WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     | 1 | 2 || 4 | 5 |   ...   | 10 |

«министерство образования российской федерации нижегородский государственный университет ...»

-- [ Страница 3 ] --

Таким образом, очерк В.Г. Короленко «В пустынных местах» перерастает рамки жанра «путевых заметок» и наполняется ярко выраженным публицистическим, социальным содержанием. Писатель-демократ стремится дать максимально полную картину жизни народов России, в том числе и марийского, используя при этом богатую палитру разнообразных художественных приемов и средств.

ЛИТЕРАТУРА

  1. Бялый Г.А. В.Г. Короленко. – М.-Л.: ГИХЛ, 1949.
  2. Васин К.К. Короленковские места // Васин К.К., Сануков К.Н., Сергеев М.Т. По памятным местам: Историко-краеведческие очерки. – Йошкар-Ола: Марийское книжное издательство, 1968.
  3. Васин К.К. Писатели о Козьмодемьянске // Козьмодемьянск / Сост. П.И. Савельев, И.И. Тарьянов. – Йошкар-Ола: Марийское книжное издательство, 1986.
  4. Васин К.К. Страницы дружбы: Историко-литературные очерки. – Йошкар-Ола: Марийское книжное издательство, 1959.
  5. Живой камень: Русские писатели о Марийском крае / Сост., авт. предисл., коммент. и справ. указ-ля К.К. Васин. – Йошкар-Ола: Марийское книжное издательство, 1970.
  6. Короленко В.Г. В пустынных местах // Собрание сочинений в 10 тт. – Т.3. – М., 1953 С. 116-135.
  7. Короленко С.В. Десять лет в провинции. – Ижевск: изд-во «Удмуртия», 1966.
  8. Короленко С.В. Книга об отце. – Ижевск: изд-во «Удмуртия», 1968.

Н.Л. Юган

«В ТЕСНОМ КРУГУ СТЕСНЯЮТСЯ И МЫСЛИ…»:

ОППОЗИЦИЯ «ПРОВИНЦИЯ – СТОЛИЦА»

В ПОВЕСТИ В.И. ДАЛЯ «БЕДОВИК»

В повести конца 1830-х гг. «Бедовик» (1839) [4] В.И. Даль (Казак Луганский) творчески переосмысливает традиции своих гениальных современников – А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя и развивает тему «маленького» человека, опираясь на личный опыт и наблюдения.

Повесть «Бедовик» уже становилась предметом научного анализа (1). Цель нашего исследования – на материале повести «Бедовик» рассмотреть далевское видение проблемы существования «маленького» человека в столице и провинции первой половины XIX века.

Герой повести «Бедовик» – незначительный чиновник Евсей Стахевич Лиров – живет в провинциальном губернском городе Малинове, название которого связывалось после В.И. Даля в русской литературе с понятием провинциальности [7:201-202]. Название города восходит к наименованию ягоды «малина». В XIX веке это слово ассоциировалось с припевом известной народной песни «калинка – малинка», а впоследствии приобрело и другие значения (например, «воровская малина»). У А.Н. Островского вторая часть песенного повтора актуализировалась в названии города Калинов.

Итак, герой повести «Бедовик» – преследуемый неудачами Лиров – собирается ехать в столицу, предполагая под этим словом Москву. Но его слуга, Корней Власов, который в свое время побывал в Петербурге, понимает под словом «столица» только Северную Пальмиру. Это двойное толкование слова «столица» и является движущей силой сюжетного развития, обусловливает все дальнейшие беды и приключения героя.

Лиров определяет по карте расположение города Малинов – влево от Твери. На самом деле никаких аналогов подобного города в этом направлении нет. Этот город – миф, наименование провинции. Подобное восприятие Малинова было усвоено и подхвачено последующей литературой. Так, в повести А.И. Герцена «Патриархальные нравы города Малинова» автор подчеркнул принципиальную его ненаходимость на реальной географической карте: «Тщетно искал я в ваших вселенских путешествиях, в которых описан весь круг света, чего-нибудь о Малинове. Ясно, что Малинов лежит не в круге света, а в сторону от него (оттого там вечные сумерки). Я не видал всего круга света и будто в пику вам и себе, видел один Малинов» [1:287]. В подстрочном примечании А.И. Герцен замечает: «Правдивость заставляет сказать, что до меня один путешественник был в Малинове и вывез оттуда экземпляр бесхвостой обезьяны, названной им по латыни Bedovik. Она чуть не попала между Петербургом и Москвой. (См. «Отечественные записки», 1839, т. III, отд. III, стр. 136-245, «Бедовик»)».

Чиновник Евсей Стахеевич Лиров – «птица не высокого полета», но честный, порядочный, благородный, бескорыстный человек, хороший переписчик, даже интерпретатор и сочинитель отдельных документов. Он не может сделать карьеру в завистливой среде провинциального чиновничества, но его скрупулезность и педантичность в работе симпатичны губернатору. Евсей имел здравый ум и необыкновенные терпение и снисходительность к порокам и недостаткам окружающих.

Герой считался в Малинове большим чудаком. В нем не было самостоятельности (не мог долго принять какое-то решение), напротив, главными чертами его характера были скромность, робость и «потворчивость». Персонаж обычно был рассеян, замкнут в своем мире. Евсей разговаривал сам с собой, постоянно вел внутренний диалог, в котором обличал провинциальный уклад, при этом мысли его были «уносчивые», он вертел и рассматривал предмет или обстоятельство с разных сторон. Сам себя Лиров величал «бедовиком», отмечая, таким образом, свою необычность (с отрицательным знаком), отличие от других обывателей Малинова.

Автор пытается проанализировать причины формирования данного характера. Отец Евсея – спившийся мещанин, который вскоре после рождения был удален от ребенка; мать – дочь просвирни, обманным образом вышедшая замуж (сваха поила жениха до и после свадьбы). Лиров, таким образом, не получил особого образования и воспитания. Тем не менее, Даль отмечает, что герой вырос честным и трудолюбивым человеком вопреки генетике. Здесь же звучит намек на какое-то женское влияние. До определенного момента времени читателю этот намек остается непонятным.



М.М. Радецкая определила, что в образе Лирова Даль представил акцентуированную личность – психоастенического типа с чертами педантичного и аффективно-лабиального. Также исследователь считает, что герой-неудачник был типичным представителем эпохи начала века, когда подъем национального самосознания, рост мирового освободительного движения сочетались с полным крушением социальных и моральных иллюзий, декабрьской катастрофой [4:38-39].

Лиров не принимает общества, жестоко его обличает в своих внутренних монологах. В Малинове каждому служащему необходимо по воскресеньям, по всем праздникам и именинам развозить карточки, расписываться на бумажке, кланяться и расшаркиваться в передних всех 38 домов губернского города. Причем не только вышестоящих чинов, но и чиновников одного с ним ранга. Лиров не может примириться с этим обычаем, который считает «тунеядным», совершенно бессмысленным и непрерываемым. Эти визиты воспринимаются начальством как дань, выражение почтения и уважения, требуемые неукоснительного соблюдения субординации.

Также Евсей осуждает и «бессмысленный быт, эту убийственную жизнь нашего женского круга, этот великолепный житейский пустозвон и пустоцвет» [2:25]. К бесконечным обязательным взаимным визитам и посещениям у слабого пола добавляются ссоры, обиды, самохвальство, желание дружить или не дружить с кем-то. Здесь мы видим устойчивое неприятие «бедовиком» семейной жизни. Он не имеет любовной привязанности, хотя девушки считают его достаточно приличным молодым человеком. Евсей боится попасть в такое же болото, которое наблюдает в других семействах. Он усваивает расхожую пословицу о женах: «Все девушки милы, все добры – скажите же, добрые люди, откуда берутся у нас злые жены?».

Но при этом перед отъездом в столицу Лирову тяжело расставаться с Малиновым: «Если бы только <...> люди эти были немножечко, чуть-чуть иначе, если бы не видеть своими глазами на каждом шагу, как всякая правда живет подчас кривдою, да кабы они еще немножко поменьше сплетничали и надоедали и себе и друг другу, – так можно бы и жить и служить с ними; а этак, ей-богу, трудно» [2:43].

Малиновские обыватели тоже со своей стороны дали оценку герою и его поступку. Окружающие его не понимали, считали большим чудаком. Губернатор ценил Лирова как работящего и дельного чиновника, но не понимал, а следовательно, также не мог оценить. Узнав об отъезде Евсея, многие вообще промолчали, другие считали, что не велика и потеря. Губернатор высказался о Лирове как о «хорошем чиновнике», который, правда, «иногда забывался» [2:47]. Только председатель гражданской палаты, служивший по выборам и уезжавший теперь в свои поместья, говорил: «Да, если бы я оставался на службе, я бы этого человека не упустил» [2:47]. Обыватели Малинова все-таки обращали внимание на Лирова. Так, при прощании с председателем Евсей упал с крыльца, после чего Перепетуя Эльпидифоровна Мукомолова надавала бедовику советов, как лечиться, и прислала две бутылки с примочками. Правда, узнав от мужа истинное мнение Лирова о необходимости поздравления именинников, поняла свою ошибку и попыталась забрать примочки. Вышел очередной фарс.

Итак, Лиров пытается своим отъездом разорвать провинциальный круг, который его не устраивает. Но не может. Он попадает опять в замкнутый «круг» – бесконечно кружит между Петербургом и Москвой.

Сменяются станции – и реальные, и мифические: Тверь, Чудово, Грузино, Спасская Полесть, Новгород, Валдай, Вышний Волочок, Торжок, Городня, Черная Грязь, Померанье. Исподволь начинается и фольклоризация происходящего: «<...> в Клине ему свет клином сошелся, в Черной Грязи посидел он в грязи, только Чудово озарило его чудом, да и то не знает еще, чем оно кончится и куда потянет, не то опять в грязь, не то на чистую воду <...>» [2:76].

Что же видит Лиров, с чем сталкивается в дороге?

Его сопровождают постоянные проблемы с лошадьми на станциях, при этом бесконечный обман извозчиками и станционными смотрителями, ссоры, дрязги, недоразумения. В.И. Даль воспроизводит ситуации, ставшие уже общим местом в русской литературе первой половине XIX в., здесь же возникают ассоциации с другим, получившим уже знаменитость пушкинским «маленьким человеком» – станционным смотрителем Самсоном Выриным. Поведение неискушенного путешественника на станциях, также, как и в Малинове, вызывает насмешки проезжающих, например, когда Лиров съедает котлетку в бумажке. Бедовик сталкивается с обманом и наглой ложью своего бывшего сослуживца Ивана Иванович Иванова, который ранее уехал искать себе лучшей жизни. Лиров видит, что бахвалу Иванову не удалось хорошо устроиться: он имел незавидное место кондуктора дилижансов.

Встречаются нашему герою в пути и добрые, отзывчивые люди (например, вельможа, который берет с собой в Петербург разминувшегося со слугой Корнеем Горюновым Лирова и обещает ему свое покровительство). Но рассеянность и самоуглубленность Лирова они не готовы понять и принять, это производит отрицательное впечатление.

Важно отметить, как бедовик представляет столицу и свое в ней положение. Подобную поездку он расценивает как путь в новый мир. Герой понимает, что в большом городе очень не просто найти место, без знакомств и связей. Об этом он все время помнит и тревожится. Лиров отдает себе отчет, что никому он в столице не будет нужен, однако надеется на свое трудолюбие и счастливый случай. Терять в Малинове ему было нечего. Вместе с тем, нельзя не заметить, что Евсей видит в столице подобие Малинова: после возникшей неловкой ситуации с вельможей «Евсею казалось, что происшествие это должно было, как блаженные памяти во граде Малинове, наделать в столице столько шуму и тревоги, что его, Лирова, верно уже ожидают у Московской, в Петербурге, заставы этой по всем улицам и переулкам будут встречать и провожать любопытные с насмешливой улыбкой и поклонами» [4:72].

С определенного момента уже не желание уехать в столицу и там устроиться движет Лировым, а внутренние порывы – интерес к встреченной им на станции Чудово Малаше Голубцовой, которой он, как оказывается, симпатизировал еще в Малинове. И начинается обратное внутреннее движение, которое затем выльется в возвращение домой. Конечно, это происходит не без серьезных раздумий. Но думает герой уже не головой, а сердцем. Мать Малаши – Марья Ивановна Голубцова, как раз и оказывается той женской душой, на которую указывал автор в рассказе о детстве и становлении Лирова. Постепенно все становится на свои места. Герой возвращается в провинцию, где обретает свое человеческое счастье, внутреннюю гармонию, а также признание губернского чиновничьего общества.

Яркой характеристикой провинции становится возникновение и распространение сплетни о женитьбе Лирова. За сотни километров от Малинова проницательные провинциальные вестовщики и вестовщицы узнали то, о чем он и сам еще не подозревает. Но таково качество самой провинциальной среды.

Путешествие между Москвой и Петербургом Лирова расценивается умудренной жизненным опытом Марьей Ивановной Голубцовой как воспитательное, образовательное. Герой познает действительность, себя и понимает, что в Малинове не так уж и плохо. Здесь его окружают знакомые люди, среди которых есть и неравнодушные к нему, способные его в конце концов оценить. Данное движение бедовика осмысливается в повести как необходимое звено в становлении его личности.

В.И. Даль не показывает, что было с Лировым дальше. В финале повести произошло примирение героя-«бунтаря» с провинциальной средой через любовь и намечающееся семейное благополучие.

Проблема существования «маленького» человека в столице и «перерождения» его в провинции в XIX веке поставлена в произведениях А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, писателей «натуральной школы», Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова и др. Повесть В.И. Даля «Бедовик» в этом ряду – оригинальная авторская попытка решения данной проблемы.

ЛИТЕРАТУРА

  1. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 1. – М., 1954.
  2. Даль В.И. Повести. Рассказы. Очерки. Сказки / Вст. ст. и сост. Л. П. Козловой, В. П. Петушкова; подг. текста и примеч. В.П. Петушкова. – М.-Л.: ГИХЛ, 1961. – 464 с.
  3. Равикович С.И., Кратинов Н.С. О своеобразии психологизма прозы В.И. Даля. (На материале повести «Бедовик») // Творческое наследие В.И. Даля в идейно-нравственном формировании личности: Тез. докл. и сообщ. Четвертых Далевских чтений. – Ворошиловград: Изд-во ВГПИ, 1988. С. 49-51.
  4. Радецкая М.М. Особенности психологизма и характерологии в повести В.И. Даля «Бедовик» // Далевский сборник. – Луганск: Альма-матер, 2001. С. 37-42.
  5. Строганов М.В. Мифологизированный хронотоп в повести В.И. Даля «Бедовик» // Далевский сборник. – Луганск: Альма-матер, 2001. С. 27-30.
  6. Строганов М.В. О повести В.И. Даля «Бедовик» // Шестые Международные Далевские чтения, посвящ. 200-летию со дня рождения В.И. Даля (20 –26 нояб. 2001 г.). – Луганск: Изд-во Восточноукр. нац. ун-та, 2001. С. 97-105.
  7. Строганова Е.Н. «Миниятюрный мир» провинции в русской прозе 1830-х – первой половины 1840-х гг. // Русская провинция: миф – текст – реальность. – М., СПб., 2000. С. 201-204.
  8. Царева В.П. Литературные традиции в «Бедовике» В.И. Даля // Далевский сборник. – Луганск: Альма-матер, 2001. С. 31-36.

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. С.И. Равикович, Н.С. Кратинова, М.М. Радецкая рассмотрели особенности психологизма «Бедовика», М.В. Строганов исследовал мифологизированный хронотоп произведения, В.П. Царева проанализировала его литературные параллели [3;4;5;6;8].

Е.В. Никольский

АКСИОЛОГИЯ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО И СТОЛИЧНОГО

В ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА

В конце ХIХ – в начале ХХ века романы Всеволода Сергеевича Соловьева знала и любила вся читающая Россия. В 1880-е годы им было создано центральное произведение – «Хроника четырех поколений». Автору удалось завершить свою пентологию о старинном дворянском роде Горбатовых в короткий срок – в год по роману: «Сергей Горбатов» – 1881 г., «Вольтерьянец» – 1882 г., «Старый дом» – 1883 г., «Изгнанник» – 1884 г., «Последние Горбатовы» – 1885 г. В этих произведениях писатель воссоздал быт и нравы русского дворянства, проживавшего как в столицах, так и в провинции, на протяжении девяноста лет – от эпохи Екатерины Великой до царствования Александра Третьего.

В 1888 году вместе с П.П. Гнедичем Вс. Соловьев основал иллюстрированный журнал «Север», задуманный как общедоступное, чисто русское издание, преследующее патриотические, литературные и художественные задачи. В нем он мог без помех высказывать свои взгляды на литературное творчество, которые разделяли далеко не все его собратья по перу. С первого же номера писатель вел с читателем свободный разговор в специальном отделе «Беседы Севера» за подписью «Изд-ль» (издатель). Под таким псевдонимом Соловьев публиковал свои рассуждения о дворянской чести, религиозных исканиях и истоках распространившегося религиозного равнодушия, о судебной реформе, критические очерки о спиритизме и художественном наследии Льва Толстого.

В одной из статей, помещенных Всеволодом Соловьевым в собственном журнале «Север», мы находим его размышления о жизни в провинции: «Для того, чтобы составить себе верное представление о нашей действительности, в России надо жить не в столице только, а в глубине страны, где развивается настоящая русская жизнь» [2:44].

Специально стоит отметить, что эти строки написаны бывшим снобом, изо всех сил стремившимся обосноваться в Санкт-Петербурге, гордившимся своими придворными связями. Но постепенно, благодаря активной творческой деятельности, у писателя произошло изменение системы ценностей, он стремился рассмотреть многие аспекты русской жизни, как в прошлом, так и в настоящем… в максимально возможной полноте аспектов. Всеволод Соловьев специально и преднамеренно не противопоставлял мир столиц миру провинции, более точным будет сказать, что он сопоставлял различные уклады и специфику жизни, выражаясь современным языком, и в центре и на местах.

Провинциальная тема рассмотрена им в таких исторических романах как «Царь-девица», «Касимовская невеста», повестях «Нежданное богатство» и «Две жертвы», уже упоминавшемся выше романе-пентологии, а также в незавершенном произведении Соловьева «Цветы бездны». Можно смело сказать, что в своей исторической прозе писатель умело, сочно создает обобщенный портрет как провинциальной, так и столичной России ХVII-ХVIII веков. И все они – от венценосных особ до последнего ярыжки – живут и действуют в обстановке удивительно реальной. Они окружены столь подробными, столь достоверными деталями быта, их нравы, привычки, вкусы, традиции столь органичны, что у читателя создается твердое впечатление, будто он погружается с головой в далекий от него мир, сам становится участником событий. Мы ясно представляем себе одежду этих людей, убранство их жилищ, их пищу – и все это в соответствии с их социальным, имущественным положением. Мы видим и душные, с низкими потолками, богатые боярские хоромы, и мрачные кольевые заборы посадских домов, и разгульные яркие торги, роскошь и убожество, европейские потуги московских интерьеров и ужасную нищету жизни простого народа в глуши, унылую суету гвардейских казарм и тайные застенки заплечных дел мастеров.

В России было все. И Вс. Соловьев спокойно, без нажима, без излишнего квасного патриотизма, но и без злого нигилизма исторически точно рисует превратности русской жизни. И все исторически безукоризненно точно. Известно, что жизнь состояла и состоит из многих других ярких черт, воплощающихся в эпохе. Это и быт простого человека, и жизнь царского дворца, и герои нашей истории, и ее злодеи, и те, кто был официально признан и официально проклят в одно время, и те, кто был возвеличен и также проклят в совсем иные дни.

Однако главным принципом для Соловьева являлся аксиологический. Моральные ценности и их отображение в судьбах реальных и вымышленных героев становились для писателя основными. В контексте нашей темы актуально рассмотреть смысл и направленность поисков героев-провинциалов в русских столицах.

В «Царь-девице» Вс. Соловьев впервые затронул эту тему. Фабула романа проста: из провинциальной глубинки, из далекого суздальского села в Москву, в терем царевны Софии, попадает дворянская сиротка Люба Кадышева. Автор с первых строк показывает ее как яркую личность: «Люба вышла девочка смышленая, но какая-то дикая… Ее природная любознательность не проходила равнодушно мимо явлений вокруг нее совершавшихся» [4:233]. Сила характера Любы особенно проявилась во взаимоотношениях с мужскими персонажами в романе. На нападки и побои со стороны домочадцев Люба молчала, но вела себя независимо. Однажды хозяйка дома после жалоб на Любу взяла плетку и «собиралась изрядно постегать неразумную девку». Но, увидев выражение лица Любы, так «и отшатнулась – страшна она вдруг ей показалась» [4:237]. При этом Люба – сильная, созидающая личность, она легко управляла влюбленным в нее Федей, слугой Перхуловых, стариком Лукьяном, который предоставил ей ночлег. Она с легкостью убедила стрелецкого подполковника Николая Малыгина поддержать Софью в бунте стрельцов, несмотря на то, что это предприятие было связанно с откровенным обманом.





«Люба – образ, который вобрал в себя лучшие качества эпохи допетровской Руси. Она благородна, богобоязненна, чиста в своих помыслах. Даже заблуждаясь, она заблуждается искренне, в ней нет лжи или коварства. Показательно, что Люба сумела раскаяться и уйти в сторону, уступить место новому времени» [1:434].

Не менее активна и предприимчива в романе подруга Любы, служанка Софьи, Родимица. «Это молодая вдова двадцати трех лет, исполняющая многочисленные поручения царевны. Интересно, что она сразу предложила свою помощь Любе, легко и умело ориентируясь в премудростях придворной жизни. Родимица много бранилась и ссорилась с окружающими, но всегда выходила победительницей. Несмотря на то, что Софья проиграла борьбу за власть, Родимица успешно устроила свою жизнь: удачно вышла замуж и уехала из Москвы. Она была активна, успешна и легко управляла мужчинами. Родимица представляет другую, но близкую к Любе сторону образа древней Руси» [1:435]. В ней воплотилась простая народная Русь, анархичная и своевольная, независимая ни от кого. Не случайно ее родина – живописная и свободолюбивая Украина.

Не менее интересен образ москвоской боярыни Анны Петровны Хитрой. Она полностью соответствует своей фамилии. Для нее характерны показная набожность, коварство, склонность к интригам, двуличность, лживость. В ней собраны все отрицательные качества придворных обитателей. «Злым языком она как могла раздувала ненависть…» – так описывает ее нрав автор [4:304].

В романе описано, как Царевна знакомится с девушкой, и та поддается ее пылкому обаянию. Случайно подслушав разговор Софьи с боярином Милославским, Люба понимает, что она стала орудием в грязной и жестокой игре, унесшей в небытие ее любимого человека. Царевна предстает перед ней в совершенно ином обличии – жестокого и беспринципного человека, способного на все ради сохранения полноты самодержавной власти. Бросив в лицо царевне тяжелое обвинение, Люба Кадышева навсегда покидает терем. Испытав разочарование в столичных интригах, она принимает постриг в тогда подмосковном Новодевичьем монастыре, где впоследствии оказывается и потерпевшая крах Царевна Софья. В этом произведении стремление простых людей обрести счастье в Москве оказывается роковым, трагическим.

В таком же контексте можно рассмотреть и сюжет другого исторического романа – «Касимовская невеста». Основой для сюжета послужил эпизод, описанный Сергеем Михайловичем Соловьевым в «Истории России с древнейших времен». В начале 1647 года восемнадцатилетний царь Алексей Михайлович задумал жениться. По обычаю того времени в Москву на смотрины собрали лучших красавиц, из которых бояре и их жены придирчиво отбирали тех, кто должен был предстать перед царем. Наконец царь сделал свой выбор, но неугодный его окружению. Вс. Соловьев в своем романе показал, как любовь юного монарха к провинциальной боярышне столкнулась с политической интригой, с борьбой за власть, была поругана и растоптана. И это, несмотря на то, что одним из действующих лиц драмы оказался сам семнадцатилетний царь. Завязывается борьба за реальное влияние на монарха, и в этой борьбе нет места благородным чувствам. Словно паутиной оплетает боярин Морозов юного царя и вступает в сговор с Ильей Милославским, одну из дочерей которого прочит за государя, другую – за себя самого. В этом Морозов ищет поддержки у царского духовника и поручает извести царскую избранницу одной из дворцовых прислужниц, которая подстраивает обморок Евфимии, что, в конечном счете, определяет ее дальнейшую судьбу в тобольской ссылке.

Эта история молодого русского писателя. Он почувствовал в ней извечное противоборство нравственности и порока, всецело ощутил в ней пульс тогдашней жизни, ее острейшие коллизии. Олицетворением властолюбия и злого начала для писателя стали представители столичной элиты: боярин Морозов, его сообщник Илья Данилович Милославский, а также и вымышленные персонажи Яков Осина и другие завистливые придворные. С другой стороны, олицетворением человечности и доброго начала были благородные провинциалы: сама «Касимовская невеста», Евфимия Всеволодская, молодые дворяне Дмитрий Суханов и Андрей Всеволодский, а также умная и проницательная дворцовая шутиха Катеринушка.

Всеволод Соловьев в этом романе раскрывает трагедию молодых людей. Читатель видит перед собою не столько царя, сколько смятенного юношу, чья душа разрывается между чувствами к Фиме Всеволодовской и любовью к своему дядьке Борису Ивановичу Морозову. Но государственная необходимость, о которой все время толкует ему боярин, берет верх: женщина, «больная падучей болезнью», не может быть русской царицей. Молодой Алексей Михайлович сдается и соглашается, в конце концов, будучи сломлен и безразличен к происходящему, на брак с Марией Милославской.

Романист, как нам представляется, проникает в тайну семейных дел рода Романовых и несколько приподнимает завесу над всей этой мертвой системой насилия, морального опустошения, в котором задыхается и гибнет все живое. Поэтому система образов этого романа построена по полярному принципу: «добрые» герои активно противопоставляются «злым». В произведении полностью отсутствуют нейтральные (а также «серенькие») персонажи. Таким образом, автор четко показывает границы добра и зла, порока и добродетели, выводя тем самым проблематику произведения с сугубо исторического на вневременной этико-нравственный уровень. По всему изложению Всеволода Соловьева чувствуется, что это не эпизод, а печальная закономерность жестокой тогдашней русской действительности, где торжествует принцип, проповедуемый воеводой Обручевым (одним из героев романа, ставшим своего рода исключением, это – злодей-провинциал) – «что хочу, то и ворочу». Велика Россия, но деваться в ней некуда простым, честным и справедливым людям. Им, видно, на роду написано жить и страдать в этой дикой человеческой стае.

Всеволод Сергеевич Соловьев при осмыслении истории был чужд проявлений социального детерминизма, ставшего достоянием российской историософии в ХХ веке. Писатель пытался увидеть в прошлом то, что характерно для любой эпохи, для всех времен. Отсюда правомерно вытекают его историософские взгляды на «антропологический», но не «социальный» подход к авторской интерпретации былого.

Этот же принцип реализован им и в провинциальных исторических повестях «Нежданное богатство» и «Две жертвы». В первой описывается внесобытийная сторона пугачевского бунта. Действие происходит в южной части Нижегородской земли. В многодетную семью бедного, но трудолюбивого дворянина Кичеева неожиданно приезжает его бывший сослуживец по петербургскому гвардейскому полку, ставший атаманом разбойничьей шайки. Он оставляет в Кичеевке награбленные богатства, чем приводит в замешательство её обитателей, испытавших тяжелейшие нравственные сомнения. Желание избавиться от нищеты боролось с четко осознаваемым дворянским долгом по отношению к императрице Екатерине Великой и обязанностью вернуть похищенное его законым владельцам. В итоге все завершается благополучно: по указу Царицы богатства остаются в семье Кичеевых, решивших все свои социальные проблемы, сделавших вклады в храмы, оказавших содействие пострадавшим от бунтовщиков. В повести «Две жертвы», написанной в традициях готической прозы, выведен образ развратившегося в Петербурге дворянина, совершающего страшные преступления.

В социальных романах (пентологии «Хроника четырех поколений» и «Цветы бездны») Всеволод Соловьев продолжил сопоставления центра и регионов, но в целом и здесь писатель не отошел от своей основной аксиологической идеи: бытие столиц таит опасности, а в провинции герои обретают отраду жизни, те самые «покой и волю». Однако в романе «Цветы бездны», созданном в финале жизни писателя, видение Соловьева усложняется: он показывает, как нравственный кризис затрагивает почти все регионы Российской империи. И оттого выводы автора весьма пессимистичны.

Итак, завершая рассмотрение аксиологических аспектов провинциального и столичного в исторической прозе Всеволода Соловьева, отметим, что осмысляя свойства человеческой натуры, романист писал: «… времена, нравы, обстоятельства имеют, конечно, большое, но все же, главным образом, внешнее значение – внутренние человеческие свойства и проявления их остаются неизменными на многовековом пространстве. Не будь этого – древние памятники человеческой жизни оставались для нас непонятными. Не будь этого, Шекспир, несмотря на всю свою гениальность, не смог бы создать таких лиц, которые и по сей день живы, которых мы узнаем и теперь, забывая всякие «анахронизмы» [3:71].

ЛИТЕРАТУРА

  1. Ляпина С.М. К вопросу о символике женских образов в романе Вс.С. Соловьева «Царь-девица» // Вопросы языка и литературы в современных исследованиях. Кирилло-Мефодиевские чтения. – М., 2010
  2. Соловьев Вс.С. Заметки издателя. // «Север». Спб., 1888. №1
  3. Соловьёв Вс. Жених царевны. – М.,1994.
  4. Соловьев Вс. Собр. соч. в 9-ти тт. Т. 2. – М., 2009.

А.Л. Логинов

ЛЮДИ АМЕРИКАНСКОЙ ПРОВИНЦИИ

КАК ГЛАВНЫЕ ГЕРОИ ПОЭТИЧЕСКОГО СБОРНИКА УОЛТА УИТМЕНА «ЛИСТЬЯ ТРАВЫ»

О творчестве Уолта Уитмена (1819-1892 гг.), первого крупного поэта Америки, получившего всемирную известность, накоплена значительная исследовательская литература как на родине (Д.С. Рейнольдс, Ф.Р. Кэллов, Д.Т. Ловинг и др.), так и в России (К.И. Чуковский, М.О. Мендельсон, Т.Д. Венедиктова и др.).

К числу проблем, остающихся вне поля зрения критики, относится органическая связь поэта с провинциальной Америкой и ее людьми. Уитмен родился в семье плотника, в провинциальном городе Хангтинтоне (штат Нью-Йорк), известном производством стройматериалов, керамики, горного и промышленного оборудования. Шесть лет будущий поэт ходил в муниципальную школу, на чем и закончилось его образование. Поработав рассыльным, Уитмен поступил в ученики к наборщику. В типографии Уитмен получил первые представления о художественной прозе. С шестнадцати лет он работал печатником в Нью-Йорке, школьным учителем на Лонг-Айленде, основал и почти год издавал местный еженедельник «Лонг-Айлендер» («Long Islander)» в Хантингтоне, где начал писать серию газетных очерков под названием «Записки на закате из-за стола школьного учителя» («Sun-Down Papers from the Desk of a Schoolmaster»).

В 1841 году Уитмен вернулся в Нью-Йорк, где начал работать наборщиком в типографии, печатавшей газету «Нью уорлд» («New World»). В 1842 году стал редактором ежедневной газеты «Аврора» («Aurora»), а также редактировал газеты: «Бруклин игл» («Brooklyn Eagle»), «Лонг айленд стар» («Long Island Star»), «Бруклин фриман» («Brooklyn Freeman»), «Бруклин таймс» («Brooklyn Times») и др.

И только в 1842 году Уитмен серьезно взялся за литературную работу. Сентиментально-назидательные рассказы и стихи, не имевшие ничего общего с более поздними «Листьями травы» (Leaves of Grass).

Весной 1855 года Уолт Уитмен начал готовить к публикации «Листья травы». Печатать книгу должны были его друзья из Бруклина братья Роум. Не найдя издательства, которое взяло бы на себя расходы, Уитмен выпустил книгу за свой счет, сам сделал часть набора. Книга вышла из печати в первую неделю июля 1855 года.

На становление Уитмена-мыслителя особое влияние оказал Эмерсон, обосновавший систему соответствий между явлениями физического и духовного мира, а также этическую доктрину «доверия к себе», которая возвеличивала творческий потенциал каждого человека, наделенного отвагой познания и самостоятельностью мысли.

Отличительная черта поэтического сборника Уитмена – внутренняя связь между автором и героями его стихотворений (рабочие, плотники, охотники, рыбаки, лесорубы, фермеры). Он воспевает их силу, мудрость и непосредственно говорит о любви к ним.

O all and each well-loved by me! my intrepid nations! O I at any

rate include you all with perfect love!

I cannot be discharged from you!not from one any sooner than another!..

(«Starting from Paumanok»)

Я люблю вас всех любовью совершенной!

Я не могу быть отторгнут от вас! Ни от одного из вас, вы все

важны для меня!..

(«Рожденный на Помоке», пер. Р.А. Сефы)

The young mechanic is closest to me, he knows me well,

The woodman that takes his axe and jug with him shall take me with

him all day,

The farm-boy ploughing in the field feels good at the sound of my voice,

In vessels that sail my words sail, I go with fishermen and seamen

and love them.

(«Song of Myself»)

Мальчишка-мастеровой всего ближе ко мне, он знает меня

хорошо,

Лесоруб, который берет на работу топор и кувшин, возьмет

и меня на весь день,

Фермеру-подростку, что пашет в полях, приятно услышать

мой голос,

На судах, которые мчатся под парусом, мчатся мои слова, я иду

с матросами и рыбаками и крепко люблю их.

(«Песня о себе», пер. К. И. Чуковского)

Провинциальная Америка для Уолта Уитмена – это, прежде всего фермерская страна. Идеал фермера-земледельца автор воспевает в песне «О теле электрическом пою я» («I Sing the Body Electric»):

I knew a man, a common farmer, the father of five sons,

And in them the fathers of sons, and in them the fathers of sons.

This man was a wonderful vigor, calmness, beauty of person,

These I used to go and visit him to see, he was wise also,

He was six feet tall, he was over eighty years old, his sons were

massive, clean, bearded, tan-faced, handsome,

They and his daughters loved him, all who saw him loved him.

(«I Sing the Body Electric»)

Он был удивительно мощен, спокоен, прекрасен,..

Все это меня привлекало, я его посещал, – он был также мудр;

Он был шести футов ростом, старше восьмидесяти лет, – его

сыновья были рослые, крепкие, бородатые, загорелые красавцы;

Сыновья и дочери любили его – каждый, кто знал, любил его.

(«О теле электрическом пою я», пер. М. А. Зенкевича)

Провинциальный фермер – олицетворение красоты, мужества, силы, мудрости. Он примерный семьянин, который передает свои знания последующим поколениям. Поэт признает, что фермер может быть и неграмотным, и угрюмым и молчаливым, но поэта связывает с ним настоящая дружба:

In a far-away northern county in the placid pastoral region,

Lives my farmer friend, the theme of my recitative, a famous tamer of oxen,..

I confess I envy only his fascination – my silent, illiterate friend,

(«The Ox-Tamer»)

Далеко-далеко на севере, в захолустье, средь мирных пастбищ,

Живет мой приятель-фермер, герой моих рассказов,..

Признаюсь, я завидую обаянию лишь этого человека – моего

молчаливого, неграмотного друга,

(«Укротитель быков», пер. Н.А. Банникова)

Уолт Уитмен неоднократно подчеркивает в своих поэмах, что он друг и приятель всем фермерам в Америке, в том числе «фермеру-подростку, что пашет в полях…» («The farm-boy ploughing in the field feels good at the sound of my voice,..» [6:104]) и каждого он слышат: «Я – признается поэт – слышу, как поет рабочий, как поет жена фермера,..» [7:69]. Между Уолтом Уитменом и жителями фермерской Америки формируется нерушимая эмоциональная и родственная связь.

Уолт Уитмен поэтизирует аборигенов провинциальной Америки, близких к природе, индейцев:

Product of Nature’s sun, stars, earth direct – a towering

human form

In hunting-shirt of film, arm’d with the rifle, a half-ironical

smile curving its phantom lips…

(«Red Jacket»)

Творенье природы, Солнца, звезд и Земли –

возвышается он, в образе человека,

Одет в охотничью куртку, в руках ружье, его

губы кривятся в иронической ухмылке…

(«Красная куртка», пер. И.А. Цветаевой)

Уолт Уитмен любит всех людей провинциальной Америки вне зависимости от цвета кожи. Герои его стихотворений – это и коренное население Америки:

The friendly and flowing savage, who is he?

Is he waiting for civilization, or past it and mastering it?

Is he some Southwesterner rais'd out-doors? is he Kanadian?

The mountains? prairie-life, bush-life? or sailor from the sea?

Wherever he goes men and women accept and desire him,

They desire he should like them, touch them, speak to them, stay with them.

(«Song of myself»)

Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он?

Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь

господствует над ней?

Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом?

Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос?

Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как

желанного гостя,

Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним,

разговаривал с ними, остался бы с ними жить.

(«Песня о самом себе», пер. К.И. Чуковского)

Индианка, как и ее муж, обладает яркой, пленяющей красотой:

A red squaw came one breakfast-time to the old homestead,

Her hair, straight, shiny, coarse, black, profuse, half-envelop'd

her face,

Her step was free and elastic, and her voice sounded exquisitely as

she spoke.

Never before had she seen such wonderful beauty and purity,”

(«The sleepers»)

К старому дому ранним утром пришла краснокожая скво…

Ее волосы, густые, прямые, блестящие, жесткие, черные,

наполовину закрывали ей лицо,

Ее поступь была упругой и легкой, а в голосе была

неизъяснимая прелесть…

Никогда до той поры не видала она такой удивительной красоты

и чистоты.

(«Спящие», пер. О.И. Чухонцева)

С детства Уитмен проникся убеждением, что божественное начало заключено в любом человеке и поэтому братство является естественным состоянием, к которому непременно приведет развитие межнациональных отношений в Америке. Уитмен восславляет единство бытия и равноправие всех его форм. Трава, незаметная, но неистребимая, как сама жизнь, оказывается метафорой, наиболее точно передающей пафос его поэзии.

В своем поэтическом сборнике Уолт Уитмен неоднократно утверждает, что для него на Земле не существует ничего чужого, что ему одинаково близки все люди, вне зависимости от их социального статуса, расы, пола и конфессии. Поэт ощущает себя пророком, предвидящим эпоху, когда все конфликты, противоречия и несходства между явлениями исчезнут, а жизнь станет прекрасной для всех представителей провинциальной Америки, которым принадлежит будущее. Телесность, вещественность, никогда не ослабевающий интерес к материальному, физическому облику явлений и упорное неприятие всего умозрительного составляют важную особенность поэтического мира «Листьев травы». Уолт Уитмен – поэт трудового народа Америки, который преклоняется перед простыми людьми. Обращение Уолта Уитмена к нерифмованному стиху, его ритмика и жанр «песни» популярной у жителей провинциальной Америки – все это свидетельствовало о появлении в Америке поэта подлинно народного.

ЛИТЕРАТУРА

  1. Венедиктова Т. Д. Поэзия Уолта Уитмена. – М.: «Искусство», 1982. С. 162.
  2. Диманов С. И. Зарубежная литература. – М.: «Правда», 1960. С. 147
  3. Мендельсон М. О. Жизнь и творчество Уитмена. – М: «Просвещение», 1966. С. 128
  4. Уитмен У. Избранные произведения. – М.: «Академия», 1998. С. 132
  5. Уитмен У. Листья травы. – М.: «Эксмо», 2005. С. 247
  6. Callow, Philip. From Noon to Starry Night: A Life of Walt Whitman. Chicago: Ivan R. Dee, 1992. P. 283
  7. Loving J. Walt Whitman: The Song of Himself. – University of California Press, 1999. P. 257
  8. Whitman W. Leaves of Grass. – New York: Penguin Group, 2005. P. 453

Ю.А. Изумрудов

«КАКОЕ СТРАННОЕ, И МАНЯЩЕЕ, И НЕСУЩЕЕ, И ЧУДЕСНОЕ В СЛОВЕ: ДОРОГА»

И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моим героем...В дорогу! в дорогу!

Н.В. Гоголь.

Однажды мне предложили посмотреть некоторые материалы, имеющие отношение к Б.А. Садовскому. Признаюсь, поначалу отреагировал на это без особых эмоций: подумал – обычная переработка каких-нибудь хорошо мне знакомых публикаций. Открыл папку – и обомлел... Новые, неизвестные фотографии Бориса Александровича и его близких родственников, никогда не печатавшиеся стихи, в том числе «монастырские» – любопытнейшие послания Бернарду Шоу и В. Лебедеву-Кумачу... С неменьшим удивлением узнал, что хранительница этих бесценных реликвий –...внучатая племянница Б.А. Садовского Елена Анатольевна Новикова, жительница Нижнего Новгорода. Естественно, не упустил возможности познакомиться с ней и уже вскоре получил заветное приглашение зайти в гости. Оказалось, что Елена Анатольевна живет также, как и я, в Сормове, рабочем районе города, и более того – буквально в нескольких минутах неспешной ходьбы от дома, где я снимаю квартиру. Сколь часто просиживал я ночи напролет над книгами Садовского, пытаясь постичь загадочность его личности, и думать не думал, что совсем рядом, в типичной хрущевке хранятся материалы, которые могли бы мне в этом существенно помочь.

В Елене Анатольевне я сразу почувствовал высококультурного человека, доброго, искреннего, открытого; щедрого и бескорыстного в своих познаниях, в обширном интеллектуальном опыте. В течение нескольких часов завороженно слушал увлекательнейшие рассказы ее о замечательных представителях рода Садовских, и, конечно же, о Борисе Александровиче, просматривал альбомы с фотографиями, дневники, письма... Впечатлений было столько, что я потом целую неделю приходил в себя. Елена Анатольевна шутила впоследствии, что не рассчитала с лавиной информации, обрушившейся на меня, что надо было ее дозировать, «отпускать» частями.

Так начались наши регулярные встречи с Еленой Анатольевной – с неизменно долгими беседами; тем было предостаточно, и все так или иначе замыкались на Б.А. Садовском. Делились новостями о нем, – а они каждый раз были, обговаривали будущие совместные публикации.

От Елены Анатольевны я узнал, что в подвальном помещении ее дома открыт музей деревянной скульптуры А.И. Новикова. (Это отец Елены Анатольевны, инженер-экономист по профессии и художник, творец по призванию, оставивший после себя обширную коллекцию замечательных деревянных поделок, с успехом демонстрировавшихся на областных и всероссийских выставках). Здесь ежемесячно (с 1992 года) проводятся литературно-музыкальные вечера по программе клуба «Под зеленой веточкой», руководит которым Елена Анатольевна; гостей всегда бывает много – и сормовичи, и представители других районов Нижнего Новгорода. Два вечера посвящались Б.А. Садовскому. Читались стихи по редким прижизненным сборникам с автографами. Звучал рояль, принадлежавший некогда младшей сестре Садовского Марии Александровне (теперь это достопримечательность музея). И, конечно же, не переставая, кипел самовар: как без него?!

Я искренно порадовался, что состоялись такие чудесные вечера. И огорчился, что не был их участником. Однако Елена Анатольевна успокоила: разговор о Садовском в клубе «Под зеленой веточкой» будет продолжен, обязательно!

Ожиданием, предощущением нового, интересного, необычного преисполнены были мои дни. И произошло событие, которое я воспринял чуть ли не мистически уже: я получил квартиру, первую в своей жизни и потому долгожданную – и где? – в Щербинках, прямо против того места, где когда-то была дача Садовских! Борис Александрович там подолгу жил, сочинял стихи, рассказы... Само провидение как бы приоткрывало для меня будущее: долго еще мне, видно, находиться под магическим воздействием этой загадочной личности, может быть, всю жизнь.

И последнее. Просматривая в областном архиве материалы личного фонда А.Я. Садовского (отца Бориса Александровича), я обнаружил его служебную Анкету, им самим заполненную. И почерпнул из нее еще одну поразившую меня новость. Оказывается, родина Александра Яковлевича – все-таки не Нижний Новгород, как привыкли считать (см., к примеру, мемориальный сборник «Памяти А.Я. Садовского», изданный археолого-этнологической комиссией в 1928 году), а Сергачский уезд! Да, тот самый уголок нижегородчины, где и моя когда-то жизнь началась, где я научился различать Добро и Зло, понимать Прекрасное, боготворить Слово...

Выходит, по отцу Борис Александрович тоже сергачский! Ну не мистика ли опять?! Мне всегда было как-то обидно, что Садовской никоим образом не связан с Сергачом, я завидовал ардатовцам: их земля стала пенатами его, к ним обращены многие страницы его замечательных «Записок», стихи из знаменитого «Самовара» («Родился я в уездном городке. / Колокола вечерние гудели. / И ветер пел о бреде и тоске / В последний день на Масляной неделе»), исполненная виртуозной иронии повесть «Амалия» (главную героиню ее, немецкую принцессу Амалию, автор поселил... в Ардатове)...

Теперь же вот и я считаю Бориса Александровича своим, как и его земляки. А упоминание в той же «Амалии» Сергача, наряду с Ардатовом, как предполагаемого места жительства главной героини, вырастает до значения символа. Удивительно, но оба эти городка воспринимаются уже мною – в любом контексте! – как что-то слитное, единое. Опять иррациональное...

Герой моего повествования стал мне еще ближе.

...«Бывают странные сближенья». Эта пушкинская строка звучит вещим предзнаменованием для меня. Уверен – внутренний голос подсказывает (а он в человеке всегда от Бога) – таких сближений еще немало впереди. И стало быть, – в дорогу, в дорогу! – как любил говаривать душевно чтимый Садовским Гоголь. Его Вдохновенным Словом открывался постскриптум, им же и завершу: «Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! <...> Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!..»

Т.А. Тернова

ИМАЖИНИЗМ В ЛИТЕРАТУРНОЙ ИСТОРИИ ВОРОНЕЖА

Имажинизм был одним из литературных направлений, которые составили лицо русской литературы 20-х гг. XX века. Об этом свидетельствует не только стремление представителей группы, отринув футуризм, занять в литературе такое же значимое положение, как символизм «…путь от символизма через футуризм к имажинизму» [24], но и рецепция имажинистских идей во многом наследовавшими ему (даже через отрицание) литературными течениями и направлениями. В их числе экспрессионисты: «Мы синтезируем в поэзии все достижения четырех течений русского футуризма (имажизма, ритмизма, кубизма и эвфонизма» [14:61], а также фуисты, ничевоки, люминисты.

О всероссийской распространенности имажинистских идей свидетельствует факт существования Ордена имажинистов в Москве, Ассоциации вольнодумцев в Петербурге, имажинистских групп в Саранске, Александрии (Украина, Л. Чернов), Казани. Воронеж также тесно связан с развитием имажинистского движения:

В 1919 году в воронежском журнале «Сирена» под рубрикой «Новое в искусстве» была издана «Декларация имажинистов» [16:47-49], 10 февраля также опубликованная в газете «Советская страна» [17]).

Весьма показателен контекст, в который поставил Декларацию Вл. Нарбут, редактор журнала, собравший на страницах своего издания, вопреки установкам времени, все наличные литературные силы: «В журнале должны свободно сосуществовать все эстетические направления и школы», – было заявлено в программной статье издания [15]. Помимо имажинистской Декларации, В. Нарбут опубликовал манифест «Утро акмеизма» О. Мандельштама, написанный ранее, но не издававшийся [16]. Таким образом, момент литературной полемики был обнажен.

На страницах «Сирены» была продемонстрирована и внутренняя полемичность самого имажинизма за счет публикации богоборческого стихотворения А. Мариенгофа «Руки царя Ирода» и свидетельствующего о традиционных для русской национальной культуры ценностных установках стихотворения С. Есенина «О Боже, Боже, эта глубь...» [16], а также поэтических текстов Р. Ивнева и В. Шершеневича «Вечный жид» и статьи В. Шершеневича и Н. Эрдмана «Имажинизм в живописи». В результате «Воронежская поэтическая нота прозвучала на всю страну» [23].

В 1919 году на страницах воронежской газеты «Огни», органа Воронежского комитета Коммунистического союза журналистов при губернском комитете РКП(б), была опубликована статья И. Соколова «Имажинизм». Близкий к группе имажинистов И. Соколов рассматривает имажинизм как «логический и неизбежный результат всего хода русской литературы», отмечает его способность примирять «самые противоположные по содержанию течения в поэзии» [18].

В порядке дискуссии с И. Соколовым выступил воронежский литератор Н. Задонский, на тот момент осознававший себя поэтом-имажинистом. В статье «Образный образ» он усматривает основания будущей исчерпанности имажинизма в особенностях его поэтики: «Зачем всей русской литературе приписывать причину появления на свет такого урода, каким является имажинизм. <...> Настоящая русская литература, достигшая предела своего развития, находится сейчас в состоянии затишья, замирания, и к ней примазались литературные паразиты, которые высасывают ее лучшие соки» [4].

Альманах «Огни» в рубрике «Среди книг» анонсировал также выход в свет печатной продукции издательства «Имажинисты» [19].

Важным моментом в развитии «имажинистского» сюжета литературной истории Воронежа стала рецепция круга имажинистских идей в воронежской периодике. Направленность этой критики не только позволяет говорить о реакции на имажинизм как литературной явление, но и проследить диалектику смены точки зрения на литературу в критике начала 20-х гг. вообще. Наиболее показательна в этом смысле позиция альманаха «Огни», в полной мере отвечающая плюралистическому духу данного периода. На страницах издания, в частности, нашли место как позитивные, так и негативные отклики об имажинизме.

В числе первых – литературный обзор событий поэзии 1918 года (В. Шершеневич), опосредованно демонстрирующий спектр эстетических установок имажинистов, литературная работа которых получила в статье высокую оценку, в противовес литературной работе символистов А. Белого, Ф. Сологуба и А. Блока и футуристов в лице В. Маяковского. В интерпретации творчества Есенина Шершеневичем прослеживаются имажинистские ориентиры на безнациональную поэзию. Очевидно также желание вписать Есенина в круг имажинистов на уровне общности подходов к поэтике: «Образы Есенина новы и приятно-улыбчивы, трогательны по наблюдательности и меткости, а разве образы это не всё? <...> Несколько странным нам кажется славянский акцент Есенина, но мы думаем, что это <...> проходящее» [25].

Одним из первых негативных откликов на возникновение имажинизма на страницах «Огней» стала заметка «Новая секта» за подписью Леонардо. Несмотря на очевидное неприятие имажинистских позиций, ее автор детально представляет их, цитируя в варианте газеты «Советская страна» «Декларацию имажинистов»: «Начинает новая „секта“ с отходной футуризму: издох „горластый парень десяти лет от роду (родился в 1909 – умер в 1919)“. Через труп футуризма зовет она... куда? Это очень туманно. <...> Отправляя без церемоний „к чертовой матери“ всю эту галиматью, т. е. всё, что было до „имажинистов“, сами они знают только одну заповедь: образ». Признавая поэтическую талантливость представителей группы, автор статьи отказывает им в весомости теоретических позиций: «Можно было бы тут и распроститься с этой сектой талантливых поэтов, но неумных и несерьезных теоретиков; эта пустопорожняя болтовня получает свой вес только в том, что она появилась в серьезной столичной газете» [8].

Аналогична точка зрения Зоркого, поместившего в воронежском журнале «Свободный труд» (первоначально «Вестник Воронежского округа путей сообщения», № 1, 1920) обзор содержания журнала «Сирена» (№ 4-5), где не были оценены особенности работы имажинистов со стихом: «Строфы и строчки их произведений в значительной мере корявы, шершавы, трудно произносимы, словом – не в очень близкой степени родства с эстетикой. Замыслы, идеи, мотивы интересные, оригинальные, но в смысле воплощения – все дело ограничивается одними потугами». В теоретических работах имажинистов был оценен пафос («задор»), но не приняты эстетические ориентиры группы: …«Декларация имажинистов» (выяснение сущности новых направлений), отличающаяся гораздо более задорностью, чем содержательностью положенных в ее основу мыслей. Особенно неприятное впечатление производят ничем не оправданные нападки на футуризм и футуристов» [5].

В более поздних публикациях «Огней» (1921 г.) вектор критики, оставаясь в поле отрицательных оценок, сменился на противоположный. В статьях Г. Наумова «Рассуждение о дыре (Несколько слов об имажинизме)» [9] и Каланыча «Сущность имажинизма» [6] ее объектом стал не столько имажинизм как эстетическое направление, сколько имажинисты, которые были объявлены «выкидышами буржуазного строя». Эстетический критерий к 1921 году был подменен идеологическим.

Впрочем, уже в более ранний период, в 1919 году, постепенно вырабатывался содержательный критерий в подходе к литературе, в противовес формальному. Так, в публикации «Известий Воронежского губернского исполкома...» Шершеневич, Ивнев и Каменский названы «чистыми» футуристами», которые по недоразумению «в области стиха утверждают имажинизм», при этом предлагая «темы и сюжеты», не соответствующие действительности [11].

Воронеж фигурирует и в литературных биографиях представителей направления. Так, известно, что в Воронеж собирался приехать С. Есенин, но этот визит не состоялся [13]. В постимажинистский период в Воронеже жил и работал корректором в газете «Коммуна» Иван Грузинов [22]. Обстоятельства, приведшие его в Воронеж, вызывают неслучайные ассоциации с еще одним воронежским литературным узником – О. Мандельштамом. И. Грузинов был арестован в 1927 году, получил поражение в правах и запрет на проживание в крупных городах. В Воронеже, избранном им для жительства, он общался с местной интеллигенцией – литератором В.А. Кораблиновым и врачом А.Г. Русановым. Письмо к Главе комитета по делам искусств П.М. Керженцеву от июня 1931 года свидетельствует о сложном психологическом состоянии его автора в воронежский период: «Платон Михайлович! Как Вам не стыдно – с 1927 г. меня ни за что, ни про что гоняют по тюрьмам, ссылкам и минусам, создают мне атмосферу для самоубийства» [12].

В 1928 году в Воронеже побывал А. Мариенгоф, совместивший издательские дела со встречей с И. Грузиновым. Результатом ее стало стихотворение «Воронеж», контаминирующее с более ранней «Песней последней встречи», в основе которой – встреча с Есениным за границей. Так, в «Воронеже» сохраняется та же дихотомия, что и в посланиях Есенину – соперничество любви и дружбы: «Любовь смешная села у весла, / А дружба, значит, за рулем» [7].

Принадлежащее к жанру поэтического послания, стихотворение построено как стилизация под дружеское письмо («Ну брат, / Нелегкая в Воронеж занесла»), адресат которого находится вне пределов Воронежа и предпочитает комфорт дорожным неудобствам. Отсюда риторическое начало текста и включение в него воображаемого голоса собеседника («Спроси – «какая стать?» / Руками разведу»). Образ адресата выписан в ироническом ключе: «Не ты, мой друг, Америку открыл», педалируются такие его качества, как влюбчивость, которая становится причиной его несчастий («Чуть больше меры к первой юбке») и следование веяниям моды («Предпочитаешь <...> «Герцеговину Флору» – трубке»).

Композиция текста кольцевая, что в целом характерно для дорожного послания, сюжет которого определяется фабульными моментами приезда-отъезда. Специфика мариенгофоского композиционного замысла заключается в том, что в тексте фиксируются два «кольца»: дорожный сюжет личных отношений с Воронежем («Нелегкая в Воронеж занесла»; «Мне даже, знаешь, нравится Воронеж»; «А ну-ка брат, / Вали ко мне в Воронеж») и глобальный биографический сюжет юношеской – зрелой дружбы, суть которой остается неизменной. Отсюда лейтмотивное развертывание фрагмента: «Любовь смешная села у весла, / А дружба, значит, за рулем в начале текста и Посадишь юность за весло, / А дружбу, значит, на корму..». в его финале.

Именно потому, что на первом плане в тексте дружеская линия, воронежская топография оказывается неразвернутой. Воронежский пейзаж предельно субъективизирован: «Тут тополя, что огурцы, / Кладбищенская улиц тишина...; Хожу, как по луне, / Знакомых ни души». Образ города создается при помощи существительных с уменьшительными суффиксами: «Трамвайчик крохотный шуршит, / На дворике зеленая трава / И деревянные клозетики, / Где с музами беседую поэтики». Как нередко у Мариенгофа, реализация модели города оказывается неклассической [20]. Такое восприятие предполагает смещение точки зрения наблюдающего, который находится внутри объекта, постигая лишь разрозненные его элементы, трансформируясь во времени вместе с ним [21].

Имажинистские тенденции развивались и в литературной работе воронежских авторов. Так, в 1920-е годы идеи имажинизма пропагандировал А.Ю. Жендзян, он же был участником чтений стихов московских поэтов-имажинистов [10]. Представителями имажинистского движения в Воронеже были также Б. Дерптский (Б.В. Хижинский), Н. Задонский, Каланыч (Н.Н. Григорьев), Б. Ирисов, А. Киров (А.Г. Тихов), состоявшие в Коммунистическом союзе журналистов (Комсожур).

В 1921 году была предпринята попытка объединения левых эстетических сил Воронежа. Общее собрание состоялось 21 февраля, в 8 часов в клубе «Железное перо», о чем сообщила газета «Воронежская коммуна». Было проанонсировано также первое турне имажинистов по области «с целью ознакомления масс с сущностью нового течения литературы. Первым пунктом турне намечен город Острогожск» [1].

О деятельности воронежских имажинистов вспоминает Н. Задонский: «У нас в Воронеже были и футуристы, и акмеисты, и даже какие-то «ничевоки». Ну, а я с Борисом Дерптским объявили себя имажинистами и выступили даже, как тогда практиковалось, с неким глупейшим манифестом» [3]. Стихи Н. Задонского и Б. Дерптского свидетельствуют, скорее, о пролеткультовских, нежели об имажинистских мировоззренческих установках авторов (см. [2]).

Итак, воронежская страница в истории имажинизма дает серьезные основания для дальнейшего исследования.

ЛИТЕРАТУРА

  1. Воронежская коммуна. 1921. Цит. по: Силин В. К 90-летию «Коммуны»: строки нашей биографии / В. Силин. – Коммуна (Воронеж). – 08.02.2007.
  2. Дерптский Б., Задонский Н. Синяки под глазами: Поэзы. – Задонск: Тип. Укомхоза, 1922. – 31 с.
  3. Задонский Н. В потоке жизни Литературные этюды. – Воронеж: Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1969. С.79-88.
  4. Задонский Н. Образный образ // Огни (Воронеж). 14 апреля 1919 г. № 8.
  5. Зоркий / Зоркий // Свободный труд (Воронеж). 1920. № 1.
  6. Каланыч. Сущность имажинизма // Огни (Воронеж). 4 июля 1921. № 1.
  7. Мариенгоф. Воронеж // Мариенгоф А. Стихотворения и поэмы. – СПб: Петро-РИФ, 2002. С. 171-172. Далее текст цитируется по этому изданию.
  8. Леонардо. Новая секта // Огни (Воронеж). 1919. № 3.
  9. Наумов Г. Рассуждение о дыре (Несколько слов об имажинизме) // Огни (Воронеж). 18 июля 1921. № 3 (20).
  10. Невиданный балаган // Воронежская коммуна. 24 мая 1921.
  11. Никодимов Н. В голодной Москве (Окончание). VI. В мире литературы // Огни (Воронеж). 1919. № 74.
  12. Оболенская Н. (Хабиас) Собрание стихотворений. – М.: Совпадение, 1997. С. 63.
  13. Педан В. Есенин в Воронеже // Молодой коммунар. 6 июня 2001.
  14. Русский экспрессионизм: Теория. Практика. Критика / Сост. В.Н. Терехина. – М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 61.
  15. Сирена (Воронеж). 1918. № 2-3. С. 64.
  16. Сирена (Воронеж). 30 января 1919. № 4-5.
  17. Советская страна. 10 февраля 1919.
  18. Соколов И. Имажинизм // Огни (Воронеж). 7 апр. 1919.
  19. Среди книг // Огни (Воронеж). 24 февраля. № 1.
  20. Тернова Т.А. Неклассическое восприятие города в цикле А. Мариенгофа «Парижские стихи» // Художественный текст: Варианты интерпретации: Сб. ст. – Бийск, 2007. – Часть 2. – С. 254-259.
  21. Трушина Л.Е. Образ города и городской среды // Виртуальное пространство культуры: Сб. ст. – СПб., 2000. – С. 97-99.
  22. Черников В. Прогулка в мир литературы // Коммуна. 29 апр. 2005.
  23. Шершеневич В.Г. Великолепный очевидец //Мой век, мои друзья и подруги. – М., 1990. С. 554.
  24. Шершеневич В.Г. Листы имажиниста. – Ярославль: Верхнее-Волжское кн. изд, 1997. С. 391.
  25. Шершеневич В.Г. Путеводитель по поэзии 1918 года // Огни (Воронеж). 3 марта 1919. № 2.

Д.М. Шевцова

КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН ИГРЫ

В ЖИЗНИ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ПОДОРОСТКА

(ПО МАТЕРИАЛАМ ГЛАВЫ «ГОРИ, ГОРИ ЯСНО»

ИЗ КНИГИ В.П. АСТАФЬЕВА «ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН»)

Весь мир – театр, а люди в нем – актеры.

В. Шекспир

Традиционно считается, что улица оказывает негативное влияние на формирование личности подрастающего поколения. Однако В.П. Астафьев в главе «Гори, гори ясно» книги «Последний поклон» показывает позитивное воздействие уличных игр на становление провинциального подростка Вити Потылицына, автобиографического героя книги.

Основным способом освоения мира в детстве является игра. Играя, ребенок примеряет на себя различные роли взрослой жизни, рассматривает многообразные модели взаимоотношений людей в коллективе, демонстрирует разные сценарии поведения. Все это подготавливает человека к жизни в обществе, закаляет его характер, позволяет с честью выйти из разнообразных испытаний: «Их было много, тех далеких деревенских игр. И все они <…> требовали силы, ловкости, терпения. Существовали игры совсем уж суровые, как бы испытующие вступающего в жизнь человека на крепость, стойкость, излом; литературно выражаясь, игры были предисловием к будущей жизни, слепком с нее, пусть необожженным еще в горниле бытия, но в чем-то уже ее предваряющим» [1:195].

Потребность в игре зависит от творческих возможностей личности. Ведь творчество обязательно связано с переживанием радости от самого процесса деятельности. Получение удовольствия, радости, положительных эмоций также является одной из побудительных сил, порождающих игру: «И поныне, когда я вспоминаю игры детства, вздрагивает и сильнее бьется мое сердце, обмирает нутро от знобяще-восторженного предчувствия победы, которая непременно следовала, если не следовала, то ожидалась в конце всякой игры» [1:195].

Смысл участия в игре для Вити – желание победить. Победа в игре становится тренировкой жизненных сил человека, и Астафьев проецирует чувства и черты характера автобиографического героя во время детских игр на дальнейшую жизнь: «И когда мне в жизни становилось и становится невмоготу, я вспоминаю игру в кол и, стиснув зубы, одолевая беду или преграду, <…> очень уж схожа давняя потеха с современной жизнью, в которой голишь, голишь да так до самой смерти, видать, и не отголишься» [1:2].

Войдя в игру, Витя раз за разом закрепляет многократно повторяющиеся действия и всё лучше овладевает ими. Таким образом, игра становится для него своеобразной школой жизни. Автобиографический герой Астафьева приобретает подготовку к жизни играя, потому что у него закономерно появляется потребность разыгрывать именно те действия, которые являются для него новоприобретенными, еще не ставшими привычками. Так, стремясь выиграть в лапту, Витя по совету бабушки Катерины Ивановны постоянно тренируется: отыскав «сырую палку», «без устали лупит ею, подбрасывая каменья», не дав им упасть, так щелкает по ним палкой, что они улетают очень высоко и далеко.

В игре, как в зеркале, отражаются константы человеческой культуры, то, что составляет ее вневременное содержание и обеспечивает ее преемственность. В силу заложенного в ней организующего начала, а также в силу иерархической структуры ее участников игра создает своего рода микрообщество, в рамках которого дети получают первоначальную подготовку в области общественного поведения.

Игровая деятельность как акт непосредственного творчества не запечатлевается в каком-то конечном виде, а имеет процессуальный и преходящий характер, ее цель – изменение личности. Игра является средством адаптации к культуре. Она готовит ребенка к будущей самостоятельной жизни. Назначение детской игры, в первую очередь, состоит не только в том, чтобы научить ребенка определенным функциям, способностям, качествам, результатам; в игре ребенок, прежде всего, учится быть человеком. В результате в процессе игры он развивается и получает подготовку к дальнейшей деятельности. Он играет, потому что развивается, и развивается, потому что играет. Игра – практика развития.

ЛИТЕРАТУРА

  1. Астафьев В.П. Последний поклон. Повесть / В.П. Астафьев [Текст] Изд. доп. и испр. В 2-х т. Т. 1. – Красноярск, 1994.

Е.Е. Прощин

ПРЕОДОЛЕНИЕ КУЛЬТУРНОЙ ПЕРИФЕРИЙНОСТИ

В НЕПОДЦЕНЗУРНОЙ ПОЭЗИИ 1950-Х-70-Х ГОДОВ

Русская неподцензурная литература 1950-х-70-х годов имеет ряд специфических особенностей, что позволяет утверждать о невозможности включения ее в рамки оппозиции «советское – антисоветское». Данная оппозиция определялась в этот исторический период как ангажированная «свободной» западной и «несвободной» советской культурой, точнее, сложением жестко положительной или, напротив, отрицательной оценкой всякого явления. Характер же того, что обозначается как неподцензурное, совершенно иной, его можно обозначить как «не-советский», что позволит не смешивать его с тем типом дискурса, что имеет больше идеологическое, чем культурное значение, и лишается максимального процента читательского интереса с распадом самой советской системы независимо от его советского или антисоветского смысла. Неподцензурные авторы самим своим существованием, а не только творчеством обозначают возможность третьего варианта. И в этом варианте мы не найдем характерного образа «лагеря», свойственного «антисоветскому» дискурсу, скорее здесь подходит именно метафора «провинции». Однако эту метафору невозможно рассматривать как географическое понятие, скорее это культурологический уровень значений. «Провинциальным» здесь будет не отдаленность от стереотипных центров цивилизации (Париж, Нью-Йорк, Лондон и др.) и происходящих в них процессов. «Провинциальным» можно назвать ликвидацию преемственности отечественной культуры, ставшую историческим фактом в 1930-е годы и породившую своеобразный заповедник в виде Союза писателей и других организаций подобного толка, обладающих внутренней иерархией, центром и периферией и другими особенностями системного порядка, которые, тем не менее, никак не коррелируют ни с общемировым, ни с внутренним контекстом развития культуры. Неподцензурная литература, напротив, выглядит как несистемный, глубоко личностный и субъективный феномен, который, как это ни парадоксально на первый взгляд, и стал гарантом восстановления и продолжения утраченных в официальном советском контексте традиций классики и постклассики.

Таким образом, внешне представляя не более чем неформализованное творческое содружество, неподцензурные авторы подспудно проводят огромную работу по преодолению корпоративного советского/антисоветского мышления, делают немыслимым существование такого анклава. Параллельная и как бы не существующая для официальной культуры ветвь развития с течением времени становится генеральной линией развития русской словесности. Попробуем теперь описать ее специфику в контексте проблемы литературного наследования, что мы и понимаем как преодоление художественной «провинциальности».

Основным направлением рецепции для «второго авангарда» будет осмысление Серебряного века как новой классики: это акмеизм для ленинградских авторов и футуризм для московских. Казалось бы, классическое наследие XIX столетия проявляет себя лишь имплицитно, сама по себе поэтика неподцензурных авторов подчас радикально не обнаруживает в себе подобной подоплеки. Но надо заметить, что обращение ко всякой традиции, которую нельзя назвать ангажированной социально-политической спецификой в духе XX века, является здесь эстетически значимым и действенным. Несмотря на весь свой авангардизм и более поздний постмодернизм в отечественном изводе, неподцензурные поэты вполне по-акмеистски ищут для себя подходящие имена в самых разных традициях, понимая это соотношение прежнего и настоящего с позиции личного со-отношения и со-общения. Такой субъективный (то есть вне оценок в контексте эстетической платформы какой-нибудь литературной школы или течения) подход приводит на практике к принципиальной вариативности рецепции. Пример с поэтами «лианозовской школы» (само название условно, это не автомаркировка) это успешно подтверждает. Более того, легко выявляемый у подобных авторов культурный пласт Серебряного века и литературы 20-30-х годов может одновременно коррелировать с классическим наследием XIX столетия, порождая своеобразную неоавангардистскую культурологию. Вместе с тем, границы подобного культурологического контекста вполне обозримы. Самой актуальной задачей «второго авангарда» становится попытка и возможность максимального расширения самого понимания того, что можно назвать эстетическим событием; превращение всякого высказывания в художественное, в данном случае для этого оказывается пригодным любой словесный материал, специфическим образом реорганизованный и во множестве случаев фиксируемый и как визуальный объект.

Вот, к примеру, как обозначает свою личную традицию Игорь Холин:

Мои учителя

Не Брюсов

Не Белый

Не Блок.

Мои учителя

Тредиаковский

Державин

Хлебников...

Интересно здесь, что классика и Серебряный век совсем не противопоставлены друг другу. Холин отчетливо размежевал лишь модернистско-символистскую и авангардистскую линии. В известном смысле понятие авангарда связано здесь не с историческим, а с инновационным, новаторским контекстом, поэтому ряд: Тредиаковский – Державин – Хлебников – становится совершенно возможным. Еще более важно то, что это сам по себе ряд, знаменующий связь очень разных литературных эпох; вряд ли такая диахрония может быть случайно противопоставлена символистской синхронии, выраженной через имена Брюсова, Белого и Блока, что подчеркнуто и аллитерационным тождеством их фамилий. Таким образом, Холин наглядно демонстрирует принцип культурного разнообразия, неканонического контекста, невозможности вывести современное из единого первоисточника. Такой подход можно объявить манифестированием общих принципов неподцензурной поэзии, способом противостояния «провинциальности» номенклатурного творчества, производного от единого даже не культурного, а скорее идеологического источника.

Нетрудно заметить, что именно этот способ и стал основным для всей «не-советской» литературы вплоть до 1980-х годов, а также в достаточно трансформированном виде сохраняет свою актуальность и сейчас. Принцип течения и даже направления неуклонно теряет свою актуальность на протяжении всей второй половины XX столетия, становится символом скорее периферийного, нежели центрального мышления, и этот процесс явно наследует тем культурным событиям, что берут свой отсчет от начала 1950-х годов, когда формирование неподцензурной эстетики собственно и начиналось.

Л.Е. Кудрина,

Л.П. Селезнева

ЛИТЕРАТУРНОЕ КРАЕВЕДЕНИЕ

В БИБЛИОГРАФИЧЕСКОМ ОТРАЖЕНИИ

Литература Нижегородского края – уникальное, ярчайшее явление. Протопоп Аввакум, Александр Сергеевич Пушкин, Павел Иванович Мельников-Печерский, Максим Горький – уже этого достаточно, чтобы Нижегородский край ассоциировался с вершинными достижениями русской культуры. А ведь существуют еще десятки имен! Каждое десятилетие выдвигало писателей, поэтов, публицистов, заслуживших признательность российских и зарубежных читателей, оставивших след в истории русской литературы.

Литературная жизнь всегда была важнейшим объектом библиографической краеведческой деятельности, осуществляемой в Нижегородской государственной областной универсальной научной библиотеке им. В.И. Ленина вот уже на протяжении 80 лет. В 1930 году была сформулирована одна из приоритетных задач Нижегородской областной библиотеки – выявление и регистрация в систематическом краеведческом каталоге всех опубликованных материалов краеведческого содержания. К настоящему времени систематический краеведческий каталог (краеведам ближе его второе название – Нижегородская летопись) отражает весь массив материалов. С обращения к материалам Нижегородской летописи начинается большинство исследований по самым разным аспектам нижегородского краеведения. Это уникальное библиографическое пособие, настоящая сокровищница для краеведов. Какой бы оригинальной, малоизученной не казалась тема исследования, Нижегородская летопись всегда предоставит стартовую информацию, позволяющую начать поиск.

С первого взгляда на систематический краеведческий каталог можно понять, какое важное место занимает литературное краеведение: 70 каталожных ящиков, то есть более 50 000 библиографических записей.

Материалы по литературному краеведению систематизированы по хронологическому принципу. Первый подраздел содержит материалы о литературной жизни края до 1917 года, следующий отражает период с 1917 года по настоящее время. Внутри этих подразделов материалы собраны в алфавите персоналий. Кроме того, существует обширная тематическая картотека «Нижегородский край в художественной литературе».

Материалы о писателях, чья жизнь и творчество целиком связаны с Нижегородским краем, отражаются в систематическом краеведческом каталоге с максимальной, исчерпывающей полнотой. Персоналия писателей-нижегородцев включает в себя информацию обо всех случаях публикации произведений (отдельных книгоизданиях и публикациях в периодике и сборниках) и всех без исключения исследованиях о жизни и творчестве. В отношении большинства писателей-нижегородцев краеведческий каталог НГОУНБ – главный, если не единственный источник наиболее полной библиографической информации об их жизни и творчестве, идет ли речь о полузабытом ныне писателе Валентине Костылеве или о находящихся на пике популярности Елене Крюковой и Захаре Прилепине. Иначе обстоит дело, когда биография и творчество писателя соприкасались с нижегородским краем лишь частично: в этом случае в персоналии автора отражаются только те материалы, в которых выражен краеведческий аспект. В соответствии с данным критерием в Нижегородской летописи представлены, например, материалы об А.С. Пушкине и М. Горьком.

Восприятие библиографа-краеведа может показаться необъективным, оно избирательно и пристрастно: на первый план выходят вещи, которым сам писатель и исследователи его творчества вряд ли придавали главное значение. Так, в тексте «Романа без вранья» Анатолия Мариенгофа для библиографа-краеведа главное – не проблема становления личности молодого человека, не картины столичной литературной жизни 20-х годов, а те несколько страниц, где автор с теплотой и нежностью вспоминает Нижний Новгород, город своего детства. Ни в одном произведении русской литературы Нижний Новгород начала XX века не предстает таким добрым и светлым, как у Мариенгофа. С акцентом на эти страницы данный материал и будет отражен в Нижегородской летописи.

Персональные «гнезда» Нижегородской летописи очень разнятся по объему и структуре. Иногда это – одна или две библиографические записи, в другом случае – огромный массив материалов (например, в случае с П.И. Мельниковым-Печерским, В.Г. Короленко, Н.И. Кочиным, В.А. Шамшуриным, Ю.А. Адриановым). И вот здесь возникает проблема. Ведь по мере накопления обширной базы библиографических данных карточный каталог, даже хорошо структурированный, перестает быть удобным для работы: с одной стороны, трудно представить общую картину, с другой – в границах рубрик зачастую утрачивается многоаспектность того или иного материала. Все эти проблемы решаются в результате создания научно-вспомогательного библиографического указателя. Он позволяет быстро осуществить поиск нужного материала, дает представление о направленности и глубине исследования той или иной темы, а также о персоналии исследователей.

До недавнего времени репертуар персональных библиографических указателей по нижегородскому литературному краеведению был представлен одним изданием – многотомным продолжающимся библиографическим указателем «М. Горький в печати родного края» (1). Первый выпуск этого издания появился в 1960 году. К настоящему времени вышли пять выпусков. В основу отбора материала для указателя был заложен регистрационный принцип: в него включены все, без исключения, найденные документы. Каждому выпуску предшествовала огромная работа: фронтальный просмотр местных периодических изданий, изучение библиографических пособий, вторичный анализ материалов, отраженных в Нижегородской летописи. Большую роль играли консультации горьковедов. Издание заслужило высокую оценку коллег-библиографов, постоянно востребовано специалистами, в том числе за пределами нашего региона.

Подготовка и издание библиографического указателя требует не только большого количества времени, но серьезных материальных затрат. Появление новых технологий отчасти устранило многие проблемы. В последние годы у нашей библиотеки появилась возможность создавать книжную продукцию, не прибегая к дорогостоящим услугам типографии. Истории и современным событиям литературной жизни уделена постоянная рубрика ежеквартально издающегося «Универсального текущего указателя литературы о Нижегородском крае».

Издание персонального библиографического указателя часто бывает связано с юбилейными датами. Так, обширный библиографический материал о жизни и творчестве Бориса Корнилова, Николая Кочина, Юрия Адрианова, писателей-краеведов А.И. Елисеева, Ю.Г. Галая, Л.Л. Крайнова-Рытова был представлен в соответствующих изданиях, подготовленным к их юбилеям (2).



Pages:     | 1 | 2 || 4 | 5 |   ...   | 10 |
 





<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.