин, О.Файджес и др.[47] Открывшиеся возможности работы в советских архивах способствовали расширению рамок исследований, появлению новых методов изучения источников, столкнув в то же время в системном и научном плане старые концепции «развития» и «модернизации».
Как и в англоамериканской, в германской историографии в 1970-х и особенно с 1980-х гг. заявил о себе социально-исторический подход, приверженцы которого питают повышенный интерес к изучению поведения и психологии различных социальных групп и истории массовых движений. Более того, есть все основания утверждать, что это направление становится сегодня доминирующим в деле изучения истории России предреволюционных десятилетий германскими исследователями[48].
Таким образом, в числе «главных» вопросов исследовательской практики в отечественной исторической науке и в западной русистике в диссертации называется проблема изучения объективных факторов, определявших характер и направление трансформации социальных представлений и поведения российского крестьянства в первой четверти ХХ века, а также необходимость анализа содержания его основных ментальных конструкций, выявления структуры и особенностей социальных связей внутри данной корпоративной общности. Особое значение в контексте поисков новых ориентиров в сфере методологии приобретает изучение субъективных факторов социально-психологической динамики. Главным образом, внимание исследователей сосредоточено на изучении своеобразия менталитета российского крестьянства, существовании в нем так называемого «общинного архетипа», что позволяет трактовать революционные потрясения начала ХХ века как «общинную революцию».
В третьем параграфе – «Источники» анализируется источниковая база исследования. Критерием для классификации источников, использованных в исследовании, служит их видовая принадлежность.
Задачи исследовательской практики продиктовали настоятельную потребность в масштабном привлечении архивных источников, большинство из которых вводятся в научный оборот впервые. В диссертационном исследовании были использованы материалы трех центральных – Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Российского государственного архива экономики (РГАЭ) и четырех региональных архивов (Государственного архива Пензенской области (ГАПО), Государственного архива Самарской области (в дальнейшем ГАСамО), Государственного архива Саратовской области (ГАСО) и Государственного архива Ульяновской области (ГАУО)). В основу теоретических построений исследования легли документы в общей сложности 57 фондов вышеуказанных архивных учреждений.
Основу корпуса источников диссертации составляют документы массового происхождения, среди которых: крестьянские приговоры, направляемые в адрес Государственной Думы в период Первой русской революции; материалы анкетирования населения Саратовской губернии на предмет изучения экономического положения и политических настроений крестьянства, проведенного губстаткомитетом; тяготеющие в стандартизированной форме (анкета) отчеты («репорты») благочинных Симбирской епархии; вопросные листы министерства земледелия Временного правительства (время распространения апрель – август 1917 г.); анкеты губернских Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, поступившие в волостные советы весной 1918 г. и т.д.[49]
В частности, весной-летом 1917 г. в целях мониторинга массовых настроений в ряде регионов проводилось анкетирование населения империи. Значительный комплекс источников подобного рода (всего 595 документов) находится на хранении в Пензенском государственном архиве[50]. Своеобразие данного вида исторических источников диктует необходимость выделения нескольких уровней научного анализа: изучение содержательной компоненты, степени распространенности суждений, а также социальной идентификации всего комплекса представлений. Документальной основой настоящего исследования стали 304 вопросных листа, заполненных респондентами. Категории высказываний, зафиксированные в анкетах, позволяют реконструировать социальный идеал средневолжского крестьянства непосредственно в период его реализации.
В общей структуре уникальных письменных источников в диссертации выделяются такие виды материалов, как: делопроизводственная документация, статистические источники, периодическая печать, документы личного происхождения, литературные памятники, публицистика и пр.
В частности, огромный массив документов, отражающих официальный (административный) взгляд на состояние массового поведения и настроений подавляющего большинства населения империи, представлен в фонде 102 (Департамент полиции, ГАРФ).
Важную роль в деле построения объяснительных моделей по вопросам социальной психологии средневолжского крестьянства сыграли материалы дознаний, обвинительные акты и прочие документы местных органов судебной системы в период 1902–1917 гг. Уникальность этих источников заключается в том, что способы кодировки информации при производстве допросов обвиняемых по делам об участии, скажем, в массовых беспорядках, погромах и т.д. отличаются определенной тенденциозностью лишь в плане формулировки вопросов, объяснения же обвиняемых фиксируются без каких-либо существенных изменений. А при отсутствии мотива скрыть информацию, не имеющую отношения к следствию, можно предположить значительную степень достоверности суждений[51].
Источниковую базу исследования серьезно пополнил обширный комплекс опубликованных источников. Нельзя не признать, что социальная динамика является тем материалом, который, зафиксированный документально, будет равновелико аккумулировать исследовательский интерес в любой период времени. Этим во многом объясняется масштабная издательская деятельность в деле публикации документов по крестьянскому движению как в Советской Союзе, так и в современной России в условиях развернувшейся «архивной революции». В исследовании проделана значительная работа по новому прочтению, новой интерпретации текстов с учетом современных достижений в сфере методологии исторической науки[52].
Большой интерес для исследователя крестьянской ментальности и психологии представляет художественная литература, родственная ей публицистика, а так же опубликованные воспоминания и дневники, как государственных деятелей, так и рядовых участников, и очевидцев событий[53].
Отдельным видом источников по рассматриваемой проблеме можно назвать периодическую печать. Работа с материалами периодики диктует необходимость критического переосмысления оценочных суждений и выводов, присутствующих в публикациях, поскольку в лучшем случае мы имеем дело с отражением своеобразия социальной психологии крестьянства, преломленным через призму сознания и духовного универсума «читающего меньшинства».
Общие тенденции развития исторической науки на современном этапе теснейшим образом связаны с актуализацией таких «нестандартных» для историографии советского периода источников как писем, фольклорных форм, содержания слухов и т.д.[54]
К числу особо востребованных в данное время источников весьма специфического характера следует отнести фольклорные материалы, прежде всего, пословицы и поговорки, собранные в свое время В.И.Далем. Аналогичные формы встречаются также в материалах этнографического характера (в виде бытоописания повседневной жизни российской деревни), в отчетной документации приходских священников и пр.[55]
Информация ментального характера почти никогда не представлена в документах в «чистом» виде, поэтому при работе с текстом документа на повестку дня выносится задача ее «расшифровки», поиска подлинного смысла, нередко противоречившего как формальному выражению представления, так и его интерпретации субъектами исторического процесса.
Представленный выше корпус исторических источников позволяет эффективно решать задачи исследовательской практики, обеспечивает аргументированность и обоснованность полученных результатов, обобщений и выводов. Информативную наполняемость источниковой базы следует признать достаточной для достижения поставленной цели.
Глава II «Содержание социальных представлений средневолжского крестьянства в пореформенную эпоху» представляет собой анализ факторов динамики социальных представлений и содержания опорных конструктов «картины мира» средневолжского крестьянства.
В первом параграфе – «Факторы динамики социальных представлений и поведенческой практики» рассматриваются важнейшие условия исторической реальности, определявшие характер и направление динамики развития социальной психологии крестьянства. Одним из первых по значению и степени своего влияния следует назвать демографический фактор, ставший мощнейшим вызовом сельскому сообществу. Нельзя не признать, что демографическую ситуацию в Российской империи во второй половине XIX – начале ХХ вв. достаточно адекватно определяло понятие взрыва. В условиях обретения свободы установка на минимализацию трудовых затрат в крестьянском хозяйстве (как одна из социальных ориентаций общины) имела своим объективным последствием более высокие темпы роста народонаселения по сравнению с увеличением производства продовольствия.
Еще одним, фактором социальной динамики, довольно неоднозначно трактуемым в современной историографии, выступает ускорение модернизационных процессов и коммодификации хозяйственной практики. Формирование ценностей, связанных с иным типом хозяйственного уклада, с процессом товаризации земледелия, рост частнохозяйственной инициативы в крестьянской среде имели своим результатом, помимо прочего, еще и усиление раскола деревни, создавая угрозу воспроизводству императивов эгалитаризма как базового компонента родового сознания, а, следовательно, повышая уровень социальной конфликтности.
В процессе анализа наиболее характерных тенденций развития крестьянского земледельческого хозяйства и социально-экономического уклада в пореформенной деревне со всей очевидностью проявляется проблема, ставшая одной из самых дискуссионных в современной отечественной историографии – проблема дефиниции феномена аграрного кризиса. В диссертации показано, что анализ факторов динамики содержания социальных представлений не дает убедительной картины явного преобладания ценностей модернизма в настроениях и поведении поволжского крестьянства в начале ХХ века как пути укрепления жизнеспособности крестьянского хозяйства. Скорее, следует вести разговор о формировании соответствующих представлений в качестве тенденции, тенденции достаточно выраженной, но неустойчивой. Степень необратимости этого процесса зависела от целого ряда условий и, прежде всего, от адаптационных возможностей крестьянской психологии, щадящего характера социальной политики государства, экономических условий, позволяющих сравнительно безболезненно изменить направление хозяйственной деятельности и т.д. Следует признать, что в эту переломную во всех отношениях эпоху вызовов, идущих извне и угрожающих стабильности социального мироустройства, оказалось гораздо больше, а степень их воздействия масштабней, нежели способность общины к реакциям, адекватным духу времени.
В данном параграфе нашла свое отражение и характеристика социальных факторов, определявших изменение мировоззренческих установок. К условиям ментальной динамики следует отнести особенности деревенской повседневности, отражающие «семейно-трудовую сущность» крестьянского хозяйства, сохранение традиционных социальных ориентаций, трансформацию функций общинной организации.
Во втором параграфе – «Крестьянская ментальность в условиях эмансипации» представлена характеристика содержания социальных представлений, что позволяет реконструировать традиционный дискурс базовых элементов, выстроенный на образах «земли» и «воли».
В пореформенный период в результате обретения свободы и самоуправления крестьянским сознанием был изжит мотив желательности перехода на казенные земли. Он утратил свою привлекательность не только потому, что частично был реализован. Крестьяне утвердились во мнении о возможности переустройства жизни согласно с идеалом Правды в ближайшем будущем и стали огульно требовать «черного передела» или «всеобщего поравнения», считая монарха в состоянии противостоять воле помещиков. Крестьянский идеал становился все более конкретным. На первый план выступают экономические условия свободного крестьянского хозяйствования, центр тяжести переносится на выработку основ «аграрного рая».
Руководствуясь пониманием непосредственной зависимости между угрозой голода и демографическим ростом при сокращении возможностей колонизации, а также необходимостью защиты традиционного хозяйственного типа, «родовое» сознание неизбежно будет генерировать требование «земли». Подобные представления являлись настолько укорененными в крестьянском менталитете, что все попытки государства насильственным образом разрушить этот тип земледельческой культуры в первые десятилетия ХХ в. не увенчались успехом и не привели к желаемому результату.
В параграфе характеризуется крестьянский правопорядок в рассматриваемую эпоху. Обычное право сохранилось и продолжало сосуществовать в тесном контакте с новыми представлениями, придавая своеобразие процессу восприятия крестьянами норм формального права. Возникла сложная, фрагментарная система многоуровневого взаимодействия обычая и официально установленных форм правоотношений, система, в которой воплощалось крестьянское видение «Правды».
К началу ХХ в. патриархальный крестьянский быт, хотя и подвергся мощному воздействию, полного и окончательного разрыва с прошлым не произошло. В крестьянском сознании новое порой самым причудливым образом уживалось со старым и порождало синкретичное содержание «картины мира» переходной эпохи. Проникновение иных, чуждых «общинному архетипу» образов вызвало к жизни рост внутриобщинной конфликтности, обострило структурное противоречие общественного сознания, противоречие между патриархальной и модернистской традицией, разрешить которое быстро и безболезненно, революционным путем было просто невозможно. Невозможно не только в силу живучести патриархальных представлений, формировавшихся в течение столетий, но и по причине существования прочной зависимости между традиционализмом и стабильностью социальных структур, сохранением алгоритма передачи социальных знаний и опыта, культурной идентичности в целом.
Глава III «Экономические аспекты социальных представлений крестьян Среднего Поволжья в первые десятилетия ХХ века» посвящена характеристике экономических воззрений средневолжского крестьянства в революционную эпоху.
Среди важнейших параметров анализа в данном случае необходимо выделить следующие: обоснование необходимости радикальной экономической реформы; реконструкция отражения объекта хозяйственной деятельности в представлениях группового сознания; изучение суждений о путях или методах решения аграрного вопроса в российской деревне.
В первом параграфе – «Экономические воззрения российской деревни в 1905 – 1907 гг.» показано, что приговорное движение как уникальный феномен крестьянского правотворчества, появившийся в результате трансформации политической системы российской империи в н. ХХ в., одним из своих значений имел письменную фиксацию социальных нужд и чаяний, преломленных через семиотику новых для традиционного сознания вербализированных представлений. Результаты исследования базируются на анализе значительного количества документов приговорного движения, направленных в адрес Государственной думы в 1905–1907 гг. крестьянами Пензенской, Самарской, Саратовской и Симбирской губерний. Используя методику контент-анализа подобных документов периода Первой русской революции в сопоставлении с анализом содержания текстов отдельных постановлений и резолюций крестьянских организаций, можно воссоздать наиболее адекватную историческим реалиям систему положений экономической парадигмы крестьянского сознания.
В ходе исследования определено, что основная причина (аутентичная крестьянскому видению проблемы) обнищания, оскудения хозяйства полностью поглощается категорией «малоземелье». Перефразировав это представление, обладавшее мощным сакральным значением для средневолжской деревни, мы получим суждение о существовании причинно-следственной зависимости между количеством земли и состоянием крестьянского хозяйства. Образ земли как источника и смысла крестьянского существования был освящен православной традицией: возможность «купли-продажи» «божьего дара» как не созданного руками человека априори отрицалась. Само существование института частной собственности резко диссонировало с представлениями о справедливости, так как источником ее возникновения признавались либо факты дарения, либо самозахвата, с точки зрения трудовой этики объяснить законность и неприкосновенность первоначального появления этого права не представлялось возможным.
Крестьянское видение будущих преобразований базировалось на следующих основных принципах: уничтожение частной собственности; безвозмездный и всеобщий характера передачи земли крестьянам; непосредственное распоряжение землей; уравнительное землепользование; запрет на использование наемного труда. В этой части крестьянской программы приоритет архаичных ценностей трудовой этики очевиден, что, в свою очередь, мало согласуется с такой характеристикой общей позиции российской деревни, как требование национализации земли.
Таким образом, крестьянский вариант аграрной реформы обладал характером социальной утопии, был обращен в прошлое и произрастал из традиции. По своей сущности – это психологическая реакция на переживание кризиса потребительского хозяйства, свидетельство глубины антагонизма между статичностью ментальных конструкций и темпами модернизационных процессов.
В следующем параграфе – «Аграрная реформа 1906–1916 гг. в оценках крестьянского сознания» рассматривается социальное восприятие административных попыток реформирования общинного строя российской деревни.
Есть все основания полагать, что попытка раскола общины на «общинников» и «собственников» была встречена крестьянством как крайне нежелательная мера, как угроза возможности существования для последующих поколений, угроза разрыва в цепи воспроизводства привычных норм повседневности, а в числе основных переживаний коллективного сознания страх перед будущим становится доминирующим. «Вещное» выражение этой угрозы было, в частности, представлено тезисом о неминуемом сокращении общинного землевладения в результате землеустроительных работ, и это позволяло крестьянам маркировать «выделенцев» как «враждебную силу». Возможность интенсификации хозяйства в сознании большей части крестьянства как цель или результат проводимых преобразований не рассматривалась, мотивы крестьянских выходов из общины носили несколько иной характер, чем это предусматривалось логикой реформы. А содержание слухов, имевших хождение на территории региона в рассматриваемый период, свидетельствовало о сохранении значимости для корпоративной морали императива «малоземелья», следовательно, требование наделения землей по-прежнему оставалось главной претензией крестьян к государству.
Социокультурные издержки аграрной реформы, и, прежде всего, ментального характера (рост внутриобщинной конфликтности, угроза деструкции представлений о целостности и стабильности мироздания и т.д.), в дальнейшем превратятся в один из определяющих факторов архаизации социума. Общий фон массовых настроений в средневолжской деревне будет характеризоваться как весьма тревожный, а к прежним вызовам стабильности бытия добавятся новые, обусловленные ходом проведения реформы.
В третьем параграфе – «Крестьянская программа аграрных преобразований в условиях революции 1917 г.» отражены идейные искания средневолжской деревни весной-осенью 1917 г. В параграфе доказывается, что экономические представления средневолжского крестьянства выходили за рамки мифологемы «черного передела» лишь постольку, поскольку это допускал принцип синкретизма форм и состояний крестьянского группового сознания. Впитывая новые формулировки требований и программных положений организаций политического характера, крестьянство сохранило в целом верность патриархальному идеалу. Более того, оно впервые в истории получило возможность практической реализации мифа о «золотом веке крестьянства». Обращает на себя внимание доминирование императивов трудовой этики потребительского хозяйства. В диссертации рассматривается следующая схема важнейших конструктов крестьянского образа аграрной реформы: сохранение общинной формы землепользования при уничтожении частной собственности на землю, и не только сохранение, но и тотальное распространение таковой на все земли без исключения; главным принципом наделения землей становится непосредственный трудовой вклад земледельца в ее обработку; дополнительной гарантией неизменности «общинного» варианта земельной реформы, равно как и сохранения витальности крестьянского мира в целом, выступало требование бессрочного постоянного пользования землей; запрещалось использование труда наемных рабочих, так как это противоречило праву вложенного труда; запрещалась сдача земли в аренду, так как «землевладельцы нетрудового типа» землю «сдают за деньги», а земля в понимании крестьянства не могла выступать товаром по определению; и, наконец, в большинстве документов рассматриваемого периода присутствует требование введения уравнительно-трудовой нормы землепользования, что полностью коррелируется с принципом эгалитаризма в крестьянском групповом сознании.
В четвертом параграфе – «Социально-экономические представления крестьянства в годы Гражданской войны» рассматривается завершающая стадия утверждения социального идеала в условиях победы крестьянской революции. С окончанием гражданской войны и отменой наиболее одиозных по содержанию методов оптимизации демографических и продовольственных ресурсов страны, архаизация социально-экономических представлений достигает предельного значения, разгул «локальной» стихии становится всеобщим, не имеющим серьезных сдержек и ограничений. Моментом завершения, победой «общинной революции» можно считать переход к нэпу и законодательное закрепление крестьянских требований образца 1917 г. в Земельном кодексе РСФСР 1922 г.
Вместе с тем, укрепление локализма социальных форм имело свои исторические пределы. По мере развития властных институтов община окажется вовлеченной в процесс формирования новой социальной идентичности, соответствующей объективным задачам общественного развития. А при остром проявлении потребности в оптимизации ресурсов социальной системы государство неизбежно будет ориентироваться на жесткую схему подчинения и подавления, столь свойственную политической модели традиционного общества.
В Главе IV «Крестьянство и власть в зеркале массовых представлений» анализируется содержание крестьянских представлений о государстве и его институтах в период первых десятилетий ХХ века.
В первом параграфе – «Царь» в народном сознании начала ХХ века: монархические представления и повседневная практика» доказывается, что образ «монарха» в крестьянском сознании на рубеже XIX – ХХ вв. претерпевает определенную трансформацию, что было вызвано проявлением объективных последствий крестьянской эмансипации (демографические процессы и повышение «удельного веса молодых поколений», распространение грамотности и расширение горизонтов «информационного поля», общая политизация населения в революционный период и пр.). Однако, элементами, непосредственно ответственными за запуск процессов десакрализации и демонизации этого понятия, выступали измерения происходившего в координатах крестьянской этики, и, не в последнюю очередь, с позиций социальной утопии. В этом отношении, важнейшими деструктивными силами стали рассогласование наличного и потребного идеалов, несоответствие последнего социальным чаяниям и ожиданиям, особенно остро ощущаемое в период социально-политического кризиса, а также, осознание слабости, «бессилия» Монарха и Государства в его лице. В конкретно-исторической ситуации монарх не выполнил своего статусно-ролевого предназначения, зафиксированного в архетипах крестьянской ментальности, и оказался чуждым элементом в системе политических представлений. Вместе с тем, тотальное разрушение базовых оснований ментальности объективно ведет к утрате чувства национальной идентичности, поэтому «идея справедливого царя», как один из архетипов общественного сознания, в разных ипостасях, но, тем не менее, вновь и вновь будет находить пути своего возрождения и задавать правила игры в политической культуре российского социума.
Во втором параграфе – «Народное правотворчество в период Первой русской революции» характеризуется политический идеал революционного крестьянства. Необходимо признать, что в революции 1905–1907 гг. в российской деревне отсутствовало социалистическое руководство движением, крестьянство в большей степени следовало своим собственным представлениям, чем убеждениям радикальной интеллигенции или пролетариата. Вместе с тем, нельзя не отметить серьезных сдвигов, произошедших в крестьянском сознании. Опыт, приобретенный в революционных боях, и, особенно, в процессе столь масштабного петиционного движения, качественным образом изменил систему политико-правовых представлений, стал фактором радикализации массовых настроений, повышения социальной «пассионарности» крестьянства.
Представленные в документах приговорного движения требования по признаку общности оценочных характеристик группируются в три укрупненных категории. На первую позицию по значимости тех или иных требований в координатах массового сознания в диссертации выносятся понятия, имеющие самое непосредственное отношение к осмыслению крестьянами «свободы» и «воли». Традиционное прочтение понятия «воля» предполагало, по своей сущности, и свободу передвижения, и освобождение от административной опеки и даже от налогов. Оно отражало один из главных мифов крестьянского сознания, утопический идеал, включавший в себя синкретично объединенные представления о неограниченной свободе воли. Из всего перечня возможных интерпретаций под это определение более всего подходят требования политической амнистии, отмены смертной казни и военного положения, чрезвычайных мер и усиленной охраны. Следующая важнейшая составляющая политического идеала крестьянства объединяет в себя требования введения в систему общественного устройства выборного начала и эгалитаристских принципов. Третьим укрупненным блоком выступают антиэтакратические высказывания (выражение ненависти к «начальствующему сословию», стремление к устранению произвола чиновников и пр.). В ранг «начальствующего сословия» в период революции попало и духовенство: одним из разделов «думских обращений» становится требование церковной реформы. В оценках родового сознания «причт в идеале» соединял в себе два взаимоисключающих начала: требование ликвидации казенной церкви и отказ мира от содержания храмов и духовенства.
Присутствие в содержании документов противопоставления прошлого и будущего («что вас выбрал народ не для починки старого гнилого строя, а для постройки нового правдивого закона») свидетельствует об инверсионных колебаниях значения понятий. Каким же должен был быть новый правдивый закон, каково содержание представлений о крестьянской сермяжной Правде? В результате изучения текстов приговоров и наказов российского крестьянства в диссертации делается вывод об «аграрной обусловленности» политического идеала» («Заявите всей Думе, что трудовое крестьянство в глубине своей души свято хранит «великую правду» – «земля ничья – Божья»).
В параграфе третьем – «Содержание массовых настроений российского крестьянства в период Первой мировой войны» представлен анализ трансформации содержания массовых представлений в условиях перехода от мира к военному противостоянию. На начальном периоде войны архаичный патерналистский лозунг: «За Веру, Царя и Отечество» являлся предельно емкой формулой, выражающей некую общность официальной идеологии и народного мировосприятия и свидетельствующей о преобладании в сознании и поведении крестьянства элементов стабильности и сохранения традиционной системы социально-политических представлений: покорность воле проведения (Бога), властей, воинского начальства (на фронте). Согласно с материалами делопроизводственной документации жандармских чиновников, общий комплекс социальных представлений, непосредственно отражающих отношение населения к войне, включал в себя, прежде всего, восприятие войны в плане одобрения или осуждения военных действий, следовательно, оценку желательности ее продолжения или окончания, а также интерпретацию крестьянством целей войны. Важные позиции занимало представление о способах решения «аграрного вопроса» применительно к новым условиям. Еще одним параметром, который фиксировался в жандармских отчетах, была оценка лояльности крестьянства по отношению к местным властям и удовлетворенность «заботами правительства по обеспечению увечных и семейств призванных на войну». В материалах, относящихся к концу 1915 г., и особенно к 1916 г., фиксируется появление нового представления – о дороговизне, получившего в оценках массового сознания тотальный характер и ставшего к этому времени своего рода общей формой выражения массовых настроений в российской провинции.
Необходимо отметить, что экстремальные характеристики военной повседневности в период Первой мировой войны послужили импульсом к углублению ощущения психологического дисбаланса. Пожалуй, основным признаком грядущих перемен стало рассогласование наличного и потребного, идеалов, покоившихся на важнейших мифологемах крестьянского сознания, и реальной практики. Для народа, отличавшегося фанатичной приверженностью собственным архетипам, трудно представить более значимую мотивацию, чем не оправдавшиеся надежды.
В четвертом параграфе – «Политико-правовая сфера крестьянского сознания в 1917 г.» рассматривается содержание политических представлений и правосознания средневолжского крестьянства в условиях уничтожения имперской государственности. Правовой «революционный чин», что сформировался в российской деревне к лету 1917 г., был вызван к жизни тремя мощнейшими по степени своего воздействия движущими силами. Посягательство на базовые ценности «общинного» сознания: нарушение принципа уравнительного землепользования в период столыпинщины; коммерциализация социальных связей на фоне угрозы голода; и, наконец, разрыв в системе патерналистского восприятия власти, все это способствовало воспроизводству социально-утопического идеала в качестве предназначенной к незамедлительной реализации программы действий.
В этом контексте при определении общей парадигмы представлений крестьянства о государстве и его институтах уместна даже приставка «псевдо-», которая обозначает консервативную сущность массовой политической культуры крестьянства. Революционизм общины, несмотря на заимствование многих положений из арсенала радикальных партий, был направлен на защиту традиционного уклада и объективно вел к углублению локализма и разрыву связей в системе «власти-подчинения». Представление же о гармонии отношений между властью и крестьянством рассматривалось последним исключительно через призму решения проблемы малоземелья путем уничтожения института частной собственности и возвращения к минималистской потребительской этике.
В пятом параграфе – «Образы «новой власти» в представлениях российского крестьянства в 1918 – н. 1920-х гг.» рассматривается политическая основа протестных настроений в средневолжской деревне. В этот период обращают на себя внимание антигородская и антикоммунистическая (в смысле – «против начальства») направленность социального сопротивления, попытки восставших построить свое обращение к власти в форме «приглашения к диалогу». В документах эпохи Гражданской войны фиксировались не только объективированные претензии к власти, но и представления о социальном идеале политического управления: «вместо истинных проповедей»; «ставили диктатуру», «не входили в положение трудового крестьянства»; «требуем крестьянского самоуправления». По сути дела, это видоизмененная трактовка крестьянского прочтения «Воли» образца 1918 – н. 1920-х гг.
В Главе V. «Модели социального поведения российского крестьянства в первой четверти ХХ века» представлен анализ мотивации и поведенческой практики российского крестьянства периода «общинной революции» в рамках процесса социально-политического взаимодействия.
При рассмотрении социально-психологических аспектов в истории российского крестьянства рассматриваемого периода следует учитывать два момента: во-первых, насколько соответствовала мотивация социального поведения понятию «революции общин» и каковы основные побудительные причины массовой психологии, если оценивать их в контексте поиска признаков «общинного архетипа»; а, во-вторых, менялось ли содержание поведенческих стереотипов при сравнении периодов 1902–1916 гг. и 1917–1922 гг., что позволяет определить характер крестьянского сопротивления не только относительно объекта агрессии или вопросов идеологической практики, но и в социально-психологическом аспекте.
Реакция крестьянской автаркии на стимулы внешнего мира получает адекватное объяснение посредством категории социального сопротивления, трактуемого как противодействие притязаниям государства и земельной аристократии и, одновременно, как выдвижение встречных претензий, при помощи которых можно было компенсировать негативные последствия внешнего воздействия. Все проявления социальной активности в этом контексте можно условно разделить на два типа: обыденное сопротивление (скрытые формы протеста: порубки, потравы и пр. и выдвижение встречных претензий) и массовую агрессию как выражение поведенческих форм, соответствовавших условиям возникновения массового сознания (погромные выступления, «самосуды» и т.д.).
В параграфе первом – «Социальная психология средневолжского крестьянства в начале ХХ века» рассматривается начальный этап «общинной революции» посредством анализа мотивации, основных моделей поведения, а также условий радикализации протестных выступлений крестьянства. В параграфе показано, что, несмотря на явное преобладание скрытых форм противодействия, рубеж XIX–ХХ вв. не привнес в крестьянскую повседневность спокойствия и умиротворения. Напротив, в это время закладываются долговременные последствия роста оппозиционных настроений в российской деревне. К факторам, позволяющим детерминировать период 1902–1904 гг. как начальный этап «общинной революции», следует отнести, прежде всего, обострение противоречий экономического характера (рост арендных цен, распространение субарендных отношений и пр.); появление «новых», «нетрадиционных» стимулов, пугавших своей неопределенностью, предполагаемыми негативными последствиями; наложение идеологем революционной пропаганды на содержание аутентичных представлений о причинах падения витальности крестьянского хозяйства (сентенция о малоземелье); распространение информации о событиях в Полтавской и Харьковской губ. («заражение» общими переживаниями, ощущениями, провоцирующими возникновение фрустрирующей ситуации).
И, наконец, переходу массового социального поведения от обыденного сопротивления к открытому протесту («бунту») способствовало возникновение непосредственно состояния фрустрации, опосредованной одним или несколькими условиями (поводами). Причем сочетание таких провоцирующих факторов в зависимости от конкретных обстоятельств варьировалось самым серьезным образом (провокационные действия или открытое применение насилия со стороны властей или администрации частновладельческих экономий; распространение слухов соответствующего содержания; «сила примера»; ненаступление ответственности за содеянное и т.д.).
К началу ХХ в. значительно изменилось содержание информационного поля крестьянской повседневной действительности, и, вслед за этим, происходит трансформация социального восприятия. Безусловно, воздействие революционной пропаганды не следует абсолютизировать, «пищу для ума» крестьяне черпали и посредством традиционных каналов коммуникации. Однако отрицать наличие определенной зависимости между деятельностью радикально настроенной интеллигенции (при субъективном восприятии содержания пропаганды) и ростом масштабов обыденного сопротивления в российской деревне не представляется возможным. В диссертации доказано, что рассматриваемый период является временем завершения процесса рефлексии по поводу причин бедственного положения крестьянства, социальной деградации, временем переноса, адаптации представлений в поведение, в действие, в практику.
Во втором параграфе – «Крестьянское движение в 1905 – 1907 гг.: социальные представления и стереотипы поведенческих реакций» характеризуются социально-психологические аспекты крестьянского движения в период Первой русской революции. «Двуликость» образа крестьянской России, априори существующая и как мифологема общественного сознания, и как категория научного анализа, детерминирует основные параметры социально-психологического ракурса в крестьяноведении. При этом если оценивать «депо» поведенческих реакций на вызовы, шедшие извне мирской организации, то становиться очевидным тот факт, что отношения крестьянского «мира» с внешними акторами насилия и принуждения будут строиться по принципу неразрывного единства двух составляющих: «смирения» и «бунта». Проявление лояльности по отношению к властям и землевладельцам в данном случае будет опосредовано, с одной стороны, ценностями патернализма, а, с другой, этимологией понятия «смирение», производного от слова «смириться», т.е. проявить вынужденное (под угрозой насилия) согласие на изъятие части прибавочного продукта.
Обращает на себя внимание и явно выраженная в рамках рассматриваемого периода модификация форм массовой социальной агрессии, как процесс, производный от результатов оценки крестьянством эффективности системы социально-политического взаимодействия, и, не в последнюю очередь, восприятия власти как источника насилия. В последнее время среди российских авторов все чаще проявляется совсем непраздный интерес к трактовке привычного понятия «бунт» в контексте анализа одной из форм массовой социальной агрессии как проявления ритуально-обрядовой практики. Предложенная в настоящем исследовании методика выявления алгоритма последовательности осуществления характерных психологических реакций позволяет в целом согласиться с подобным прочтением. В исследовании показано функциональное предназначение бунта: в социально-психологическом аспекте как способа регуляции сверхсильных эмоциональных состояний, т.е., психологически-компенсирующая функция; и в социально-политическом – как одной из крайних форм воздействия на механизм властного регулирования с целью уменьшения притязаний и расширения автономии хозяйствующего субъекта, не требовавшей, впрочем, слома существовавшей системы государственного управления. Помимо бунта, или, другими словами, погромного движения, в истории массовой социальной агрессии, равно как и в истории крестьянского правосознания, существует категория самосуда, предполагавшая причинение вреда и выражавшаяся в насильственных действиях по отношению к представителям враждебных общинному крестьянству сил.
В третьем параграфе – «Столыпинская реформа как фактор социальной динамики» рассматривается социально-психологическая реакция крестьянства на осуществление либеральных преобразований в аграрной сфере. В параграфе отмечается, что приобретенный в революционные годы социальный опыт позволял крестьянству регулировать эмоционально-волевую сферу сознания, не прибегая к проявлениям массовой агрессии. Решение традиционных задач социального сопротивления осуществлялось в рамках обыденных его форм, что позволяло избежать ответственности, а то и вовсе согласовать свое поведение с нормами формального права. Вместе с тем, рассматриваемый период становится «временем жатвы», т.е. временем, когда имеет смысл говорить о проявлении социальных последствий ускоренной модернизации и наложение этого процесса на поведенческие нормы, рожденные в революционную эпоху. Девальвация принципов социального контроля, детерминировавших воспроизводство традиций преемства, спровоцировала стремительный рост поведенческой активности молодежи и, прежде всего, девиантного характера. Имеются все основания считать, что появление феномена хулиганства при явном бессилии государства воспрепятствовать его развитию и при молчаливом попустительстве общины заложило основы долговременных последствий, связанных с радикализацией общественного сознания в целом.
В четвертом параграфе – «Социальное поведение российского крестьянства в годы Первой мировой войны» анализируются формы крестьянского протеста, вызванные экстремальными условиями военной действительности, обострением социально-экономического и политического кризисов, рассматривается феномен погромного движения, получивший распространение в военный период. Аналитические построения в деле изучения погромного движения в годы Первой мировой войны, создание объяснительных моделей в этом направлении позволяет не только расшифровать мотивы массового поведения, но, главным образом, спрогнозировать варианты дальнейшей динамики общественного развития в условиях углубления социокультурного кризиса, когда девиантные формы поведения в результате масштабного тиражирования становятся привычным способом решения всех проблем повседневности и приобретают характер самостоятельно действующего фактора социального развития. «Бессилие» власти в представлениях массового сознания превращается в «безначалие», происходит деструктуризация образа Государства, а, следовательно, минимализируется действие социальных ограничителей «Воли» и провоцируется новая «Смута».
В пятом параграфе – «Крестьянская война образца 1917 г» рассматриваются причины распространения, тиражирования массовых форм протестного поведения, характеризуются наиболее значимые формы крестьянских выступлений, определяется характер сопротивления, его взаимосвязь с радикальными политическими организациями. При сравнении проявлений массового ненормативного поведения крестьян в период Первой русской революции и в 1917 г. наблюдается определенная формализация отношения бунтующей деревни к соблюдению последовательности этапов «бунтарского» алгоритма, что самым непосредственным образом связано с отсутствием действенных методов принуждения (насилия) со стороны государства, а ненаступление ответственности традиционно рассматривалось крестьянством как признак слабости власти и правомерности собственных действий, что, в свою очередь, служило дополнительным стимулом агрессии.
В шестом параграфе – «Социальный протест в деревне в 1918–1922 гг.» рассматривается трансформация формальных характеристик социального протеста в российской деревне в период Гражданской войны и политики военного коммунизма. Действия крестьянских повстанцев в рассматриваемую эпоху, несмотря на то, что официальные власти нередко использовали традиционную формулировку «бунта», следует трактовать как форму массовой социальной агрессии, в значительной степени, тяготевшей к самосуду. На это указывает и демографический признак классификации форм ненормативного социального поведения: инициаторами и основной движущей силой погромных кампаний выступает, как правило, деревенская молодежь, в то время как при расправе «самосудом» инициатива исходит от «стариков», т.е. социальных носителей «общинного архетипа».
В данном контексте сохранение верности традиционным способам и механизмам регуляции массовых протестных настроений выступает дополнительным аргументом в пользу трактовки крестьянского протеста в 1902 – 1922 гг. как «общинной революции». При этом, социальное сопротивление в период создания новой государственности следует рассматривать как движение с целью защиты завоеванной хозяйственной автономии и практического воплощения социальной утопии, отнюдь не предусматривавшей активное вмешательство государственных структур во внутреннюю жизнь общин.
Признаки победоносного завершения «общинной» или крестьянской революции можно увидеть в восстановлении позиций общинного землепользования, как доминирующей формы хозяйствования на земле, уже к весне 1918 г., а также в переходе государства к новой экономической политике, воспроизводившей, по сути, основные положения крестьянских наказов образца 1917 г.
С другой стороны, различные формы обыденного сопротивления и массовой агрессии можно интерпретировать как способы поиска определенного компромисса, дефиниции статусно-ролевых пределов взаимодействия социума и государства, «измерение» репрессивных возможностей новой власти. Впрочем, это утверждение следует распространить на характер социальной активности крестьянства на протяжении всего периода.
В параграфе доказывается, что все формы и обыденного сопротивления, и массовой агрессии в истории крестьянского протеста детерминировались исключительно предназначением, связанным с необходимостью защиты социальных приоритетов хозяйственной этики, т.е. носили «охранительный» по отношению к общинному строю характер. Скажем, весной 1917 г. крестьянская рефлексия оценки интенсивности насаждения частнособственнических устремлений в деревне в дополнение к восстановлению традиционного значения хозяйственных функций крестьянского мира стала мощнейшим фактором, провоцирующим агрессию в отношении хуторян и отрубников, в цивилизационном аспекте оцениваемую как регресс. Не следует забывать и о том, что дополнительным стимулом к возрождению общинных институтов становится непосредственно практика реализации задуманного, осуществление передельного механизма в процессе ликвидации земельной собственности.
С другой стороны, это не мешает маркировать сущность сопротивления по объекту агрессии и не противоречит таким характеристикам, как: «движение против помещиков и частных землевладельцев в целом» (в период 1905 – 1917 гг.), «антигосударственное, антиправительственное движение» и пр. При этом крестьянское сопротивление будет носить антигосударственный, консервативный характер только в том смысле, что будет ориентировать не на создание новых, кардинально отличных форм социально-политического взаимодействия, а на возвращение к прошлому опыту, ратовать за возрождение традиционных основ моральной экономики, за реализацию социальной утопии о «золотом веке крестьянства».
В Заключении подводятся итоги исследования, которые подтверждают новизну поставленной проблемы и значимость полученных результатов. Результаты проведенного анализа в деле изучения социальных представлений и поведения российского крестьянства в начале ХХ столетия на документальных материалах четырех губерний Среднего Поволжья позволяют реконструировать базовые компоненты «картины мира», психологию и поведение данной социальной общности в процессе их исторического развития.
В диссертации рассматриваются объективные и субъективные предпосылки динамики социальных представлений и поведения средневолжского крестьянства, спровоцировавшие «революцию общин». К числу объективных факторов относятся, в частности, социально-экономический и политический кризисы, охватившие Российскую Империю в начале ХХ столетия и вызвавшие распад государственности. В этом отношении массовое поведение крестьянства имело в своей основе, прежде всего, реакцию русской поземельной общины на тотальное падение эффективности государственного управления. К сожалению, государство не смогло предложить способа относительно безболезненной адаптации крестьянского «мироустройства» к темпам и масштабам модернизационных процессов в России. Власть оказалась не в состоянии гарантировать крестьянству создание системы мер щадящего характера, минимализацию болезненных для «общинного архетипа», противоречивших мифологемам уравнительной справедливости последствий процесса коммодификации. Напротив, череда реформационных начинаний имперского правительства самым явным образом была направлена на уничтожение традиционных гарантий жизнеспособности крестьянского хозяйства. Столыпинская аграрная реформа достаточно адекватно оценивалась деревней как смертный приговор общине, а вместе с ней и культуре крестьянствования как культуре пропитания, так как товаризация сельскохозяйственного производства в массовом сознании никогда не рассматривалась в качестве основы целеполагания деятельности. Появление угроз подобного плана не могло не вызывать обвальный рост эсхатологических переживаний, формирующих основу для последующего складывания фрустрирующей ситуации и перехода социальной психики в состояние массовой агрессии. В индустриальной эпохе, куда на всех парах спешила империя, патриархальному крестьянству не было места. И «самое реликтовое сословие» скорее почувствовало, чем осознало, приближение своей неминуемой гибели. Усложнение системы социокультурных связей также распознавалось большинством населения страны как угроза упорядоченности, как хаотизация крестьянского микрокосма. Рост массовых проявлений социальной агрессии, тем самым, был вызван активизацией защитных механизмов родового сознания, главной функцией которого являлось сохранение целостности «мира» и постоянное воспроизводство той системы ценностей, которая соответствовала законам общинного бытия.
Приведенные в диссертации аргументы убедительно свидетельствуют о том, что объективный процесс девальвации социальных ориентиров, соответствовавших культуре пропитания, начатый не в 1902 г., и даже не в 1861 г., а значительно раньше, и в 20-е гг. ХХ столетия был все еще далек от своего завершения. Качественного перелома в вопросах этического выбора российской деревни: сохранить ли верность общине или признать высшей ценностью нарастание процессов индивидуализации сознания, так и не произошло. В условиях углубления социокультурного кризиса данная проблема решалась и количественным, и качественным преобладанием носителей тех или других ценностей, поэтому, несмотря на распространение новых идеалов, родовое сознание продолжало успешно доминировать над личностным. Отчасти это объясняется совершенно уникальной ситуацией, сложившейся в истории человеческого сообщества, когда крестьянство, объективно выступавшее носителем (хранителем) традиционного социального идеала, получило возможность практической реализации системы соответствующих утопических представлений, закрепленных в сознании в качестве глубинных основ национальной ментальности еще в период формирования этноса и государства.
В диссертации в качестве основной опорной конструкции крестьянского менталитета в рассматривается так называемый «общинный архетип», производный от социальных ориентаций минималистской трудовой этики. Живучесть общинных традиций во многом определялась не просто условиями крестьянского хозяйствования на земле, а именно повторением, воспроизводством оных в «бесконечной» череде волн славянской колонизации. Базовыми конструктами, основными принципами мирской жизни выступали: примат общественных интересов над личными, а так же интерпретация понятия справедливость посредством дефиниции равенства. Востребованность соответствующих мыслительных и поведенческих стереотипов детерминировалась необходимостью обретения гарантий для стабильного получения определенного продуктового минимума, для сохранения жизнеспособности крестьянского хозяйства. И, до тех пор, пока община выступала гарантом подобного рода, корпоративное сознание крестьянства упорно сопротивлялось всем внешним вызовам, объективно направленным на разрушение этого архетипа.
В исследовании показано, что присутствие архаики в сознании крестьянина начала ХХ века самым непосредственным образом проявлялось во всех сферах повседневной жизни, порождая ряд особенностей социального мировосприятия и поведения. Карту крестьянского познания отличало, в частности, построение связей системного порядка в виде подбора диаметрально противоположных значений (оформленных в виде бинарных оппозиций: «свой – чужой», «сытно – голодно», «хорошо – плохо» и т.д.). Подобное прочтение объясняется стремлением крестьянства к упорядочиванию познаваемого мира, переводу «непонятных» смыслов в легко узнаваемые образы. Кроме того, «расшифрованные» значения нередко выступали основным мотивом социальной активности.
К основным сущностным характеристикам крестьянской ментальности, детерминировавшим как содержание, так и согласованность, соподчиненность элементов в структуре в диссертации относится воспроизводство синкретизма как признака, свойственного всем сферам крестьянского сознания. Принцип нерасчлененности систем представлений различного уровня, характеризующий обычно неразвитое состояние социокультурных феноменов, позволял великороссу-общиннику осуществлять бесконфликтное усвоение новых смыслов: не путем отрицания прежнего социального опыта, а посредством наложения, проекции, нередко сублимации значений, не подвергая стабильность и целостность мировосприятия опасности разрушения, что являлось необходимым условием сохранения собственной идентичности.
В исследовании доказывается тезис о высокой степени природообусловленности хозяйственной практики русского крестьянина, и, следовательно, о присутствии ее ментальных производных в структуре «картины мира». Так или иначе, это проявлялось, скажем, в фатализме, предопределенности будущего, пассивном отношении к окружающему миру, сезонности, цикличности массовой социальной динамики и т.д. Необходимо отметить, что пространственно-временной континуум, в котором «выплавлялись» архетипы национальной ментальности отличался особой статичностью и сопротивляемостью к изменениям. Таков удел всех цивилизаций, зарождавшихся на территории хартленда, в сердцевине материка, в основе хозяйственного типа которых лежало подсечно-огневое земледелие. При анализе исторических условий формирования менталитета средневолжского крестьянства можно с уверенностью констатировать, что рассматриваемый регион на протяжении всего периода прочно удерживал лидирующие позиции в деле защиты традиций, в прочности архаических установок общественного сознания. С другой стороны, и острота противоречий между культурой и социальностью, между «замедлением» процессов общественной эволюции и возникновением все новых вызовов как внутреннего, так и внешнего свойства, была здесь самой значительной.
Еще одной немаловажной характеристикой крестьянской ментальности выступает в диссертации высокая степень религиозности обыденного сознания, приоритет веры над разумом, и, производная от этого, мифологизированность последнего. Упрощенное толкование данной категории исключительно как «первобытность», варварское состояние, неразвитость духовной сферы, создают весьма далекое от реального положения вещей, представление о «картине мира» и психологии российского крестьянства. Не стоит акцентировать внимания исключительно на деструктивном предназначении мифов, рожденных в недрах корпоративной этики крестьянства, опосредованных существованием огромных лакун архаики в психологии великоросса. Народное мифотворчество выполняло огромную созидательную функцию, выступая как инструментом адаптации родового сознания к меняющейся действительности, так и способом преобразования последней. Поэтому более адекватной объяснительной моделью выступает ритуалистическая концепция мифа, позволяющая рассматривать присутствие сакрализированного прочтения тех или иных событий и явлений повседневности как способ усвоения новой информации, ее согласования с уже существующей идеальной моделью мира.
В диссертации рассматриваются важнейшие конструкты крестьянского коллективного сознания. Первый из них – о земле как о выражении абсолютного добра, об образе, поглощающем или замещающем иные смыслы крестьянского интереса. В подобном значении идеала угадывается его двоякая инструментальная направленность. С одной стороны, сакрализация идеи обретения земли формировала устойчивое представление о наиболее действенном и доступном способе разрешения любых противоречий, возникающих в рамках культуры потребления. В ином смысле, это – основа поведенческой мотивации, санкционировавшая все возможные средства для достижения цели. Фанатичная убежденность крестьянства в справедливости требования земли освещала самые радикальные формы социальной агрессии, блокировала чувство ответственности, катализировала появление массовых форм социальной динамики в целом. При условии углубления кризиса потребительского хозяйства на рубеже XIX – ХХ вв. можно уверено прогнозировать стремительное тиражирование подобных представлений. Вместе с тем, содержание массовых представлений отнюдь не оставалось неизменным. Представление о возможности разрешения данного противоречия посредством обретения милости Верховного вождя, не разрушая при этом привычных императивов патернализма, претерпело значительную эволюцию. В контексте дефиниции соответствия «народной» интерпретации происходящего характеру и направленности модернизационных процессов мы вправе говорить и об определенной деградации корпоративной этики. Стремительное изменение условий хозяйствования на земле, количественное увеличение носителей новых, непривычных для патриархального крестьянства социальных ориентаций, как процесс, спровоцированный действием социально-экономических, политических и демографических факторов, было прочитано массовым сознанием не как стимул к поиску адекватной реакции на усвоение объективных изменений, а как смертельная угроза. Аккумуляция протестного потенциала осуществлялась до тех пор, пока крестьянство не получило убедительные доказательства (с точки зрения этики корпоративного сопротивления) ослабления репрессивных функций государства, падения эффективности общественного управления. В условиях распада империи впервые в истории крестьянство получило возможность реализовать на практике идефикс собственных социально-утопических представлений – идею «черного передела».
Сакрализация значимых для крестьянства представлений позволяла рассматривать миф об идеальном мироустройстве, о золотом веке крестьянства как программу реально осуществимых мероприятий. В числе принципиальных оснований этой конструкции находились представления о равенстве, коллективизме, трудовой природе права собственности, о корпоративной самоидентификации.
В диссертации отмечается, что важную роль в крестьянской «картине мира» играли суждения о социальной иерархии и о природе власти. Центральным связующим звеном между множеством однотипных «миров», объединяющих крестьянство и «Царством Божием», являлся образ «Царя», выступавший одним из главных гарантов стабильности и безопасности бытия. Характерными признаками эволюции образа на фоне рассогласования идеала с реальной практикой становится его десакрализация, что, впрочем, отнюдь не поколебало психоментальную основу отношения крестьянства к верховной власти. В дальнейшем именно ценности патернализма в дополнении к репрессивному фактору будут определять как содержание высказываний крестьян о власти, так и степень проявления политической лояльности. В начале ХХ в. в системе политических представлений крестьянства появился новый, также освященный религиозной традицией образ Государственной Думы, трактуемый в координатах корпоративной этики как собирательный образ крестьянства, как «голос земли». Все остальные институты государственного управления нарушали идиллию бытия и были отмечены явно выраженными негативными характеристиками. Гарантией победы над «начальством» выступала в представлениях крестьянства идея выборности всех властей сверху донизу. Вместе с тем, было бы неверным говорить о статичности, неизменности содержания политических представлений крестьянства. В условиях роста масштабов революционного движения средневолжская деревня оказалась захваченной водоворотом новых смыслов политической борьбы, формированием иных установок политической культуры. Столь стремительная политизация патриархального сознания имеет в своей основе возможность усвоения новых представлений посредством проекции, наслоения на прежний социальный опыт (т.е., благодаря синкретизму корпоративной этики, выраженного противоречия при этом не возникает). Однако в дальнейшем крестьянское сознание продемонстрировало существование противоречия иного плана: между потенциальной готовностью к мощному согласованному политическому действию и неспособностью к сохранению организованности в дальнейшем, неспособностью воспользоваться результатами своей организованности. Содержание политической борьбы великоросса-общинника, по большому счету, исчерпывалось решением аграрного вопроса, этим, пожалуй, и объясняется снижение политизированности крестьянского сообщества после обретения желаемого.
Важное теоретическое и практическое значение имеет полученный в диссертации вывод о структуре и содержании форм социального поведения крестьянства в период «общинной революции». В качестве наиболее общей категории, поглощающей прочие смыслы, при определении сущностных характеристик поведенческих стереотипов в исследовании используется понятие сопротивления (как направленности социально-политического взаимодействия). Общий вектор научного познания в этом отношении задает необходимость разработки терминологии, сложившейся исторически, что позволяет адекватно интерпретировать функциональное предназначение той или иной поведенческой карты крестьянской общности. Это объясняет последовательность анализа двух контрагентов социального бытия: «смирения» и «бунта», трактуемых как обыденное сопротивление и массовая социальная агрессия. Последняя, в свою очередь, представлена категориями «бунта» (погромные выступления) и «самосуда» (производная от норм обычного права социально-психологическая реакция, направленная на устранение угроз жизнеобеспечению крестьянского хозяйства и сопряженная, как правило, с физическим насилием). Функциональное предназначение подобных поведенческих стереотипов, рассматриваемое с позиций ритуалистической концепции, видится в необходимости регулирования властных притязаний с целью сокращения давления на социальную систему до желаемых или, точнее сказать, объективно возможных пределов, в повышении адаптационных возможностей системы, а также в потребности регуляции социально-психологического напряжения, сверхсильных эмоциональных переживаний. В данном случае речь идет о «защитной» реакции социального «тела» русской поземельной общины, столкнувшейся к началу ХХ века с неразрешимым обычными способами противоречием, угрожавшим гибелью и общинному мироустройству, и «общинному архетипу» как основе крестьянской ментальности.
Публикации автора. Основные положения и научные результаты диссертационного исследования изложены в следующих работах:
Монографии
1. Сухова, О.А. «Общинная революция» в России: социальная психология и поведение крестьянства в первые десятилетия ХХ века (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова. – Пенза: ПГПУ, 2007. – 46,8 п.л.[56]
Работы, опубликованные в ведущих рецензируемых научных
журналах и изданиях, определенных ВАК
2. Сухова, О.А. Политический идеал крестьянства в годы первой русской революции: к вопросу о борьбе двух тенденций в общественном сознании [Текст] / О.А. Сухова // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. – Специальный выпуск: «Новые гуманитарные исследования». – Самара: СНЦ РАН, 2005. – 0,5 п.л.
3. Сухова, О.А. Российское крестьянство в революции 1905-1907 гг.: родовое сознание и причины социальной агрессии [Текст] / О.А. Сухова // Вестник Самарского государственного университета. – Гуманитарная серия. – Самара: СГУ», 2005. – №1 (35). – 0,5 п.л.
4. Сухова, О.А. Аграрный кризис конца XIX – начала ХХ веков в оценках историков и в представлениях российского крестьянства [Текст]/ О.А. Сухова // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. – Специальный выпуск: «Гуманитарные исследования». – Самара: СНЦ РАН, 2006. – 0,5 п.л.
5. Сухова, О.А. К вопросу о формах крестьянского протеста в эпоху «общинной революции»: социально-психологические аспекты проблемы (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова // МИТС-НАУКА: международный научный вестник: сетевое электронное научное издание. – 2006. – №5 – идентификационный номер – 0420600032/0146. – 0,6 п.л.
6. Сухова, О.А. «Стихийность» как феномен аграрной истории и «общинная революция» в России [Текст] / О.А. Сухова // Вестник Саратовского государственного социально-экономического университета. – Саратов: СГСЭУ, 2007. – №15(1). – 0,4 п.л.
Работы, опубликованные в других научных изданиях
7. Сухова, О.А. Особенности крестьянского мировосприятия и цивилизационный кризис в России начала ХХ в. [Текст] / О.А. Сухова // Исторические записки: Межвуз. сб. науч. трудов. – Вып. 5. – Пенза: ПГПУ, 2001. – 0,8 п.л.
8. Сухова, О.А. Архаизация массового сознания как социокультурный феномен: мифы и реалии российской истории в оценках современного обществознания [Текст]/ О.А. Сухова // Социальные науки: история, теория, методология: Межвуз. сб. науч. ст. – Вып. V. – М.: Изд. МПУ «СигналЪ», 2002. – 0,4 п.л.
9. Сухова, О.А. Первая мировая война: характер и результаты воздействия на провинциальное массовое сознание [Текст]/ О.А. Сухова // Исторические записки: Межвуз. сб. науч. трудов. – Вып. 6. – Пенза: ПГПУ, 2002. – 0,6 п.л.
10. Сухова, О.А. Познание истории через единство культуры и социальности [Текст]/ О.А. Сухова // Социальные науки: история, теория, методология: Межвуз. сб. науч. ст. – Вып. IV. – М.: Изд. МПУ «СигналЪ», 2002. – 0,5 п.л.
11. Сухова, О.А. Погромное движение в России в годы первой мировой войны: социально-психологический аспект (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова // Исторические записки: Межвуз. сб. науч. трудов. – Вып. 7. – Пенза: ПГПУ, 2003. – 1 п.л.
12. Сухова, О.А. Категория массового сознания в оценках отечественного обществознания [Текст] / О.А. Сухова // Гуманитарные проблемы современности: Межвуз. сб. науч. тр. – Вып.1. – Москва-Пенза: МНЕПУ, 2003. – 0,8 п.л.
13. Сухова, О.А. «Революционный правовой чин» или к вопросу о мотивации социального поведения российского крестьянства в 1917 году (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова // Историки и история в меняющемся мире: Сб. ст. – Самара: Изд-во «НТЦ», 2003. – 0,8 п.л.
14. Сухова, О.А. Монархические представления российского крестьянства в начале ХХ века (по материалам Пензенской губернии) [Текст] / О.А. Сухова // XXI век: итоги прошлого и проблемы настоящего: Межвуз. сб. науч. трудов: в 2-х частях / Под общей ред. О.А.Петруниной. – Вып. 4. – Ч.1. – Пенза: ПГПУ, 2003. – 0,5 п.л.
15. Сухова, О.А. «Восстание масс» в российском гуманитарном знании вт. пол. ХХ века [Текст] / О.А. Сухова // Актуальные проблемы науки в России: Материалы межвузовской научно-практической конференции (г. Кузнецк, 2004 г.). – Вып. 2. – Кузнецк: КИИУТ, 2004. – 0,4 п.л.
16. Сухова, О.А. «И будут летать огненные скорпионы»: образы первой мировой войны в сознании современников (по материалам Пензенской губернии) [Текст] / О.А. Сухова // Исторические записки: Межвуз. сб. науч. трудов. – Вып. 8. – Пенза: ПГПУ, 2004. – 1 п.л.
17. Сухова, О.А. Церковь в структуре социальных представлений российского крестьянства в начале ХХ века [Текст] / О.А. Сухова // Актуальные проблемы науки в России: Материалы Всероссийской научно-практич. конференции (г. Кузнецк, 2005 г.). – Вып.3. – Т. 2. – Кузнецк: КИИУТ, 2005. – 0,2 п.л.
18. Сухова, О.А. Приговоры и наказы крестьян как источник по изучению массовых настроений [Текст] / О.А. Сухова // VI Лебедевские чтения: Материалы межвузовской научно-практической конференции (г. Пенза, 2005). – Пенза: ГУМНИЦ, 2005. – 0,2 п.л.
19. Сухова, О.А. Развитие петиционного права и политический идеал российского крестьянства в период первой русской революции [Текст] / О.А. Сухова // Вопросы теории и практики российской правовой науки: Сборник статей международной научно-практической конференции (г. Пенза, 2005 г.). – Пенза: НОУ «Приволжский дом знаний», 2005. – 0,2 п.л.
20. Сухова, О.А. Хозяйственные основания крестьянской этики: к вопросу о своеобразии российского национального самосознания [Текст] / О.А. Сухова // Социальные науки: история, теория, методология: Межвуз. сб. науч. статей. – Вып. VI. – Пенза: ПГПУ, 2005. – 0,4 п.л.
21 Сухова, О.А. Церковь и крестьянство в революции 1905-1907 гг.: особенности социального восприятия (на материалах Среднего Поволжья) [Текст] / О.А.Сухова // Исторические записки: Межвуз. сб. науч. трудов. – Вып.9. – Пенза: ПГПУ, 2005. – 0,6 п.л.
22 Сухова О.А. Отчеты приходского духовенства как исторический источник по изучению социальных представлений пензенского крестьянства в XIX веке [Текст] / О.А. Сухова // Моя малая Родина: Материалы международной научно-практической конференции (10 ноября 2004 г., с. Степановка Пензенской обл.). – Вып. 2. – Пенза: ПГПУ, 2005. – 0,6 п.л.
23 Сухова, О.А. Пензенское крестьянство в годы Первой русской революции: социально-психологический аспект [Текст] / О.А. Сухова // Пензенское краеведение: опыт, перспективы развития: Материалы областной научной конференции. В 2-х томах (г. Пенза, 2004). – Т. 1. – Пенза: ПГКМ, 2005. – 0,5 п.л.
24. Сухова, О.А. Крестьянское движение в революции 1905-1907 гг.: социально-психологические аспекты [Текст] / О.А. Сухова // Гуманитарные проблемы современности: Юбилейный межвуз. сб. науч. трудов. – Вып. III. – Москва-Пенза: МНЭПУ, 2005. – 0,8 п.л.
25. Сухова, О.А. Духовные основы повседневной жизни российского крестьянства во вт. пол. XIX века [Текст] / О.А. Сухова // XXI век: итоги прошлого и проблемы настоящего: Межвуз. сб. науч. трудов. – Вып.6. – Пенза: ПГПУ, 2005. – 0,5 п.л.
26. Сухова, О.А. К вопросу о политическом идеале российского крестьянства в период революции 1905–1907 гг. (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова // Государство и общество: проблемы взаимодействия: Материалы межрегиональной научной конференции (г. Пенза, 15 октября 2005 г.). – Пенза: ИИЦ ПГУ, 2005. – 0,5 п.л.
27. Сухова, О.А. «Новая социальная история» и творчество В.О.Ключевского: к вопросу о научном первенстве в сфере методологии истории [Текст] / О.А. Сухова // В.О.Ключевский и проблемы российской провинциальной культуры и историографии: Материалы научной конференции (г. Пенза, 25–26 июня 2001 г.): в 2 кн. / Отв. ред. С.О.Шмидт. – М.: Наука, 2005. – Кн.1. – 2005. – 0,5 п.л.
28. Сухова, О.А. «Царь» в народном сознании начала ХХ века: монархический идеал и повседневная практика (по материалам Пензенской губернии) [Текст] / О.А. Сухова // Крестьянин в миру и на войне: Материалы III Меркушкин. науч. чтений (г. Саранск, 2004 г.). – Саранск: МГУ им. Н.П.Огарева, ист.-соц. ин-т., 2005. – 1 п.л.
29. Сухова, О.А. Антиклерикальные настроения российского крестьянства в 1917 г. [Текст] / О.А. Сухова // Культура и власть: Сборник статей III Всероссийской научно-практической конференции (г. Пенза, 2005 г.). – Пенза: НОУ «Приволжский дом знаний», 2005. – 0,2 п.л.
30. Сухова, О.А. Бунт и покорность: общественная психология великороссов в революции 1905–1907 гг. [Текст] / О.А.Сухова // Родина. – 2006. – №7. – 0,5 п.л.
31. Сухова, О.А. Решение аграрного вопроса в Российской провинции весной-летом 1917 г. в представлениях массового сознания [Текст] / О.А. Сухова // Исторические записки: Межвузов. сб. науч. трудов. – Вып. 10. – Пенза: ПГПУ, 2006. – 0,5 п.л.
32. Сухова, О.А. У истоков общинной революции: к вопросу о факторах радикализации крестьянского сознания в начале ХХ в. [Текст] / О.А. Сухова // Научное наследие академика Л.В.Черепнина и российская история в Средние века и Новое время во всемирном историческом процессе: материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения академика Л.В.Черепнина, 90-летию основания и 75-летию со дня воссоздания Рязанского государственного педагогического университета им. С.А.Есенина / Отв. ред. П.В.Акульшин, И.Н.Гребенкин (17-19 ноября 2005 г., Рязань). – Рязань: РГУ им. С.А.Есенина, 2006. – 0,4 п.л.
33. Сухова, О.А. «Антибуржуйские» настроения российского крестьянства в 1917 г. [Текст] / О.А. Сухова // VII Лебедевские чтения: Материалы межвузовской научно-практической конференции (г. Пенза, 2006 г.). – Пенза: ГУМНИЦ, 2006. – 0,2 п.л.
34. Сухова, О.А. Государственная Дума в системе политических представлений российского крестьянства в начале ХХ в. (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова // Государственная Дума Российской империи: традиции прошлого и настоящее: Материалы Всероссийской научно-практической конференции (г. Пенза, 26-27 мая 2006 г.). – Пенза: ИИЦ ПГУ, 2006. – 0,5 п.л.
35. Сухова, О.А. Дестабилизирующая роль солдатского фактора в русской революции (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова // XXI век: итоги прошлого и проблемы настоящего: Межвуз. сб. науч. трудов. / Под общей ред. С.Н.Волкова. – Вып.8. – Пенза: ПГТА, 2006. – 0,4 п.л.
36. Сухова, О.А. «Гибель богов» или крестьянская религиозность в условиях победы «общинной революции» (по материалам Среднего Поволжья) [Текст] / О.А. Сухова // Наши мысли о России… Ученые анализируют, размышляют, предлагают: Материалы Всероссийской научно-теоретической конференции (г. Саратов, 11 апреля 2007 г.) / Отв. ред. А.А. Воротников. – Саратов: СГСЭУ, 2007. – 0,5 п.л.
37. Сухова, О.А. Образ солдата в истории «общинной революции» в России [Текст] / О.А. Сухова // Революция и общество: Материалы Всероссийской научно-практической конференции, посвященной 90-летию революций 1917 года в России / Под ред. В.А. Власова (г. Пенза, 17 – 18 мая 2007 г.). – Пенза: ПГПУ, 2007. – 0,4 п.л.
38. Сухова, О.А. «Русский бунт» н. ХХ века как ритуал крестьянской повседневности: реальность или мистификация? [Текст]/ О.А. Сухова // Известия высших учебных заведений. Поволжский регион. Гуманитарные науки. – №1. – Пенза: ИИЦ ПГУ, 2007. – 0,8 п.л.
39. Сухова, О.А. «Общинная революция» глазами ее творцов: массовые источники о настроениях российского крестьянства в 1917 г. (по материалам Пензенской губ.) [Текст] / О.А.Сухова // Мир крестьянства Среднего Поволжья: итоги и стратегия исследований: Материалы I Всероссийской (IX межрегиональной) научно-практической конференции историков-аграрников Среднего Поволжья (г. Самара, 12 – 13 мая 2006 г.). – Самара: СГУ, 2007. – 0,5 п.л.
Отпечатано с оригинал-макета заказчика
в типографии Тугушева
440000, г. Пенза, ул. Московская, 74, ком. 220.
Тел.: (841-2) 56-37-79
Подписано в печать 06.06.2007 г.
Формат 60х84/16. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.
Печать способом ризографии. Усл. п.л. 2,5. Уч.-изд. л. 3,2.
Тираж 100 экз. Заказ №341.
[1] Ахиезер, А.С. Философские основы социокультурной теории и методологии / А.С. Ахиезер // Вопросы философии. 2000. – №9. – С. 30-31.
[2] Впервые новая (в концептуальном значении) периодизация истории крестьянского движения вводится в научный оборот в работах В.П.Данилова. По мнению автора, крестьянская революция, «начавшаяся стихийным взрывом в 1902 г. и вылившаяся в мощные народные революции 1905–1907 и 1917–1918 гг.», детерминировала глубину всех социальных, политических и экономических потрясений в России и оставалась «основой всего происходившего в стране и после Октября 1917 г. – до 1922 г. включительно». См., в частности: Выступление В.П.Данилова на третьем заседании теоретического семинара: «Современные концепции аграрного развития» (27 января 1993 г.) // Отечественная история. – 1993. – №6. – С. 82; Данилов, В.П. Аграрные реформы и крестьянство России (1861–1994 гг.) / В.П. Данилов // Формы сельскохозяйственного производства и государственное регулирование. XXIV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. – М., 1995. – С. 10.
[3] Э.Р.Вульф выделяет два экотипа (или две энергопреобразующих системы), соответствующие указанным типам хозяйства: палеотехнический и неотехнический. См.: Вульф, Э.Р. Крестьяне (Реферат) / Э.Р. Вульф / Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар // Отечественная история. – 1993. – №6. – С. 85.
[4] Убедительным аргументом в пользу этого утверждения служат, в частности, данные о количестве крестьянских выступлений в период революции 1905–1907 гг. В этом отношении уместно напомнить, что Среднее Поволжье занимает одну из первых строчек в перечне российских регионов, охваченных «аграрными беспорядками». См., в частности: Первая революция в России: взгляд через столетие / Отв. ред. А.П. Корелин. – М., 2005. – С. 552.
[5] См.: Вронский, О.Г. Государственная власть в России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905-1917) / О.Г. Вронский. – М., 2000. – С. 23.
[6] В частности, А.Я.Гуревич в числе новых тем исторического исследования называет, по меньшей мере, 19 параметров изучения «картины мира», в том числе: образы социального целого и его частей; образ природы и ее познания; формы религиозности; конфликт различных культур и их взаимодействие; социальные фобии и коллективные психозы; символику власти и восприятие политического устройства и т.д. См.: Гуревич, А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов» / А.Я. Гуревич. – М., 1993. – С. 287-288.
[7] Необходимо оговориться, что сама категория не является аутентично крестьянской по своему происхождению. Речь идет, скорее, об определенной проекции современной научной рефлексии на объективные процессы, охватившие представления и поведение российского крестьянства на рубеже XIX–ХХ вв.
[8] См., в частности: Ле Бон, Г. Психология народов и масс / Г. Ле Бон. – СПб., 1896; Тард, Г. Законы подражания / Г. Тард. – СПб., 1892; Тард, Г. Общественное мнение и толпа / Г. Тард. – М., 1902. Отцом российской историко-психологической школы можно без преувеличения назвать Н.К.Михайловского. См.: Михайловский, Н.К. Герои и толпа (1882 г.) / Н.К. Михайловский // Герои и толпа: Избранные труды по социологии. В 2-х т. – Т.2. – СПб., 1998. – С. 5-92.
[9] Этимологически понятие «менталитет» восходит к английскому “mentality” – умственный, но не совпадает с ним по содержанию. См.: Современный философский словарь / Под ред. В.Е. Кемерова. – Париж, Лондон, Франкфурт-на-Майне: Хайне, 1999. – С. 477.
[10] Гуревич, А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов» / А.Я. Гуревич. – М., 1993. – С. 267.
[11] Важным этапом в деле формирования концепции менталитета стал период 1950-1970 гг. О росте интереса научной общественности к этой проблеме свидетельствует, скажем, тот факт, что монография Г.Бутуля «Менталитет» за это время выдержала, по меньшей мере, 5 изданий. См.: Bouthoul, G. Les mentalites / G. Bouthoul. – Paris, 1971.
[12] См., в частности: Ключевский, В.О. Методология русской истории / В.О. Ключевский. Соч. в 9-ти т. Т.6. – М., 1987. – С. 23-24; Кареев, Н.И. Историология. (Теория исторического процесса) / Н.И. Кареев. – Пг., 1915; Хвостов, В.М. Теория исторического процесса (Очерки по философии и методологии истории) / В.М. Хвостов. – М., 1919; и др.
[13] Кареев, Н.И. Историология… – С. 66, 114, 137.
[14] См.: Ядов, В.А. Идеология как форма духовной деятельности общества / В.А. Ядов. – Л., 1961; Уледов, А.К. Структура общественного сознания. Теоретико-социологическое исследование / А.К. Уледов. – М., 1968 и др.
[15] См., например: Успенский, Б.А. Семиотика истории. Семиотика культуры / Б.А. Успенский // Избранные труды. В 2-х т. Т.1. – Л., 1994; Лотман, Ю.М. Беседы о русской культуре / Ю.М. Лотман. – СПб., 1994.
[16] См.: Бахтин, М.М. Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса / М.М. Бахтин. – М., 1965; Гуревич, А.Я. Категории средневековой культуры / А.Я. Гуревич. – М., 1984. К работам А.Я.Гуревича восходят и первые попытки интерпретации в советской исторической науке категории менталитета.
[17] Гуревич, А.Я. От истории ментальностей к историческому синтезу / А.Я. Гуревич // Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». – М., 1993. – С. 16, 20.
[18] Гуревич, А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов» / А.Я. Гуревич. – М., 1993. – С. 289.
[19] Ольшанский, Д.В. Психология масс / Д.В. Ольшанский. – СПб., 2001. – С. 20.
[20] См.: Кудрявцев, В.А. Чего ждала от Думы деревня / В.А. Кудрявцев // Крестьянские наказы Самарской губернии. – Самара, 1906.; Веселовский, Б. Крестьянский вопрос и крестьянское движение в России (1902-1906 гг.) / Б. Веселовский. – СПб., 1907; Марев, П. Политическая борьба крестьянства / П. Марев // Борьба общественных сил в русской революции. – Вып.III. – М., 1907 и др.
[21] Здесь можно выделить работу Н.Н. Сперанского, посвятившего проблеме анализа приговорного движения целую главу, одним из первых попытавшегося выделить алгоритм «бунтарского» поведения. См.: Сперанский, Н.Н. Крестьянское движение в Самарской губернии в годы первой русской революции / Н.Н. Сперанский // 1905 г. в Самарском крае. – Самара, 1925. – С. 377-556.
[22] См., например: Шестаков, А.В. Крестьянская революция 1905–1907 гг. в России / А.В. Шестаков. – М.-Л., 1925. – С. 59, 60.
[23] См.: Дубровский, С.М. Крестьянское движение в революции 1905–1907 гг. / С.М. Дубровский. – М., 1956; Кузьмин, А.З. Крестьянское движение в Пензенской губернии в 1905 – 1907 гг. / А.З. Кузьмин. – Пенза, 1955; Гохлернер, В.М. Крестьянское движение в Саратовской губернии в годы первой русской революции / В.М. Гохлернер // Исторические записки. – Т. 52. – М., 1955; Водоватов, Ф.Я. Крестьянское движение в Самарской губернии в период революции 1905–1907 гг. / Ф.Я. Водоватов. – Куйбышев, 1957; Медведев, Е.И. Октябрьская революция в Самарской губернии / Е.И. Медведев. – Куйбышев, 1957; Ионенко, И.М. Крестьянство Среднего Поволжья накануне Великого Октября / И.М. Ионенко. – Казань, 1958.
[24] Литвак, Б.Г. Крестьянское движение в России в 1775–1904 гг. История и методика изучения источников / Б.Г. Литвак. – М., 1989.
[25] Кабытов, П.С., Козлов, В.А., Литвак, Б.Г. Русское крестьянство: этапы духовного освобождения / П.С. Кабытов, В.А. Козлов, Б.Г. Литвак. – М., 1988. Проблемы социально-психологического изучения истории постепенно превращаются в одно из приоритетных напрвлений, представленных в трудах российских исследователей. См., в частности: Кабытов, П.С. Русское крестьянство в начале ХХ века / П.С. Кабытов. – Куйбышев, 1990.
[26] В этом отношении нельзя не остановиться на работе теоретического семинара «Современные тенденции аграрного развития», организованного Институтом российской истории РАН под руководством главного научного сотрудника профессора В.П.Данилова в 1992 г. См.: Современные концепции аграрного развития (Теоретический семинар) // Отечественная история. – 1992. – №5; 1993. – №2, 6; 1994. – №2, 4-5, 6; 1995. – №3, 4, 6; 1996. – №4.
[27] См.: Сенчакова, Л.Т. Приговоры и наказы российского крестьянства. 1905–1907 гг. По материалам центральных губерний / Л.Т. Сенчакова. – М., 1994; Буховец, О.Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в российской истории начала ХХ века: новые материалы, методы, результаты / О.Г. Буховец. – М., 1996.
[28] См.: Бухараев, В.М., Люкшин, Д.И. Российская Смута начала ХХ в. как общинная революция / В.М. Бухарев, Д.И. Люкшин // Историческая наука в меняющемся мире. Вып. 2. Историография отечественной истории. – Казань, 1994. – С. 156; А.А. Куренышев также приводит весомые аргументы в пользу обоснованности применения термина «патриархальная революция». См.: Куренышев, А.А. Крестьянство и его организации в первой трети ХХ века / А.А. Куренышев. – М., 2000. – С.98.
[29] См.: Жиромская, В.Б. После революционных бурь: Население России в середине 20-х годов / В.Б. Жиромская. – М., 1996. – С.34.
[30] См., в частности: Булдаков, В.П. Имперство и российская революционность (критические заметки) / В.П. Булдаков // Отечественная история. – 1997. – №1. – С. 51; Люкшин, Д.И. Вторая русская смута: крестьянское измерение / Д.И. Люкшин. – М., 2006. – С. 112-113 и др.
[31] См., например: Кабытова, Н.Н. Власть и общественные организации Поволжья в 1917 г.: Дисс.... докт. ист. наук / Н.Н. Кабытова. – Самара, 1999; Журавлева, М.Д. Крестьянство Среднего Поволжья в годы первой мировой войны: Общественное сознание и социальное поведение: Дисс. …канд. ист. наук / М.Д. Журавлева. – Саранск, 2001; Посадский, А.В. Военно-политическая самоогранизация российского крестьянства в 1905–1945 годах: Дисс. …докт. ист. наук / А.В. Посадский. – Саратов, 2004 и др.
[32] По мнению В.П.Данилова, взрывы крестьянского протеста «были взрывами народного отчаяния эпохи первоначального накопления, в которые наслоения эпохи промышленного капитализма внесли мощный социалистический потенциал», чем и определялась их ярко выраженная антикапиталистическая (а не только антифеодальная) направленность с реализацией в конечном итоге отнюдь не социалистической, но и не архаической в полном смысле этого слова, программы. Более детально позиция автора представлена в работе: Данилов, В.П. Судьбы сельского хозяйства в России (1861–2001 гг.) / В.П. Данилов // Крестьяноведение: Теория. История. Современность. – М., 2006. – С. 10-29.
[33] См. в частности: Булдаков, В. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия / В.П. Булдаков. – М., 1997. Рассмотрению мотивации социального поведения поволжского крестьянства в эпоху политики «военного коммунизма» посвящена отдельная глава монографии В.В.Кондрашина. См.: Кондрашин, В.В. Крестьянское движение в Поволжье в 1918–1922 гг. / В.В. Кондрашин. – М., 2001 и т.д.
[34] См., в частности: Громыко, М.М., Буганов, А.В. О воззрениях русского народа / М.М. Громыко, А.В. Буганов. – М., 2000.
[35] Среди исследований этого направления нельзя не отметить такие работы, как: Лурье, С.В. Метаморфозы традиционного сознания. Опыт разработки теоретических основ этнопсихологии и их применения к анализу исторического и этнографического материала / С.В. Лурье. – СПб., 1994; Пушкарев, Л.Н. Человек о мире и самом себе. Источники об умонастроениях русского общества рубежа (XVII–XVIII вв.) / Л.Н. Пушкарев. – М., 2000. – С. 58-80 и др.
[36] Поршнева, О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период первой мировой войны (1914 – март 1918 г.) / О.С. Поршнева. – Екатеринбург, 2000.
[37] См., в частности: Сенявская, Е.С. Психология войны в ХХ в.: исторический опыт России / Е.С. Сенявская. – М., 1999.
[38] См., например: Миронов, Б.Н. Социальная история России периода Империи (XVIII – начало ХХ вв.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В 2-х томах. Т. I. / Б.Н. Миронов. – СПб., 1999 и т.д.
[39] См.: Вронский, О.Г. Государственная власть и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905–1917) / О.Г. Вронский. – М., 2000. С. 122.
[40] Подробнее см.: Первая революция в России: взгляд через столетие / Отв. ред. А.П. Корелин. – М., 2005. – С.87-88, 558-559.
[41] Традиция подобной интерпретации аграрного строя России восходит к работам Дж. Робинсона. См.: Robinson, J. Rural Russia under the Old Regime / J. Robinson. – L.-N.Y., 1932; Idem. Landlord-Peasant World and Prologue to the Peasant Revolution of 1917. – L.- N.Y., 1949.
[42] Социальные представления анализируются автором в главе «Крестьянский взгляд на праведную жизнь». См.: Redfield, R. Peasant Society and Culture / R. Redfield. – Chicago, 1956.
[43] Hobsbawm, E. Primitive Rebels, Studies in Archaic Forms of Social Movement in the 19th and 20th Centuries / E. Hobsbawm. – L., Manchester Univ. Press. 1959.
[44] Shanin, T. The Awkward>
[45] Shanin, T. The Awkward>
[46] Шанин, Т. Крестьянские войны в России. 1902–1922 годы. Выступление на аграрном семинаре памяти Виктора Петровича Данилова 4–5 марта 2005 г. / Т. Шанин // Крестьяноведение: Теория. История. Современность. – М., 2006. – С. 32.
[47] Field, D. Rebels in the Name of the Tsar / D. Field. – Boston, 1976. – P. 209; Haimson, L. The Problem of Social Identities in Early Twentieth Century Russia / L. Haimson // Slavic Review. – V.47. – Nr.1. – 1988. – P. 5, 16-17; Скотт, Дж. Моральная экономика крестьянства как этика выживания / Дж. Скотт // Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире: Хрестоматия / Сост. Т. Шанин / Под ред. А.В.Гордона. – М., 1992. – С. 202-210; Он же. Оружие слабых: обыденные формы сопротивления крестьян / Дж. Скотт // Крестьяноведение. Теория. История. Современность. – М., 1996. – С. 46-49; Figes, O. Peasant Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution (1917–1922) / O. Figes. – Oxford, 1989; Lewin, M. The Rural Ways: Mores and Magic // M. Lewin / The Making of the Soviet System. Essays in Socisl History of Interwar Russia. N.Y.; Toronto, 1985. – P. 46-87 и т.д.
[48] Подробнее см.: Дорожкин, А.П. Промышленное и аграрное развитие дореволюционной России: взгляд германоязычных историков ХХ в. / А.П. Дорожкин. – М., 2004.
[49] См., в частности: ГАПО. – Ф.Р-2. – Оп.1. – ДД.85-94, 100; ГАСамО. – Ф.823. – Оп.1. – ДД.3, 6, 7, 9, 10; Ф.Р-193. – Оп.2. – Д.151. – ЛЛ.45-73; ГАСО. – Ф.421. – Оп.1. – ДД.2979, 3002; ГАУО. – Ф.134. – Оп.3. – Д.1315 и др.
[50] См.: ГАПО. – Ф.486. – Оп.1. – ДД.33-41.
[51] См., в частности материалы: Ф.42 (ГАПО); Ф.8 (ГАСамО); Ф.8 (ГАСО); Ф.1 (ГАУО).
[52] 1905 год в Самарском крае. Материалы по истории РКП (б) и революционного движения. Приложения. – Самара, 1925; Крестьянское движение в 1917 году: 1917 год в документах и материалах / Под ред. М.Н.Покровского и Я.А.Яковлева. – М.-Л., 1927; Кабытов, П.С., Курсков, Н.А. Вторая русская революция: Борьба за демократию на Средней Волге в исследованиях, документах и материалах (1917-1918) / П.С. Кабытов, Н.А. Курсков. – Самара, 2002;; Крестьянское движение в Поволжье. 1919–1922 гг.: Документы и материалы. – М., 2002; Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918-1939. Документы и материалы. В 4-х т. Т.1. 1918–1922 гг. / Под ред. А.Береловича, В.Данилова. – М., 1998 и т.д.
[53] Федорченко, С. Народ на войне / С. Федорченко. – М., 1990; Успенский, Г.И. Власть земли. Собрание соч. в 2-х т. Т.2. / Г.И. Успенский. – М., 1988; Мишин, В.А. «Такое ведь счастье, остаться в этой гигантской войне живым». Дневник солдата, 1 октября 1915 г. – 29 января 1918 г. / В.А. Мишин // Земство (Пенза). – 1995. – №2. – С. 84-157; Нелепые толки и надежды помещичьих крестьян. Записка Корибут-Дашкевича (1859) / Предисловие Н.П.Семенова // Русский архив. – 1874. – №8. – С. 451-458; Студенцов, А. Саратовское крестьянское восстание 1905 г. Из воспоминаний разъездного агитатора / А. Студенцов. – Пенза, 1926 и др.
[54] Например, материалы фондов: Ф.359 (ГАПО; 1914-1917 гг.); Ф.934 (ГАУО; 1917 г.); Ф.Р-130 (ГАРФ; 1919 г.); Ф.200 (ГАУО. 1920 г.).
[55] См.: ГАРФ. – Ф.586. – Оп.1. – ДД.115; 119; 134 и др.; Матвеев, П. Очерки народного юридического быта Самарской губернии / П. Матвеев. – СПб., 1877; ГАПО. – Ф.182. – Оп.1. – Д.2256 и др.
[56] Положительная рецензия опубликована.
