Общественно-политические взгляды и деятельность в. и. кельсиева (1835 – 1872)
На правах рукописи
Соловьев Кирилл Андреевич
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
В. И. КЕЛЬСИЕВА (1835 – 1872)
Специальность 07.00.02. «Отечественная история»
Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
кандидата исторических наук
Москва 2010
Работа выполнена на кафедре истории России нового времени Историко-архивного института ГОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет»
Научный руководитель: доктор исторических наук, профессор
Березовая Лидия Григорьевна
Официальные оппоненты: доктор исторических наук, профессор
Зверев Василий Васильевич
кандидат исторических наук, доцент
Олейников Дмитрий Иванович
Ведущая организация: ГОУ ВПО
«Московский государственный
областной университет»
Защита состоится «3» декабря 2010 г. в 14 часов на заседании Совета по защите докторских и кандидатских диссертаций Д.212.198.03 (по историческим наукам) в ГОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет» по адресу: 125993, ГСП-3, Москва, Миусская пл., д. 6
С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке ГОУ ВПО «Российский государственный гуманитарный университет» по адресу: 125993 ГСП-3, Москва, Миусская пл., д. 6.
Автореферат разослан «2» ноября 2010 г.
Ученый секретарь
кандидат исторических наук, доцент Е.В. Барышева
I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Содержание научной проблемы и ее актуальность.
В настоящее время все острее ощущается потребность в пересмотре «классических» тем отечественной историографии. Одной из них является общественное движение 60-х гг. XIX века. Начало ее разработке было положено еще до революции, но статус одной из ключевых она приобрела в советские годы, когда участники движения рассматривались как прямые предшественники творцов «Великого Октября». Это создавало благоприятные условия для господства идеологических догм, определявших многие аспекты исследовательского процесса – от выбора сюжетов для изучения до оценок тех или иных явлений и фигур. Результатом явились односторонние трактовки «шестидесятых годов» как времени борьбы «великих революционеров-демократов» против всех проявлений крепостного права, за просвещение масс и вообще «всестороннюю европеизацию» России, складывание в ней капиталистических отношений как объективной предпосылки пролетарской революции.
В последние годы стали появляться работы, в которых радикальный интеллигент предстал живым человеком, а не вызывающим благоговейный трепет «подвижником» и «страстотерпцем» революции. Впрочем, это лишь первые шаги на пути переосмысления «человеческого» аспекта темы, которая нередко рассматривается в русле историографических и биографических стереотипов советского времени. В данном исследовании основной акцент был сделан на явлениях, которые представляли собой аномалии по отношению к господствующим стереотипам, а потому включались в предметные поля исследований со значительными оговорками и подвергались лишь частичному рассмотрению. Такие «пограничные» случаи, «нестандартные», «казусные» ситуации[1] способны не просто расширить современное видение «шестидесятых годов», но и выявить новые сущностные характеристики и черты этого феномена.
В этой связи значительный интерес представляет фигура В. И. Кельсиева (1835 – 1872), известного в историографии благодаря своей пропаганде в среде старообрядцев и сектантов, а также последовавшему после ее провала прекращению революционной деятельности, раскаянию и переходу на охранительные позиции. Его «нестандартность» отмечали уже современники, а в советские годы он был заклеймен как «позорный предатель дела революции», «пустой фразер» и «беспринципный политический авантюрист».
Жизненный опыт этой исторической фигуры плохо вписывается в существующие стереотипы. Уже сам факт поиска им союзников в религиозных кругах вносит серьезный диссонанс в традиционные представления о «шестидесятых годах» как времени всеобщего отрицания и бескомпромиссной борьбы против «ветхозаветных» верований и обычаев. Ревизия же им своих взглядов наглядным образом демонстрирует всю сложность и противоречивость натуры революционера-шестидесятника, невозможность свести ее к сформированному в советской историографии образу «бесстрашного борца с царизмом». По этой причине исследование, посвященное факторам и обстоятельствам, под воздействием которых происходило становление уникального жизненного опыта В. И. Кельсиева, а также его попыткам реализовать свои убеждения и идеалы, соответствует актуальным задачам, стоящим перед российской исторической наукой, и позволяет взглянуть на новые, до сих пор неизвестные стороны феномена «шестидесятых годов».
Таким образом, проблемой исследования является взаимовлияние особенностей личности, общественно-политических взглядов и политической деятельности Кельсиева как уникального участника общественного движения 1860-х годов.
Историография вопроса.
Личность и деятельность Кельсиева находились на периферии интересов историков, поэтому за основу историографического раздела, помимо немногочисленных работ, посвященных ему непосредственно, были взяты исследования, авторы которых так или иначе касаются его фигуры и дают ему определенные оценки. То обстоятельство, что попавшие в поле зрения исследователей стороны его деятельности были связаны с двумя сферами общественной жизни – революционным движением и расколом, заставило выделить в историографии два тематических блока – работы по истории радикализма и религиозного диссидентства соответственно.
Научное освоение фигуры Кельсиева как общественного деятеля началось на рубеже XIX – XX вв. Тогда в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона и Русском биографическом словаре появились обширные статьи, из которых можно узнать об основных вехах жизненного пути радикала, а также вышла работа М. К. Лемке «Процесс 32-х», содержащая ценные сведения о некоторых сторонах его революционной деятельности.
Очень непростым для его образа оказался советский период. До ХХ съезда КПСС вышли всего две работы, посвященные Кельсиеву. Это предисловия М. Клевенского к его «Исповеди» и П. Г. Рындзюнского к публикации его писем. По словам Клевенского, Кельсиев стал революционером «под влиянием кратковременного увлечения», но в силу «скромности внутренних ресурсов», «зыбкости» не смог пронести это увлечение сквозь всю свою жизнь и как только «общий революционный подъем» стал проходить, «со спокойной совестью пошел на капитуляцию». Охарактеризовал его как «временного попутчика революции» и Рындзюнский, упрекнув в отсутствии ясности политической мысли, трезвости расчета, умения быстро ориентироваться и т.п. Впрочем, основной его ошибкой историк считал особенности видения религиозного инакомыслия как общественной силы. «В противоположность Герцену и Огареву, – писал Рындзюнский, – усматривавшим в религиозной догматике старообрядцев лишь реакционное начало,... Кельсиев стал на скользкий путь иносказательного толкования религиозных догматов и поисков в них глубокого социально-революционного смысла. Это приводило его к совершенно фантастическим построениям». Влияния оценок, вынесенных Кельсиеву в сталинский период, не избежала и зарубежная историография. В частности, итальянский исследователь Ф. Вентури утверждал, что «Кельсиев был человек замечательного таланта и способности с энтузиазмом отдаваться самому трудному делу, но его впечатлительная, чувствительная и колеблющаяся натура мешала ему довести до конца все, что он начинал».
Определенные изменения в советскую историографию внес ХХ съезд. В частности, параллельно с реабилитацией жертв репрессий начались аналогичные процессы в отношении тех, кто пострадал от режима заочно или посмертно. Затронули эти тенденции и Кельсиева. Конечно, и в это время выходили работы, в целом повторяющие выводы Клевенского, однако наибольший интерес представляют исследования, авторы которых выступили с частичным пересмотром существовавших трактовок. Основным способом коррекции стало выдвижение на передний план тех сторон его деятельности, которые укладывались в традиционные представления о формах политической борьбы шестидесятников. Я. И. Линков признал его роль в установлении связей между Лондонским центром и «Землей и волей», а также налаживании транспортировки в Россию «Колокола» и других нелегальных изданий. Вклад Кельсиева в пересылку в Россию лондонских изданий, взаимодействие с польскими и болгарскими революционерами и устройство на Балканах опорных баз революционной агитации отметил и Ю. М. Рекка, видя в его деятельности лишь выполнение поручений Герцена и связывая ренегатство с тяжелой личной драмой – смертью брата, жены и детей. С наибольшей отчетливостью тенденция к «частичной реабилитации» Кельсиева прослеживается в монографии В.Я. Гросула «Российские революционеры в Юго-Восточной Европе», в которой дана всесторонняя характеристика его деятельности в Европейской Турции, сам он назван агентом «Земли и воли» и вообще «одним из самых активных деятелей революционной эмиграции», а его ренегатство объяснено целым комплексом причин, в числе которых был и общий спад революционной активности, и разочарование в раскольниках, и потеря близких, и прочие беды. Наконец, согласно концепции Л. Ф. Чащиной, Кельсиев не был самостоятелен и в своей агитации среди раскольников, так как она «входила в общие задачи лондонского центра русской революционной демократии», т.е. фактически Герцена и Огарева, которые «много занимались данным вопросом» и отводили старообрядцам-крестьянам активную роль в грядущей революции. Эта точка зрения в постсоветский период была развита Е.В. Маркеловым, а в зарубежной историографии – М. Мерво.
Вторая группа работ включает в себя исследования по истории старообрядчества и сектантства. Здесь можно констатировать относительное единодушие в общей оценке Кельсиева как выразителя «революционного взгляда» на феномен религиозного диссидентства. Основные расхождения касаются деталей, прежде всего, его места в ряду революционеров, занимавшихся проблемой раскола. М. О. Шахов называет его «единомышленником» и «последователем» А. П. Щапова, имея в виду, что его деятельность была результатом заимствования, а не самостоятельного вынашивания идей о политической сущности раскола. К противоположному мнению склоняются Т. А. Мошина и О. П. Ершова, в качестве источника привлекшая предисловия к составленному Кельсиевым «Сборнику правительственных сведений о раскольниках»; двойственностью отличается позиция А. М. Эткинда. В целом исследователи достаточно высоко оценивают его работы о старообрядцах и сектантах, хотя и относятся к нему с недоверием как к человеку, пытавшемуся эксплуатировать религиозные чувства раскольников в политических целях.
Созданный в историографии образ Кельсиева страдает значительной противоречивостью. В большинстве работ высвеченными оказываются лишь отдельные стороны его деятельности, целостное восприятие его фигуры практически невозможно. Эта дискретность порождает целый ряд вопросов и проблем. Во-первых, не совсем ясно, что привело Кельсиева в революционный лагерь и заставило обратиться к старообрядцам и сектантам; во-вторых, непонятно, насколько он был автономен в своей деятельности и какое место в ее внутренней структуре занимала агитация среди раскольников; невозможно однозначно ответить и на вопрос о причинах прекращения им своей пропаганды и добровольной сдачи властям. Наконец, и это, очевидно, главный вопрос, который следует поставить перед изучаемым материалом, трудно понять, что объединяет «пустого фразера», посвятившего несколько лет своей жизни заведомо безрезультатным попыткам пропаганды среди раскольников, с революционером, которому было вверено исполнение задач «лондонского центра», и автором весьма ценных работ о старообрядцах.
Такая неопределенность позволяет, однако, выявить то, что было упущено из виду большинством исследователей, так или иначе касавшихся его фигуры. Это сам Кельсиев как самостоятельный исторический деятель, его собственный голос, его взгляд на себя и окружающую действительность, находящийся в неразрывной связи с системой его ценностей и практических установок. Именно это может стать реальной основой, связующей разрозненные характеристики его фигуры в одно целое.
Предметом диссертационного исследования являются мировоззренческая и общественно-политическая позиция Кельсиева, а также основных направлений его деятельности.
Объектом диссертационного исследования являются биография Кельсиева, а также тексты, составляющие его публицистическое, научное и художественное наследие.
Целью диссертационного исследования заключается в том, чтобы на основе анализа общественно-политической, научной и литературной деятельности Кельсиева определить его роль в общественной жизни России 1860-х гг.
В процессе работы над исследованием были решены следующие задачи:
- идентифицированы мировоззренческие и психологические предпосылки революционно-пропагандистской деятельности Кельсиева и его взглядов;
- выявлены цели и задачи, которые он ставил перед ней, и которые определили ее специфику и внутреннюю структуру;
- определены факторы, поспособствовавшие его отходу от антиправительственной активности;
- рассмотрена мировоззренческая и общественно-политическая позиция, сформировавшаяся у него после пересмотра революционных воззрений;
- выявлены основные направления его деятельности в последние годы жизни.
Хронологическими рамками исследования служат естественные даты рождения (1835 г.) и смерти (1872 г.) Кельсиева, однако основное внимание уделяется периоду с 1859 по 1872 г. как времени его общественно-политической, публицистической и научной деятельности.
Методологические и теоретические основания диссертационного исследования.
Первостепенный интерес не к конкретным фактам биографии Кельсиева, которые уже в значительной мере известны, а к его взглядам и ценностям поставил проблему совмещения биографического подхода с методикой, которая в первую очередь ориентировалась бы на осмысление человеком окружающей его действительности. К настоящему времени усилиями исследователей выработаны такие концепции, как «интеллектуальная», «духовная» и «психологическая» биография. Все эти концепции, при некоторых различиях, объединяет общая ориентация не на внешнюю, а на внутреннюю жизнь человека, интерес к «психологическому измерению» личности, понятиям, с помощью которых «люди представляют и постигают свой мир», «внутренним мотивам» и «обоснованиям». Их использование при решении конкретных исторических проблем уже дало определенные результаты, но в то же время вскрыло и серьезные ограничения. С одной стороны, предметные поля всех этих типов биографии остаются в значительной мере размытыми, между ними невозможно провести жесткие грани. С другой стороны, вряд ли вообще оправданно обособлять друг от друга интеллектуальное, психическое и духовное, искусственно дробить внутренний мир изучаемой личности, выдвигая на передний план одни стороны и игнорируя другие. Результатом здесь является та же самая дискретность, с которой мы сталкивались при рассмотрении образа Кельсиева, созданного предшествующей историографией.
Разрешить отмеченные трудности могло бы еще одно направление в современной историографии – «персональная история», претендующая на воссоздание нравственного облика человека с максимально возможной полнотой[2], однако ее методы не разработаны еще в достаточной мере. В частности, открытым остается вопрос о взаимосвязи внутреннего и внешнего, человека и окружающей действительности. По версии Д. М. Володихина, основной акцент здесь должен быть сделан на внутреннем мире человека, и «если для разработки выбрана личность масштаба Наполеона, то это... должен быть Наполеон без Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо». С таким игнорированием роли внешних впечатлений согласиться весьма трудно, поэтому в данном исследовании концепция «персональной истории» использовалась в сочетании с методами современной феноменологии, ставящей своей целью возвращение к «забытому человеку» социальных наук (Э. Гуссерль, А. Шютц, А.Л. Юрганов и др.). Акцент переместился на анализ «жизненного мира», понимающегося как «действительно данный в восприятии, познанный и познаваемый в опыте мир», как мир, «преломленный в сознании», «мой мир» изучаемой личности, «аффекты и ценности, мировоззрения и обычаи, практические установки и традиции». «Посмотрим, – писал А. Шютц, – как каждый из нас интерпретирует общий для всех социальный мир, в котором он живет и действует как человек среди других людей, мир, который он постигает как поле своего возможного действия и ориентации...» В случае, если мы сможем понять, «что этот мир означает для наблюдаемого актора», нам откроются причины, обусловившие его действия в этом мире, побудившие «его к принятию определенных установок по отношению к своему социальному окружению».
Таким образом, анализ смыслов, которыми человеческая личность наделяет окружающий мир, и мифов, с помощью которых она его интерпретирует[3], дает гарантии безошибочного понимания осуществляемых ею действий, а не просто их внешней (пусть и вполне добросовестной) характеристики. Совмещение биографического метода с концептами современной феноменологии позволило в полной мере раскрыть содержание «процесса индивидуализации сознания и поведения человека», а значит и практически осуществить принципы «персональной истории», преодолев при этом антагонизм «внутреннего» и «внешнего» и найдя базу, способную объединить самые разные стороны деятельности Кельсиева и разрешить все существующие в историографии противоречия.
Источниковая база.
Исследование проводилось на основе широкого круга опубликованных и неопубликованных источников (АВПРИ, ГАРФ, ОР РГБ, РГАЛИ). К их числу принадлежат документы официального и личного происхождения, материалы прессы, публицистика и художественная литература.
К источникам официального происхождения относятся делопроизводственные материалы, прежде всего следственная документация. Это хранящиеся в Государственном Архиве Российской Федерации (ф. 95, 109) и в Архиве Внешней политики Российской Империи (ф. 161/1, 161/3) донесения агентов III Отделения и МИД, данные допросов, обысков и т.п. Только часть этих материалов попадала в поле зрение исследователей, а между тем они способны сообщить весьма ценную информацию о некоторых эпизодах жизненного пути Кельсиева. Из опубликованных делопроизводственных материалов привлекались Отчеты III Отделения, особенно за 1860 – 1861 годы.
Большую часть использованных в исследовании источников личного происхождения составляют тексты, принадлежащие руке самого Кельсиева. В первую очередь к ним относятся его мемуарные тексты: «Исповедь», «Пережитое и передуманное», отдельные очерки («Эмигрант Абихт», «Из рассказов об эмигрантах», «Польские агенты в Царьграде» и пр.). Кроме того, изучению подверглись его письма (как опубликованные и уже в большей или меньшей мере известные исследователям, так и неопубликованные), а также сохранившиеся фрагменты его дневника. Значительное внимание было уделено документам лиц, так или иначе знавших Кельсиева. В первую очередь рассматривались адресованные ему письма. Помимо хорошо известных корреспонденций Герцена и Огарева, были привлечены неопубликованные письма его родственников, друзей и сотрудников (А. А. Краевского, И. Курчина, В. И. Ламанского, И. Люгебиля, П. Сливовского и др.). Анализировались также мемуары, дневники и письма, в которых была дана характеристика Кельсиева. «Классическим» мемуарным источником, неоднократно подвергавшимся исследованию, здесь является глава «Кельсиев» в «Былом и думах» Герцена. Разумеется, этим текстом характеризуемая группа не исчерпывается. В нее также входят воспоминания Д. В. Аверкиева, архимандрита Павла, М. П. Мельниковой, Н. К. Михайловского, Т. П. Пассек, Е. А. Салиаса, Н. А. Тучковой-Огаревой, А. П. Чебышева-Дмитриева, М. И. Шемановского, дневники Н. А. Добролюбова, В. Ф. Одоевского и А. В. Никитенко, письма епископа Аркадия, Б. М. Маркевича, С. С. Снадина. По своему характеру и содержанию близок к мемуарному тексту и некролог Кельсиева, опубликованный в журнале «Нива».
Публицистические источники представлены предисловиями Кельсиева к его переводу Пятикнижия и составленному им «Сборнику правительственных сведений о раскольниках», прокламацией «От старообрядцев к народу русскому послание», а также статьями в различных периодических изданиях. За исключением «Гонения на Крымских татар», опубликованного в «Колоколе» в 1861 г., в своем большинстве они относятся к периоду, когда Кельсиев отошел от революционной деятельности. Это увидевшие свет на страницах газеты «Голос» «Письма из Австрии», статьи, в которых он делился впечатлениями от поездок по Восточной Галиции и Карпатам и которые с существенными дополнениями и поправками вошли в сборник «Галичина и Молдавия», научно-публицистические работы, посвященные старообрядцам и сектантам («Русское село в Малой Азии» и цикл «Святорусские двоеверы»), а также некоторым народам Центральной и Юго-Восточной Европы («Словацкие села под Пресбургом», «Румуны»), наконец, исторические очерки, в которых он выражал свой взгляд на русскую историю («Заметки о татарском влиянии на великорусов», «Александр Невский и Дмитрий Донской» и пр.). Значительным публицистическим потенциалом обладают и отмеченные выше мемуарные тексты, поэтому в исследовании они рассматривались как источники не только по революционному «прошлому», но и по консервативному «настоящему» Кельсиева, по его представлениям на момент раскаяния.
Из художественных текстов были привлечены исторические повести Кельсиева («Москва и Тверь», «При Петре», «На все руки мастер»), в которых также нашел свое выражение его взгляд на русскую историю.
Научная новизна диссертационного исследования определяется следующими положениями:
1. Биография Кельсиева рассматривалась с позиций современной феноменологии, предполагающей перенесение акцента на анализ того, как изучаемая личность осмысливает окружающую ее действительность. Это позволило понять мотивы, которыми Кельсиев руководствовался в своей деятельности, и таким образом дать однозначный ответ на вопросы о специфике и внутренней структуре его антиправительственной деятельности, о том, насколько он в ней был самостоятелен, а также о причинах, заставивших его отойти от революционной пропаганды и сдаться властям. Уходящий корнями в детство глубокий интерес к религии побудил Кельсиева заняться изучением раскола, а неприятие современной ему российской действительности заставило его увидеть в раскольниках, отказывающихся держаться обрядов и догматов официальной церкви, своих потенциальных единомышленников и союзников. Попытки наладить взаимодействие с ними на почве подготовки революции стали в этой связи доминирующим элементом его оппозиционной активности, и он был вполне самостоятелен как в постановке целей и задач, так и в их осуществлении. Что же касается прочих форм активности (взаимодействие с польскими и российскими революционерами, пересылка лондонских изданий в Россию), то в его глазах они носили второстепенный и вспомогательный характер, служа основной цели – сближению с раскольниками. Непосредственные контакты с представителями старообрядчества и сектантства, вскрывшие их аполитичность и даже лояльность по отношению к властям, заставили Кельсиева постепенно отойти от революционной пропаганды, а радикальная трансформация мировоззрения, превращение его в активного славянского деятеля – пойти на сотрудничество с русскими властями.
2. Был произведен анализ политического мировоззрения Кельсиева в период революционной активности, что позволило прийти к выводу о народническом характере его взглядов. Основой для такого умозаключения, помимо самого факта пропаганды в среде старообрядцев и сектантов, является рассмотрение народа (и особенно раскольников как его наиболее активного сегмента, в своем роде революционного авангарда) как самостоятельной политической силы, сохранившей в своем быту древние общинные и вечевые традиции и потому способной осуществить демократический идеал в том случае, если радикальная интеллигенция пробудит у него политическое сознание. Из этого прямо вытекала вера Кельсиева в «особый путь» России, признание «великорусских начал» единственной основой будущего политического и экономического строя, а также стремление согласовывать свои планы с интересами и требованиями народа. Более того, его народничество имело ярко выраженный славянофильский оттенок: вслед за старообрядцами он осуждал петровские реформы, отказывался принимать западный опыт не только в политической и экономической областях, но и в быту, противопоставлял Петербург и Москву.
Таким образом, взгляды и деятельность Кельсиева могут предоставить решающий аргумент против ленинского определения «шестидесятых годов» как времени борьбы за «всестороннюю европеизацию России» и вообще против бытовавшего в советской историографии разделения радикалов второй половины XIX в. на отстаивающих капиталистический путь «революционных демократов» 1860-х гг. и верящих в возможность самобытного развития «народников» 1870-х. Речь в этой связи должна идти не только о «доктринальном оформлении» народничества в 1860-х гг., но и об активных шагах по практической реализации народнических идей, настоящем «хождении в народ», которое и предпринял Кельсиев, пропагандируя и даже живя в раскольничьей среде.
3. Изучению подвергся поздний период биографии Кельсиева (1866 – 1872 гг.). Анализ его публицистического, научного и художественного наследия тех лет, а также конкретных форм деятельности позволяет утверждать, что и после отхода от революционной пропаганды он продолжал проявлять себя как активный общественный деятель и самобытный политический мыслитель. Его сдача властям, таким образом, в полной мере соответствовала его новой социальной роли и не была следствием личной слабости, «скромности внутренних ресурсов», как считали некоторые историки. В данном исследовании Кельсиев предстает с совершенно новой стороны – как ученый-этнограф и активный славянский деятель, имеющий широкие связи в славянском мире, выступающий на страницах печати и даже пытающийся сотрудничать с МИД. Изучение его творчества этих лет расширяет современное видение пореформенного славянофильства и славянского вопроса, открывает такие его сравнительно «темные» стороны, как, например, положение дел в Галичине, польское и украинское движение в России и за рубежом, греко-болгарская церковная распря, состояние русской дипломатической службы на Балканах и т.п.
4. Общим итогом исследования стало рассмотрение Кельсиева как самостоятельного исторического деятеля и оригинального политического мыслителя 1860-х – 1870-х гг., постановка его в центр исследовательского внимания. Это стало возможным лишь в настоящее время, когда падение идеологических пут освободило от необходимости придавать его облику черты типичного революционера-шестидесятника, оправдывать его ренегатство и обходить молчанием сотрудничество с властью, видя в нем граничащую с преступлением ошибку. В результате можно говорить об обозначении новых тенденций в традиционном образе эпохи «Великих реформ», о выходе за пределы одномерных трактовок, присущих предшествующему периоду, и возможности рассмотрения ее как времени цивилизационного выбора, напряженного поиска пути, по которому должна следовать Россия.
Практическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что его результаты могут использоваться при подготовке общих лекционных курсов по отечественной и всеобщей истории, а также специальных курсов по истории общественного движения, истории раскола, международных отношений в Европе и борьбы славянских народов за свое освобождение.
Апробация результатов исследования.
Основные положения исследования были озвучены на конференции-семинаре молодых ученых «Науки о культуре в XXI веке» в Российском институте культурологии, на Гуманитарных чтениях в РГГУ, а также в научных публикациях. Диссертация была дважды обсуждена на кафедре истории России нового времени РГГУ.
Структура диссертационного исследования. В соответствии с поставленной целью диссертация состоит из Введения, двух глав, Списка использованных источников и литературы, Приложения.
II. ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Во введении обосновывается актуальность, новизна темы, ставится проблема исследования, формулируются цели и задачи работы, дается обзор источников и литературы.
В первой главе – В. И. Кельсиев в революционном движении 1860-х гг. – рассматривается процесс формирования личности Кельсиева, характеризуются обстоятельства, определившие специфику его оппозиционной активности, анализируются его взгляды на цели и средства революционной борьбы, а также на политический строй, который установится в случае победы революции, выявляются причины, поспособствовавшие прекращению им своей пропаганды. На этой основе делаются выводы о его месте в общественном движении эпохи «Великих реформ».
Основным детским впечатлением Кельсиева было знакомство с масонской литературой рубежа XVIII – XIX вв., внушившей ему тягу ко всему «загадочному», «таинственному» и «необъяснимому». Будучи воспитанником Коммерческого училища, Кельсиев самостоятельно решил изучать восточные языки, а затем поступил на восточный факультет Санкт-Петербургского университета, где специализировался по религиозно-философским системам конфуцианства и буддизма. Таким образом, сложившиеся у него еще в детстве интересы и склонности делали для него наиболее вероятным следование по пути академических занятий.
Постепенно, однако, этот путь стал вступать во все большее противоречие с общественной атмосферой эпохи. Уже в старших классах училища у него стал формироваться «отрицательный взгляд» на современную ему российскую действительность, а дальнейшее развитие оппозиционные настроения получили после бесславного исхода Крымской войны, когда критическое отношение к существующим порядкам приняло всеобщий характер. Ведущим на общественной арене стал тип активного деятеля, способного внести свою лепту в готовящиеся перемены. Под влияние этих настроений подпал и Кельсиев, захотев быть полезным не на словах, а на деле. Он решил бросить китаеведение и стать учителем русского языка, однако этот план не был осуществлен: в 1858 г. он женился, и, подчиняясь необходимости содержать семью, заключил с Российско-Американской компанией контракт, получив место помощника бухгалтера в ее колониях. Следуя к месту работы, Кельсиев по вине случайных обстоятельств был вынужден надолго задержаться в Англии, а значит, и расторгнуть контракт. Он оказался в чужой стране, без куска хлеба и с больной семьей на руках. Выходом могло стать лишь обращение к бывшим соотечественникам, проживавшим в Альбионе, а таковыми были Герцен и Огарев. Этот шаг вполне гармонировал с его уже сложившимися к тому времени взглядами и убеждениями. Герцен принял Кельсиева в свой круг, а это означало превращение его в полноправного члена эмиграции.
Вместе с тем, уже в первых шагах Кельсиева на новой арене проявилось глубокое своеобразие его натуры. Еще до знакомства с Герценом он сблизился с британскими теологами и искренне заинтересовался тем, как они интерпретируют тексты пророчеств, а в личной беседе с Искандером заявил, что хочет писать о «браке, христианстве и личности». Общественно-политическая направленность «Колокола» не могла вдохновить его. Он всецело разделял отстаиваемые в газете идеи, но не мог состояться как «чисто» политический публицист. Его неприязнь к существующему строю не выходила за пределы разговоров, за пределы словесного бичевания несправедливостей. Экономические и социально-политические вопросы лежали на периферии сферы его интеллектуальных интересов, в центре же ее находилась научная и, в частности, близкая ему с детства религиоведческая проблематика. Герцен назвал его «нигилистом в дьяконовском стихаре», «нигилистом с религиозными приемами», и эта характеристика, базирующаяся на продолжительном личном знакомстве, в своих главных чертах поразительно совпадала с впечатлением, которое Кельсиев производил на малознакомых людей, считавших его священником.
Все его значительные шаги на эмигрантском поприще так или иначе были связаны с христианством. В 1860 г. он издал перевод первых пяти книг Ветхого завета на русский язык. Эта работа представляла собой первый ориентированный на широкую аудиторию перевод ветхозаветного текста с еврейского на русский; кроме того, ее отличала принципиальная точность в передаче языка оригинала. Такое своеобразие объяснялось стоявшей перед ней задачей: Кельсиев хотел, чтобы читатель получил «возможность свободного исследования», т.е. был независим от «преданий» и «школьных мнений», искажающих адекватное понимание священного текста. Речь фактически шла о создании принципиально новой, независимой от официальной идеологии библейской традиции. Библия превращалась из объекта религиозного поклонения в объект «исследования», оформлялся рациональный, в какой-то мере даже научный ракурс ее восприятия. Все это вполне согласовывалось с характерным для «нигилистов» стремлением освободиться от «предрассудков» предшествующих эпох, абсолютизацией разума и науки, верой в их всесилие. Другой вопрос, что средством борьбы за торжество разума Кельсиев избрал вероисповедную проблематику, попытавшись внести в нее принципиально новые смыслы.
С наибольшей полнотой эта тенденция обнаружилась в разработке им проблемы раскола, с материалами о котором ему предложил ознакомиться Герцен ввиду его осведомленности в богословских вопросах и интереса к религии. Раскол представился Кельсиеву внешним выражением принципиально важных политических феноменов, прежде всего, коренного антагонизма народного и государственного начал, вообще являющегося доминантой русской истории. В ходе исторического процесса эта борьба облекалась в различные формы. В XIV – XV вв. имело место прямое противостояние вечевых традиций и нарождающейся государственности; после убедительной победы самодержавия в конце XVI столетия начала равенства и выборного самоуправления обнаружили себя в казачестве, которое на протяжении двух последующих веков неоднократно потрясало основы государственного строя. Одновременно с казачеством поднялась новая сила – раскол, также носивший антиправительственный характер и воплотивший в себе принципы равенства и свободы. Отказ принимать навязываемые государством изменения в обрядах и правописании означал, по мнению Кельсиева, протест против окончательного подавления вечевых порядков. Как казалось революционеру, именно раскольники вплоть до настоящего времени сумели сохранить в своем быту древние традиции русского народоправства. Основанием для таких выводов послужили выявленные им элементы «раскольничьей идеологии», к которым относятся требование полной свободы совести, отказ от сотрудничества с правительством, подчинение «выборным старшинам и наставникам» (в том числе и в судебных делах), стремление к личной свободе, ненависть к полиции, уплата подати «не лицом, а обществом», ненависть к «паспорту», к «прикрепленности к месту и сословию», неприятие рекрутчины и готовность организовать армию на добровольных началах. Эти принципы были в значительной мере близки требованиям радикальной интеллигенции, поэтому Кельсиев считал, что раскольники и революционеры являются единомышленниками, имеют общие надежды и цели, одинаково стремятся к замене самодержавия «возможно более свободными учреждениями». Будущее взаимодействие главных «политических» сил российского общества в этой связи является неизбежным; необходимо лишь устранить все барьеры и препятствия, лежащие на пути сближения. Основным барьером Кельсиеву представлялась политическая сознательность, точнее наличие таковой у радикалов и отсутствие у раскольников. Именно «безотчетность и недосказанность стремлений» заставляла последних облекать политический протест в религиозные одежды и вообще не позволяла им до сих пор одержать верх над самодержавием. Главной задачей «образованного меньшинства» должен стать поиск способа, с помощью которого оно могло бы обратиться к раскольникам и пробудить у них политическое сознание. Если «меньшинство» выполнит свою миссию, то в России неизбежно грянет революция, способная осуществить демократический идеал.
Анализ предисловий к «Сборнику правительственных сведений о раскольниках», в которых нашли свое выражение рассмотренные выше идеи, позволяет утверждать, что Кельсиев вовсе не был «единомышленником» и тем более «последователем» Щапова. Напротив, он совершенно независимо пришел к взгляду на раскол как «форму социального протеста низов» и, очевидно, вообще был основоположником «революционной традиции» восприятия раскола, дань которой впоследствии отдали многие народники. Едва ли не первым он коснулся и проблемы взаимоотношений народа и интеллигенции, поставив активно дискутировавшийся в последующие десятилетия вопрос об «уме» и «чувстве», «сознательности» и «стихийности». Главное же, Кельсиев воспринял сформулированную им концепцию и как руководство к собственному действию. Именно созданный им миф о политическом значении русских сект сделал возможной его революционную активность и, только пропагандируя среди них, он смог состояться как революционер. Если бы не знакомство с материалами о расколе, он, очевидно, так и остался бы малоизвестным эмигрантом 1860-х гг., скромным корректором Вольной русской типографии.
Основное средство воздействия на раскольников Кельсиев увидел в создании типографии, где они могли бы печатать свои сочинения и таким образом прониклись бы доверием к представителям «образованного меньшинства». Уже в середине 1861 г. он вел переговоры с иезуитом С.С. Джунковским об организации при его типографии отделения для печатания старообрядческих книг, а через несколько месяцев с подобным предложением к нему обратились уже сами раскольники. Коломенский епископ Пафнутий благодаря подготовленному Кельсиевым сборнику увидел в эмигрантах своих потенциальных защитников и благодетелей и попытался с их помощью устроить в Англии старообрядческую типографию, подворье и училище. Впрочем, переговоры его сначала с самим Кельсиевым, а затем с вождями эмиграции прошли практически безрезультатно: непосредственное общение старообрядца и революционеров вскрыло глубокие различия в их взглядах, и Пафнутий так и не смог ввериться людям, открыто исповедующим атеизм и выступающим за кардинальное изменение политического строя. С другой стороны, у Кельсиева теперь появилась реальная возможность обращения к раскольникам внутри России, и он не преминул ею воспользоваться. Предпринятую им весной 1862 г. поездку в Россию следует в этой связи рассматривать как следующее звено в цепи действий, направленных на сближение с религиозными диссидентами. Контакты с представителями духовенства были еще менее результативными, чем лондонские переговоры с Пафнутием (архимандрит Павел согласился лишь на передачу некоторых рукописей для опубликования в Лондоне), а вот общение со светскими кругами старообрядчества позволило ему добиться некоторых успехов. В частности, были выработаны общие политические требования (правда, гораздо более умеренные, чем выявленные прежде атрибуты «раскольничьей демократии»), Кельсиеву передали массу рукописей и обещали содействие в организации типографии. Что же касается контактов с представителями «образованного меньшинства», то они были полностью подчинены задаче сближения с раскольниками. Установление связей между Лондоном и «Землей и волей» и налаживание новых путей транспортировки «Колокола» в Россию были лишь побочным эффектом поездки Кельсиева. Основной движущей силой революции в его глазах были именно раскольники, поэтому он любой ценой старался поддерживать установленные связи, привлекая к этому делу и представителей интеллигенции. Оперативные действия полиции, однако, помешали реализации всех его замыслов: устроенные им каналы были перекрыты, связи порваны, а многие из его российских сотрудников подвергнуты аресту.
Впрочем, Кельсиев не оставлял надежд на то, что его влияние на раскольников возобновится, и осенью 1862 г. отправился в Турцию, где находился основной центр старообрядческой эмиграции. В период пребывания в Турции его вера в «народную» революцию достигла своего пика, за которым последовала стремительная и жестокая развязка. Об этом свидетельствуют некоторые тексты, прежде всего, составленная и распространенная им прокламация «От старообрядцев народу русскому послание». Само название свидетельствует, что она была написана от лица старообрядцев, «христолюбивое воинство» которых будет «выборных от народа на Земский Собор скликать, а лиходеев за границу, к немцам прогонять». В случае победы восстания должны будут осуществиться основные принципы «раскольничьей идеологии»: «земля» – «без урезки», «без выкупа» и «воля» – самостоятельная раскладка податей, независимый суд, добровольная армия и свобода вероисповеданий. Этот строй назван порядком «по божьему, а не по немецкому, и не по французскому, и не по английскому»; «своей правдой», «а не чужой кривдой»; «святорусской», «мирской народной властью» в противовес «иностранной» и «казенной мироедной». Иными словами, в прокламации отчетливо прослеживается антитеза России («Святой Руси») и Запада («немцев»), причем именно с демократическим потенциалом «Святой Руси» связываются надежды на будущие преобразования, а самодержавие воспринимается как нечто «западное», глубоко чуждое русскому народу. Борьба за политическую свободу является вместе с тем и борьбой за возвращение к национальным корням, к исконному русскому «народоправству», которому противостоит заимствованное извне самодержавие. С этих же позиций Кельсиев критиковал своих «коллег»-землевольцев, придавших «народной» пропаганде нечто «абстрактное» и «западноевропейское», и высоко ценил политическую практику славянофилов, которые «чувствуют то же, что и народ». Рассмотрение народа как самостоятельной политической силы, стремление согласовывать свои планы с его интересами и требованиями, категорическое неприятие западного опыта, признание «святорусских начал» единственной основой будущего политического и экономического строя – все это заставляет видеть в Кельсиеве народника, народника «в узком смысле слова», по своим практическим установкам близкого к участникам второй «Земли и воли», которые своим идеалом провозгласили «народные требования и идеалы в данную минуту». Очевидно, именно его народничество, его вера в особый путь России, его борьба не за, а против европеизации не позволяли советским историкам подвергнуть его фигуру полноценному анализу. Вся его деятельность, направленная на установление связей с раскольниками, должна в этой связи рассматриваться как народническая, как «хождение в народ», что позволит говорить не просто о доктринальном оформлении народничества в начале 1860-х гг., но и о практической реализации народнических идей. Впрочем, Кельсиев в своей пропаганде шел дальше «среднего» народника. Его вера в «русский путь» имела ярко выраженную иррациональную составляющую; отчасти это была вера в «Святую Русь», вера в «богоизбранность» русского народа. Кельсиев поддерживал староверов в их борьбе против западной культуры в целом, включая даже такие атрибуты, как кринолины или табак, своим политическим идеалом считал не просто общину, но вечевые порядки Древней Руси, противопоставлял «Петербург» и «Москву». Его взгляды, таким образом, демонстрируют значительную близость к идеологии славянофилов. Конечно, полностью принять широко распространенный в западной историографии тезис о народничестве как «радикальной форме» славянофильства нельзя; речь здесь должна идти об отдельных людях, благодаря глубокому своеобразию своей натуры совместивших в себе черты обоих течений.
Пропагандистская деятельность Кельсиева завершилась глубоким разочарованием в объекте пропаганды, что также характерно для многих народников. Сомнения его стали охватывать уже в 1863 г. в Стамбуле, однако решающим стал опыт общения с раскольниками в Тульче (ныне Румыния), где проживала основная масса староверов и сектантов. Кельсиев понял, что они абсолютно аполитичны и даже лояльны по отношению к самодержавию, являются горячими поклонниками «сильной руки», а в вере видят самодовлеющий феномен, но никак не средство политической борьбы. Весьма далек был и их быт от идеалов социализма и демократии. Их общины уже давно находились во власти процессов имущественной и социальной дифференциации, приведших к возникновению в их среде классов буржуазии и пролетариата. В этих условиях лишалась смысла антитеза России и Запада, Россия превращалась в Пруссию, а возможность построения в ней демократического идеала на «истинно русских началах» – в утопию. Чуждой для него теперь была уже не только государственная машина Российской империи, но и сам народ ее, в революционном потенциале которого он разуверился. Фактически это означало полное разрушение мифа, который санкционировал его деятельность как активного революционера, потерю им стимула к пропагандистской работе и вообще полную перестройку политического мировоззрения. Его ренегатство стало в этих условиях неизбежным.
Во второй главе – В. И. Кельсиев на охранительном поприще: эволюция взглядов и форм деятельности – исследуются взгляды, которые выработались у него после отхода от революционной деятельности, а также мотивированные ими шаги и поступки.
В конце 1864 – 1865 гг. Кельсиев переживал глубокий моральный кризис, который был усугублен, но вовсе не порожден смертью ближайших родственников. Прекратив революционную деятельность, он искал новое поприще, способное заменить собой лишившуюся смысла пропаганду. Переезд в Вену и занятия этнографией стали начальной точкой выхода из этого страшного кризиса: постепенно он стал превращаться в другого человека, обретать иные ценности и практические установки. Распад старых связей (с Герценом и Огаревым) и обзаведение новыми знакомствами, прежде всего, с проживавшими в австрийской столице славянскими деятелями, открыли перед ним еще более широкие горизонты. Кельсиев стал активно изучать славянский вопрос, что постепенно привело его на позиции панславизма. Принятие этой доктрины, в свою очередь, сделало неизбежным изменение его взглядов на политический строй Российской империи. Его примирение с самодержавием началось еще тогда, когда он стал отходить от оппозиционной деятельности. Важную роль в этом процесс сыграли Великие реформы и гласный суд над Д. В. Каракозовым и прочими ишутинцами. Большое впечатление на Кельсиева произвели и события австро-прусской войны, очевидцем которых ему пришлось быть. Бывший революционер был поражен безразличием австрийцев (а в значительной мере и немцев вообще) к судьбам своей страны и вспомнил, с какой тревогой встречали его бывшие соотечественники каждую весть с полей Крымской войны. Россия теперь представлялась ему «живой» и «здоровой» страной в противовес «дряхлой» и «умирающей» Австрии. Решающую роль, однако, сыграло общение с безусловно преданными России славянами и поездка по Галичине, в результате которой он признал справедливость принципов, определяющих политику правительства в польском, украинском и вообще национальном вопросе. К 1867 г. от оппозиционности Кельсиева не осталось и следа. Это был уже совершенно иной человек – ученый-этнограф и славянский деятель, крупный специалист в галицийском вопросе, сторонник правительственного курса, считающий «государственную идею» спасительной для России и органически присущей русскому народу. В этих условиях его пребывание за границей на положении эмигранта лишилось всякого смысла.
Вернувшись на родину и будучи полностью прощен государем, Кельсиев начал активную общественную деятельность в рамках, которые были заданы официальной идеологией. Сам этот факт еще раз подтверждает глубину произошедшей с ним перемены и осознанность принятого им решения. Не слабость и неспособность противостоять невзгодам судьбы заставили его пойти на сотрудничество с властью, но глубокая трансформация политического мировоззрения. Считая самодержавие единственно приемлемой для России формой правления, а нынешнее правительство – вполне дееспособным, он намеревался оказать императору содействие в решении ряда проблем, которые, как ему казалось, мешают безостановочному движению страны по пути прогресса. Главным препятствием он считал последствия петровских реформ, по вине которых образовалась непреодолимая пропасть между высшими и низшими слоями общества, а люди, ответственные за положение в стране, разучились понимать нужды и стремления своего народа. «Остзейские очки», через которые смотрит на мир образованный русский человек, не дают ему в полной мере проявить себя, сковывают его предприимчивость и инициативу. Сближение России с Европой, игнорирование основ национального быта не может сулить ничего светлого ни обществу, ни государству; напротив, это основа для глубоких внутренних конфликтов. Таким образом, даже полностью приняв правительственный курс, Кельсиев по-прежнему не доверял Западу, только теперь уже не в качестве народника, а в качестве славянофила в полном смысле этого слова. Путь России в его понимании – это сближение не с Западной Европой, а с угнетаемыми Габсбургами и османами славянскими народами, видящими в «белом царе» своего единственного защитника. Они являются естественными союзниками России на международной арене, а она по крайней своей недальновидности делает все для того, чтобы потерять авторитет на Балканах. В своих записках Кельсиев выдвинул целый ряд мер, направленных на усиление русского влияния за границей, более того, даже предлагал свои услуги в качестве агента в Галиции и Подунавье. Вообще, разработка им галицийской проблемы имеет особое значение. Очевидно, именно в занятиях делами Восточной Галиции (Галичины) и заключалась специфика Кельсиева как славянского деятеля[4]. В статьях, посвященных историческим судьбам и современному положению этого осколка Киевской Руси, он подробно изложил свое видение этнополитической ситуации в регионе, особый акцент сделав на борьбе русского (русинского) меньшинства за свои национальные права. В глазах Кельсиева единственно возможной политикой в отношении русин должна быть политика всемерной поддержки и интенсивного взаимодействия. Его работы, касающиеся положения дел в Галичине, несмотря на известную субъективность, могут сообщить много нового по одному из самых «темных» и в то же время животрепещущих вопросов нашей истории и современности, указать на исторические корни проблем, существующих и по сей день.
Надо сказать, что сначала к его замечаниям относились всерьез, царь даже пытался создать какое-то подобие комиссий для рассмотрения вопросов, затронутых бывшим революционером, однако большинство его проектов так и осталось на бумаге (это же касалось и его планов относительно возвращения проживающих за рубежом раскольников в Россию). Очевидно, власть так и не смогла проникнуться доверием к человеку, в прошлом представлявшему для нее реальную угрозу.
Осознав невозможность быть полезным для государства, Кельсиев перенес свои усилия на общественное поприще. Он установил связи в консервативных и славянофильских кругах (Б. М. Маркевич, Ф. И. Тютчев, В.Ф. Одоевский и др.), пытаясь в сотрудничестве с ними реализовать свои новые идеи (есть данные, что он организовывал благотворительные вечера в пользу славян). Проявил он себя и на ниве публицистики, ведя журнальную полемику с представителями оппозиции. Теперь он резко критиковал «нигилизм» как барьер на пути к прогрессу, и в то же время оценивал его как типично русское явление, внешнюю форму тяги русского человека к «правдоискательству» (другой такой формой является раскол). Кельсиев видел причину широкой популярности «утопических» учений в оторванности от жизненных реалий, непрактичность, а нередко и скудость умственного багажа большинства молодых людей. Впрочем, среди них выделяются те, кто стал революционером не «из фразы» или желания рисоваться, а по серьезному убеждению. К таковым Кельсиев относил и себя, подчеркивая, что и его ренегатство, его добровольная сдача властям стали следствием кардинального изменения взглядов, а не внутренней слабости.
Большое место в его позднем творчестве занимала и тема раскола. Теперь он видел в раскольниках не стихийных демократов и социалистов, а «верноподданных до конца ногтей», с одной стороны, и «настоящих представителей русской народности» – с другой. Кельсиев считал, что представители образованных слоев, забывшие свою народность, должны многому научиться у староверов и сектантов. Кроме того, возобновление им своих академических занятий, а также постепенный отход от материалистического понимания мира в сторону религиозности и даже мистицизма создавали предпосылки для этнографического, а в какой-то мере и эзотерического интереса к расколу, прежде всего, мистическому сектантству (христовщине и скопчеству). В его статьях можно найти вполне профессиональное описание внешнего облика, быта, обрядности скопцов и хлыстов, детальный анализ их религиозных представлений и фольклора. Кельсиеву казалось, что изучение верований русских сектантов было делом огромной важности, поскольку в них сохранились остатки языческого культа древних славян, который, в свою очередь, восходил к древнейшим индоевропейским мифам.
Наконец, затрагивал он в своем позднем творчестве и некоторые вопросы русской истории, в основном для иллюстрации своих политических воззрений. Так, он горячо спорил с польским историком М. Духиньским, видевшем в русских лишь ославянившихся финнов и татар, приветствовал деятельность Александра Невского, отстоявшего независимость перед лицом западной угрозы, а также Ивана Калиты и его потомков, «собиравших» русские земли, а потому на практике осуществлявших «государственную идею» как спасительную для России.
В Заключении подводятся итоги исследования.
Основные выводы касаются роли, которую Кельсиев играл в общественной жизни «шестидесятых годов».
Конечно, цезура в его биографии, связанная с прекращением революционной деятельности и началом сотрудничества с властью, действительно может помешать целостному восприятию его фигуры, однако комплексный подход позволил выявить то главное, чему Кельсиев был верен на протяжении почти всей своей общественной активности. Это его вера в особый русский путь, в самобытность России, основывающаяся на специфических чертах русского простонародья. Революционную деятельность Кельсиева можно охарактеризовать как народническую в том плане, что он пытался построить в России справедливый строй, используя потенциал «казацкой и старообрядческой народной жизни» и не прибегая к европейскому опыту; в зрелые годы, признав благодетельность самодержавия, он по-прежнему с недоверием относился к западной культуре. Все это заставляет отказаться от упрощенных трактовок эпохи «Великих реформ» как времени борьбы за «всестороннюю европеизацию», складывание в России капиталистических отношений. «Шестидесятые годы» были периодом столкновения различных взглядов на место России в мировой цивилизации, временем напряженного поиска национальной идеи, путей, по которым должны были следовать общество и государство. Одни круги действительно выступали за европеизацию, за дальнейшее, вплоть до полного слияния, сближение с Западом. Другим казалось, что западный путь гибелен для России, а основой ее развития должны стать традиционные устои общества, сохранившиеся в социальном быте староверов и сектантов, причем в отдельных случаях имели место попытки отстоять самобытность революционным путем. Кельсиев и был выразителем второй концепции, учитывающей существование в русском обществе мощных традиционных слоев. Реальные контакты с этими слоями заставили пересмотреть его свои революционные воззрения, переместившись из одного полюса «теории самобытности» в другой, но вовсе не отказавшись от веры в «особый путь». Часть российского социума, не испытавшая на себе влияния западной культуры, была мощнейшим фактором общественно-политической жизни тех лет. «Учить» народ или же «учиться» у него, приблизить народную жизнь к европейскому стандарту или, напротив, во всем следовать народным образцам, – вот что составляло реальное содержание дискуссии о «русском пути», активным участником которой был и Кельсиев.
Приложение содержит в себе сравнительных анализ анонимного «Очерка истории старообрядцев в Добрудже» и опубликованных текстов Кельсиева, которые подтверждают его авторство.
Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях автора:
Статьи в изданиях, рекомендованных Высшей аттестационной комиссией Министерства образования и науки Российской Федерации:
1. Соловьев К. А. Между Западом и Востоком: идейный опыт русского народничества // Отечественная история. 2008. № 3. С. 161 – 163.
Другие публикации:
2. Соловьев К. А. Концепция «жизненного мира»: стадии развития и проблема применения в исторических исследованиях // Науки о культуре в XXI веке: Сборник материалов конференции-семинара молодых ученых. Москва, 10 – 11 дек. 2007 г. Т. 8. М.: Российский институт культурологии, 2007. С. 391 – 396.
3. Соловьев К. А. Русский радикализм и библейская традиция: опыт перевода В. И. Кельсиевым Пятикнижия на русский язык // Науки о культуре в XXI веке: Сборник материалов конференции-семинара молодых ученых. Москва, 10 – 11 дек. 2008 г. Т. 9. М.: Российский институт культурологии, 2008. С. 230 – 235.
4. Соловьев К. А. Общественное дело как способ самореализации интеллигентов 1860-х гг. // Ежегодник историко-антропологических исследований. 2008. М., 2008. С. 109 – 116.
5. Соловьев К. А. Мемуарные тексты В.И. Кельсиева: соотношение цели и содержания // Дни аспирантуры РГГУ: Материалы научной конференции. Мат-лы круглых столов. Научные статьи. Переводы. Образовательные программы аспирантуры РГГУ. Вып. 4. М.: РГГУ, 2010. С. 277 – 284.
[1] Levi G. Les usages de la biographie // Annales E. S. C. 1989. № 6. P. 1331; Бессмертный Ю. Л. Что за «казус»?.. // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. М. 1997. С. 7 – 24.
[2] См.: Репина Л. П. От «истории одной жизни» к «персональной истории» // История через личность: историческая биография сегодня. М., 2005. С. 55 – 74.
[3] Миф в данном случае должен пониматься не как «архаическое повествование и способ предлогического обобщения... явлений природы и общества», и тем более не как некое заблуждение, ошибка в восприятии чего-либо, а как универсальный способ объяснения окружающей человека действительности. Тогда в нем можно будет увидеть не искажение реальности, а самодовлеющий исторический феномен. См.: Каравашкин А.В., Юрганов А.Л. Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности. М., 2003. С. 339. Они же. Регион Докса. Источниковедение культуры. М., 2005. С. 172.
[4] В историографии прочно утвердилось мнение, что галицийская проблема гораздо меньше интересовала в то время и русскую дипломатию, и славянофилов, чем судьбы сербов или болгар. См.: Пашаева Н. М. Очерки истории русского движения в Галичине XIX – XX вв. 2-е изд., доп. М., 2007. С. 57.
