Проблемы историко-культурного контекста в научной биографии а. с. пушкина
На правах рукописи
Березкина Светлана Вениаминовна
Проблемы историко-культурного контекста
в научной биографии А. С. Пушкина
Специальность 10.01.01 – русская литература
Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
доктора филологических наук
Томск
2010
Работа выполнена в Отделе новой русской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН.
Официальные оппоненты
доктор филологических наук, профессор
Лебедева Ольга Борисовна
доктор филологических наук, профессор
Анисимов Кирилл Владиславович
доктор филологических наук, профессор
Шатин Юрий Васильевич
Ведущая организация
ГОУ ВПО «Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств»
Защита состоится 20 октября 2010 года в часов на заседании диссертационного совета Д 212.267.05 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук при ГОУ ВПО «Томский государственный университет» (634050, г. Томск, пр. Ленина, д. 36).
С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Томского государственного университета.
Автореферат разослан «___» __________ 2010 г.
Ученый секретарь
диссертационного совета
кандидат филологических наук,
профессор Л. А. Захарова
Общая характеристика работы
Биография Пушкина изучается уже более полутора столетий и представляет собой разветвленную, хорошо разработанную отрасль пушкиноведения. Применительно к различным жанровым модификациям теоретическое освоение проблем биографии было начато в России А. С. Лаппо-Данилевским, И. И. Лапшиным, Г. О. Винокуром; обзоры связанных с биографиями научных концепций, на фоне интенсивно развивающейся европейской традиции, представлены в работах Г. Е. Померанцевой, И. Л. Беленького, А. Л. Валевского, М. Ф. Румянцевой, Б. В. Дубина, Л. П. Репиной, И. Ф. Петровской.[1] Научная биография Пушкина рассматривается нами как понятие интегративное по отношению к результатам историко-литературных исследований, имеющих значительную временную протяженность. Наиболее весомый вклад в нее внесли такие биографы-пушкинисты дореволюционной поры, как П. В. Анненков, П. И. Бартенев, М. И. Семевский, П. А. Ефремов, Н. О. Лернер, П. Е. Щеголев, на новом этапе – Б. Л. и Л. Б. Модзалевские, М. А. Цявловский, Б. В. Томашевский, Т. Г. Цявловская (Зенгер), Б. С. Мейлах, Д. Д. Благой, Н. Я. Эйдельман, Я. Л. Левкович, Р. В. Иезуитова, С. А. Фомичев, В. Э. Вацуро, Ю. М. Лотман и др. Особое место в этом ряду принадлежит редакторам пушкинских изданий, усилиями которых осуществлялась разработка проблемы периодизации и хронологии творчества поэта. Биография Пушкина вбирает в себя большой массив имеющих дату (своего рода «сертификацию») фактов, причем область бесспорного в ней является достаточно обширной, но не всеобъемлющей.[2] Этапным событием в пушкиноведении стал выпуск Лернером в 1903 г. первого летописного свода «Труды и дни Пушкина», затем Цявловским в 1951 г. – «Летописи жизни и творчества Пушкина (1799–1826)». Четырехтомная (с добавлением справочного тома) «Летопись жизни и творчества Александра Пушкина», выпущенная Н. А. Тарховой в 1999 г., увенчала усилия биографов,[3] обозначив при этом и те проблемы, которые оставались нерешенными. Важные этапы в развитии пушкинской биографии были ознаменованы такими трудами, как т. 16–18 «Лит. наследства» (1934), «Рукою Пушкина» (1935), «Летописи Гос. лит. музея» (кн. 1, 1936; кн. 5, 1939), т. 58 «Лит. наследства» (1952), «Пушкин: Итоги и проблемы изучения» (1966), «Пушкин в воспоминаниях современников» (1976), справочники «Пушкин и его окружение» Л. А. Черейского (1976), «Портретные рисунки Пушкина» Р. Г. Жуйковой (1996) и «Пушкин и мировая литература» (2004, ред. В. Д. Рак), «Пушкин в прижизненной критике» (1996–2008), «А. С. Пушкин: Документы к биографии» (2007–2010) и др. Значимой вехой было появление биографий поэта, написанных Н. Л. Бродским, Ю. М. Лотманом, С. М. Бочаровым и И. З. Сурат.
Актуальность диссертации. Настоящая работа посвящена проблемным эпизодам научной биографии Пушкина 1817–1837 гг. и их историко-культурному контексту. Затрагиваемые в ней проблемы вызвали большой разброс мнений в пушкиноведческой литературе. Анализ эпизодов из жизни Пушкина, привлеченных к исследованию, осуществлен в диссертации с установкой на расширение представлений об их историко-культурном контексте. Такая направленность работы таит в себе большие возможности как для углубления биографического знания в области «летописной» фактографии, так и концептуализации идейно-художественного развития поэта. Значимость тех этапных событий, которые анализируются в диссертации, а также особенности их контекста, позволяющие обнаружить сложный спектр побуждений и поступков поэта, свидетельствуют об актуальности всего исследования, нацеленного на разработку такого важного для пушкиноведения направления, как научная биография.
Усилия исследователей, решающих проблемы биографии того или иного исторического деятеля, направлены на воссоздание одной неповторимой личности и ее жизненного пути. Идентификация героя биографических штудий осуществляется в границах социально- и культурно-исторических взаимосвязей, характеризующих данную эпоху. Научная биография призвана придать максимальную точность биографическому событию, что вынужденным образом ограничивает вторжение в исследование актуальной современности. Это не умаляет роли популярных биографий Пушкина, поскольку любая историческая популяция, на всех этапах своего развития, нуждается, по выражению Дж. Тоша, в общенациональных нарративах как средстве поддержания политически активной идентичности.[4] Научная биография обращена к более узкому кругу, причем разность двух типов биографических исследований существовала всегда, даже в советской России 1930-х годов, когда были выработаны две концепции идеологического развития Пушкина: одна – для широкой читательской аудитории, другая – для академического сообщества.[5]
В противовес комплексу представлений, которые вызываются понятием «популярная биография», М. Г. Ярошевский формулирует понятие «научная биография» как «жизнеописание и жизнеобъяснение, которое соответствует принципам, методам и критериям научного исследования».[6] В основе факта научной биографии лежит сумма свидетельств творческого, эпистолярно-автобиографического, мемуарного и архивно-ведомственного характера. Научная биография представляет наиболее систематичное историко-литературное направление. Более того, последовательная систематизация имеющихся знаний о Пушкине составляет основную цель прилагающихся в этой области исследовательских усилий. В настоящий момент наиболее плодотворной представляется работа очеркового типа по научно-биографическим проблемам пушкиноведения. Она делает возможными отступления от «линейного» истолкования событий, поскольку интересы науки требуют более детальной проработки тех событий и действий писателя, которые насыщены сложным и одновременно важным для его развития подтекстом.
Объектом исследования в диссертации является научная биография Пушкина.
Предмет исследования – ряд важных и значимых для идейного развития Пушкина эпизодов его биографии и их историко-культурный контекст.
Материал исследования. Научная биография зиждется на источниках, которые (поскольку речь идет о жизни писателя) включают не только мемуарно-эпистолярные и архивно-ведомственные документы, но и художественные тексты (автографы, копии, авторитетные прижизненные и посмертные публикации). В диссертации к исследованию привлекаются те пушкиноведческие работы, в которых осуществляется осмысление и оценка научно-биографических источников. Отбор материала по биографическим сюжетам нацелен на создание целостной концепции творческого и жизненного пути Пушкина.
Целью настоящей работы является, во-первых, пересмотр архивно-ведомственных документальных комплексов по ряду тем для восполнения связанных с ними сюжетов из биографии Пушкина и их историко-культурного контекста, во-вторых, исследование проблем мировоззренческого характера и их отражения в произведениях Пушкина, требующих особого внимания к контекстуализации историко-литературного материала. Пересмотр источников и комментария к ним дает известный исследователям эффект повышения их информативной отдачи.
Внимание к источнику как явлению исторической действительности объединяет в одном научно-биографическом потоке два направления диссертационной работы: восстановление на материале архивно-ведомственных дел того общественно-правового подя, в котором протекала жизнь Пушкина, и рассмотрение наиболее существенных проблем идейного развития поэта, отразившихся в его творчестве и ряде значительных биографических эпизодов. Общественно-правовые отношения и идейная эволюция одного из самых ярких представителей дворянской оппозиции дают важные вехи в воссоздании того историко-культурного контекста, который позволяет приблизиться к рельефному воссозданию личности Пушкина и его творческого пути.
Задачи предпринятого в настоящей работе исследования реализуются в стремлении:
- дополнить источниковую базу ряда эпизодов в биографии Пушкина по связанным с ними архивно-ведомственным делам;
- охарактеризовать административно- и гражданско-правовые аспекты ведомственных дел, а также процедуры гражданско-правового характера, значимые для историко-культурного контекста биографии Пушкина;
- дать очерк различных административно-ведомственных процедур, отразившихся в биографии Пушкина (определение на службу, увольнение, получение жалованья, отпуска и т. д.);
- исследовать особенности поведения поэта на фоне административно-чиновнической культуры как целостного социально-исторического организма;
- проследить на материале сведений о службе Пушкина в 1831–1837 гг. характер его отношений с высшей администрацией;
- восстановить круг придворных обязанностей и знакомств Пушкина по камер-фурьерским журналам в период его камер-юнкерской службы;
- охарактеризовать развитие в биографии и творчестве Пушкина основных общественно-идеологических доминант его времени;
- исследовать проблему отношения Пушкина к тайному обществу, выявив спектр выпадов политического характера в его стихах середины 1820-х гг.;
- проанализировать творческую историю стихотворения Пушкина «Пророк» как значимую веху его идейного развития;
- выявить особенности отношения Пушкина к идее империи на примере одного из самых сложных эпизодов русской истории XVIII в. (штурм Праги);
- дать характеристику религиозности поэта в единстве его творческо-биографического развития.
Методологической основой исследования служат труды ученых, в которых рассматриваются проблемы построения научной биографии Пушкина с использованием разнообразных источниковедческих и текстологических методик (М. А. Цявловский, Б. В. Томашевский, Н. В. Измайлов, Д. Д. Благой, Б. С. Мейлах, Ю. М. Лотман, Л. Е. Шепелев, С. О. Шмидт; см. также примеч. 1–2 на с. 3). Конкретные задачи, которые выдвигаются в диссертации в связи с различными биографическими сюжетами, решаются в опоре на описательно-исторические и проблемно-хронологические методы анализа историко-литературного материала. Обобщение и систематизация источников, выявление их внутренней логики являются ядром того метода критического анализа существующих пушкиноведческих концепций, который лежит в основе разносторонней научно-биографической работы. Исследование базируется на принципе историзма, предполагающем углубленное изучение, во-первых, творческого наследия поэта, во-вторых, историко-культурного контекста, в-третьих, перспектив событий, раскрывающих динамику культурно- и общественно-исторических перемен. Горизонтальные связи между различными сегментами общественно- и культурно-исторических отношений в научной биографии Пушкина дают многомерное освещение ее проблемно-тематических узлов. Системный подход с привлечением источников разного типа позволяет говорить о междисциплинарном характере применяемых в диссертации аналитических методик. Научная биография живет в историко-сравнительном контексте, предполагающем соотношение художественно-интеллектуального потенциала и достижений, а также социально-психологического опыта великого поэта с потенциалом, достижениями и опытом его современников.
Основные положения, выносимые на защиту:
- Область административно- и гражданско-правовых отношений, в которой протекала жизнь поэта, представляет собой важную составляющую историко-культурного контекста научной биографии Пушкина. Наиболее продуктивный путь изучения этой области связан с пересмотром архивно-ведомственных дел, позволяющим прояснить особенности функционирования различных учреждений и ведомств Российской империи 1817–1837 гг. Многие из этих особенностей носят узко региональный (ведомственный) или кратковременный характер, поэтому слабо отражены в специальных работах по истории русского административного и гражданского права. Параметры ведомственных дел определяют течение ряда событий пушкинской биографии.
- Административно- и гражданско-правовые аспекты ведомственных дел способствуют пониманию особенностей личности поэта и его поведения в ряде биографических эпизодов: на фоне льгот, дарованных императором выпускникам Царскосельского лицея, рельефнее выступает глубина оппозиционных настроений юного Пушкина; история с заемными письмами, данными в пору несовершеннолетия, показывает способность Пушкина пойти на рискованный для кодекса дворянский чести шаг; дело об «Андрее Шенье» демонстрирует импульсивность, неровность поведения поэта, слабо ориентирующегося в российском судопроизводстве; залог имения в Опекунском совете, напротив, говорит о полном соответствии его поведения социальной дворянской норме; наконец, неудачные деловые начинания последних лет жизни обнаруживают углубление тенденции, свидетельствующей о чуждости поэту нарождающихся буржуазных отношений.
- Сближение с властью после вступления Пушкина на государственную службу в 1831 г. привело к установлению особых отношений с высшей администрацией. Пересмотр архивно-ведомственных дел, связанных со службой в Министерстве иностранных дел и при императорском дворе в звании камер-юнкера, позволил конкретизировать представления о них и сделать выводы о применении к поэту сложной системы регуляторов для контроля над его поведением и творческими занятиями.
- Идеология более, чем какая-либо другая область научно-биографического знания, нуждается в исследовательских усилиях по углублению историко-культурного контекста, позволяющему дать верную оценку притяжениям и отталкиваниям идейного характера в художественных произведениях Пушкина.
- Пушкинские произведения, написанные незадолго до 14 декабря 1825 г., говорят о сочувственном отношении поэта к целям тайных обществ. Ряд стихотворений поэта отвечал основной задаче заговорщицкого движения, причем на всех этапах его развития, – распространению в обществе недовольства существующим положением вещей и симпатий к либеральным ценностям. Последекабрьская идейная эволюция Пушкина обнаруживает, что в нем не произошло болезненно-резкого перелома. Наиболее существенное изменение идейного характера коснулось отношения к личности монарха, которое само по себе является свидетельством глубины оппозиционности в настроениях дворянина. Изменение во взглядах Пушкина было основано на симпатии как к личности Николая I, так и к его энергичным начинаниям. Вместе с тем в круге общественно-политических идей Пушкина между периодами додекабрьским и последекабрьским существует ряд сходных позиций, особенно заметных в отношении поэта к Польше и «польскому вопросу».
- Религиозное развитие Пушкина должно рассматриваться и как движение в русле государственно-религиозной идеологии, и как свидетельство личностного приятия поэтом учения христианской церкви. Несмотря на традиционный для христианской культуры того времени характер взаимоотношений в семье С. Л. и Н. О. Пушкиных, оба их сына и дочь обладали неоднозначным отношением к церкви. Перелом в религиозных настроениях Пушкина, долгое время тяготившегося обрядовой стороной церковной жизни, наступил, по-видимому, после 1828 г., когда он получил прощение от Николая I, главы Русской православной церкви, за «Гавриилиаду». Творческим свидетельством произошедшего перелома стали стихи Пушкина, в которых он с любовью и благодарностью касался образа Богородицы. Это был прорыв в область христианской догматики, который определил нарастание в творчестве Пушкина мотивов, свидетельствующих о крепнущей духовной жизни и приятии церкви в ее реально существующей исторической форме.
Научная новизна диссертации заключается в решении ряда важных проблем научной биографии Пушкина с опорой на расширение представлений об их историко-культурном контексте:
1) В диссертации на основании архивно-ведомственных дел очерчены процедуры админстративно- и гражданско-правовых актов, отразившихся в жизни Пушкина. На биографическом материале прояснены особенности функционирования различных ведомств пушкинского периода, знание о которых необходимо при комментировании текстов Пушкина художественно-эпистолярного и делового характера (губернское правление, палаты гражданского и уголовного суда, различные министерства (внутренних дел, иностранных дел, финансов, императорского двора и пр.), Правительствующий Сенат, Государственный совет и т. д.). Это позволило внести ценные уточнения в комментарий к тем документам делового характера, которые печатаются в собраниях сочинений и сборниках «Рукою Пушкина».
2) Обогащена источниковая база целого ряда биографических эпизодов по ведомственным делам, связанным с именем Пушкина, проведен пересмотр опубликованных документов (тексты многих из них были восполнены по сравнению с известными в печати). Предложен для введения в отдел «Деловые бумаги» 1835 г. нового академического издания текст апелляционной жалобы Пушкина по делу с Жадимеровским. Выявлены пропуски в томах переписки «большого» академического издания, значимые для разработки биографии Пушкина 1830-х гг.
3) По камер-фурьерским журналам очерчен круг придворных знакомств Пушкина в период 1834–1837 гг., позволяющий ввести новые материалы в справочник Черейского «Пушкин и его окружение».
4) В отношении стихотворений середины 1820-х – 1830-х гг. в работе уточнены датировки, прослежена их творческая история, дано обоснование текстологических решений и предложен к ним углубленный комментарий. В ряде случаев выдвинуты гипотезы, которые предполагают дальнейшее обсуждение связанных с политической лирикой Пушкина проблем.
5) В высказываниях по «польскому вопросу», вызванных штурмом Праги 1794 г., выявлено сходство позиций, характеризующих политические воззрения поэта до и после событий 14 декабря 1825 г.
6) Прослежено развитие религиозности поэта, выявлена зависимость его отношения к религии от уклада семьи, из которой он происходил, определено отношение Пушкина на разных этапах его жизни к религиозно-государственному культу и христианской церкви в ее исторически сложившейся форме.
Научно-практическая значимость работы обусловлена тем, что она может быть использована как документальная основа для написания популярных биографий Пушкина. Предложенные в ней материалы источниковедческого характера и сделанные на их основе выводы имеют большое значение для корректировки спекулятивных по своему идейному устремлению концептуальных построений, выросших вокруг личности Пушкина. Результаты работы обладают высокой значимостью для издания сочинений поэта (подготовка текстов художественных произведений, писем и деловых документов, а также комментария к ним).
Апробация научных результатов. Результаты диссертационного исследования излагались в форме докладов на всероссийских и международных конференциях: 3-я Пушкинская конференция, ИРЛИ РАН, С.-Петербург, Одесса, май 1995 г.; 4-я Пушкинская конференция «Пушкин и мировая культура», ИРЛИ РАН, С.-Петербург, Нижний Новгород, Болдино, август 1997 г.; «Жуковский и русская культура его времени», Всероссийский музей Пушкина, С.-Петербург, апрель 2002 г.; «А. С. Пушкин: Проблемы научного комментария», ИРЛИ РАН, Государственный музей Пушкина, С.-Петербург – Москва, июнь 2002 г.; «В. А. Жуковский в XXI веке: культура и власть», Всероссийский музей Пушкина, С.-Петербург, апрель 2008 г.; «Итальянские сюжеты русской словесности», Томск, июнь 2009 г., и др. Материалы диссертации использовались в выступлениях на научных семинарах перед аспирантами ИРЛИ и сотрудниками Всероссийского музея Пушкина. Результаты работы апробированы в монографии, издании сочинений Пушкина, двухтомном своде «А. С. Пушкин: Документы к биографии», издании сборника биографических исследований и статей о поэте М. И. Семевского, статьях (из них в рекомендованных ВАК изданиях 23).
Структура диссертации. Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка литературы и приложения. Объем работы 321 страница.
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во Введении дается определение понятия «научная биография Пушкина», формулируются цели и задачи исследования, его новизна и практическое значение. Особое внимание уделено принципам научно-биографических исследований и их актуальности для современного этапа развития пушкиноведения.
В главе первой «Административно- и гражданско-правовые аспекты архивно-ведомственных дел в биографии Пушкина» рассматриваются дела, публикации которых, как и научный комментарий к ним, имеют значительные пробелы. Усилиями исследователей и публикаторов ведомственных документов в летописную канву жизни Пушкина был введен большой массив сведений научно-биографического характера. Слабым местом этих публикаций остается сопровождающий их комментарий. Из поля зрения современного читателя исчезли важные черты историко-культурного контекста, поскольку публикаторы второй половины XIX – начала XX в. не поясняли широко известные в то время стороны жизни российского чиновничества. Для того чтобы ведомственный документ раскрыл всю имеющуюся в нем информацию, необходимы дополнительные усилия, причем как по его пересмотру, так и комментарию. По мнению Л. Е. Шепелева, работа с документами становится более продуктивной, если она учитывает делопроизводство, а также деятельность учреждений и систему государственной службы.[7] Особую роль в комментировании биографических эпизодов играют параметры ведомственных дел, связанные с административным правом, т. е. с теми установлениями, которые регулировали деятельность государственных учреждений и общественно-социальных институтов, а также гражданско-правовые отношения имущественного характера.
Первый раздел: «Определение на государственную службу воспитанников первого курса Царскосельского лицея (система льгот, межведомственные процедуры, общественный резонанс)». Эпизод, завершающий лицейский период в жизни поэта и связанный с определением лицеистов на гражданскую службу, дает объяснение тому факту, что самое незначительное, по сравнению с другими учебными заведениями, число воспитанников Царскосельского лицея стали членами тайных обществ, а также тому пристрастному вниманию, которое было проявлено к ним на служебном поприще (здесь мы говорим обо всех выпусках, причем и Лицея, и Благородного пансиона при нем, поскольку современниками они воспринимались как единое целое). Делопроизводство Министерства народного просвещения, Правительствующего Сената и Министерства иностранных дел о выпускниках Царскосельского лицея демонстрирует высочайший уровень льгот, дарованных этому учебному заведению Александром I. В первой трети XIX в. Царскосельский лицей был единственным благородным пансионом, имевшим полное государственное финансирование.[8] Важным аспектом внутренней политики, обнаруживающим заинтересованность правительства в подъеме престижа общественных учебных заведений, было награждение выпускников чинами. Воспитанники трех других пансионов Петербурга и Москвы награждались чинами X–XIV классов; статус Царскосельского лицея был выше, и при выпуске первого курса девять лицеистов были награждены чином IX класса (титулярный советник), остальные – Х класса (коллежский секретарь). Высочайшим указом было назначено жалованье титулярным советникам 800, коллежским секретарям 700 руб. Лицеисты определялись на службу не на вакантные места, а «согласно желанию их», и жалованье сохранялось даже при отсутствии вакансий. Выпуск из Лицея I курса имел значительный общественный резонанс, отразившийся в ведомственных документах (в том числе агентурного характера) и письмах причастных к Лицею лиц, в которых содержится характеристика выпускников I курса в сложных внутриполитических ситуациях (начало 1820-х гг., период следствия и суда над декабристами, первые годы николаевского царствования). Свою позицию в отношении членов тайных обществ сформулировал на закате жизни кн. А. М. Горчаков: «…всем и каждому из них я твердил, что питомцам Лицея, основанного императором Александром Павловичем, не подобает ни прямо, ни косвенно идти против августейшего основателя того заведения, которому мы всем обязаны». Горчаков помнил, что без императорского указа никто из них (и в том числе Пушкин) не смог бы поступить на службу в такое ведомство, как Коллегия иностранных дел, поскольку это было несоизмеримо с их возможностями. Пушкину, еще в Лицее начавшему писать об Александре I в сатирическом ключе, пиетет перед ним был чужд. В основе критицизма, с которым молодой Пушкин воспринимал личность Александра I, лежали оппозиционные настроения, очень рано им усвоенные. Глубина этих настроений раскрывается на фоне тех исключительных льгот, которые были предоставлены выпускникам Лицея императором.
Второй раздел: «Заемные письма Пушкина 1819–1820 гг. в контексте общественно-правовых отношений». Директор Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардт неоднократно давал поэту негативные характеристики, которые сохранили свою остроту под впечатлением рассеянной жизни Пушкина в Петербурге. Очень рано проявилось пристрастие поэта к картам. С ними было связано первое из заемных писем – на 2000 руб., которое поэт дал бар. С. Р. Шиллингу. 20 ноября 1819 г. Оно было передано затем Ф. М. Росину, дворовому человеку капитана Е. К. фон Лоде. Действия Росина по взысканию денег с Пушкина прослежены в диссертации по документам Бессарабского областного правительства и Кишиневской градской полиции, частично использованным в работах Л. С. Мацеевича и И. А. Смирнова. На ходе всего дела, в частности на его затягивании, сказалось покровительство, которое оказывал Пушкину наместник Бессарабского края И. Н. Инзов. В 1821 г. Пушкин дал в полиции показание, в котором отказался от уплаты долга, указав на факт своего несовершеннолетия в момент дачи заемного письма. В показании Пушкин дезавуировал происхождение долга: это был его проигрыш в карты. По закону заем почитался ничтожным, если обнаруживалось, что он, во-первых, безденежный, а во-вторых, произведен для игры с ведома о том заимодавца. При объявлении заемного письма безденежным и произведенным по игре в карты заимодавец утрачивал все законные рычаги для взыскания с должника денег. Б. А. Язловский отметил случай с заемным письмом Пушкина 1819 г. как своего рода казус для дворянского правового быта, поскольку карточные долги (он это подчеркивал) были долгами чести.[9] В конце XVIII – начале XIX в. прошел ряд судебных разбирательств по жалобам родителей, которые пытались опротестовать данные их несовершеннолетними отпрысками долговые обязательства. Процессы эти, как указывают в своих работах Г. Ф. Парчевский и В. В. Шевцов, прекратились, поскольку их не поддерживало русское общество, в котором они имели остронегативный резонанс. В 1830 г. всплыло еще одно заемное (от 8 февраля 1820 г.) письмо Пушкина, в тот момент еще несовершеннолетнего, которое было им удовлетворено. К этому времени Пушкин прочно утвердился в мире карточных игроков, в котором обращение в полицию по поводу выданных ими под проигрыши заемных писем считалось бесчестьем.[10] На решение поэта уклониться от одного из них несомненное воздействие оказал Инзов (в Одессе, рядом с гр. М. С. Воронцовым, поэт, вероятнее всего, не решился бы на это). Определенную роль здесь сыграла и личность дворового человека, предъявившего Пушкину иск: кодекс чести связывал корпоративными обязательствами только дворян.
Третий раздел: «Дело об элегии Пушкина “Андрей Шенье” как “зеркало” судебно-административного устройства николаевской России». Большие возможности, как оказалось, таил пересмотр вышедших из разных ведомств архивных дел, которые были вызваны распространением запрещенных стихов из элегии «Андрей Шенье». В его орбиту оказалось вовлечено большое количество инстанций – от комиссии военного суда л.-гв. Конно-егерского полка и Новгородского уголовного суда до Правительствующего Сената и Государственного совета. Дело об «Андрее Шенье» сначала проходило по военному ведомству, когда судили офицеров, а затем по Министерству юстиции, когда судили гражданских лиц. В том и другом случае дело поэтапно поднималось к вершине от низших судебных инстанций. Как того и требовал порядок дел, учрежденных по высочайшему повелению, материалы дела несколько раз подавались императору для конфирмации. По различным судопроизводствам и архивам документы из него публиковались М. М. Поповым, Л. Н. Майковым, М. И. Семевским, И. И. Василёвым, П. А. Ефремовым, С. С. Сухининым, П. Е. Щеголевым, А. Г. Слезскинским, В. В. Даниловым, Н. Я. Эйдельманом. Как оказалось, не проясненными оставались документы, во-первых, ревизии дела в Новгородской уголовной палате, а во-вторых, делопроизводств Пятого департамента Сената и отчасти Государственного совета.
Пересмотр показал как сильные, так и слабые стороны поведения поэта в период следствия, а также позволил снять «пушкиноцентристский» налет с результатов работ прошлых лет: на последнем этапе, при рассмотрении дела в Государственном совете, в центре внимания был другой его фигурант А. Ф. Леопольдов. Дело об «Андрее Шенье» обнаруживает особенности сношений местных ведомств с Правительствующим Сенатом, а также Сената с Государственным советом, которые дополняют представления о сложной системе взаимодействия этих учреждений в николаевское время. Пушкин, обронивший раздраженную фразу в показании Новгородскому уездному суду от 29 июня 1827 г. («Что же тут общего с нещастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?»), не знал, что ее будут рассматривать в Сенате и Государственном совете, поскольку, по-видимому, не имел представления о слаженности действий имперской судебной машины. По отзыву Новгородской палаты уголовного суда, ревизовавшей решение уездного суда, Пушкин «равнодушно отозвался о бунте 14-го декабря, назвав его нещастным, как будто без намерения сделанным, забыв, какое тут таилось зло».[11] В письме председателя Государственного совета гр. В. П. Кочубея к главнокомандующему в Петербурге и Кронштадте гр. П. А. Толстому от 13 августа 1828 года это показание было названо одной из причин учреждения над поэтом секретного надзора. Другим моментом, осложнившим положение Пушкина, было поступление уже решенного Сенатом дела в Государственный совет, куда передавались дела спорного характера. Произошло это из-за А. Ф. Леопольдова, которому покровительствовал А. Х. Бенкендорф. Дело Новгородской гражданской палаты представлял в Сенате новгородский губернатор А. У. Денфер, однако Пятый департамент Сената решение палаты (зачесть в виде наказания Леопольдову содержание под стражей во время следствия и суда) отверг и утвердил приговор Новгородского уездного суда, по которому Леопольдова следовало «заклепать» в кандалы и сослать в Сибирь. Поскольку в сенатском департаменте не нашлось ни одного сенатора, не согласного с этим решением, дело не могло поступить в Общее собрание Сената. Единственной инстанцией, которая могла бы пересмотреть решение сенатского департамента, был Государственный совет, куда оно и было передано. В результате Леопольдову было утверждено более мягкое наказание, но над Пушкиным был учрежден негласный надзор.
Четвертый раздел: «Залог имения в Опекунском совете (1830–1831 гг.)». В разделе большое внимание уделяется самой процедуре этого гражданско-правового акта, поскольку в отечественной историографии нет работы с ее поэтапным описанием. Раздел построен с выделением процедурных операций по залогу имения: отдельный акт на имение, ввод во владение имением, получение свидетельства о благонадежности залога имения, получение ссуды в Сохранной казне Опекунского совета. Об истории с залогом в 1830–1831 гг. пушкинского Кистенева писали в своих работах П. Е. Щеголев, П. С. Попов, Ю. И. Левина, Н. И. Куприянова. Поскольку комментирование связанных с ней эпизодов в биографии Пушкина страдает разрозненностью объяснений, было необходимо свести их воедино в одном научно-биографическом потоке. Картина, вырисовывающаяся на основании делопроизводственных документов о залоге Кистенева, как известных в печати, так и неопубликованных, дает яркое представление о функционировании и взаимодействии административных учреждений пушкинского времени. Для нас эта картина важна как фон для прорисовки гражданско-правовых и социально-психологических стандартов поведения дворянина, в соответствии с которыми действовал поэт. Если в других разделах первой главы (это важно подчеркнуть) мы говорим о правовых ситуациях, в которых Пушкин проявлял своеобразие своей поэтической натуры, то в деле, связанном с залогом имения, он ведет себя в полном соответствии с дворянской поведенческой нормой, и это приобретают особое значение в процессе осмысления всего события как составной части научно-биографического знания. В этой области вскрывается одна из линий, которая делала для Пушкина возможным сочувственное приятие деятельности Николая I, нацеленной на сохранение крепостничества как временной по своему характеру меры.
Важной составляющей процедуры, направленной на получение свидетельства о благонадежности залога имения, была проверка отсутствия долгов на его владельце, которая проводилась и в Петербургской гражданской палате, и в Сергачских земском и уездном судах, и в Нижегородской гражданской палате. В Нижнем Новгороде по распоряжению губернского правления рапортовали об отсутствии долгов на Кистеневе Приказ общественного призрения (в этом ведомстве также выдавались ссуды под залог крепостных) и Казенная палата. От губернских чиновников в столицы шли приватные сообщения о намечавшихся сделках с недвижимостью дельцам разного рода, спешившим через газеты предъявить владельцам имений просроченные заемные письма. Не избежал этой участи в 1830 г. и Пушкин, у которого при выдаче ссуды была удержана в Сохранной казне под заемное письмо десятилетней давности тысяча рублей; выданную при этом квитанцию он назвал в одном из писем к Нащокину «опекунским билетом» (когда Пушкин воспользовался им и вернул всю сумму с процентами после оплаты долга, неизвестно). Сведения, касающиеся его взаимоотношений с миром провинциального чиновничества, придают особый колорит жизни поэта в канун женитьбы.
Неясный момент в пушкинской биографии связан с разделом крепостных между двумя владельцами Кистенева (отцом и сыном). Из одной работы в другую переходят утверждения о том, что крестьяне были поделены в сентябре 1830 г. приехавшими в Кистенево чиновниками Сергачского земского суда (это был акт введения нового помещика во владение частью имения). В действительности же список крестьян, отошедших к А. С. Пушкину, был составлен в этот момент на скорую руку; он был изменен уже в начале октября того же года, когда в Кистенево вновь приехали те же чиновники, на этот раз по распоряжению Нижегородской гражданской палаты, занимавшейся прошением А. С. Пушкина о залоге имения в Опекунском совете. Казенная палата в ноябре 1830 г. подтвердила, что реестр отошедших к А. С. Пушкину крестьян доставлен в Нижний Новгород не был; составлен он был, по-видимому, позднее 1830 г., причем всё, несомненно, определялось волей отца. Еще более запутанным является вопрос о земельном наделе отошедших к А. С. Пушкину крестьян. Летом 1830 г., сразу же после совершения в С.-Петербургской гражданской палате отдельной записи на сына по кистеневскому имению, С. Л. Пушкин начал хлопоты (через М. И. Калашникова) о получении добавочных денег в Опекунском совете за своих уже заложенных там кистеневских крестьян. Условием «перезалога» было наличие пяти десятин на одну крепостную душу. В октябре – ноябре 1830 г. отец получил добавочные деньги, опередив сына на три месяца с операцией в Опекунском совете. Это было сделано им с далеко идущим расчетом, поскольку даже описание кистеневского имения для операции «перезалога» было сделано в августе 1830 г. так, будто никакого отдельного акта на него совершено не было. В итоге оказалось, что А. С. Пушкин получил в 1830 г. крестьян практически без земельного надела: в его части на одну крепостную душу приходилось по две десятины.
Имущественные отношения С. Л. и А. С. Пушкиных не были простыми. В 1834–1835 гг. поэт взял на себя ведение дел по управлению всеми нижегородскими имениями. Считается, что никакого вознаграждения за свои хлопоты он не получил. В действительности же «гонорар» А. С. Пушкиным был получен: это были пять тысяч рублей, которые управляющий Болдином Пеньковский внес за него в Опекунский совет из доходов по имению С. Л. Пушкина. Сначала поэт настаивал на том, что он будет расплачиваться по своему долгу сам (см. его письмо от 10 ноября 1834 г.), но затем, перестав реагировать на просьбы о высылке денег в Опекунский совет, поставил Пеньковского перед необходимостью внести необходимую сумму из доходов по болдинской экономии, дабы спасти Кистенево от описи (см. письмо Пеньковского к Пушкину от 9 апреля 1835 г.). Впоследствии С. Л. Пушкину пришлось расплачиваться по долгам сына в Опекунском совете, поскольку его часть Кистенева, согласно отдельной записи, в 1837 г. вновь отошла к отцу. В устранении Опеки от выплаты этого долга решающую роль сыграл В. А. Жуковский (он был членом Опеки над детьми и имуществом Пушкина), который знал о том, что С. Л. Пушкин (за исключением двухсот кистеневских душ, отделенных в 1830 г.) никакой материальной поддержки старшему сыну не оказывал.
Пятый раздел: «Неудачные деловые начинания Пушкина последних лет его жизни». Известно, что поэт не отличался жизненной практичностью. Два эпизода, прослеженные нами по архивно-ведомственным делам, показывают его юридическую беспомощность, с годами все более и более усиливавшуюся: во-первых, это попытка перезалога Кистенева в 1832–1833 гг., а во-вторых, тяжба с домовладельцем П. А. Жадимеровским, начавшаяся в 1834 и закончившаяся в 1836 г. (с ней связаны работы П. Е. Щеголева и Э. Э. Найдича). В ходе апелляции на решение Надворного суда, удовлетворившего иск Жадимеровского к поэту (речь шла об оплате квартиры в течение трех месяцев после того, как он из нее выехал), были поданы в С.-Петербургскую палату гражданского суда от лица Пушкина прошения, которые вызвали серьезные нарекания суда, а за одно из них (в Надворный суд) он был даже оштрафован. Это была тяжба, в которой встретились, с одной стороны, поэт, а с другой – богатый, опытный в делах и бесстыдный в погоне за наживой купец, публично отрекшийся от устной договоренности, которая у него, несомненно, была с Пушкиным. В этой тяжбе поэт проявил себя как человек иной, уходящей, эпохи, далекий от новых буржуазных веяний. Биографами Пушкина выделяется несколько линий, которые с роковой последовательностью вели его к трагическому финалу: падение читательской популярности, растущие долги, тиски царской службы, история дуэли с Дантесом. В ряду трагических обстоятельств не учитываются деловые начинания поэта последних лет его жизни, хотя они, несомненно, усилили в нем негативизм в восприятии окружающей действительности.
Шестой раздел: «Пушкин на царской службе в 1831–1837 гг.». Сочувствие начинаниям Николая I, а также ощущение своей причастности к элите русского общества сделали возможным для Пушкина возвращение на государственную службу в 1831 г. Вместе с тем этот шаг отражал сложный спектр побуждений, связывавшихся в сознании русского дворянина со службой государю, в том числе зависимость от поведенческих стандартов и норм. Для изучения биографии Пушкина большое значение имеет коллективная идентичность, обусловленная социально-психологическими характеристиками дворянского сословия. Для Пушкина было значимым отношение к чину как к одной из возможностей социальной реализации своей личности. Несомненно, имея перед собой идеал независимого художника, Пушкин не нашел в своей жизни опоры для его осуществления. Положение уволенного (а не отправленного в отставку) в 1824 г. чиновника, по-видимому, предполагало какую-то реабилитацию, поскольку в представлении русского общества увольнение «от службы» было связано с мыслью о порочности человека (в письме к Бенкендорфу от 16 апреля 1830 г. Пушкин назвал это своим «клеймом»). Указ об отставке был своего рода «сословным паспортом», который подавался во все присутственные места при обращении туда дворянина. На наш взгляд, при поступлении на службу в 1831 г. целью Пушкина было получение законной отставки, которая предала бы забвению указ об увольнении. Течение служебной жизни оказалось для Пушкина более тягостным, чем он этого ожидал. Близость к царю, проводником политики которого был начальник III Отделения, придала службе Пушкина вид ловушки, поскольку к нему были применены сложные формы официально-идеологической регуляции поведения.
Жалованье Пушкину выплачивалось из особых сумм императора (Государственное казначейство). В повестках, которые адресовались Пушкину из МИДа (ни одна из них, к сожалению, не вошла в тома переписки академического издания), его приглашали пожаловать не для получения денег, а «для сообщения <…> некоторых сведений, до службы касающихся». Вся внутриминистерская переписка о жалованье Пушкина варьирует фразу «5000 р., назначенных к отпуску в сие министерство на известное Его Императорскому Величеству употребление». Ни в одном из документов не называется фамилия чиновника, которому они предназначались, причем такое обращение с деньгами из особых сумм императора соблюдалось в МИДе как государственная тайна. Выдача этих денег осуществлялась контролером при особом свидетеле. В расписках Пушкина также не говорилось о том, что это жалованье, а лишь утверждалось, что он «получил <…> следующие на известное Его Императорскому Величеству употребление» деньги. Выхлопотал их Бенкендорф, поскольку гр. К. В. Нессельроде не хотел платить Пушкину жалованье из министерской сметы. Все это создавало особые отношения между Пушкиным и императором, Пушкиным и III Отделением. Именно Бенкендорф помогал Пушкину получить обе беспроцентные ссуды 1833 и 1834 гг., причем, благодаря за первую из них, поэт справедливо связывал осуществление своего намерения с его «могущественным ходатайством» (см. письмо от 5 марта 1834 г.). Ужесточить условия получения ссуд попытался министр финансов гр. Е. Ф. Канкрин, но столкнулся с противодействием, исходившим от Бенкендорфа. В силу «отзывчивости» на просьбы Пушкина Бенкендорф имел исчерпывающую информацию о его разъездах и творческих планах, полиция же, на которую был возложен тайный надзор, нужными сведениями о нем чаще всего не располагала. Таким образом, выгода, соблюдавшаяся Бенкендорфом в общении с Пушкиным, давала ему в глазах императора ту компетентность, которая укрепляла его служебные позиции.
Особое положение Пушкина как чиновника МИДа сказывалось и на его увольнениях в отпуск. Нормальный ход дела предполагал подачу прошения начальнику ведомства, а затем испрошение высочайшего разрешения. Пушкин чаще всего поступал иначе: он обращался через III Отделение к государю, а затем подавал прошение по месту службы, сообщая о полученном им высочайшем разрешении. В результате всех этих действий поэт оказался в такой близости к высшей администрации, что бесконфликтный разрыв с нею оказался для него невозможен. Власти получили возможность контролировать жизненные и творческие начинания самого влиятельного в России того времени писателя.
В определении Пушкина на службу просматривается свойственное русской «интеллектуальной аристократии» стремление добиться от высшей власти «признания независимой словесности важнейшим родом государственной службы».[12] Тех пяти лет, которые протекли с момента возвращения Пушкина на службу, было недостаточно для написания «Истории Петра I». Историографические занятия, осуществлявшиеся Пушкиным в связи с этой работой, дали материал для других его творческих замыслов. Вот перечень тех произведений, которые, по-видимому, не могли бы появиться на свет без поступления Пушкина в 1831 г. на службу в роли историографа, причем, называя их, мы учитываем плоды не только архивно-библиофильских чтений, но и сопутствующих им впечатлений и размышлений автора: «<Езерский>» (1832–1833), «История Пугачева» (1833), «Медный всадник» (1833), «Капитанская дочка» (1833–1836), стихотворение «Пир Петра Первого» (1835) и др. Этот перечень включает высшие художественные достижения пушкинского гения, отличающиеся зрелостью его философско-исторических воззрений.
К началу 1837 г. историографическая концепция Пушкина, по-видимому, сложилась, и он решил положить конец своей службе. В 1870 г. М. И. Семевский писал со слов А. Н. Вульфа: «Перед дуэлью Пушкин не искал смерти; напротив, надеясь застрелить Дантеса, поэт располагал поплатиться за это лишь новою ссылкою в село Михайловское, куда возьмет и жену, и там-то на свободе предполагал заняться составлением истории Петра Великого».[13] О тех же надеждах Пушкина на высылку его из Петербурга идет речь в записи Семевского 1880 г., сделанной со слов того же Вульфа: «А с Евпр<аксией> Никол<аевной Вревской> собирался ехать в деревню, он рассчитывал, что убьет Дантеса и вышлют его».[14] В 1842 г., размышляя о смерти Пушкина, Вульф счел ее причиной «ошибочный расчет».[15] Следует отметить, что в случае высылки поэта из Петербурга как «убийцы Дантеса» он вновь оказался бы в роли уволенного со службы чиновника. Однако разочарования, связанные с положением чиновника на государственной службе и камер-юнкера на придворной, были, по-видимому, настолько сильны, что это перестало пугать Пушкина.
Рассмотренные нами в первой главе возможности расширения историко-культурного контекста на материале архивно-ведомственных документов являются лишь подспорьем для решения центральных проблем научной биографии Пушкина, связанных с его творческим наследием. Биография Пушкина в изложении исследователей как дореволюционного, так и советского времени строилась в опоре на представление о развитии в ней предпочтений либерального и консервативного свойства. С нашей точки зрения, это самая надежная и перспективная в научном плане основа для концептуализации биографического знания. Идеология пушкинского, как и любого другого, времени отражает сложную картину взаимодействия различных сословий и социальных групп, а также господствующих и оппозиционных идеологических систем, их тяготений и отталкиваний. В этой области, как ни в какой другой, приобретает особое значение историко-культурный контекст, позволяющий дать верную оценку художественным выражениям идейных предпочтений поэта. Разработка концептуальной основы научной биографии Пушкина остается одной из самых актуальных задач пушкиноведения. В центре главы второй «Мировоззренческие проблемы научной биографии Пушкина в историко-культурном контексте» стоит проблема отношения Пушкина к двум идеологическим системам 1820-х – 1830-х гг. – декабризму и либеральному консерватизму; здесь же рассматривается еще одна проблема: религиозность как одна из сторон мировоззрения поэта. Преимущественное внимание в главе обращено на те стороны мировоззренческой проблематики, которые дают объяснение личным мотивам и стимулам в его поведении и творческой деятельности.
Первый раздел: «Репутации Пушкина в кругу южных декабристов: К проблеме межличностных отношений в истории декабристского движения». Вопрос о том, почему поэт не был принят в члены тайного общества, был сформулирован М. И. Семевским в статье «К биографии Пушкина» (1867). Семевский, знакомый со многими деятелями тайных обществ, решительно отвергал мысль о стремлении декабристов сберечь поэта и считал, что ими руководило недоверие к нему. В 1875 г. П. А. Вяземский сходным образом формулировал свое мнение, полагая, что А. А. Бестужев и К. Ф. Рылеев ставили свой поэтический дар не ниже пушкинского. При рассмотрении этого вопроса исследователями во главу угла ставится оценка идейных устремлений Пушкина, клонящаяся к различным модификациям консерватизма (либеральный (просвещенный) консерватизм, конституционный монархизм) или же революционного радикализма. Между тем члены тайных обществ не обладали единой идеологией: среди них были люди как весьма умеренные, так и радикально настроенные. Их объединяло недовольство существующим порядком дел в России, и Пушкин своей творческой деятельностью способствовал его распространению.[16] Тайные общества были характерной приметой послевоенного десятилетия, придававшей жизни романтический налет, поэтому вполне закономерен вопрос об отношении поэта к своему возможному членству в заговоре. В декабристской мемуаристике не существует свидетельств об индифферентном отношении Пушкина к тайным обществам. В 1874 г. П. В. Анненков, говоря о «постоянных усилиях Пушкина добыть себе место в тайном обществе», считал возможным употребить следующее выражение: «…если бы Пушкину удалось пробраться в область заговора, как он домогался…»[17] Одним из путей достижения этой цели было вступление Пушкина в 1821 г. в масонскую ложу, куда его влекла деятельность тайная, заговорщицкая. Существуют два свидетельства о негативном отношении декабристов к Пушкину: письмо И. И. Горбачевского к М. А. Бестужеву от 12 июня 1861 г. и высказывание в мемуарах Д. И. Завалишина, написанных в начале 1870-х гг. В этом клубке взаимоотношений зародился крайне болезненный мотив пушкинской лирики преддекабрьского периода, связанный с сожалениями поэта о «небратском» отношении к нему нового дружеского круга. По свидетельству И. Д. Якушкина, Пушкин сказал А. Г. Муравьевой: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество…»; о подобном признании поэта вспоминал и Пущин: «Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою…» В обоих свидетельствах речь идет о недоверии, тягостном для поэта. По мнению Н. Я. Эйдельмана, источником клеветнических слухов о Пушкине, породивших подозрения в среде декабристов, был А. Н. Раевский. В диссертации выдвигается осторожная гипотеза о том, что Пушкин связывал свою негативную репутацию с именем М. Ф. Орлова, авторитетнейшего члена декабристских обществ на юге России.
Второй раздел: «Общественно-исторические реалии в политической лирике Пушкина середины 1820-х гг.». Со стихотворениями, в которых Пушкин делает выпад в адрес высшей российской администрации, связан ряд проблем как текстологического, так и комментаторского характера («Ты и я», «Воспитанный под барабаном…», «Заступники кнута и плети…», «О муза пламенной сатиры!..», «Прозаик и поэт» и др.). В ряде сатирических произведений Пушкина, написанных в Михайловском, был задет Александр I. Отношение к монарху – это индикатор умонастроений дворянина, свидетельствующий о пределах его оппозиционности. Пошатнувшийся авторитет монарха влек за собой мысль о конституционном ограничении самовластия и стремление к разделению полномочий по управлению страной. В подтексте выпадов Пушкина в адрес царя была критика внешней политики, системы внутреннего управления и чиновничье-бюрократического аппарата. Личностная включенность поэта в обсуждение этих проблем российской действительности не позволяет согласиться с мнением о том, что гражданская поэзия Пушкина, в силу своей «поэтической традиционности», находилась «на периферии его творческого развития».[18]
В русской поэзии существовала традиция изображения Александра I как питомца Екатерины II: «Воспитанник Екатерины!» – обращался к нему Карамзин в оде «Александру I <…> на восшествие его на престол» (1802). В эпиграмме «Воспитанный под барабаном…» Пушкин напоминал об ином опыте юного Александра, которому служба в гатчинской армии его отца, цесаревича Павла, привила увлечение фронтом и солдатской выправкой. Изображение в эпиграмме императора в образе мелкого чиновника «по части иностранных дел» было связано с его неудачей на почве разрешения «восточного кризиса». В 1821 г. Россия предъявила Порте ультиматум, однако ее готовность к началу военных действий против Турции натолкнулась на сопротивление европейских держав. В 1824–1825 гг. в Петербурге были проведены встречи уполномоченных представителей союзных держав, не давшие никаких результатов. Откликаясь на эти события, Пушкин в «Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову» (1825) обратил к знаменитому поэту-графоману призыв заменить Байрона на поприще борьбы греков с турками. В условиях, когда русское общество ожидало от правительства решительных шагов по прекращению кровопролития на Балканах, это косвенным образом задевало Александра I, бессильно барахтавшегося в дипломатической возне. В 1827 г. Николай I объявил о подготовке войны с Турцией, которую горячо приветствовал Пушкин.
О делах в высших сферах, в том числе о петербургской конференции 1824–1825 гг., Пушкину, по-видимому, рассказал Пущин в Михайловском 11 января 1825 г. Эта встреча имела в творчестве Пушкина значительный резонанс. Вероятнее всего, именно сообщение Пущина послужило толчком и к созданию эпиграммы «Заступники кнута и плети…». С момента воцарения Александра I был предпринят ряд шагов по смягчению системы телесных наказаний. В 1824 г. в Государственном совете обсуждалось новое Уголовное уложение и проводились прения по вопросу о телесных наказаниях. Решение Совета об отмене кнута не было утверждено, поскольку обсуждение было свернуто. Подлинными «заступниками кнута и плети» выступили в прениях братья кн. Д. И. Лобанов-Ростовский, министр юстиции в 1817–1827 гг., и кн. Я. И. Лобанов-Ростовский, председатель Департамента законов Государственного совета (адресация им эпиграммы установлена И. Л. Фейнбергом в 1976 г.). Прения имели резонанс в близких декабристам кругах, заинтересованно следивших за обсуждением вопроса о телесных наказаниях.
«Заступники кнута и плети…» – подлинно декабристское по своей тематике произведение. Прозвучавшая в эпиграмме убежденность поэта в том, что ему обеспечено участие в «расчете» с «заступниками» телесных наказаний, имеет важный биографический аспект (черновые варианты: а. Когда <по> делу позовут; б. Как для расправы позовут).[19] Он связан с одним из самых сложных моментов биографии Пушкина – его попыткой выезда из Михайловского после смерти императора и письмом к нему Пущина, извещавшего, что из Москвы он «едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем». Об этом, опираясь на Л. С. Пушкина, сообщал Н. И. Лорер. Сообщение, причем, что важно, без вопросительного знака, сопровождающего спорные биографические факты, вошло в «Летопись…» с датировкой «29 ноября – 4 декабря» (написание Пущиным письма в Москве) и «5–13 декабря 1825» (получение его в Михайловском). По-видимому, еще до получения этого письма Пушкин, узнав о смерти Александра I, попытался выехать в Петербург, но повернул назад из-за дурных примет. Об этом упоминали И. П. Липранди, А. Мицкевич, С. А. Соболевский, М. П. Погодин, П. А. Вяземский, Н. И. Лорер, М. И. Осипова; сюда же следует прибавить «билет», написанный рукой Пушкина 29 ноября 1825 г., на проезд в Петербург двух крепостных, в одном из которых узнаются приметы поэта. Сообщения мемуаристов (без учета текста эпиграммы «Заступники кнута и плети…») анализировались С. Я. Гессеном, М. А. Цявловским, В. Э. Вацуро, Н. Я. Эйдельманом, И. З. Сурат. В конце 1824 – начале 1825 г. произошла реорганизация Северного общества, приведшая к образованию, по словам В. М. Боковой, «рылеевской отрасли».[20] В соответствии с идеями Рылеева изменилась кадровая политика заговорщиков, причем ставка делалась на молодежь, более восприимчивую к либеральным идеям, более пылкую: «По сути, вербовали всякого, до кого могли дотянуться, и, хотя формально предполагалось, что кандидат честный, бескорыстный человек и самоотверженный патриот, на практике широко использовалась игра на личных мотивах: тщеславии, самолюбии, обиде, карьерных амбициях и т. д.».[21] Следует отметить, что на Сенатской площади 14 декабря активно проявили себя около сорока человек, не состоявших в тайном обществе.
В число острозлободневных стихотворений Пушкина входит, судя по воспоминаниям Д. И. Завалишина, эпиграмма «Прозаик и поэт» («О чем, прозаик, ты хлопочешь?..», 1825). В 1875 г. Вяземский утверждал, что был ее адресатом, однако это опроверг Лернер в статье «Распутанное недоразумение (О пьесе “Прозаик и поэт”)» (1913). Адресована она, как мы полагаем, А. А. Бестужеву, прозаику, издателю (совместно с Рылеевым) альманахов «Полярная звезда» и «Звездочка», члену Северного общества. О поездке Пущина в Михайловское он сообщал в письме к Вяземскому от 12 января 1825 г., где давалась оценка последним публикациям поэта: «Пушкин не в своей колее». Л. Н. Назарова и И. Б. Мушина высказали мнение о том, что поездке Пущина предшествовали переговоры с деятелями тайного общества в Петербурге, в ходе которых была выработана тактика воздействия на Пушкина: издателям «Полярной звезды» нужны были от него произведения определенной идейной направленности. Из переписки Пушкина видно, что члены тайного общества старались направить замысел «Евгения Онегина» в русло гражданского негодования и обличения общественных пороков. В письме от 9 марта 1825 г. Бестужев писал поэту: «…дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? <…> Прочти Бейрона <…> И как зла, и как свежа его сатира!» 24 марта Пушкин ответил на это Бестужеву: «У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире». Н. Я. Эйдельман считал, что в письме поэта «речь идет об эпиграммах, “сатирах”, накопленных и готовых к обращению»: «…если они двинутся, то затрещат <…> царские дворцы и особняки на Петербургских набережных».[22] По-видимому, в ответ на «хлопоты» Бестужева Пушкиным и была написана эпиграмма, адресованная ему как «прозаику». В ней поэт выразил не только готовность к творчеству в сатирическом роде, но и полную уверенность в сокрушительной силе своих сатир.
В воспоминаниях «Пребывание декабристов в тюремном заключении в казематах в Чите и в Петровском заводе» Д. И. Завалишин упомянул о том, что в Сибири одновременно со стихотворением «Во глубине сибирских руд…», т. е. в 1827 г., стало известно «толкование, к кому относилось стихотворение “О чем, прозаик, ты хлопочешь”» и что оно произвело «сильное возбуждение революционного чувства».[23] Толкование это шло от кого-то из декабристов. Сомнения автора эпиграммы в возможности ее появления в подцензурной печати, известные из сообщения Вяземского, а также воспоминания Завалишина говорят в пользу того, что стихотворение «Прозаик и поэт» имело самый острый характер.
Третий раздел: «“Пророк” Пушкина в свете трагических реалий заключительного этапа истории декабризма». Для поколения, к которому принадлежал поэт, восстание 14 декабря 1825 г. стало важным жизненным рубежом. Творческая история стихотворения «Пророк» как одного из самых ярких программных выступлений Пушкина является отражением тех мыслей и переживаний, которые стали следствием разгрома декабристского движения. История стихотворения восстанавливается на основании мемуарных свидетельств М. П. Погодина, С. А. Соболевского, С. П. Шевырева, П. В. Нащокина, А. В. Веневитинова (в передаче А. П. Пятковского), А. С. Хомякова, П. А. Вяземского, А. Мицкевича (их анализ дан в работах Н. О. Лернера, М. А. Цявловского, Д. Д. Благого, В. Э. Вацуро, С. В. Березкиной). Первая редакция «Пророка» создавалась в Михайловском, причем какая-то ее часть могла быть написана Пушкиным по пути в Москву 3–8 сентября 1826 г. Мицкевич в лекции, прочитанной в Collge de France 20 декабря 1842 г., сообщал, что «пьеса» Пушкина написана «после раскрытия заговора 1825 года». Пушкин уезжал из Михайловского в большой тревоге, зная, что в Москве он будет доставлен к дежурному генералу Главного штаба. Из письма Б. А. фон Адеркаса от 3 сентября 1826 г. поэту было известно и то, что его прошение с выражением раскаяния и обещанием не «противуречить <…> общепринятому порядку» дошло до Николая I. Ход положительного решения дела по прошению на высочайшее имя не предусматривал беседы с императором.
Первое сообщение о состоянии, в котором Пушкин пребывал по дороге в Москву, появилось в воспоминаниях Ю. Струтыньского, напечатанных на польском языке в 1878 г. (их достоверность вызывает сомнение из-за мелодраматической передачи слов Пушкина): «…сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который, казалось, призывал меня к роли стоического республиканца, Катона, а то и Брута».[24] Вполне обоснованными опасения поэта делала «Роспись государственным преступникам…» (напеч. 16–21 июля 1826 г.), в которой среди «преступлений» казненного Рылеева называлось то, что он «сочинял и распространял возмутительные песни и стихи»; то же говорилось и в отношении осужденного навечно в каторгу А. Бестужева. При приезде в Москву 8 сентября 1826 г. Пушкин, по сообщению Соболевского, располагал рукописью «Пророка»; сходное свидетельство содержалось в письме Погодина к Вяземскому от 29 марта 1837 г. В «Прогулке в Тригорское» (1866) Семевский также писал о крамольном сочинении, имевшемся у Пушкина в день приезда в Москву. После знакомства с «Прогулкой…» была написана статья Соболевского «Квартира Пушкина в Москве» (1867), где упоминались в связи с приездом поэта его «стихотворения о повешенных» (при публикации Погодин заменил это выражение на «стихотворение на 14 декабря»). Упоминание «повешенных» связывало произведение с казнью пяти декабристов. Поскольку Пушкин узнал о ней 24 июля 1826 г., Цявловский именно этим числом открыл датировку «Пророка» в академическом издании.[25] Со свидетельством Соболевского перекликаются слова Погодина из вышеназванного письма к Вяземскому о том, что из четырех стихотворений первоначального текста «Пророка» появилось в печати только одно стихотворение.
П. П. Каратыгин (со ссылкой на С. А. Соболевского) и А. П. Пятковский (со ссылкой на А. В. Веневитинова) напечатали в 1880 г. четверостишие «Восстань, восстань, пророк России…» в качестве финала первой редакции стихотворения. Декабристский контекст «Пророка» вызвал негодование официозной критики, обрушившейся на отрывок о «пророке России». Особую позицию занял Бартенев, который в 1900 г. опубликовал его по своим записям, показав тем самым полное доверие к свидетельствам М. П. Погодина и А. С. Хомякова (они были зафиксированы в его тетради); позиция Бартенева подкреплялась суждениями о сочувствии поэта к декабристам, которые выражали в связи со спорным отрывком Н. Ф. Сумцов, В. Я. Стоюнин, В. В. Сиповский, Д. Н. Овсянико-Куликовский и др.
В попытках осмыслить мемуарные свидетельства, совместив отрывок с художественным пространством «Пророка», исследователями высказывались различные предположения. В «Летописи…» под датой 24 июля – 3 сентября 1826 г. указано на создание двух произведений Пушкина – стихотворения «Пророк» и цикла из трех неизвестных стихотворений о казненных декабристах, куда входило четверостишие о «пророке России». Эта точка зрения расходится с мемуарными свидетельствами современников Пушкина, которые считали «Пророка», как появившегося в печати, так и не появившегося, одним произведением. Впоследствии комментаторы остановились на мнении, что от слов «И Бога глас ко мне воззвал» отрывок «Восстань, восстань, пророк России…» отделял какой-то массив стихотворного текста.
Цикл «Пророк» носил аллюзионно-политический характер, что позволяло видеть в нем намеки на повешенных декабристов; в отрывке «Восстань, восстань…» это веревка на шее «пророка России». Подобного рода символы встречаются в ветхозаветных пророческих книгах, например в Книге пророка Иеремии (27: 1–2). Особое внимание критиков текста привлекла «неудачная» строка «Иди, и с вервием вкруг выи». Слово высокого стиля «выя» было прочно связано с представлением о гордости и непокорстве субъекта: см. в стихотворениях Пушкина «Воспоминания в Царском Селе» (1814) и «Когда владыка ассирийский…» (1835), а также строки о Рылееве в «Колыбельной песни» (1832) А. И. Одоевского и «Участи русских поэтов» (1845) В. К. Кюхельбекера. Весьма популярной в русской поэзии была рифма «Россия – выя», использованная в стихах В. П. Петрова, М. В. Милонова, П. А. Вяземского, Н. М. Языкова, С. Е. Раича, Ф. Н. Глинки, Ф. И. Тютчева, В. Ф. Ходасевича.
Благополучный исход беседы Пушкина с Николаем I, а также данное поэтом обещание отказаться от сочинения противоправительственных стихов привели к уничтожению первой редакции произведения. Тем не менее еще осенью 1826 г. Пушкин читал своим московским друзьям «Пророка» в отрывках. Для печати стихотворение дорабатывалось, по мнению Благого, в 1827 г., и вернулся Пушкин к нему под впечатлением от общения с Мицкевичем. В начале ноября 1827 г. текст оказался в распоряжении Погодина, которому передал его приехавший из Петербурга Соболевский. Отношение к новой редакции стихотворения выражено в письме Хомякова к И. С. Аксакову (1859): «“Пророк”, бесспорно великолепнейшее произведение русской поэзии, получил свое значение, как вы знаете, по милости цензуры».[26] Достоверное знание цензурной истории произведения было связано с тем, что С. Т. Аксаков, отец И. С. Аксакова, был цензором журнала Погодина и находился с ним в самых доверительных отношениях. С ноября 1827 г. до выхода «Пророка» в свет прошло почти четыре месяца, в течение которых в журнале печатались стихи, переданные Пушкиным Погодину позднее. Нельзя исключить, что какие-то изменения (в том числе перемена первого стиха) были внесены Пушкиным в текст «Пророка» по требованию цензора. Позднейший характер замены первого стиха определил важную композиционно-стилистическую особенность стихотворения: по мнению В. В. Виноградова, проследившего композиционные сцепления двух частей стихотворения, «слово духовный как качественное определение не находит соответствия» во второй его части (воззвание к пророку Бога).[27] Более ранний вариант с упоминанием «великой скорби» (у героев Библии ее вызывали грехи народа и его правителей) находил оправдание в обжигающем даре «глагола», который был способен утолить ее в воздействии на сердца людей. Сопутствующие дары постижения природных красот мира оправдывались в замысле стихотворения неотъемлемыми от образов библейских пророков представлениями о выдающихся, поистине гениальных художественных способностях. Создавая первую редакцию, Пушкин был вдохновлен идеей социально-исторической миссии библейского пророка-обличителя. После переработки произведение утратило свое злободневное звучание, что придало ему особую философско-эстетическую глубину. Преемственный характер редакций «Пророка» подчеркивается его авторской датировкой в «Стихотворениях» 1829 г., где «Пророк» открывает отдел стихотворений 1826 г.
Четвертый раздел: «Идея империи в откликах Пушкина на польскую военную кампанию 1794 г.». То, что декабрь 1825 г. не был рубежом, определившим начало нового периода в идейном развитии Пушкина, демонстрирует единство подходов поэта к идее империи. В «эпоху тайных обществ» недовольство полонофильскими настроениями и действиями Александра I было той основой, которая объединяла Пушкина с представителями декабристского лагеря. У Николая I Пушкин увидел близкое его убеждениям воззрение на место Польши в Российской империи. Наиболее яркое отражение воззрений Пушкина на идею империи, в его представлении неразрывно связанную с историческим прошлым, настоящим и будущим России, мы обнаружили в преломлениях образа штурма Праги, сопутствовавшего его творческим замыслам на протяжении целого ряда лет.
Ни одна из военных кампаний А. В. Суворова не вызвала столь разноречивых суждений, как кампания 1794 г. по подавлению польского восстания под предводительством Т. Костюшко. Результатом ее стал третий раздел Польши. Большой резонанс в историко-публицистической и художественной литературе имел заключительный эпизод этой кампании – штурм крепости Прага, защищавшей Варшаву с востока. На протяжении XIX в. наиболее популярные высказывания Пушкина по «польскому вопросу» (а они как раз и включают в себя упоминание Праги) многократно цитировались русскими литераторами, философами, историками, причем как сочувственно (И. С. Аксаков), так и критически (Н. И. Костомаров). В разделе дан развернутый комментарий к тем строкам в наследии Пушкина, которые связаны со штурмом Праги.
Победоносное окончание военной кампании 1794 г. было воспето в стихах Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева, Н. А. Львова и др. К началу 1820-х гг. взгляд на события 1794 г. перестал быть столь однозначным. Не в последнюю очередь это произошло благодаря западноевропейским публицистам, историкам, поэтам, писавшим о штурме Праги как о самом бесчеловечном кровопролитии. Именно это обстоятельство определило полемический характер всех упоминаний Праги в пушкинских текстах. В сатире на Екатерину II «Мне жаль великия жены…» (1824) Пушкин упомянул Прагу как важную историческую веху: «Мы [Прагой] ей одолжены, / И просвещеньем, и Тавридой…» (ср. в «<Заметках по русской истории XVIII века>», 1822: «Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа»). Горько-иронический подтекст, который слышится в стихах Пушкина, – свидетельство важного изменения в сознании русского общества. Другое упоминание Праги находим у Пушкина в обращении к полякам в послании «Графу О<лизару>» (1824): «И вы, бывало, пировали / Кремля [позор] и <русский> <?> плен, / И мы о камни падших стен / Младенцев Праги избивали…». Встречающиеся в мемуаристике жуткие сцены взятия русскими Праги Н. А. Орлов относил к разряду образных преувеличений, поскольку они «повторяются чуть ли не при каждом описании штурмов разных крепостей»[28] (то же читаем, например, в сказании Авраамия Палицына, повествующем о Смутном времени и польском нашествии: «…в глазах родителей жгли детей <…> грудных младенцев, вырывая из рук матерей, разбивали о камни»).[29] Звучание строк о «младенцах Праги» у Пушкина, как это отмечено И. З. Сурат, было обусловлено библейской реминисценцией (см.: Пс.136:8–9). На послании Пушкина к Олизару лежит отпечаток неутихающего враждебного чувства в отношении Польши, поскольку стихотворение создавалось в условиях продолжавшегося противоборства русских и поляков за земли Украины, Белоруссии, Литвы. Русско-польская тема приобрела в послании заостренность под воздействием неприятия Пушкиным политики Александра, заявившего о своем намерении вернуть Польше земли на востоке (граница должна была пройти по Двине, Березине и Днепру). Напоминание Пушкина в послании Олизару о том, что поляк является «народным врагом», было в александровскую эпоху проявлением оппозиционности. Человеком, решившимся и своей творческой деятельностью и открытым выступлением противостоять наметившемуся в российской политике курсу на федерализацию страны, был Н. М. Карамзин. Его позиция была выражена в записке, которую он прочитал царю 17 октября 1819 г.: «Мы взяли Польшу мечом <…> коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний»; и далее: «…восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровию землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу!»[30] В послании Пушкина Олизару ощутимо воздействие десятого и одиннадцатого томов «Истории Государства Российского» Карамзина, вышедших в начале 1824 г. Штурм Праги своими страшными подробностями не ронял в глазах русских писателей значение победы России над Польшей в 1794 г., причем Пушкин в осмыслении событий прошлого высказал мысль, близкую многим его современникам и в частности Карамзину: Прага, знаменующая собой «падение Польши», была расплатой за Смуту – за «русский плен», «позор Кремля» и сожженную Москву. Идеологема «покорение Москвы – покорение Варшавы», освященная поэтической традицией, обладала в пушкинское время полновесной жизнеспособностью и лишь впоследствии, под напором все более и более осложнявшейся жизни Российской империи, начала хиреть и гаснуть.
В «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» (1827) Пушкин высказался по поводу неточностей у Байрона в изображении Суворова, связав их с газетными и даже, можно сказать, низкопробными источниками сведений о нем (Пушкин указал на одну из антисуворовских карикатур, изданных, по его мнению, в Варшаве «во время суворовских войн»).[31] Победа над польскими повстанцами в 1831 г. вызвала к жизни стихотворения Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Стихи Пушкина насыщены одическими реминисценциями и образными параллелями из истории русско-польских отношений. В стихотворении «Русская слава» (1831), создававшемся в унисон пушкинским стихотворениям, Жуковский закончил перечисление военных побед Екатерины упоминанием Праги, дав штурму 1794 г. историософское осмысление: «И в Праге, кровью залитой, / Москвы отмщенная обида».
Комплекс проблем, затронутый Пушкиным в «польских» стихотворениях 1831 г., освещен в работах Н. О. Лернера, В. А. Францева, В. Ледницкого, М. Д. Беляева, Б. В. Томашевского, Л. Г. Фризмана, О. С. Муравьевой. Пушкин был возмущен тем, что вопрос о Польше рассматривался европейскими политиками без учета того исторического пути, который был пройден двумя противоборствующими державами: «Вам непонятна, вам чужда / Сия семейная вражда; / Для вас безмолвны Кремль и Прага…» На протяжении всего XIX в. это уязвляло русских авторов, писавших о «польском вопросе», причем безотносительно к принадлежности их к тому или иному политическому лагерю. Для Карамзина, Жуковского и Пушкина «польский вопрос» – это, прежде всего, возвращение России исконно русских территорий. Именно поэтому, говоря о разгроме восставшей Польши и угрожая ей «стальной щетиной» русских штыков, Пушкин начинает в страстном поэтическом пассаже обсуждение сложнейшего вопроса о территориальных претензиях поляков к России: «Куда отдвинем строй твердынь?…». Сам стиль вопрошений Пушкина, постепенно отодвигавших предполагаемую границу Польши («строй твердынь») все дальше и дальше в глубь России (начинает он от Буга, на котором находится Брест, и заканчивает Киевом), говорит о крайней сложности «польского вопроса». В 1819 г. Карамзин вопрошал Александра о его намерениях в отношении Польши: «…и по старым крепостям Белоруссия, Волыния, Подолия, вместе с Галициею, были некогда коренным достоянием России. Если Вы отдадите их, то у Вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска: ибо они также долго принадлежали враждебной Литве».[32] Впоследствии с территориальной стороной «польского вопроса» мучилась русская общественность, которая к рубежу XIX–XX вв. заговорила повсеместно о необходимости признания независимости Польши, но в границах Царства Польского. В 1937 г. П. Н. Милюков писал о Польше: «…ни Александр с декабристами, ни Николай со сторонниками пушкинской постановки <вопроса> не могли согласиться на возвращение в ее состав границ до 1772 г., т. е. до начала польских разделов, а для поляков это было обязательное условие примирения. И Пушкин <…> формулировал русскую точку зрения с полной определенностью».[33] Позиция Пушкина, выраженная в стихах 1831 г., соответствовала объективному положению, поскольку территориальная проблема была в тот момент фактически неразрешимой.
Пятый раздел: «Проблема религиозности поэта». Биография автора такого произведения, как «Гавриилиада», не может содержать простого решения проблемы религиозности. «Гавриилиада» была написана молодым поэтом, впоследствии, как это видно из ряда его произведений, пересмотревшим свое отношение к христианской догматике, но не к заповеди Христа: за три дня до смерти Пушкин страстно хотел убить своего врага, однако ему не удалось это сделать. Проблема религиозности Пушкина не может быть решена посредством упрощения пройденного им жизненного пути. Многое в этом процессе запечатлелось как отблески глубокого подсознания, которое, по мнению Ф. Е. Мэньюэла, имеет видимые следы и в творчестве, и в биографии исторической личности и поэтому может быть расшифровано исследователем.[34]
Научно-биографическое исследование предполагает внимание к культурной обусловленности родительской опеки, воспитания и самоидентификации, к действию подсознательного в менталитете просвещенной элиты, критично относящейся к религиозно-государственному культу. Пушкин родился в семье, представлявшей собой в отношении к церкви в высшей степени традиционное для того времени явление. Церковь занимала в жизни Пушкиных место, которое отвечало ценностям близкого им родственно-дружеского круга: никаких крайностей в виде благочестивого рвения, ярких проявлений «ревности по Бозе» или же, напротив, «площадного» вольтерьянства в семействе, возглавлявшемся С. Л. Пушкиным, не было. Контент-анализ писем Надежды Осиповны и Сергея Львовича к детям обнаруживает высокую степень их соответствия культурной христианской традиции, скрывавшей, однако, сложную картину внутрисемейных взаимоотношений. Самым ярко выраженным религиозным чувством в семействе, из которого происходил поэт, обладала Надежда Осиповна. Хотя оно было вполне традиционным и связывалось с православной церковью, к которой Пушкина относилась с большой любовью, ее религиозное воздействие имело в семье неоднозначный резонанс. Религиозностью матери, обладавшей очень сильным характером, привычно тяготилась дочь (см. письма О. С. Павлищевой к мужу от 20 декабря 1835 г. и 18 февраля 1836 г.), сыновья же не вынесли из родительского дома положительных понятий о религии: старший стал автором «Гавриилиады», а младший, Лев Сергеевич, клялся в 1832 г., по утверждению А. Н. Вульфа, что, после многолетнего перерыва, уже никогда не войдет в церковь.
Первые свидетельства того, что Пушкин тяготился обрядовой стороной церковной жизни, относятся к лицейскому периоду. В 1821 г. религиозное принуждение сыграло в жизни Пушкина роль детонатора. Порожденный им взрыв, по мнению Б. В. Томашевского и М. П. Алексеева, привел к созданию произведений, вобравших в себя кощунственные мотивы.[35] В 1821 г. на Страстной неделе, говея, а затем на Светлой, празднуя Пасху, Пушкин написал ряд кощунственных произведений – поэму «Гавриилиада», послание «В. Л. Давыдову» («Меж тем как генерал Орлов…») и мадригал «Христос воскрес». Свое вынужденное «благочестие» Пушкин назвал в послании «Давыдову» лицемерием. К тому же году относится стихотворение Пушкина «Недавно бедный музульман…», представляющее собой начало переложения сказки французского писателя А. Б. де Сенасе «Утерянное доверие, или Змей, любитель каймака, и турок, его поставщик». Смысл сказки заключен в сентенции, которую изрекает змей: «Зачем пускаться в долгое путешествие <…> Главное – бойся Бога, служи ближнему и следи за своим хозяйством» (перевод Н. Л. Дмитриевой). Сказка Сенасе была, по-видимому, созвучна положительному содержанию, усвоенному Пушкиным в религиозной жизни. Отрывок «Недавно бедный музульман…» стал для Пушкина первой попыткой переноса религиозно-рефлективных поэтических экзерсисов в плоскость ориентальной тематики. «Подражания Корану», написанные в Михайловском в 1824 г., – другое свидетельство напряженной духовной жизни поэта, явным образом не удовлетворявшегося учением «афеизма».
Творчество поэта 1824–1826 гг. несет на себе следы сложного взаимодействия с церковью. Одна из малоизученных сторон жизни Пушкина связана с духовным надзором над ним, осуществлявшимся в эти годы настоятелем Святогорского Успенского монастыря игуменом Ионой. Сообщение о том, какую роль играл о. Иона в жизни сосланного поэта, дано в «Записках о Пушкине» Пущина. Поскольку имени Пушкина не удалось обнаружить в исповедальных (духовнических) росписях расположенных по соседству с Михайловским церквей,[36] было высказано предположение, что поэт в это время находился под епитимьей. Формальным поводом для ссылки Пушкина было «суждение касательно афеизма», которое неизбежно влекло за собой в александровскую эпоху исправительные санкции. Лицам, определявшимся «на покаяние», в епархиальных управлениях того времени велся учет как по спискам священнослужителей, так и по приговорам светских присутственных мест. В начале 1900-х гг. А. И. Никольский и Л. К. Бродский вели в синодальном архиве поиски документов о духовном надзоре над Пушкиным, однако они оказались тщетными; А. И. Яцимирский высказал в связи с этим предположение, что Пушкин в Михайловском «отдан был конфиденциально под духовное начало святогорского игумена».[37] Недовольство духовной опекой породило в душе поэта глубоко скрытый протест, связывавшийся в 1824–1825 гг. с монастырской жизнью. Это видно из наброска «С перегородкою коморки…» (1824), рисующего, по-видимому, какое-то монастырское помещение. Тема «монашеской неволи», скуки, бесцельности жизни нашла свое отражение в трагедии «Борис Годунов», в особенности в сцене «Ограда монастырская», не вошедшей в окончательный текст, ей же посвящены обе песни «бродяг-чернецов» в сцене «Корчма на литовской границе». Пушкин сочувственно понял, что под воздействием монашеской жизни, ставшей следствием ошибки или прямого насилия, в сердце человека могут зародиться невероятные страсти и умыслы, поэтому его Лжедимитрий – это деятельный авантюрист романтического плана, стремящийся вырваться из «неволи» монастыря.
В 1825 г. Пушкин пишет наброски перевода стихотворной сказки Вольтера «Что нравится женщинам» (1763), печатающиеся под заглавием «<Из Вольтера>» («Короче дни, а ночи доле…»). В них оказалась запечатлена важная для Пушкина деталь источника: во времена, когда происходит действие сказки, деньги, по утверждению Вольтера, доставались только служителям церкви. В такого рода заметках, связанных с какими-то личными наблюдениями над жизнью духовенства, таилось зерно замысла будущей сказки «О попе и о работнике его Балде» (1830). В том же 1825 г. появилось «Начало I песни Девственницы» Пушкина. Если Пушкин и хотел перевести какую-то часть антиклерикальной поэмы Вольтера «Орлеанская девственница», то надежды на публикацию перевода у него быть не могло. Обращает на себя внимание то упорство, с которым Пушкин пытался удержаться на стезе, проложенной им при создании «Гавриилиады». У этих произведений сходная тематика (осмеяние девственности) и общие кощунственные мотивы. Всплеск протестных антицерковных настроений был вызван у Пушкина учреждением над ним духовного надзора. Это настроение улеглось под впечатлением от общения с добродушным игуменом. Видимо, поручение, данное архиепископом Евгением (Казанцевым) святогорскому настоятелю, предполагало форму самого деликатного увещания.
Религиозный переворот в сознании Пушкина пришелся, по-видимому, на конец 1828–1829 г. 1828-й был по-особому тяжелым годом в жизни Пушкина, когда в высших инстанциях сошлись два судебных дела против него (о первом из них, связанном с элегией «Андрей Шенье», см. выше). Глумление над верой (и в частности над Божией Матерью) было в Российской империи тяжким уголовным преступлением. Дело о «Гавриилиаде» было заведено по высочайшему повелению после обращения митрополита Серафима. Он сообщил о жалобе дворовых людей В. Ф. Митькова, которые принесли в духовную консисторию украденный у их помещика список «Гавриилиады». Митрополит дал крестьянам расписку в получении рукописи, предполагавшую, что он им ее вернет (таким образом они надеялись скрыть свою кражу). Впоследствии крестьяне под угрозами Митькова попытались вернуть рукопись, но не преуспели в этом. Они были жестоко наказаны своим помещиком, причем их не смогло защитить даже дважды повторенное запрещение императора. Двое жалобщиков поплатились солдатчиной, а третий был высечен на съезжей.
Дело о «Гавриилиаде» вела Временная верховная комиссия, которой Николай I вручил власть в России на период своего отсутствия. Комиссия не намеревалась применить к Пушкину всю тяжесть закона о преступлениях против веры. Речь шла о взятии с Пушкина расписки в том, что он не будет больше писать и распространять подобные произведения (то же решение одновременно, в июле 1828 г., было принято по делу об «Андрее Шенье»). Такой исход ставился в связь с получением признания в авторстве поэмы, однако поэт, испуганный нависшей над ним опасностью, встал на путь его решительного отрицания. Из тупика следствие вывел царь, который через комиссию обратился к Пушкину с выражением полного доверия к его слову и просьбой о помощи в раскрытии автора кощунственной поэмы. Поэт ответил на это конфиденциальным письменным признанием, которое, впрочем, стало известно членам комиссии (оно сохранилось в копии); сомнения в подлинности этого письма представляются нам мало обоснованными.
Прощение за «Гавриилиаду» оказало на Пушкина сильное воздействие. С этого времени в его творчество входит образ Богородицы, о которой он начинает писать стихи, полные любви, рыцарского поклонения и безграничной благодарности (см. стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный…», осень 1829). В плане духовного развития это был колоссальный прорыв в область догматики христианской церкви. Прикосновение к личности Приснодевы – это начало постижения тайны Боговоплощения. Размышление о Божией Матери привело к затуханию в сознании поэта негативных ассоциаций, которые были у него связаны с понятием материнства.
В дальнейшем в отношении церкви видимых изменений в жизни Пушкина не происходит. За 1830-е гг. не сохранилось ни одной отметки в церковных архивных документах об исповеди Пушкина[38] (за исключением обряда венчания в 1831 г.). Поэтому включенность в религиозные отношения как один из индикаторов религиозного развития в данном случае ничего сказать не может. О напряженной духовной жизни поэта свидетельствует его творчество. И. Ю. Юрьевой замечено, что христианская тематика вторгается в критику и публицистику Пушкина с осени 1830 г., принеся с собой проникновенные характеристики различных сторон истории церкви.[39] Еще более яркое свидетельство крепнущей духовной жизни мы находим в художественных произведениях Пушкина: это и евангельские образы («Как с древа сорвался предатель ученик…»), и библейские сюжеты (стихотворение «Когда владыка ассирийский…»), и, главное, напряженные лирические медитации, связанные с переживаниями греховности, страха, отчаяния, вины, надежды («Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», «Чудный сон мне Бог послал…», «Странник», «Напрасно я бегу к сионским высотам…», «Отцы пустынники и жены непорочны…» и др.). Все большую и большую силу набирает в художественном сознании Пушкина христианское понятие совести как своего рода вектор, устремленный к вечности.
Присутствуют у Пушкина и в конце жизни элементы протеста против религиозно-государственного культа, как, например, в стихотворении «Мирская власть», но в основном им движет сила приятия существующей церкви. Об этом свидетельствует важный момент в религиозных настроениях Пушкина: он старается защитить русского священника, как, например, в письме к Чаадаеву 1836 г. и, в особенности, в повести «Капитанская дочка». Известно, что в ней Пушкин использовал сюжетные элементы, заимствованные из «Рассказа моей бабушки» А. П. Крюкова (напеч. в 1832). Именно из «Рассказа…» в произведение Пушкина попал священник, выходящий с крестом к пугачевцам после взятия ими крепости. Крюков его изображает как «старого святотатца», который «преклоняет колена пред гнусными душегубцами». Пушкин же не просто оправдывает дрожащего священника, принимающего от жителей крепости присягу Пугачеву, но и передает ему честь спасения «капитанской дочки», поскольку она прячется именно в священническом доме (в «Рассказе моей бабушки» ее спасает мельничиха). Поп с попадьей в «Капитанской дочке» – это образы, в которые Пушкиным вложено позитивное приятие их жизни и действий, на их стороне сочувственная мысль создателя повести.[40]
На смертном одре Пушкин с радостью принял прощение Николая I, а затем и возможность исповедаться, поскольку знал: тела убитых на дуэли подлежали захоронению вне церковной ограды. Именно так был похоронен Ленский, могилу которого посещает в романе «Евгений Онегин» Татьяна Ларина. Пушкина ожидала другая участь: он был прощен за дуэль императором, главой Русской православной церкви, им же была обещана помощь всей его сиротеющей семье, и главное, поэт успел простить на смертном одре своих врагов, т. е. он примирился с ними, а значит, и со всеми. Поэт был готов к смерти, не роптал, был мужественен и прост. В связи с картиной его предсмертной болезни, которая вырисовывается из воспоминаний свидетелей, можно подвести важный итог, касающийся проблемы религиозности Пушкина.
Религиозная мотивация, на наш взгляд, не имела приоритетных позиций в поведении поэта ни на одном из этапов его жизни. После изменения в религиозных настроениях, пришедшегося на конец 1828–1829 г., отношение его к церковной традиции оставалось неярко выраженным, что соответствовало образу жизни близкого поэту круга. Официальным представителям церкви, а также защитникам иного стиля церковной жизни эта традиция могла бы показаться подозрительной, если бы она не отвечала культурному уровню того общества, к которому принадлежал Пушкин; с нашей точки зрения, это был очень высокий уровень религиозной культуры. О духовной жизни поэта свидетельствовали не исповеднические росписи с упоминанием его имени, а творческие тексты, запечатлевшие напряженные поиски их автором ответов на самые трудные вопросы о жизни миров горнего и дольнего, а также его проникновенные лирические медитации. К моменту предсмертной исповеди автор «Гавриилиады» проделал путь, в основе которого лежал огромный духовный труд.
Заключение подводит итоги отраженной в диссертации работе и намечает дальнейшие пути научно-биографических исследований. Летописная наполненность трудов, связанных с биографией Пушкина, имеет лишь видимость ее исчерпанности. В действительности, научная биография поэта требует дальнейших усилий по ее разработке.
В Приложении очерчивается круг придворных знакомств поэта по балам императрицы Александры Федоровны в Аничковом и Елагиноостровском дворцах.
Основное содержание работы отражено в следующих публикациях:
I. Монография:
1. Березкина С. В. «Так некогда поэт…»: Проблемы научной биографии Пушкина. СПб: Изд-во «Пушкинский Дом», 2010. 320 с.
II. Книги:
2. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 2 т. / Вступ. ст. Н. Н. Скатова; Примеч. О. В. Астафьевой, С. В. Березкиной, Е. А. Вилька, О. Н. Золотовой, Р. В. Иезуитовой, Н. Е. Мясоедовой. М.: Классика, 1999. Т. 1. С. 524–567 (примеч. к отделу «Стихотворения»), 568–569 (примеч. к поэмам «Гавриилиада», «Братья разбойники»), 573 (примеч. к поэме «Езерский»), 574–575 (примеч. к поэме «Медный всадник»).
3. А. С. Пушкин: Документы к биографии (1799–1829) / Вступ. ст., сост. В. П. Старка; Подг. текста С. В. Березкиной, И. В. Васильевой, А. В. Дубровского, Т. И. Краснобородько, В. П. Старка; Примеч. С. В. Березкиной, В. П. Старка (1799–1810), С. В. Березкиной (1811–1829). СПб.: Искусство–СПБ, 2007. 942 с.
4. Семевский М. И. Прогулка в Тригорское: Биограф. исследования и заметки о Пушкине / Вступ. ст., сост. и примеч. С. В. Березкиной. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2008. 445 с.
5. А. С. Пушкин: Документы к биографии (1830–1837) / Отв. ред. С. В. Березкина; Сост. С. В. Березкиной, В. П. Старка; Подг. текста С. В. Березкиной, И. В. Васильевой, Н. Л. Дмитриевой, А. В. Дубровского, Т. И. Краснобородько, А. С. Лобановой, В. П. Старка; Примеч. С. В. Березкиной. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2010. 1045 с.
III. Статьи в изданиях, рекомендованных ВАК для размещения научных результатов по докторским диссертациям:
6. А. А. Орлов и антибулгаринская борьба 1830–1833 гг. // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1987. Вып. 21. С. 181–185.
7. Из комментариев к «тверским» стихотворениям А. С. Пушкина 1828–1829 гг. // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 1993. Вып. 25. С. 127–135.
8. «…И сторожит Индеек и Гусей» (Об адресате эпиграммы Пушкина «Приятелям») // Русская литература. 1996. № 3. С. 236–253.
9. Три пушкинских отрывка // Русская литература. 1998. № 4. С. 86–94.
10. «Пророк» Пушкина: Современные проблемы изучения // Русская литература. 1999. № 2. С. 27–42.
11. Екатерина II в стихотворении Пушкина «Мне жаль великия жены…» // XVIII век. СПб.: Наука, 1999. Сб. 21. С. 412–421.
12. Стихотворение Пушкина «Анчар» // Русская литература. 1999. № 4. С. 67–80.
13. Историко-фольклорные источники «Песен о Стеньке Разине» Пушкина // Русский фольклор. СПб.: Наука, 1999. Сб. 30. С. 176–185.
14. О стихотворении Пушкина «Что с тобой, скажи мне, братец…» // Пушкин и его современники. СПб.: Академич. проект, 1999. Вып. 1 (40). С. 155–163.
15. Пушкин в Михайловском: О духовном надзоре над поэтом (1824–1826) // Русская литература. 2000. № 1. С. 3–20.
16. Из комментария к лирике Пушкина // Пушкин и его современники. CПб.: Академич. проект, 2000. Вып. 2 (41). C. 159–170.
17. Мотивы матери и материнства в творчестве А. С. Пушкина // Русская литература. 2001. № 1. С. 167–186.
18. Почему Федора Толстого прозвали «Американцем»? // Русская литература. 2001. № 3. С. 92–95.
19. «Заложенное имение отца очистить от долга…» // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 2002. Вып. 28. С. 242–248.
20. «Она по-русски плохо знала…» (К портрету О. С. Павлищевой) // Русская литература. 2002. № 2. С. 169–173.
21. Александр Бестужев – адресат эпиграммы Пушкина «Прозаик и поэт» // Русская литература. 2003. № 2. С. 60–66.
22. Записная книжка Пушкина ПД 840 (История заполнения) // Пушкин: Исследования и материалы. СПб.: Наука, 2003. Т. 16–17. С. 76–101.
23. Вокруг запрещения журнала «Европеец» // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 2004. Вып. 29. С. 229–248.
24. История эпиграммы Пушкина «Литературное известие» // Русская литература. 2004. № 2. С. 145–151.
25. Эпиграмма Пушкина на Александра I «Воспитанный под барабаном…» // Временник Пушкинской комиссии. СПб.: Наука, 2005. Вып. 30. С. 180–187.
26. Воспоминания А. Н. Вульфа и М. И. Осиповой о Пушкине в записи М. И. Семевского 1880 г. // Русская литература. 2006. № 2. С. 118–146.
27. Суворовская военная кампания 1794 г. в творческих откликах А. С. Пушкина // Русская литература. 2007. № 2. С. 21–41.
28. Дело об «Андрее Шенье» Пушкина и его судебно-правовые аспекты // Русская литература. 2010. № 1. С. 26–41.
IV. Статьи:
29. Об эпитимийце Пушкине // Пушкинский музеум: Альм. СПб.: Дорн, 1999. Вып. 1. С. 104–106.
30. У истоков пушкинской «Русалки» // Всемирная литература. 1999. № 7. С. 97–103.
31. Из истории пушкинских изданий, подготовленных Б. В. Томашевским // Пушкинский музеум: Альм. СПб.: Дорн, 2002. Вып. 3. С. 264–269.
32. Встреча с И. И. Пущиным 11 января 1825 г. в творческих откликах А. С. Пушкина: К анализу взаимоотношений поэта и участников тайных обществ // 14 декабря 1825 года: Источники. Исследования. Историография. Библиография. СПб.: Нестор–История, 2005. Вып. 7. С. 475–502.
33. Антиблудовская эпиграмма Пушкина // В. А. Жуковский и русская культура его времени. СПб.: Всеросс. музей А. С. Пушкина, 2005. С. 44–46.
34. Из истории полемики Пушкина с Карамзиным: Эпиграмма «От многоречия отрекшись добровольно…» // Пушкинский музеум: Альм. СПб.: Петерб. Пушк. общество, 2007. Вып. 4–5. С. 209–223.
35. «Святое имя: Карамзин» в послании В. А. Жуковского «К Ив. Ив. Дмитриеву» (1831) // Жуковский и время. Томск: Изд-во Томского ун-та, 2007. С. 41–48.
[1] См.: Померанцева Г. Е. Биография в потоке времени: ЖЗЛ: Замыслы и воплощенные серии. М., 1987; Беленький И. Л. 1) Проблемы биографического жанра в советской исторической науке. М., 1988; 2) Биографика в системе наук о человеке: Становление, этапы развития и междисциплинарный контекст отечественного биографоведения. М., 1999. С. 211–220; 3) Биография и биографика в отечественной культурно-исторической традиции // История через личность: Историческая биография сегодня. М., 2005. С. 37–54; Валевский А. Л. 1) Основания биографики. Киев, 1993; 2) Биографика как дисциплина гуманитарного цикла // Лица: Биограф. альм. М.; СПб., 1995. [Вып.] 6. С. 32–68; Дубин Б. В. Биография, репутация, анкета: О формах интеграции опыта в письменной культуре // Там же. С. 7–31; Репина Л. П. От «истории одной жизни» к «персональной истории» // История через личность. С. 55–74; Петровская И. Ф. Биографика: Введение в науку и обозрение источников биографических сведений о деятелях России 1801–1917 годов. СПб., 2003.
[2] О проблемах биографии Пушкина см.: Томашевский Б. В. 1) Литература и биография // Книга и революция. 1923. № 4 (28). С. 5–9; 2) Пушкин: Современные проблемы историко-литературного изучения // Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 25–45; Благой Д. Д. Проблемы построения научной биографии Пушкина // Лит. наследство. Т. 16–18. С. 247–270; Мейлах Б. С. О задачах изучения и принципах построения биографии Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 16–30; Левкович Я. Л. Биография // Пушкин: Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966. С. 251–302; Сурат И. З. Пушкин: биография и лирика. М., 1999; Черниговский Д. Н. 1) Проблема создания биографии А. С. Пушкина в СССР и русском зарубежье в 20–30-е годы. М., 2002; 2) История изучения политической биографии А. С. Пушкина в литературоведении СССР и русского зарубежья в 1920–1930-е годы. Киров, 2008.
[3] См. также издание, которое по количеству датированных статей превосходит «Летопись…»: Хроника жизни и творчества А. С. Пушкина (1826–1837): В 3 т. / Сост. Г. И. Долдобанов. М., 2000–2001.
[4] См. об этом: Тош Д. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка. М., 2000. С. 6.
[5] Черниговский Д. Н. История изучения политической биографии А. С. Пушкина… С. 100–101.
[6] Ярошевский М. Г. Биография ученого как науковедческая проблема // Человек науки. М., 1974. С. 22.
[7] Шепелев Л. Е. Проблемы источниковедческого и историко-вспомогательного изучения делопроизводственных документов XIX – начала ХХ в. // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1983. Т. 15. С. 32.
[8] См.: Диссон Ю. А. Лицеи и благородные пансионы в системе народного просвещения России в первой трети XIX века. Автореф. дис. <…> канд. ист. наук. М., 2008. С. 17–19.
[9] Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936. [Т.] 2. С. 427.
[10] В 1827 г. С. Д. Полторацкий отстоял свое право платить долги по заемным письмам во время следствия, которое было учреждено в Москве по распоряжению Николая I в связи со слухами о его проигрышах, простиравшихся до 400 000 руб. (см.: А. С. Пушкин: Московские страницы биографии / Сост. Е. Г. Болдиной, Н. Н. Поповой. М., 2000. С. 180–182). Полторацкий, отрицая безденежность выданных им долговых обязательств, сохранил тем самым свое честное имя. Если бы он признал в показании, что не получал денег от заимодавцев, то они не смогли бы воспользоваться выданными им заемными письмами, т. е. эти документы потеряли бы свою юридическую силу. Полторацкий не пошел на такой шаг.
[11] ПД. Ф. 244. Оп.16. № 25. Л. 107–107 об.
[12] Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века: (По материалам переписки). М., 1999. С. 24–25.
[13] Семевский М. И. Прогулка в Тригорское: Биограф. исследования и заметки о Пушкине / Вступ. ст., сост. и примеч. С. В. Березкиной. СПб., 2008. С. 228.
[14] Там же. С. 264. В январе 1837 г. Пушкин встречался с бар. Е. Н. Вревской, рожд. Вульф, в Петербурге и рассказывал ей о предстоящей дуэли с Дантесом.
[15] А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1985. Т. 1. С. 456.
[16] См. одну из последних работ, ярко рисующую вовлеченность Пушкина в атмосферу околодекабристских сообществ: Ильин П. В. Пушкин и И. Н. Горсткин: К интерпретации одного свидетельства // Пушкин и его современники. СПб., 2009. Вып. 5 (44). С. 308–344.
[17] Анненков П. В. Пушкин в Александровскую эпоху. 1799–1826 гг. Минск, 1998. С. 63, 64–65.
[18] См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 2004. Т. 2, кн. 1. С. 267–268.
[19] Текст стихотворения представляет собой исключительно сложный для прочтения и истолкования черновик. В ходе дискуссии о тексте и смысле эпиграммы высказывались порой полярно противоположные мнения такими серьезными исследователями, как П. Е. Щеголев, В. Я. Брюсов, Т. Г. Цявловская, Б. С. Мейлах, П. Н. Берков, В. В. Виноградов, Б. В. Томашевский. Авторитетные издания Пушкина дают отличающиеся друг от друга тексты эпиграммы, наиболее спорным является ее последний стих. Проблема, связанная с текстом и истолкованием этого стихотворения, остается дискуссионной.
[20] См.: Бокова В. М. Эпоха тайных обществ: Русские общественные объединения первой трети XIX в. М., 2003. С. 461–483.
[21] Там же. С. 472–473.
[22] Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы: Из истории взаимоотношений. М., 1979. С. 293.
[23] Писатели-декабристы в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 246.
[24] Цит. по: Пугачев В. В. Пушкин, Радищев и Карамзин. Саратов, 1992. С. 160.
[25] Б. В. Томашевский датировал «Пророка» 8 сентября 1826 г. в изд.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. М.; Л., 1956. Т. 2. С. 437. В популярных биографиях 1930-х гг. существовала традиция связывать «Пророка» с приездом Пушкина в Москву и считать стихотворение прямо адресованным императору (см.: Чулков Г. И. Жизнь Пушкина. М., 1999. С. 196; Милюков П. Н. Живой Пушкин (1837–1937). М., 1997. С. 134).
[26] Хомяков А. С. Полн. собр. соч. М., 1908. Т. 8. С. 382.
[27] Виноградов В. В. Язык Пушкина: Пушкин и история русского литературного языка. М.; Л., 1935. С. 132.
[28] Орлов Н. А. Штурм Праги Суворовым в 1794 году. СПб., 1894. С. 91.
[29] Карамзин Н. М. История Государства Российского. СПб., 1829. Т. 12. С. 126.
[30] Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. СПб., 1862. Ч. 1. С. 7.
[31] См.: Пушкин А. С. Соч. Л., 1929. Т. 9, кн. 2. С. 94 (примеч. Н. К. Козмина).
[32] Карамзин Н. М. Неизд. соч. и переписка. С. 6.
[33] Милюков П. Н. Живой Пушкин. С. 210–211.
[34] Мэньюэл Ф. Е. О пользе и вреде психологии для истории // Философия и методология истории. М., 1977. С. 284.
[35] См.: Пушкин А. С. Гавриилиада / Ред. и примеч. Б. Томашевского. Пг., 1922. С. 39; Алексеев М. П. Мелкие заметки о «Гавриилиаде» // Пушкин: Статьи и материалы. Одесса, 1925. Вып. 1. С. 31.
[36] Новиков Н. С. Летопись сельца Михайловского и окрестностей, которую вели местные священнослужители // Духовный труженик: А. С. Пушкин в контексте русской культуры. СПб., 1999. С. 206.
[37] Яцимирский А. И. Святые Горы – место вечного упокоения Пушкина // Пушкин А. С. [Собр. соч.] / Под ред. С. А. Венгерова. СПб.; Пг., 1915. Т. 6. С. 329.
[38] См.: Васильева И. В. Пушкин по исповедным росписям петербургских церквей // Временник Пушкинской комиссии. СПб., 2005. Вып. 30. С. 152–159.
[39] См.: Юрьева И. Ю. Христианская тема в критических статьях Пушкина 1830-х годов // Духовный труженик. С. 339–342.
[40] См.: Малинин И. А. Дом священника в богоспасаемой крепости // Там же. С. 178–183.
