Принцип историчности: концепция исторической поэтики а. в. михайлова
На правах рукописи
Данилина Галина Ивановна
ПРИНЦИП ИСТОРИЧНОСТИ:
КОНЦЕПЦИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЭТИКИ
А. В. МИХАЙЛОВА
Специальность 10.01.08 – Теория литературы. Текстология
Автореферат диссертации на соискание ученой степени
доктора филологических наук
Москва – 2008
Работа выполнена на кафедре теоретической и исторической поэтики Российского государственного гуманитарного университета
Научный консультант:
доктор филологических наук, профессор Тамарченко Натан Давидович
Официальные оппоненты:
доктор филологических наук, профессор Павлова Нина Сергеевна
доктор филологических наук, профессор Рымарь Николай Тимофеевич
доктор филологических наук, профессор Жеребин Алексей Иосифович
Ведущая организация:
Санкт-Петербургский государственный университет
Защита состоится «26» марта 2009 г. в ___ часов на заседании совета по защите докторских и кандидатских диссертаций Д 212.198.04 при Российском государственном гуманитарном университете по присуждению ученой степени доктора филологических наук (125993, ГСП-3, Москва, Миусская пл., 6).
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Российского государственного гуманитарного университета
Автореферат разослан «____» _____________ 2009 г.
Ученый секретарь совета по защите
докторских и кандидатских диссертаций,
кандидат филологических наук, доцент В.Я. Малкина
Общая характеристика работы
В диссертации рассматриваются некоторые методологические проблемы литературоведения и пути их решения в трудах А.В. Михайлова.
Актуальность темы. Имя известного теоретика и историка литературы А.В.Михайлова – одно из репрезентативных в современной науке. В последние годы его работы активно издаются и переиздаются, они обсуждаются на конференциях в РГГУ, ИМЛИ, МГК и на съездах Российского союза германистов, к его трудам обращаются и русские, и немецкие исследователи. Глубокий интерес к научному наследию А.В. Михайлова закономерен: поставив в центр внимания методологические проблемы науки о литературе в России, ученый приводил отечественный научный опыт в продуктивное взаимодействие с западноевропейским. Он был одним из первых интерпретаторов немецкой философии понимания и актуализировал ее значимость в русской мысли. С другой стороны, его исследования по истории науки в России, прежде всего в области исторической поэтики как национальной научной школы, не имеющей аналогов на Западе, делают его теоретические идеи по-новому востребованными и продуктивными.
В то же время подлинная значимость и творческая продуктивность идей ученого остается в значительной степени еще нераскрытой. Отдельные высказанные им положения воспринимаются, во-первых, вне существующих, обогащающих и уточняющих смысл каждого из них взаимосвязей. Во-вторых, в должной мере не учитывается тот факт, что эта имплицитная система идей спроецирована автором на определенный научный контекст в отечественном и немецком литературоведении. Осознание необходимости намеченного таким образом принципиально иного подхода к работам ученого и попытка его последовательного осуществления – предпосылка и главное условие научной новизны предлагаемой диссертации.
Объект исследования – труды А.В.Михайлова 1970-1990-х годов по истории и теории литературы и культуры. Его предмет – принцип историчности и его значение для созданной исследователем концепции исторической поэтики.
Методологическая база работы. Подчеркнем, что у Михайлова по сути дела нет «чисто» теоретических работ; его идеи «рассыпаны» и растворены в разных его сочинениях о немецкой, австрийской, швейцарской, русской литературе и культуре. Он сознательно избегал системности в изложении своих взглядов; и напротив, стилю его мысли присущи метафоричность и ассоциативность. Поэтому поиск подхода к анализу его теоретического наследия представляет самостоятельную проблему. При ее разрешении мы опирались на методологические идеи и принципы, высказанные и сформулированные по отношению ко всему наследию ученого Н.С. Павловой («О теоретическом смысле работ А.В.Михайлова» – 2003), а в связи с отдельными понятиями и проблемами – С.С. Аверинцевым («нигилизм»), С.Г. Бочаровым («опосредования», «язык культуры»), Л.И. Сазоновой («Слово»), Л.Н. Полубояриновой («реализм»), Д. Кемпером («история науки»). В основу структурной организации исследуемого материала мы положили методологический принцип, сформулированный С.Н. Бройтманом в докладе «Очерк исторической поэтики А.В. Михайлова» (2005).
Характер научной рецепции работ Михайлова показывает, что главную трудность создает сама специфика «метафорического» типа его дискурса. Отсюда вырастает особая задача экспликации тех смыслов, которые Михайлов «зашифровал» в метафору, то есть выразил имплицитно. Здесь для нас стали определяющими теоретико-методологические принципы анализа научных концепций имплицитного типа, предложенные Н.Д. Тамарченко. В связи с мнением об «исключительной метафоричности» Бахтина он отмечал: «Единство творчества этого автора может быть раскрыто лишь на основе изучения его научного языка как системы понятий»[1].
Особый методологический аспект исследования задан необходимостью понять место идей Михайлова в науке его времени. При соотнесении с контекстом немецкой философской традиции мы опираемся на принципы историко-понятийного анализа, разработанные А.Ф. Лосевым («Типы античного мышления», «История философии как школа мысли»), которого Михайлов оценивал исключительно высоко (напр., в статье «Терминологические исследования А.Ф.Лосева и историзация нашего знания», 1991).
Чтобы найти общее философско-эстетическое основание для соотнесения целого ряда концепций исторической поэтики, мы используем мысль Н.Д. Тамарченко об объединении синхронического и диахронического подходов к литературному произведению как центральной задаче «историзма» (1985). Наконец, при изучении конкретных проблемно-тематических содержаний контекста мы опирались на идею А.Я. Гуревича о перспективности сопоставления традиций «историзма» и «историчности» в современной ситуации «методологического кризиса» (его работы второй половины 1990-х гг.). Продуктивность этой идеи в данном случае связана с особой авторитетностью его исследований по теории и истории культуры для Михайлова.
Изложенные методологические идеи и принципы в их соотнесенности с текстами работ изучаемого нами автора позволили сформулировать следующую рабочую гипотезу: в теоретических и историко-литературных исследованиях А.В.Михайлова на основе принципа историчности научного сознания создана концепция исторической поэтики, определяющая роль и значение этих исследований в современной науке.
Цель диссертации – раскрыть содержание теоретико-методологических идей ученого, связанных с принципом историчности научного мышления и с проблемами предмета, задач и методов исторической поэтики, а также определить их место в русском и немецком научном (философско-литературоведческом) контексте ХХ века.
Задачи:
1. Определить понятийно-категориальный аппарат работ А.В. Михайлова и реконструировать системные взаимосвязи авторских научных понятий.
2. Проанализировать содержание принципа историчности научного познания в его связи с концепцией исторической поэтики у А.В. Михайлова.
3. Эксплицировать проблемно-тематическую адресованность его подхода к литературоведению и, в частности, направленность его полемики. Рассмотреть философско-методологические принципы русской и немецкой традиции, актуализируемые ученым, и обозначить его важнейшие теоретические ориентиры.
4. Соотнести концепцию исторической поэтики у А.В. Михайлова с теми направлениями русского литературоведения 1960-1990-х годов, в рамках которых решались – в той или иной мере – аналогичные научные задачи, и осуществить их сопоставительный анализ.
Положения, выносимые на защиту
1. Цель, направляющая всю работу исследователя по исторической поэтике – включение в ее теоретический опыт представлений об историчности научного сознания.
2. Содержание созданных А.В. Михайловым понятий и их методологическая интенция указывают одновременно на творческую направленность его подхода, и на его внутреннюю адресованность и полемичность. Объектом полемики выступают две противоположные методологические тенденции. Это, с одной стороны, литературоведческая герменевтика, с другой – «советский» историзм. Суть полемики открывает направленность методологических усилий ученого: стремление разработать пути к постижению «авторского» смысла произведения. Дискуссионное обсуждение и сопоставление «историчности» и «историзма» задает движение и логику разработки исследователем его собственной концепции науки.
3. Сущность научного метода А.В. Михайлова – «разделение горизонтов». Это позволит «историзму» осуществлять «обратный перевод» произведения с языка его культуры на язык современной мысли.
4. Ключевые методологические положения ученого дают основание утверждать, что в его работах продуман принцип историчности, потенциально обеспечивающий релевантность результатов научного исследования произведений прошлого.
5. Сопоставительный анализ работ изучаемого автора с другими исследованиями по исторической поэтике (19601990е годы) показывает: принцип историзма постепенно менялся по существу и на путях объединения исторического и системного подходов становился историчной «внутренней мерой» науки.
6. Подходы к решению проблемы историчности в трудах А.В. Михайлова и других исследователей взаимодополнительны, что и приводит к выводу: в русской традиции исторической поэтики сложился теоретико-методологический принцип историчности,
Апробация результатов исследования осуществлялась в докладах на российских и международных конференциях, проводившихся в разные годы в РГГУ, ИМЛИ, Санкт-Петербургском, Орловском, Тульском, Уральском (Екатеринбург), Тюменском госуниверситетах. Основные положения работы представлены в монографии и учебном пособии, а также ряде научных статей. Материалы диссертации могут иметь практическое применение при разработке общих и специальных курсов и учебно-методических пособий по теории литературы, исторической поэтике, сравнительному литературоведению, по истории науки.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех разделов, каждый из которых включает две главы, заключения и библиографии.
Основное содержание работы
Во Введении характеризуется понятие «историчности», указывающее на теоретико-познавательную ситуацию гуманитарного знания в ХХ веке и на его методологические проблемы. Затем обозначаются ключевые теоретические понятия Михайлова, образующие константные начала его концепции исторической поэтики как «науки о литературе» («науки о культуре»), и показывается их структурная соотнесенность и содержательная взаимообусловленность.
Прежде всего, пояснено, что означает «историчность» как проблема, вокруг которой строится вся предлагаемая работа. Оно было введено Э. Гуссерлем в качестве основополагающей характеристики ego, субъекта познания. «Историчность» означала ограниченность его познавательных возможностей исключительно «горизонтом настоящего», «точкой Теперь». Все, на что направлена мысль «я», будет увидено только в свете современности. В этом смысле никакой «истории» как прошлого для науки не существует; «я», способное мыслить лишь в интенции на настоящее, может познавать исключительно феномены собственного сознания – не «историю», а себя самого.
Соответственно феноменология как «строгая» наука ориентирует на методы, обеспечивающие чистоту наблюдаемых феноменов. «Феноменологическая редукция» требует «вынести за скобки» все то, что к содержанию сознания «я» не принадлежит. Это весь внешний по отношению к «я» мир: принцип «эпохэ» налагает запрет на любые суждения об «объективной» действительности как заведомо ненаучные, ложные. Поэтому «истории» в значении «прошлого» на уровне предмета науки просто не существует – она находится за «горизонтом настоящего» и феноменологически познана быть не может.
В дальнейшем развитии идея Гуссерля постепенно оформилась в одно из основоположений гуманитарных наук в целом (Гадамер), согласно которому «исторический» смысл созданного в прошлом текста недоступен для науки, поскольку сегодня он не может быть корректно верифицирован – в силу «историчности историка» (Хайдеггер). Его интерпретация будет не исторически достоверной, а сугубо современной, и как раз в том, насколько она актуальна, и состоит ее научное значение.
Герменевтические идеи, безусловно, не прошли мимо внимания русских исследователей, но сказать, что рецепция была активной или достаточно предметной, нельзя. Тому были свои причины, и политические, и научно-мировоззренческие. В «Ответе на вопрос редакции “Нового мира”» Бахтин, как известно, писал о «переакцентуации смыслов» произведения в ходе истории и об их «обогащении», и это был своего рода «ответ» и на вопрос об историчности научного сознания. Однако подчеркнем: для Бахтина смысл «обогащается», а не искажается, то есть он очевидно доступен; «историчность» в аспекте познавательной границы здесь не актуализирована.
Впоследствии это суждение Бахтина стало чуть ли не хрестоматийным, но при самом широком цитировании так и не привело к углублению разговора. Дело в том, что понятие историчности жило в русской культурной традиции (и у Бахтина – см. «Формы времени и хронотопа в романе») в собственном, совсем не герменевтическом значении, и указывало на историческую достоверность изображенного в произведении мира – сюжетов, героев, образа действительности в целом. Тем самым оно имплицитно утверждало в качестве бесспорной способность современного исследователя «объективно» судить о прошлом; эту способность догматически превращал в обязанность «советский» историзм.
Но совсем иначе звучит понятие историчности в работах А.В. Михайлова. Он рано смог увидеть в «историчности» настоящую проблему, настоятельно требующую разрешения именно в России. В чем она состояла, можно понять, сопоставив его суждения, с одной стороны, об «историчности», а с другой – о цели литературоведческого исследования. Так, ученый подчеркивал историчность «основных слов нашей науки», закрывающую возможность «непосредственного» понимания произведения, поскольку в ходе истории смысл текста «до неузнаваемости меняется». При этом цель науки – раскрыть то, что «заложено автором», «задуманный автором смысл». Но если он меняется «до неузнаваемости», то различить во всех исторических переосмыслениях голос автора невозможно.
Вот тут и открывается вся настоятельность проблемы. Русское литературоведение на протяжении века было твердо ориентировано как раз на «авторский» смысл произведения. Если же посмотреть с «западной» точки зрения, то оказывается под вопросом собственно «научность» нашего литературоведения, релевантность чуть ли не всех исследований литературы прошлого. Ни «не заметить» этого положения вещей, ни согласиться с ним А.В. Михайлов, как показывают его работы, не мог. И он последовательно обращается к опыту русской исторической поэтики как той национальной научной школы, в которой еще во времена Дильтея и Гуссерля складывался собственный подход к «авторскому» смыслу произведения. И свою задачу он увидел в том, чтобы актуализировать этот опыт и на его основе включать новое представление об «историчности историка» в современное теоретическое мышление, в его методологический принцип – «историзм».
Его взгляд на метод науки о литературе определяется задачей, противоположной в сравнении с немецкой традицией историчности, и потому дает другое решение вопроса, подготовленное русскими мыслителями на протяжении века. Оценить репрезентативность этого решения будет возможно, если реконструировать концептуальное единство исследований А.В. Михайлова по исторической поэтике. Отсюда определяется структура основной части диссертации: здесь последовательно рассматриваются представления ученого о предпосылках, основаниях, предмете и методе науки о литературе.
В первом разделе «Историческая метаморфоза слова: предпосылки, основания и предмет исторической поэтики», включающем две главы, выявляются теоретические основоположения концепции А.В. Михайлова.
Глава 1. Предпосылки и основания исторической поэтики.
§ 1. «Субстанциальное мышление истории» как предпосылка исторической поэтики. А.В. Михайлов называет историческую поэтику «задуманной, но не реализованной дисциплиной», поскольку в ней на сегодня «нет» методологии, адекватной представлению об историчности – как произведения, так и самое науки – требующей интерпретировать «смысл» не по правилам современной теории, а из его истории. В том, что история литературы и ее теория разделены на две самостоятельные дисциплины, Михайлов видит кризисность современной науки: «Теоретическое противопоставляется эмпирическому», и возникло «разделение ученых на сорта, когда один только обобщает, а у другого – только черновая работа»[2]. Исследователь полагает, что налицо «раскол мышления истории», который привел к тому, что «сущность истории оторвалась от ее фактов», и «идея отпала от материала»; поэтому историческая поэтика, по его убеждению, и остается по сути нереализованной.
Представления об истории или, по Михайлову, «мышление истории», выступают «онтологической предпосылкой» любой гуманитарной науки, и науки о литературе в том числе. Какое же «мышление истории» реализовало в свое время историческую поэтику, создало для нее продуктивную предпосылку? Этот вопрос угадывается в логике монографии «Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры», и то, как автор его разрешает, позволяет увидеть исходный содержательный момент его собственной концепции.
В Германии на рубеже XVIIIXIX вв. возникло целостное видение культурной истории, включавшее мысль об историчности литературных явлений (Шлегель). Но к концу века, когда литературоведение оформилось в качестве «позитивной» дисциплины, эта предпосылка науки была забыта, и «принцип историзма зависел уже от позитивистски успокоенного, ставшего равнодушным образа истории» (с. 65). Историзм стал «узким», «бессодержательным», «сухим», «пресным», и живое чувство историчности было утеряно: «идея» и «материал» разошлись.
Ту же тенденцию Михайлов видит и в ХХ веке – в «сознательной установке на анализ отдельного произведения» (Г. Мюллер, Э. Штайгер, Ф. Мартини) и в литературоведческой герменевтике, «аисторично» снимающей дистанцию между «своим» и «чужим». Все это обусловлено «мышлением истории», которое присуще немецкой национальной традиции в целом. Ее общая черта – соотносить все индивидуальное с «вневременной абсолютностью», когда «конкретность бытия» выводится «из идеи, из логоса, из Всего», и уже «нельзя сказать, что „Все“ исторично» (с.92). Потому историческая поэтика, задуманная В. Шерером практически одновременно с Веселовским, в Германии так и не смогла сложиться.
Обратившись к русской традиции, ученый выявляет по сути противоположное «мышление истории». Это «субстанциальность», чувство «изначальной целостности бытия», в котором все «отдельное» органично сливается с «общим», а не противопоставлено ему. Карамзин, Гоголь, Пушкин, Батюшков, Баратынский, Тютчев, Фет, Гончаров, Достоевский воспринимают творчество как «свободу», и история переживается «свободно» от существующих вне ее неподвижных начал, от «вечности» (работы «Н.М. Карамзин в общении с Гомером и Клопштоком»; «Гоголь в своей литературной эпохе»). «В русской мысли идея историчности глубоко сливается с бытием»: на основе этой «онтологической предпосылки» в России развивались идеи А.Н. Веселовского. Поэтому именно «субстанциальное мышление истории» выступает для Михайлова творческой предпосылкой исторической поэтики.
Исследование истории науки в Германии Михайлов вел «в интересах науки русской». Весь ход его мысли показывает, что эти слова означают: в опоре на неправомерно забытый «субстанциальный» опыт русской традиции историческая поэтика сегодня снова может стать «реализованной».
§ 2. Основания исторической поэтики: «история как окружающее». Соответствующие идеи А.В. Михайлова рассматриваются здесь в контексте той немецкой традиции, для которой определяющую роль играло представление об историчности научного сознания (Гуссерль, Хайдеггер, Гадамер).
Историческая» поэтика должна основываться, по мнению Михайлова, на определенном представлении об истории, от которого зависит, в свою очередь, и сама способность научного сознания быть «историчным». «Субстанциальное мышление истории», очевидно, не может выступать основанием в силу того, что в нем фиксируется только некое общее ощущение по отношению к истории; это скорее интуитивное ее видение, нежели осознанное убеждение, требующее философской и методологической продуманности. Мышление истории, чтобы стать «фундаментом» науки, должно, по-видимому, быть конкретизировано, содержательно прояснено. И историю при этом следовало бы представлять так, чтобы стало возможным найти адекватный подход к смыслу произведения в свете его историчности.
Ученый считал, что этим условиям отвечает представление об истории как «смыслопорождающем процессе»: здесь «сама» история, а не ее современные интерпретаторы, ограниченные рамками собственных теорий, «порождает» историко-культурные смыслы. Но пока эта его мысль не соотнесена с отечественной научной традицией и философски не укоренена в ней, она остается лишь одной из современных теоретических установок, весьма далекой от роли основоположения исторической поэтики. Концепция истории как смыслопорождающего процесса обретет свою теоретико-методологическую перспективу в том случае, если ей найдется содержательная опора в самой исторической поэтике – может быть, до времени не востребованная, пока еще не замеченная и не выявленная, но появившаяся уже на ранней стадии науки. Тогда это действительно ее «фундамент», который ведь нельзя выдумать заново, а можно лишь найти, раскрыть как «основание», сложившееся изначально.
Эта задача, безусловно, требовала обращения к более широкому, чем сугубо русская традиция, научному контексту. В первые десятилетия ХХ века проблема «полагания нового начала» была одной из самых актуальных для гуманитарных дисциплин и прежде всего для философии. В этой ситуации категория историчности получила, как известно, принципиальное значение, сначала в работах Э. Гуссерля, затем М. Хайдеггера и Г. Гадамера, с идеями которых размышления А.В. Михайлова, без сомнения, соотнесены. Но в центр своего внимания он ставит сочинения Г. Шпета, поскольку именно в них он находит основополагающий момент для «фундамента» исторической поэтики.
Особое значение концепции истории Г. Шпета для Михайлова обусловлено тем, что эта концепция, имея феноменологические корни, была, тем не менее, сформирована «онтологизмом русской традиции». «В таком онтологизме традиционно русская субстанциальная цельность, – отмечает Михайлов, – как мыслительная основа еще усилена и философски прояснена[3]. Шпет, по мнению ученого, «одновременно оставался верен Гуссерлю этапа его классических довоенных трудов и был исключительно своеобразен» (с. 533). Осмысление действительности как исторической, – говорит он, – «должно было резко контрастировать с аисторизмом мышления довоенного Гуссерля». По Гуссерлю, историчность принадлежит к структуре ego, это его априорная черта. Потому и наука должна быть не эмпирической, а априорной, и ее главной целью является описание не событий или фактов, а «образцов», которым эти факты следуют, а именно неизменных, вневременных сущностей феноменов: они не будут искажены историчностью сознания и, следовательно, явят достоверные результаты исследования. Путь к научно обоснованному познанию лежит, таким образом, через отказ всему эмпирическому в смысловой значимости.
То, что историчность кладет пределы нашему пониманию, для Михайлова не подлежит сомнению, но этот тезис ведет к иным, чем у его немецких предшественников, выводам. К произведению прошлого следует суметь подобраться как бы «изнутри» истории, а для этого ее нужно представлять вне всякой априорности, то есть найти ее «основание» в ней самой. И здесь получает свое принципиальное философско-методологическое значение мысль Г. Шпета: «История ведь и есть в конце концов та действительность, которая нас окружает и из анализа которой должна исходить философия» (с. 528).
«История как окружающее»: таково основание науки, формулируемое Михайловым в связи с этой полемикой Шпета с Гуссерлем. Чтобы понять историю, нужно искать ответ «у нее самой», а не с помощью наших представлений, будь то теоретических или эмпирических. И здесь тоже мысль Шпета дает предметные ориентиры: «культурное сознание», в котором взаимодействуют все «части» действительности, и Слово как его выражение. Слову доверено устанавливать «порядок» в содержании культурного сознания и его формах. Слово (то есть и мысль «субъекта») «вписано» в культуру, культура – в меняющуюся «действительность», действительность – в историю как целое. «Это главное, – писал Михайлов, – осмысление действительности как исторической» «в резком контрасте с аисторизмом Гуссерля». История тем самым уже не «горизонт познания», заведомо ограниченный и ограничивающий, а часть предмета научного исследования, внутри которого оказывается Слово, понятое в широком культурном плане.
Поиск неаприорного подхода к изучению истории культуры определяет отношение Михайлова и к последующей традиции «историчности». Для него стало глубоко значимым новое решение проблемы, данное М. Хайдеггером в книге «Бытие и время» (1927) и в более поздних работах, к которым мы также обращаемся: не ego, а «бытие-здесь», свободное от априорности, выдвигает философ на первый план. Историчность раскрывается как «фундаментальный способ человеческого существования», которому не предпослана никакая трансцендентальная структура. История есть история Бытия, заведомо превышающего все претензии сознания субъекта на раскрытие (философской, научной) истины.
Историчность и для Хайдеггера остается горизонтом понимания в том смысле, что ограничивает его возможности, но в то же время указывает уже не на неснимаемые пределы познания исторических феноменов, а на необходимость нового продумывания «истины и метода» гуманитарных наук. Г.-Г. Гадамер, осуществляя «возвышение историчности до герменевтического принципа», раскрыл её как «условие понимания» и выявил ее методологически продуктивные коннотации по отношению к опыту искусства, истории и философии. Он опирался при этом на описание «предструктуры понимания», сделанное М. Хайдеггером, что позволило обосновать «традицию», «предание» как такой фундамент «наук о духе», который потенциально несет в себе «истину» и этим изначально определяет возможность ее исторического познания. Все эмпирическое, то есть фактическая сфера действительности, сюда не входит и не может войти – как раз потому, что доступ к истории Бытия приоткрывается только в философии как «мышлении Бытия», а значит, в языке, Логосе.
Значимость идей Гадамера для размышлений Михайлова об историчности Слова очень весома, но его подход представлялся русскому ученому чуждым из-за «априорного» видения языка-Логоса, «предзадающего» мир истории как преемственное единство. Михайлов же различал в истории Слова такие его «превращения», которые делают вопрос о преемственности по меньшей мере проблематичным. Этим объясняется его оценка герменевтики как «релятивизирующей» историю.
Истолкование Михайловым мысли Шпета об истории определяется тем, что проблема историчности к этому времени (работа о Шпете написана в середине 1980-х) уже имела достаточно долгую исследовательскую традицию. В итоге стало очевидно: как бы ни менялось основоположение науки и независимо от того, что именно кладется в ее основу – ego, или Бытие-здесь, или Предание, – для исследователя в его стремлении к познанию прошлого историчность выступает в качестве определенного запрета. Но очевидным стало и другое: историчность рассматривалась лишь на уровне личного сознания, «субъекта». Это и объясняет ее запретительную, ограничительную функцию. Познающему сознанию, историчному по своей природе, противостоит, с такой точки зрения, нечто (природа, социальный мир, наука, искусство) «внеисторичное», подчиненное каким-то другим законам, чем сознание исследователя.
А.В. Михайлов решает эту проблему следующим образом. Он выявляет общее, единое основание, которому подчинены в равной мере и «субъект» познания, и его «объект» – история как эмпирическая действительность. И то, и другое включено в онтологическую сферу истории как «смыслопорождения»; они «историчны» в том отношении, что «сама» история ими управляет. При этом очень важно, что история, как кажется, – единственное из возможных оснований науки, претендующей на историчность, которое не несет в себе априорности, поскольку онтологически она – беспрерывное изменение, неостановимое и непредсказуемое превращение самой действительности.
Потому история и может быть понята не как прошлое, замкнувшее на себе свои «смыслы», а как «жизнь», как «окружающее» – и нас сегодня, и произведения давно ушедших эпох. Таким образом, „онтологическая предпосылка“ отечественной науки (свойственное ей „субстанциальное мышление истории») определила „основание“ этой науки – целостное видение истории как „окружающей действи-тельности“, „жизни“. В зависимости от этого оказываются и представления о предмете науки о литературе.
Этот аспект мы рассматриваем в главе 2 «”Движущееся содержание” как предмет исторической поэтики».
§ 1. Предмет исторической поэтики по А.Н.Веселовскому. Субстанциальность исторического видения, по мнению А.В. Михайлова, выразилась в том, что Веселовский соотносит предмет исторической поэтики со всем целым культуры. Создатель этой дисциплины осознал «потребность в соопосредовании всех без исключения сторон культурной истории», причем объединяющим началом выступает «слово». Продолжение и развитие этой мысли Михайлов находит у М.М. Бахтина, разработавшего понятие «о слове социально-функционирующем» и отмеченном «значимостью и весомостью самостоятельной культурной силы (параметра социальной жизни)».
§ 2. Предмет исторической поэтики в концепции А.В. Михайлова. По мнению Михайлова, предмет исторической поэтики должен сегодня видеться так, как представлялось Веселовскому. Это широко понятое Слово, к которому стягивается все целое культурной истории, создаваемой «общественным сознанием» в его сменяющих друг друга «формах». Но в него должно войти и «осознание историчности всякого факта науки». Поэтому, с точки зрения Михайлова, его следует назвать «движущимся содержанием». Предмет науки представляет собой многоуровневое целое: первый уровень – собственно «литература, словесность», второй – «осмысление литературы» (теория и история литературы), далее – «история науки о литературе» и, наконец, «историческая поэтика».
Структура предмета очевидно усложнилась, но единство включенных в него областей знания задано Словом: все входящие в «предмет» дисциплины укоренены в нем и создают историю его изменяющихся форм. Таким образом, предмет исторической поэтики в концепции Михайлова может быть обозначен как «Историческая метаморфоза Слова[4] ».
Чтобы выступать не «априорным», а историчным «первопринципом» науки, художественное и научно-теоретическое начала должны объединяться в Слове на «движущемся» основании, то есть таком, которое было бы адекватно имманентным законам истории. Михайлов считал, что принцип историзма не удовлетворяет этому требованию, так как учит видеть в литературной истории линейную смену направлений, у каждого из которых свой «набор» устойчивых, статичных черт и признаков. В полемике со сторонниками как подобного, так и синхронно-системного подхода (И.П. Смирнов) Михайлов ставит вопрос о «диалектике части и целого». Опираясь с одной стороны на Гегеля, с другой – на опыт отечественной традиции науки (Веселовский, Бахтин), ученый разрабатывает диалектические принципы в изучении истории Слова. Гегелевские понятия и категории получают в его интерпретации «жизненный» смысл. Так, представление о диалектическом «переходе» Слова из одного состояния в другое позволяет имманентно связать между собой части и целое – все «отдельные» эпохи, весь «движущийся материал» исторической поэтики в общем становлении литературного процесса.
«Слово» тем самым выступает уже не как всеобщее и «готовое» (А.Н. Веселовский), а как исторически изменчивое. Обозначая общие представления о «правилах» творчества, оно имеет особую «устроенность» в разные исторические эпохи. Ключевая характеристика, которую дает Михайлов общему для эпохи «слову» – это не некие устойчивые «нормы», а «направленность на историю», в чем и состоит вся суть дела. В произведении «осмысляется» история, – подчеркивал он, и тут общее для эпохи Слово ничего не может нам сказать заранее и потому не перекроет дороги к «авторскому» замыслу. Ведь речь идет не о «вообще» истории, а только о той, что «окружает» определенное произведение. Это «почва», действительность определенной культурной эпохи, включающая все «фактическое», что в ней участвует и ее создает (социальные, бытовые, биографические и литературные реалии), и потому ее «осмысление в слове» будет всегда глубоко личностно, индивидуально.
Так понятое Слово потенциально уже создает верифицирующий критерий «движущегося» предмета науки. Но насколько он реализуем в методологическом отношении? С целью точнее раскрыть этот момент, мы обращаемся к «немецкому» контексту вопроса. Обсуждение «истинности» исторических исследований в ситуации «методологического кризиса», создаваемого «историчностью историка», шло в Германии особенно активно в 19701980-е годы (Р. Фирхаус, Ф. Зенгле, Г. Яусс, В. Мюллер-Зайдель и др.). Общим для целого ряда дискуссий можно считать вывод: «Мы уже находимся “по ту сторону” историзма, но у нас еще нет теории исторического познания»[5]. То же можно сказать и о более поздних работах немецких исследователей (Х. Бройер, К. Тайле).
А.В. Михайлов принимал во внимание этот научный опыт, о чем отчетливо говорят некоторые его суждения, и потому основательно продумывал «теорию исторического познания» Слова. В опоре на традицию русской науки ему удалось увидеть Слово как диалектически изменчивый (так схватывается «целое» истории литературы в ее непрерывном историческом изменении), и в то же время всегда «направленный на историю» во всей ее эмпирической полноте (этим фиксируется историческая уникальность, неповторимость Слова в «части» – в отдельном произведении), «первопринцип словесности». Теперь нам предстоит понять, какие методологические перспективы отсюда возникают.
Об этом говорится в § 3 «Герменевтическая рефлексия как “истина метода”» и § 4 «Подход А.В.Михайлова к проблеме метода».
Вопрос о методологическом подходе к изучению произведений прошлого в трудах Михайлова тесно связан с немецкой герменевтикой. Потому на первый план для нас выходит книга Гадамера «Истина и метод» (1959), ведь именно в ней проблема метода гуманитарных наук поставлена в зависимость от историчности научного сознания. Мы обращаемся также и к более поздним работам Гадамера (1980е – начало 1990-х), где уже была учтена научная рецепция «Истины и метода».
Чтобы «удовлетворять требованиям историчности понимания»[6], метод гуманитарных наук, – подчеркивал Гадамер, – требует отказа от поиска «объективного», исторически достоверного знания. Напротив, основополагающее условие понимания – «субъективность» современного интерпретатора текста. Потому о «методе» в техническом смысле, как о системе общезначимых аналитических процедур, говорить нельзя. «Герменевтическая рефлексия» также служит целям «строгой» науки, она предписывает исследователю обязательное осуществление «контроля» над собственными «предрассудками» для точности «вопроса», направляемого тексту, но никогда не приведет к мысли «автора». Результатом ее применения в любом случае будет другая, современная мысль, и «слияние горизонтов» интерпретатора и текста, рождающееся благодаря «автономности» смысла произведения по отношению к окружающему его историческому «миру», есть единственно возможный и в силу этого «истинный», то есть научно значимый, путь нашей встречи с прошлым.
В работах Михайлова вопрос о методе решается в глубоко содержательном диалоге с Гадамером, включающем в себя и острую дискуссию. Многие положения герменевтической теории вошли в методологические суждения ученого: прежде всего это представление об онтологическом родстве философски-рефлексивного и литературного, образного мышления; затем – методологическая правомерность интуиции в науке, и некоторые другие моменты. Но свой подход к проблеме метода Михайлов строит иначе: онтологическое единство «слова поэзии» и «слова теории» определяется для него не из автономности Слова по отношению к действительности, а напротив, из «направленности» на жизнь и «окружающую» историю.
Мы видим, что подход А.В. Михайлова имеет преемственный по отношению к Гадамеру характер. Именно Гадамер указал на онтологическое единство понятийной и художественной мысли, из чего с непреложностью следует, что «теория» Слова, Логоса не может быть противопоставлена его «истории»; она неспособна функционировать на уровне «объективного» метода исследования. «Объективный» метод в гуманитарных науках, как всесторонне раскрыл Гадамер, вообще невозможен – этого не допускает историчность как способ бытия Логоса. Логос-«предание», имеющий словесную природу, создается и теоретико-рефлексивным, и творческим мышлением. Но и понятие, и образ историчны – потому для решения проблемы метода необходимо отказаться от теоретико-познавательной точки зрения на него как систему технических приемов, сложившихся за пределами произведения в виде «данных» и «готовых». «Метод» всегда только создается в процессе изучения произведения рефлексивным усилием мысли интерпретатора, направленным к историческому горизонту произведения и ведущим в конечном итоге к слиянию горизонтов текста и его исследователя. Иначе говоря, метод «входит» в само исследование: по мере того, как разрабатывается и уточняется «вопрос» интерпретатора, будет изменяться и «метод», с помощью которого должен раскрыться «ответ» текста. Поэтому перед нами не «метод вообще», а «герменевтическая рефлексия».
Интерпретатор «сопринадлежен» тексту, – акцентирует Гадамер. Неизбежная субъективность его «вопроса» оборачивается единственно возможной формой осуществления понимания как такового. Ведь «вопрос» никогда не «дан» «объективно», он обязательно «субъективен». Поэтому и вся логика исследования будет «субъективно», т. е. всегда по-разному, следовать методологическим ориентирам, которые задает исторический горизонт, с одной стороны, текста и, с другой – интерпретатора. Конечно, такой «метод» не может быть заранее известен исследователю, его вообще не может быть «заранее» в научной теории. Но «герменевтическая рефлексия», безусловно, даст научно достоверные результаты, поскольку содержит в себе сам критерий их достоверности. Этот критерий заключается в точности соотнесения разных «исторических горизонтов», обеспечивающей, посредством приобщения произведения к «современному опыту», такое его понимание, которое, как бы «дополняя» смысл, этим его и раскрывает.
Бытийное единство творческой и теоретической мысли, раскрытое Гадамером, становится для А.В. Михайлова исходным моментом его собственной концепции. Оно позволяет ему выявить «сопринадлежность» истории литературы и ее теории, «предмета» науки и ее метода. Гадамер показал также, что историчность, равно присущая и аналитически-рефлексивному, и художественному мышлению, кладет запрет на объективирующий теоретико-познавательный подход и, напротив, требует «субъективации» методологических установок научного сознания – его открытости неготовым и изменчивым формам «метода». На этом основании Михайлов ставит вопрос о «движущейся», а не статически-неподвижной «мере», и продумывает возможности ее создания.
Но если для Гадамера историчное единство Логоса задается «автономностью», «самозамкнутостью» как философского, так и поэтического языка, то Михайлов убежден в обратном: Слово для него направлено на «окружающую» произведение историческую «жизнь». Поэтому все «особенное» в произведении будет заключаться в неповторимости художественного осмысления в нем истории, что ставит перед исследователем задачу не «слияния» горизонтов прошлого и настоящего, а их последовательного разделения.
Чтобы это осуществить, науке нужна особая, «историчная» мера смысла – такая, что обоснует возможность связывания, соотнесения между собой непрерывно «движущегося» предмета и его научного осмысления. Тем самым науке, чтобы соответствовать своему предмету, тоже придется стать «движущейся».
Изучая наследие исторической поэтики в целом, Михайлов пришел к выводу, что существуют два противоположных варианта подхода к произведению. В одном случае «первый шаг» делается «от прошлого», и содержательным мерилом истории литературы выступают ранние стадии словесности (А.Н. Веселовский); это «историческая поэтика – 1». Второй вариант, «историческая поэтика – 2», напротив, предполагает «шаг от современности», и произведения любой эпохи рассматриваются в свете той ценностной меры, которую задают исключительно теории наших дней. По убеждению Михайлова, ни то ни другое не отвечает «движущейся» природе предмета науки о литературе, поэтому ее «первоочередной» задачей он называет «сближение, опосредование истории и теории литературы».
Суть этой формулировки, мы полагаем, такова: «теория» противостоит «истории» литературы до тех пор, пока создает «неподвижные» методологические концепции – не сориентированные на исторически изменчивое Слово и на ее собственную историчность. Налицо конфликт между предметом науки и ее методом, и способ его разрешения, очевидно, должен заключаться как раз в «сближении» предмета и метода. Оно произойдет при условии, что место объективирующей и «неподвижной» займет «движущаяся», историчная мера.
Концепция метода исторической поэтики, созданная А.В. Михайловым, рассматривается во втором разделе «“Движущаяся мера” (методологический принцип исторической поэтики)».
Глава 1. «Перекрестное освещение» Слова.
В § 1 «Перекрестное освещение» сначала рассматривается предложенный ученым критерий «точности» методологического принципа науки. «Литературоведение прилагает движущуюся меру к движущемуся содержанию, – подчеркивает он[7]. Соответственно, «неточность» возникнет, если «исследователь стремится остановить процесс как объект, не соразмеряет фрагмент со смыслом целостного процесса, подчиняет отдельное отвлеченной формуле». Точность же «состоит в том, что все отдельное постоянно соопределяется с историческим целым».
Поэтому знание науки, по мысли А.В. Михайлова, «складывается в динамическую соопределенность» и «диалектическую систему», означающую взаимоопосредование в исторической поэтике «шага от прошлого» и «шага от современности». Основой для «опосредования» выступает принцип историзма. В соответствии с историчностью предмета науки он должен стать «движущимся» принципом, содержание которого изначально «не задано», и каждый раз, в свете новой исследовательской задачи, может стать другим. Принцип историзма «требует, – писал Михайлов, – чтобы исследователь не пользовался им как чем-то готовым и сложившимся, а разбирался в тенденциях самого исторического сознания, в изменениях или даже кардинальных метаморфозах образа истории»[8].
Новая методологическая направленность принципа историзма состоит, тем самым, в том, что с его помощью выявляются метаморфозы Слова в связи с определенной исторической его функцией. Для того, чтобы принцип историзма стал «историчным», в нем должны быть учтены оба «первых шага» исторической поэтики – и «от прошлого», и от «современности»: «Слово[9] » нужно «подлавливать в его перекрестном освещении»[10], – писал Михайлов. Задача историка культуры, – считал он, – «познание закономерного, исторически меняющегося художественного произведения», представляющее «процесс соединения двух смысловых линий – одной, идущей от прошлого, в нем коренящейся, и другой, идущей от настоящего, от мировосприятия современности»[11].
«Перекрестное освещение» тем самым означает, что «луч от прошлого» проявит и высветит историческое состояние Слова, а «луч от современности» сумеет направить взгляд так, что станет возможным видеть и понимать это другое, утраченное состояние Слова. Их «совмещение» создаст «меру», адекватную историчности литературного произведения. Как видим, принцип историзма должен получить смыслоразличительную функцию. Задачи последовательной экспликации его теоретико-методологического содержания, форм применения и результативности определяют логику данной главы.
«Шаг от прошлого» (§ 2) призван обеспечить подход к произведению изнутри его эпохи, то есть из исторического горизонта «автора». «Никакое произведение не может просто так, каким-то чудом, вырваться из своего круга, оторваться от самого принципа, направляющего осмысление действительности», – полагает Михайлов. Раз в «принцип» входят общие для данной эпохи представления о Слове, то задавать меру «смысла» произведения должны не современные, а «старые» литературные теории. Поэтому «теоретическая поэтика в ее исторически существовавших формах тоже должна стать предметом исторической поэтики» «как особый материал литературного сознания»[12].
Заметим, что здесь не сказано нечто исключительно новое: изучение разных исторических типов Слова ведется в науке давно и успешно; Михайлов подчеркивал в этой связи значимость работ Э. Курциуса, С.С. Аверинцева, Ф. Зенгле[13]. Но утверждать, что тем самым историчный подход уже найден, все же нельзя. Ведь знание системных особенностей того или иного типа Слова не объясняет его динамики – того, как и почему один тип сменяется другим. Без внимания остается главное – сама историчность Слова, непрерывность его изменений.
Поэтому в работах А.В. Михайлова на первом плане оказывается исследование переходных эпох: не «общее» Слово как таковое, то есть не система эстетических ценностей эпохи, задает «автору» горизонт его мысли, а язык культуры этой эпохи. Ведь «думает» писатель именно на нем, тогда как литературные нормы он учитывает скорее бессознательно – как правила грамматики. «Общее» для эпохи Слово лишь одна из его частей, претерпевающая трансформации в силу тех изменений, которые происходят с языком культуры в целом.
С точки зрения Михайлова, целостность языка культуры создается его основаниями – мировосприятием, отличающим данный тип культурного сознания. Сущность «оснований» – это «мышление истории»: именно оно, изменяясь вслед за изменениями «жизни», приводит к ее «переосмыслению», вызывающему «метаморфозу» Слова.
История, по словам ученого, – «не такой момент произведения, который в нем может быть, а может и отсутствовать»[14]. Он отмечает: «В произведении много голосов, но главный, соединяющий их все и задающий меру их, – голос самого произведения» как «целостности видения и осмысления исторической жизни». Таким образом, «шаг от прошлого» означает, что подход к произведению нужно искать в языке культуры, определяемом «мышлением истории» в данную эпоху.
«Шаг от современности» (§ 3) включает в себя ряд теоретико-методологических процедур. Поскольку «история» осмысляется «автором» на языке его времени, писатель и его современный исследователь мыслят на разных языках: произведение и «понятно» лексически, и одновременно его смысл как бы зашифрован на языке неизвестном и мертвом. Как видим, современный интерпретатор имеет дело не с преемственностью традиции мысли, а с конфликтом языков разных культур. При этом задачу исторической поэтики Михайлов видит в «восстановлении правды», «первоначально задуманного смысла произведения искусства»[15]. Чтобы встреча с языком чужой культуры потенциально могла состояться, необходимо эксплицировать ее обязательное условие – ситуацию конфликтности смыслов.
Отсюда изначальная установка на «обратный перевод». «Главный метод истории культуры как науки, – отмечает Михайлов, – это обратный перевод, поскольку вся история заключается в том, что разные культурные явления беспрестанно переводятся на иные, первоначально чуждые им культурные языки ‹…›. Надо учиться переводить назад и ставить вещи на свои первоначальные места»[16]. «Обратный перевод», таким образом, необходимо вступает в область «движущейся меры».
Язык современной мысли, как показывает исследователь, нивелирует смысловые различия между «мышлением истории» в разные культурные эпохи, и потому «средствами нашего родного языка» нельзя постигнуть смысл произведений. «Обратный перевод» как «метод истории культуры» означает, что сам язык науки должен быть принят во внимание, и рефлексия, на него направленная, – один из методологических моментов «движущейся меры».
Для Михайлова такая рефлексия начинается с анализа отношений «своего» и «чужого» в современном научном сознании. При этом понятия «чужого» он обычно избегает. Вероятно, потому, что «чужое» в традиции философской герменевтики понимается в неразрывной связи со «своим», поскольку их сближение – цель интерпретации. Имея в виду противоположную цель, ученый подбирает для обозначения отличных от современности культурных миров другое понятие – «иное»[17].
«Иное, – говорил Михайлов на одной из своих лекций (3 декабря 1994), – великая сила», позволяющая «открывать окна» в историческое сознание прошлого. «Как только мы начинаем смотреть на давнее прошлое как на другое, по меньшей мере, равноправное с нами, а возможно и наделенное правами бльшими, все должно измениться», – писал он С.Н. Бройтману (письмо от 8.12.1993). Понятием «иного» акцентируется резкая противопоставленность разных культурных языков, создающая «границу» между ними.
Специально этому понятию посвящены работы «О. Павел Флоренский как философ границы» и «Тезисы о непостижимом». Оно получает у Михайлова двойной смысл. Конечно, это – предел, налагаемый на познание языком современной культуры. Но «границу» познания «иного» можно отодвигать – с помощью методологической установки на «фиксацию различий». «Надо искать в понятном элементы непонятного, – пояснял Михайлов, – искать то, «что не совпадает с нашим внутренним опытом». Отсюда следует, что поиск смысловых различий между «иным» и «нашим» языком культуры не является такой задачей, которую можно было бы решить раз и навсегда. Ведь речь идет не об обогащении научного знания новыми сведениями и фактами, а о самом способе работы с ними. Обсуждается не методический прием, а методологический принцип: рефлексия собственной мысли, которая должна сопровождать каждого исследователя на протяжении всего хода его работы.
Если ученый прервет рефлексию или, пусть временно, остановит ее, «иное» тут же станет неразличимо для современного взгляда. «Всякий исследователь вынужден со всем возможным усилием совершать работу отделения своего и чужого в напряженном диалоге с прошлым, – писал Михайлов. – Работа ‹…› бесконечная, но неизбежная и единственно приносящая плоды – после того как исторический собеседник перестал быть “моим”»[18].
Очевидно, что найти отличия «иного» языка культуры возможно, если знаешь, по отношению к чему они выступают в качестве таковых. По убеждению Михайлова, вся наука, и не только филологическая, «стала постепенно осознавать, что вынуждена заниматься анализом своего языка всякий раз, когда она имеет дело с другим культурным языком»[19]. «Самоосмысление науки» оформляется поэтому как особая теоретико-методологическая задача. Для науки ее «знание себя самой предполагает самоосмысление»[20], требующее выявлять те «основания», которые задают (и ограничивают) горизонт современной научной мысли.
«Основания» науки – аксиоматические «принципы культуры», скрытые «от нас самих». Казалось бы, «историзм» как основополагающий принцип науки отменяет вопрос о «скрытом» содержании оснований. Но для Михайлова это совершенно не так; по его логике, «историзм» принадлежит к той области «само собой разумеющегося», которая сегодня нуждается в самом внимательном анализе. Дело в том, что принцип историзма в его привычном значении не дает возможности различать языки культур, напротив, он как бы «обезличивает», унифицирует их. Поэтому ученый считает важным понять, почему историзм как «первопринцип» исторической поэтики с ходом времени незаметно утратил свою потенциальную смыслоразличительную интенцию.
«Историчность», имманентная методологическому принципу русского литературоведения, в «советском» историзме была утрачена, о чем свидетельствуют его нерефлектируемые «аксиомы»: «психологизм» (убеждение, что «человек во все времена один и тот же») и «непосредственность понимания» (вера в непосредственную доступность «авторского» смысла произведения). В итоге «историзм» оказался замкнутым внутри собственного предельно узкого горизонта, что и сделало его «глухим» к голосам прошлого. Необходимо эксплицировать инерционные моменты этого методологического принципа и продумать пути его «историзации».
Анализируя общее состояние дел, ученый обнаруживает «повсеместный перенос “своего” на “чужое”». Эту «бессознательную» установку он называет «операцией обратного проецирования». Ее суть такова: «…чужое, то есть то, что принадлежит не нашей культуре и не нашему языку, мы привыкли излагать на своем языке». Отсюда постановка вопроса об историчности и относительности своего языка, о «границах его применения, о невозможности беспроблемно его транспонировать на другие языки культуры»[21].
По убеждению Михайлова, обратное проецирование «присуще культуре вообще», и его «нельзя устранить», но можно «редуцировать, ограничить», если «отказаться от накладывания на чужой язык чего-либо своего – привычек, схем, систем, отказаться в той мере, в какой это доступно и подконтрольно нам»[22]. Мы «находимся в пределах прежней инерции науки», – подчеркивает исследователь, – когда «чужой для нас истории и чужой для нас исторической ситуации мы приписываем способность подчиняться нашим понятиям и представлениям». Здесь, как мы полагаем, уже намечена предметная область научного знания, которая прежде всего должна быть взята под контроль: те понятия, в которых сегодня осмысливается история литературы – наименования литературных эпох, направлений и течений.
К рассмотрению этого аспекта мы обращаемся в параграфе 4 «“Исторический статус” слова: понятия движения». Общепринятые понятия литературного процесса, отмечает Михайлов, носят логически-классификационный характер. Но «в совокупности они не делят весь материал истории литературы по одному основанию», и «каждое совершенно особо сопрягает теорию и историю». Так, если слово «Просвещение» указывает на одну из центральных идеологем эпохи, то в понятии «классицизм» отражена не идеологическая, а эстетическая составляющая; «барокко» говорит о стилевой разнородности, тогда как «реализм», напротив, о стилистическом единстве и т. п. Но отказ от подобных понятий и попытки придумать новые ученый считает и неверным, и недопустимым, так как в терминах науки схватывается её «реальная историческая логика». Он настаивает на другом – на необходимости сделать термины «движущимися». «Назовем терминами движения те слова, которыми пользуется наука, работая с движущимся материалом»[23], – предлагает Михайлов, уточняя: каждая из дефиниций литературного процесса «впитывает в себя смысл исторического, но не может претендовать на какую-либо окончательность».
Понятия науки «не абсолютны», а «продолжают жить и как слова обычного языка», в чем состоит «их выдающееся отличительное свойство», – отмечает исследователь. Поэтому пользоваться ими нужно «в сплошной связи с обыденным языком»[24]. Если каждое из понятий «движения» имплицитно указывает на связь с языком культуры своего времени, то как раз эта связь, а не современная дефиниция эпохи, должна направлять исследователя при соотнесении произведения с «целым» литературного процесса. За понятиями движения, – писал Михайлов, – «стоят определенные жизненно-культурные единства, всякий раз устроенные по-своему, по своему складу и по своей динамике, со своим смысловым центром». Такое «единство» он обозначает как «пространство-дом».
Как видим, понятие движения направлено не на свертывание, а на максимально широкое раскрытие особого «пространства» культуры каждой эпохи. В этом состоит сущность терминов движения: они «не отрываются от непосредственных жизненных оснований и непосредственного самопостижения культуры»[25]. Для обозначения этапов литературного процесса Михайлов вводит свою метафорическую дефиницию – «пласт литературной истории». Поскольку «пласт» всегда есть «выражение исторических сил» и связан с «судьбой народа в его истории», соотносить его с представлением о «мировой» литературе нельзя, ведь в силу многонационального состава у нее нет «органической» истории. Отсюда изучение содержания «пласта» должно происходить в «горизонте национальной литературы» – это «тот круг, в котором соограничиваются и соопределяются пласты литературной истории»[26], поэтому ориентация на него позволит контролировать «обратное проецирование» со значительно большей точностью.
В итоге проведенного в данной главе исследования выявляется, что А.В. Михайлов разработал определенную концепцию метода исторической поэтики. Ее положения, полемичные по отношению к «советскому» историзму, были направлены на переосмысление методологического принципа науки в свете историчности научного сознания. В первую очередь подлежали критике социально-исторический детерминизм и «теория отражения», которые в восприятии Михайлова и делают методологический принцип науки «неподвижным», неисторичным.
Ключевые моменты здесь таковы:
1. Представлению о «линейном» развитии от низшего к высшему как прямой преемственности призвано противостоять понятие «исторической метаморфозы Слова», «кардинально» меняющей его смысл. Тем самым подчеркивается невозможность «непосредственного» понимания произведения прошлого с опорой исключительно на современные методы анализа.
2. Подход к пониманию произведения следует искать в духовных основаниях культурной эпохи и ее языке культуры.
3. Понятию «мировой литературы» с его унификационно-нивелирующим смыслом противопоставляется «горизонт литературы национальной», то есть понятие национальной традиции, фиксирующее уникальность литературной истории в каждой отдельной стране.
4. Чтобы поставить под контроль абсолютизацию современных методов как единственной инстанции истины, ставится задача «историзации» понятийного мышления науки, требующей, чтобы опорой для исследователя была не только современная терминология, но в первую очередь «понятия движения» и «ключевые слова культуры».
Поскольку концепция метода направлена на изучение «метаморфозы» Слова, то главным из «понятий движения» в исследованиях Михайлова выступает «переходная эпоха», а ее анализ получает принципиальное значение. На материале Слова переходной эпохи, в отличие от других, «устойчивых» его стадий, характер его исторических «превращений» можно, видимо, проследить достаточно отчетливо. В этом методологическая значимость работ ученого, посвященных рубежу XVIII-XIX вв.
Глава 2. «Движущаяся мера» переходной эпохи.
§1. «Переходная эпоха: методологическое содержание понятия». Для Михайлова (в отличие, напр., от С.С. Аверинцева как автора «Поэтики ранневизантийской литературы») историческая метаморфоза смыслов предполагает метаморфозу и сознания, создающего эти смыслы. Потому его подход направлен на поиск изменений в «мышлении словом» как «мере исторического самоистолкования», с которой «соразмеряются» все литературные явления определенной эпохи[27]. «Мышление словом» – не «метод», предполагающий осознанность писательского творчества, а «творческий принцип», подразумевающий присутствие и неосознанных начал. «Не сумма правил, а определенное мышление слова», по мнению ученого, «регулирует все самопостижение культуры» и потому потенциально указывает путь к произведению из горизонта его «автора».
«Принцип осмысления слова в его отношении к действительности», как утверждает ученый, – «самое глубинное основание словесности», которое функционирует как неразрывная взаимозависимость между представлениями об истории, человеке и форме («устроенности») литературного произведения. При этом «мышление словом» изменяется в ходе истории в определенном направлении, задаваемом процессом его переосмысления: оно «движется» из прошлого в будущее, к другой, новой исторической функции.
«Переходную суть эпохи» исследователь видит в том, что «уходившее в историю еще не разрушилось и не уступило место новому, а нарождающееся новое еще существенно не потеснило отходящее». Здесь «накапливаются динамические силы», «ни одна» из которых «не может одержать верх и выступить как несомненно определяющая»[28], в чем и состоит особенность «перехода». Разные тенденции «мышления словом» вступают в противоречие между собой, и единого основания, общего Слова, уже нет. Если подход к произведению из «устойчивой» (по функции Слова) эпохи предполагает его соотнесение с определенным общим Словом, то по отношению к эпохе переломной задача уже иная: предстоит соотнести такое произведение с «переосмысляющимся» Словом, с самим процессом его исторического изменения.
Характер опосредования современной писателю исторической реальности может быть различным. «Если представить себе, – пишет ученый, – что существует троякое отношение: автор – слово (язык) – действительность, то могут существовать принципиально разные отношения между этими тремя сторонами», а именно следующие. «В одном случае автор (писатель, поэт) сообщается с действительностью через слово и отнюдь не располагает прямым, непосредственным сообщением с действительностью. Во втором случае автор, напротив, установил с действительностью так называемые непосредственные отношения и, пользуясь словом, так или иначе подчиняет свое слово своему так называемому “видению” действительности»[29].
Сопоставляя уходящее «риторическое» и наступающее «реалистическое» Слово, Михайлов приходит к выводу, что «они во всем противоположны», и это «все» сконцентрировано вокруг направленности слова на «жизнь». «Закон морально-риторической литературы упорядочивал реальность совсем иначе, чем то было в эпоху реализма»: «важнее связей между вещами и явлениями в самой жизни (связей их “по горизонтали”) оказывались вертикальные смысловые связи вещей»[30].
Таким образом, в исследовании процессов переосмысления Слова на рубеже XVIIIXIX вв. предметом анализа должно стать превращение «опосредованного» слова в «непосредственное», внутренне ориентированное на изображение окружающей «действительности» с ее неизвестным, «неготовым» смысловым содержанием. Писатель должен научиться смотреть «сам», «по горизонтали», чтобы «увидеть» мир вокруг себя и суметь рассказать о нем по-своему. Следует выявить, как происходило пробуждение личного «я» автора.
Поскольку «перелом» происходит в языке культуры в целом, то, что менялось в искусстве, философии, науке, одновременно изменяется и в реальности, в «бытовом поведении» и «стиле жизни». В связи с этим возникает вопрос о методологическом ориентире, с помощью которого можно построить изучение этих столь разноплановых вещей так, чтобы эмпирическое богатство материала было сохранено и в то же время увидено в его динамическом единстве – в движении к новому «основанию» культуры. В работах А.В. Михайлова этой цели служит понятие «категориальный слом»: «главное – категориальный слом, то есть смена языков культуры на таком глубоком уровне, что ее можно рассматривать как переход к новым основным понятиям, категориям культуры»[31]. Именно эта ситуация, «переломная» для восприятия истории, акцентирована в исследованиях ученого. Он почти не затрагивает устойчивых форм переживания времени в литературе. Эта проблема была основательно продумана в трудах М.М.Бахтина, тогда как «переходные» состояния «мышления истории» не изучались совсем.
По логике Михайлова, вдение истории, человека и художественной формы внутренне взаимосвязаны. Следовательно, если обратиться к анализу того, как «ломается» эта взаимосвязь, раскроется процесс исторической метаморфозы Слова.
В § 2 «Метаморфоза Слова на переходе эпох» мы рассматриваем, как решается эта задача.
1. Слом «оснований» эпохи выявляется Михайловым на уровне принципиальных изменений в представлениях о пространстве, времени и человеке. На рубеже XVIII-XIX вв. время продолжают мыслить как устойчивое пребывание, как простую хронологическую последовательность внутренне не связанных событий. Параллельно рождается и постепенно утверждается иной взгляд: время представляют уже в процессуальном смысле, как органический рост, затем – историческое становление. В связи с этим происходит «колебание основ» и в представлениях о человеке. Сфера его личной компетенции постигается как все более широкая; осознается существенная причастность «я» к истории и социальному миру.
История тем самым как бы оказывается «под вопросом», на который нужно искать ответ, причем содержание социального «идеала» позволяет выявить исторические воззрения эпохи в их потенциальной динамике (анализ романа Майерна «Диа-на-Соре, или Странники» (1789-1793)[32]. Рождение нового (по сравнению с «мифориторическим») представления об истории здесь достаточно очевидно: она уже мыслится как нечто подвластное закону становления, который человек может и «познать», и изменить. Этот новый опыт «окружающей» истории, обретаемый личностью, начинает входить в художественное сознание как сущностное звено ее «самоистолкования».
Соответственно меняются и этические представления: «энергия отрицания», присущая культурному сознанию в целом, «расшатывает» традиционную иерархию ценностей[33]. Изменения выражаются в том, что своего рода «инстанцией» морального знания постепенно становится индивидуальный жизненный опыт личности. Работы Михайлова позволяют увидеть, что по отношению к моральной «истине» переходная эпоха неизбежно будет давать полярные решения: с одной стороны, это нигилизм как крайняя форма этического «отрицания», с другой – «разрешение противоречий» и их «снятие в художественном итоге» стиля «классической гармонии» (И.В. Гете). Так проясняется тенденция, ведущая к высвобождению личного «я» писателя из сферы топосов готового Слова.
2. Изменение языка культуры. Изучение этого процесса, как показывают работы А.В. Михайлова, прежде всего требует внимания к тому, как изменяется отношение к «классическому наследию» мифориторической эпохи. Осуществив обстоятельный анализ процессов «отчуждения» античного наследия и его перевода в иной статус в культурном сознании, ученый приходит к выводу: «Этот перелом от риторики к непосредственности слова открыл вид на все то в античности, что было на деле непосредственным или могло рассматриваться как непосредственность слова»[34].
Новая «мера» еще не создана, но прежняя уже поколеблена переосмыслением классического наследия: что было «идеалом», становится «культурной реальностью». Об этом свидетельствуют веяния моды, общий стиль жизни «по античным образцам», организующий бытовую культуру. Рассматривая стиль «как широкое социальное явление», исследователь видит главную особенность «стиля кризисной эпохи» в эклектизме как следствии того, что «наследие прошлого внедряется в непосредственную жизнь, в быт». Так создается особое «наклонение» эпохи – «направленное» движение к новой эстетической мере. В финале эпохи довершается «перестройка культуры», и «я» становится «единственной мерой всякой ценности»[35].
3. Метаморфоза Слова. Ее сущность – это постепенное превращение Слова с «заданным» смыслом в «неготовое» и «личное». Исходным моментом для рождения и последующей легитимации «индивидуальной» меры в художественном мышлении эпохи стало «непосредственное чувство», «личное впечатление», когда оно получает именно эстетическую значимость. С точки зрения А.В. Михайлова, главная в этом отношении роль принадлежит книге Вакенродера «Сердечные излияния монаха – любителя искусств» (1796). Так зафиксирована точка «перелома»: зарождение новой художественной меры – это признание «непосредственного», личного опыта человека эстетически значимым.
Ключевую методологическую роль играет при этом анализ «исторического мышления формы». Ученый показывает, что «перелом» во взаимоотношениях автора и слова произошел потому, что в конце XVIII века в соответствии с новым, «морфологическим» представлением об истории в произведении искусства стали видеть «органическое целое». Представление об «органической» («внутренней») форме помогло «поэту, художнику осознать себя подлинным создателем, творцом своего произведения» и «гением, который не заимствует готовые правила, а сам творит их и затем им следует», – отмечает Михайлов. В итоге произведение оказалось «всецело подвластным творческому “я”», и «творчество стало произвольным, самовольным и субъективным»; и произведение обрело индивидуальный облик»[36].
«Развал формы» был неизбежен, поскольку «общего критерия» для определения ее целостности уже не было и ему только предстояло сложиться. Этим объясняется «полистилистика произведения» переходного времени. По убеждению Михайлова, структурная целостность и художественное единство романного жанра будут осознаны и станут возможны лишь в середине XIX века – в эпоху реализма, на уровне ее «мышления формы», когда Слово обретет свою новую историческую функцию.
Итак, «категориальный слом» оснований эпохи привел к изменениям в языке культуры, а они, в свою очередь, подготавливали новую историческую функцию Слова. Далее мы рассматриваем, как в соотнесении с этими методологическими принципами ученый изучает отдельное литературное произведение («Римские элегии» Гете).
В целом концепция метода исторической поэтики у А.В.Михайлова основана на «разделении горизонтов» современного исследователя и «автора». Разработанный ученым принцип историчности делает возможным подход к произведению, исходя из языка культуры эпохи как исторического горизонта «автора». Эти выводы позволяют рассмотреть соотношение концепции «движущейся меры» с напряженными поисками «меры» историзма в современной исследователю отечественной науке.
Такова тема третьего, заключительного раздела диссертации «“Внутренняя мера” науки о литературе: “историчность” и “историзм”».
Понятие «внутренней меры» продумывается в нашей науке в середине 1980-х годов. ««Движущаяся мера» (А.В.Михайлов) – своего рода его аналог, сложившийся в то же время (1983). Изучаемый здесь контекст идей ученого – это ряд теоретических исследований, где также ставились, но иначе решались вопросы, связанные с проблематикой «историзма» как методологического принципа науки.
Глава 1. «Историчность художественного сознания в теоретической мысли 1960-1990-х гг.».
Понятие историчности было хорошо известно в нашей науке начиная с 1930-х годов, когда в работах О.М. Фрейденберг и М.М. Бахтина изучалась историчность сюжетов, материала произведения, художественного вдения писателя и его эпохи. Оно указывает на глубокую и всеобъемлющую связь произведения с его временем, выражаемую на разных уровнях художественного текста. «Русское» понятие историчности схватывало специфику эволюции не научного, а художественного сознания.
Однако и потребность в историчном методологическом подходе к предмету снова и снова возникала в связи с развитием исторической поэтики. Так, в «Теории литературы» начала 1960-х годов проблема историчности самой науки поставлена со всей отчетливостью. Уже в общем вступительном слове заявлено намерение опровергнуть «взгляд на роды и жанры как на априорные формы, возникшие вне исторического опыта»[37]. Сделать это авторы предполагают на основе «стремящегося к историчности мышления», чтобы создать «принцип анализа этапов изменения самой природы свойств и особенностей литературы». Без подобного принципа, сказано далее, «немыслимо стремящееся… к историчности мышление». По логике мысли авторов, для достижения поставленной цели следует соотнести системную целостность произведения с его исторической изменчивостью, то есть методологически совместить синхронное и диахронное измерения художественного творчества.
При этом в качестве основополагающего выступает принцип историзма: необходимо, исходя «из признания «познаваемости мира», раскрывать процесс развития «как ряд последовательных фаз» в смене социально-экономических «общественных отношений». Кроме того, историзм требует вести «изучение истории» «в свете опыта современности», то есть «использовать исторически высшие формы в качестве ключа для понимания исторически низших».
В основу труда в целом положена концепция «содержательной формы»: «Дело идет именно о содержательности, об определенном смысле»[38], – подчеркивают ее авторы. «Форма» для них – «отвердевшее содержание», которое по смыслу едино для всех типов той или иной формальной целостности, – таких, как род и жанр, но от ранних «фаз» литературного развития к поздним оно становится более сложным.
Концепция формы как отвердевшего содержания оказалась по-настоящему результативной в свете проблемы историчности произведения. Она привела к историзации ряда теоретических понятий (род, жанр, художественный образ); точнее обозначилось историческое своеобразие произведения. Изменился и принцип историзма. Конечно, постулировалось раскрытие «социально-исторического» содержания произведения, которое тем самым виделось непосредственно доступным. Но фактически в ряде исследований осуществлялось другое. «Собственный предмет изучения» для науки о литературе, – отмечает С.Г.Бочаров, – это «художественное содержание как некий специфический икс»[39]. Подчеркнем также важнейшую мысль М.М. Гиршмана: «…анализ процесса внутреннего вызревания любой стиховой формы, – пишет он, – не может быть заменен указанием на то или иное внешнее воздействие»[40].
Если содержание «отвердело» именно в форме, то оно уже дано отнюдь не прямо, а опосредованно. И тогда доступ к нему придется искать через «внутренний», по слову М.М. Гиршмана, закон этой формы. Тем самым между современным читателем и «смыслом» произведения прошлого намечено нечто по существу их разделяющее, а системный аспект произведения усилием исследовательской мысли представлен исторично. Зато оказался в ущербе его диахронный план: если целостность произведения есть нечто «отвердевшее» и застывшее, то как связаны между собой застывшие островки «содержаний» отдельных произведений?
Этот принципиальный для выработки историчного подхода вопрос определил замысел следующего объемного проекта ИМЛИ, реализованного в пяти книгах, посвященных проблемам стиля как содержательной формы (19741982). И в первом же из них отмечено: «Речь идет о движении стиля», и потому нужно перейти от «статического» его изучения к «динамическому»[41]. Выявляя переходный характер стиля, участники труда как бы вписывали «отвердевший» смысл произведения в непрерывный процесс исторической изменчивости. В итоге национальная традиция раскрылась как такое смыслопорождающее начало, которым «изнутри» определяется становление личного творчества. Отсюда и принцип историзма получает новые методологические импликации. Так, если понимать произведение как «динамическую целостность, не неподвижную, а исторически изменяющуюся», то «внутри стилевой реальности» открывается «наполняющее ее и делающее неповторимой единство исторического и национального»[42].
Как видим, не только факторы, воздействующие на произведение «извне», из социальной действительности, создают его неповторимость; но и «внутренний» закон национальной традиции стиля: вот новое измерение, вошедшее в принцип историзма. В результате практически исчезла апелляция к «теории отражения» с ее механицизмом. По формулировке Н.К. Гея, «Слова в художественном тексте… не знаки внешних им объектов, но художественно-условная форма... бытия»[43]. Тем самым путь к «заложенному автором» смыслу произведения и удлинился, и методологически уточнился: ведь автора «нет» «непосредственно», в «прямом» слове героя; его позиция реализуется в споре разных «точек зрения» (Н.С. Павлова).
Отсюда пересмотр «априорного» представления об историко-литературном развитии как аналоге развития социального. На первый план выходит другое – соотношение творческих «миропониманий», оформляемое в слове. Такова исследованная С.Г. Бочаровым «метаморфоза» пушкинского слова у Гоголя, выражающая «сдвиг в литературе». История национального стиля открылась как внутренне конфликтная «метаморфоза» (ср. А.В. Михайлова), а не последовательное «развитие».
В свете проблемы историчности подхода результаты всего пятитомного труда значительны: методологически продумана многосторонняя опосредованность творческой мысли автора самой формой его произведения. При этом глубоко разработан диахронический аспект – та сложная внутренняя логика национальной стилевой традиции, на основе которой потенциально складывается историчная мера эстетического смысла произведения. Но при синхронном сопоставлении произведений, принадлежащих к разным национальным традициям, обнаружились серьезные трудности. Ключевая методологическая установка, принятая для решения проблем типологии, – «общие задачи» западноевропейского стилевого развития в целом. Они формулировались на основе такого представления об историко-литературном процессе, согласно которому «вершина» всего развития стилей – русский реализм. В 1970-е гг. именно русский реализм, его «великие индивидуальные стили», задавали ценностную меру для всех других.
Этот априорный критерий приводил к тому, что ценностные установки исследователей, ориентирующие на «непревзойденные шедевры» русского реализма, переносились и на все иное; «непосредственность понимания» затемняла горизонт анализа, нарушая историчность подхода. «За каждым “вижу” и “слышу” должна ощущаться реальность любого жеста» (подчеркнуто нами), – указывает исследователь английской литературы XVIII века. Если же в произведении этого нет, как, например, у Вордсворта, то автор лишь «вялый созерцатель», стоящий тем самым на более низкой ступени литературного развития, чем писатели-реалисты.
Полемика А.В. Михайлова с «культом шедевра» и «психологической естественности», как он это называл, известна, он посвятил ей большую часть работы «Методы и стили литературы», создававшейся еще в 1970-е годы. Чтобы найти подход к произведению как исторически изменчивому целому, нужно было совместить синхронное и диахронное измерения на историчном основании.
Эта теоретико-методологическая проблема была поставлена в работе Н.Д. Тамарченко «Реалистический тип романа» (1985). За «противоположением синхронического и диахронического аспектов», – отмечает он, – открываются «априорные формы современного научного мышления»[44]. Эта «методологическая антиномия» вырастает из давнего расхождения между путями познания «прерывности» и «непрерывности» исторических процессов, почему и не удается создать историчный подход к изучению произведения как целого на уровне жанра. А именно: «логическому» подходу доступно системное, синхронное измерение, но он не способен схватить исторических изменений жанра. С другой стороны, при конкретно-историческом, «извне детерминирующем подходе», учтен диахронный план, но нивелированы жанровые различия произведений. Необходимо увидеть произведение как «некую тождественную себе, хотя и непрерывно изменяющуюся жанровую структуру». Следовательно, «должен быть найден способ сравнения… жанра с ним самим, т. е. определения его внутренней меры» (с. 14), которая может быть только «логикой саморазвития жанра». И здесь нужен «философский историзм», позволяющий осмыслить связь между категориями прерывности (синхронический аспект явления) и непрерывности (диахронический аспект).
Подчеркнем, что в самом понятии «внутренней меры» заложен историчный принцип верификации. Его дает соотнесение современного видения произведения как системы с его инвариантной структурой, определяемой из исторической жизни жанра. Постановка в данной книге проблемы внутренней меры, на наш взгляд, имела серьезное значение в судьбе принципа историзма: получив ориентацию на историческую изменчивость произведения как жанровой целостности, он стал «движущейся мерой» его «заложенного автором» смысла. Тем самым сложился подход к его исследованию, разрешающий проблему историчности произведения в аспекте жанра.
Близкие проблемы и методы находим в сборнике «Целостность произведения как проблема исторической поэтики» (Кемерово, 1986). В центре внимания исторической поэтики, – отмечается здесь, – лежит «не окостеневшая традиция, для изучения которой потребность в историзме не столь уж существенна», а «традиция живая, текучая, чуткая к смыслопорождающим трансформациям»[45]. Поэтому на первый план выходит жизнь произведения в «большом времени» литературной истории, ведь лишь в нем становится возможным увидеть подобные трансформации. В аспекте становления историзма как внутренней меры науки методологически принципиальна, на наш взгляд, статья С.Н. Бройтмана «“Бесы” А.С. Пушкина в свете исторической поэтики».
Историчность авторского сознания выступает ключевой методологической составляющей в книге того же автора «Историческая поэтика»[46] ; можно сказать, что ею определен весь замысел этой книги. В ней охарактеризованы «смыслопорождающие принципы» трех больших этапов истории Слова. В то же время объясняется «внутреннее» соотношение типов слова разных эпох в «большом времени» исторической поэтики. Историзм, таким образом, получил яркую смыслоразличительную направленность.
А.В. Михайлов продумывал теоретико-методологические проблемы науки о литературе в самом глубоком взаимодействии с современной ему традицией исторической поэтики – находя согласие или полемизируя с ней. Его вопросы были значимы и для других исследователей; изначально общий момент – стремление расслышать в произведении не «наш» голос, а голос автора.
Поставив проблему историчности научного сознания, ученый осмыслил с этой точки зрения более чем столетний опыт науки о литературе в России. Его концепция исторической поэтики включает в себя анализ традиции и его собственный взгляд на ее метод. Концепция эта, как показывает ее сопоставление с другими источниками, строится как полемическое обобщение всего содержания науки, плодотворного в аспекте «историчного» решения проблемы метода.
В 19601990-е годы параллельно творчески развивалась самостоятельная исследовательская традиция, ориентированная на проблему историчности художественного сознания («автора»). Ее опыт открывает те существеннейшие изменения, которые происходили с принципом историзма. Его манифестированные, декларированные дефиниции отнюдь не совпадали со значением, определявшим реальное функционирование в науке данного теоретико-методологического принципа. «Историзм» менялся, постепенно трансформируясь из «внешней» во «внутреннюю» меру науки о литературе: «социальный детерминизм», «социально-историческая обусловленность», «конкретно-историческое изучение» уступали место «философскому историзму», «чуткому к смыслопорождающим трансформациям».
Судьба «историзма» показывает: проблема историчности ставилась и решалась в нашей науке в двух планах – это историчность научного сознания и историчность сознания художественного. Они содержательно дополняют друг друга и во взаимоосвещении дают «русское» решение проблемы историчности, то есть тот «смыслоразличительный» подход, которым создается реальное теоретико-методологическое основание для исследования исторически изменчивого «смысла» литературного произведения.
В главе 2 «Проблема историчности в современных исследованиях» выяснено следующее.
Во-первых, продолжается изучение законов литературной истории «изнутри» культурных эпох, в аспекте их собственного поэтологического языка и его смысловых «метаморфоз» (П.А. Гринцер), в том числе на уровне «транзитивного» Слова переходной эпохи (А.Г. Березина, А.И. Жеребин). Второе репрезентативное направление исследовательской мысли – изучение языка культуры нашей эпохи и современного мышления, то есть саморефлексия науки. Здесь особая роль принадлежит работам А.Я. Гуревича. Самоосмысление науки как важнейшее условие самого ее существования – одна из важнейших тем его размышлений последних лет. Сегодня «история приобретает иной облик», – подчеркивает он, – и происходит ее «переосмысление». Поэтому в ситуации, когда «расшатывается и делается все более проблематичным понятие исторической истины», актуализируется «неустанная саморефлексия историка». Значение и смысл явлений прошлого «ускользают от нас прежде всего, если мы пытаемся исходить только из той позиции, которую наша мысль, мы сами занимаем в потоке времени»[47]. В результате задача «постоянного анализа своей собственной системы понятий» выходит на первый план.
Самый принципиальный в свете нашей темы аспект современного наукознания – постановка задачи такого «самоопределения» науки о литературе, которое призвано соединить историю литературы и ее теорию на историчном основании. Подобное взаимоопосредование двух дисциплин может быть осуществлено, как показывает опыт мысли М.М. Бахтина и Б.М. Энгельгардта, лишь на основе философской эстетики. Новый опыт решения этой задачи находим в двухтомной «Теории литературы» (РГГУ, 2004).
Анализ названных, а также ряда других исследований показывает: в последнее десятилетие «историзм» продолжает изменяться в направлении «историчности». Сегодня этот принцип, основывающийся на подвижном философско-эстетическом единстве истории и теории литературы, направляет методологическую ориентацию научного мышления на диалогическое соотнесение современных теоретических концепций с исторически изменчивой жизнью литературных явлений.
Заключение. В отечественной науке проблему историчности поставил А.В. Михайлов. Именно в его трудах осуществлено творческое взаимодействие русской и западноевропейской (немецкой) научных традиций, в чем состоит особое значение его теоретической мысли. С одной стороны, – это немецкая философская идея, означающая недоступность для современного исследователя «авторского» смысла произведения прошлого; с другой – «историзм» как методологический принцип русской научной традиции, предполагающий раскрытие как раз «авторского» смысла произведения.
Цель, направлявшая всю работу Михайлова по исторической поэтике, – включение в ее теоретический опыт представления об историчности научного сознания. Этапы достижения данной цели и их содержательные константы фиксируются авторскими понятиями, которые функционируют в работах Михайлова и их объединяют. Они образуют трехуровневую систему:
а) концептуальные понятия, оформляющие структуру исторической поэтики как науки о литературе и культуре:
«предпосылка» науки – субстанциальное мышление истории
ее «основание» – история как окружающее
«предмет» – движущееся содержание: метаморфоза Слова
«Задача» – опосредование теории и истории литературы
«метод» – движущаяся мера
б) теоретико-методологические понятия, характеризующие установки научного сознания. Эти понятия обозначают его границы и намечают перспективу их преодоления: Слово, мышление истории, иное, обратное проецирование, обратный перевод.
в) методологические понятия относятся к области метода и конкретно указывают, как изучать «движущееся» содержание науки: понятия движения, переходная эпоха, горизонт национальной литературы, шаг от прошлого- шаг от современности, ключевые слова культуры.
Таким образом, наше предположение о системном характере понятийных обозначений Михайлова подтверждается: на протяжении трех десятилетий в его трудах была разработана многоаспектная концепция исторической поэтики, основанная на принципе историчности.
При этом намерение сделать теорию «историчной» было присуще отечественной научной мысли, как мы видели, начиная с 1960-х годов. Ее результативность свидетельствует, что в русской традиции и имплицитно, и эксплицитно складывался принцип историчности как «внутренняя мера» науки, то есть такая теоретико-методологическая основа научного исследования, которая последовательно ориентирует на соотнесение современной научной мысли с «внутренней», «смыслопорождающей» логикой литературной и культурной истории.
Основные положения работы отражены в публикациях:
1. Данилина Г.И. Историчность литературного произведения в работах А. В. Михайлова / Г.И. Данилина. Тюмень: ТюмГУ, 2007. 324 с.
2. Данилина Г.И., Эртнер Е.Н. «Творчество И.А.Бунина и мировой литературный процесс» // Русская литература. 1996. № 2. С. 229235.
3. Данилина Г.И., Эртнер Е.Н. Образ провинции в русской литературе Х1Х века // Вестник Тюменского государственного университета. 1999. № 4. С. 3449.
4. Данилина Г.И., Эртнер Е.Н. «Книга о поэтах хороших и разных» // Вестник Тюменского государственного университета. 2000. № 4. С. 238240.
5. Данилина Г.И. Пространственные метафоры в научном творчестве А.В. Михайлова // Вестник Тюменского государственного университета. – 2003. № 2. С. 6278.
6. Данилина Г.И. «Историчность» в работах М. М. Бахтина // Вестник Тюменского государственного университета. № 4. 2006. С. 6989.
7. Данилина Г.И. Понятие Слова в работах А. В. Михайлова // Вестник Российского государственного гуманитарного университета. 2008. № 9. С. 2337.
8. Данилина Г.И., Рогачева Н.А. «Экология культуры» как университетская дисциплина: теоретико-методологический ракурс проблемы // Вестник Тюменского государственного университета. – 2008. № 5. С. 273278.
9. Данилина Г.И. Национальная традиция и современный контекст: актуальные аспекты изучения немецкой и австрийской литературы: учебное пособие / Г.И. Данилина. Тюмень: ТюмГУ, 2003. – 218 с.
10. Данилина Г.И. Категория развития в немецком историческом романе 1930-х годов // Теория развития: проблемы Западной Сибири: тезисы обл. научн. конф. – Тюмень: ТюмГУ, 1987. – С. 107–109.
11. Данилина Г.И., Караченцева Т.С. Х.-Г. Гадамер о литературе (к проблеме герменевтического метода) // Зарубежная литературная критика: проблемы изучения и преподавания: тезисы Крымской научн. конф. –Симферополь, 1989. – С. 18–20.
12. Данилина Г.И. Гротеск как способ художественного освоения мира (Г. Грасс, «Жестяной барабан») // Ценности процесса освоения: сб. ст. кафедры философии ТюмГУ. – Тюмень: ТюмГУ, 1990. – С. 71–77.
13. Данилина Г.И. Метафора зрения в романе В. Набокова «Дар» // Литература русского зарубежья: сб.ст. – Тюмень: ТюмГУ, 1992. – С. 4–16.
14. Данилина Г.И. Людвиг Витгенштейн в восприятии И. Бахман // Проблемы литературы в ее связях с философией и искусством: межвуз. сб. научн. тр. – Тюмень: ТюмГУ, 1992. – С. 92–98.
15. Данилина Г.И. Филология и герменевтика: статья Г.-Г. Гадамера «Гельдерлин и античность» // Русская литература и философская мысль ХIХ–ХХ веков: сб. ст. / отв. ред. Т. Захарова. – Тюмень: ТюмГУ, 1993. – С. 87–102.
16. Данилина Г.И. О восприятии западной традиции в современном русском литературоведении // Литература русского зарубежья: сб. ст. –Часть 2. – Тюмень: ТюмГУ, 1993. – С. 5–11.
17. Данилина Г.И. Спецкурс «Онтология художественного текста // Современные аспекты в изучении русской и зарубежной литературы: мат-лы научно-метод. семинара. – Екатеринбург, 1994. – С. 39–41.
18. Данилина Г.И. Тема «Гадамер и Бахтин» (К вопросу об обновлении филологического образования) // Инновационные процессы в образовании: мат-лы Всеросс. научно-практ. конф. – Тюмень: ТюмГУ, 1995. – С. 61–62.
19. Данилина Г И. «Нить экспликации» в работе Г.-Г. Гадамера «Истина и метод» //Литература русского зарубежья: сб. ст. – Часть 4. – Тюмень: ТюмГУ, 1998. – С. 99–109.
20. Данилина Г.И. Н.С. Лесков о пятом томе «Войны и мира» (к истории понятия «реализм» // ХХIV Международные Толстовские чтения. Тула: ТГПУ, 1998. – С. 52–54.
21. Данилина Г.И. Смерть в рассказе Г. Газданова «Бомбей» // Русская литература: ХХ век. Направления и течения. – Екатеринбург: УрГПУ, 1998. – С. 79–92.
22. Данилина Г.И., Эртнер Е.Н. Классика и современный духовный опыт // Л.Н.Толстой и А.С.Пушкин. – ХХV Междунар. Толстовские чтения. – Тула: ТГПУ, 1999. – С. 312–316.
23. Данилина Г.И., Эртнер Е.Н. Писатель и его край: онтологический конфликт как научная проблема // Филологический дискурс. – 2000. – № 1. – С. 27–36.
24. Данилина Г.И. Проблема текста в семиологии Ролана Барта // Развитие повествовательных форм в зарубежной литературе ХХ века: сб. ст. – Тюмень: ТюмГУ, 2000. – С. 15–24.
25. Danilina G.I. Ingeborg Bachmann als Befragte Interkulturelle Erforschung der sterreichischen Literatur. Rhrig Univ. Verlag. – sterreich, 2000. – S. 208–219.
26. Данилина Г.И. Город и художник («Ein Ort fr Zuflle» И. Бахман) // Филологический дискурс. – 2000. – № 2. – С. 32–41.
27. Данилина Г.И. Германия в произведениях И.С. Тургенева и Н.С. Лескова: вопросы типологии // Писатели Орловского края и литературный процесс. – Вып. 1. – Орел, 2001. – С. 178–184.
28. Данилина Г.И. Актуальное в немецкой классике // Развитие повествовательных форм в зарубежной литературе ХХ века. – Вып. 2. – Тюмень: ТюмГУ, 2002. – С. 30–40.
29. Данилина Г.И. Какой должна быть литературоведческая наука? (о книге «Литературоведение как проблема», 2001) // Постмодернизм: pro et contra: мат-лы междунар. научн. конф. – Тюмень: ТюмГУ, 2002. – С. 256–263.
30. Данилина Г.И. Нужна ли в историческом романе концепция истории? (Г. Грасс, «Ein weites Feld») // Литература и общество: сб. ст. – Тюмень: ТюмГУ, 2002. – С. 133–143.
31. Данилина Г.И. И. Бахман и И.-В. Гете: композиция как цитата // Гетевские чтения-2003 / под ред. С.В. Тураева. – М., 2003. – С. 221–237.
32. Данилина Г.И. «Детство писателя» как образ культуры: Л. Толстой и Т. Фонтане // Толстовский сборник-2003: мат-лы Междунар. Толстовских чтений. – Тула: ТГПУ, 2003. – С. 255–259.
33. Данилина Г.И. Пространственные метафоры в работах А.В. Михайлова // Русская германистика: ежегодник Российского союза германистов. – Т.1. – М., 2004. – С. 262–274.
34. Данилина Г.И. Мотив Слова в тексте И. Бахман «Монолог князя Мышкина» // Studia Germanica: Немецкоязычная литература ХIХ–ХХ веков в современных исследованиях: (Неконфронтационный диалог): сб. ст. памяти А.В. Русаковой / сост., отв. ред., ред. пер.А. Г. Березина. – СПб., 2004. – С. 253–272.
35. Данилина Г.И. «Уйти из музейного мира в живую преемственность времен»: рец. на кн.: Немецкая литература между романтизмом и реализмом. 1830–1870: Тексты и интерпретации. СПб., 2003 // Русская германистика: ежегодник Российского союза германистов. – Т. 1. – М., 2004. – С. 310–312.
36. Данилина Г.И. Австрийская культура переходной эпохи в типологическом изучении: рец. на кн.: Жеребин А.И. Вертикальная линия. Философская проза Австрии в русской перспективе. СПб., 2004 // Зарубежная литература: историко-культурные и типологические аспекты: мат-лы междунар. научно-практ. конф. – Часть 1. – Тюмень: ТюмГУ, 2005. – С. 87–95.
37. Danilina G. «Die Wissenschaft der Literatur soll einig sein»: Ansichten von A.V. Michajlov // Das Wort. Germanistisches Jahrbuch. – Bonn, 2005. –S. 15–25.
38. Данилина Г.И. Теоретическое наследие А.В. Михайлова: проблема подхода // Современное культурное мышление и проблемы образования: мат-лы междунар. научно-практ. конф. / отв. ред. Л.В. Дашевская. – Тюмень: ТюмГУ, 2006. – С. 134–144.
39. Данилина Г.И. История как ключевое слово культуры (А. В. Михайлов, «Из истории “нигилизма“») // Филологический журнал. – 2006. – № 1(2). – С. 216–228.
40. Данилина Г.И. «История как окружающее»: А.В. Михайлов и Г.Г. Шпет // Вестник Российского государственного гуманитарного университета. – 2007. – № 7. – С. 193–201.
41. Данилина Г.И. Михайлов Александр Викторович (19381995) // Культурология: энциклопедия / гл. ред. С.Я. Левит. – Т. 1. – М.: РОССПЭН, 2007. – Стлб. 1343–1346.
42. Данилина Г.И. О «медленном прорастании нового» на переходе литературных эпох // Поэтика и история: литература Австрии и Германии ХIХ–ХХ веков: сб. к юбилею проф. А.Г. Березиной / ред. А.В. Белобратов, Л.Н. Полубояринова, Т.А. Федяева. – СПб., 2007. – С. 27–36.
43. Данилина Г.И. Слово писателя в историко-типологическом изучении // Мультикультурализм в современном художественном мышлении: сб. ст. – Тюмень: ТюмГУ, 2007. – С. 21–28.
[1] Тамарченко Н.Д. «Эстетика словесного творчества» Бахтина и русская религиозная философия. М., 2001, С. 20.
[2] Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры: Очерки из истории филологической науки. М., 1989. С. 153.
[3] Михайлов А.В. Современная историческая поэтика и научно-философское наследие Г.Г.Шпета // Обратный перевод. М., 2000. С. 530.
[4] В работах Михайлова «слово» пишется со строчной буквы. Чтобы подчеркнуть его концептуальность, мы используем заглавную. Так мы стремимся отграничить «михайловское» значение понятия, объединяющее «слово» научное и художественное, от «бахтинского» («слово» романа, то есть только художественное) и одновременно соотнести с понятием Логоса у Гадамера, очень важным для концепции Михайлова. Аргументом в пользу «Слова» для нас стала также возможность имплицитно указать на русскую (древнерусскую) традицию Слова как «научно-художественного» жанра.
[5] Historizitaet in Sprach- und Literaturwissenschaft. Muenchen, 1974. S. 10.
[6] Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 317.
[7] Михайлов А.В. Диалектика литературной эпохи // Языки культуры. С.31.
[8] Михайлов А.В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. С. 230.
[9] Шрифтовые выделения в цитатах принадлежат цитируемым авторам.
[10] Михайлов А.В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. С. 22.
[11] Михайлов А.В. Бетховен: преемственность и переосмысления // Михайлов А.В. Музыка в истории культуры. М., 1988. С. 8.
[12] Михайлов А.В. Историческая поэтика в контексте западного литературоведения. С.518.
[13] Укажем также и на материалы сборников «Историческая поэтика: Итоги и перспективы развития» (1986) и особенно «Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания» (1994).
[14] Михайлов А.В. Варианты эпического стиля в литературах Австрии и Германии // Языки культуры. С. 370.
[15] Михайлов А.В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. С. 44.
[16] Михайлов А.В. Надо учиться обратному переводу // Обратный перевод. С. 16.
[17] В его работах на немецком языке «иное» («das Andere») противопоставлено «нашему» («das Unsere»).
[18] Михайлов А.В. Йохан Хейзинга в историографии культуры // Языки культуры. С. 842.
[19] Михайлов А.В. Из лекций // Обратный перевод. С. 730.
[20] Михайлов А.В. Несколько тезисов о теории литературы // Литературоведение как проблема. М., 2001. С. 238.
[21] Михайлов А.В. Несколько тезисов о теории литературы. Стенограмма доклада (20.01.1993) // Там же. С. 216.
[22] Михайлов А.В. Несколько тезисов о теории литературы. С. 238.
[23] Михайлов А.В. Проблемы анализа перехода к реализму в литературе Х1Х века // Языки культуры. С. 43.
[24] Михайлов А.В. О Боге в речи философа: несколько наблюдений // Обратный перевод. С. 498-500.
[25] Михайлов А.В. Проблемы анализа перехода к реализму в литературе Х1Х века. С. 60.
[26] Михайлов А.В. Диалектика литературной эпохи. С. 35.
[27] Михайлов А.В. Идеал античности и изменчивость культуры. Рубеж ХУ111-Х1Х веков. // Языки культуры. С. 524-525.
[28] Михайлов А.В. Гоголь в своей литературной эпохе // Обратный перевод. С. 333.
[29] Михайлов А.В. Поэтика барокко: завершение риторической эпохи. С. 116-117.
[30] Михайлов А.В. Методы и стили литературы. С.187.
[31] Михайлов А.В. Судьба классического наследия на рубеже ХУ111-Х1Х веков // Обратный перевод. С. 21.
[32] Михайлов А.В. Об одной позднепросветительской утопии // Обратный перевод. С. 211-221..
[33] Михайлов А.В. Культура комического в столкновении эпох // Обратный перевод. С. 91-144.
[34] Михайлов А.В. Античность как идеал и культурная реальность ХУ111-Х1Х веков // Языки культуры. С.517.
[35] Михайлов А.В. Идеал античности и изменчивость культуры. С.535.
[36] Гоголь в своей литературной эпохе. С. 341.
[37] Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Том 2. М., 1964. С.10.
[38] В.В.Кожинов, Г.Д.Гачев. Содержательность литературных форм. Там же. С. 19.
[39] С.Г.Бочаров. Характеры и обстоятельства // Том 1. С. 313.
[40] М.М.Гиршман. Стихотворная речь // Том 3. С. 326.
[41] Смена литературных стилей. М., 1974. С. 7.
[42] Гиршман М.М. Изучение диалектики общего и индивидуального в стиле // Теория литературных стилей: Современные аспекты изучения. М., 1982. С.17.
[43] Гей Н.К. Некоторые неизученные аспекты стиля // Теория литературных стилей: Современные аспекты изучения. С. 434.
[44] Тамарченко Н.Д. Реалистический тип романа. Кемерово, 1985. С. 32.
[45] Тюпа В.И.. О научном статусе исторической поэтики // Целостность литературного произведения как предмет исторической поэтики. Кемерово, 1986. С. 6.
[46] Бройтман С.Н. Историческая поэтика. М., 1998.
[47] Гуревич А.Я. История – нескончаемый спор. М., 2005. С. 618.
