Материнское начало в прозе в.п. астафьева
На правах рукописи
Шлома Елена Сергеевна
МАТЕРИНСКОЕ НАЧАЛО
В ПРОЗЕ В.П. АСТАФЬЕВА
Специальность 10.01.01 – русская литература
АВТОРЕФЕРАТ
диссертации на соискание ученой степени
кандидата филологических наук
Москва – 2012
Работа выполнена
в Московском государственном областном университете
на кафедре русской литературы ХХ века
| Научный руководитель: | Нэлли Михайловна Щедрина доктор филологических наук, профессор |
| Официальные оппоненты: | Альфия Исламовна Смирнова доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы и фольклора Московского городского педагогического университета Наталья Камильевна Юнусова кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы и библиотечной работы с детьми и юношеством Московского государственного университета культуры и искусств |
| Ведущая организация: | Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова |
Защита состоится 17 мая 2012 года в 15 часов на заседании диссертационного совета Д 212.155.01 по литературоведению при Московском государственном областном университете по адресу: 105005, г. Москва, ул. Ф. Энгельса, д. 21а.
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Московского государственного областного университета по адресу: 105005, г. Москва, ул. Радио, д. 10а.
Автореферат разослан «___» апреля 2012 г.
Ученый секретарь диссертационного совета
кандидат филологических наук, доцент ____________ Алпатова Т.А.
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Творчество Виктора Петровича Астафьева – одно из самых значительных и сложных явлений в русской литературе второй половины XX – начала XXI веков. Причастный к тематическим направлениям «деревенской» и военной прозы и в то же время переросший их рамки, писатель создал самобытную художественную систему со своей философской и этической основой. Среди множества тем, раскрытых прозаиком, материнство прозвучало с особой силой. Жертвенная любовь женщины к ребёнку и мудрость природы, проявляющаяся в неизменном, непрерывном обновлении жизни, стали объектом пристального внимания автора.
С позиций гуманитарного знания феномен материнства не раз рассматривался в психологическом, историческом, философском, мифологическом, культурологическом аспектах. Однако отражение его в художественных текстах освещалось по преимуществу лишь в историко-литературном ключе. Исследователи анализировали неповторимость образа матери в творчестве того или иного конкретного писателя, изучали его в соотнесённости с другими персонажами произведения, обращались к связанным с ним темам и мотивам, к библейским сюжетам, в которых он присутствует[1]. В то же время работы современных учёных свидетельствуют о теоретической и методологической лакуне, образовавшейся в осмыслении материнского характера как литературной и литературоведческой категории, а также о стремлении восполнить её[2].
В представленной диссертации предпринята попытка выработать новые подходы к этой проблеме на материале прозы В.П. Астафьева. Наряду с «материнством» в ней используется понятие «материнское начало», более широкое по своему содержанию и близкое философской дефиниции Н.А. Бердяева: это есть «космическое начало заботы и охраны жизни от грозящих ей опасностей, выращивание жизни детей не только в собственном смысле, но и вечных детей беспомощных, какими являются большинство людей»[3]. Обращение к такому «расширенному» определению позволило включить в круг исследуемых феноменов гораздо большее число художественных явлений – не только женские характеры, но и авторские размышления о земле и Родине, собирательные образы, поэтику астафьевских пейзажей, описания природных явлений.
Говоря о материнском начале и комплексе способов его воплощения в тексте (в теме, идее, системе персонажей, композиции, выразительно-изобразительных средствах), представляется целесообразным опереться на понятие ценностной ориентации. Согласно выражению М.М. Бахтина, «в абсолютной ценностной пустоте невозможно никакое высказывание, невозможно само сознание»[4]. На необходимость аксиологического подхода к изучению русской литературы указывали В.А. Свительский, И.А. Есаулов, Е.В. Хализев. Формируя картину мира, аксиологическая установка писателя влияет на своеобразие раскрываемых им тем, на характеры героев, специфику мотивов и сюжетов, упорядочивает архитектонику его произведений. Потому, являясь одним из базисных понятий ценностной ориентации русской культуры, материнство может служить исходной точкой в интерпретации художественного мира тех писателей, для которых значимость материнского начала в обществе и природе беспрекословна. К таким авторам относится В.П. Астафьев.
Степень разработанности проблемы и новизна исследования. Изучению астафьевских произведений посвятили работы А.Н. Макаров, Н.Н. Яновский, А.П. Ланщиков, Н.Л. Лейдерман, Т.А. Чекунова, А.С. Немзер, И.П. Золотусский, П.А. Гончаров, А.И. Смирнова, Н.М. Щедрина и другие[5]. В контексте «деревенской прозы» им уделено внимание в монографиях и статьях Ф.Ф. Кузнецова, Л.Ф. Ершова, А.Ф. Лапченко, А.Ю. Большаковой[6]. Творчество сибирского прозаика привлекло внимание и зарубежных учёных – чешских (Мирослава Заградки, Зденки Матыушовой), польских (Ирены Рудзевич, Валенты Пилата, Веславы Ольбрых), французских (Жорж Нива) литературоведов. Обилие исследований свидетельствует о сложившейся в современной науке «целой отрасли – астафьеведении»[7]. В настоящее время работа в этом направлении ведется несколькими центрами в Красноярске, Мичуринске, Санкт-Петербурге, Москве. За последние 5 лет (2007-2011) увидело свет более десяти диссертаций, посвящённых нравственным проблемам, жанровому своеобразию произведений, стилю и языку, а также связям В. Астафьева с творчеством других писателей.
Уже первые исследователи его ранних рассказов и повестей (А.Н. Макаров, Н.Н. Яновский) обратили внимание на то, что материнская тема имеет для прозаика особое значение. В последующие годы подчеркивались высокая значимость материнских образов, устойчивость связанных с ними мотивов[8]. В то же время обращение к этим вопросам исчерпывалось, как правило, общими замечаниями. Материнское начало и средства поэтики, используемые автором для его отображения в художественном мире, полного и всестороннего освещения в литературоведческих работах ещё не нашли. Анализу материнства и поэтики его воплощения в произведениях В. Астафьева и посвящена данная диссертация.
Недостаточная разработанность проблемы, а также необходимость в выделении традиционных и новаторских черт в интерпретации писателем этой темы определяют новизну проведённого исследования.
Актуальность обосновывается неубывающим интересом к творчеству В. Астафьева и остро обозначившейся в наше время потребностью общества в возрождении исконных ценностей, в том числе и материнства.
Материалом для исследования послужили произведения разных лет, публицистическое и эпистолярное наследие, выступления, публичные речи, а также часть архива писателя, находящаяся в селе Овсянка.
Объект изучения – художественный мир и поэтика творчества В. Астафьева, взятые во всей полноте и многообразии в контексте избранной темы.
Предмет исследования – созданные прозаиком образы материнства, связанные с ними мотивы, идеи и проблемы.
Методы и методики диссертации варьируются от имеющих общефилософскую значимость (наблюдение и анализ) до частнонаучных и узкоспециализированных – историко-культурного, биографического, сравнительно-типологического. В качестве смежных литературоведческих дисциплин привлечены текстология и источниковедение, кроме того, в работе нашли применение мифологический и аксиологический методы науки о литературе. Теоретической основой диссертации стали труды филологов Д.С. Лихачёва, М.М. Бахтина, В.М. Жирмунского, В.Е. Хализева, Е.М. Мелетинского, а также философов и культурологов В.С. Соловьёва, В.В. Розанова, Н.А. Бердяева, И.А. Ильина, Г.П. Федотова, Г.Д. Гачева.
Цель исследования – определить место материнского начала в художественном мире В. Астафьева и проанализировать изобразительно-выразительные средства его воплощения в произведениях.
Поставленная цель определила следующие задачи:
1) выявить биографические и онтологические истоки интереса писателя к разнообразным проявлениям материнского начала в природе и жизни человека;
2) охарактеризовать образы, воплощающие в произведениях В. Астафьева стихию материнства, и выстроить их типологию;
3) рассмотреть особенности восприятия и изображения автором природных явлений и созданий;
4) определить своеобразие звучания и эволюцию материнской темы в поздние годы.
На защиту выносятся положения:
- Материнство является одной из аксиологических доминант творчества В. Астафьева, и в этом писатель, с одной стороны, продолжает традицию, уже давно сформированную русской культурой, а с другой – выражает собственное восприятие мира, выкованное его насыщенной событиями жизнью.
- Материнское отношение женщины ко всем окружающим людям является общей чертой, характеризующей женские образы его книг. Способность либо неспособность к любви, ласке и заботе выступает способом авторской оценки персонажей и структурирует систему героев.
- Природа в его произведениях предстает абсолютным воплощением материнства, демонстрируя свойственную ему жертвенность и непрекращающееся обновление жизни. Природные микромиры В. Астафьева своеобразны, насыщенны олицетворениями, включающими в себя семантику «рождения», «оплодотворения», «материнства» и «детства».
- Образ матери писатель использует для воссоздания исторической эпохи и общей характеристики ситуации в России. Темы пренебрежения к ценностям материнства и детства, «истощения» женского начала у современной молодёжи, материнского страдания становятся для Астафьева средством «диагностики» нравственного здоровья нации. В поздних работах глубина социальных интонаций и публицистичность возрастают.
Научно-практическая значимость работы заключается в анализе существенных черт художественного мира В. Астафьева, в их сопоставлении с органическими особенностями русской культуры в целом (определение материнства как высшей ценности; слияние в едином образе-символе русской женщины, сырой земли, родины-матери и Богородицы; восприятие материнских заветов как главных нравственных законов общества).
Результаты исследования имеют практическое значение и могут быть использованы в учебных курсах по истории русской литературы XX в. и культурологии, в спецкурсах и спецсеминарах, при разработке теоретических и методических программ.
Апробация. Положения диссертации апробированы в статьях изданий, рекомендованных ВАК РФ: «Вестник МГОУ». Серия «Русская филология» (2011, № 2; 2011, № 6), «Гуманитарный вектор» ЗабГГПУ (2011, № 6); в докладах на Международных и межвузовских научных конференциях: на Юношеских Астафьевских чтениях (Чусовой-Пермь, 2007), Всероссийской заочной конференции молодых учёных «Littera Terra: проблемы поэтики русской и зарубежной литературы» (Екатеринбург, 2008), Всероссийской научно-практической конференции «Проблемы взаимодействия языка, литературы и фольклора и современная культура» (Уфа, БашГУ, 2011), «Печать и слово Санкт-Петербурга 2011: Петербургские чтения» (Санкт-Петербург, СЗИП, 2011), Международной конференции «Словесное искусство Серебряного века и Русского зарубежья в контексте эпохи» (Москва, МГОУ, 2011), II Всероссийской научно-методической конференции «Русский литературный язык в контексте современности» (Ульяновск, УлГТУ, 2011).
Структура работы. Диссертационное исследование состоит из введения, трёх глав, разделённых на параграфы, заключения и списка использованной литературы, насчитывающей 343 наименования.
Основное содержание работы
Во Введении обосновывается актуальность темы, определяются объект, предмет, цель и задачи исследования, характеризуются теоретико-методологические основы, научная новизна и практическая значимость диссертации.
В Главе I «Типология женских характеров в произведениях В. Астафьева» рассмотрены образы матери писателя Лидии Ильиничны Потылицыной («Последний поклон», «Ода русскому огороду», «Царь-рыба», публицистика и другие произведения), бабушки Катерины Петровны («Последний поклон», «Ода русскому огороду», «Затеси» и др.), матери Акима из «повествования в рассказах» «Царь-рыба», девочки («Ода русскому огороду», «Из тихого света») и другие. Предпринята попытка выстроить их типологию, основываясь на различных проявлениях материнских черт.
В параграфе 1.1 «Материнство как аксиологическая доминанта русской культуры» кратко характеризуется традиция, которую наследует В. Астафьев. Это представляется значимым, поскольку трепетное внимание прозаика к материнству питают два источника:
- во-первых, важную роль в формировании аксиологической системы его произведений сыграли личные переживания писателя, в раннем возрасте потерявшего мать и до конца жизни остро ощущавшего эту потерю;
- во-вторых, в своей любви к женщине, восхищении ею В. Астафьев продолжает линию русской культуры, заложенную ещё в устном народном творчестве. Сближение образов русской жены, мифической «матери-сырой земли», родины России и Матери небесной Богородицы является важной (и едва ли не самой существенной) частью «русского национального мифа», обусловленного земледельческими традициями.
Являясь архетипом, представление о земле, рождающей жизнь, уходит корнями глубоко в фольклор и мифологию. Древнейшее верование в брачный союз Неба и Земли, в котором Небо называется отцом, а Земля – матерью, рассматривали историк и фольклорист А.Н. Афанасьев («Поэтические воззрения славян на природу», 1865 1869), этнограф С.В. Максимов («Нечистая, неведомая и крестная сила», 1899). Православная вера, перенесённая на русскую почву, частично впитала существовавшие до неё мифологические представления, и традиция почитания на Руси Богородицы вобрала в себя элементы культа сырой земли. Особенности русской религиозности стали предметом размышлений для философов рубежа XIX-XX веков. Женское начало мироздания было осмыслено В.С. Соловьёвым. В своих работах о Софии он говорит о материнской энергии, которую заключает в себе Душа мира. Божественная София и рождающая жизнь земля сближаются в работах С.Н. Булгакова. Семейный вопрос и постижение женского начала – мягкого, милосердного, покорного, принимающего – составляет важную часть философии В.В. Розанова.
Идею женственной сущности России развивает и Н.А. Бердяев: «Это не столько религия Христа, сколько религия Богородицы, религия матери-земли, женского божества, освещающего плотский быт»[9], – пишет он в работе «Судьба России» (1935) о вере соотечественников. «Вечно женственное» в русской душе стремился постичь философ И.А. Ильин, а православный мыслитель, историк и публицист Г.П. Федотов, изучая народную веру по духовным стихам, именно с представлением о матери-земле связывал «самую сердцевину русской народной религиозности»[10] («Стихи духовные», 1935). На протяжении ХХ века эти идеи развиваются в работах Н.О. Лосского, С.С. Аверинцева, Г.Д. Гачева и других.
В России рубежа веков на волне возрождения интереса к национальной картине мира, продиктованного поиском идейных и духовных основ, а также в силу популярности пришедшего с Запада гендерного подхода, актуальность материнской темы в научных работах вновь возрастает[11]. Становится актуальной тема архетипов и их отражения в художественной литературе[12], образ матери определяется как национальный архетип.
Художественная литература в полной мере воплотила отрефлексированное учёными народное восприятие образа матери (равно как нянюшки, кормилицы или бабушки). В поэзии и прозе, от стихотворения «Няне» А.С. Пушкина до «Письма к матери» С.А. Есенина, художниками слова создана богатейшая галерея материнских образов. После революционных событий 1917 года традиции классической литературы были переосмыслены и во многом отторгнуты вместе с перестройкой всего национального сознания. На какой-то период представление о ценности материнства, святости образа матери в литературе и в обществе оказывается отодвинутым на второй план[13]. И если проза В. Астафьева в 1950-е годы началась с отрицания сложившейся литературной и журналистской практики в изображении войны и сибирской глубинки, то можно предположить, что подобным же образом в его художественном творчестве, сознательно, а скорее бессознательно, происходит «реабилитация» традиционного, близкого фольклорному образа матери.
Острота восприятия и чуткость ко всем и всему, заключающему в себе материнские черты, обусловлены биографией Астафьева, чья судьба с детства начала складываться драматично, его ранним сиротством и ощущением обездоленности, пришедшим к восьмилетнему мальчику после гибели матери. Сам момент пробуждения в ребёнке художника, зарождение в нём особого, творческого взгляда на мир некоторые исследователи[14] связывают с перенесённым потрясением. С годами высветляясь в памяти, вступая в трагическое противостояние с разрушительными переживаниями войны и голодных послевоенных лет, идея материнства превращается в краеугольную, образующую систему ценностей Астафьева. Как в художественных текстах, так и в публицистике писателя можно найти прямые авторские декларации, раскрывающие его особое отношение к материнскому началу в окружающем мире. Слова, вложенные в уста одного из героев «Пастуха и пастушки», выражают позицию автора: «Только одна истина свята на земле – материнство, рождающее жизнь, и труд хлебопашца, вскармливающий её»[15]. «Берегите матерей, люди! Берегите! Они бывают только раз и никогда не возвращаются, и ничто их заменить не может»[16], – восклицает он в статье «Сопричастный». В публицистических выступлениях и интервью Астафьева обнаруживается неразрывная связь его воспоминаний о реальной Лидии Ильиничне с представлением о материнстве как онтологической категории, нравственном законе, этическом и эстетическом ориентире общества.
В параграфе 1.2 «Мать – “деревенская труженица”, бабушка – “кормилица и врачевательница”, девочка – “мечта”» прослеживаются основные черты созданных Астафьевым женских характеров, объединяющие персонажей разных произведений. Представление о Матери в них не исчерпывается реально-бытовыми чертами конкретных женщин. И маленькая деревенская девочка, и юная девушка, и старая бабушка, и собирательные образы жителей деревни или рабочей артели, и создания природы – животные вместе с растениями – все они воплощают материнское начало, понимаемое как жертвенность, сострадание и стремление сохранить и приумножить жизнь на земле.
Образ матери Лидии Ильиничны занимает особое место в творчестве писателя. Он необычен своей «бестелесностью» (автобиографический герой «Оды русскому огороду» мамы «даже не помнит»[17] ), появляется в снах, мечтах, воспоминаниях Вити Потылицына и Катерины Петровны. После гибели дочери бабушка рассказывает внуку о ней, всякий раз внося в её портрет новые черты. Повествователь говорит о том, как благодаря бабушке в нём зарождается вера в идеал: «…облик мамы с годами всё более высветлялся в памяти бабушки, и оттого во мне он свят, <...> мама была и теперь уж останется для меня самым прекрасным, самым чистым человеком, даже не человеком, а обожествлённым образом»[18]. Отчетливых внешних портретных характеристик Лидии Ильиничны в тексте не найти, но её появление всегда связано с возникновением особой тональности – ностальгической и печальной.
Ключевые черты этого образа – трудолюбие, забота о детях, равно о своих и о чужих, сострадание. Лидия Ильинична становится прообразом для целого ряда героинь – «крестьянских тружениц», обладающих схожими качествами. Среди них – её сёстры и невестки из семьи Потылицыных, бабушка Мария из Сисима – жена Павла Астафьева, праведница[19] Паруня из одноимённого очерка; к этому же типу можно отнести сестру Акима Касьянку («Царь-рыба»). Сложная судьба, полная утрат и лишений, также объединяет этих женщин.
Бабушка Катерина Петровна Потылицына – центральный персонаж «Последнего поклона», «Оды русскому огороду» и некоторых затесей. Она заменяет мальчику-сироте мать, дарит ему кров, пищу и свою любовь. Её характер тесно связан с фольклорной традицией. Речь её полнится поэтически точными афоризмами – мудрыми народными присказками, прибаутками, загадками. Мифопоэтический в своей основе, этот образ неотделим от природного мира. Мудрую советчицу Катерину Петровну в деревне с почтением прозвали «генералом». Она своего рода «матриарх», Матерь села. Часто писатель изображает бабушку прядущей или молящейся, связывая её с высшими силами, языческими и христианскими в их сложном взаимопроникновении.
Тип «бабушки» с характерными для него функциями кормилицы, врачевательницы, наставницы находит отражение в других героинях В. Астафьева – в Афимье Мозглячихе, «ворожее и матери всему здешнему народу, как по возрасту, так и по нраву»[20] («Царь-рыба»), безымянной супруге капитана Парамона Парамоновича, от которой Аким перенимает искусство врачевания травами («Царь-рыба»), а в позднем творчестве – в бабушке Секлетинье из далёкой старообрядческой деревни («Прокляты и убиты»).
В маленькой девочке из «Оды русскому огороду», которая с готовностью самопожертвования приходит на помощь больному герою, писатель тоже обнаруживает материнские черты. Этот образ во многом связан с романтической эстетикой. Судьба разлучает мальчика с первой детской любовью: её отец покидает деревню и увозит дочь с собой, оставляя герою лишь мечту и надежду на новую встречу. Схожий персонаж появляется в «Последнем поклоне», в главе «Гори, гори ясно!», но и там девочка, «загаданная» героем, «единственная», снова остаётся лишь полувоспоминанием-полугрёзой рассказчика, на встречу с которой он будет надеяться всю жизнь. Во многих произведениях Астафьева можно обнаружить мотив узнавания друг друга двумя людьми, никогда прежде друг друга не видевшими, но всегда ждавшими этого свидания. Особенно ярко он проявляется в «попытке исповеди» «Из тихого света», где в символической девочке сходятся и память автора о детской влюблённости, и ощущение художником его собственной души, и представление о женственной основе мира, милосердной и жертвенной.
Сочетание материнской мудрости и простодушной, открытой «детскости» – отличает многих героинь астафьевской прозы (Лида из повести «Звездопад», Люся из «Пастуха и пастушки»). Эта психологическая особенность присутствует и в описании матери Акима («Царь-рыба»): озорная, наивная и весёлая, пишет автор, она «была и осталась девочкой-подростком по уму и сердцу»[21]. Но в то же время в творчестве Астафьева этот образ стоит особняком. По выражению писателя, он «единственный выдуманный от начала до конца» (из разговора писателя с профессором Г.М. Шлёнской). В ней воплощена сама стихия материнства. Северянка живет в гармонии с природой, следует зову и вечному закону продолжения жизни. Материнское в безымянной героине неразрывно слито с естественным, биологическим, неотделимо от него и из него произрастает. Автор уподобляет её, кормящую ребёнка, дереву, которое даёт малому ростку сок и жизнь.
Еще один женский тип, обладающий особой значимостью для автора, – это страдающая мать, потерявшая сына на войне. Писатель не может пройти мимо материнского горя. Уже в одном из первых своих рассказов «Солдат и мать» он изображает женщину, которую «железное колесо войны переехало по самому сердцу»[22]. Женские военные и послевоенные судьбы, выписанные Астафьевым, обладают яркой индивидуальностью (актриса Елена Тяпкина, старая птичница) и одновременно типичны для своего времени, понесшего столь большие людские потери. В коротких рассказах и «Затесях» мотив материнского страдания нередко становится сюжетообразующим, скрепляя и организуя всё произведение.
В параграфе 1.3 «Воплощения и “антивоплощения” материнства: собирательные образы, отец и учитель, мачеха» освещены иные варианты отражения материнского начала в персонажах его книг. Один из них – это образ деревни (посёлка, малой родины). В автобиографических произведениях о детстве нередко вся родная Овсянка воплощает для маленького сироты Вити Потылицына материнское начало. В астафьевском тексте своеобразно претворяется архетип младенца-сироты, выделенный и описанный К.Г. Юнгом. Разлучённого с матерью, подкинутого или брошенного на произвол судьбы ребёнка вскармливают стихии, дикие животные, посторонние женщины. «…Создаётся двойственная ситуация, где младенец – одновременно сирота и лелеемый сын»[23], – пишет психолог. Герой «Последнего поклона», остро чувствуя одиночество и тоску по матери, отмечает, что это положение стало причиной особенного внимания мира к нему.
Схожая модель отношений между детьми и взрослыми реализуется в повествовании о северном рыбацком посёлке Боганида («Царь-рыба»). Появление подобных образов в прозе В. Астафьева продиктовано самим настроением времени, о котором он пишет, когда в русском народе жило чувство коллективизма, а люди – что и стремится показать художник – были добрее и милосерднее. Коллективное проявление заботы о детях, о слабых и нуждающихся свойственно русской деревенской общине, соборной по своей сути. Понятие соборности занимает важное место в русском православии. Согласно А.С. Хомякову, это есть основанное на любви «единство во множестве»[24]. Именно оно лежит в основе моральных и этических норм, по которым строится жизнь старой Овсянки и Боганиды[25]. В этом отношении им противопоставлен Чуш («Царь-рыба») – посёлок браконьеров и индивидуалистов, людей с самоощущением временщиков.
Материнское начало отождествляется Астафьевым с заботой и ответственностью за жизни других. Воплощается оно не только в женщине. Например, старшй из рассказа «Бойе» («Царь-рыба»), под чьим началом находятся Колька и Архип, отправляясь промышлять песца: автор напрямую, хоть и с юмором, называет его «мамкой» молодых ребят. Так же и Аким в новелле «Сон о белых горах», выхаживая больную Элю, заменяет ей мать и, по словам Виктора Астафьева, «растит» девушку, становится «няней».
Говоря о материнстве, писатель не мог не затронуть «отцовство» как некую составляющую воспитания и взросления человека. Образ отца занимает важное место в «Последнем поклоне», но с его ролью в жизни Вити Потылицына связан негативный, болезненный опыт. Повествование пронизано ощущением «папиного семейства» как «неладного» и «нескладного», а Витя стремится оттолкнуться от него, чтобы не повторить опыт отца. Но вместе с тем судьба Петра Астафьева исполнена драматизма. Написанная уже в 1990-е глава «Забубённая головушка» содержит рассуждения о том, как и почему она сложилась. Упрёки и претензии отходят на второй план: вина папы, по мнению рассказчика, состояла лишь в том, что он оказался слишком слабым в то жестокое время, в какое ему выпало жить.
И тем не менее образ отца и отцовское начало разведены в астафьевской прозе. Второе оказывается связанным не с «биологическим папой» героя, а с учителем, наставником, свёкром, мудрым мужчиной в годах. Твёрдые нравственные устои, вера в добро, родительская (родственная материнской) любовь к ученикам, стремление передать им свои знания – его характерные черты. В учителе слиты и обобщены черты многих людей, встретившихся писателю на жизненном пути, и представления об идеальном отце, которого у него не было.
В ранней повести «Перевал» (1959), частично основанной на событиях жизни самого писателя, возникает образ мачехи, который в различных вариациях затем не раз появится на страницах его книг. Зимовка с новой женой отца оборачивается для героя Ильки голодом, болезнью, скандалами. В воспоминаниях о матери, напротив, присутствует ощущение заботы и ласки, запах земляники как символ жертвенной любви. В то же время мысли о мачехе не лишены сочувствия и понимания, с которыми писатель оглядывается на своё прошлое. Он осознаёт: в бедности, без опоры на надёжное мужское плечо, с двумя малыми детьми на руках – этой женщине тоже было нелегко. К подобным выводам и к прощению «новой папиной жены» приходит и автобиографический герой «Последнего поклона».
Способность к милосердию и ласке – это критерий авторской оценки персонажа. В. Астафьев создает отталкивающие, сатирические портреты женщин, совершенно лишённых материнских чувств. Это тип эмансипированной «девки», танцующей под модную рок-музыку, «размалёванной» и развязной, и родственный ему тип рьяной коммунистки, увлечённой революционными лозунгами и выступлениями. Последний наиболее ярко и хлёстко представлен в образе Степаниды, матери Феликса Боярчика из романа «Прокляты и убиты», забывшей о доме и воспитании сына. «Когда и как у неё получился мальчик, она, захваченная вихрем революционного искусства, почти не заметила»[26], – авторская характеристика «железной большевички» иронична и даже саркастична.
В Главе II «Стихия материнства в природе и натурфилософия В. Астафьева» проанализирована система природных образов, раскрывающих авторское видение непреложных законов, которым подчинено существование животных, растений, насекомых. В основе его своеобразной философии природы – представление о высшей ценности жизни (не только человеческой, но каждого живого создания) и, как следствие, святости материнства, рождающего и охраняющего её.
В параграфе 2.1 «“Продуктивное время” и образы земли, тайги, реки» обосновывается, почему время в книгах Астафьева, повествующих о деревне, тайге или тундре, нередко можно охарактеризовать как «фольклорное» – в том понимании, какое в него вкладывал М.М. Бахтин. Это время «продуктивного роста», чей ход «умножает и увеличивает количество ценностей», когда «вместо одного посеянного зерна рождается много зёрен, приплод перекрывает гибель отдельных экземпляров»[27]. Созвучно выводам учёного, Астафьев в своих произведениях философски рассуждает о мудрости природы, для которой неизбывен закон обновления. Например, в «Царь-рыбе» говорится о деревьях, которые «в тайге умирали и рождались, одно дерево сжигало молнией, подмывало рекой, другое сорило семена в воду, по ветру, птица отрывала шишку от кедра, клевала орехи и сорила ими в мох»[28].
«Времяпространство» (термин Бахтина), представленное во многих произведениях Астафьева, – это идиллический хронотоп со свойственной ему органической «прикреплённостью, приращённостью жизни и её событий к месту»[29]. Своеобразие же состоит в том, что писатель показывает, как в идиллию природной жизни, в её циклическое время врывается творимая человеком история, полная экстремальных событий и разрушительных потрясений, что делает идиллическое развитие событий невозможным.
Продуктивная, рождающая сила природы явлена у Виктора Астафьева в образах земли, тайги, тундры, животных и растений. Поле и огород – главные составляющие жизни крестьянина (т.е. русского человека в целом, уверен прозаик), его опора и надежда. «...Покудова есть семена, есть пашня, в которую можно их бросить их и вырастить хлеб, он, крестьянин, хозяин, а не нищеброд»[30], – этими словами открывается книга «Последний поклон». Астафьев изображает мать-землю, используя олицетворения: он говорит о её «мягкой плоти», а водомоины называет «земельными ранами». Весной земля – «голая», осенью – «затужалая», а с наступлением холодов «заскорбнет земля от ночной стыни» и под первым снегом станет «присмиревшей, успокоенной».
Врачевательницей и кормилицей предстает у В. Астафьева тайга, материнская стихия находит в себе силы рожать новую жизнь даже в холодной тундре. Женское начало оказывается в его художественном мире надродовым, первоначальным во всей природе: речка Опариха – «дикошарая днем, а ночью по-женски присмирелая»[31], льнущая к Енисею и несмело с ним заигрывающая; в черемухе рассказчик видит что-то «от современной женщины, от её потуг хоть и в возрасте, хоть с летами нарядиться, отлюбить, отпраздновать дарованную природой весну»[32] ; река Тунгуска – «одетая в каменное платье, украшенная по оподолью то тяжелыми блестками алмазов вечной мерзлоты, то жарким пламенем цветов»[33]. Животные с детёнышами и растения с вызревающими семенами появляются перед героями и читателем как символы вечно продолжающегося бытия.
С анималистическими образами тесно связаны мотивы охоты и рыбалки, нередко играющие в рассказах Астафьева сюжетообразующую роль. При всей кажущейся парадоксальности именно охота или таёжная рыбалка, традиционные занятия сибиряков и уральцев, о которых пишет прозаик, зачастую позволяет героям ощутить себя наедине с природой, почувствовать гармонию с ней, поразмыслить о жизни и даже переоценить в ней «кое-что», как в рассказе «Митяй с землечерпалки». Однако интонации рассказчика резко меняются, когда промысел превращается в убийство ради корысти, развлечения или ложного самоутверждения человека в роли «царя природы». Гнев писателя обрушивается и на тех охотников и рыбаков, которые, браконьерничая, покушаются на материнское начало в природе.
Фольклорный по происхождению мотив столкновения охотника с матерью животного и её детёнышами отличает распространённость и частота интерпретаций в волшебных сказках («Звериное молоко», «Марья Моревна», «Кощей Бессмертный») и художественной литературе. Согласно теории В.Я. Проппа, встреча с животным, просящим пощадить его детей, в сказке – это свидание с будущим «дарителем»[34], испытание нравственных качеств героя. К мотиву выбора, который ставит перед охотником эта ситуация, обращаются те писатели, в творчество которых с особенной силой вливается народная струя. В ХХ веке, когда в литературах разных стран всё явственнее выходит на первый план тема взаимоотношений человека и природы, он получит новое наполнение. В советской прозе 1960 – 1970-х гг. этот мотив приобретает особый, нравственно-этический подтекст, а тема охоты перерождается в тему браконьерства, жестокого и несправедливого убийства природных созданий, «братьев наших меньших».
Астафьев обращается к ней в своей повести «Стародуб» (1958-1960). Охота на маралиху с телёнком становится кульминационной точкой в соперничестве сводных братьев. Один из них, расчётливый и хитрый Амос, нарушает таёжный закон и лишает жизни самку и её детеныша. Согласно Астафьеву, в природе живёт «дух возмездия», и преступник оказывается наказан самой тайгой: заболев и мистическим образом заплутав в бескрайнем лесу, он погибает в изнеможении.
В 1970 году Ч.Т. Айтматов публикует близкую по духу, отличающуюся глубокой связью с национальными мифами повесть «Белый пароход». Писатель рисует ещё более катастрофичное развитие событий. В центре произведения – крушение целого национального космоса киргизского племени бугучан, ставшее следствием убийства Рогатой матери-оленихи.
В 1970-е гг. Астафьев возвращается к теме покушения человека на материнское начало в природном мире, поднимая волнующие его проблемы на новый уровень обобщения. Царь-рыба, попавшаяся на крючки браконьера Игнатьича в одноимённой новелле, тоже готовится стать матерью: икры в ней, по замечанию самого рыбака, «ведра на два, если не больше»[35]. Противостояние человека и его жертвы, воплощающей материнство, в повествовании «Царь-рыба» – это уже не поединок отдельно взятого высокомерного охотника с животным. Это испытание, которому в лице героя книги подвергается всё заблудшее человечество, поставившее себя во главу угла и объявившее людей властелинами планеты. Цель испытания – вовсе не победа в борьбе с природными силами (напротив, победа человека над природой у Астафьева сулит гибель всему живому на земле), а покаяние, к которому должен прийти возгордившийся добытчик.
В параграфе 2.2 «Изображение природы сквозь призму крестьянского миросозерцания и поэтика микромиров» освещаются особенности богатой палитры изобразительно-выразительных средств, используемых мастером для создания пейзажей и оригинальных «портретов» природных существ. При этом анализ тропов и риторических фигур в диссертации сопровождается сопоставлениями астафьевских текстов с произведениями авторов, опирающихся на схожие эстетические установки, – С. Есенина и В. Солоухина.
На первый взгляд, творческие принципы С. Есенина и В. Астафьева разные, и сравнение может показаться неожиданным. Тем не менее сходство обнаруживается в мировоззренческих позициях, в определённой биографической близости. Для обоих авторов характерна тесная связь художественных текстов с народной культурой, что дает основания для поиска параллелей и точек соприкосновения в их творчестве. Они обнаруживаются в пантеистическом взгляде на природу, свойственном обоим художникам, в проникновении христианских мотивов в её описание, в яркости и осязаемости пейзажей, во «всеобщем метафоризме»[36], что показано на примерах. Происхождение этих созвучий объясняется не заимствованием тех или иных приемов, а близостью миросозерцания авторов и их вдохновлённостью единой фольклорной традицией изображения родной природы. Эстетическую близость С. Есенина и «родство душ» прочувствовал сам В. Астафьев, посвятивший лирику немало строк в публицистических статьях и миниатюрах. Он называет его «любимейшим … русским поэтом»[37], «истинно природным и благодатным гением»[38], «близким и родным… братом, младшим братом, грустным братом» [39].
Из крестьянского миросозерцания, заложенного в деревенском детстве, прорастает интерес Астафьева к самым малым созданиям матери-земли –природным микромирам (бабочке, случайно залетевшей в охотничью избушку, первому огурцу или падающему с дерева осеннему листу). Их описания всегда лиричны и окрашены субъективным отношением писателя. «Культ микромиров» в произведениях автора «Последнего поклона» и «Затесей» можно соотнести с «культом живой подробности»[40] в лирической прозе 1950 – 1960-х гг, представленной именами В. Солоухина и О. Берггольц. За этим вниманием к мельчайшим проявлениям красоты, гармонии, мудрости природы прочитывается та же основная идея астафьевской натурфилософии – мысль об уникальности и важности каждого, даже мельчайшего проявления жизни и стремление в самых будничных моментах найти скрытую поэзию и положительное начало.
М.М. Бахтин писал, что для произведений, течение времени в которых характеризуется как «фольклорное», свойственно измерение «земледельческой жизни людей и жизни природы …одними и теми же масштабами и событиями»[41]. «Продуктивное время» определяет поэтику повествования В. Астафьева о тайге, огороде или поле. Микрокосм каждого его природного создания живёт по тем же мудрым законам жизни, что и макрокосм – Вселенная. Изоморфность микро- и макромиров подчеркивается с помощью изобразительно-выразительных средств. Главным приёмом, на котором строится астафьевское описание природы, является олицетворение; все другие тропы и фигуры контаминируются, как правило, именно с ним. Антропоморфизмы и обратные олицетворения – зооморфизмы, флороморфные метафоры, словно узы родства, связывают мир людей с миром животных и даже растений. В них часто заложена семантика рождения и оплодотворения. В сферу микромира природного явления Астафьев переносит понятия материнства и детства, распространяя их не только на животных и птиц, но также и на растения, и так называемую «неживую» природу. Вспоминая в «Оде русскому огороду» деревенскую птичку – мухоловку, Астафьев называет её «хозяйственной, смиренной», «покорной вдовицей», «мамой» «писклявого семейства»[42]. Рассказывая о ласточке, писатель тоже обращает внимание на материнское в этом образе: «…не потеряла ласточка голову и помнила о своём назначении, думала о будущих птенцах» (там же). Идея женственной, рождающей новую жизнь основы мироздания определяет поэтику пейзажей и природных «портретов».
В Главе III «Социальный аспект. Эволюция темы материнства в произведениях В. Астафьева» речь идёт о том, что в художественном мире писателя именно мать острее всех переживает всевозможные общественные потрясения и перемены. Через образ женщины – хранительницы очага прозаик рисует исторические этапы. Времена репрессий отражены в рассказах о семье прадеда и деда, трагедии Великой Отечественной – в женских судьбах военной поры. Предательство воина-перебежчика – запечатлено глазами его старой матери в раннем рассказе «Солдат и мать»; послевоенный голод и неустроенность победителей воплощены в прощальном «Пролетном гусе». Перестройка и страшные для России 1990-е годы обрисованы в «попытке исповеди» «Из тихого света», «Печальном детективе», «Людочке».
Параграф 3.1 «Авторская позиция в “Затесях”: материнство и идея жизни» посвящен оригинальному жанровому образованию в творчестве Астафьева – лирическим миниатюрам, коротким публицистическим заметкам, воспоминаниям, небольшим зарисовкам. Важная черта этих произведений – обнажённость авторской позиции, концентрированное выражение «я» писателя. Так, затесь «Записка» свидетельствует о том, что предательство матери прозаик рассматривает как один из самых страшных грехов. Его убеждённость в святости материнства проистекает из представления о высшей ценности жизни как таковой, утверждение которой нередко ложится в основу миниатюр. Благоговение перед красотой мира и благодарность матери, Богу, всему вокруг за подаренную жизнь выразились в знаменитом восклицании: «Спасибо Господу, что пылинкой высеял меня на эту землю»[43] («На сон грядущий»).
Переживание любви или родственных чувств, основанных на вечном, природой данном человеку инстинкте продолжения жизни, воспринимается автором как высшая точка человеческого бытия[44]. Мать оказывается в его художественном мире под особой охраной неземных сил («Деревенское приключение»). Ей самой судьбой назначено творить новую жизнь, и потому женщина всегда против войны, убийства и насилия («Сладкие воспоминания»). Материнство, по Астафьеву, сродни подвижничеству и достойно прославления в лучших произведениях искусства («Печален лик поэта»).
Страдания, на которые обрекают матерей политические преобразования и военные катаклизмы, становятся в его произведениях ключом к постижению и изображению эпохи. Женщина и ребёнок – это страдающие, болевые звенья истории, которая своим колесом переминает жизни людей. Книга «затесей» полна материнских судеб, искалеченных историческими потрясениями, злым случаем или государственной машиной («Гимн жизни», «Как моя теща блюла нравственность», «Максик», «Тура», «Вербное воскресенье», «Есенина поют», «Эх, судьба-судьбина…» и другие). Образ матери вырастает в художественном мире астафьевских миниатюр до символа всей России – поруганной, «взлохмаченной, изнасилованной вдоль и поперёк, бессчётно обсчитанной, обманутой, себя уже почти позабывшей»[45]. Писатель ставит вопрос об ответственности и вине за это бедственное положение родины и её матерей.
В параграфе 3.2 «Верность материнским заветам как критерий авторской оценки персонажа и эпохи. Мотив возмездия за предательство» речь идёт о том, что непочтительное отношение к женщине и природе, ставшее самым обычным явлением на исходе века, воспринимается В. Астафьевым как симптом серьёзной нравственной болезни героев и времени, от которой им необходимо излечиться.
Начиная с самых ранних работ, говоря о неуважении к матери и материнству, писатель всегда становился категоричен в своих суждениях, а к его повествованию примешивались интонации едкой иронии и сарказма. Мотив возмездия, настигающего героев за поругание за оскорбление «женщины-матери-земли-природы»[46], возникает уже в ранних астафьевских произведениях. Мать всегда чувствует ответственность за своего ребёнка, за то, как она его воспитала, за любовь, что в него вложила. Материнское сердце строго к предательству. Подобно тому, как старая птичница в рассказе «Солдат и мать» признается, что готова была «зарубить» сына, предавшего родную страну и людей, страдать и карать своих детей оказывается способна и природа. Уже в первом романе «Тают снега» Астафьев строит сюжет таким образом, что за осквернение святых истин молодости, любви, родительских чувств и за неуважение к неухоженной, необработанной земле герой, Николай Дементьевич Чудинов, несёт наказание.
Браконьерство, ставшее предметом изображения в «Царь-рыбе», – это преступление, совершённое против природы, всеобщей матери, самое страшное из преступлений. Оно подразумевает разрыв преемственных связей с предшествующими поколениями, накопленным предками опытом и веками формировавшейся нравственной традицией. По сути, это отказ от памяти, проблема которой немало волновала Астафьева. Назидательность авторского подхода вновь проявляется в сюжетах новелл: каждый из браконьеров оказывается наказан, а автор подводит своего читателя к мысли о том, что преступления против матери-природы ведут к духовному, а затем и физическому вырождению народа.
Накануне перестройки и десятилетия «дикого капитализма» художник со свойственной ему интуицией предощутил страшные тенденции, утрату обществом важнейших нравственных устоев и деградацию, буквально «прокричав» о них жестокими и жёсткими произведениями 1980-х годов. Пессимизм Астафьева в оценке духовного здоровья современного общества достигает своего пика и находит яркое воплощение в романе «Печальный детектив» (1982-1985). Образная система произведения изобилует историями несчастливых женских судеб; немало в романе и натуралистических подробностей, сгущающих и без того мрачные краски, которыми писатель рисует современность.
Печальную тему одичания общества, забвения людьми исконных ценностей – женственности и материнства продолжает рассказ «Людочка» (1987). Картины надругательства над молодостью и нежностью, показанные откровенно, надрывно и даже грубо, вызвали поток критики. Как и в произведениях современников – В.Г. Распутина, А.И. Солженицына, в творчестве В.П. Астафьева, начиная с 1980-х годов, художественность нередко потеснена дидактичностью и публицистическим началом. Писатели поступаются эстетикой слога и вымысла намеренно, преследуя единую цель: предупредить соотечественников, донести до них, насколько губительным может оказаться путь, выбранный новой Россией, «от противного» доказать ценность жизни и её духовных основ.
Со временем предчувствие гибели нации, «этническое отчаяние» писателя усиливается. Автор уже не может ограничиваться простым «увольнением» допустившего оплошность героя, как это было в романе «Тают снега». В дилогии «Прокляты и убиты» реализуются подлинно апокалиптические пророчества. За предательство собственной земледельческой натуры и родной матери-земли русский народ настигает самая страшная кара – разрушительная война, которую В. Астафьев воспринимает как акт вселенского возмездия, национальную катастрофу[47].
Женские образы не занимают главного места в «Проклятых и убитых». Но оставаясь своеобразным фоном, они важны в астафьевской концепции войны как величайшей трагедии народа. Для созидательницы и охранительницы жизни военные годы несут разлуки, утраты и страдания, чреватые искажением самой женской сущности. Полны драматизма судьбы хозяйки дома в деревне Осипово Настасьи Ефимовны, матери Ашота Васконяна, медсестер Нели и Фаи… Автор намеренно вводит в свое повествование отталкивающие физиологические подробности, сцены насилия, чтобы показать, насколько противоестественна женскому естеству война. Сама привязанность героев к матери оборачивается гибелью. Лишь на несколько дней покидают братья Снегирёвы учебный полк, отправляясь в родную деревню проведать «мамку» и помочь ей по хозяйству. Однако их невинный проступок влечёт за собой неожиданный для всех ужас публичной казни – показательный расстрел братьев, сцена которого является кульминационной точкой первой книги «Чёртова яма».
В романе слиты воедино страдания матерей, русской земли и поруганного хлебного поля. Лирическое отступление, посвящённое колосу, звучит сперва как настоящий гимн материнской энергии земли, а затем – как яростная отповедь тем, кто отбирает у крестьянина соху и заставляет его окроплять поля кровью. Но роман не беспросветен: писатель указывает на путь к спасению, связывая надежду на предстоящее возвращение жизни в мирное русло с образами женщины-матери, вернувшейся к возделыванию поля, и земли, вновь начавшей рожать хлеб.
О печальной судьбе матери речь идёт и в последних произведениях Астафьева. Неумолимое угасание семьи Солодовниковых, когда один за другим умирают сначала маленький мальчик Аркаша, затем его отец, возвратившийся с войны солдат Данила, а затем и мать, медсестра Марина, – сюжетная основа горького рассказа «Пролётный гусь», часто именуемого критиками «прощальным» произведением писателя (он был написан в 2001 году).
В параграфе 3.3. «Женские образы и тема судьбы России в поздних произведениях В. Астафьева (на материале черновиков рассказов и затесей 1990-х гг)» предпринята попытка проследить, на что в поздних работах писателя обращена авторская правка и в каком направлении движутся рисуемые им образы в процессе создания. Материалом для исследования стали хранящиеся в Библиотеке-музее села Овсянка черновики рассказов «Жестокие романсы» (1960-е – 2000), «Венку судят» (2001), «Из тихого света» (1961, 1975, 1982, 1997), «Пролётный гусь» (2001), «Пионер – всем пример» (2001), «Трофейная пушка» (2001), «Связистка» (2001) и «Ягоды для папы» (2001), а также затесей, вошедших в сборники «Новая тетрадь» (1999), «Просверки» (2001) и «Кетский сон» (2001).
Сравнение рукописей, соответствующих различным этапам правки, свидетельствует о скрупулёзной работе автора над эпизодами, связанными с темой матери. Становится очевидным, как постепенно под его пером они приобретали особую значимость. Писатель меняет внешние характеристики своих персонажей и их речь, расширяет отдельные эпизоды, добавляя в произведения новые «минисюжеты», вставные рассказы. Многие дополнения, внесённые автором на разных этапах правки рукописей, подтверждают трепетное внимание к материнству, ибо проникнуты гневом и болью при виде страданий женщин, дарящих миру новую жизнь.
В рассказе «Жестокие романсы» от варианта к варианту расширяется повествование о тётке главного героя Томе, единственном человеке, который жалеет инвалида Кольку Чугунова и по-матерински заботится о нём. Одно предложение, посвящённое ей в исходной черновой рукописи, разрастается до нескольких страниц на этапе заключительной машинописной правки.
Объёмные вставки – не единственный вид исправлений, которые вносит в свой текст Виктор Астафьев. Нередко в подобной работе он дополняет портретную характеристику женщины лишь одной деталью, лаконичным эпитетом или метафорой, выражающей психологическое состояние героини. В «Пролётном гусе», чтобы донести до читателя стыд и горе Виталии Гордеевны, чей сын предал нравственные ценности, став жестоким и самодовольным эгоистом, автор вставляет в исходный текст определение: «сидела с каменным почернелым лицом»[48] (курсив мой. – Е.Ш.). Подобное же изменение Астафьев вносит в трагический финал рассказа, когда Марина, пережившая ужасы войны, но потерявшая семью в мирное время, готовится свести счёты с жизнью. Подчёркивая безысходность её страданий, писатель добавляет эпитет: «отрешённая уже от всего на свете, закаменелая»[49].
По-астафьевски подлинное предназначение женщины – в семье и материнстве. Черновые варианты рассказа «Пионер – всем пример» (2001), в котором воссоздана противоположная «Пролётному гусю», «благополучная» модель послевоенной судьбы фронтовика, обращают на себя внимание обилием схожих по характеру правок – фольклорных вкраплений: пословиц, поговорок, эпитетов. Сравнение трёх рукописей «Пионера…» показывает, как в речь повествователя и героев врывается народная стихия: «Живём не в гору, а под гору»; «Без мужа как без шапки, без жены дом не крыт»; «Не хвались замужеством третьего дня, а хвались третьего года»[50], – эти и другие выражения появляются в рассказе не сразу, а постепенно, на разных этапах работы над рукописью. Важно, что элементами народного творчества насыщается вторая часть произведения, где речь идёт о семейном быте главных персонажей. Писатель уверен: именно с домашнего очага начинается их настоящая жизнь, имеющая корни и опирающаяся на многовековую национальную традицию. Эту мысль он усиливает на лексическом уровне, избирательно включая в текст мудрые и поэтичные обороты устной словесности.
Исследователи уже не раз замечали[51], что поздняя проза Астафьева отличается особым накалом в выражении авторской позиции, частым открытым вторжением автора в текст, яркой публицистичностью и эмоциональностью повествования. Авторские исправления в черновых рукописях демонстрируют, как писатель стремится усилить звучание социальных проблем в них. Среди тревожащих его явлений – всё то же нарастающее неуважение к женщине, утрата девушками способности к материнству, проявления жестокости к детям. При этом публицистичность в поздних произведениях В. Астафьева нагнетается не только в его обращении к историям женских судеб, но и в его суждениях о России – матери всех живущих в ней людей. Послевоенное отношение власть имущих к судьбам солдат-победителей, лицемерие официозных литературных деятелей в советское время, выход на общественную арену «новых русских» богачей в 1990-е гг. – эти и другие нелицеприятные реалии российской жизни становятся предметом авторского внимания.
Отдельные правки указывают на то, что В. Астафьев стремился ограничить публицистический накал в затесях и рассказах последних лет, позволить художественному тексту говорить самому за себя[52]. Но вместе с тем острая злободневность и социальная направленность остаются неотъемлемыми чертами этих произведений. Повергая читателя в шок натурализмом деталей и описаниями неприкрыто творимого людьми зла, страстно врываясь в ткань повествования авторскими рассуждениями, художник хочет предостеречь своих соотечественников от еще больших ошибок. Анализ правки показывает, как от варианта к варианту обогащается сатирическая палитра произведений и сгущается астафьевский пессимизм в изображении судьбы русской матери на протяжении всего ХХ века.
В Заключении работы в соответствии с заявленной целью и поставленными задачами подводятся итоги. Делается вывод о том, что материнское начало, понимаемое как комплекс мотивов, образов, тем и проблем, связанных с материнством, выступая аксиологической доминантой творчества Астафьева, играет в его художественном мире организующую роль, структурирует систему персонажей, нередко становится сюжетообразующей канвой и служит выражению авторской позиции в отношении ко времени и к эпохе.
По теме диссертации опубликованы следующие работы
в изданиях, входящих в перечень ВАК РФ:
- Шлома Е.С. Поэтика природных микромиров в прозе Виктора Астафьева // Вестник МГОУ. Серия «Русская филология». – 2011. – № 2. – М.: Изд-во МГОУ. – С. 157-162.
- Шлома Е.С. Материнство как основа ценностной системы Виктора Астафьева в «повествовании в рассказах» «Царь-рыба» // Гуманитарный вектор. – 2011. – № 4 (28). – Чита: ЗабГГПУ. – С. 222-226.
- Шлома Е.С. Тема материнства и женские образы в черновых рукописях Виктора Астафьева (на материале личного архива писателя в Библиотеке-музее с. Овсянка) // Вестник МГОУ. Серия «Русская филология». – 2011. – № 6. – М.: Изд-во МГОУ. – С. 184-189.
в других изданиях:
- Шлома Е.С. Поэтика микромиров в прозе В.П. Астафьева // LITTERATERRA: Материалы Всероссийской заочной конференции молодых учёных «Littera Terra: проблемы поэтики русской и зарубежной литературы» / Урал. гос. пед. ун-т. – Екатеринбург, 2008. – С. 158-165.
- Светлана Сорокина: «Этот колодец нескоро будет исчерпан до дна»: интервью с актрисой Красноярского краевого драматического театра им. А.С. Пушкина / бесед., подг. к публ. Е.С. Шлома // Стародуб: Астафьевский ежегодник: материалы и исследования: вып. 1 / Сиб. федер. ун-т, Ин-т филологии и языковой коммуникации, Библиотека-музей В.П. Астафьева. – Красноярск, 2009. – С. 222-233.
- Шлома Е.С. Фольклорный мотив встречи охотника с жертвой (на материале волшебной сказки и произведений А.С. Пушкина, Д.Н. Мамина-Сибиряка, Ч.Т. Айтматова, В.П. Астафьева) // Проблемы взаимодействия языка, литературы и фольклора и современная культура: Материалы Всероссийской научно-практической конференции, посвящённой 100-летию Льва Григорьевича Барага. – Уфа: РИЦ БашГУ, 2011. – С. 136-142.
- Шлома Е.С. Природные микромиры В.П. Астафьева и лирическая проза В.А. Солоухина // Утренняя заря: Молодёжный литературоведческий альманах: Выпуск 3 / Под ред. к.ф.н., доц. Т.А. Алпатовой, к.ф.н., доц. А.В. Шмелевой. – М.: Издательство «Спутник+», 2011. – С. 115-120.
- Шлома Е.С. Средства создания женских образов в поздних рассказах В. Астафьева (авторские исправления в черновиках 1990-х гг.) // Русский литературный язык в контексте современности: Материалы II Всероссийской научно-методической конференции с международным участием (Ульяновск, 19-21 октября 2011 года) / под ред. д-ра филолог. наук В.Н. Артамонова. – Ульяновск: УлГТУ, 2012. – С. 160-163.
- Шлома Е.С. Изображение природы через призму крестьянского миросозерцания (на материале творчества В. Астафьева и С. Есенина) // Словесное искусство Серебряного века и Русского зарубежья в контексте эпохи: Сборник научных трудов по материалам Международной научной конференции. Москва, МГОУ, 15-16 сентября 2011. Часть II. Русское зарубежье. Продолжатели традиций. – М.: ООО «ЮНИАКС», 2012. – С. 248-257.
- Шлома Е.С. Образ Ленинграда-Петербурга в статьях и «Затесях» Виктора Астафьева // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения – 2011): в 2 ч. Ч. 2: Литературоведение: сб. науч. трудов. – СПб: СПГУТД, 2012. – С. 252-258.
[1] Наиболее разносторонне проблема освещалась в работах о творчестве Н.А. Некрасова, М. Горького, С.А. Есенина, А.А. Ахматовой. Выводы, сделанные учеными и критиками в этих трудах, – необходимая основа для исследования темы материнства в литературе.
[2] См. об этом: Мелексетян М.В. Образ матери в русской поэзии XX века: А. Блок, А. Ахматова, А. Твардовский: Автореф. дисс.... канд. филол. наук. – М., 2009; Старцева К.А. Интерпретация образа скорбящей матери в русской литературе XX века // Стендовые доклады Всероссийской конференции молодых учёных «Филология и журналистика в начале XXI века». – Саратов: СГУ, 2011.
[3] Бердяев Н.А. О назначении человека: Опыт парадоксальной этики // Бердяев Н.А. О назначении человека. – М.: Республика, 1993. – С. 207.
[4] Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М.: Искусство, 1979. – С. 125.
[5] См.: Макаров А.Н. Во глубине России. – М.: Современник, 1973; Ланщиков А.П. Виктор Астафьев: Право на искренность. – М.: Советская Россия, 1975; Курбатов В.Я. Миг и вечность: Размышления о творчестве Виктора Астафьева. – Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1983; Чекунова Т.А. Нравственный мир героев Астафьева. – М.: МОПИ, 1983; Яновский Н.Н. Виктор Астафьев. – М.: Советский писатель, 1982; Смирнова А.И. «Не то, что мните вы, природа…»: Русская натурфилософская проза 1960–1980-х годов. – Волгоград: Изд-во ВолГУ, 1995; Немзер А.С. Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е. – М.: Новое литературное обозрение, 1998; Лейдерман Н.Л. Крик сердца: Творческий облик Виктора Астафьева. – Екатеринбург: АМБ, 2001; Гончаров П.А. Творчество В.П. Астафьева в контексте русской прозы 1950-1990 гг. – М.: Высш. школа, 2003; Золотусский, И.П. Убиты и воскрешены: заметки о романе Виктора Астафьев «Прокляты и убиты» // Лит. в шк. – 2005. – № 4. – С. 2-5; Щедрина Н.М. Катастрофичность бытия в романе В.Астафьева «Прокляты и убиты» // Проблемы поэтики и истории русской литературы ХIХ-ХХ веков. – Самара: Самарский университет, 2005. – С. 346-356; Смирнова А.И. Русская натурфилософская проза второй половины ХХ века. – М.: Флинта: Наука, 2009 и т.д.
[6] Кузнецов Ф.Ф. Самая кровная связь: Судьбы деревни в современной прозе. – М.: Просвещение, 1977; Ершов Л.Ф. Три портрета: Очерки творчества В.Астафьева, Ю.Бондарева, В.Белова. – М.: Правда, 1985; Лапченко А.Ф. Человек и земля в русской социально-философской прозе 70-х годов (В. Распутин, В. Астафьев, С. Залыгин). – Л.: Изд-во ЛГУ, 1985; Большакова А.Ю. Нация и менталитет: Феномен «деревенской прозы» XX века. – М.: Комитет по телекомм. и СМИ правительства Москвы, 2000.
[7] Шлёнская Г.М. Некоторые проблемы изучения феномена Виктора Астафьева // Феномен В.П. Астафьева в общественно-культурной и литературной жизни конца ХХ века. – Красноярск: КГУ, 2005. – С.31.
[8] Т.М. Вахитова обнаруживает в заглавной новелле повествования «Царь-рыба» мифологический мотив «рыбы, на которой держится вся вселенная и которая всем рыбам мати» (Вахитова Т.М. Повествование в рассказах В. Астафьева «Царь-рыба». – М.: Высш. школа, 1988. – С. 42). П.А. Гончаров отмечает присутствие в произведениях прозаика оригинального, характерного в его особом преломлении «мотива оскорбленного материнского, жизнетворческого начала в женщине и природе, земле», а также мотива возмездия, которое настигает героя «за оскорбление, поругание женщины-матери-земли-природы» (Гончаров П.А. Творчество В.П. Астафьева в контексте русской прозы 1950–1990 гг. – М.: Высш. школа, 2003. – С. 25-26).
[9] Бердяев Н.А. Судьба России. – М.: Сов. писатель, 1990. – С. 37
[10] Федотов Г.П. Стихи духовные (Русская народная вера по духовным стихам). – М.: Прогресс, Гнозис, 1991. – С. 169
[11] См.: Коллективный сборник «Женщина. Гендер. Культура» (1999), работы д.филос.н., проф. ИвГУ О.В. Рябова, философа и богослова В.В. Аксючица, историка и антрополога Н.Л. Пушкаревой и других, исследования западных славистов Joanne Hubbs, «Mother Russia: The Feminine Myth in Russian Culture», 1988, Kathleen F. Parth, «Russian village prose: the radiant past», 1992, David Gillespie, «Is Village Prose misogynistic?», 1998.
[12] См.: Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. – М.: РГГУ, 1994. Большакова А.Ю. Деревня как архетип: от Пушкина до Солженицына. – М.: Комитет по телекомм. и СМИ правительства Москвы, 1998; Борисов С.А. Дева как архетипический образ русской литературы // Художественная индивидуальность писателя и литературный процесс ХХ в. – Омск: ОГПИ, 1995. – С. 30–33; Смирнов В.А. Литература и фольклорная традиция: вопросы поэтики (Архетипы «женского начала» в русской литературе XIX – начала XX века): Автореф. дисс. … д. филол. н. – Иваново, 2001; Монина Н.П. Философские доминанты русского культурного архетипа // Символическое и архетипическое в культуре и социальных отношениях. – Пенза – Прага, 2011. – С. 81-86.
[13] См.: Ф.В. Гладков («Цемент»), Н. Островский («Как закалялась сталь»), Е.И. Замятин («Мы»), осмыслившие метаморфозу и роль женщины-матери в новом обществе. В противовес соцреалистическому «мейнстриму» традиционное представление о матери сохраняется в произведениях «внутренней эмиграции» («Белая гвардия» М.А. Булгакова, трагедийные «Реквием» А.А. Ахматовой и «Софья Петровна» Л.К.Чуковской). Новое звучание материнская тема получила в литературе о Великой Отечественной войне.
[14] См. об этом: Курбатов В.Я. Виктор Астафьев. – Новосибирск: Западно-Сибирское книжное издательство, 1977. – С. 9; Букаты Е.М. Мотив гибели в воде в «Последнем поклоне» В.П. Астафьева // Феномен В.П. Астафьева в общественно-культурной и литературной жизни конца 20 века. – Красноярск: КГУ, 2005. – С. 80.
[15] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 3. Пастух и пастушка. Рассказы. – Красноярск: ПИК «Офсет», 1997. – С. 36.
[16] Астафьев В.П. Сопричастный // Посох памяти. – М.: Современник, 1980. – С. 25.
[17] Астафьев В.П.Собрание сочинений: В 15 т. Т. 8. – С. 46.
[18] Астафьев В.П. Последний поклон: Повесть. – Красноярск: Кн. изд-во, 1981. – С. 247
[19] Этот тип, возможно, наиболее близок солженицынской Матрёне, которую Астафьев называет «отправной точкой» (Астафьев В.П., Собрание сочинений: в 15 тт. Т. 12. – С. 570) традиционалистского направления в литературе, соглашаясь с тем, что вся «деревенская проза» «вышла из “Матрёниного двора”» (Там же).
[20] Астафьев В.П.Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6. – С. 242.
[21] Астафьев В.П.Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6. – С. 219.
[22] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 1. – С. 176.
[23] Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов / К.Г. Юнг; пер. А.А. Спектор. – Минск: Харвест, 2004. – С. 35.
[24] Хомяков А.С. Письмо к редактору L’union Chretienne» о значении слов «кафолический» и «соборный» по поводу речи отца Гагарина, Иезуита // Собрание сочинений: в 2 тт. Том 2. – М.: Изд-во «Медиум», журнал «Вопросы философии», 1994. – С. 242.
[25] Об особом характере соборности в военной прозе Астафьева см.: Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. – Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1995.
[26] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 11. – С. 176.
[27] Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. – М.: Художественная литература, 1986. – С. 241
[28] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6. – С.58.
[29] Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. – С. 258.
[30] Астафьев В.П. Последний поклон. – С. 5.
[31] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6. – С.54.
[32] Там же. С.55.
[33] Там же. С.300.
[34] Пропп В.Я. Морфология сказки. – М.: Лабиринт, 1998. – С. 33.
[35] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6. – С. 184.
[36] Захаров А. Художественный мир поэта. // С. Есенин. Проблемы творчества. Сб. статей. – М.: Современник, 1978. – С. 221.
[37] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 12. – С. 563-564
[38] Там же. С. 101-102.
[39] Астафьев В.П. Затеси. – С. 379.
[40] Исследователь А. Павловский отмечает характерный для «лирической прозы» «культ живой подробности», когда «подробность, частность, мелочь осмысливаются... как еще не познанная или не увиденная нами великая и прекрасная сложность жизни» (Павловский А.И. О лирической прозе // Время. Пафос. Стиль. – М.-Л.: Наука, 1965. – С. 270).
[41] Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. – С. 241.
[42] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 8. – С.27-28.
[43] Астафьев В.П. Затеси. – С. 240.
[44] Заполняя анкету, предложенную ему сотрудницами библиотеки Овсянки, В. Астафьев так отвечает на вопрос «Самая большая радость?»: «Было рождение детей, сейчас и не знаю, чему радоваться» (См.: «И открой в себе память…». Вып. 2. Воспоминания о В.П. Астафьеве жителей Овсянки и Дивногорска: материалы к биографии писателя. – Красноярск: КГУ, Библиотека-музей В.П. Астафьева, 2006. – С. 171).
[45] Астафьев В.П. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 12. – С. 47.
[46] Гончаров П.А. Творчество В.П. Астафьева в контексте русской прозы 1950-1990 гг. – М.: Высш. школа, 2003. – С. 26.
[47] Есаулов И.А. Сатанинские звезды и священная война // Новый Мир. – 1994. – №4. – С. 224-239; Щедрина Н.М. Катастрофичность бытия в романе В.Астафьева «Прокляты и убиты» // Проблемы поэтики и истории русской литературы ХIХ-ХХ веков. – Самара: Изд-во «Самарский университет», 2005. – С. 346-356.
[48] Библиотека-музей В.П. Астафьева, Личный фонд В.П. Астафьева, ф. 2, оп. 1, д. 44, Пролетный гусь. Рассказ. Черновой автограф. – Л. 28.
[49] Библиотека-музей В.П. Астафьева, Личный фонд В.П. Астафьева, ф. 2, оп. 1, д. 45, Пролетный гусь. Рассказ. Машинопись с авторской правкой. – Л. 49.
[50] Библиотека-музей В.П. Астафьева, Личный фонд В.П. Астафьева, ф. 2, оп. 1, д. 48, Пионер – всем пример. Рассказ. Машинопись с авторской правкой. – Л. 28-33.
[51] Щедрина Н.М. А. Солженицын и В. Астафьев – «солдаты литературы» // Юбилейные Астафьевские чтения «Писатель и его эпоха». – Красноярск: КГПУ им. В.П. Астафьева, 2009. – С.4-15; Малаховская М.В. Формы и функции публицистичности в поздней прозе В.П. Астафьева: 1980-1990-е годы: Автореф. дисс. … канд. филол. наук. – М., 2010; Курбанова С.Р. Публицистические аспекты прозы Астафьева: Автореф. дисс. … канд. филол. наук. – Махачкала, 2011.
[52] Одна из наиболее показательных нацеленных на это правок – снятие публицистического финала в рассказе «Пролётный гусь» (См.: Шлёнская Г.М. Два варианта первоначальной концовки рассказа В.П. Астафьева «Пролётный гусь». – Сибирские огни. – 2009. – №5).
