WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 6 |
-- [ Страница 1 ] --

Сыктывкарский государственный университет

Российское Общество интеллектуальной истории

Сыктывкарское отделение

ИСТОРИЧЕСКОЕ

ПРОИЗВЕДЕНИЕ

КАК ФЕНОМЕН КУЛЬТУРЫ

Сыктывкар

2005

УДК 168.522

ББК 71

И91

Историческое произведение как феномен культуры: Сборник научных статей / Отв. ред. А. Ю. Котылев, А. А. Павлов. Сыктывкар: Изд-во СыктГУ, 2005. 240 с.

ISBN 5-87237-496-8

Сборник составлен на основе докладов, сделанных на междисциплинарной научной конференции «Историческое произведение как феномен культуры», проведенной Сыктывкарским отделением Российского общества интеллектуальной истории на базе Сыктывкарского государственного университета 5 октября 2005 г.

Книга адресована преподавателям и студентам гуманитарных факультетов, всем интересующимся проблемами развития исторического знания.

УДК 168.522

ББК 71

В оформлении обложки использована гравюра У. Хогарта «Время, окуривающее картину».

© Сыктывкарский ун-т, 2005

ISBN 5-87237-496-8

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие. Многообразие форм исторического творчества 4
Сурво А. А., Шарапов В. Э. Псевдофиктивные тексты 7
Семенов В. А., Максимова Л. А. Коми мир в отраженном свете меняющихся парадигм 27
Филимонов В. А. К вопросу о способах репрезентации античной истории: опыт универсального дискурса Н.И. Кареева 34
Мелихов М. В. «История Иудейской войны» Иосифа Флавия как один из литературных источников «Повести о взятии Царьграда турками» 49
Ефименко В. П. Историческая личность в историческом романе (В. Бласко Ибаньес и Ф. Купер) 61
Лабутина Т. Л. Источник в источнике: Портрет Карла II Стюарта в изображении королевского министра и просветителя маркиза Галифакса 70
Котылева И. Н. Новый стиль: Советский календарь и историческое сознание (1918-1930 гг.) 77
Садовникова О. А. Преемственность поколений: Воспоминания Э. К. Стэнтон и Х. С. Блэтч как источник по женскому движению в США XIX- н. XX вв. 101
Котылев А. Ю. Титаны переходной эпохи: Сравнительно-культурологический анализ автобиографий К.Ф. Жакова и П.А. Сорокина 108
Приложения 168
I. Дополнения к материалам Второй международной научно-практической конференции «Гендерная теория и историческое знание» 168
Лабутина Т. Л. Гендерный аспект Английской революции середины ХVII в.: зарождение феминизма 168
Фадеева И. Е. Философия трагедии и феноменология телесного 176
Шабатура Е. А. Поиски героини: репрезентация образа «новой женщины» в визуальном пространстве Советской России 1920-х гг. 185
II. «Аттические ночи» Авла Геллия о плебейском трибунате и трибунах (перевод, предисловие и комментарии А. А. Павлова) 193

ПРЕДИСЛОВИЕ

Многообразие форм исторического творчества

Два последних десятилетия в развитии социокультурной системы нашей страны привели к небывалому всплеску в развитии гуманитарных наук, связанному как с резким расширением информационного поля, исчезновением идеологических запретов, так и с возникшей необходимостью осмыслить происходящие изменения, соотнести их с историческим опытом России и всего мира. Эти процессы сопровождаются разрушением прежней социальной иерархии областей знания, размыванием границы между научным знанием и другими его видами, возникновением новых междисциплинарных дисциплин и направлений, формированием поливариантной методологии познания в каждой из гуманитарных дисциплин.

Историческая наука, переживая количественный и качественный рост, в то же время, испытав последствия «методологического кризиса», подверглась натиску со стороны альтернативных сфер знания, далеко не всегда успешно конкурируя с ними в сражении за умы сограждан. Такое положение объясняется не только неразработанностью технологий корректной популяризации и недостатком талантливых публицистов от науки, но и общим непониманием большинством специалистов места и роли исторического знания в социокультурной системе. Привыкнув думать о нем как исключительно о научном знании, многие ученые оказались неготовы к ситуации, когда наука должна отстаивать свое высокое положение в обществе в состязании с художественной культурой, средствами массовой информации, различными идеологиями и религиозными вероучениями. Сегодня стало очевидно, что право придания тому или другому событию статуса «исторического» вовсе не является монополией ученого, с этим по-своему справляются журналисты, писатели, пиарщики, авторы сомнительных теорий, иногда получающих широкое распространение.



Данная ситуация создана не просто оборотливостью отдельных торговцев информацией или их корпораций, но самой организацией новоевропейской культуры, пронизанной историческим отношением к миру. Уже в силу своей универсальности историческое знание не может быть достоянием и производным одной профессиональной группы, даже всецело посвятившей себя его созданию. Современный ученый должен исходить от признания множественности видов знания, способов его репрезентации и типов его восприятия. Именно представители науки в наибольшей степени заинтересованы в изучении и демаркации различных видов знания, установлении пределов объективации собственных исследований, выяснении возможностей и специфики собственно научного знания относительно других типов истории. Именно методы исторической референции, не сводимые полностью к «мерцаниям» смыслов в сознании разуверившегося интеллектуала, продолжают сегодня противостоять волне виртуализации культуры, превращению ее произведений в произвольный набор фикций.

В связи с этим особенно важным представляется проведение различений между видами и жанрами исторических текстов, определение их отношения к пространственно-временному континууму, способа создания, места и роли в социокультурной системе. Представляется возможным отделение собственно исторических текстов, содержанием которых является относительно строгая реконструкция событий прошлого, от квазиисторических, возникших как результат использования идеологических схем и преследования прагматических целей, и от псевдоисторических, созданных в процессе философского и художественного творчества. Опыт существования новоевропйской цивилизации показывает, что наиболее активно науке противостоит не третий вид, способный обогатить ее идеями и метафорами, но второй, маскирующийся наукообразными формами, периодически претендующий на то, чтобы занять место научного текста.

Различные виды исторического дискурса реализуются во множестве жанров произведений культуры, количество которых в последние годы заметно возросло. Например, в Республике Коми за последние полтора десятилетия, кроме традиционных монографий и сборников статей, изданы энциклопедии, хроника, историко-культурный атлас, книга памяти погибших в войне, мартиролог жертв политических репрессий и др., созданы такие оригинальные музейные экспозиции, как реконструкция портретной галереи знаменитых людей, выставка военных и лагерных писем в мультимедийном оформлении и др. Все это только примеры произведений научных жанров, само нарастающее многообразие которых настоятельно требует как осмысления данного процесса в целом, так и тщательного изучения каждого жанра и каждого отдельного произведения.

В определенном контексте любое произведение культуры может быть рассмотрено как историческое, если не в качестве сочинения, то в качестве источника, если не как результат изложения сознательных взглядов автора на прошлое, то, как выражение неосознанного временного отношения. В данном сборнике представителями целого ряда гуманитарных дисциплин (этнографии, философии, истории, культурологии) изучены с точки зрения выявления их исторического значения такие разные произведения как женские мемуары, философские трактаты, древнерусская повесть, интимный портрет монарха, социально-экономическое исследование античности, псевдоэтнографический дневник, испанский роман, политический календарь, творческие автобиографии. Соединение под одной обложкой столь широко разошедшихся точек зрения, парадоксально соотносящихся мнений и исследовательских позиций, имеет своей целью создание предельно общую перспективу, которая, возможно, откроет пути приближения к пониманию того, что такое историческое произведение в современной культуре.

А. Ю. Котылев

А. А. Сурво, В. Э. Шарапов

[1]

Псевдофиктивные тексты

«Пальмы роняют листья и созревшие плоды. Если бы пальмы хотели удержать у себя листья и плоды, они поступали бы в точности как папалаги: «Они мои! Вы не имеете права их есть!» Но как пальмы смогли бы приносить новые плоды? Пальмы намного умнее папалагов».

Scheurmann, Erich. Der Papalagi.
Die Reden des Sudsee-Hauptlings Tuiavii aus Tiavea». Tanner & Staehelin, 1920.

Эрих Шерманн (Erich Scheurmann, 1878-1957) — немецкий антрополог, публицист, художник, драматург и талантливый педагог. Родился в Гамбурге. В возрасте девятнадцати лет совершил путешествие по Германии. С 1903 г. жил на полуострове Новая Гвинея. Затем проводил исследования в немецкой колонии на островах Самоа. С началом Первой Мировой войны путешественник был интернирован с островов в США. В конце войны вернулся в Германию, где в 1920-м г. опубликовал на немецком языке дневниковые записи полинезийского вождя Туиавии[2]. Книга вышла под названием «Папалаги» (так на Самоа называли белых людей). Согласно Э. Шерманну, эта книга представляет собой результат многочисленных бесед с вождём. Для Туиавии поездка в Европу была давнишней мечтой, наконец, осуществившейся. Вернувшись на Самоа, он поделился своими впечатления с Э. Шерманном. Однако поиски оригиналов этих записей, предпринятые в 1960-70-х гг. американскими антропологами были безуспешными. В поздних изданиях книги на английском языке подчеркивается, что автором текста является сам Э. Шерманн, пытавшийся увидеть европейский мир глазами туземного вождя, и записи основаны на его личных наблюдениях сделанных на Самоа. По мнению издателей англоязычной версии, «Папалаги» представляет собой откровение западного человека перед идеализированным миром нетронутых цивилизацией аборигенов и туземцев.

В сети интернет фрагменты текста представлены практически на всех европейских языках, а также на японском и китайском[3]. В начале 1970-х годов в Амстердаме было основано издательство «Real Free Press», специализировавшееся на выпуске комиксов, и в 1976 году там был опубликован английский перевод текста, иллюстрированной карикатурами[4]. В 1980-90-е годы издание расходилось по Европе и Америке многочисленными (по западным меркам) тиражами. В мае 2005 года в международном парижском театральном центре (Theatre international de langue francaise) с аншлагом прошла премьера спектакля по книге «Папалаги»[5].

Если придерживаться версии о фиктивности дневниковых записей, то Э. Шерманн отправляет выдуманного вождя через океан, чтобы тот, подобно свифтовскому Гулливеру, своими глазами увидел и оценил цивилизацию[6]. В любом случае, и, особенно, в случае фиктивности текста, опубликование требовало радикального переосмысления и преодоления доминант своей культуры: «…он доверил мне свои мысли, только когда мы стали друзьями, когда он полностью преодолел, даже забыл во мне европейца» (из «Вступления» Э. Шерманна). Публикацию можно амбивалентным образом обозначить как (псевдо) фиктивный текст. Идёт ли речь о туземце или европейце, этот текст, прежде всего, интересен как акт крайне рефлексивного[7] самоописания цивилизованного мира, и в этом смысле авторство имеет второстепенное значение[8]. Представление об отношении самого Э. Шерманна к проблеме авторства можно составить на основе эпиграфа к «Папалагам»: «Пальмы роняют листья и созревшие плоды. Если бы пальмы хотели удержать у себя листья и плоды, они поступали бы в точности как папалаги: «Они мои! Вы не имеете права их есть!» Но как пальмы смогли бы приносить новые плоды? Пальмы намного умнее папалагов».

Текст книги состоит из одиннадцати очерков-зарисовок о разных сферах повседневной цивилизованной жизни. По тематике и отчасти по стилю изложения дневниковые записи могут вызвать ассоциации со многими интереснейшими текстами современности. Тотальная перекодировка цивилизованных символов перекликается со структуралистскими штудиями[9], связанными с ожиданием этнографа-»дикаря» как представителя «новой антропологии»[10] ; описания этнографии цивилизации (магия, обряды, ритуалы, запреты, характерные для экономики, политики и идеологии папалагов) выглядят иллюстрациями к бодрийяровским текстам или их туземным переводом[11]. Но дорога ложка к обеду. Э. Шерманн уловил суть модерна в динамике событий, не post factum, выразив её то ли словами туземца, то ли собственными иносказаниями: «Буквально слепнешь, входя вовнутрь, но ещё больше — выходя».

Контекстуально более конкретные аналогии можно обнаружить в творчестве Э. Юнгера («автор и литературный герой в одном лице»[12] ). Серьёзно-несерьёзная аксиология Э. Шерманна в отношении ценностей западной культуры, очевидно, прежде всего, основана на его собственном немецком опыте[13]. Религиозная доминанта в итоге приводит повествователя к идее сопротивления, пусть и ненасильственного[14]. Он останавливается на грани, очерчивающей, если перефразировать Э. Юнгера, пространство «световой стороны веры»[15]. В главе «О профессиях папалаги»[16] достигается предел, за которым происходит трансформация рабочего в Труженика[17].

«Папалаги» означает «разрушителей небес»[18]. Смысл текста в его названии.

В «Китайской энциклопедии» Х.Л. Борхеса перечисленные явления «размещены» в настолько различных смысловых плоскостях, что, как отмечает М. Фуко, невозможно найти «общее место», область их пересечения[19]. Областью пересечения между формой классификации и её содержанием, намекающей на смысл абсурдного соседства неисчислимых животных, животных, нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, животных, только что разбивших кувшин, и т.д., является сама «энциклопедия». Борхесовская классификация — аллюзия структурообразующих «цивилизованных» текстов. Для того чтобы увидеть название книги, надо её закрыть. «Общее место», «операционный стол», изъятие которого искусно замаскировано стремлением к упорядочиванию фактов, в стремлении к объединению в некую целостность, в единую систему совершенно разнородных явлений в виде энциклопедий, классификаций или типологических рядов. Для пишущей культуры «энциклопедические» тексты самоценность (по крайней мере, на протяжении некоторого периода, до смены научной парадигмы), с чем связано отсутствие внутрикультурной рефлексии по поводу их амбивалетной центральности/периферийности и включённости во взаимоотношения между магическим и цивилизирующим восприятиями действительности[20]. В рутинизированной магии наиболее высоких симуляционных уровней[21], представленных базовыми текстами пишущей культуры, — попытки преодоления дискретного описания и восприятия действительности («абстрактные экзерсисы энциклопедистов»[22] ), копирующие магический холизм. Природа этих текстов неоднозначна, наряду с рациональным, они также имеют религиозно-магический характер[23]. Появление энциклопедий и пр. «обзорных трудов» свидетельствует о двойственном процессе экспансии магии в цивилизацию и упорядочивания этой экспансии, подавления её новым витком цивилизирующего строительства[24].

Ю.М. Лотман пишет: «Исследователь культуры XX в. с любопытством наблюдает, как в эпоху, когда географический резерв земных территорий был исчерпан, внекультурное пространство было сконструировано в подсознании индивида, что представляло собой часть общего поиска хаоса внутри культуры. Одновременно от марсиан Герберта Уэллса до современных «космических одиссей» протягивается возобновленный цикл — враждебный античеловеческий мир переносится в космос по всем законам мифологических представлений»[25]. С открытием всех возможных новых территорий осталась привычка выдумывания «полей»[26], на которых можно ставить постмодернистские опыты или просто продолжать применять лекала модерна, делая вид, что действительность, в которой пребывают сами субъекты изучения, можно оставить вне экспедиции или за порогом архива[27].

Л.С. Выготский отмечал, что характерная проблема интеллектуальных теорий в том, что в их основе лежит то, что само нуждается в объяснении[28]. А.А. Пелипенко и И.Г. Яковенко отмечают, что понятия, используемые в качестве научного метаязыка (прогресс, контекст, структура, картина мира, культура), как будто бы всем понятны, но их смысловая основа имеет крайне неопределённый характер. Культурой принято называть что угодно, но не нужно быть особенно умудрённым в диалектике, чтобы понять, что культура ничего не означает. Лишь обратив внимание на смысл явлений можно понять, на чём конкретно основывается то, что принято называть культурой[29]. «Иссякла кровь мифа», пишет Е.В. Головин[30]. Осталась привычка коллекционирования фактов — испытанный, оправдывавший-себя и дискредитировавший себя опыт, так и не обретший внятного объяснения: «Воспроизводить облюбованные предметы и уголки природы, всё равно что восторгаться вору на свои закованные ноги.





<...> Всё бралось живое, трепещущее и прикреплялось к холсту, как прикрепляются насекомые в коллекции»[31]. Взгляды К. Малевича перекликаются с идеями Ж. Бодрийяра о скрытых смыслах феномена коллекционирования: «человек коллекционирует сам себя»[32]. Культурологические тексты являются наглядным подтверждением культурно-семиотической концепции «культурных диалектов»[33]. И в возникновении региональных научных «школ», отдающих предпочтение местным исследователям[34], и в мегаполисной моде на изучение различных сторон «городской культуры», явно прослеживается самоописательный характер научного дискурса. Для научной среды табуирован вопрос по поводу смысла исследований. Ответы есть, но они рассчитаны на доверчивую аудиторию, довольствующуюся некритичной манипуляцией метаязыковыми научными категориями и, прежде всего, понятием «культура». К началу 1950-х гг. было известно лишь около 170 определений культуры[35], а к концу 1990-х количество определений перевалило за четыре сотни[36]. Вряд ли найдётся ещё какой-то вид профессиональной деятельности, базового понятия которого не существует[37]. Тиражирование определений культуры свидетельствует о том, что это понятие мерцает отсутствием смысла — именно мерцает, поскольку в постмодернистких текстах «мерцание» вместе со своими синонимами имеет столь же ключевое значение, которое понятие «культура» в системе модерна: «общее место», «операционный стол», сверкает «под солнцем бестеневых ламп»[38], мерцает смысл[39] и промелькивает цитация[40] на грани видимого и слышимого мерцает эмпирия[41], как перифраз мерцания — «эффект появления-исчезновения»[42] и «языковые огни» («те самые живые огни, мерцающие зарницы»)[43], колеблется означающее и мерцает язык[44], «мерцание» как поэтический образ иллюстрирует некий бессознательный договор между наблюдателем и произведением[45], мерцает военно-полевая топика[46], «мер­цают видимые звезды» на небосводе внутреннего мира человека[47], мерцает фабула произведения[48], в водовороте всемирно-исторических событий мерцают Свобода Карелии и Великая Финляндия[49], на различных уровнях онтологической структуры и в различных точках разворачивающегося текста мерцает автор[50], мерцают личные и безличные формы повествования[51], «мерцает тень глубинного контекста»[52] и образ другого мира[53], в текстах писателей-постмодернистов мерцают двусмысленные образы[54], мерцают «вечные ориентиры», улавливаемые зорким зрением «постреалистов»[55], мерцает мир метаморфоз, сиречь воля к власти[56], мерцает привычный экран дисплея (и, как убеждает себя автор текста, значит, «Мир существует»)[57], мерцают огни галлюциногенных видений[58] и ритмообразующих кодов текста[59], сквозь выражение иррационально мерцает содержание[60], мерцает и сверкает рассеянный универсум, утративший истину и оригинал[61], мелькают калейдоскопически меняющиеся ракурсы действительности[62], в толще истории мерцает магия[63], рассыпанная в пыльных рукописях «мерцающими крупинками» и «вспыхивающая бликами шаманских костров»[64], а во всех формах бытия мерцает «не познавательная деятельность, не познавательное общение, но познавательная установка»[65], в мифе болезни мерцает ощущение-симптом, демонстрируя попеременно рассудочное и чувственное[66], мерцает эстетика постпостмодернистов[67], мерцает ««дышащая» масса множества оркестровых голосов[68], мерцает восприятие виртуальной реальности, спровоцированное парадоксальностью виртуальных объектов[69], географические образы «мерцают» или «мигают» исследователю, обнаруживая всё новые и новые комбинации и сочетания, как при постоянной перетасовке карточной колоды[70], мерцают европейские города, но действительно по-современному сверкают ночной Лос-Анджелес[71] и Портервилль, мерцающий постоянно включёнными телевизорами мертвого отеля[72], мерцает «Другой» как воплощение помутнения разума[73] и т.д. Наконец, мерцает не только текст, записанный у аборигенов или вышедший из-под пера писателя. Мерцают и мелькают сами классики культурологического «мерцательного» жанра[74].

Есть, наверное, множество монографий и статей, где мерцание вообще не упоминается. Всё же частотность «мерцания» настолько обычное явление, что может показаться странным, как стало возможным написание, например, «Исторических корней волшебной сказки»[75] или «Поэтики сюжета и жанра»[76] без использования столь важного сегодня понятия. Справедливости ради, следует отметить, что и в трудах классиков есть следы мерцания, правда, без современной метаметафоричности. В «Оккультизме» М. Элиаде мерцание упоминается лишь один раз, да и то речь идёт о ссылке на другое исследование[77]. В поле зрения Дж.Дж. Фрэзера мерцают звёзды на индийском небосводе[78] и огни во время танца киваи[79], что обусловлено самим этнографическим материалом. Однако, в других случаях «мерцание» додумано повествователем. В подобных эпизодах[80] Дж.Дж. Фрэзер добросовестный литератор, угадывающий ожидания неискушенных экзотикой читателей. Очевидцем «мерцающих» нюансов он вряд ли был и основывался на созерцании огненных бликов камина в «тесном кабинете теоретика»[81].

Однако ни мерцание определений «культуры», ни просто мерцание всего и вся ещё не предел. Выговорен код кодов, определение определений, чистый симулякр: мерцательность[82] с её незалипанием[83] и влипанием[84]. Несмотря на постмодернистскую (или постпостмодернистскую?) вычурность, это явление опять же из арсенала хорошо забытого научного наследия пионеров фольклорно-этнографического коллекционирования, что обусловило залипание последующих поколений исследователей на одни мифологемы и идеологемы и невлипание в другие: «Ступаешь по деревенской улице-коридору, которая, следуя речной излучине, огибает фасады домов. И вот сидит на крыльце одного из домов пара отживших свой век старух, пара мощинистых бабулек, греясь под Божьим солнцем. К ним сразу твой взгляд привязывается/прилипает («kiintyy»)»[85].

Название конференции «Историческое произведение как феномен культуры» на первый взгляд выглядит банальным. Если его перефразировать с учётом плодящейся многозначности/пустотности определений «культуры», то может получиться нечто непривычное, например, «Историческое произведение как (про)явление нереального». Сборники научных статей нередко имеют произвольное содержание. С неменьшим успехом их можно приурочивать к любой тематике, к любой юбилейной дате, лишь изменяя «секундарный речевой жанр»[86], название на обложке. Смысл воспроизводства научных текстов в их внеконтекстуальных взаимосвязях, в том, какой метаязыковой смысл им придаётся составителями сборников, собирателями «фактов-статей», читателями. Интерпретация как «живая вода» сказок даёт смысл набору фактов, скреплённых «мертвой водой» коллекционирования. «Историческое произведение» точно отражает интерпретационную изнанку, художественность, искусственность, (псевдо)фиктивность даже, казалось бы, сугубо научных текстов[87]. Буквальным образом это отражено в русскоязычном резюме научного сборника статей «Карелия. История, народ, культура», изданном в 1998 году, где стилистических, смысловых и грамматических ошибок не намного меньше, чем слов. Резюме так и начинается: «В начале произведения (т.е. «сборник научных статей открывает текст»)…». Издание (и серия, к которой оно принадлежит) имеет метаязыковое значение. Цель его в том, чтобы обобщить и структурировать для финляндской аудитории, а через резюме донести до зарубежных читателей весь комплекс финляндских представлений об «истории, народе и культуре (всё в ед. ч.) Карелии» и особенно проблему территорий, утраченных в результате Великой Отечественной войны. И вдруг такая оплошность. В переводческих курьёзах проговорен смысл научного труда. Ошибки — живой язык, «резерв неправильностей»[88], также как и настоящее «начало произведения». Лаконичное вступление редакторов, на которое большинство читателей вряд ли обращает внимание, начинается словами: «В 1991 году вышел в свет труд «Ингрия. История, народ, культура», изданный Обществом Финской Литературы. Затем с тем же подзаголовком было издан сборник статей, посвящённый Эстонии. Теперь предлагаемая читателям книга дополняет своеобразную племенную трилогию»[89]. В начале произведения[90] … (Пост)модернистская симуляция или что-то иное?

(Псевдо)фиктивные тексты несут в себе возможность нереального, не обусловленного «культурными» кажимостями. Книгу «Папалаги» можно отнести к ряду «неизвестных» текстов этно-религиозных процессов, характерных, в частности, для современного финно-угорского пространства. Кто-то слышал о нём, для кого-то он вроде «откровения от туземцев». Чем незаметнее текст, тем большим культовым потенциалом он обладает[91]. Но ещё более интересна категория нечитателей — тех, кто даже не подозревает о существовании записей Шерманна-полинезийца, но с очевидной точностью воспроизводит подобные представления о своих культурах, отождествляя их со своими благими намерениями. Достаточно обратить внимание на «упрощённые изложения»[92] аккомпаниаторов и сетевые финно-угорские форумы, напоминающие титры из немого кинематографа. С открытием всех возможных территорий и народов и, наконец, с исчерпанностью неприкосновенного запаса «неизвестных» текстов об этих территориях и народах на окраинах видимого и проговариваемого проступает пустота дискурса: дефицит на означающее и означаемое, мерцательность, застывшие огни постмодерна. Предел, разрешающий (псевдо)фиктивное и разрешающий эту проблему?


В. А. Семенов, Л. А. Максимова

[93]

Коми мир в отраженном свете меняющихся парадигм

[94]

Первым сообщением о предках коми (зырян) можно считать упоминание во вводной части «Повести временных лет» народа пермь «среди других народов, платящих дань Руси».

Идентификация коми с летописными предками IХ-Х вв. подтверждается и материалами договорных грамот Великого Новгорода с князьями (ХIII в.) и сведениями из Московского летописного свода (ХV в.). Еще до крещения коми в конце ХIV в. жители края были включены в орбиту жизнедеятельности Русского государства, так как через Коми край проходили пути русских князей в Орду за Ярлыком, а также жители края привлекались к освоению рудных залежей бассейна Печоры. Когда просветитель коми (зырян) Стефан Пермский затеял дискуссию с местными жрецами о правильной вере, то, очевидно, опирался и на знакомство вымичей и вычегжан с какими-то азами православной религии. Косвенно об этом свидетельствуют и находки в средневековых вымских могильниках различных атрибутов православного культа. Несомненно, что миссионерская деятельность Стефана Пермского была направлена на усиление Московского государства, но методы, которыми он реализовывал определенные политические цели, нельзя назвать ординарными. Речь идет о создании коми письменности, на базе которой были воспроизведены некоторые религиозные тексты. Редеи высказал предположение, что таким образом Стефан Пермский рассчитывал донести слово божье на понятном пермянам языке. В этом плане он следовал Кириллу и Мефодию и в какой-то мере предвосхитил Реформацию. К сожалению, сегодня мы не можем достоверно оценить то влияние, которое оказала созданная св. Стефаном письменность на просвещение края, хотя и сохранилось несколько сотен слов связного текста, зафиксированных на этой графической базе. Данное обстоятельство позволило отнести коми язык к старописьменным, но очевидно, что он имел распространение в первую очередь в церковной среде. Тем более что созданная Стефаном Пермским Пермская епархия просуществовала почти 200 лет, но вместе с ее ликвидацией исчезло и воспроизводство текстов на основе стефановской графики. И хотя этот миссионерский подвиг равноапостольного Стефана Пермского весьма высоко оценивался в дореволюционной литературе, все же не следует преувеличивать влияние стефановской азбуки на формирование коми менталитета, по сравнению, например, со значением в более позднее время перевода Агриколой Библии на финский язык для формирования финского самосознания.

В то же время сама стефановская азбука, обнаруженная Карамзиным в архивах Миллера, и тексты, написанные на ее основе, привлекали внимание русских и финских ученых (Калайдович, Шегрен, Савваитов, Георгий Лыткин). Правда, реконструировать древнепермский язык и наиболее достоверно прочитать тексты удалось лишь во второй половине ХХ в. Василию Лыткину. В целом же начинание Стефана Пермского по созданию письменного литературного языка и просвещение зырян на этой основе не получило ни государственного, ни церковного одобрения, а служба на коми языке была долгие годы под запретом и в какой-то мере возрождается лишь в наши дни. При этом следует отметить, что интерес к коми языку и как следствие к культуре был достаточно высок среди ученых ХVIII—ХIХ вв. Характерно, что на протяжении ХIХ в. было издано 10 грамматик и словарей коми языка, содержащих значительный этнолингвистический материал.

На этот период приходится и деятельность Георгия Степановича Лыткина (1835—1907), выходца из коми купеческой семьи, уроженца Усть-Сысольска, выпускника восточного факультета Санкт-Петербургского университета, известного калмыковеда и преподавателя одной из санкт-петербургских гимназий. Зыряноведение было скорее для ученого хобби, но на этом поприще он достиг значительных результатов. Сам Лыткин о своем стремлении создать полноценные справочные материалы на коми языке и полноценный перевод Евангелий и других религиозных текстов объяснял следующим: «в уездном училище предметы преподавались на русском языке... не понимая смысла русских слов, мы зазубривали краткую священную историю, краткий катехизис и т.д.» Подобные трудности отмечал и директор народных училищ Вологодской губернии Левицкий: «для зырянских училищ необходима такая книжка-учебник, при помощи которой зырянин-дитя мог бы скорее научиться писать и читать по-русски».

Свою просветительскую деятельность Лыткин начал с переводов и издания на коми языке Евангелий от Луки, Марка, Иоанна, Псалтири и др. религиозных книг, а также «Начатков православного христианского учения». В этой деятельности Лыткину помогала учительница одной из школ в окрестностях Усть-Сысольска Забоева. Это издание по повелению императрицы Марии Федоровны в ознаменование 500-летия Стефана Пермского должно было быть разослано в количестве 200 экземпляров в зырянские народные училища Вологодской, Архангельской, Пермской и Вятской губерний.

В то же время Лыткиным был составлен учебник по изучению русского языка с параллельными текстами на русском и зырянском языках «Зырянский край при епископах пермских и пермский язык». В этом пособии были представлены следующие разделы: пятисотлетие Зырянского края, жизнеописание св. Стефана, пермские епископы, грамматика зырянского языка, зырянско-русский словарь, азбуки церковно-славянская и русская гражданская, зырянская, переводы с зырянского на русский с приложением молитв, содержались различные фольклорные и этнографические материалы, не потерявшие своего значения как источник по культуре коми и в наши дни.

Таким образом, впервые учащиеся зыряне могли ознакомиться с начатками своей истории и культуры на родном языке. Несмотря на то, что главная цель написания учебника была подготовить священников и учителей, владеющих русским языком и понимающих священное писание и основы религии, переоценить значение деятельности Георгия Лыткина на ниве просвещения коми народа невозможно. Фактически им было положено начало созданию коми литературного языка. Характерно, что заслуга Лыткина по созданию литературы на коми языке не была оценена в советский период коми истории, а сам ученый был объявлен буржуазным апологетом и его вклад в развитие коми культуры тщательно умалялся.

Просветительская деятельность Г. Лыткина показывает, что на пороге ХХ в. правящие круги России, включая и Синод, начинали сознавать необходимость развития национальных культур, хотя бы в целях более успешной русификации и укрепления Российской империи.

Дальнейшее развитие коми языка и культуры приходится на послереволюционное время и связано с реализацией на местах ленинской национально политики, носившей явно демагогический характер. В этом плане показательно, что Министерство национальностей возглавлял Сталин. В 1918 г. в Яренске возникает «Коми котыр» — «Союз содействия материальному и духовному развитию Зырянского края». Согласно уставу общества, планировалось культивировать здоровое национальное чувство, устраивать выставки, музеи, исследовать природные богатства. В задачу общества входило и образование особой административной зырянской единицы. Характерно, что когда автономия была организована на практике, то само общество было объявлено крупной буржуазной организацией националистов.

В 1922 г. Российская академия наук постановила образовать центральное бюро краеведения, после чего появляется Общество изучения Коми края под руководством Дмитрия Батиева, впоследствии расстрелянного. Общество издавало журнал «Коми му», в котором печатались материалы на русском и коми языках, и «Записки Общества», связанные с природой, этнографией и историей Коми края. Хотя ряд материалов носил тенденциозный характер, в целом публикации способствовали развитию народа и были направлены на сохранение культурного наследия. В конце 20-х гг. общество и журнал были закрыты, а некоторое время спустя были репрессированы члены общества.

Следует также отметить тесную связь между деятельностью общества и формированием педагогических кадров региона. Ленинская (сталинская) национальная политика не предполагала самодеятельности масс в области формирования культурных приоритетов. При общем курсе на «пролетаризацию» интересы крестьянства не учитывались, а носители традиционной народной культуры объявлялись буржуазными националистами. Для образования масс нужны были новые марксистские концепции и их беспардонная реализация в виде новых трудов по истории отдельных народов. Коми история была создана ленинградским историком Николаем Ульяновым и распечатана Партиздатом тиражом 5000 экземпляров. Несмотря на то, что сам автор был впоследствии репрессирован, его «Очерки по истории народа коми» — настоящий тенденциозный большевистский труд, ориентированный именно на гегемонию пролетариата. Об этом свидетельствует уже само название рубрик: Биармия, к вопросу о происхождении коми, древняя культура коми и еще раз Биармия, общественные формы у коми до русского владычества, покорение коми, Коми как колония, внутренние процессы в истории коми-колонии, социалистическая революция и гражданская война в Коми области, Коми в борьбе за социализм.

Автор формулирует свою задачу следующим образом: «создать вместо высочайше опробованной истории России историю народов СССР, в которой бы ранее угнетенным народам не отводилась роль удобрения для исторического развития великорусского племени, но в равной степени уделялось внимание их прошлому, настоящему и будущему». Главной задачей Ульянова была якобы научная критика буржуазных ученых, коми по происхождению: Георгия Лыткина, Каллистрата Жакова, — как апологетов российской колонизации и проводников кулацких взглядов, отрицающих классовое расслоение в Коми. В этом смысле критика статей в краеведческом журнале «Коми му» может рассматриваться как настоящий политический донос.

В «Истории...» Ульянова главный упор делается на мифические сведения о раннем периоде истории коми и на описание вредного воздействия церкви. Негативно оценивается и деятельность Стефана Пермского. В разделах, посвященных экономике края, также прослеживается явная тенденциозность. Так, развитие лесной промышленности до революции — это пример эксплуатации крестьянства, а насильственная лесозаготовка силами тех же крестьян в 20-е гг. — это пример промышленного развития края. Как известно, Коми край и стал такой базой промышленного развития, куда были сосланы десятки тысяч первоначально крестьян, а потом и других категорий населения, изменивших и национальный, и культурный облик региона. И это была уже не колонизация края, а его культурное уничтожение.

При этом Ульянов ссылается на Сталина, утверждавшего, что ни о каком использовании мелкими национальностями своих прав в области языка, национальной культуры и просвещения не может быть и речи, если наряду с этим пролетариат бывшей державной нации не поможет им ликвидировать свою экономическую отсталость. Объективно же «Очерки истории народа коми» формировали новую психологию «иванов, не помнящих родства», надолго отлучившей коми народ от собственной культуры и истории.

В 50-е гг. вышла новая редакции «Очерков по истории народа коми». «Очерки по истории Коми АССР» представляют собой первую попытку изложения истории народа коми с древнейших времен до 50-х гг. ХХ в. Авторы «Очерков…» исходили из марксистско-ленинских положений о задачах исторической науки, опиравшихся на представление о том, что «история общества есть прежде всего история развития производительных сил и производственных отношений людей, история самих производителей материальных благ, трудящихся масс, история народов». Авторский коллектив поставил перед собой задачу обозначить на основе марксистско-ленинской методологии основные этапы развития коми народа исходя из общих закономерностей исторического процесса.

Раскрытие вековых связей и взаимоотношений народов Советского Союза, прежде всего коми и русского, является одной из центральных проблем, освещаемых во всех главах «Очерков по истории Коми АССР». Однако состояние источников и неизученность этих проблем истории народа коми не давали возможность раскрыть их с желательной полнотой. Поэтому в этом издании недостаточно отводится места экономической истории края в первой половине XIX — начала XX вв. Слабо освещается, а в ряде глав вовсе не освещается культура народа, а также коми-русские культурные связи.

Достаточно примитивно излагается ранний этап сложения коми народа, его дальнейшее развитие в период феодализма, хотя по отношению к коми истории эти дефиниции весьма условны. В то же время весьма противоречиво выглядят панегирики вхождению народа коми сначала в состав Новгородского княжества, а затем и Русского централизованного государства (XI—ХIV вв.). Мало уместным кажутся инсинуации по поводу усиления крепостнического гнета в отношении коми крестьянства, а втягивание последнего в орбиту всероссийского рынка кажется весьма преувеличенным. Не вполне понятно соотношение постулируемой отсталой национальной окраины и декларируемое бурное капиталистическое развитие на данной территории.

Тенденциозно освещена и культурная жизнь края. Например, большое внимание уделено И. Куратову, заслуги которого в развитии коми культуры были оценены только в ХХ в. вслед за находкой его произведений, но не уделено внимание русским путешественникам, исследовавшим эту территорию.

После распада СССР появилась возможность более объективного отражения исторических процессов на Европейском Северо-Востоке. Таким трудом стала монография А. Сметанина, Э. Савельевой и И. Жеребцова «История Республики Коми» (1996). В этой работе подробно рассматривается на археологических материалах древнейшее прошлое населения края, выявляется место предков коми (зырян) среди других финно-угорских народов России. История коми показана в контексте истории Российского государства, выявляется участие коми населения в важнейших исторических событиях (польская интервенция, строительство Петербурга, освоение Сибири, борьба с Наполеоном и т.д.). Впервые рассматривается развитие библиотечного и издательского дела, роль образования и пути его развития в крае в различные периоды. Более объективно привлекаются материалы по политической ссылке. Многопланово отражено установление Советской власти и ужасы гражданской войны с противостоянием разных политических групп, приводивших к расстрелам и репрессиям со всех противоборствующих сторон.

Продолжением линии на объективное отражение истории коми является и монография А. Сметанина и И. Жеребцова «Коми край. Десять веков истории» (2003). Уже само название ее отдельных разделов говорит само за себя: пожелали веровать и креститься…, от реформ к революции, участие жителей коми края в защите отечества, захват власти большевиками, время больших потрясений (о сталинских репрессиях). Подобное отражение истории имеет значение для школьного образования, связанного с формированием нового мышления, более объективного взгляда на историю в отличие от предшествующего периода, когда под историей понимался лишь советский период, а все остальное подавалось скорее как историческое мучение.

Определенный след в школьном образовании оставили и попытки передачи нового понимания истории на коми языке для учащихся общеобразовательных школ. Это заметки по истории, выпущенные под патронажем Кастреновского общества Финляндии в исполнении Т. Хорунжей, О. Бондаренко и Е. Ципанова. Русским вариантом этого издания можно считать недавно вышедшую незначительным тиражом работу О. Бондаренко «Рассказы по истории Коми края» (2004), которая может служить учебным пособием для школьников.

Рассматривая те или иные концепции исторического развития Коми края, мы видим, что они еще далеки от объективности, во многом те или иные постулаты ангажированы политическим заказом и отражают общую парадигму исторического времени.


В. А. Филимонов

[95]

К вопросу о способах репрезентации античной истории:
опыт универсального дискурса Н. И. Кареева

К концу XIX — началу XX столетия в России сформировалась отечественная наука об античности, которая, преодолев одностороннее влияние классической филологии и, переняв методы, сложившиеся в других разделах всеобщей истории, встала на твердую научную почву. Заложенная М.С. Куторгой, она была представлена трудами ученых эпиграфической школы (Ф.Ф. Соколов), социально-политического (В.П. Бузескул), экономического (М.И. Ростовцев, И.М. Гревс), культурно-исторического (Ф.Ф. Зелинский) направлений. На подобном фоне несколько неожиданными для современников выглядело обращение к антиковедческой проблематике Николая Ивановича Кареева (1850–1931), вошедшего в науку, прежде всего исследованиями проблем истории Французской революции конца XVIII в., а также трудами в области зарождающейся социологии. Соответствующего анализа эти работы не получили и по сей день, и вклад ученого в изучение этой научно значимой проблемы остался вне поля зрения исследователей[96]. По существу, все существующие оценки его штудий по греко-римской истории сводятся к сказанным более века назад словам В.П. Бузескула: «Н.И. Кареев — специалист по новой истории, а не по древней; но это имеет и свою хорошую сторону: он мог взглянуть на историю древности с свежей, с иной и более широкой точки зрения; он мог пользоваться сравнительным методом, приводить много аналогий и делать сравнения»[97].

К античным сюжетам Н.И. Кареев неоднократно обращался на протяжении всей своей многогранной научной деятельности[98]. Сам историк объяснял свой интерес греко-римскому периоду истории происходившим, по его мнению, в антиковедении поворотом в связи с открытием новых источников и выработкой новых методов исторического исследования. Но дело обстояло не только в этом. Н.И. Кареев был не просто историком, а «всеобщим историком». Смысл такой специализации он видел в исследовании всемирной истории как процесса постепенного объединения человечества, роста солидарности, расширения и углубления связей между странами и народами. Провести такую работу было невозможно, не исследовав пласт античной истории. Вполне законченный вид его концепция истории греко-римского мира обрела в книге «Государство-город античного мира»[99].

Скажем несколько слов об истории ее создания. Осенью 1902 года Н.И. Кареев был приглашен читать лекции по всеобщей истории на экономическом отделении вновь открытого Политехнического института. Обдумывая новый курс он «понял, что студентам-экономистам нужно не то, что студентам-историкам, и задумал читать особые,...типологические курсы, в которых были бы с сравнительной и обобщающей точки зрения рассмотрены и государство-город античного мира, и древний деспотизм, и средневековый феодализм, и западноевропейские монархии трех категорий: сословная, абсолютная и конституционная»[100]. Помимо этой причины следует сказать и о том, что Н.И. Кареев, разделяя платформу либерализма и выступая его идеологом, специфически реализует эту ролевую функцию, рассуждая о явлениях иных цивилизаций в целях осмысления исторического опыта, пытаясь при этом обосновать преимущества строя, основанного на демократических принципах по сравнению с самодержавием. О дате завершения работы над книгой мы можем судить из письма Н.И. Кареева к В.П. Бузескулу от 19 марта 1903 г.: «В апреле Вы получите и мой политехнический курс «Государство-город», который почти весь набран»[101]

«Государство-город античного мира» имеет подзаголовок «Опыт исторического построения политической и социальной эволюции античных гражданских общин»; сам историк, вводя читателя в курс дела, пояснял, что считал своей задачей «проследить общественное развитие в его экономической, социальной и политической сторонах, как оно совершалось в государствах-городах»[102].

Для уяснения концепции античного полиса Н.И. Кареева обратимся к структуре работы, выявив прежде ее источниковую базу. Главным источником, позволяющим выявить происхождение и развитие государственных институтов древности, и наиболее часто цитируемым являются сочинения Аристотеля «Политика» и «Афинская полития». Историком активно используются Платон (диалоги «Государство» и «Законы») а также Полибий и Плутарх. Кроме того, в тексте есть ссылки на Гомера, Гесиода, Феогнида, Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Аристофана, Тацита, Цицерона и др. Учитывая характер курса, предназначенного для учебного заведения, «где история является предметом общего образования, а не ученой специализации», а также характер аудитории, в которой «было немало молодых людей, не учившихся в классической гимназии»[103], Н.И. Кареев сознательно старался использовать русские переводы источников, что предварительно оговаривал в предисловии. «...Я думаю, писал он, что мне не будет поставлено в вину то, что иной строгий судья сочтет недостаточно «классичным», хотя бы, примерно сказать, цитирование по русским переводам»[104].

Широк круг исследователей, произведения которых привлекались историком для пояснения и уточнения собственных позиций, причем он выступает и как талантливый популяризатор науки об античности, сопровождая то или иное сочинение краткой характеристикой автора и его труда. Среди пособий и научных трудов, использованных Н.И. Кареевым при подготовке курса, были лучшие работы ведущих европейских антиковедов. В их числе: «замечательный французский историк»[105] Н.Д. Фюстель де Куланж; «один из лучших современных историков древнего мира»[106] Э. Мейер; К.Ю. Белох, «прекрасная «История Греции» которого есть в русском переводе (М.О. Гершензона — В.Ф.)»[107] ; «один из известных английских историков»[108] Э. Фриман; «автор одной из лучших историй Рима»[109] Т. Моммзен; автор «знаменитой, но теперь устарелой «Истории Греции»«[110] Э. Курциус; М.С. Куторга, писавший «еще в те времена, когда историческая наука очень мало интересовалась социально-экономическими вопросами, [но] уже тогда понимался аграрийный характер афинского консерватизма в противоположность чисто городскому, промышленно-торговому характеру афинской демократии»[111] ; коллега Н.И. Кареева по университету В.Г. Васильевский, книга которого «Политическая реформа и социальное движение в древней Греции в эпоху ее упадка», на русском языке оставалась «главным сочинением для того, кто желал бы познакомиться с социальным вопросом в древней Греции, пока у нас нет перевода капитального труда немецкого ученого Р. Пельмана «История античного коммунизма и социализма»«[112] ; М.И. Ростовцев — «автор одной прекрасной статьи об экономическом развитии древнего мира [«Капитализм и народное хозяйство в древнем мире» — В.Ф.]»[113] ; Ю. Шварц, книга которого «Die Demokratie» «целый обвинительный акт [против античной демократии. — В.Ф.], пристрастный, несправедливый, сгущающий мрачные краски, перетолковывающий в дурную сторону все, что только можно перетолковывать, полный натяжек и искажений»[114] и т. д.

Принцип построения курса Н.И. Кареева проблемно-хронологический, его содержание «лежит в областях политики и экономики, и даже область права затрагивается в нем лишь мимоходом, как мимоходом же затрагиваются и области религии и философии только по их связи, когда дело ее касается, с общественным и государственным строем»[115]. Соответственно весь материал строго разделен по проблемам: политическим (главы I, II, IV, VIII–X, XV–XIX), социальным (главы III, VII, XI, XIII), экономическим (главы VI, XII, XIII), правовым (глава V), идеологическим (глава XIV), причем каждая из проблем рассматривается в ее историческом развитии. Курс предваряется кратким предисловием и завершается итоговой главой, содержащей общие выводы.

В предисловии, носящем постановочный характер, помимо пояснения общих задач исторической науки и связи ее с социологией, излагается суть типологического метода[116], а также ставится задача: «проследить внутреннюю эволюцию античного государства-города», оставив в стороне «всю так называемую внешнюю историю, весь общий ход истории древнего мира»[117]. Придавая курсу обобщающий характер, считая его подводящим «итоги под общими выводами современной науки», Н.И. Кареев, «не будучи сам специалистом собственно в области древней истории»[118], пояснял, что «стремление придать курсу социологический оттенок находит свое объяснение и оправдание не только в желании избежать рутинного и шаблонного изложения, но и в том, что это именно та точка зрения, на которую имеет наибольшее право стать так называемый «всеобщий историк», когда ему приходится касаться предметов не его специальных занятий»[119].

Центральное место в курсе занимает рассмотрение проблем генезиса и эволюции политических форм в античную эпоху. Вводя дефиницию «государство-город» (глава I) Н.И. Кареев исходит из того, что в современном понимании город и государство два разных термина, а у древних греков «эти два понятия сливались воедино, и слово полис () обозначало одинаково и город, и государство»[120], аналогично тому, как у римлян civitas «в одних случаях может переводиться словом город, в других переводится словом государство»[121].

Используя в качестве основного источника «Политику» Аристотеля, Н.И. Кареев делает вывод, что, хотя древними и не выработано понятие государства, подобно тому, которое известно было философам и юристам нового времени, уже Аристотель понимал государство как высшую форму человеческого общежития по сравнению с семьей и родовым поселением, а также то, что необходимую принадлежность государства составляет власть. Исключительное, признанное отдельными членами общественного союза, право принуждения, по мнению Н.И. Кареева, главная отличительная черта государства, «таким целым [государством. — В.Ф.]... может быть и громадная держава, и маленький кантон, в античном же мире таким именно целым и было государство-город, то, что греки называли полис [выделено Н.К. — В.Ф.]»[122].

Введя понятие «государство-город», Н.И. Кареев выявляет его составные части и исследует процесс генезиса античного полиса (глава II). Элементами структуры государства-города он считает долгое время сохранявшиеся пережитки родового быта, то есть филы-фратрии-роды в Афинах и трибы-курии-роды в Риме. Род, по мнению историка, «был исходным пунктом дальнейших образований, которые называются племенами и государствами»[123]. Говоря о факторах, способствовавших уже в гомеровскую эпоху слиянию родов в более крупные протогосударственные структуры, он выделяет войну, указывая на Спарту, обязанную «своим происхождением дорийской военной дружине, занявшей с оружием в руках долину Эврота»[124] и покорившей сопредельные племена. Другой способ образования государства — мирный, путем «добровольного слияния в одну большую общину нескольких общин меньших размеров»[125], известный под названием «синойкизм», который мог происходить либо путем превращения федераций сел в город, либо путем образования союза между городом и близлежащими поселками. Таким образом, по мнению историка, возникли Афины, само название которых, «имеющее форму множественного числа (), указывает... на образование города из нескольких селений»[126] и Рим.

Рассматривая организацию государственной власти в начальный период истории классических народов (глава IV), Н.И. Кареев выделяет в ней три элемента: монархический (глава государства), аристократический (совет старейшин) и демократический (народное собрание), прослеживая эволюцию каждого из них. Функции царской власти в героическую эпоху Греции (гомеровское время) и Рима (царский период) он, ссылаясь на Аристотеля и Дионисия Галикарнасского, сводит к военной, судебной и жреческой. Совету старейшин, который в целом выполнял совещательную функцию, тем не менее, предписывалось санкционировать то или иное решение правителя. Народное собрание (в терминологии Н.И. Кареева — «вече»), руководимое царем и старейшинами, могло только одобрять «криками делавшиеся ему предложения» или быть «немым свидетелем царского суда»[127], что видно из описания такого «веча» во второй песне «Илиады» и у Тацита (Germ., 11), приведенных историком в качестве примера.

Из этих элементов, первый постепенно исчезает из организации государственной власти, при этом Н.И. Кареев отмечает эволюционный характер перехода от монархической к аристократической форме правления, «то есть, писал он, в явлениях этого рода... мы имеем дело не с политическими переворотами, приводившими к формальной отмене царской власти, а с постепенными изменениями государственного строя, усиливавшими в нем аристократическое начало»[128]. Примерами такой эволюции монархии могут служить расчленение царской власти в Афинах (источник — «Афинская полития» Аристотеля), в Риме (по сведениям Тита Ливия) и раздвоение царской власти в Спарте (по данным Ксенофонта и Плутарха).

Понимая невозможность выведения общей формулы, под которую могут быть подведены внутренние перемены в политической жизни античных полисов, Н.И. Кареев, исходя из идеи о законосообразности исторического процесса, предлагает, искать аналогии в движении от первоначальной монархии к более поздней демократии, подобно тому, как это пытались сделать Аристотель, Полибий, а в новое время Дж. Вико. Абстрагируясь от частностей, автор «Государства-города» утверждает, что «благодаря экономическому развитию, знатность уступает понемногу место богатству, и аристократия, в смысле господства знатных переходит в тимократию, распределяющую политические права сообразно имущественному цензу»[129]. Таким образом, тимократический принцип, описанный историком в главе VIII, является компромиссом при переходе от аристократии к демократии. Тимократия имела место в Афинах при Солоне, этот же принцип утвердился в Риме при постепенном переходе политического значения от куриатных к центуриатным комициям, что дало Н.И. Карееву право говорить об общности направления политической эволюции в Афинах и Риме при всей ее неодинаковости.

Глава IX курса посвящена сопоставлению греческой тирании и римского трибуната. Корректность такого сопоставления аргументируется Н.И. Кареевым в связи с тем, что оба этих явления «возникли на одной и той же почве борьбы народа со знатью и каждое сыграло роль в борьбе в пользу демократии»[130]. Греческая тирания VII–VI вв. до н. э. не была соединена с представлениями о произволе и деспотизме, а означала узурпацию власти, с опорой при этом на народные массы, то есть представляла собой демократическую диктатуру, являясь «плодом сословных раздоров, когда раздражением народа против знати пользовались отдельные лица»[131]. Перечисляя виднейших представителей тирании и пункты, где она имела место, Н.И. Кареев обращает внимание на то, что это «будут как раз города, которых особенно сильно давали себя чувствовать последствия торгового и промышленного развития»[132], потому тирания и миновала консервативную Спарту.

Римский трибунат, возникший в ходе сословной борьбы, был, по мнению Н.И. Кареева, «предохранительным клапаном против взрыва, который привел бы к тирании»[133], однако при постепенном возрастании трибунской власти (jus auxilii, jus intercedendi, право veto, приобретение плебисцитами силы законов для всех граждан) открывалась дорога демократической эволюции, подобно тому, как это произошло в Греции путем разрушения господства знати тиранией. Для Спарты учреждением, подобным римскому трибунату, Н.И. Кареев называет коллегию эфоров, которая также выросла на демократической основе (в той мере, в какой можно говорить о таковой в Спарте) и имела возможность господствовать «и над аристократической герусией, и над царями»[134], оберегая, таким образом, Спарту от тирании, и постепенно присваивая себе значительные права в государстве.

В главе X анализируется общий характер античной демократии. Прежде всего, для Н.И. Кареева важно отделить современное ему понятие «гражданин» оттого, что под этим подразумевалось греками и римлянами. Учитывая, что население полиса не было гомогенным, историк определяет гражданство, как совокупность «прав свободного члена государственной общины»[135]. Принимая для античного мира такую дефиницию гражданства, Н.И. Кареев выделяет две главных черты античной демократии: господство демоса, который не был всем народонаселением государственной территории, и участие демоса в государственной власти в форме непосредственного народовластия, причем, несмотря на равные права, дарованные всем гражданам полиса, «фактически в них принимали участие преимущественно горожане»[136]. Анализируя особенности функционирования демократических учреждений в Афинах, Спарте и Риме сквозь призму государственных теорий Аристотеля и Полибия, автор «Государства-города» считает их обладающими чертами сходства, так как, «непосредственные народные собрания пользовались законодательною властью, существеннейшим атрибутом государственного верховенства, избирали представителей исполнительной власти и даже имели в известных отношениях власть судебную, вследствие чего народ граждан является в них настоящим коллективным государем»[137].

После обсуждения общих вопросов античной демократии Н.И. Кареев останавливается на проблеме кризиса полиса. Разным ее аспектам посвящены главы XV–XIX. Важнейшим политическим показателем подрыва основ полисной структуры историк называет интеграцию античного мира, «которая постепенно подкапывала... изолированность и суверенность городовых республик Эллады и Италии»[138]. При этом он дает обзор различных форм объединения, имевших место у греков и римлян, называя симполитию (слияние нескольких государств в одно, как это сделали Аргос и Коринф во время коринфской войны), симмахию (союз равноправных государств для общей внешней политики — Делосская симмахия, Ахейский союз и др.), гегемонию (союз под предводительством одного полиса — Пелопоннесский союз) и державу («где один какой-либо город уже господствовал над другими, лишая их самостоятельности»[139], подобно Афинской архэ, Македонской державе или Римской республике, начиная с захвата Сицилии в 241 г. до н.э.). Проводя аналогию между превращением государства-города в «город-государя» в Афинах и Риме, Н.И. Кареев отмечал общий для них подрыв собственных основ демократии, которые теперь «заключались не в труде, а в эксплуатации чужого труда союзников и подданных»[140]. Однако при этом утверждается новая форма городского быта — муниципий, сочетавшая в себе самоуправление с подчинением единой власти территориального государства.

В заключительной XX главе Н.И. Кареевым были подведены итоги исследования. Выделяя общие типические черты, присущие античному полису, историк подчеркивал, что хотя эти черты не все вместе встречаются и не одинаково сильно выражены в отдельных случаях, они все же до известной степени связаны между собой и обусловлены одни другими. По его это — незначительность территории, преобладание в нем городского центра над окружающими его и к нему тяготеющими селами, тесная связь самого города с областью-округом, развитие ремесла и торговли, ранняя организация государственной власти на республиканских началах, сравнительная быстрота социальной эволюции и обостренность классовых интересов и, в случае удачливости, стремление к расширению своего политического бытия путем установления гегемонии над другими общинами[141].

Сделанные Н.И. Кареевым общие выводы, сводятся в основном к следующему: 1) Античный мир, действительно, характеризуется чисто городовой формой своей политической организации «и даже когда создалась обширная Римская империя, она продолжала носить на себе черты чисто городовой политической организации», ибо «объединение государств-городов в более крупные политические организации совершалось по форме подчинения одному городу других городов, которые свою гегемонию (предводительство) стремились превращать в державство (, imperium)»[142] ; 2) Государство-город античного мира можно рассматривать как особый социологический тип наряду с другими типами государственного устройства; 3) Государство-город политическая форма, присущая не только античному миру, но только в классическое время она была господствующей, наиболее характерной и вместе с тем наиболее определяющей все культурное развитие формой политического существования; 4) Античная демократия великое достижение греков и римлян, должна быть оценена объективно, учитывая не только ее положительные стороны, но и негативные, которые, в конечном итоге привели ее к гибели.

Книга вызвала известный резонанс, хотя и не столь живой, как, например, полемика по поводу докторской диссертации Н.И. Кареева «Основные вопросы философии истории». В кратком отзыве П.Н. Ардашева отмечалось, что книга Н.И. Кареева «с одной стороны, не дает исторической картины общественного развития античного мира, с другой стороны, она не дает и ряда картин развития отдельных государственных тел, входивших в состав последнего. Она ставит себе задачей — изобразить в ее наиболее общих чертах ту форму государственности, которая является наиболее типической для античного мира. А такой формой является именно государство-город ()»[143].

В рецензии А.К. Дживелегова[144] отмечено, что «дать полную картину государства-города в греко-римском мире значит, до известной степени выяснить внутреннюю эволюцию государств Эллады и такого сложного политического центра, как Рим. Книга профессора Кареева и прослеживает эту внутреннюю эволюцию. Чтобы лучше сосредоточиться по своей задаче, автор принужден отбросить всю внешнюю историю, и такая экономия места дает ему возможность привлечь к делу материал, который обыкновенно мало утилизируется в таких научно-популярных работах. Благодаря этому мы имеем свежий по материалу и оригинальный по замыслу курс, изображающий социально-политическую, а отчасти и культурную эволюцию древнего мира»[145]. Отмечая далее, эволюционный характер схемы, положенной в основание книги, рецензент пишет, что автор «следит за зачатками городов-государств, за их постепенным развитием, за развитием хозяйственных отношений, за усложнением в них социального уклада, за расширением их политических функций вплоть до высшего торжества города-государства — превращения Рима в универсальную монархию»[146].

Рецензент «Нового обозрения» поставил в вину автору «Государства-города» то обстоятельство, что «трактуя о внутренней эволюции античного государства-города, проф. Кареев не касается фактической стороны исторической жизни античного мира», что, по мнению рецензента «мешает ясности изложенных положений, а потому книга не может иметь широкий круг читателей. Помимо фактической стороны истории, игнорируется также и вся духовная культура классической древности, и содержание книги сосредотачивается главным образом на области политики и экономики». При этом автор отзыва отмечает что «с замечательной точностью проф. Кареев разбирает античный полис и показывает, как это историческое явление, отделенное от нас длинной вереницей веков, является прототипом позднейших вольных городов»[147].

Сообразуясь с политической направленностью издания, обозреватель либеральных «Русских ведомостей» обратил внимание, прежде всего на то, что «автор совершено справедливо восстает против резкого противопоставления в этом отношении античных государств государствам нового времени и против преувеличенного представления о стеснении индивидуальной свободы в античных республиках»[148].

Что отличает курс Н.И. Кареева от уже существовавших в отечественной и зарубежной исторической литературе обобщающих трудов по античной истории[149] ? Характерной его чертой явилось целостное воспроизведение всемирно-исторического процесса. В свое время, рассуждая о постановке курса всеобщей истории в университете, он говорил, что «классик, думающий, что ему, как классику, можно и не знать того, что делалось в передовой части человечества, положим, после 476 года по Р.Х. не подозревает целой стороны, открываемой у этого мира с точки зрения всеобщей истории, того влияния, которое мир этот продолжал оказывать и после падения своей цивилизации на историю европейских народов, не говоря уже о том, что непосредственно было унаследовано новыми народами от древних: вспомним хотя бы такие крупные культурные факты из истории Запада, каковы рецепция римского права, классическая сторона Ренессанса, ложный классицизм в литературе, увлечение античными политическими идеями в XVIII в.»[150].

Не секрет, что большинство тогдашних и нынешних антиковедов — узкие специалисты по проблемам избранного ими сегмента исторического знания, при этом связь с соседними во времени и в пространстве объектами обнаруживается очень слабо. При этом распространенный взгляд, что «классический мир представляет собой нечто совершенно особенное в истории человечества, …нас обязывающее выделять его из остальной истории и ставить особняком, так сказать, «вне конкурса»«[151], по мнению Н.И. Кареева «давным-давно пора оставить как предрассудок, потому что история отдельных народов не совершается по какой-либо норме с бльшими или меньшими от неё отклонениями, а обусловлена всею совокупностью жизненной обстановки народа, и при данных условиях история каждого народа протекает также нормально, законосообразно, как и других народов. Ход греческой истории отнюдь не нормальнее в этом смысле истории русской…»[152].

На концепцию античной истории Н.И. Кареева не могла не повлиять и его позиция в развернувшейся в русской интеллектуальной среде на рубеже веков дискуссии о месте античности в школьном курсе истории[153]. Известно, что историк (и не только он один) неоднократно выражал недовольство засильем в гимназиях древних языков и истории, в далеком от запросов реальной жизни виде, связывая такое положение дел не только с последствиями толстовской гимназической реформы 1871 г., но и с тем, что в отличие от других разделов всеобщей истории, в антиковедении, под немецким влиянием укоренилось монопольное положение классической филологии. При этом «античная история оказывалась всего лишь вспомогательной дисциплиной, «учением о древностях», призванным служить познанию и уразумению текстов древних авторов»[154], что препятствовало самостоятельному развитию науки о греко-римском мире. «Классическая филология, — писал Н.И. Кареев, — как наука, именно и прославилась своею безжизненностью, своею мертвенностью… Между тем, античный мир и по внутреннему своему содержанию, и по причине своего влияния на новую Европу заслуживает более живого отношения к себе со стороны науки, и большего интереса со стороны образованного общества. К счастью, за последние два десятилетия в изучении классического мира происходит в высшей степени важный и плодотворный переворот. Сущность перемены, которую мы имеем в виду, можно определить как освобождение исторического изучения античного мира от одностороннего подчинения классической филологии и перенесение в эту область остававшихся ей прежде чуждыми научных точек зрения и приемов исследования, выработанных в других отделах исторической науки» (выделено Н.К. — В.Ф.)[155].

Стремясь уйти от филологической рутины, Н.И. Кареев в «Государстве-городе…» в большей степени предстает как философ истории социолог. Историк, по его мнению, призван не только описывать, но и объяснять (оценивать) эмпирический материал. Сам Н.И. Кареев в своих мемуарах оставил свидетельство о профессоре греческой истории Петербургского университета Ф.Ф. Соколове. Это был, — по его словам, — «человек, большой учености и хороший руководитель будущих специалистов, но читавший нестерпимо скучный и совершенно безыдейный курс, где, кроме сырого фактического материала, ничего не было»[156]. Н.И. Кареев, напротив, даже своим конкретно-исторических курсам старался придавать обобщающий (дискурсивный) характер, на что обратил внимание один из его ранних рецензентов, известный русский антиковед В.И. Модестов: «Особенность, отличающая г. Кареева от других наших историков, — писал он, — заключается в философском направлении его исторических занятий... Для этого требуется не только положительное и уверенное в себе знание, но и философский склад головы, которым обладают у нас далеко не все современные историки. Историков-исследователей и историков-рассказчиков у нас достаточно, но историками, умеющими проникать во внутренний смысл истории, приводить отдельные и разрозненные явления в систему, подводить их под общие точки зрения, мы не богаты»[157].

Таким образом, следует признать, что «Государство-город античного мира» — важная веха творческого пути Н.И. Кареева, становления его концепции всемирной истории. Его исторические взгляды в целом вписываются в сложную и противоречивую внутреннюю логику развития отечественной исторической науки конца XIX — начала XX в. При этом, будучи философом-историком, «историком в целях социологии»[158] Н.И. Кареев считал для себя возможным занятия историей Греции и Рима, прежде всего в связи с настоятельной потребностью и возможностью широкого всемирно-исторического синтеза. Мобилизуя талант концептуалиста, он обобщает, синтезирует, устраняет односторонности суждений, сводит высказанное до него в стройную, логически не противоречивую, целостную доктрину.


М. В. Мелихов

[159]

«История Иудейской войны» Иосифа Флавия

как один из литературных источников «Повести о взятии Царьграда турками»

«История Иудейской войны» Иосифа Флавия (далее: ИФ) на протяжении многих столетий считалась одним из самых авторитетных исторических и литературных источников для средневековых европейских писателей. Она оказала большое влияние и на древнерусскую литературу, прежде всего на летописи. Общепризнанным является и факт влияния ИФ на воинские повести. Единственной специальной работой, посвященной изучению воздействия ИФ на произведения древнерусской литературы, в настоящее время является ставшая библиографической редкостью монография Н.А.Мещерского[160]. Отдельные вопросы, связанные с влиянием ИФ на отдельные произведения, рассматривались Е.В. Барсовым (в связи со «Словом о полку Игореве»)[161], А.С. Орловым (о формулах из ИФ в русских воинских повестях)[162].

Обычно при рассмотрении этих произведений отмечалось типологическое сходство исторических событий, лежащих в их основе (гибель столиц мировых держав (Мещерский, с.158), или совпадение отдельных «воинских» формул[163]. Проделанный нами сопоставительный анализ выявляет общность и на уровне отдельных приемов сюжетной организации текста.



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 6 |
 





<


 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.