Осетия конца xviii – начала xx в.: опыт исторического взаимодействия традиционного и государственно-административного управления
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ИНСТИТУТ ИСТОРИИ
На правах рукописи
Кобахидзе Елена Исааковна
ОСЕТИЯ КОНЦА XVIII – НАЧАЛА XX в.: ОПЫТ ИСТОРИЧЕСКОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ТРАДИЦИОННОГО И
ГОСУДАРСТВЕННО-АДМИНИСТРАТИВНОГО УПРАВЛЕНИЯ
Специальность 07.00.02 – Отечественная история
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
доктора исторических наук
Санкт-Петербург 2010
Работа выполнена на кафедре культурологии Центра социально-гуманитарного образования Северо-Осетинского государственного университета им. К.Л. Хетагурова
| Научный консультант: | доктор исторических наук, доцент Айларова Светлана Ахсарбековна |
| Официальные оппоненты: | доктор исторических наук, профессор Флоринский Михаил Федорович доктор исторических наук Карпов Юрий Юрьевич доктор исторических наук, профессор Муратова Елена Георгиевна |
| Ведущая организация | Кабардино-Балкарский институт гуманитарных исследований Правительства КБР и КБНЦ РАН |
Защита состоится « » 2010 г. в часов на заседании Диссертационного совета Д 002.200.01 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора наук при Санкт-Петербургском институте истории РАН по адресу: 197110, г. Санкт-Петербург, ул. Петрозаводская, д. 7.
С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Санкт-Петербургского института истории РАН (г. Санкт-Петербург, ул. Петрозаводская, д. 7)
Автореферат разослан « » 2010 г.
| Ученый секретарь Диссертационного совета, кандидат исторических наук | П.В. Крылов |
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность темы исследования. Всесторонняя трансформация социально-политической системы российского общества вновь актуализировала проблемы совместимости традиционализма и модернизации, в том числе и в политико-административной сфере. Между тем, многие современные социальные процессы имеют глубокие исторические корни и давнюю традицию. В большой степени это относится к практике государственного управления, где устоявшиеся в традиционной политической культуре принципы самоорганизации негласно регламентируют отношения власти и властвования, выступая в качестве самостоятельных детерминант социальной и внутриполитической жизни. Модернизационные изменения на Северном Кавказе сопровождаются процессами ретрадиционализации многих аспектов общественной практики, что проявляется не только в актуализации в общественном самосознании традиционных ценностей, интерпретируемых уже в качестве маркеров этнической идентичности, но и в возрождении традиционных институтов и базовых принципов саморегуляции социума. Глубинные, устойчивые ценностно-символические комплексы, связанные с неофициальной практикой самоорганизации, переплетаются с государственно-правовыми нормами и официальными институтами, свидетельствуя о живучести традиционной политической культуры как регулятора властно-управленческих отношений и ее значительном влиянии на социально-политическую жизнь в регионе.
Недооценка или игнорирование этих феноменов приводит порой к возникновению нежелательных коллизий и во многом объясняет низкую эффективность проводимых в крае преобразований. Учет же в современной государственно-правовой и административно-управленческой деятельности опыта, накопленного народами страны в политико-правовой сфере их жизнедеятельности, возможен на основе его обстоятельного и всестороннего исследования, призванного удовлетворить не только академический интерес, но и обеспечить теоретическую основу для оптимизации национальной политики во всем регионе и принятия конкретных решений, направленных на упрочение здесь политической стабилизации.
Помимо обстоятельств, тесно связанных с современностью, актуальность темы исследования в немалой степени определяется сложностью и внутренней противоречивостью процессов интеграции горских обществ в общероссийское административно-правовое пространство. Встреча автохтонных общественных структур с диаметрально противоположной по своим социокультурным характеристикам социальной системой обусловила болезненность и высокую степень конфликтогенности возникшего диалога, в ходе которого каждый из народов региона приобрел свой собственный опыт вхождения в «государственность». Дифференцированное изучение происходивших процессов с точки зрения взаимодействия различных социальных систем представляет актуальную исследовательскую проблему.
Научная разработанность темы. Вовлечение народов Северного Кавказа в социокультурное и гражданско-правовое пространство Российской империи вызывает устойчивый исследовательский интерес со времени становления кавказоведения как отдельной области исторического знания. Не претендуя на полноту освещения меняющейся с течением времени историографической ситуации вокруг данной проблемы, обозначим основные вехи на этом пути, акцентируя внимание на ключевых для избранной темы аспектах.
Расширение российских владений за счет кавказских территорий в конце XVIII – начале XIX в. привело к качественным сдвигам в российско-северокавказских отношениях, что выдвинуло на повестку дня необходимость всестороннего изучения и описания природно-географических условий новоприобретенной окраины, быта и общественного устройства населяющих ее народов, сбора статистических и исторических сведений о кавказских горцах[1]. Эпизодически в работах освещались и сложные процессы утверждения административной системы как на Кавказе в целом, так и в отдельных его областях, а предпринимаемые правительством административные мероприятия рассматривались главным образом через призму военных действий российских войск в регионе. Тема административно-политического устройства Кавказа в период утверждения здесь русского владычества как самостоятельный аспект внутренней кавказской политики Петербурга впервые была поднята в трудах дореволюционных военных историков[2], положивших начало традиции восприятия роли России на Кавказе с точки зрения «исторического благодеяния», продиктованного как собственными интересами российского государства, так и его «цивилизаторской миссией» по отношению к «диким горцам», стоявшим на более низкой ступени социально-политического и экономического развития. Однако именно в этих исследованиях, помимо сугубо описательной характеристики традиционного жизнеустройства кавказских народов и их социального быта, впервые представлена попытка оценки и анализа изменений, произошедших в крае под воздействием российского государственного управления.
Совершенно особое место весь комплекс вопросов, связанных с вхождением народов Кавказа в состав Российской империи, занял в послереволюционной отечественной историографии. Более того, в рамках данного дискурса проблема становления и развития в регионе российской административной системы выделилась в качестве самостоятельного аспекта исследований. Постепенно здесь сложились разные, не всегда однозначные, подходы к ее разрешению. Наиболее популярной и одновременно наиболее идеологически окрашенной оказалась идея колонизации Кавказа, согласно которой сформировавшаяся в течение XIX в. административно-политическая система управления носила ярко выраженный военно-колониальный характер с военно-бюрократическими институтами власти. Соответственно этой позиции Северный Кавказ определяется в качестве колонии, удерживаемой силой оружия, методы же, с помощью которых шло установление в крае российской государственности, однозначно интерпретируются как антинародные, антигорские[3]. В то же время общие итоги вхождения народов Северного Кавказа в Российскую империю в целом оцениваются позитивно, поскольку вовлечение горцев в широкую и разветвленную сеть новых социально-политических и торгово-экономических отношений в конечном счете вывело их на путь прогрессивного развития. В 70-х – первой половине 90-х гг. XX в. получил развитие комплексный подход к освещению обозначенной темы, базирующийся на всестороннем изучении социально-экономических и политических предпосылок, которые подтолкнули обе стороны к наиболее тесным контактам, что привело к вовлечению горских народов Кавказа во всероссийский рынок, отвечая таким образом одному из направлений российской политики на Кавказе в целом[4]. При этом подчеркивается, что Кавказ изначально являлся для России не колонией, а неотъемлемой частью, окраиной, где практиковавшаяся система «военно-народного» управления была организована по типу своеобразного косвенного управления, основанного на принципах постепенности[5].
Нельзя не отметить еще одну интересную точку зрения, высказанную в этот период и представленную исследованиями, в которых анализ истории взаимоотношений России и Кавказа ведется на основе системного подхода, позволяющего весь цикл российско-северокавказских отношений рассматривать как совокупность периодов этнополитического равновесия и промежуточных фаз нестабильности и кризисов в регионе, каждые из которых характеризуются разной степенью воздействия внутренних и внешних факторов воспроизводства региональной этнополитической системы[6]. Близка данной позиции концепция (появившаяся, правда, много позже, в середине 2000-х гг.), согласно которой отдельные аспекты интеграции народов Северного Кавказа в политическое и историко-культурное пространство России в период со второй половины XVI века до 1917 года анализируются исходя из природы и динамики социальных циклов в истории российского государства и общества[7].
Изменившиеся в постперестроечные годы социально-политические реалии вновь актуализировали спорные моменты российско-северокавказских отношений, вызвав очередную волну дискуссий по наиболее острому в современном кавказоведении вопросу: что представляла собой северокавказская окраина Российской империи – колонию или полноправный субъект единого государства[8]. Этим во многом объясняется всплеск исследовательского интереса к взаимоотношениям российского государства и северокавказских общественных структур в их разнообразных проявлениях. Во всем спектре проблем, связанных с вхождением народов Северного Кавказа в состав Российской империи, вновь отдельное место заняла проблема утверждения в регионе российской администрации[9]. Характерно, что постсоветская историография также отличается множественностью подходов в изучении различных аспектов данной темы[10], впрочем, отражающих сформировавшиеся ранее историографические направления. Так, свою устойчивость продемонстрировал тезис о колониальном характере российских завоеваний на Кавказе, опиравшихся на военно-феодальные институты управления[11]. В новейшей историографии проблемы вхождения северокавказских обществ в Российскую империю нашла отражение и противоположная система взглядов, согласно которой управление населением Северного Кавказа, организованное по типу косвенного, представляло собой своеобразный компромисс, обеспечивший в конце концов стабилизацию общественно-политической ситуации в регионе, ставшую возможной при частичном сохранении для горцев привычных форм общественного устройства с одновременным укреплением российских государственно-административных учреждений[12].
Однако современная историографическая ситуация наглядно свидетельствует: параллельно с традиционными исследовательскими парадигмами в отечественной историографии стала развиваться принципиально иная, интерпретирующая сложные процессы вхождения народов Северного Кавказа в российскую государственность в терминах взаимодействия различных социокультурных систем[13]. Выявляя особенности и закономерности генезиса, инфраструктуры и механизма взаимодействия центральных и местных органов власти, исследователи данного научного направления сосредоточивают фокус анализа на соотношении социально-политического развития центра и периферии[14], при этом влияние центра оценивается в качестве внешнего модернизационного импульса для всей северокавказской общности[15]. В этом же ключе анализируются основные нормативные акты и законы, регулировавшие взаимоотношения центра и национальных окраин в XIX-XX вв., которые, по мнению исследователей, в дореволюционный период были основаны на более эффективной законодательной базе, особенно по вопросам самоуправления[16].
Назревшая необходимость изучения российско-северокавказских отношений в административно-правовой сфере с точки зрения социокультурного взаимодействия хорошо осознается исследователями, чьи публикации последних лет, посвященные анализу этих процессов в отдельных северокавказских обществах, свидетельствуют о смещении акцентов в изучении уже, казалось бы, достаточно проработанной проблемы[17].
Очевидно, что при таком аналитическом ракурсе особое значение приобретает целостный взгляд на весь спектр вопросов, связанных с историческим взаимодействием различных по своей социальной природе управленческих систем – государственной и традиционной. Что касается изучения российского административного аппарата, то можно говорить об уже сложившейся в этом направлении исследовательской традиции: вопросы генезиса и развития государственно-административной системы самой Российской империи получили фундаментальную теоретическую проработку в отечественной историографии[18]. Важно при этом отметить и то обстоятельство, что особое внимание было сосредоточено на выявлении основных принципов развития администрации в национальных окраинах России, где специфика форм и методов государственно-административного управления объяснялась местными задачами[19]. Признавая в целом местные особенности в качестве значимого фактора, определяющего способы реализации российской политики на Кавказе, авторы, однако, не останавливаются на конкретных проявлениях местной «специфики» и рассматривают процесс становления государственного управленческого аппарата на местах с точки зрения объективной необходимости разрешения всего комплекса проблем, как частного, так и общего характера, с которыми сталкивалась империя в эпоху завоевания региона. Эти позиции развиваются в серии недавних публикаций, в которых на обширном документальном материале рассматриваются специальные вопросы гражданского управления Кавказом[20]. Достаточно полное представление о региональном своеобразии формирования и особенностях функционирования государственной административной системы на Северном Кавказе дают также новые монографические и диссертационные исследования последних лет, посвященные именно этой проблематике[21]. Более того, детализируя различные аспекты во многих отношениях неоднозначной российской политики в регионе, эти работы, основанные на солидной источниковой базе и имеющие обобщающий характер, как бы подводят итог исследованиям в данной области кавказоведения, ярко демонстрируя, с одной стороны, сложившиеся в ней подходы к изучению процессов становления и развития российского государственно-административного аппарата в регионе, с другой же – обозначая исследовательские установки и возможности, которые дает используемая методологическая база.
Относительно же традиционных систем управления, практиковавшихся у народов региона, утверждение о сформировавшихся аналитических подходах к их изучению явно преждевременно даже несмотря на наличие ряда специальных работ, посвященных системе общественного самоуправления и функционированию традиционной власти в горских обществах Северного Кавказа[22]. Проблема в данном случае заключается в том, что при рассмотрении патриархальных властно-управленческих институтов исследователи опираются преимущественно на описательно-этнографический подход, что ограничивает аналитический дискурс и с неизбежностью приводит лишь к констатации особой специфики традиционных властно-управленческих структур, сопровождаемой ссылкой на их архаичность. Сказывается также и узкое, скорее, социологическое понимание власти в терминах управления, реализуемого в административной сфере и выражающего иерархически выстроенное социальное отношение в форме волевого доминирования между органом (институтом) власти и подвластным[23]. Но если рассматривать традиционную (в данном случае общественную) власть, с одной стороны, как символическое средство социальной коммуникации, а с другой – как специфический способ организации социального пространства, то окажется, что природа этого феномена намного шире, сама власть проявляется (и осуществляется) в разных формах практически во всех звеньях и на всех иерархических уровнях социальной системы, и функции управления наряду с функциями контроля над продуктивными ресурсами обеспечивают стабильность и целостность как самой общественной системе, так и ее отдельным структурным единицам[24].
Сравнительно недавно в отечественной историографии появились публикации и иного плана, демонстрирующие стремление авторов выйти за пределы позитивистской этнографии: у народов, не образовавших собственной государственности, механизмы функционирования и воспроизводства этнокультурной информации (в том числе во властно-управленческой сфере) в новом политическом контексте рассматриваются в этих работах с политико-антропологических позиций, предполагающих изучение этнической специфики политического развития социумов, роли и места традиционных институтов управления в социальной жизни современных этнополитических образований[25].
В последние годы отмечено возрастание интереса отечественных ученых к историко-этнографическому и этносоциологическому изучению этнических общностей, населяющих российские регионы, и особенно это касается изучения отдельных северокавказских социумов. Среди подобного рода работ следует отметить немногочисленные исследования в Дагестане, показавшие, что вопреки общепринятому мнению о деградации традиционных политических институтов они успешно адаптировались к «советской цивилизации», а современные реалии являются следствием развития той социополитической ситуации, которая сложилась в исследуемом регионе в советский период[26]. Следует отметить интересные статьи, посвященные различным аспектам власти и властных отношений в российском географическом пространстве, рассмотренным в широком временном диапазоне, которые представлены в сборнике «Пространство власти: Исторический опыт России и вызовы современности»[27]. Ряд материалов, имеющих отношение к интересующей нас проблеме с позиций юридической антропологии, представлен в сборниках, выпущенных Институтом этнологии и антропологии РАН[28].
Новые ракурсы и подходы к изучению собственно социокультурных аспектов в организации социальной жизни северокавказских традиционных общественных структур отмечены появлением в отечественной этнологии исследований, ориентированных преимущественно на выявление базовых ценностей, имеющих для изучаемых социумов мировоззренческий характер[29]. Новой является в данном случае и сама постановка проблемы, и пути ее разрешения – через философско-категориальный анализ ценностных доминант традиционной культуры народов Кавказа.
В целом же, говоря о процессах политико-административного внедрения России в социокультурное пространство Кавказа, механизмах взаимодействия традиционных систем управления с государственно-административными институтами, следует признать, что их анализу, представленному в существующих исследованиях, недостает должного отражения социальной сути традиционного самоуправления и самоорганизации горских обществ. Это весьма существенное, на наш взгляд, обстоятельство не позволяет согласиться с тезисом о «доскональной изученности» моделей интеграции общественных образований Северного Кавказа в российскую государственность[30]. Сложности, возникающие при попытках более или менее достоверной герменевтической реконструкции системы традиционного самоуправления и шире – самоорганизации горских общественных структур, во многом обусловлены ограничениями методологического свойства. Изучение особенностей социально-политического развития северокавказских обществ велось в соответствии со сложившейся в отечественной историографии традиции[31], манифестированной в обобщающих трудах по истории Северного Кавказа и его отдельных областей[32]. Между тем, изучение исторического опыта адаптации горских обществ Кавказа к новым формам социальной, хозяйственной и культурной жизни, привнесенным в регион российскими государственными преобразованиями, кроме постановки адекватных задач требует и адекватного методологического подхода, основанного на междисциплинарности и опирающегося на соответствующий методический инструментарий, синтезирующий данные разных обществоведческих дисциплин: истории, этнологии, политической антропологии и пр.
Изучение процессов взаимодействия типологически различающихся управленческих систем в первую очередь должно базироваться на выявлении основных характеристик, представляющих социально-политическую жизнь конкретного социума, определении места и роли патриархальных институтов самоорганизации в системе жизнеустройства, их социальной символики. Только на этой основе можно оценивать как формы и степень адаптации (или, напротив, маргинализации) традиционных структур в изменяющихся исторических и политических условиях, так и общую направленность взаимодействия. Игнорирование этих факторов, безусловно, ограничивает аналитические возможности и придает работам, посвященным становлению российской государственно-административной системы управления в северокавказских провинциях, очевидно одномерный характер.
Таким образом, при значительном исследовательском внимании к разнообразным проблемам кавказоведения работы, где бы местная политическая культура рассматривалась на интегративном междисциплинарном уровне, пока слишком малочисленны[33], а специальные труды, преодолевающие фрагментарность сведений относительно функционирования разных моделей управления в регионе и обобщающие опыт исторического взаимодействия различных управленческих систем, происходившего в ходе адаптации народов края к государственным преобразованиям, отсутствуют вовсе.
Между тем, и богатая историография, накопленная по вопросам социального строя и хозяйственно-экономического развития народов Северного Кавказа (и в том числе осетин[34] ), и состояние изученности проблемы становления российского государственно-административного аппарата в ее региональном и общероссийском исторических контекстах, и обилие разнохарактерного документального материала по обозначенной теме – все вместе взятое дает основания для проведения подобного анализа. Серьезный вклад в изучение социальных отношений у осетин и самоорганизации осетинской сельской общины, который может быть использован для всесторонней качественной характеристики потестарно-политической системы осетинского социума, внесен отечественными учеными-этнологами[35]. Наконец, опыт рассмотрения попавших в зону исследовательского внимания вопросов взаимодействия обычно-правовых систем жизнедеятельности населения той или иной части северокавказского региона, шариата и российской законодательной и исполнительной систем (в частности, у народов Дагестана, в кабардинской, шире – адыгской среде, у балкарцев и др.)[36] демонстрирует возможности интерпретации происходивших процессов с междисциплинарных позиций, позволяющих преодолеть методологическую заданность в исследовании проблемы социокультурной адаптации горских обществ Северного Кавказа к новым формам жизнеустройства, привнесенных в регион государственными преобразованиями.
Цель и задачи исследования. Обширная историографическая база не является основанием для закрытия обозначенной темы. Оставшиеся исследовательские лакуны, фактологические упущения и неточности требуют обращения к анализу исторического опыта адаптации отдельных этнокультурных общностей к российской государственности в общероссийском и региональном измерении.
Целью данного исследования является комплексная разработка проблемы исторического взаимодействия традиционной и государственно-административной систем управления на примере Осетии, чей опыт по вхождению в государственность – весьма противоречивый сам по себе и к тому же заметно отличающийся от подобного опыта других областей Северного Кавказа – дает замечательную возможность для анализа тех далеко неоднозначных процессов, которыми сопровождалось учреждение здесь государственно-административной управленческой модели, и адекватного понимания ее социально-экономического и политического развития после присоединения к России, не только дополняя картину российско-осетинских отношений с последней четверти XVIII до начала XX вв., но и проливая свет на многие сюжеты в последующей истории осетин.
Комплексный и всесторонний характер решения заявленной научной проблемы достигается за счет сочетания проблемного и хронологического подходов. При этом различные аспекты темы рассматриваются во взаимодополняющих друг друга системах координат:
- сквозь призму проблемы традиционной власти как одной из важнейших характеристик социальной системы и способа организации социального пространства,
- путем исследования качественных свойств потестарно-политической системы осетинского социума, имеющих социоорганизующий характер;
- на фоне рассмотрения исторической динамики процессов утверждения в регионе российской бюрократической системы государственно-административного управления.
Подобный подход позволяет не только представить обозначенную проблему в разных ракурсах, но и по-новому интерпретировать процессы становления государственных административных институтов на северокавказской окраине Российской империи, составив целостное представление о характере, механизмах и итогах взаимодействия противоположных по своей социальной природе управленческих систем – государственной и традиционной, – протекавшего в той или иной форме в ходе интеграции Осетии в общероссийское административно-правовое поле.
Логика исследования диктует необходимость постановки и решения ряда соподчиненных задач:
- представить осетинский социум как самодостаточную хозяйственно-политическую систему, показав особенности его социальной структуры, сословно-статусной дифференциации и обычно-правовой регламентации общественной жизни как основы складывания властных отношений потестарно-политического характера;
- на основе качественного анализа наиболее значимых институтов самоуправления осетин, рассматриваемых в контексте традиционной политической культуры, реконструировать систему общественной власти, выделяя ее структурно-функциональный аспект, и выявить базовые принципы самоорганизации осетинского общества, определяющие устойчивость социального организма;
- исследовать историческую динамику учреждения российского государственно-административного аппарата в северокавказском регионе в целом и на территории Осетии в частности, обозначив основные доминанты политико-административных преобразований в крае и их обусловленность меняющейся со временем внутриполитической правительственной стратегией;
- проанализировать специфику административной практики правительства по формированию на Центральном Кавказе низовых структур управленческого аппарата в ее конкретных проявлениях;
- на этой основе выявить характерологические особенности процесса взаимодействия традиционной и государственно-административной систем управления в ходе становления государственного управленческого аппарата в Осетии.
Объектом исследования выступают осетинские общества, рассматриваемые как целостная социальная система, находившаяся под внешним трансформирующим воздействием и переживавшая сложный, внутренне противоречивый этап перехода от традиционности к современности.
Предмет исследования. Предметную область исследования составляют процессы интеграции осетинского социума в политико-административное и правовое пространство Российской империи, ставшие следствием правительственных мероприятий по утверждению на Центральном Кавказе государственно-административного аппарата. В ходе реализации кавказской политики Петербурга возник феномен взаимодействия двух полярно различающихся моделей управления: традиционной, практиковавшейся в Осетии до присоединения к России и сохранившейся в качестве значимого регулятора общественной жизни даже после учреждения здесь российской администрации, и государственно-административной, сформировавшейся в рамках российской государственности. Таким образом, появляется возможность обобщить собственный опыт осетинского народа по вхождению в общероссийскую территориально-административную и государственно-правовую систему и соотнести его с более широким историческим контекстом, предложив на этой основе вариант концептуализации проблемы взаимодействия во властно-управленческой сфере типологически различных социальных организмов.
Хронологические рамки исследования, охватывающие более чем вековой период истории Осетии, обусловлены поставленными задачами. Нижняя хронологическая граница – последняя четверть XVIII в. – определяется временем официального принятия российского подданства рядом осетинских обществ и началом активизации деятельности российского правительства по формированию на Центральном Кавказе административно-управленческого аппарата. Предпринятые в работе некоторые хронологические отступления вызваны главным образом необходимостью объяснения тех или иных принципов управления, взятых на вооружение кавказской администрацией на начальном этапе административного подчинения региона. Выявление динамики и направленности взаимодействия традиционной и государственно-административной управленческих систем, оценка степени вовлеченности общинных властных структур в общегосударственное административно-правовое поле и их трансформации возможны лишь в широком хронологическом диапазоне, что определило верхнюю хронологическую границу исследования началом XX в., т.е. временем восстановления Кавказского наместничества.
Территориальные рамки исследования. Широкий спектр рассматриваемых проблем и значительный хронологический период исследования в сочетании с необходимостью дифференцированного изучения опыта вхождения в государственность различных горских обществ Северного Кавказа вынуждают нас ограничить его территориальные рамки преимущественно центральной частью Северного Кавказа, сосредоточив основное внимание на осетинских обществах, локализующихся в административных пределах современной Северной Осетии.
Источниковая база исследования формировалась в соответствии с поставленной целью и отразила комплексный подход к решению исследовательских задач. Исследование опирается как на опубликованные, так и на не введенные ранее в научный оборот архивные материалы, извлеченные из фондов Российского государственного исторического архива (РГИА), Центрального государственного архива Республики Северная Осетия-Алания (ЦГА РСО-А) и Научного архива Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований им. В.И. Абаева ВНЦ РАН и Правительства РСО-А (НА СОИГСИ). Подавляющая часть этих документов вводится в научный оборот впервые, некоторые документальные тексты из фондов ЦГА РСО-А нами опубликованы в полном объеме[37].
Использованные в работе материалы фонда Министерства государственных имуществ РГИА (Ф. 379) свидетельствуют о целенаправленной деятельности российского правительства по широкой колонизации предкавказских земель русским населением, переселявшимся туда из Центральной России. Одновременно с этой волной шла встречная колонизация горским населением края, в том числе и выходцами из горной Осетии, притеречных районов, где располагались укрепления Кавказской военной линии, происходившая во многом по инициативе и при поддержке правительства. Представление о конкретных формах «вспоможения» дают документы Первого департамента МГИ (Ф. 383).
В канцелярии обер-прокурора Синода (Ф. 797) отложились документы о преобразовательной деятельности А.И. Барятинского, предпринятой им в должности кавказского наместника по поводу реорганизации структуры высших административных учреждений на Кавказе. Несомненный интерес представляют дела Департамента государственного казначейства Министерства финансов (Ф. 565), касающиеся преобразования управления Терской и Кубанской областями и Кавказскими казачьими войсками. Некоторые соображения о «преобразовании управления Кавказскими казачьими войсками в связи с сопредельным инородческим населением», высказанные в рапорте главноначальствующего гражданской частью на Кавказе и командующего войсками Кавказского военного округа А.М. Дондукова-Корсакова, поданном в апреле 1883 г. военному министру, были впоследствии учтены в проекте «Положения об управлении округами горского населения Терской области», узаконенного Учреждением управления Кавказского края (1886), в соответствии с которым край перешел в ведение Военного министерства. Рапорты по вопросу об освобождении зависимых сословий у кавказских горцев, докладные записки о положении дел, системе управления и необходимых мероприятиях в Терской области, циркуляры начальникам Кубанской и Терской областей, переписка с должностными лицами правительственных учреждений, отчетные материалы, черновые наброски, в которых изложены предположения по поводу управления Кавказом и его отдельными территориями, а также другие документы, отложившиеся в личных фондах М.Т. Лорис-Меликова и И.И. Воронцова-Дашкова (Ф. 866, 919), характеризуют деятельность высших чиновников на Кавказе в ее разнообразных проявлениях.
Наиболее широко в работе использовался фонд Министерства юстиции (Ф. 1405), материалы которого освещают мероприятия правительства по организации на Кавказе судебно-административной сферы. Обильно представленная в отчетной документации начальников округов Терской области статистика судебных дел разных лет, прошедших через низшие судебные установления, показывает основные направления работы этих учреждений и дает косвенные основания для выводов относительно ее результативности. Докладные записки, проекты, разрабатываемые в отдельных инстанциях Министерства юстиции с целью повышения эффективности судопроизводства для местного населения, особые предположения об устройстве судебной части для горцев, проживающих в различных областях Кавказа, меры по реорганизации судебных учреждений низового уровня и т.п. иллюстрируют ход реализации судебной реформы в регионе и свидетельствуют о ее выраженной специфике.
Значимые для настоящего исследования документы содержат фонды ЦГА РСО-А, в числе которых особо следует выделить фонды 11 (Терское областное правление. Канцелярия общего присутствия) и 12 (Канцелярия Начальника Терской области), высокоинформативные материалы которых освещают разностороннюю деятельность региональных чиновников как по административно-территориальному устройству Центрального Кавказа, так и по организации различных сторон общественного быта проживающих там народов накануне реформ и пореформенные десятилетия.
Так, документы фонда 11 дают достаточно полное представление о ходе и следствиях преобразовательной деятельности кавказской администрации в горской общинной среде в пореформенный период (устройство общинного быта, создание низовых структур сельской администрации и суда, возникающие в связи с эти коллизии в среде сельчан, описываемые в жалобах, прошениях, рапортах окружных начальников и т.п.).
В фонде 12 находятся материалы, относящиеся ко времени действия в Терской области военно-народного управления. Официальная переписка между представителями различных звеньев областного административно-управленческого аппарата, рапорты, прошения, докладные записки, отчеты, проекты организации различных сфер управления и пр. свидетельствуют о заметной активности кавказских властей, озабоченных поиском адекватных насущным потребностям государства конкретных путей и форм администрирования. Отдельные документы фонда ярко высвечивают характерные признаки эпохи начала 60-х гг. XIX в., эпохи напряженного поиска и борьбы двух ведущих тенденций в управленческой деятельности на Кавказе в целом – ориентации на «регионализм» местных чиновников и выраженных централистских убеждений верховной государственной власти. Использование их наряду с опубликованными источниками дает возможность в подробностях воссоздать значимые страницы в истории судебно-административной системы региона.
Несомненный интерес представляют собой дела фонда 244 (Моздокский пограничный верхний суд), наглядно демонстрирующие действия властей по применению в уголовной сфере судопроизводства общероссийских законоположений уже на первых порах административного подчинения региона.
Значительный массив источников, используемых в настоящей работе, составили опубликованные в целом ряде специальных изданий документы и материалы законодательного, актового и делопроизводственного характера. Центральное место в этом комплексе занимают документы, иллюстрирующие законодательную деятельность государства применительно к Северному Кавказу и сосредоточенные главным образом в многотомных собраниях законов Российской империи[38], вобравших в себя и систематизировавших законодательные акты (как действующие, так и отмененные), изданные правительственными органами с 1649 до 1913 гг. Содержащиеся в них правовые документы позволяют отследить и проанализировать динамику судебно-административных преобразований на Кавказе в широком хронологическом диапазоне, выявить основные тенденции и меняющиеся со временем приоритеты в законотворческой деятельности высших эшелонов государственной власти по отношению к народам Северного Кавказа. Прежде всего это Учреждения и Положения по управлению кавказскими территориями, в разное время входившими в состав наместничеств, губерний, областей, императорские указы и рескрипты, указы и высочайше утвержденные мнения Правительствующего Сената, штатные расписания судебно-административных учреждений и пр.
Опубликованные в отдельных изданиях правовые акты, имеющие законодательную силу[39], существенно дополняют источниковую базу исследования. Отдельно в этом ряду следует выделить документальные тексты, собранные и систематизированные в Актах кавказской археографической комиссии, без которых не обходится сегодня практически ни одно кавказоведческое исследование. Ценность этого издания обусловлена прежде всего разнообразием помещенных в нем материалов, среди которых – как законодательные документы, не вошедшие в официальные собрания российских законов, так и материалы, отражающие взаимоотношения между различными звеньями государственного административного аппарата (переписка между представителями российской власти, пояснительные записки, проекты по организации управления Кавказом и его отдельными областями и пр.)[40].
Следует также отметить важность для настоящей работы сборников, в которых помещено значительное количество разнохарактерных документальных текстов, как официальных, так и неофициальных, извлеченных из центральных и местных архивохранилищ, специализированных библиотечных фондов, других печатных источников, представляющих в своем комплексе опыт, накопленный российской властью в поиске путей наиболее эффективного и рационального устройства Кавказа в общем пространстве Российской империи[41].
То, каким образом в действительности происходили эти процессы, с чем приходилось на месте сталкиваться представителям российской администрации разного уровня, какие выдвигались планы и соображения по поводу оптимизации общей стратегии управления северокавказскими народами и конкретных тактических мероприятий, можно понять из отчетов разных лет, подготовленных региональной администрацией высшего и среднего звена[42]. Используемый в работе отчетный материал не только содержит сведения по различным аспектам управления, но дает также представление о личностных установках того или иного руководителя, определяющих в целом методы и стиль руководства, позволяет оценить эффективность проводимых преобразований с точки зрения властей, увидеть события и возникающие в ходе управленческой деятельности проблемы глазами самих администраторов.
Существенно расширяют документальную основу исследования специальные издания, вобравшие в себя обширный комплекс источников, отражающих разные этапы истории Осетии[43]. Для нашего исследования несомненный интерес представляют постановления сельских сходов, практика созыва которых была введена областной администрацией в начале 70-х гг. XIX в. на основании «Положения о сельских (аульных) обществах, их общественном управлении и о повинностях государственных и общественных в горском населении Терской области». Эти материалы касаются не только конкретных мероприятий по реализации отдельных пунктов Положения в общинной среде, но и свидетельствуют о степени и направленности рефлексии общинников на те или иные административные новации, внедряемые в общественный быт осетинского села.
Ценные сведения о правовой регламентации социальной жизни осетин в таких ее важных сферах, как сословные, имущественные, семейно-брачные отношения, наследование, взимание повинностей, регулирование споров и пр., дают записи адатов, собранных и систематизированных в известном труде Ф.И. Леонтовича «Адаты кавказских горцев»[44]. Не меньшее значение имеют и наблюдения путешественников[45], которые являются достаточно репрезентативным источником для реконструкции социальной организации и системы общественного самоуправления ряда северокавказских народов, в том числе и осетин. Репрезентативность этих сведений, особенно ранних, появившихся в конце XVIII – первые десятилетия XIX вв., объясняется прежде всего их фактографической тщательностью, зафиксировавшей наиболее существенные характеристики повседневного общественного быта горцев, не затронутого внешним «инокультурным» воздействием. Устный характер трансляции обычно-правовых норм и отсутствие письменности у осетин делает этот комплекс источников одним из наиболее информативных для выводов относительно системы общественной власти и роли в ней отдельных властно-управленческих институтов.
С начала 50-х гг. XIX в. в периодических изданиях и тематических сборниках (Терские ведомости, Кавказ, Терский календарь, Сборник сведений о кавказских горцах, Сборник сведений о Кавказе, Известия Кавказского отдела Императорского русского географического общества, Кавказский сборник и др.) появляются этнографические очерки, привлеченные в настоящем исследовании в качестве дополнительных источников[46]. Значимость этих работ, содержащих обилие фактических сведений фольклорно-этнографического, исторического, статистического, хозяйственно-экономического характера, объясняется самой природой общественной мысли как особого социального феномена, отражающей действительность в современных ей категориях, которые сами по себе суть историчны. Ярким представителем северокавказской интеллигенции стал К.Л. Хетагуров, в публицистике которого одной из доминантных оказалась тема столкновения двух полярно различающихся миров, путей оптимизации взаимоотношений государства и традиционного общества[47].
Таким образом, разнообразие используемой источниковой базы дает возможность добиться более детальной исторической реконструкции за счет получения данных об одном и том же явлении из разных источников и под разными углами зрения, детализировать общее представление о судебно-административных и хозяйственно-экономических преобразованиях, проводимых правительством в северокавказском регионе, проследить за ходом тех или иных государственных мероприятий в их динамике, показав обусловленность конкретных шагов администраций разных иерархических уровней не только необходимостью решения местных, подчас острых, проблем управления краем, но и общегосударственными интересами, уточнить некоторые хронологические вехи в процессе политико-административного освоения Северного Кавказа, определить роль Осетии в административных планах российского правительства.
Методология и методика исследования. Методологическую основу диссертации составляют теоретические достижения современного обществознания по отдельным направлениям представленного исследования. Данные историографии позволяют сделать вывод о том, что уже ко времени присоединения к России у народов Северного Кавказа сложилась самобытная политическая культура со своей системой самоуправления, в которой реализовывались основные функции общественной власти – исполнительная, нормотворческая и судебная. Исследования, касающиеся осетинской сельской общины, свидетельствуют о хозяйственно-политической самодостаточности этого социального организма, имеющего собственные органы осуществления управленческих функций. Специальные труды, посвященные изучению генезиса российского административного аппарата на Северном Кавказе, дают представление о его региональной специфике. В теории власти разрабатывается типологическая характеристика традиционной власти и предлагается категориальный аппарат, используемый в настоящей работе.
Цель исследования диктует необходимость признания государственно-административной и традиционной управленческих моделей как самостоятельных и равнозначных исследовательских объектов. Многокомпонентность обозначенного предмета исследования настоятельно требует применения комплексного подхода, позволяющего рассматривать каждый из агентов взаимодействия в виде сложно организованных, многоуровневых, иерархически выстроенных систем, состоящих из взаимосвязанных и взаимодетерминированных элементов, в свою очередь характеризующихся функциональной сопряженностью.
Как уже указывалось, государственно-административный бюрократический аппарат, сложившийся в рамках российской государственности, изучен достаточно полно, чего нельзя сказать относительно системы управления, функционировавшей в традиционных горских обществах Северного Кавказа. В связи с этим возникает необходимость в скрупулезном и детальном описании и анализе качественных характеристик традиционной системы самоуправления, выявлении неких универсальных институирующих закономерностей их функционирования, обусловливающих жизнеспособность всего социума. В целом же динамизм же традиционных систем управления определяется не только их взаимоотношениями с внешними объектами и развитием в пространственно-временном диапазоне, но и взаимодействием составляющих их элементов, изменением их свойств и функций в зависимости от иерархического положения и степени структурной упорядоченности. Иначе говоря, речь должна идти о вариативности отношений власти и принципах ее организации, обусловленной конкретным социальным контекстом.
Адекватному рассмотрению обозначенных процессов способствует использование такого эпистемологического инструмента познания, как системный подход, позволяющий прежде всего дать достоверное изображение каждого из объектов исследования во внутреннем единстве и взаимообусловленности составляющих их единиц. Реализация именно такого подхода к изучению исторического взаимодействия различных управленческих систем возможна на основе междисциплинарного синтеза и привлечения категориального аппарата нескольких обществоведческих дисциплин: истории, этнографии, правоведения, политологии, социальной антропологии, этнопсихологии и т.п.
Среди других необходимых исследовательских методов следует назвать историко-этнографический, сравнительный, описательный, функциональный, структурно-типологический и метод восхождения от конкретного к абстрактному, а также ряд специальных исторических методов исследования, среди которых особо подчеркнем значимость разрабатываемого в ходе настоящей работы описательного микроанализа, необходимого при изучении традиционной системы самоуправления. Его использование перспективно, поскольку предполагает глубину осмысления уже известных явлений и предметов и дает возможность обнаружить важные детали и нюансы, ускользающие при более широком взгляде, дополняя и детализируя общую картину, получаемую при сравнительном макроанализе, и объясняющие качественное состояние объекта исследования.
Исходя из этого можно сформулировать основные направления исследования: общетеоретическое и методологическое. Первый аспект предполагает дополнить имеющиеся теоретические представления о традиционных системах самоуправления и самоорганизации народов Центрального Кавказа; другой – дает возможность апробации метода описательного микроанализа при изучении механизмов функционирования традиционной общественной власти в горском социуме.
Принцип историзма в изучении разнообразных явлений общественной жизни предполагает их освещение в контексте конкретных исторических реалий, определяющих темпы и направленность дальнейшего развития. Исходя из этого, вовлечение Осетии в сферу административно-политического влияния Российской империи рассматривается в диссертации на фоне правительственных мероприятий по утверждению административного аппарата на Северном Кавказе в целом, отвечающих задачам складывания и укрепления единого полиэтничного государства.
Новизна и научная значимость исследования определяется прежде всего его интегративным характером, позволившим поставить комплексную исследовательскую задачу и решать ее на основе междисциплинарного синтеза. Таким образом, данная работа является первым специальным исследованием, обобщающим исторический опыт взаимодействия традиционной и государственно-административной систем управления, рассмотренным на примере Осетии в ходе ее включения в территориально-административную и политико-правовую системы Российской империи.
Впервые в отечественной историографии сложившаяся в Осетии традиционная система общественного самоуправления становится самостоятельным объектом изучения, который рассматривается как сложно организованная, многоуровневая, многокомпонентная, иерархически выстроенная система, характеризуемая внутренним динамизмом. В результате определены универсальные институирующие принципы самоорганизации осетинского социума, показана социальная символика патриархальных институтов самоуправления, обозначены основные качественные свойства общественной власти, ее функциональная амбивалентность и обусловленность конкретным социальным контекстом.
Впервые история включения Осетии в территориально-административное и судебно-правовое пространство Российской империи представлена в широком хронологическом диапазоне, что позволяет составить целостное представление о едином процессе утверждения государственной системы управления в регионе.
Собран широкий круг исторических источников, значительная часть которых вводится в научный оборот впервые. С их помощью осуществлена реконструкция административных практик правительства по формированию нового социального порядка в горской общинной среде, уточнены некоторые хронологические позиции и обстоятельства учреждения государственных управленческих институтов в регионе.
В ходе работы над диссертацией на конкретно-историческом материале апробированы перспективные методики исторического исследования.
На примере Осетии выявлена специфика взаимодействия традиционной и государственно-административной управленческих систем, происходившего в ходе адаптации горского социума к внешним трансформирующим воздействиям. В результате в диссертации представлен опыт концептуализации проблемы взаимодействия различных социокультурных систем во властно-управленческой сфере.
Практическая значимость исследования. Материалы исследования используются в учебном процессе Северо-Осетинского государственного университета им. К.Л. Хетагурова в рамках спецкурса «Традиционное самоуправление у осетин», читаемого нами на юридическом факультете. Кроме того, данные исследования могут быть привлечены в преподавательской практике при подготовке лекционных курсов по отечественной истории, истории Северного Кавказа и Осетии, истории отечественного государства и права, этнографии народов Кавказа и т.п. Материалы диссертации могут быть использованы как в обобщающих, так и специальных трудах, касающихся проблем власти и управления в общероссийском и региональных контекстах. Данные, полученные в ходе исследования, могут представлять интерес не только для высшей школы, но и для соответствующих государственных структур, отвечающих за проведение национальной политики в регионе.
Основные положения, выносимые на защиту.
1. Особенности социально-экономического и политического развития Осетии конца XVIII в. – первой трети XIX вв. были предопределены сложным комплексом природно-географических, хозяйственно-экономических и социокультурных факторов, обусловивших пережиточность существования и особую роль в общественной жизни осетин родственных и территориально-соседских объединений. И фамильно-патронимические связи, и соседско-общинные отношения несли значимую социально-идеологическую нагрузку, дополняя друг друга в той мере, какую предполагал конкретный социальный контекст.
2. Специфика и сущностные особенности социальной организации и сословной структуры осетинского общества являлись основой складывания властных отношений потестарно-политического характера. По ряду признаков осетинские общества конца XVIII – начала XIX в. представляли собой традиционные политические системы, функции власти в которых реализовывались разветвленной сетью патриархальных властно-управленческих институтов. Их наличие делало осетинскую сельскую общину самоуправляющейся хозяйственно-территориальной социальной единицей. В институтах самоуправления – народных собраниях, институте старейшин и посредническом суде – реализовывались базовые функции общественной власти (исполнительные, нормотворческие и судебные), ориентированной на поддержание баланса гражданско-правовых статусов членов коллектива как залога целостности и устойчивости социальной системы и ее отдельных элементов.
3. Общие механизмы и институты регулирования социально-правовых аспектов жизнедеятельности объединяли разные осетинские общества в едином политико-правовом пространстве. Универсальные принципы самоуправления, на которых базировалась деятельность патриархальных властно-управленческих институтов (коллегиальность, демократизм, внесословность) имели социоорганизующий характер, а принцип старшинства выступал в качестве основы всей системы социальных связей и отношений у осетин в исследуемый период.
4. Объем и степень внутренней организованности структурных единиц осетинского социума коррелировал с иерархией властных отношений, по-разному проявляющихся на каждом уровне социальной системы. Функциональная амбивалентность власти являлась следствием институциональной неоформленности ее структурных аспектов, при которой исполнительные, нормотворческие и судебные функции зачастую выполнялись одним и тем же институтом. В целом же пространство общественной власти было очерчено позициями дихотомии «единоначалие – коллективное управление». Другим универсальным социальным свойством традиционной власти был ее неформализованный, «иррациональный» характер, обусловивший персонификацию ее отдельных аспектов. Сама же власть как авторитетно-властное полномочие трактовалась в терминах межличностных отношений, построенных на признании авторитета старшего.
5. Утверждение российского государственно-административного аппарата в Осетии отвечало генеральной линии внутренней политики государства на Кавказе в целом, подразумевавшей включение его территории в состав империи в качестве административной единицы и в главных своих тенденциях ориентированной на постепенное нивелирование этнокультурных и социально-политических различий в едином имперском социальном и культурном пространстве. Стремление к этой цели определяло и конкретные методы ее достижения, укладывавшиеся в рамки чередующихся регионалистских и централистских стратегий, обусловленных региональной и общероссийской внутриполитической конъюнктурой. Мероприятия по организации управления Осетией соотносились с основными этапами становления государственно-административного аппарата в крае.
6. Начавшись с верхних этажей управленческой иерархии, становление в регионе административного аппарата завершилось созданием низовых управленческих структур на уровне села. Формирование их как части государственно-административной системы отвечало логике развития всякой формальной организации и строилось на унифицированных принципах рационализации и бюрократизации управления с выстраиванием отношений надличностной зависимости и приоритетом в общественной практике казенных, надобщинных интересов.
7. Взаимодействие традиционного и государственно-административного управления в Осетии в течение исследуемого периода шло в широком диапазоне: от эпизодических контактов, имевших место на первых этапах внедрения в Осетии российской судебно-административной системы, до реорганизации по общегосударственному административному образцу традиционного жизнеустройства осетин, оформившегося в общих чертах уже к 80-м гг. XIX в. Однако обезличенность, рационализм, формализм, на которых основывалось государственное управление, неизбежно вступали в открытое противоречие с патримониальными традициями местного самоуправления, обусловливая неравноправное взаимодействие различных по своей социальной природе управленческих систем, в результате которого на местную почву были перенесены административные принципы, свойственные государственной политической культуре.
8. Одновременно с «навязыванием» доминирующей модели социальных отношений на уровне сельской общины происходила легализация некоторых внешних элементов традиционного самоуправления, избирательно используемых властью для повышения уровня собственной легитимности.
Апробация работы. Диссертация обсуждена и рекомендована к защите на совместном заседании кафедры истории и кафедры культурологии Центра социально-гуманитарного образования Северо-Осетинского государственного университета им. К.Л. Хетагурова. Результаты работы представлялись на научных конференциях различного уровня: международных (Пятигорск, 2007; Тбилиси, 2007; Москва, 2009; Владикавказ, 2009), всероссийских и межрегиональных (Омск, 2003; Махачкала, 2003; Санкт-Петербург, 2003; Саранск, 2007; Владикавказ, 2006, 2008, 2009; Адлер, 2008; Ростов-на-Дону, 2009; Оренбург, 2009).
Основные положения диссертации отражены в монографиях и серии статей (общим объемом около 70 п.л.), семь из которых опубликованы в рецензируемых научных изданиях, рекомендованных ВАК РФ.
СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Структура диссертации определена конкретными задачами исследования. Работа состоит из введения, двух частей, включающих по две главы, каждая из которых разбита на параграфы, заключения, снабжена списком использованных источников и литературы и списком сокращений.
Во введении аргументируется актуальность исследуемой проблемы, характеризуются объект и предмет исследования. На основании анализа степени разработанности темы в отечественной историографии формулируются основные цели и задачи диссертационного исследования, определяются его территориальные и хронологические границы. Здесь же охарактеризована источниковая база исследования, представлена его методологическая основа и научно-методический инструментарий, а также научная новизна и практическая значимость.
В первой части диссертации «Традиционное осетинское общество в дореформенный период: социальная организация и опыт самоуправления» показана социальная структура и сословная стратификация дореформенного осетинского общества, рассмотрена целостная система патриархальных институтов общественной власти, показаны их роль и значение в общественном быту, дан анализ обычно-правовой организации социальной жизни осетинской сельской общины. Особое внимание уделяется системе традиционной власти у осетин и обосновывается обусловленность ее организационных форм социальным контекстом.
Первая глава «Социальная структура и сословно-статусная стратификация осетинского общества» посвящена изучению структурных единиц традиционного осетинского социума, представленных семейно-родственными и территориально-соседскими объединениями, и анализу иерархической системы сословий и гражданско-правовых статусов, определяющих групповые и индивидуальные позиции в социальном взаимодействии.
Осетинское общество дореформенного периода отличала пережиточность патриархальных форм социальной организации, которая объяснялась как хозяйственно-экономической целесообразностью, так и устойчивостью внутренних связей и отношений на межличностном и межгрупповом уровнях. Основными акторами социального действия выступали родственные и территориально-родственные союзы, составлявшие сложную многоуровневую систему. Высокая степень значимости в общественной практике горских обществ Центрального Кавказа семейно-родственных объединений и то обстоятельство, что функционировавшие в семейной общине основные механизмы регулирования процесса производства-потребления экстраполировались на более сложные уровни общественной системы, потребовали отдельного рассмотрения соответствующего историографического дискурса. Его анализ свидетельствует о неоднозначности типологических оценок минимальных родственных союзов, что, очевидно, следует понимать как отражение реального разнообразия форм семейной организации, с одной стороны, и изменяющихся в течение всего XIX в. социально-исторических условий их бытования – с другой. В диссертации высказывается мнение в поддержку взгляда на семейную общину как доминирующую форму семейно-родственной организации у осетин, существующую в течение всего XIX в. в силу действия прежде всего хозяйственно-экономических факторов.
Семейные общины как минимальные экономически единые родственные коллективы представляли низовую ступень в иерархии родственных союзов, входя в более широкие объединения патронимического типа, в свою очередь участвовавшие в формировании фамилий. Кроме того, существовали и крупные фамильные союзы. Разрастание и усложнение структуры родственных коллективов вело к повышению роли и социальной значимости представлений об общности происхождения как мощного объединяющего начала, замещавшего минимизируемые либо вовсе отсутствовавшие хозяйственно-экономические связи.
Сложившаяся структура осетинского общества была детерминирована не только кровнородственными отношениями, но обусловливалась также экономическими и территориально-географическими факторами, которые имели различную степень значимости на разных уровнях социальной организации. Линии родственных и общинных связей развивались здесь относительно самостоятельно, хотя и в тесном взаимопроникновении. Ярким выражением территориально-родственного принципа в организации хозяйственно-экономического и общественного быта у осетин являлась сельская (территориально-соседская) община[48]. Она представляла собой сложное социальное образование, состоявшее из кровнородственных и территориально-соседских объединений, которые различались по количеству членов и по отношению к собственности. При этом принцип коллективного землепользования, по которому община выступала верховным собственником пастбищных земель как основы жизнеобеспечения всего коллектива, существенно ограничивал в правах собственности различные единицы, составлявшие общину.
Несколько сельских общин, объединявшихся в интересах землепользования или обороны, входили в более широкие территориальные союзы, которые, в отличие от отдельных сельских общин, отличались отсутствием экономического единства.
Физико-географические условия во многом предопределили появление в Осетии крупных территориальных образований – обществ: Алагирского, Куртатинского, Тагаурского и Дигорского. Сплочению составлявших их союзов сельских общин способствовала общность хозяйственно-политических интересов, а отсутствие экономической основы единения повышало консолидирующую роль факторов духовно-практического свойства. Осетинские общества представляли собой самодостаточные территориально-политические объединения гражданских общин и различались по уровню социально-экономического развития, что обусловливало различную степень значимости общинной земельной собственности, которая к середине XIX в. в ряде случаев уступила доминирующее положение в иерархии общесельских, фамильных и семейных прав на землю подворной форме землевладения.
Сложность сословной структуры осетинского социума определялась разнообразием в формах и степени зависимости крестьян-общинников от местной социальной элиты. Но общие особенности феодализации, выразившиеся в отсутствии полного аллода и крупного поместного хозяйства, личной свободе экономически зависимого крестьянства и наличии многочисленного слоя свободных общинников, владевших наследственными землями[49], обусловили в целом довольно слабую степень имущественной и социально-правовой дифференциации в каждом из обществ Осетии, обозначившуюся в обязательности гражданско-правовых норм для каждого члена общины и «демократическом» равноправии большинства ее представителей. Способствовало этому также и одновременное функционирование различных форм земельной собственности, определяемой в зависимости от назначения участков, когда земельными собственниками могли выступать как знатные фамилии, так и родственные объединения экономически зависимых арендаторов-фарсаглагов и владевших наследственными участками свободных общинников.
В целом сословно-статусная иерархия в разных осетинских обществах прямо соотносилась со степенью развития феодальных отношений в каждом из них: чем интенсивнее шли процессы «реформирования» традиционной системы регулирования общественно-экономических отношений, тем ярче были обозначены сословные ограничения и четче выражались экономические критерии для определения социального статуса индивида; с другой стороны, замедленные темпы феодализации оставляли место для функционирования в социуме архаических традиционных норм, определявших сословно-статусные границы. Социальная стратификация основывалась, скорее, на гражданско-правовых статусах и степени личной свободы, а мощным социальным ресурсом, обеспечивающим высокое общественное положение, являлось авторитетно-властное полномочие.
Во второй главе «Система самоуправления и правовые основы социальной жизни осетин» реконструируется целостная система общественной власти и анализируются социальные функции патриархальных институтов самоуправления.
Уже к концу XVIII в. (времени активизации политики России на Центральном Кавказе) здесь сформировались достаточно зрелые формы политической самоорганизации социальных единиц, что выразилось в своеобразных формах общественного устройства и управления. Собственная система руководящих и контролирующих органов, в которых осуществлялись основные функции общественной власти нормотворческие, исполнительные и судебные, делала осетинскую сельскую общину самоуправляемой хозяйственно-территориальной единицей социума. Основными регуляторами жизнедеятельности общины являлись народное собрание (ныхас), институт старейшин и посреднический суд. Каждый из этих институтов отличала иерархическая преемственность властных функций, однако характер и объем закрепленных за ними полномочий не были строго регламентированы и варьировали соответственно сложности социальных единиц.
Главная роль в организации всех сторон жизнедеятельности осетинской сельской общины принадлежала народному собранию (ныхасу), который исполнял важнейшие функции общественной власти: хозяйственно-распорядительные, регулятивные, контролирующие. Система народных собраний была многоуровневая – от квартально-фамильных и общесельских до верховного ныхаса, представлявшего интересы целого общества. Различные уровни народных собраний отличались кругом решаемых на них проблем и степенью влияния на жизнь общины в целом[50]. В компетенцию ныхаса входили разнообразные вопросы внутренней жизни общины и ее взаимоотношений с соседями: хозяйственно-административные и правовые, судебные (если они касались экономических интересов всего коллектива как единого хозяйственного организма[51] ), политические, в решении которых община выступала как отдельная социально-политическая общность.
Важнейшими прерогативами ныхаса были преимущественно нормотворческие и регулятивно-контролирующие. Объективно нормотворчество расширяло основные полномочия ныхаса как проводника обычного права и обусловливалось потребностями социума в сохранении баланса в производственно-потребительской сфере. Регулятивные функции ныхаса объяснялись необходимостью пресечения действий деструктивных факторов, угрожавших равновесному существованию всей общественной системы, и именно ныхас осуществлял контролирующие функции общественной власти, ориентированной на поддержание оптимальных условий для нормального функционирования социального организма.
Приоритеты в деятельности сельского ныхаса отдавались социальным связям и отношениям, свидетельствовавшим о такой целостности коллектива, которая возникла и поддерживалась на иной, нежели кровнородственная, основе. Представляя интересы социальной структуры более высокого порядка, чем любое кровнородственное объединение, сельский ныхас играл важную роль в консолидации соседской общности, обеспечивая каждому ее члену чувство принадлежности одному коллективу и причастности общим интересам вне зависимости как от гражданско-правового статуса и экономического положения в самой общине, так и от конкретных семейно-родственных связей. Поэтому консолидирующие функции ныхаса приобретали значение социоорганизующих.
Одной из ярких качественных характеристик ныхаса являлся т.н. демократизм[52]. Однако та форма «демократического» правления, которая была представлена ныхасом, вовсе не означала равенства его членов. Демократизм, скорее, заключался в обеспечении каждому члену коллектива гарантию участия в хозяйственной жизни, что не подразумевало равенства в форме участия в народном собрании. Равенство было невозможно в условиях возрастной иерархии, жестко очерчивавшей привилегии старших, и заключалось, скорее, в праве подавать совещательный голос. Безусловность соблюдения «демократического» представительства сдерживала сословно-статусную дифференциацию, обеспечивая народному собранию характер не просто «демократического», но «внесословного» органа. Внесословность ныхаса трактовалась в понятиях обычного права и объяснялась обязательностью соблюдения гражданско-правовых норм каждым членом общины вне зависимости от его сословной принадлежности.
Зримый демократизм, сочетавшийся с обязательностью исполнения решений, принятых народным собранием, принципы коллегиальности в его формировании, компетентность практически во всех областях общинной жизни и, наконец, «внесословность», ярче всего отразившая значимость архаического общинного начала в структуре самоуправления, являлись основными чертами осетинского ныхаса. По существу в нем были зафиксированы, углублены и расширены регулирующие и контролирующие функции общественной власти. С другой стороны, ныхас был существенным противовесом, сдерживавшим авторитарные тенденции в руководстве деятельностью общины.
Не менее важным звеном в системе общественной саморегуляции был институт старейшин, возглавлявших родственные и территориально-родственные союзы[53]. Если ныхас представлял собой коллективный орган, осуществлявший преимущественно нормотворческую инициативу, то за институтом старейшин были закреплены главным образом исполнительные и распорядительные функции общественной власти. Однако объем прав и обязанностей каждого из этих институтов не был жестко регламентирован, будучи внутренним делом коллектива, и пределы влияния старейшин определялись ситуативным контекстом. Иерархия института старейшин соотносилась с иерархией семейно-родственной организации; с разрастанием и усложнением родственных коллективов распорядительные функции старейшин несколько ослабевали за счет сужения сферы их компетенции, ограниченной преимущественно хозяйственно-бытовой и морально-идеологической тематикой. Вопросы, касавшиеся самих основ единства родственных союзов и в равной степени затрагивавшие интересы всех их членов, рассматривались как наиболее важные, и их решение отводилось уже патронимическим ныхасам или советам старейшин фамилии[54]. Таким образом, институционализация принципов коллегиальности в организации хозяйственно-практической деятельности коллектива вела к заметному ослаблению авторитарных начал в управлении этими процессами. На общесельском уровне руководящие прерогативы практически полностью отошли от старейшин к сельскому ныхасу; за старейшинами же оставались представительские и распорядительные функции и частично функции контроля за исполнением принятых на ныхасе постановлений. В сельской общине полномочия старейшин проявлялись главным образом в их действительном влиянии на общественное мнение, которое само по себе играло роль важного фактора установления социального порядка. Реальное же значение в практических аспектах жизнедеятельности общины приобретало народное собрание.
Универсальным принципом упорядочения социальной жизни оставался принцип старшинства. Сопряженное с немалым моральным авторитетом, старшинство обеспечивало, с одной стороны, главенство в коллективе, а с другой – было залогом эффективного руководства всей его хозяйственно-практической деятельностью. Вне зависимости от степени сложности социальной единицы фигура старшего символизировала власть обычного права, и в его лице персонифицировались традиционные нормы общежития. Неформализованное почитание старшего становилось необходимым и обязательным атрибутом подчинения, основой того социального порядка, при котором только и возможно было сохранение общественного равновесия. Социальные функции старшинства, сопряженного с персонифицированным авторитетом, заключались в идеологическом обеспечении гарантий стабильности в процессе простого воспроизводства устоявшихся семейно-общественных форм и повседневных практик.
Судебные функции общественной власти осуществлялись посредническим судом, предназначенным для урегулирования личных взаимоотношений в сфере частных имущественных интересов[55]. Деятельность суда строилась на принципе «объективной ответственности»[56], когда совершенное правонарушение наносило материальный или физический ущерб. Особое значение в судопроизводстве у осетин имела очистительная присяга, прекращающая юридические действия, когда у тяжущихся сторон бывали исчерпаны все средства для подтверждения своей правоты[57]. Решения суда основывались на обычном праве, но если предшествующий опыт не давал аналогий, возникал прецедент, который рассматривался в виде частного случая традиционной нормы, что таким образом придавало ему циклический характер[58]. Социальная функция института посреднического суда заключалась в поддержании баланса в гражданско-правовых статусах членов общины: будучи защитником гражданских прав общинников, суд принимал решения, имевшие примирительный характер и направленные главным образом на сохранение мирных отношений внутри общности.
Степень социальной дифференциации накладывала свой отпечаток и на властно-управленческие отношения, хотя и не затрагивая их сущностных аспектов. Пронизывая традиционную повседневность во всех ее проявлениях, власть являлась важнейшим средством ее конституирования, а вся система властных отношений выстраивалась на универсальных социоорганизующих принципах, определяющих деятельность институтов самоуправления. Одним из наиболее значимых в социальной жизни осетин был принцип коллегиальности, обусловивший т.н. «демократическую» внесословность института народных собраний. Проявляясь лишь в некоторой степени в семейной общине в форме семейного совета, в более сложных социальных образованиях принцип коллективизма выступал уже в качестве институирующего: авторитарное единоначалие главы семейной общины практически уступило место демократическому принципу формирования коллективного органа управления – народного собрания.
Не менее весомым был и принцип старшинства. Старшинство (возрастное, статусное, экономическое), опиравшееся на авторитет (личностный, приписываемый традицией, позиционный), было необходимым и достаточным условием осуществления властных полномочий на разных социальных уровнях. Почитание старших было не только морально-этической категорией, но лежало в основе всей системы социальной организации у осетин, что в известной мере отличало их от других народов региона (к примеру, адыгов Северо-Западного Кавказа, у которых старшинство как социальная категория было затушевано и выполняло вторичные функции[59] ). Старшие члены коллектива персонифицировали социальный опыт поколений, который сам по себе являлся залогом не только стабильного существования общности, но и шире – ее выживания.
Наиболее адекватным инструментом реализации разнообразных функций общественной власти являлось обычное право (адат), обеспечивавшее необходимый социальный контроль. Записи адатов осетин фиксируют сложную систему правоотношений (межсословных, межстатусных, межличностных), регулируемых соответственно гражданскому статусу субъекта права. Особенностью традиционных юридических систем являлась неразделенность правовых норм, регулирующих санкции за правонарушения в сфере гражданско-правовых и уголовно-правовых отношений, о чем свидетельствует единая система наказаний, базовым компонентом которой были композиционные выплаты.
Наряду с чертами глубокой архаичности осетинского обычного права (множественность и вариативность обычно-правовых норм, применяемых в разрешении аналогичных правовых ситуаций, неразделенность ответственности за гражданские и уголовные преступления, отсутствие понятия индивидуальной вины наряду с актуализацией в традиционном правосознании кровнородственных связей и т.д.) обнаруживаются признаки его эволюции, отмечаемые в имущественно-правовой сфере.
Объем и степень внутренней организованности структурных единиц осетинского социума коррелировал с иерархией властных отношений, разные аспекты которых в той или иной мере проявлялись на каждом уровне социальной системы. В целом же пространство традиционной власти было очерчено позициями дихотомии «единоначалие – коллективное управление»: в низовых звеньях социальной системы утверждалась авторитарная власть главы семейно-родственного коллектива, усложнение социальных единиц вело к возрастанию роли и социальной значимости коллективных начал в управлении, наиболее полно представленных в институте народных собраний. Сдерживая разнонаправленные интересы независимых хозяйственно-экономических групп единого социума, общественная власть преодолевала его фрагментарность, консолидируя отдельные социальные единицы в некую целостность и выполняя таким образом роль стабилизатора общественных отношений.
Вторая часть диссертации «Взаимодействие традиционной и государственно-административной систем управления в Осетии (конец XVIII – начало XX в.)» посвящена исследованию сложного комплекса вопросов, связанных с вовлечением Осетии в орбиту административного и политико-правового влияния Российского государства в ходе учреждения и развития на Северном Кавказе государственно-административного аппарата с последней четверти XVIII до начала XX в. и возникшего
В первой главе «Осетия в административном пространстве Российской империи: проблема интеграции в правительственной политике» рассматривается процесс включения территории и населения Осетии в общегосударственное административно-правовое поле, представленный в широком контексте правительственных территориально-административных преобразований на Центральном Кавказе в исследуемый период.
Административное освоение Центрального Кавказа началось еще со времени строительства крепости Моздок (1763) и размещения здесь военного гарнизона и аппарата управления российских комендантов[60]. Подписание Кючук-Кайнарджийского мирного договора (1774), одним из результатов которого стало официальное принятие российского подданства рядом осетинских обществ, открыло для России возможность административного обустройства региона. Поначалу роль административных центров выполняли укрепления Кавказской военной линии, одним из которых с 1784 г. стала крепость Владикавказ, откуда осуществлялся общий комендантский надзор за Осетией и Ингушетией[61]. Учреждение Кавказского наместничества[62] (1785-1796) привело к изменениям в управлении, которое в общих чертах основывалось на используемом в провинциальном устройстве губернском принципе. При всей стратегической значимости Центрального Кавказа его административное освоение в 70-90-е гг. XVIII в. шло постепенно: отражая централистские тенденции, административная система не предполагала введения специфических институтов для управления горскими народами, которые значились на тот момент более «в вассальстве» российском, «нежели в подданстве»[63]. Что касается осетин, то на первых порах под административным контролем находились преимущественно моздокские осетины, осетины-переселенцы – жители новых сел, основанных на Владикавказской равнине, и тагаурцы, по территории которых пролегала Военно-Грузинская дорога. Горные районы Осетии принадлежали общему ведению владикавказского коменданта[64]. После реорганизации наместничества и учреждения Астраханской губернии[65] «залинейные» жители были переданы в ведение главного пристава[66], но из-за неудобств двойного подчинения (через своих приставов и комендантов крепостей[67] ) вскоре изъяты из-под его контроля.
В ноябре 1802 г. было предпринято переустройство административной карты Кавказа: из Астраханской губернии, ставшей самостоятельной территориально-административной единицей, выделилась Кавказская[68]. Общее управление обеими губерниями передавалось главному военному и гражданскому начальнику Кавказского края в Грузии, который одновременно назначался инспектором Кавказской линии. Таким образом получила развитие идея централизации управления всем Кавказом. По мнению правительства, успешное управление горцами было возможно при определенной степени невмешательства в их внутренние дела[69], что могло бы обеспечить поддержание должной стабильности в этом регионе, поэтому народы Центрального Кавказа поручались лишь наблюдению главноуправляющего[70].
Занявший в 1816 г. должность главнокомандующего на Кавказе и управляющего гражданской частью в Грузии, Кавказской и Астраханской губерниях генерал А.П. Ермолов осуществил грандиозный по своим масштабам и последствиям проект переселения осетин на Владикавказскую равнину[71]. Выходцы из Алагирского ущелья, как и тагаурские и куртатинские новопоселенцы, оказались в ведении владикавказского коменданта[72], а переселенцы из Дигории подчинялись начальнику в Кабарде.
Дальнейшие мероприятия по административно-территориальному устройству Центрального Кавказа обусловливались необходимостью учреждения управления, «более сообразного местным обстоятельствам». В июле 1822 г. Кавказская губерния преобразовывается в область, оказавшись в одном главном управлении с Грузией[73]. Верховная власть в области вручалась начальнику Кавказской военной линии, сменившего гражданского губернатора и наследовавшего все его полномочия. Таким образом, был окончательно закреплен приоритет военного управления над гражданским; одновременно усилилась и тенденция к централизации власти на всем Кавказе, что отразилось в последующих административно-правовых актах. Первым положением, детально регламентировавшим все уровни административного управления в области, стало «Учреждение для управления Кавказской областью» 1827 г.[74], где декларировалось намерение правительства способствовать всем желающим из «внешних инородцев» переселиться в пределы области с тем, чтобы Кавказская военная линия со временем перестала служить барьером между Россией и Кавказом[75].
Но начиная с 30-х гг. XIX в., когда на территории Осетии утвердилась система приставства[76] и для населения было введено податное состояние[77], государственно-административное управление Кавказом претерпело значительные изменения, что выразилось в складывании новой конфигурации исполнительной власти на Кавказе. Организация управления Осетией как значимой территорией, через которую пролегали важнейшие магистральные пути в Закавказье, по-прежнему оставалась в поле зрения Петербурга. В октябре 1836 г. утверждается положение об управлении в Осетии, которое основывалось на территориально-административном принципе: теперь для Тагаурского, Куртатинского и Алагирского обществ, составлявших три приставства, назначался свой пристав, подчиняющийся Владикавказскому коменданту, сам же комендант находился в ведении начальника Кавказской области[78].
В результате переустройства Кавказской военной линии в 1843 г., отвечавшего идее обеспечения единообразия в управлении военно-административной и гражданской сферами деятельности[79], все пространство, подведомственное ранее Владикавказскому коменданту, оказалось включено в Центр Кавказской линии, в составе которого бывшее управление «Владикавказского комендантства» «с причислением к оному Дигории» стало именоваться Владикавказским округом; все исполнительные полномочия в нем передавались окружному начальнику, в чьем ведении находились как войска, так и управление «покорными племенами»[80]. Самому Владикавказскому коменданту оставлялось только «заведывание крепостью» и предписывалось «во всех отношениях» подчиняться Владикавказскому окружному начальству. В административных границах округа оказался и горский участок, «состоящий из народов, по Военно-Грузинской дороге обитающих», – тагаурцев и их соседей со стороны Грузии и Ингушетии, – подведомственный главному приставству горских народов[81].
Противоречивые внутриполитические обстоятельства привели к пересмотру общей стратегии управления отдаленной окраиной. В декабре 1844 г. учреждается должность кавказского наместника, а в феврале 1845 г. Кавказское наместничество. Таким образом Кавказ оказался обособлен в административном отношении, и весь комплекс управленческих функций передан региональной администрации с предоставлением наместнику министерских прав по всем отраслям гражданского управления[82]. В русле территориально-административных преобразований, последовавших после учреждения Кавказского наместничества и назначения наместника, был предпринят ряд реформ, касавшихся административного переустройства Северного Кавказа и проводившихся на основе губернского принципа. В мае 1847 г. Кавказская область переименовывается в Ставропольскую губернию, а ее округа становятся уездами[83], что повлекло за собой распространение здесь внутрироссийских законоположений и разделение административной власти на исполнительную и судебную. Осетинские же общества вплоть до конца 50-х гг. «составляли... часть неопределенного, по своим границам, военного округа, центром которого была крепость Владикавказ»[84].
К концу 50-х гг. созрели предпосылки для пересмотра порядка управления «покорными горцами». Положения, утвержденные Александром II 2 декабря 1857 г. и 1 апреля 1858 г., изменили военно-административное устройство Кавказа[85]. Вместо приставских управлений в Кавказской области учреждалось военное управление; на самой Кавказской линии вводилась окружная система: в границах Правого и Левого крыльев Кавказской линии формировались округа, в том числе и Военно-Осетинский[86], делившиеся на приставства и участки (наибства). В состав реорганизованного Военно-Осетинского округа вошли главное приставство горских народов бывшего Владикавказского военного округа, а также Куртатинское и Алагирское приставства. Военно-Осетинский округ увеличивался за счет включения в него участка Малой Кабарды, а в горной полосе – последующего в 1859 г. присоединения Нарского и Мамисонского ущелий[87], входивших до этого в Тифлисскую и Кутаисскую губернии[88]. Судебно-административные преобразования должны были способствовать развитию «полной системы экономических мер для устройства народного благосостояния»[89].
Но уже в январе 1860 г. Кавказская военная линия упразднялась, а из ее Правого и Левого флангов образовывались Кубанская и Терская области[90]. Терская область разделялась на шесть округов, в числе которых находился Военно-Осетинский, и два наибства. «Положение об управлении Терской областью», принятое в мае 1862 г.[91], вводило новый военно-административный порядок: область делилась на три военных отдела (Западный, Средний, Восточный), Отдельное управление военного начальника округа Кавказских Минеральных вод и Владикавказское городовое управление. Каждый отдел в свою очередь распадался на округа, в формирование которых был заложен этнический принцип[92] : Осетинский (вместо упраздненного Владикавказского), Кабардинский, Ингушский – в Западном отделе, Чеченский, Аргунский, Ичкеринский – в Среднем отделе, Кумыкский и Нагорный – в Восточном отделе[93].
В целом 30-е – начало 60-х гг. XIX в. оказались переходным периодом, отмеченным чередованием централистских и регионалистских установок, временностью принимаемых решений, непрочностью административных схем и доминированием военных начал в организационных формах управления. Нарастание централистских тенденций отразилось в последующей административной практике правительства. В декабре 1869 г. утверждается новое Учреждение управления в Кубанской и Терской областях[94], а с 1 января 1870 г. в Терской области вводится областное правление[95] ; прежние моноэтничные округа (Осетинский, Ингушский) объединяются в пределах Владикавказского округа. Эта же конфигурация, отменившая этнический принцип формирования территориально-административных единиц, была воспроизведена и в 1876 г.[96], когда в Кубанской и Терской областях были введены губернские учреждения и общероссийские законоположения. Окончательная победа централистской модели управления (контуры которой вполне обозначились уже к началу 70-х гг. XIX в. введением в Терской и Кубанской областях «гражданского устройства»[97] ) ознаменовалась упразднением в начале 1882 г. института наместничества[98] и превращением Кавказа в рядовую административно-территориальную единицу империи.
Принятое в марте 1888 г. Положение «Об учреждении управления Кубанской и Терской областями и Черноморским округом»[99] устанавливало новые принципы управления Северным Кавказом, который перешел в ведение Военного министерства. Теперь и гражданское население региона поручалось командующему войсками Кавказского военного округа, а на местах – в Кубанской и Терской областях – атаманам казачьих войск с правами генерал-губернаторов. Горское население подчинялось управлению командующего войсками Кавказского военного округа. Терская область была преобразована и разделена на три казачьих отдела и четыре округа (Владикавказский, Нальчикский, Хасав-Юртовский и Грозненский). Владикавказский округ, населенный преимущественно осетинами[100], для удобства управления делился на три административных участка.
Возврат в феврале 1905 г. к наместничеству как организационной форме территориально-административного устройства Кавказа[101] обозначил следующий этап административного строительства, показав приоритетность в тех социально-политических обстоятельствах регионалистского подхода к управлению краем. В отличие от наместничества 40-х – 80-х гг. XIX в. теперь автономия Кавказа не была почти абсолютной, поскольку сформированная административно-управленческая модель через высшее его руководство оказалась включена в общегосударственный управленческий механизм. Таким образом был решен вопрос об оптимальном соотношении принципов централизации государственной власти и управления в высших правительственных структурах и автономизации регионального управления с соответствующим разделением функциональных полномочий.
Вторая глава «На пути к рационализации управления: низовые управленческие институты в государственном административном аппарате» имеет обобщающий характер и посвящена исследованию правительственной деятельности по созданию в регионе низовых судебно-административных структур и результатов возникшего в процессе ее реализации взаимодействия типологически различных моделей управления.
В пределах Российского государства исторически сосуществовали различающиеся по целому ряду политико-экономических, этноконфессиональных, социокультурных и прочих характеристик народы. На эту мозаичность накладывалась тенденция к централизации управления различными частями империи как залога внутреннего единства и целостности страны. Централизация и бюрократизация управленческой деятельности отразилась на формировании административных структур, создаваемых на окраинах в качестве низовых звеньев государственно-административного аппарата.
Проникновение России на территорию Центрального Кавказа (в Осетию и Ингушетию) поначалу практически не отразилось на внутренних основах общественного устройства местных народов. Вмешательство в традиционный быт носило преимущественно спонтанный, ситуативный характер и было опосредовано сферой судопроизводства. Однако ситуация кардинально изменилась после окончания Кавказской войны и актуализации в связи с этим задачи включения региона не только в политико-правовую, но и в хозяйственно-экономическую систему государства. Назревавшие в России либеральные реформы, а затем и их проведение, трансформировав многие аспекты внутрироссийской экономической и социально-политической жизни, содержательно изменили и правительственную политику по отношению к кавказской окраине, реализация которой в конечном итоге привела к системным изменениям в традиционных общественных структурах. Принципы «невмешательства» в социальную жизнь горских народов сменила активная политика прямо противоположенного толка. Именно пореформенный период отмечен радикальными переменами в жизнеустройстве горских обществ Центрального Кавказа, проводившимися под лозунгом распространения российской «гражданственности» в целях полного и окончательного слияния края с империей.
Административное переустройство горского села изначально составляло предмет особого внимания кавказских властей, однако эта сторона жизни местного населения долго обходилась без соответствующего законодательно-правового оформления со стороны государства. Но уже в начале 60-х гг. XIX в. в документах, регламентирующих порядок гражданского управления в отдельных частях региона (например, в «Инструкции для окружных начальников Левого крыла Кавказской линии» 1860 г. и «Положении об управлении Терской областью» 1862 г.[102] ), появились некоторые намеки на предстоящие коренные изменения общинного жизнеустройства, последовавшего после проведения в крае земельной реформы и освобождения зависимых сословий. Введение 1 января 1871 г. в Терской и Кубанской областях «гражданского устройства» привело к активизации российской политики по «приобщению» горцев к «общерусской гражданственности» и проведению соответствующих мероприятий. Значительный шаг на пути трансформации традиционных устоев общинной жизни горцев Центрального Кавказа был сделан после принятия «Положения о сельских (аульных) обществах, их общественном управлении и о повинностях государственных и общественных в горском населении Терской области» (1870), которое детально регламентировало все стороны общинного быта горцев и вводило сельскую администрацию. Характер деятельности сельских старшин, а также форма их прихода к власти – назначение администрацией, преследовавшей цель в первую очередь иметь «надежных людей» в горской среде[103], – определяли тот негативный фон, который сформировался вокруг новой управленческой структуры[104]. Все аспекты деятельности сельских властей регламентировались особыми официальными инструкциями, в которых оговаривались не только должностные обязанности новоиспеченных сельских чиновников, но и затрагивались исконные хозяйственно-распорядительные прерогативы самой сельской общины. Основным принципом внутренней жизни общины становился принцип круговой поруки, когда вся община отвечала перед администрацией за каждого из своих членов. В результате, если в дореформенный период лично свободные общинники имели право свободного перемещения, то принцип круговой поруки фактически прикреплял горца к общине, препятствуя свободному выходу из нее.
Однако вмешательство российской администрации в исполнительно-распорядительные сферы деятельности сельской общины ощутимо повлияло на хозяйственную жизнь села и видоизменило содержание общинных властно-управленческих прерогатив. Так, если прежде сельская община у осетин являлась механизмом, который сдерживал социальное расслоение по экономическому признаку, одновременно обеспечивая общинникам равенство участия в хозяйственной жизни социума и защищая их имущественные права, то в новых условиях рост частного землевладения в горской общине, значительно усилившийся после проведения земельной реформы, разрушил экономические основы общинного землепользования, окончательно отмененные указом от 9 ноября 1906 г. В результате крестьяне, получая право выхода из общины, превращались в частных владельцев участков, которыми они прежде владели на общинном праве[105].
Пореформенная община трансформировалась в инструмент обеспечения преимущественно казенных, надобщинных, интересов: взимания податей и выплаты натуральных повинностей, что выдвинуло на первый план отсутствовавшие ранее в ее хозяйственной деятельности фискальные функции. Именно экономические виды правительства связали ранее свободных общинников отношениями круговой поруки, когда все село в хозяйственно-правовом отношении выступало субъектом не только коллективного права, но и коллективной ответственности. Несмотря на вполне понятное стремление государства «упорядочить» сельский быт, приспособив его к общегосударственным целям и задачам, и учредить «правильный сельский строй»[106], сельская община пореформенного образца оказалась механически сконструированным социальным образованием, превратившимся в один из низовых органов местного управления.
В то же время, традиционные принципы самоорганизации продолжали существенным образом влиять на внутреннюю жизнь осетинского села, а обычно-правовые нормы по-прежнему сохраняли свое значение в качестве организующего начала социальной жизни. Понимая это, правительство шло на их выборочную легализацию, что играло на повышение общественной значимости проводимых преобразований. Так, например, признавая «целесообразными» ежегодные собрания народных представителей для обсуждения нужд населения, кавказское руководство к концу XIX в. легализовало «общественные сходы» – трансформированные народные собрания, которые были взяты под контроль областной администрации[107].
В поиске оптимальных административных решений в ходе территориально-административного строительства в регионе правительство встало на путь стандартизации всех аспектов управления, что в свою очередь актуализировало вопрос о необходимости соответствующих изменений в судебно-процессуальной сфере. Именно сфера судопроизводства стала тем основным каналом проникновения государственно-административных методов управления в общественный быт народов Центрального Кавказа, который ранее других подвергся стандартизации и унификации. Однако уже первый опыт распространения российских законов в местной судебно-процессуальной практике наглядно продемонстрировал принципиальную несовместимость понятийной основы российского судопроизводства с традиционным пониманием преступления и наказания. Введение принципа индивидуализации вины и ответственности коренным образом противоречило утвердившемуся в обычном праве принципу «коллективной ответственности». Это противоречие усугублялось разделением сферы судебной деятельности на гражданскую и уголовную, предпринятому вопреки неразделенности гражданско-правовой и уголовно-правовой ответственности, отличающей традиционные механизмы регулирования интересов членов общины. В результате прежде единое поле внутриобщинных взаимоотношений оказалось в правовом плане искусственно фрагментировано в соответствии с приоритетом государственных интересов над общинными. Областью функционирования государственной модели судопроизводства стала уголовно-процессуальная, судопроизводство по незначительным гражданским делам по-прежнему опиралось на традиционные юридические нормы. Обращение к положениям обычного права при разбирательстве в сельских судах мелких дел гражданского характера и применение в самом судопроизводстве традиционных элементов практиковалось в Осетии одновременно с переводом гражданского и уголовного судопроизводства на общероссийскую законодательную базу.
Однако стремлению к скорейшему распространению «начал цивилизации» в крае очевидно препятствовало намерение властей постепенно приспособить нормы обычного права кавказских горцев к законам Российской империи. Поэтому процесс формализации местного судопроизводства, выразившейся в постепенном изымании исполнительно-распорядительных полномочий из сферы деятельности народных судов и исключения из нее даже тех элементов обычно-правовой судебной процедуры, которые присутствовали в горских словесных судах, завершился окончательным отказом от местной судебной практики, официально поставленной вне российской правовой системы. На Владикавказский округ было распространено действие судебных уставов России[108], а сами народные суды перестали существовать как самостоятельные судебные органы.
В заключении подведены итоги диссертационного исследования и сделаны обобщающие выводы.
Складывание Российского государства сопровождалось учреждением на окраинах империи административной системы и соответствующего аппарата. На Центральном Кавказе местные особенности социально-политического и экономического развития наложили отпечаток на конкретные проявления этого процесса, во многом обусловив формы и методы российского управления, варьировавшие на разных этапах государственно-административного строительства в регионе.
Начавшись с верхних этажей управленческой иерархии, формирование в регионе административной системы завершилось созданием низовых управленческих структур на уровне сельской общины, которая из самодостаточного хозяйственно-территориального объединения с собственными институтами самоуправления трансформировалась в территориально-административную единицу – село. Отвечая логике развития всякой формальной организации, низовой административный аппарат как часть государственно-административной системы строился на унифицированных принципах рационализации и бюрократизации управления. Однако процесс ускоренной формализации властных отношений очевидно противоречил общинным традициям и качественно видоизменил функционировавшую прежде систему самоорганизации общественной жизни Достаточно архаичные по сути, универсальные базовые принципы традиционного самоуправления (коллегиальность, демократизм, внесословность, старшинство в его социальном звучании), в самом широком смысле выполнявшие социоорганизующие функции, вступали в открытое противоречие с обезличенностью, рационализмом, формализмом, на которых основывалось государственное управление. Конкретные результаты взаимодействия диаметрально противоположных моделей управления приобретали вид механически сконструированных и насильно навязанных «сверху» административных схем, в которых пространство функционирования традиционных принципов самоорганизации было значительно сужено, а сами принципы постепенно вытеснялись из общественной практики, постепенно приобретая статус полуофициальных.
Однако новый социальный порядок вовсе не отменял старого: одновременно с «навязыванием» доминирующей модели социальных отношений на уровне сельской общины происходила легализация некоторых внешних элементов традиционного самоуправления, избирательно используемых властью для повышения уровня собственной легитимности. Таким образом, даже официально оказавшись вне административно-правового поля на положении маргинальной, местная практика самоуправления встраивалась в общую государственную систему управления и экономических отношений, став, с одной стороны, продолжением правительственной политики, а с другой – ее следствием.
Основные положения диссертационного исследования изложены в следующих публикациях:
Монографии
- Кобахидзе Е.И. Осетия в системе государственно-административного управления Российской империи (последняя четверть XVIII – конец XIX в.). Владикавказ: СОГУ, 2003. – 236 с. (14,7 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Институты власти и управления у осетин (конец XVIII – XIX вв.). Владикавказ: ИПО СОИГСИ, 2008. – 246 с. (14,2 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. «Не единою силою оружия…» Осетия конца XVIII – начала XX в.: опыт исторического взаимодействия традиционного и государственно-административного управления. Владикавказ: ИПО СОИГСИ, 2010. – 452 с. (22 п.л.)
Статьи в рецензируемых научных изданиях, рекомендованных ВАК РФ
для публикации основных положений диссертационных исследований
- Кобахидзе Е.И. Осетия в системе государственно-административного управления Российской империи (конец XVIII – XIX в.) // Этнографическое обозрение. 2003. №5. С. 123-134. (1,3 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. К вопросу о взаимодействии традиционной и государственно-административной систем управления на Северном Кавказе в XIX в. (по материалам Осетии) // Известия вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2007. №5. С. 32-35. (0,5 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Организация власти и управления в традиционном осетинском обществе в конце XVIII – первой трети XIX вв. // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2. История. 2008. Вып. 2. С. 177-187. (1,0 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. К истории становления судебно-административной системы в дореформенной Осетии // Известия вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2009. №2. С. 54-59. (0,7 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Большая семья и ее социальные функции в традиционном осетинском обществе в конце XVIII – первой половине XIX в. // Научные проблемы гуманитарных исследований. Пятигорск, 2009. Вып. 8. С. 14-18. (0,4 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Осетинская семейная община в отечественной историографии: проблемные аспекты // Известия вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2010. №2. С. 43-48. (0,7 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Специфика и итоги реформирования судебной системы на Центральном Кавказе в 60-70-х гг. XIX в. // Вестник Северо-Осетинского государственного университета имени К.Л. Хетагурова. 2010. №2. С. 93-112. (0,6 п.л.)
Другие публикации
- Кобахидзе Е.И. Харизма: Метафора или категория? // Бюллетень Центра социальных и гуманитарных исследований Владикавказского ин-та управления и Владикавказского Центра этнополитических исследований ИЭА РАН. 1999. №3. С. 59-68. (0,4 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. К вопросу о власти в гражданских обществах горских народов Северного Кавказа (к постановке проблемы) // Региональный информационно-аналитический вестник Представительства Президента РФ на Северном Кавказе. Ставрополь, 2000. № 11. (0,6 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. К вопросу о родственных и общинных объединениях у осетин в дореформенный период // Актуальные проблемы истории, культуры, образования: Сборник научных трудов. Владикавказ: СОГУ, 2001. Вып. III. С. 14-26. (0,8 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. К вопросу о власти главы осетинской семейной общины // История и философия культуры: актуальные проблемы: Сборник научных трудов. Владикавказ: СОГУ, 2001. Вып. V. С. 168-175. (0,5 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Старейшины в дореформенной Осетии // Дарьял. 2002. №1. С. 244-255. (0,7 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Принципы организации власти в традиционном осетинском обществе // V Конгресс этнографов и антропологов России (Омск, 9-12 июня 2003 г.): Тезисы докладов. М., 2003. С. 111. (0,2 п.л)
- Кобахидзе Е.И. Управление дореформенной осетинской сельской общиной // Доклады региональной научной конференции «Сельская община Дагестана и Северного Кавказа» (Махачкала, 9-10 октября 2003 г.). Махачкала, 2003. С. 37-40. (0,3 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Власть и властные отношения в традиционном осетинском обществе // Лавровские (среднеазиатско-кавказские) чтения. 2002-2003 г.: Тезисы докладов. СПб.: МАЭ РАН, 2003. С. 22-23. (0,2 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Народные собрания в системе общественного самоуправления осетин в дореформенный период // История и философия культуры: актуальные проблемы: Сборник научных трудов. Владикавказ: СОГУ, 2004. Вып. VII. С. 255-264. (0,5 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Политическая культура и властно-управленческие отношения в традиционном осетинском обществе // Мир этноса: процессы самоорганизации социальных и этнических систем. Нальчик: КБНЦ РАН, 2005. С. 175-185. (0,7 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Политическая культура и принципы организации власти у осетин в первой половине XIX в. // «Б.А. Алборов и проблемы кавказоведения»: Материалы региональной научной конференции (Владикавказ, 23-24 октября 2006 г.). Владикавказ: СОГУ, 2006. С. 68-81. (0,6 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. К методологии исследования политико-административного взаимодействия России и горских обществ Центрального Кавказа в конце XVIII – XIX вв. // Материалы V Международного конгресса «Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру» (Пятигорск, 8-12 октября 2007 г.). Симпозиум XII. История Северного Кавказа: социально-экономические, национальные и политические процессы. Пятигорск, 2007. С. 64-66. (0,2 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Функции власти в традиционных горских обществах Центрального Кавказа (конец XVIII – первая треть XIX в.) // VII Конгресс этнографов и антропологов России (Саранск, 9-14 июля 2007 г.): Доклады и выступления. Саранск, 2007. С. 119-120. (0,2 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Политико-административное взаимодействие России и горских обществ Центрального Кавказа в конце XVIII – XIX вв.: некоторые историографические итоги и перспективы исследования // Исторический вестник. Нальчик: Ин-т гуманит. исслед. Правительства КБР и КБНЦ РАН, 2007. Вып. VI. С. 29-38. (0,5 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. К методологии исследования социокультурного взаимодействия в сфере управления на Центральном Кавказе в XIX в. // Материалы первого международного конгресса кавказоведов. Тбилиси, 2007. С. 368-370. (0,5 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Освещение проблемы интеграции народов Центрального Кавказа в административную систему Российской империи в постсоветской историографии // Вс.Ф. Миллер и актуальные проблемы кавказоведения (I Всероссийские Миллеровские чтения, Владикавказ, 19-20 ноября 2008 г.): Тезисы докладов. Владикавказ, 2008. С. 96-97. (0,1 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Из истории становления судебно-административной системы на Центральном Кавказе в дореформенный период // Межрегиональная научно-практическая конференция «Российское общество: историческая память и социальные реалии» (XIV Адлерские чтения, Сочи, 3-7 октября 2008 г.): Материалы конференции. Краснодар, 2008. С. 124-126. (0,2 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Обычно-правовая организация социальной жизни традиционного осетинского общества // Национальные элиты и проблемы социально-политической и экономической стабильности: Мат. Всеросс. науч. конф. (9-10 июня 2009 г., Ростов-на-Дону). Ростов-на-Дону: ЮНЦ РАН, 2009. С. 168-170. (0,1 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Традиционная юридическая практика у осетин и ее трансформация в ходе российских судебно-административных преобразований конца XVIII – 50-х гг. XIX в. // Актуальные проблемы истории и этнографии народов Кавказа: Сборник статей к 60-летию В.Х. Кажарова. Нальчик: Ин-т гуманит. исслед. Правительства КБР и КБНЦ РАН, 2009. С. 215-243. (1,5 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Власть или богатство? К интерпретации одного мотива в сказочной прозе осетин // Лавровский сборник: Материалы XXXIII Среднеазиатско-Кавказских чтений 2008-2009 гг.: Этнология, история, археология, культурология. СПб.: МАЭ РАН, 2009. С. 96-98. (0,2 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. От «военно-народного» управления к «гражданскому»: административная практика России на Центральном Кавказе в конце 50-х – начале 70-х гг. XIX в. // Известия Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований. 2009. №3 (42). С. 107-128. (1,6 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Эволюция имущественно-правовых норм в обычном праве осетин // VIII Конгресс этнографов и антропологов России (Оренбург, 1-5 июля 2009 г.): Доклады и выступления. Оренбург, 2009. С. 492. (0,1 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Два документа об административных преобразованиях в Терской области // Известия Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований. 2009. №3 (42). С. 197-199. (0,2 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Рецензия на монографию: С.А. Айларова, Л.Т. Тебиева «Культура и хозяйство: взгляд северокавказских просветителей (кон. XVIII – XIX вв.)». Владикавказ: ИПО СОИГСИ, 2008. 296 с. // Известия Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований. 2009. №3 (42). С. 231-238. (0,5 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. Традиционное судопроизводство и обычно-правовая основа социальной жизни у осетин // Традиции народов Северного Кавказа в меняющемся мире: преемственность и разрывы в социокультурных практиках: Сборник статей к 100-летию со дня рождения Л.И. Лаврова. СПб.: Петербургское востоковедение, 2010. С. 108-123. (1,4 п.л.)
- Кобахидзе Е.И. «Не одним оружием…» (Опыт судебно-административных преобразований в Осетии в 30-х – начале 60-х гг. XIX в.) // Кавказский сборник. 2010. Т. 6 (38). С. 157-175. (1,3 п.л.)
- Kobakhidze E.I. Structure of Public Power in the Social System of Traditional Mountain Societies of the Central Caucasus // Fifth International Conference «Hierarchy and power in the history of civilizations» (Moscow, June 23-26, 2009): Abstracts (The «Civilizational Dimension» Series). Vol. 16. Moscow, 2009. P. 280. (0,1 п.л.)
[1] См., например: Броневский С. Новейшие географические и исторические известия о Кавказе. – В 2-х частях. М., 1823; Данилевский Н. Кавказ и его жители в нынешнем их положении. М., 1846; Зубов П. Картины Кавказского края, принадлежащего России и сопредельных оному земель в историческом, статистическом, этнографическом и торговом отношениях. – В 4-х частях. СПб., 1834-1835; Селезнев М. Руководство к познанию Кавказа. СПб., 1847. Кн. 2; Обозрение российских владений за Кавказом, в статистическом, этнографическом, топографическом и финансовом отношениях. СПб., 1836. Ч. II.
[2] См.: Дубровин Н.Ф. История войны и владычества русских на Кавказе. – В 6-ти т. СПб., 1871-1888. Т. I. Очерк Кавказа и народов, его населяющих. Кн. I. Кавказ. 1871; Иваненко В.Н. Гражданское управление Закавказьем от присоединения Грузии до наместничества великого князя Михаила Николаевича. (Исторический очерк) // Утверждение русского владычества на Кавказе. Тифлис, 1901. Т. XII; Утверждение русского владычества на Кавказе / Под ред. ген.-майора Потто. – В 4-х т. Тифлис, 1901-1902. Т. I-II; Эсадзе С. Покорение Западного Кавказа и окончание Кавказской войны. Майкоп, 1993; его же. Исторический очерк распространения русской власти на Кавказе. СПб., 1913.
[3] Гальцев В.С. Перестройка системы колониального режима на Северном Кавказе в 1860-1870 гг. // ИСОНИИ. Орджоникидзе, 1956. Т. XVIII; История Северо-Осетинской АССР / Отв. ред. С.К. Бушуев. М., 1959; Фадеев А.В. Россия и Кавказ в первой трети XIX в. М., 1960; Скиткий Б.В. Очерки истории горских народов. Избранное. Орджоникидзе, 1972; Смирнов Н.А. Политика России на Кавказе в XVI-XIX веках. М., 1958; Мужухоева Э.Д. Административная политика царизма в Чечено-Ингушетии во второй половине XIX – начале XX века.: Автореф. … канд. истор. наук. М., 1989.; ее же. Чечено-Ингушетия в административно-политической системе управления Терской области в 40-60-е гг. XIX в. // Чечено-Ингушетия в политической истории России и Кавказа в дореволюционном прошлом. Грозный, 1990 и др.
[4] См.: Блиев М.М. Осетия в первой трети XIX века. Орджоникидзе, 1964; его же. Русско-осетинские отношения (40-е гг. XVIII – 30-е гг. XIX в.). Орджоникидзе, 1970; его же. Кавказская война: социальные истоки, сущность // История СССР. 1983. №2; Киняпина Н.С., Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказ и Средняя Азия во внешней политике России. (Вторая половина XVIII – 80-е годы XIX в.) М., 1984; Кумыков Т.Х. Вовлечение Северного Кавказа во всероссийский рынок в XIX в. (По материалам Кабардино-Балкарии, Северной Осетии и Чечено-Ингушетии). Нальчик, 1962.
[5] Киняпина Н.С. Административная политика царизма на Кавказе и в Средней Азии в XIX в. // ВИ. 1983. №4. С. 35-47.
[6] Боров А.Х., Дзамихов К.Ф. Россия и Северный Кавказ: этапы взаимоотношений // Известия КБНЦ РАН. 1988. №1. С. 142-150.
[7] Шнайдер В.Г. Россия и Северный Кавказ в дореволюционный период: особенности интеграционных процессов. М., 2005.
[8] См., например: Матвеев В.А. Северокавказская окраина Российской империи: колония или субъект единого отечества // Изв. вузов Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2004. № 3. С. 36-42; его же. Россия и Северный Кавказ: исторические особенности формирования государственного единства (вторая половина начало XX в.). Ростов н/Д, 2006; Клычников Ю.Ю. Формирование северокавказской окраины России: равноправное историческое партнерство или проявление имперской политики // Изв. вузов Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2005. №2. С. 45-51 и др.
[9] Национальные окраины Российской империи: Становление и развитие системы управления / Отв. редакторы С.Г. Агаджанов, В.В. Трепавлов. М., 1998; Каров А.Х., Мусукаев А.И. Административно-территориальные изменения в Кабарде и Балкарии в конце XVIII – начале XIX в. Нальчик, 2001; Чирг А.Ю. Развитие общественно-политического строя адыгов Северо-Западного Кавказа (конец XVIII – 60-е гг. XIX в.). Майкоп, 2002; Клычников Ю.Ю. Российская политика на Северном Кавказе (1827-1840 гг.). Пятигорск, 2002; Ибрагимова З.Х. Чеченская история. Политика, экономика, культура. Вторая половина XIX века. М., 2002; Блиев М.М. Россия и горцы Большого Кавказа. На пути к цивилизации. М., 2004 и др.
[10] См. подробнее: Муратова (Битова) Е.Г. Концептуальные итоги изучения истории Балкарии XVII-XIX веков в постсоветской историографии // Исторический вестник КБИГИ. 2006. Вып. III. С. 71-87; Битова Е.Г. Модели интеграции этнополитических образований Кабарды и Балкарии в политико-административную систему Российской империи (первая половина XIX в.) // Изв. вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2005. №1. С. 30-37.
[11] См., например: Калмыков Ж.А. Установление русской администрации в Кабарде и Балкарии. (Конец XVIII – начало XX века). Нальчик, 1995; Блиева З.М. Система управления на Северном Кавказе в конце XVIII – первой трети XIX века. Владикавказ, 1992.
[12] Матвеев В.А. Россия и Северный Кавказ: исторические особенности формирования государственного единства; Блиева З.М. Российский бюрократический аппарат и народы Центрального Кавказа в конце XVIII – 80-е годы XIX века. Владикавказ, 2005; Ибрагимова З.Х. Указ. соч.
[13] См., например: Лурье С. Российская империя как этнокультурный феномен // ОНС. 1994. № 1; Кэмпбелл (Воробьева) Е.И. «Единая и неделимая Россия» и «Инородческий вопрос» в имперской идеологии самодержавия // Пространство власти: Исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001. С. 204-215.
[14] См., например: Национальные окраины Российской империи: Становление и развитие системы управления.
[15] Битова Е.Г. Модернизирующие реформы на Северном Кавказе и местная политическая традиция: отторжение или адаптация // RES PUBLICA (Альманах социально-политических и правовых исследований). 2000. Вып. 1. С. 163-194.
[16] Коренные народы России: самоуправление, земля и природные ресурсы. (Обзор законов и иных нормативных актов XIX-XX вв.). М., 1995; см. также: Матвеев В.В. Государственно-политическая централизация и местное самоуправление на северокавказских рубежах России до 1917 года // Российский выбор. 1998. №1.
[17] Бобровников В.О. Военно-народное управление на Северном Кавказе (Дагестан): мусульманская периферия в российском имперском пространстве, XIX-XX вв. // Пространство власти... С. 372-390; Битова Е.Г. Модели интеграции этнополитических образований Кабарды и Балкарии…; Кобахидзе Е.И. Осетия в системе государственно-административного управления Российской империи (конец XVIII – XIX в.) // ЭО. 2003. №5. С. 123-134.
[18] Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России. М., 1978; Медушевский А.Н. Административные реформы в России XVIII-XIX вв. в сравнительно-исторической перспективе. М., 1990.
[19] Ерошкин Н.П. Крепостническое самодержавие и его политические институты. (Первая половина XIX в.) М., 1981; его же. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1997.
[20] Лисицына Г.Г. Кавказский комитет – высшее государственное учреждение для управления Кавказом (1845-1882) // Россия и Кавказ – сквозь два столетия. Исторические чтения. СПб., 2001. С.154-168; ее же. Обзор основных источников по истории российской политики на Кавказе в XIX веке // Россия и Кавказ. История. Религия. Культура. СПб., 2003. С. 128-147; ее же. «Гражданское управление краем, самое трудное…» // Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX – начало XX вв.: Сборник документов и материалов / Сост. А.Я. Гордин и др. СПб., 2005. С. 203-236.
[21] Малахова Г.Н. Становление и развитие российского государственного управления на Северном Кавказе в конце XVIII-XIX вв. Ростов н/Д, 2001; Блиева З.М. Российский бюрократический аппарат и народы Центрального Кавказа в конце XVIII – 80-е годы XIX века; Кондрашева А.С. Кавказское наместничество и его деятельность на Северном Кавказе (2-я половина 40-х гг. XIX – начало XX вв.): Дисс. … канд. истор. наук. Ставрополь, 2003.
[22] См., например: Мамакаев М. Чеченский тайп в период его разложения. Грозный, 1973; Чиковани Г.Д. Осетинский ныхас // КЭС. Тбилиси, 1979. Т. V. Вып. 2. С. 29-107; Малкондуев Х.Х. О балкаро-карачаевском Тёре // Мир культуры. Нальчик, 1990. С. 57-69; Агларов М.А. Сельская община в Нагорном Дагестане в XVII начале XIX в. М., 1988 и др.
[23] См., например: Агларов М.А. Указ. соч. С. 171-190.
[24] См.: Крадин Н.Н. Власть в традиционном обществе // Социологический журнал. 2002. №4. С. 46-59.
[25] См., например: Этнические аспекты власти: Сборник статей / Отв. ред. В.В. Бочаров. СПб., 1995; Бочаров В.В. Политическая антропология и общественная практика // ЖССА. 1998. Т. I. Вып. 2; Тишков В.А. Новая политическая антропология // Там же. Т. IV. Вып. 4.
[26] Бобровников В.О. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие: Очерки по истории и этнографии Нагорного Дагестана. М., 2002.
[27] Пространство власти: Исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001.
[28] Человек и право: Книга о Летней школе по юридической антропологии (г. Звенигород, 22-29 мая 1999 г.) / Отв. редакторы: Н.И. Новикова, В.А. Тишков. М., 1999; Право в зеркале жизни. Исследования по юридической антропологии / Отв. редактор Н.И. Новикова. М., 2006.
[29] Бгажноков Б.Х. Старшинство в социальной организации адыгских народов // ЭО. 2002. №4. С. 14-24; Ханаху Р.А. Традиционная культура народов Северного Кавказа: вызовы времени (социально-философский анализ). Ростов-н/Д., 2001; Дмитриев В.А. Концептуальное пространство традиционной культуры и пространственное поведение народов Северного Кавказа // Человек в системе социокультурных связей. СПб., 2004. С. 31-104; Карпов Ю.Ю. Общество-лидер-власть (на примере политических лидеров Чечни и Дагестана конца XVIII – первой половины XIX в.) // Там же. С. 107-167.
[30] Битова Е.Г. Указ. соч. С. 32.
[31] Применительно к Осетии и осетинам см., например: Азизов С.А. Большесемейные и семейно-родственные организации лезгинской группы народов Южного Дагестана и Северного Азербайджана во второй половине XIX – начале XX в.: Автореф. дисс. … докт. истор. наук. Махачкала, 2000; Асанов Ю.Н. Родственные объединения адыгов, балкарцев, карачаевцев и осетин в прошлом (генезис и проблемы типологии). Нальчик, 1990; Бзаров Р.С. Социальная структура осетинских обществ в XVIII – первой половине XIX в.: Автореф. дисс. … докт. истор. наук. Владикавказ, 2000; Блиев М.М. Осетия в первой трети XIX века. Орджоникидзе, 1964; Гаглойти З.Д. Семейно-родственные коллективы у осетин // КЭС. Тбилиси, 1979. Т. V. Вып. 2; Гутнов Ф.Х. К вопросу об общественном строе Алагирского общества (XIV-XVIII вв.) // Археология и традиционная этнография Северной Осетии. Орджоникидзе, 1985; Канукова З.В. Родственные объединения в традиционной структуре осетинского села // Кавказ и цивилизации Востока в древности и средневековье. Владикавказ, 1993; Лавров Л.И. Особенности социальных отношений на докапиталистическом Кавказе // Лавров Л.И. Историко-этнографические очерки Кавказа. Л., 1978; Магометов А.Х. Политическое устройство у горских народов в первой половине XIX в. // Социальные отношения у народов Северного Кавказа. Орджоникидзе, 1978; Фадеев А.В. Вопрос о социальном строе кавказских горцев XVIII-XIX вв. в новых работах советских историков // ВИ. 1958. №5 и др.
[32] История народов Северного Кавказа (конец XVIII – 1917 г.). М., 1988. Т. 2; История Северо-Осетинской АССР: С древнейших времен до наших дней. В 2-х т. Изд. 2-е, перераб. и доп. Орджоникидзе, 1987. Т. I; История Чечни с древнейших времен до наших дней: В 2 т. Т. I. История Чечни с древнейших времен до конца XIX века. Грозный, 2006.
[33] См., например: Кажаров В.Х. Адыгская хаса. (Из истории сословно-представительных учреждений феодальной Черкесии). Нальчик, 1992; Панеш Э.Х. Традиции в политической культуре народов Северо-Западного Кавказа // Этнические аспекты власти. С. 13-35; Кобахидзе Е.И. Политическая культура и принципы организации власти у осетин в первой половине XIX в. // «Б.А. Алборов и проблемы кавказоведения»: Материалы региональной научной конференции (Владикавказ, 23-24 октября 2006 г.). Владикавказ, 2006. С. 68-81.
[34] См., например: Азизов С.А. Указ. соч.; Асанов Ю.Н. Указ. соч.; Бзаров Р.С. Три осетинских общества в середине XIX в. Орджоникидзе, 1988; его же. Социальная структура осетинских обществ в XVIII – первой половине XIX в.; Блиев М.М. Осетия в первой трети XIX века; его же. К проблеме общественного строя горских («вольных») обществ Северо-Восточного и Северо-Западного Кавказа XVIII – первой половины XIX века // История СССР. 1989. №4. С. 151-168; Гаглойти З.Д. Указ. соч.; Гутнов Ф.Х. Указ. соч.; Канукова З.В. Указ. соч. ее же. Осетинская крестьянская семья в условиях развития капиталистических отношений // Проблемы исторической этнографии осетин: Сборник статей / Отв. ред. В.Х. Тменов. Орджоникидзе, 1987. С. 134-147; Лавров Л.И. Указ. соч.; Ладыженский А.М. Очерки социальной эмбриологии (внутриродовое и междуродовое право кавказских горцев) // Научная мысль Кавказа. Северо-Кавказский науч. центр высш. школы. 1997. № 2. С. 80-89; Магометов А.Х. Указ. соч.; его же: Общественный строй и быт осетин (XVIII – XIX вв.). Орджоникидзе, 1974; Фадеев А.В. Указ. соч. и др.
[35] Ковалевский М.М. Современный обычай и древний закон (обычное право осетин в историко-сравнительном освещении). В 2-х т. М., 1886; Ванеев З.Н. Индивидуализм и коллективизм в родовом быту осетин // ИОНИИК. Владикавказ, 1926. Вып. II; Калоев Б.А. Осетины: (Историко-этнографическое исследование). М., 1971; Гаглойти З.Д. Очерки по этнографии осетин. Тбилиси, 1974; Чиковани Г.Д. Осетинский ныхас; Карпов Ю.Ю. Народные собрания и старшины в «вольных» обществах Северной Осетии в XVIII-XIX в. // Археология и традиционная этнография Северной Осетии. Орджоникидзе, 1985. С. 102-118.
[36] Свечникова Л.Г. Обычай в правовой системе народов Северного Кавказа в XIX веке. Ставрополь, 2003; Муратова Е.Г. Судебная система в трансформирующихся обществах (на примере Балкарии XIX в.) // Право в зеркале жизни. Исследования по юридической антропологии / Отв. редактор Н.И. Новикова. М. 2006. С. 199-214; ее же. Социально-политическая история Балкарии XVII – начала XX в. Нальчик, 2007; Мисроков З.Х. Адат и шариат в российской правовой системе: Исторические судьбы юридического плюрализма на Северном Кавказе. М., 2002; Думанов Х.М., Думанова-Крымшокалова Ф.Х. Право и судебные органы адыгов // ИВ КБИГИ. Нальчик, 2006. Вып. IV. С. 111-141.
[37] Кобахидзе Е.И. Два документа об административных преобразованиях в Терской области // Известия Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований. 2009. №3 (42). С. 197-199; Пояснительная записка, составленная командующим войсками Терской области, генерал-майором Д.И. Святополк-Мирским, 6 апреля 1862 г. № 863 // Там же. С. 200-203; Докладная записка начальника Терской области М.Т. Лорис-Меликова Кавказскому наместнику великому князю Михаилу Николаевичу «О преобразовании Главного народного суда», 21 апреля 1864 г. // Там же. С. 204-208.
[38] ПСЗ-I. СПб., 1649-1825. Т. I-XLV; ПСЗ-II. СПб., 1825-1881. Т. I-LV; ПСЗ-III. СПб., 1881-1913. Т. I-XXXIII.
[39] Законодательные акты переходного времени. 1904-1908 гг. Сборник законов, манифестов, указов Пр. Сенату, рескриптов и положений комитета министров, относящихся к преобразованию государственного строя России, с приложением алфавитного предметного указателя. СПб., 1909; Полный систематический свод узаконений, касающихся крестьян и других податных сословий, общественного их управления и обязанностей сельских и волостных должностных лиц и нижних чинов уездной полиции с присоединением нового положения о земских начальниках, городских судьях и проч. (Издание неофициальное). М., 1890; Правила об отношениях кавказского наместника. СПб., 1846; Учреждение управления Кавказского и Закавказского края. СПб., 1876; Учреждение управления Кавказского края. (Из Свода законов Российской империи. Изд. 1886 г. Т. II. Ч. 2.). СПб., 1886; Законодательные акты, касающиеся Северного Кавказа и в частности Терской области. (Сборник законов, указов Правительствующему Сенату, положений Комитета Министров, правительственных распоряжений, разъяснений Государственного Совета и Правительствующего Сената) / Сост. А.А. Кануков. Владикавказ, 1914; Исторические данные об образовании губерний, областей, градоначальств и других частей внутреннего управления империи, с указанием высших чинов этого управления в хронологическом порядке по 1 ноября 1902 г. СПб., 1902 и др.
[40] АКАК. Тифлис, 1866-1904. Т. I-XII.
[41] Аграрные отношения у народов Северного Кавказа в российской политике XVIII – начала XX века. Архивные материалы и научные исследования / Составитель и автор предисловия П.А. Кузьминов. – В 2-х т. Нальчик, 2006. Т. I; Документальная история образования многонационального государства Российского. – В 4-х кн. Кн. 1. Россия и Северный Кавказ в XVI-XIX веках / Под ред. Г.Л. Бондаревского и Г.Н. Колбая. М., 1998; Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX – начало XX вв.: Сборник документов и материалов / Сост. А.Я. Гордин и др. СПб., 2005.
[42] См.: Отчеты (до 1905 г. Всеподданнейшие отчеты) Начальника Терской области и Наказного атамана Терского казачьего войска о состоянии области и войска за 1891-1913 гг. Владикавказ, 1892-1914; Отчет по Главному управлению наместника Кавказского за 1-е десятилетие управления Кавказским и Закавказским краем его императорским высочеством великим князем Михаилом Николаевичем. 6 декабря 1862 – 6 декабря 1872. Тифлис, 1873; Отчет по управлению Кавказским краем за 1846, 1847 и 1848 годы. Тифлис, 1849; Всеподданнейшая записка Командующего войсками Кавказского военного округа и Войскового Наказного Атамана Кавказских казачьих войск по управлению округом с 1882 по 1890 г. СПб., 1890; Всеподданнейший отчет за пятилетие управления Кавказом генерал-адъютанта графа Воронцова-Дашкова. СПб., 1910; Всеподданнейший отчет за восемь лет управления Кавказом генерал-адъютанта графа Воронцова-Дашкова. СПб., 1913; Всеподданнейший отчет главнокомандующего Кавказскою Армиею по военно-народному управлению за 1863-1869 гг. СПб., 1870.
[43] Материалы по истории Осетии (XVIII век): Сборник документов / Сост. Г.А. Кокиев. Орджоникидзе, 1933. Т. I; Материалы по истории осетинского народа: Сборник документов по истории завоевания осетин русским царизмом / Сост. В.С. Гальцев. Орджоникидзе, 1942. Т. II; Материалы по истории Осетии: Сборник документов, относящихся к периоду от 1868 до 1904 г. / Сост. Д.А. Дзагуров. Дзауджикау, 1950. Т. III; Русско-осетинские отношения в XVIII в.: Сборник документов в 2-х т. / Сост. М.М. Блиев. Т. I. 1742-1762 гг. Орджоникидзе, 1976; Т. II. 1764-1784 гг. Орджоникидзе, 1984.
[44] Леонтович Ф.И. Адаты кавказских горцев. – В 2-х т. Одесса, 1882-1883.
[45] См.: Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII – XIX вв.) / Составление, вводная статья и примечания Б.А. Калоева. Орджоникидзе, 1967.
[46] См., например: Берзенов Н. Из записок об Осетии // Кавказ. 1852. № 67; Вертепов А.Г. В горах Осетии // ТВ. 1900. №№ 38-40, 42, 44, 45, 48, 50-52; Гаврилов П.А. Устройство поземельного быта у горских племен Северного Кавказа // ССКГ. 1869. Вып. II. С. 1-78; Гатуев А. Об искоренении суеверных и разорительных обычаев в Осетии // ТВ. 1881. № 36; Дигорон. Из селения Христиановского // ТВ. 1881. № 11; Тхостов И. Заметки о тагаурцах // ТВ. 1869. № 28; Шанаев Д. Присяга по обычному праву осетин // ССКГ. Тифлис, 1873. Вып. 7. С. 12-20; Хетагуров К. Особа (этнографический очерк) // Хетагуров К.Л. Полн. собр. соч. в 5-ти т. Владикавказ, 2000. Т. IV. С. 313-374 и др.
[47] Хетагуров К. Горский словесный суд // Хетагуров К.Л. Полн. собр. соч. в 5-ти т. Владикавказ, 2000. Т. IV. С. 220-221; его же. Накануне // Там же. С. 88-114; его же. Неурядицы Северного Кавказа // Там же. С. 131-159; его же. Общественный приговор // Там же. С. 7-16 и др.
[48] Скитский Б.В. Остатки феодализма в земельных отношениях в нагорной полосе Северной Осетии в пореформенный период // ИСОНИИ. Орджоникидзе, 1956. Т. XVIII; Магометов А.Х. Культура и быт осетинского крестьянства. Историко-этнографический очерк. Орджоникидзе, 1963; Гаглойти З.Д. Очерки по этнографии осетин.
[49] Бзаров Р.С. Три осетинских общества. С. 55.
[50] См.: Чиковани Г.Д. Осетинский ныхас.
[51] Чиковани Г.Д. Указ соч.; Магометов А.Х. Указ. соч.; его же. Общественный строй и быт осетин (XVIII – XIX вв.). Орджоникидзе, 1974.
[52] Леонтович Ф.И. Указ. соч. Вып. II. С. 237; Броневский С. Указ. соч. Ч. II. С. 40.
[53] См.: Магометов А.Х. Указ. соч.; Ванеев З.Н. Указ. соч.
[54] Там же. С. 32.
[55] Леонтович Ф.И. Указ. соч. Вып. II. С.257-258.
[56] Ладыженский А.М. Очерки социальной эмбриологии (внутриродовое и междуродовое право кавказских горцев) // Научная мысль Кавказа. Северо-Кавказский науч. центр высш. школы. 1997. № 2. С. 85.
[57] Шанаев Д. Присяга по обычному праву осетин // ССКГ. Тифлис, 1873. Вып. 7. С. 12-20.
[58] Леонтович Ф.И. Указ. соч. Вып.I. С.7-8.
[59] Панеш Э.Х. Традиции в политической культуре народов Северо-Западного Кавказа. С. 27.
[60] Ларина В.И. Основание Моздока и его роль в развитии русско-осетинских отношений // ИСОНИИ. Орджоникидзе, 1957. Т. XIX. С. 200.
[61] Блиева З.М. Система управления на Северном Кавказе в конце XVIII – первой трети XIX века. С. 79.
[62] ПСЗ-I. Т. XXII. №16193. С. 388.
[63] АКАК. Т. I. С. 581.
[64] Блиева З.М. Указ. соч. С. 79.
[65] ПСЗ-I. Т. XXIV. № 17634. С. 229-230; №17702. С. 269.
[66] АКАК. Т. I. С. 728.
[67] Там же. С. 729-731.
[68] ПСЗ-I. Т. XXVII. №20511. С. 363-364.
[69] АКАК. Т. II. С. 9.
[70] Там же. С. 9-10.
[71] Материалы по истории осетинского народа. Т. II. С. 124-125, 189-190; Берозов Б.П. Указ. соч. С. 85-96.
[72] АКАК. Т. VI. Ч. II. С. 472.
[73] ПСЗ-I. Т. XXXVIII. №29138. С. 568.
[74] ПСЗ-II. Т. II. №878. С. 107-155.
[75] Там же. С. 123.
[76] АКАК. Т. VII. С. 354-359, 372-373.
[77] Там же. С. 357, 373.
[78] Там же. Т. VIII. С. 425-427.
[79] Там же. Т. IX. С. 745.
[80] Там же. С. 745-746.
[81] Там же. С. 750.
[82] ПСЗ-II. Т. XX. Отд. 1-е. № 18679. С. 151-152; Т. XXI. Отд. 1-е. № 19590. С. 17-19.
[83] Там же. Т. XXII. Отд. 1-е. №21164. С. 397.
[84] Лавров Д. Указ. соч. С. 295.
[85] АКАК. Т. V. С. 1276.
[86] ПСЗ-II. Т. XXXII. Отд. 1-е. №32541. С. 995-996.
[87] АКАК. Т. XII. С. 1288.
[88] Там же. С. 222.
[89] Там же. С. 1289.
[90] Там же. С. 58.
[91] ПСЗ-II. Т. XXXVII. Отд. 1-е. №38326. C. 497-502.
[92] НА СОИГСИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 16. Л. 22.
[93] ЦГА РСО-А. Ф. 12. Оп. 5. Д. 6. Л. 13-29.
[94] ПСЗ-II. Т. XLIV. Отд. 2-е. №47847. С. 412-415.
[95] Там же. Т. XLV. Дополнение. Ч. 2. №48429а. С. 11-12.
[96] Учреждение управления Кавказского и Закавказского края. СПб., 1876. С. 32.
[97] Отчет по Главному управлению наместника Кавказского за первое десятилетие управления Кавказом и Закавказским краем. С. XII, 60-61.
[98] См.: ПСЗ-III. Т. II. № 637. С. 28; №638. С. 28-30.
[99] Там же. Т. VIII. №5077. С. 98-105.
[100] Материалы по истории Осетии. Т. III. С. 4.
[101] ПСЗ-III. Т. XXV. №25891. C. 149.
[102] АКАК. Т. XII. С. 1192-1198; ПСЗ-II. Т. XXXVII. Отд. 1-е. №38326. C. 497-502.
[103] Материалы по истории осетинского народа. Т. II. С. 313.
[104] См.: Материалы по истории Осетии. Т. III. С. 31, 168-172, 308.
[105] Законодательные акты переходного времени. С. 452-467.
[106] Материалы по истории Осетии. Т. III. С. 28.
[107] См., например: РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 712.
[108] Агишев Н.М., Бушен В.Д., Рейнке Н.М. Материалы по обозрению Горского и народного судов Кавказского края. СПб., 1912. С. 141-142.
