«министерство образования российской федерации нижегородский государственный университет ...»

Именно в 40-е годы центр тяжести переносится с художественного творчества на творчество иного рода – творчество совершенной жизни, на собственный внутренний мир. В качестве нравственной и эмоциональной доминанты следует рассматривать настроение Н.В. Гоголя, которое отчетливее всего отразилось в письме к В.А. Жуковскому от 10 января 1848 года. В этом письме он пишет, что писатель, если только он одарен творческою силою создавать собственные образы, должен воспитываться, прежде всего, как человек и гражданин земли своей, а потом уж приниматься за перо. Эту точку зрения и можно назвать установкой на творчество совершенной внутренней жизни. Она явилась стержнем, вокруг которого нанизываются главы «Выбранных мест из переписки с друзьями». (Письмо Жуковскому Гоголь предполагал включить во второе издание «Выбранных мест…»).

Это произведение Гоголь особенно ценил и придавал ему огромное значение. Писатель был уверен, что оно нужно всем.

В письме к Плетневу от 29 февраля из Рима Гоголь писал: «Тяжки и тяжки были мои последние времена, и весь минувший год был так тяжел, что дивлюсь теперь, как вынес его… А между тем душа моя была здорова, а те душевные страдания, которые я доселе испытывал много и много, среди страданий телесных, выработались в моем уме так, что во время дороги и предстоящего путешествия я примусь с Божьим благословением писать, потому что дух мой становится в такое время свежим и расположенным к делу». Так было положено начало работы над «Выбранными местами…». Над этой книгой Гоголь работал очень напряженно, некоторые письма переделывает совсем, некоторые сокращал, некоторые дополнял; специально для книги написал несколько статей (писем), в том числе и последнюю главу «Светлое воскресение». Таким образом, перед нами не литературная мистификация (переписка как формальный прием), и в то же время это не эклектичное соединение различных писем, а определенным образом организованное целостное литературное произведение.

Жанровая природа этой книги уникальна – это и проповедь, и исповедь, обращенная ко всей России.

«Выбранные места из переписки с друзьями» открываются предисловием (завещанием), а заканчивается книга главою «Светлое воскресение»: «У нас прежде, чем во всякой другой земле воспразнуется Светлое Воскресение Христово» [2:226]. В этой перевернутой, с точки зрения обыкновенного сознания, хронологии, в этом промежутке от смерти к жизни и боль, и покаяние, и вера, и надежда, и любовь. В структуре «Выбранных мест…» можно выделить ряд лейтмотивных образов. Лейтмотивный образ дома самый устойчивый в художественном строе книги.

Бездомность – вот состояние современного человека – с горестью констатирует Гоголь. Надо, чтобы человек нашел дом. Этот дом – собственная душа и Россия, как ее проекция (наведешь порядок в своей душе – наведется он и в собственном доме). И этот дом одновременно и Царство Небесное.

На Гоголя оказала большое влияние литературная традиция средневекового исповедального канона. Писатель последовательно проводит его идею о двух градах – граде земном и граде Божьем. Антитеза добра и зла, жизни и смерти, света и тьмы наполняется метафорическим значением и составляет существенный элемент поэтики повествования «Выбранных мест из переписки с друзьями».

В последней главе «Светлое Воскресение» писатель рассуждает о главном православном празднике – Воскресении Христа. «Хотя бы только пожелать так, хотя бы только насильно заставить себя это сделать, ухватиться бы за этот день, как утопающий хватается за доску! Бог весть, может быть, как одно это желание уже готово, сбросится с небес к нам лестница и протянется рука, помогающая взлететь по ней» [2:224].

Символический образ лестницы (лествицы) – один из любимейших образов Гоголя. Он восходит к Библии: «И увидел во сне: вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней» [3:203]. Этот образ лейтмотивом повторяется и в «Размышлении о Божественной Литургии». Лествица в святоотеческой православной литературе – главный образ духовного возрастания. Известно, что одна из любимых книг Гоголя – «Лествица» Иоанна Синайского, подвижника XVII века.

В письме 1942 года к В.А. Жуковскому есть такое признание Гоголя: «…живет в душе моей глубокая неотразимая вера, что небесная сила поможет войти мне на эту лестницу, которая предстоит мне, хотя я стою еще на нижних и первых ступенях» [4:17].

Рассмотрев поэтику жанра и поэтику повествования «Выбранных мест из переписки с друзьями», можно выявить лейтмотивно повторяющиеся архетипические образы русского православия. Это образ дома и дороги к дому, образы непробудной тьмы и незаходящего солнца, эсхатологический образ лестницы и образ Божественного Спасителя.

ЛИТЕРАТУРА

1. Мочульский К. Духовный путь Гоголя. – М., 1992.
2. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. – М., 1993.
3. Библия // В русском переводе с параллельными местами. – М., 1991.
4. Цит. по кн.: Воропаев В. Духом схимник сокрушенный… – М., 1994.

Н.А. Воскресенская

КОНЦЕПТ «ПРОВИНЦИЯ»

В ЦИКЛЕ «ЗАПИСКИ ОХОТНИКА» И.С. ТУРГЕНЕВА

Экскурс в историю понятия «провинция» позволяет уточнить не только семантические границы слова, но и проследить особенности его функционирования в произведениях русской литературы, где концепт «провинция» реализован, как правило, в сложном взаимодействии сюжетных, композиционных мотивов повествования, системе образов персонажей, не прямо, а опосредованно выражая авторскую точку зрения.

Одно из первых значений слова «провинция» как в западноевропейских языках, так и в русском, связано с определением характеристики административно-территориальных границ [1]. Так, в словаре Даля провинция – «губерния, область, округ; уезд» [2:472]; в большом толковом словаре современного русского языка Д.Н. Ушакова – «область, административная единица в некоторых государствах, административная единица, подразделение губернии в России 18 века» [7]; в толковом словаре русского языка С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой – «в некоторых странах: область, административно-территориальная единица» [4:606]. Российский гуманитарный энциклопедический словарь дает следующее определение понятия: «В России П. впервые была учреждена в России при Петре I …однако провинц. деление в России в это время не получило распространения. После проведения губ. реформы 1707—10 П. становится промежут. звеном между уездом и губ. В рез. обл. реформы 1719 П. превращаются в основную терр.-адм. единицу и сохраняются до губ. реформы 1775» [5].

Следствия этой реформы оказались определяющими для функционирования слова в русском языке: как только произошла отмена административно-территориального деления государства на провинции, слово потеряло значение термина. Таким образом, в России слово «провинция» уже в XIX веке употреблялось преимущественно как собирательное существительное.

Один из важных аспектов значения слова – определение локуса, которое указывало на то, что провинция – это «местность, находящаяся вдалеке от столицы или крупных культурных центров, вообще – территория страны в отличие от столиц» [7]. Если в словарях Д. Ушакова, С. Ожегова («местность, территория страны, удалённая от крупных центров» [4:606]) так же, как и в словаре Даля (Жить в провинции, не в столице), значение слова «провинция, как вся страна, кроме столицы» дается вторым или третьим, то, например, в новом толково-образовательном словаре русского языка Т.Ф. Ефремовой оно первично: «провинция – местность находящаяся вдали от столицы, крупного культурного центра» [3].

Именно с таким значением в современном русском языке связаны не только нейтральные характеристики, но и оценочные, негативные: «употр. как символ косности, отсталости» [4:606]. Российский гуманитарный энциклопедический словарь дает такое описание провинции: «Со времен Римской империи слово "П." приобретает неск. уничижительный оттенок отсталой периферии в ее противопоставлении столичному центру» [5]. В производных словах такая пренебрежительная оценка оказывается зачастую еще более явной. Так, в словаре С. Ожегова, провинциальный (в переносном значении) – «отсталый, наивный и простоватый» [4:606]. В словаре Д. Ушакова провинциал – «наивно-простоватый человек (перен.)» [7]. Пейоративную коннотацию провинции часто добавляют прилагательные ее ближайшей периферии: например, глухая (Ожегов, Ушаков). Показателен ряд синонимов к слову провинция и ее производным: глушь, трущоба, захолустье, глухомань; отсталый, наивный, простоватый и т.д. [6].

Такая многозначность слова свидетельствует о сложности явления провинции, о различных ракурсах ее восприятия и оценки, как в бытовом общении, так и в практике художественного творчества, где закрепляется представление о ее реальной и ментальной неоднородности.

Образ русской провинции является своеобразным «общим местом» практически во всех произведениях русской литературы XIX века. В творчестве одних художников провинция, являясь постоянным местом жительства героев, определяет их мировоззрение и является мотивировкой поведения, для других авторов – возможность выявить особенности характера персонажа связывается с их физическим перемещением из столичного пространства в провинцию (или, наоборот, из провинции в столицу). Важно отметить, что если образ столицы чаще всего однозначен, то образ провинции – полисемантичен. В зависимости от идейно-содержательного замысла произведения, специфики героев, провинция может иметь как положительные, так и отрицательные коннотации.

Важно понять, как присутствует в произведении авторская оценка провинциального пространства, остается ли оно нейтральным, какие художественные цели преследует автор, наделяя провинцию положительными или отрицательными качествами.

Своеобразие ранних произведений Тургенева заключается в том, что и в «Параше», и в «Помещике», и в лирических стихотворениях 1930-х-40-х годов действие разворачивается в деревне, в усадьбе, поэтому обращение писателя к провинциальному сознанию в «Записках охотника» является логическим продолжением избранного аспекта изображения. В «Записках» локус места действия – Калужская, Орловская, Тульская губернии. Однако провинциальное пространство в «Записках» Тургенева не является единым целым. Действие в «Записках охотника» разворачивается в уездном городке («Уездный лекарь»), в местах, максимально приближенных к природе, – в селе (большое село Шумихино, степное село Льгов), деревне (Юдины выселки, «заглазная», глухая деревня в очерке «Стучит!»), усадьбе (усадьба Хоря), поместье (именье Аркадия Павлыча Пеночкина, поместье Радилова), хуторе и избе мужика (хозяйство однодворца Овсянникова, изба Ермолая, Бирюка) и непосредственно на лоне природы, в самих природных топосах – река, лес, поле, луг, дорога («Бежин луг», «Лес и степь» и т.д.).

К природе у Тургенева отношение особое. Все важные, решительные события в жизни человека так или иначе оказываются тесно связанными с миром русской природы. Многие герои рассказов «Записок охотника» Тургенева появляются после пейзажной зарисовки. Так, описание Ермолая представлено после разъяснения, что такое «тяга» («Ермолай и мельничиха»); Фома Бирюк появляется в блеске молнии; образы мальчиков в «Бежином луге» как бы «выходят» из пламени костра.

Тем более показательными становятся у Тургенева приметы столичного образа жизни некоторых героев, чуждые для пространства провинции и ее менталитета. Иронично описывается г-н Полутыкин, который «завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья» [8:4]. Неестественными выглядят столичные привычки Аркадия Павлыча Пеночкина. И хотя «обеды задает он отличные, принимает гостей ласково, а все-таки неохотно к нему едешь, да и дворовые люди Аркадия Павлыча посматривают… что-то исподлобья» [8:86].

Отношение Тургенева к «столичности» прослеживается, в первую очередь, через авторские описания персонажей. Например, представляя г-на Зверкова, он использует следующий синонимический ряд: «наружность … мало располагала в его пользу, мышиные глазки, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались; жена его пухлая, чувствительная, слезливая и злая – дюжинное и тяжелое созданье» [8:17]. Речевые характеристики «столичных» героев стилистически контрастируют как с речью самого рассказчика, так и с речью остальных персонажей. Часто этой цели служат иностранные вставки. Французская речь помещика Пеночкина состоит из клише: «Mais c’est impayable!, Mais comment donc! (Забавно!, Как же!)»; при описании отставного поручика Виктора Хлопакова, «подделывающегося к богатым петербургским шалунам» [8:122], используется русская транслитерация – знак плохого французского произношения: Жэм-са. Претензии на «столичность» иронично выведены Тургеневым в рассказе «Татьяна Борисовна и ее племянник»: смешно и неестественно выглядит «старая девица лет тридцати восьми с половиной, существо добрейшее, но исковерканное, рассуждающая о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии» [8:132] по сравнению с Татьяной Борисовной, «не получившей никакого воспитания, то есть не говорящей по-французски, которая, несмотря на все эти недостатки, так просто и хорошо себя держит, так свободно чувствует и мыслит, … что поистине невозможно ей не удивляться» [8:129].

Интересно, что Тургенев не употребляет само слово «провинция», реализация концепта происходит, в частности, в наименовании вещей, предметов, неизвестных в столице. То, что действие происходит в провинции, отдаленном от центра месте, совершенно особенном мире, автор постоянно подчеркивает: «я, человек неопытный и в деревне не «живалый» (как у нас в Орле говорится), …пруд, по краям и кое-где посередине заросший густым тростником, по-орловскому – майером, сложен он был … «сбитнем», как говорят у нас» [8:152] и т.д.

Однако в «Записках охотника» нет явного противопоставления столицы и провинции, это противопоставление реализовано в подтексте и является предметом размышления автора-повествователя. Автора интересуют в первую очередь черты национального русского характера, суть которого проявляется наиболее ярко там, где нет явного изображения социального конфликта. Тургеневу важна психологическая картина. Тип характера Тургенев выбирает не сам по себе, он идет от жизненной ситуации, которая и раскрывает особенности психологического облика персонажа. Например, характер Фомы («Бирюк») вырастает из пограничности ситуации: его нравственный облик определяется тем, что он как лесник, честно исполняющий свой долг, яростно защищает владения помещика, с другой, он свободно выбрал свою жизненную стезю, он не такой, как все, поэтому в глазах окружающих он Бирюк, сознательно противопоставивший себя привычному крестьянскому образу жизни.

Психологии героя «пограничного» типа Тургенев посвятил очерк «Гамлет Щигровского уезда»: психологический портрет Василия Васильевича также создается автором «на границе» нравственных позиций: с одной стороны, он стремится быть оригинальным: «ты будь хоть глуп, да по-своему!» [8:182], с другой – пытается подражать «роковой личности»: «назовите меня Гамлетом Щигровского уезд» [8:192], что оборачивается для провинциального философа настоящей трагедией. Значительная доля иронии, звучащая при описании камердинера Виктора Александровича («Свидание»), направлена вовсе не на героя очерка: автор выносит строгий вердикт тем ложным нравственным принципам, которые чужды русскому человеку.

Таким образом, кроме смыслозначения концепта «провинция» как собирательного образа всей России кроме столицы, в цикле на первый план выходит другое значение пространства провинции как места, которое формирует ментальность русского национального характера. В «Записках охотника» провинциальная (уездная, губернская Россия) становится художественным образом, олицетворяющим русского человека.

ЛИТЕРАТУРА

1. Вестстейн Виллем. Слово «провинция» в некоторых западноевропейских языках. – Электронный ресурс, код доступа: magazines.russ.ru/urnov/2000/3/hr
2. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 1-4. – М.: Русский язык, 1978. – Т.3. П., 1980.
3. Ефремова Т.Ф. Новый словарь русского языка. Толково- словообразовательный. М.: Русский язык, 2000. (онлайн версия) – Электронный ресурс, код доступа: www.slovotolk.ru/efr92627.html
4. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка: 80000 слов и фразеологических выражений/ Российская академия наук. Институт русского языка им. В.В. Виноградова / 4-е изд., доп. – М.: Азбуковник, 1997.
5. Российский гуманитарный энциклопедический словарь: В 3 т. – М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС: Филол. фак. С.-Петерб. гос. ун-та, 2002. (онлайн версия) – Электронный ресурс, код доступа: slovari.yandex.ru/~книги/Гуманитарный словарь/Провинция/
6. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений / Под ред. Абрамова Н., Переферкович Н. М., 2006. (онлайн версия) – Электронный ресурс, код доступа: www.slovopedia.com/11/207-0.html
7. Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д.Н. Ушакова. Репринтное издание: М., 1995; М., 2000. (онлайн версия) – Электронный ресурс, код доступа: www.slovopedia.com/3/192-0.html
8. Тургенев И.С. Записки охотника. М.: Худож.лит., 1984.

Л.В. Кулинич

ЭПИСТОЛЯРНЫЙ КОД

В ПОВЕСТИ И.С. ТУРГЕНЕВА «ДВА ПРИЯТЕЛЯ»

Повесть «Два приятеля» написана И.С. Тургеневым в 1853 году (октябрь/ноябрь во время ссылки в Спасском) и опубликована в первом номере журнала «Современник» за 1854 год. Готовя повесть к публикации в собрании сочинений 1869 года, Тургенев изменил ее финал, сцену гибели Вязовнина, которая, по справедливому мнению критики, была написана спешно и небрежно [2:347]. Возвращение к тексту повести в 1869 году, почти через полтора десятка лет свидетельствовало о серьезности намерений писателя, продолжавшего размышлять над поднятыми в повести вопросами. Следует отметить, что ссылка в Спасское и предшествующие ей события оказали на писателя сильное влияние. Этот период творческой жизни писателя характеризуется им как время перехода от «старой манеры», по выражению писателя, 40-х начала – 50-х годов, включая «Записки охотника») и поисков новых художественных форм. Этот период завершается появлением в творчестве Тургенева романа «Рудин» [3:479].

Письма Тургенева начала 1850-х годов представляют безусловный интерес в плане анализа художественных произведений, созданных в названный период времени. Сопоставление переписки Тургенева и текста приводят к весьма любопытным выводам, дающим основание для суждения о характере протекания творческого процесса художника. В этот период И.С. Тургенев, ведя вынужденную затворническую жизнь в деревне, активно переписывается со своими литературными единомышленниками, сотрудниками «Современника» И. Панаевым и Н. Некрасовым, с друзьями-литераторами П. Анненковым, С. Аксаковым и его сыновьями. С последними его сильно сблизила общая утрата – смерть Гоголя.

Находясь в вынужденном уединении, Тургенев много размышляет над новым методом художественного изображения, считая предыдущий период своего творчества законченным. Он работает над большой вещью, которую сам в письме к С.Т. Аксакову называет романом «Два поколения» [4:308], и постоянно в письмах упоминает об этой работе. Кроме того, в письмах этого периода можно обнаружить автокомментарии к другим его произведениям, суждения о творчестве других литераторов, мнения о способах ведения хозяйства в России и т.д. Письма к Аксакову свидетельствуют о том, что в этот период Тургенев активно читает Гоголя. Однако в письмах этого периода практически нет упоминаний о работе над повестью «Два приятеля», хотя из письма к Анненкову после её окончания известно, что после завершения этой «довольно большой повести», которая была написана за короткий срок, что И.С. Тургенев сомневался в ее идейной и художественной значимости. «Мне кажется, – писал Тургенев Анненкову, – это вышел вздор – и я прошу Вас, если Вы найдете, что не стоит это печатать, бросьте это в огонь, но скажите свое мнение. Вещь эта называется – «Два приятеля» [3:502]. Несмотря на фактическое отсутствие свидетельств о ходе творческого процесса создания «Двух приятелей», мы можем отчасти восполнить этот пробел, обратившись к сведениям, содержащимся в письмах того периода, с тем, чтобы попытаться обнаружить в них «код» чтения произведения и выявить основания для новых интерпретаций содержательных и художественных особенностей повести.

Действие повести И.С. Тургенева происходит в деревне. События, описанные в повести, случаются с человеком далеким от управления поместьем и постоянной жизни в деревне. Главный герой – «Борис Андреевич Вязовнин, молодой человек лет двадцати шести» – точно так же, как и сам Тургенев во время вынужденной жизни в Спасском, не мог наладить свою жизнь в деревне; он грустил и мучился управлением собственного имения. «Вот он и принялся узнавать хозяйство, начал, как говориться, входить в сущность дела. Должно признаться, что входил он в сущность дела без особого рвения и не торопясь. С непривычки он скучал в деревне сильно и часто не мог придумать, куда и на что употребить целый длинный день» [3:18]. Примерно такое же состояние духа писателя передано в письмах к С.Т. Аксакову, где Тургенев жалуется: «А я все ленюсь и ничего делать не могу. <…> Знаете ли, в чем состоит главное мое занятие? Играю в шахматы с соседями или даже один, разбираю шахматные игры по книгам» [4:317]. Здесь же писатель сообщает: «…что же касается до управления дел моих, то я призвал на помощь дядю…» [4:324].

Однако И.С. Тургенев активно использует любую возможность знакомства с провинциальной действительностью. «Могу сказать, что я стараюсь не упускать никакого случая извлекать из провинциальной жизни всевозможную пользу. Я познакомился с великим множеством новых лиц и ближе стал к современному быту, к народу» [4:323]. Именно это и стало основанием для детального и правдивого изображения жизни и быта помещиков в рассказе «Два приятеля».

Повесть написана в форме неторопливого рассказа. Подробное и основательное описание времяпрепровождения двух товарищей – Бориса Андреевича Вязовнина и Петра Васильевича Крупицына, их взаимоотношения и манеры вести разговор, – все это очень напоминает гоголевских героев «Мертвых душ». «Повесть «Два приятеля» написана в Гоголевской манере – это мнение не раз высказывалось критиками» [3:508]. И это не случайно. Именно в этот период своей жизни Иван Сергеевич с наслаждением перечитывал первый том «Мертвых душ» Гоголя и знакомился с присланной ему рукописью второго тома, о чем свидетельствует его переписка: «…про Гоголя найти и вставить…» «Доставили мне 3-ью и 5-ую главу «Мертвых душ» (2-ой части). 3-ья глава, где Петух и Костанжогло – удивительна…» [4:324].

В целом, надо сказать, что влияние Гоголя сказалось не только в манере изложения, но и в других литературных приемах Тургенева. Мотив дороги в архитектонике повести, как и у Гоголя в «Мертвых душах», имеет особое значение. Знакомство с новыми персонажами происходит по дороге в гости, когда герои ведут между собой разговор, имеющий важное характерологическое значение, а на обратном пути приятели делятся впечатлениями о посещении соседей, как бы подводя итог определенному сюжетному витку. Гоголевский прием постепенного приближения персонажа к читателю – последовательное изображение усадьбы, дома, описание бытовой обстановки, внешности помещиков, беседа, застолье…и т.д. – также отсылает к сюжетным ситуациям помещичьих глав «Мертвых душ», где порядок описания посещаемых приятелями соседей мотивирован идейным замыслом автора. Кроме того, можно отметить некоторые частные моменты, которые, на наш взгляд, вызывают аллюзии на 3-ю главу второго тома «Мертвых душ», которую И.С. Тургенев (о чем свидетельствует его письмо к Аксакову) читал именно в момент написания «Двух приятелей». Например, мотив женитьбы, положенный в основу сюжета повести, возникает у приятелей в беседе от нечего делать. Возникнув как шутливый намек, тема брака в результате беседы мотивирует ряд сюжетных ходов: изображение ряда приятных посещений гостеприимных соседей с целью подыскать Вязовнину невесту. Идея поиска невесты в поездках по соседям, на наш взгляд, может быть интерпретирована как аллюзия на беседу Чичикова с Платоновым. Женитьба воспринимается главным героем как средство избавления от скуки, дабы придать смысл собственному существованию. А сам мотив деревенской скуки является едва ли не ведущим мотивом как в третьей главе «Мертвых душ», так и во всей повести «Два приятеля». В «Мертвых душах» Павел Иванович Чичиков предлагает в беседе Платону Михайловичу Платонову, гостю Петра Петровича Петуха, женитьбу в качестве одного из средств от скуки:

– Против скуки есть так много средств.

– Каких же?

– Да мало ли для молодого человека! Можно танцевать, играть на каком-нибудь инструменте… а не то – жениться.

– На ком? – скажите.

– Да будто в окружности нет хороших и богатых невест?

– Да нет.

– Ну поискать в других местах, поездить. …» [1:82].

Другое средство от скуки, которое предложил Чичиков Платонову, – путешествие, возможно, тоже имеет аллюзорное проявление в сюжетном моменте отъезда Бориса Андреевича Вязовнина из имения в Петербург «под предлогом какого-то важного и безотлагательного дела». «…его просто начала занимать мысль: как бы уехать куда-нибудь, разумеется на время. «Путешествие!» – твердил он вставая поутру. «Путешествие!» – шептал он, ложась в постель, и в этом слове таилось обаятельное для него очарование» [3:72].

Рассматривая письма И.С. Тургенева периода Спасской ссылки как один из возможных кодов чтения повести «Два приятеля», можно сделать следующие выводы о процессе формирования замысла повести и его воплощения. Во-первых, создание повести происходило под сильным впечатлением Тургенева от смерти Гоголя, которая косвенно (из-за публикации Тургеневым некролога о Гоголе) стала причиной ссылки писателя в родовое имение. В тексте повести аллюзорно отразилась стилистика поэмы Гоголя «Мертвые души», как на уровне сюжетно-композиционном, так и на речевом. Смерть литературного кумира и вынужденное уединение вызвали серьезную рефлексию писателя и подвигли его на поиски новых художественных форм для выражения волнующих его современных общественных проблем. Длительное пребывание в деревне позволило Тургеневу внести существенные коррективы в изображение жизни провинции и помещичьего быта, в чем, безусловно, сказалось влияние гоголевской нравоописательной манеры, ссылки на художественное достоинство которой мы обнаруживаем в связи с упоминанием имени Гоголя в письмах Тургенева этого периода.

ЛИТЕРАТУРА

1. Гоголь Н.И. Полн. собр. соч. в 12 томах. Т.XII. – СПб., 1901. С.257.
2. Дружинин А.В. Собр. соч., т.VII, – СПб., 1865. С.347.
3. Тургенев И.С. Собр. соч., т.VI. – М.-Л., 1963. С. 612.
4. Переписка И.С. Тургенева в 2-х томах. Т.I. – М., 1986. C. 607.

О.В. Макаревич

ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ СКВОЗЬ ПРИЗМУ

КНИЖНОЙ «КУЛЬТУРЫ ПОВСЕДЕНЕВНОСТИ»

(НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА-ХРОНИКИ Н.С. ЛЕСКОВА «ЗАХУДАЛЫЙ РОД»)

Художественное пространство литературного произведения многомерно и многопланово. Окружающий героя мир – это определенная семиотическая структура, система дополнительных мотивов и образов, обладающих смыслопорождающим эффектом и выражающих авторскую концепцию человека и мира. Биполярность является основной отличительной чертой организации пространства в романе-хронике Н.С. Лескова «Захудалый род»: в нем можно выделить два противостоящих друг другу центра – Петербург и провинцию, которые последовательно противопоставляются в произведении.

Противопоставление столицы и провинции в творчестве Н.С. Лескова осмыслялось неоднократно: оно исследуется в работах А.А. Горелова, В.Н. Гебель, И.В. Столяровой, Е.А. Макаровой, Н.Ю. Заварзина и др. Мы попытаемся рассмотреть эту проблему через понятие книжной «культуры повседневности» (1). Противопоставление культуры столицы и провинции может быть описано в рамках дихотомии «сакральное – профанное».

Характер веры является тем основанием, которое позволяет Лескову вывести два типа мировоззрения персонажей – столичный и провинциальный. Каждый герой романа-хроники так или иначе проходит «испытание верой», благодаря чему определяется искренность и, как следствие, истинность его веры. Концепт лесковской «праведной веры» здесь предстает в своих основополагающих чертах, из которых наиболее значимой оказывается действенная, созидающая сторона веры героя. Наиболее ярко противопоставление истинного и ложного благочестия прослеживается в диалогах княгини Протозановой и графини Хотетовой: «Надо бедным тяготы посбавить, а не гробы золотить и не башни строить, тогда скорее начнется Христово царствие» [1:109]. Отметим, что именно в речи княгини Протозановой встречаются постоянные реминисценции к религиозным, священным текстам. Хотя графиня Хотетова и кичится своей религиозностью, в ее словах ни разу не встречается сопоставление профанного и сакрального миров. Ее действия остаются фактами посюстороннего мира, в то время, как истинное благочестие «бабушки Варвары Никаноровны» постоянно сопровождается отсылками к текстам духовной литературы и строится по принципу imitatio, который лежит в основе житий святых. Как и святые, она выбирает для себя сознательный пример для подражания: для нее таким является, прежде всего, Дмитрий Ростовский, который также станет образцом imitatio для протопопа Савелия Туберозова в романе-хронике «Соборяне».

Сама княгиня, давая оценку духовенству, отмечает не только «лень и алчность», но и «неискусность в Писании», утверждая тем самым необходимость действенного знания духовной литературы. Рассказывая о детстве княгини и полученном ею воспитании, княжна В.Д.П. в своих «записках» отмечает, что «изучением же она знала, кажется, только Священное Писание да французский язык» [1:7]. Знакомство с фактами и событиями христианской истории постоянно демонстрирует речь княгини: она ссылается на житие Дмитрия Ростовского [1:109], житие Ульяны Ольшанской, Библию (Вторую Книгу Царств, Книгу Исход) и др. тексты. Особое отношение главной героини к книге подчеркнуто и в описании ее способа решать спорные вопросы: ««Владыка», при малейшем сомнении, сама бралась за Кормчую и, рассмотрев дело, решала его так, что оставалось только исполнять, потому что решение всегда было правильно» [1:56]. При этом отношение княгини к книге – это не слепое следование напечатанному или написанному слову, это именно стремление к его осмыслению, а ее справедливость основана на ее внутреннем чувстве праведного, подтверждение истинности которого она ищет в книге. Мотив мудрого отношения к слову, книге подтверждается и рассказываемой притчей о мудреце и ученом, «который сто книг выучил», но «истинной мудрости так и не познал и, услышав единственное обидное слово, «полез драться». Благодаря этой притче в повести возникает мотив «запоминания прочитанного». Важно не столько прочитать, сколько «помнить» книгу: «А Червев что выучил, все постоянно помнит» [1:145]. Представляется, что глагол «помнить» в подобных контекстах имеет не столько значение «не забывать», сколько «следовать», что подтверждается контекстом.

Круг провинциального чтения – это круг, прежде всего, христианской литературы. Чтение религиозных книг, по Лескову, – занятие, которому предаются только находясь в деревне, в имении, в ссылке. Вспомним князя Якова Львовича, который, оказавшись в Оренбургской ссылке, «весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности» [1:4].

При описании жизни в столице тема чтения книги вообще исчезает. Элементами культуры повседневности здесь становятся бал, живопись (написание портретов выпускниц О.А. Кипренским) и музыка. Музыка оказывается также средством самораскрытия героев и, как следствие, авторской оценки, прежде всего потому, что Лесков говорит о духовной музыке. Речь идет о византинизме и попытках привнести в церковную музыку восточные мотивы, упоминается также и Бортнянский, который, несомненно, был близок автору еще и тем, что в свои хоровые концерты привносил традиционные русские народные мелодии.

Через тему музыки в произведение вводится мотив «своей веры». В доме графини Хотетовой была своя домашняя церковь, для которой графом Функендорфом была создана собственная «Херувимская», «весьма недурно подделанная венским евреем»[1:151].

Нам представляется возможным сопоставление отношения графини Хотетовой как к вере, так и к искусству. Религия для нее важна не своими основными постулатами, а «свей верой», так же, как и в музыке ей важно не авторство музыкального сочинения, а то, что оно звучит в ее доме.

Провинцию и столицу связывает мотив переписывания книг, писем. Впервые в тексте хроники он появляется при описании Доримедонта Рогожина, называемого самим автором не иначе как Дон-Кихотом, который «умел быть не в тягость обителям, напротив, делался везде полезным человеком» [1:72] благодаря умениям, унаследованным от матери монастырки. Знания свои Дон-Кихот также получает из книг, которые «никто кроме него не читал», как отмечает княгиня Протозанова. Однако сам по себе мотив чтения книги оказывается связан только с героями, получающими положительную авторскую оценку. Переписывать письма Сперанского в особую тетрадь в Петербурге будет потом и сама княгиня.

С образом Дон-Кихота связывается также упоминание о русской истории, причем истории по большей части легендарной. Н.С. Лесков проводит параллель между сказанием о Ярле Торгнире из «Королевских саг» Снорри Стурлусона и женитьбой самого Дон-Кихота. Стоит заметить, что факт знакомства с этим произведением самого Дон-Кихота, мелкопоместного провинциального дворянина, является абсурдным, ибо сказание это на русский язык не переводилось в XIX веке. Сам Н.С. Лесков был с ним знаком, скорее всего, по трудам Ф. Буслаева. Алогизм этот оказывается значим для характеристики героя, который при всем своем внутреннем богатстве лишен какой бы то ни было силы воли и силы духа. Введение этого образа помогает Н.С. Лескову дать косвенную оценку и Дон-Кихоту, и княгине Протозановой. Он также избирает для себя образец imitatio, но, в отличие от княгини, ищет идеал в иноязычной культуре, кроме того, подражание этому образцу оказывается непоследовательным. Поэтому и сопоставление героев служит ироническому, сниженному восприятию образа Дон Кихота.

Мысль об «обмельчании» дворянства, которое ведет к его постепенному исчезновению, постоянно звучит в произведении. Рассказывая историю князя Якова Львовича, писатель отмечает, что умер он в «светлый день Христова Воскресенья», читая по возвращении домой «положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова». Скорее всего, этим замечанием Н.С. Лесков подчеркнул, что смерти в Христов день удостаиваются только истинно праведные люди. Не менее важным оказывается указание на то, что читал перед своей смертью князь, судя по всему, Апокалипсис, т.е. ту часть Нового Завета, которая посвящена Второму Пришествию Христа и концу света. Мысль эта, выраженная в начале хроники символически, будет воплощена самим развитием сюжета. Она прозвучит в записках рассказчицы – внучки княгини Протозановой, и самой княгиней Протозановой, и другими героями. Мысль об «обнищании» дворянских родов прозвучит и в диалоге Дон Кихота и Gigot, где она будет раскрываться через сопоставление знаменитых русских дворянских фамилий с фамилиями героев французских романов: «…Gigot называл ему не исторические лица, а спрашивал о вымышленных героях третьестепенных французских романов» [1:134].

Прямо эта мысль будет выражена уже на последних страницах книги, где Н.С. Лесков сравнит княгиню с графиней Козель: «И обе стали анализировать свою религию, но Козель оторвала от своей Библии и выбросила в ров Новый Завет, а бабушка это одно именно для себя только и выбрала и лишь это одно сохранила» [1:188]. Княгиня не только отказывается от своей мысли, но и отчаивается в любой возможности «найти гармонию в устройстве отношений моих детей с религией отцов и с условиями общественного быта» [1:186]. Сама героиня признает наступающую гибель, конец родовых помещичьих «гнезд». Не случайно в тексте произведения не появляется слово «провинция», а вместо него постоянно упоминаются слова «род» и «гнездо». Может сохраниться местность, люди, уклад жизни, но уходит в прошлое та сила самосознания и самоопределения, которая отличала русское поместное дворянство.

В романе-хронике «Захудалый род» основой для дворянского самоопределения Лесков делает факт обращения героя к религиозной книге, его стремление «помнить книгу», следуя ее заветам. Тема чтения книг представлена таким образом, что через нее возникает мысль о предстоящей гибели родовых дворянских гнезд. В конце рассказа перед нами появляется другой герой с книгой в руках – Червев. Этот герой чужд любого рода, любого «гнезда», но именно он подрывает своими высказываниями те основы, на которых строился этот микромир. Червев изображен как праведник, явлен почти как канонический святой, но, указывая бабушке на путь «недеятельного православия», он, по сути, становится причиной того, что «радость покинула Протозаново». И если жизнь в Протозанове до Червева была своеобразной моделью жизни по канонам Ветхого завета, потому что покоилась на следовании древней мудрости, то вместе с Новым Заветом, который оставляет себе княгиня, в окружающий ее мир входит и идея Апокалипсиса, гибели рода.

Пространства столицы и провинции в произведении также неоднородны: каждое из них имеет собственный центр и своеобразную периферию. Так, для пространства столицы художественно значимым центром является дом графини Хотетовой, для провинции же им окажется дом княгини Протозановой. Заметим, что антитеза столица-провинция реализуется не на уровне Петербург – уездный город, а именно на уровне Петербург – Протозаново, чем подчеркивается значимость и сила того микромира, который сама княгиня в тексте хроники назовет «родовыми гнездами» и мысль об обреченности которых станет лейтмотивом всего произведения.

ЛИТЕРАТУРА

1. Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 т. Т.6. – М., «Правда», 1989.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Оговоримся, что будем следовать принятому в современной науке понятию «культуры повседневности»: «В этом случае под «обыденной культурой» логично понимать ту сферу культурной жизни, которая связана с бытом и обыденным сознанием. Под «культурой повседневности» - весь объем культуры, актуализированной в человеческой жизнедеятельности сегодняшнего дня, здесь и сейчас». (Луков М.В.)

С.С. Николаичева

КАРТИНА ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЖИЗНИ

НА СТРАНИЦАХ ДНЕВНИКА «ОДНОГО МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА»

(НА МАТЕРИАЛЕ «ЗАПИСОК ОДНОГО МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА»

(1840 – 1841) А.И. ГЕРЦЕНА)

«Записки одного молодого человека» (1840-1841) завершают ранний период духовного развития А.И. Герцена и представляют собой переход от романтического восприятия действительности к реалистическому.

Чтобы создать свой неповторимый, индивидуальный стиль Герцен обращался к различным жанрам, композиционным приёмам, изобразительно-выразительным художественным средствам языка, способам и формам повествования, которые не только открыли специфические, широкие возможности для изображения духовного мира персонажей, но и породили множество споров, дискуссий в современном отечественном литературоведении. Наиболее проблемным среди них представляется вопрос о необходимости введения дневника молодого человека под названием «Патриархальные нравы города Малинова» в структуру «Записок», роли, характере и функциях дневниковых записей в данном произведении.

«Записки» состоят из трёх частей: «Ребячество», «Юность», «Годы странствования». Первые две написаны от первого лица и посвящены описанию детства и юности главного героя «Записок» – молодого человека, пылкого и восторженного юноши. Эти части носят автобиографический характер. К концу второй главы у автора «Записок», по всей видимости, появилось желание рассказать о российской провинциальной жизни на основе его опыта, полученного во время вятско-владимирской ссылки, поскольку под авторским вступлением к «Запискам» указано: «Владимир – на – Клязьме. Весной 183»8 [1:67].

Третья часть «Годы странствования» (название это звучит с иронией и напоминает «Годы учений и странствий Вильгельма Мейстера» Гёте) повествует о поездке и приезде молодого человека в некий город Малинов, где он оказывается в других жизненных условиях. Она открывается новым вступлением «от нашедшего тетрадь» и содержит рассказ в форме дневниковых записей под названием – «Патриархальные нравы города Малинова». Название настраивает на идиллию – повествование о мирном патриархальном быте, а получается противоположный эффект – скука, вязкость. Кроме того, в нём заключено авторское осознание важности символического образа города для критического описания российской жизни.

Одной из особенностей образа провинциального города зачастую является его безымянность или сокращённые названия (***ов в «Полиньке Сакс» Дружинина, город NN в «Мёртвых душах» Гоголя, город С. в рассказе Чехова «Ионыч» и другие). Но в данном случае мы имеем дело со значимым топонимом. Герцен заимствует название из повести В.И. Даля «Бедовик» и указывает на это в примечании: «Правдивость заставляет сказать, что до меня один путешественник был в Малинове и вывез оттуда экземпляр бесхвостой обезьяны, названной им по-латыни Bedovik. Она чуть не пропала между Петербургом и Москвой. (См. «Отечественные записки», 1839, т. III, отд. III, стр. 136 – 245, «Бедовик»)» [1:95]. Однако заимствуя название города – Малинов, писатель всё же не повторяет Даля, а наделяет город своими чертами – индивидуализирует его, делает единичным, уникальным, выделяет из ряда однородных: подобные названия встречаются у Островского, Салтыкова-Щедрина, Лескова – Калинов, Глупов, Старгород.

Такой приём создаёт иллюзию не географической, а бытийной реальности города Малинова. Так, например, в примечании к дневнику молодой человек пишет: «Отвергните ли вы город Малинов? Тщетно искал я в ваших вселенских путешествиях, в которых описан весь круг света, чего-нибудь о Малинове. Ясно, что Малинов лежит не в круге света, а в сторону от него (оттого там вечные сумерки)» [1:95]. Кроме этого, возможно, «растительная тема» в выдуманных названиях провинциальных городов подчёркивает характерное для нашей культуры представление о «природности», естественности провинции, противостоящей искусственной столичной цивилизации.

В дневнике молодого человека возникает новая тема – провинциальный город Малинов и новый образ молодого человека – обличителя малиновской жизни. Переход от личных записей к резко критическому рассказу о городе Малинове с помощью подставного «посредника», нашедшего тетради с записками молодого человека, достаточно легко объяснимо. О типичном российском городе того времени нельзя было сказать от «я» рассказчика первых двух частей, являвшегося автором «Записок», поэтому субъективный характер повествования объективировался, что давало возможность критически рисовать город Малинов как «изнанку» российской действительности той эпохи. Даже указывается, что (!) молодой человек делается просто «человек» и едет в город Малинов, худший город в мире, ибо ничего нельзя хуже представить для города, как совершенное несуществование его» [1:91]. Здесь же мы замечаем типичную герценовскую иронию, задачей которой было запутать цензуру: «Завиральные идеи начинают облетать, как жёлтые листья, в новой тетради «Записок» будто бы никаких уже нет идей, мыслей, чувств; от этого она дельнее, и видно, что молодой человек в ум вошёл» [1:91].

В повествовании о детстве и юности молодого человека вырисовывается одна из важных характерных черт – это описание быта (первое учение, общение дворянского мальчика с дворовыми людьми из народа, первая симпатия к девушке, дружба). Особого внимания заслуживает момент прощания молодого человека со своей юностью – временем благородных увлечений, платонизма, самопожертвований, пламенной любви к человечеству, беспредельной дружбы. Это явилось своеобразным преодолением романтического идеализма, не уживавшегося с реальной действительностью. Она раскрывается перед молодым человеком уже в «Годах странствования» и является переходом от восторженного романтического воодушевления юности к негодующему, критическому, реалистическому описанию жизни.

Впоследствии в «Письмах к будущему другу» (1864) Герцен писал: «Переведённый из Вятки во Владимир, я принялся описывать под именем Малинова вятское житьё-бытье. Сначала я писал весело, потом мне сделалось тяжело от собственного смеха, я задыхался от поднятой пыли и искал человеческого примирения с этим омутом пустоты, нечистоты, искал выхода хоть в отчаянии, но только разумном, сознательном…» [2:249]. Также слой за слоем «опускается» романтический занавес в «Записках» – молодого человека обступает убогая, пошлая провинциальная жизнь: «Утром Малинов на службе; в два часа Малинов ест очень много и очень жирно <…> После обеда Малинов почивает, а вечером играет в карты и сплетничает. Таким образом, жизнь наполнена, законопачена, и нет ни одной щёлки, куда бы прорезался луч восходящего солнца, в которую бы подул свежий, утренний ветер» [1:101].

В «Записках» нетрудно узнать факты ранней биографии самого автора, его детства и юности, ссыльных вятских лет, маскируемые внешне (название города, имена, фамилии), а также внутреннее настроение молодого человека, которое можно сопоставить с письмами Герцена из Вятки в 1835 – 1837 годах: «Что это за пошлость – провинциальная жизнь. Когда бог сжалится над этой толпой, которая столько же далека от человека, сколько от птицы? Истинно ужасно видеть, как мелочи, вздоры, сплетни поглощают всю жизнь и иногда существа, которые при иных обстоятельствах были бы людьми…» [2:250-251]. Молодой человек в этом отношении является носителем мыслей, идей, чувств Герцена, он жаждет деятельности, полной жизни и тяготится невозможностью её в реальных условиях. Даже записи в дневнике ведутся не регулярно, а с большими временными отрывами: «через неделю», «через две недели», «через месяц», «через полтора месяца», «на другой день», «через полгода» и т.д., что говорит о резком изменении внутреннего мира героя под влиянием малиновской жизни, его скуки, лени, нежелании что-либо делать, в том числе вести дневник.

В первых двух частях «Записок» лишь в незначительной мере чувствуются социальные отношения эпохи, жизнь семьи, провинциальный быт, в котором рос герой. Внимание рассказчика сосредоточено на внутреннем мире юноши, предоставленном самому себе. В третьей части (несмотря на то, что там мы встречаем дневник героя, и внимание должно быть сосредоточено главным образом на его духовном состоянии) вырисовывается образ молодого человека, протестующего против окружающей его действительности, страдающего от неё, что было только намечено в предыдущих частях. Подобное изменение главного героя повлекло за собой появление реалистичного образа города Малинова и подробное, детальное изображение картин провинциальной жизни.

Если дневник молодого человека, рисуя нравы города Малинова с его «уликами пошлой жизни», создавал вместе с тем и антитетический образ самого молодого человека как критика и обличителя малиновщины, то другой важный образ в третьей части – Трензинский – также антитеза Малинову, но в своём особом роде, весьма существенно отличном от идейно-психологических черт молодого человека. Здесь он – случайно оказавшийся в малиновских краях польско-русский дворянин, выигравший в казино у некоего русского князя имение под Малиновым и одиноко поселившийся в нём после каких-то событий в его личной жизни. С малиновцами он во вражде, как и они с ним: он не приглашает их к себе в гости, живёт замкнуто, «развратил» (по малиновским понятиям) своих крестьян – они живут хорошо, так как он благоустроил по-учёному, по агрономии своё имение, улучшил жизнь и условия труда крепостных. Трензинский в немалой мере примирился с обстоятельствами.

Трензинский и молодой человек выступают против Малинова и малиновцев, но в них нет единства, их разделяют глубокие противоречия. Горькая, усталая премудрость Трензинского тоже неприемлема для действенно-романтически настроенного молодого человека. Ведь он видел цель и смысл человеческого существования в том, чтобы стоять головою выше всех обстоятельств и их покорять, чтоб внутренний мир сделать независимым от наружного, чтоб был жив в человеке «гордый дух», непокоряющийся враждебной действительности. Этот молодой человек А.И. Герцена, начавший свою жизнь в «Записках», продолжит её в романе «Кто виноват?», а затем и в «Былом и думах». Позже Герцен писал о таких людях: «Они – крик боли, протест молодого человека, полного пылких желаний, который жаждет деятельности и видит себя в пропасти …» [2:251].

Подводя итог, можно сделать следующие выводы. Ведущую роль в произведении играет фигура молодого человека, его внутренний мир, но, безусловно, важен и образ молодого человека – обличителя малиновской жизни, с иронией описывающий в своём дневнике быт, нравы, традиции провинциального города Малинова. При этом дневниковые записи с характерной для них искренностью приоткрывают перед нами реальную, подлинную сторону провинциальной жизни – неприглядную изнанку российской действительности, которую за дворцовым лоском нередко пытались скрыть придворные писатели и поэты. В данном аспекте дневник использован Герценом в структуре своего произведения отнюдь не случайно и более чем уместно – с его помощью он не только наглядно изображает духовный мир вольнодумного молодого человека, угнетенного душной клеткой застывшей провинции, но и делает этот мир понятным и близким читателю, заставляя его задуматься как о собственной судьбе, так и о судьбах Отечества. Иными словами, дневник здесь служит цели деромантизации сознания читателя и, являясь инструментом реализма, позволяет ему пристальнее и смелее взглянуть в глаза неприглядной действительности для того, чтобы не только понять, но и изменить её на основе этого понимания.

ЛИТЕРАТУРА

1. Герцен А.И. Собрание сочинений в 8-ми томах, т.1. – М.: Изд-во «Правда», 1975. – 592 с.
2. Нович И.С. Молодой Герцен: страницы жизни и творчества. – М. : Сов. писатель, 1986. – 382 с.

Э.В. Седых

ГОРОД И ПРЕДМЕСТЬЕ

В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ У. МОРРИСА

У. Моррис родился в 1834 году в Элм Хаузе, Уолтемстоу. В 1840 году семья переехала в поместье Вудфорд Холл, располагавшееся недалеко от Эпин Форест. Здесь, в предместьях Лондона, сформировалась его любовь ко всему живому и неживому, оттачивалось умение видеть, чувствовать, понимать природу. Вудфорд Холл располагался около Темзы и включал в себя парковое пространство, которое отделялось от леса изгородью. В лесу обитали звери и птицы; на его просторах размещались непроходимые чащи, заросли граба и бука, бескрайние поляны и живописные луга. Другим моррисовским домом был Уотер Хауз с водоёмом, который и дал ему название – «Дом у воды». Водоём окружал небольшое пространство, образуя остров, который в своём первозданном диком виде, покрытый зарослями падуба, боярышника и каштана был для мальчика сказочным царством.

Обучаясь в Мальборо Колледже, располагавшемся в живописнейшей части Англии, Моррис изучал родной край, путешествуя по лесам, полям и горам, набираясь впечатлений для будущих произведений. В Эксетер Колледже он наслаждался красотой домов, дворцов, церквей, соборов, садов. В Оксфорде царила особая атмосфера, благоприятная для его духовного развития и творчества. За время пребывания в Эксетере Моррис изучил множество средневековых церквей в разных уголках Англии; он снимал брассы с рыцарских надгробий и наслаждался красотой диких пейзажей.

Переехав в Лондон, Моррис постоянно грезил о сельской жизни. После бракосочетания с Джейн Бёрден его захватила идея создания Дворца Искусств в предместьях Лондона. Ред Хауз был построен в сельской местности в Биксли Хиз, где располагались луг, фруктовый сад, холмы, рощицы, речушки. Сад, засаженный яблонями и вишнями, стал украшением общей композиции, в центре которой возвышался дом из красного кирпича, увенчанный крышей из красной черепицы. Моррис культивировал эстетику сада, в котором уживались природное и архитектурное начала.

В 1865 году Моррису пришлось переехать в Лондон, куда были переведены и художественные мастерские. Годы, проведённые в стенах города, не смогли подавить его страсть к природе. После нескольких лет жизни в урбанистическом Лондоне Моррис купил загородный дом Кельмскотт Мэнор. В 1881 году в Мёртон Эбби в графстве Сарри на месте шёлковой фабрики возникла моррисовская мастерская по окрашиванию тканей, которая располагались в живописной местности на берегу реки. Затем в предместья Лондона были переведены и другие мастерские, занимавшиеся выпуском витражей, ковров, вышивок, плитки, мебели, обоев, изделий из ткани.

Моррис на протяжении всей жизни оставался большим любителем сельских просторов. Сельская местность с её живописными пейзажами и старинными зданиями всегда больше привлекала Морриса, чем грязные и серые города, которые он воспринимал как места, где добро и зло, контрастируя друг другу, сливаются воедино. Именно на прекрасных просторах природного мира виделось ему желанное будущее человечества, а город с его архитектурой должен был стать органичной частью этого мира.

В литературных произведениях Моррис рисует яркие городские пейзажи и живописует первозданную природу. Но, если общение с невозделанной природой и её стихиями есть благо, источник духовного обогащения, дарующий веру в возможность душевной гармонии, то городские пейзажи (особенно, лондонские), не вызывают в его душе большого отклика.

Моррису импонировал архитектурный пейзаж, в том числе, готический. В его пейзажах дворцы превращаются в руины, исчезают с лица земли; острова преобразуются в сады, чащи, земли, «где царит ничто». В свою очередь, развалины замков, руины церквей, пустоши сменяются у него зелёным раздольем лугов и пашен, природным и архитектурным великолепием; природный и архитектурный ландшафты гармонично сосуществуют.

В природных пейзажах Моррис любил не только бескрайние голубые дали, холмистые равнины, заливные луга, усеянные цветами, рощи вязов и серебристые ивы на речном берегу, его восхищали и находящиеся в их контексте старинные здания. Он ценил их органическое единство с пейзажем, которое считал неотъемлемой чертой архитектуры будущего.

Идея слияния города и деревни в единое живописное пространство «город-сад» нашла выражение в его «Вестях Ниоткуда». Действие этого позднего romance протекает в графстве Эссекс в постцивилизованной Англии, где моррисовский «Лондон» превращается в средневековый город будущего, утопающий в лугах и садах, в котором чисто и красиво.

В литературных произведениях Моррис представляет природу как эмоционально-чувствительное живое существо. Его дикие пейзажи дышат северностью, в описаниях родных земель просматриваются Вудфорд Холл и Кельмскотт Мэнор. Его герои всегда «привязаны» к пейзажу – лесам, равнинам, горам, морским берегам, и это есть «ключ» к пониманию человека: приволье природы выражает у Морриса внутреннее «я» человека, его духовную свободу. В его произведениях также существуют и города, но, в отличие от природных ландшафтов, они служат внешней стороной, защитной оболочкой души. Лишь за пределами городов человек может познать своё истинное «я»; лишь в общении с природой и её составляющими, как считает писатель, можно открыть законы своей истинной сущности.

Экспозицией romances Морриса является не историческая Англия с замками и богато украшенными домами, а мир сказочного леса, являющийся природной реальностью и райской обителью. Волшебный лес создаёт живописный фон для всего повествования. Деревья воплощают кельтскую символику мудрости и силы, ассоциируются с библейским Древом Жизни и деревом Иггдразилл из северной мифологии, которое удерживало на корнях и ветвях Вселенную. Моррисовский лес олицетворяет не только могучую силу, которая защищает героев от внешнего зла, но и имплицирует безграничные возможности в возрождении личности. Из леса, ставшего для них земным раем, они выходят преображёнными личностями, воплощающими в себе естество цивильности, и возвращаются в город, чтобы просвещать, творить и дарить людям познанную ими радость бытия.

В литературных произведениях Морриса приоритет отдаётся предместью города, где властвует чистая, ничем не замутнённая реальность. Живописная сельская местность Англии является фоном для всех его творений. Сельские пейзажи Морриса раскрывают тесную связь человека с природой, олицетворяют сознательное бегство от воздействия города.

А.А. Тулякова

МИР РУССКОЙ УСАДЬБЫ

В РОМАНЕ Л.Н. ТОЛСТОГО «АННА КАРЕНИНА»

В литературной традиции описать мир усадьбы – значит воссоздать судьбы людей, семей, поколений, каждое из которых привносило что-то новое в культурное и хозяйственное развитие поместья. Судьба русской усадьбы неразрывно связана с судьбой ее обитателей, на что справедливо указывал Ю.М. Лотман, говоря, что «человек меняется, и, чтобы представить себе логику поступков литературного героя или людей прошлого <… > надо представлять себе, как они жили, какой мир их окружал…» [4]. Действительно, обращаясь к истории усадебного быта, в каждом из периодов его существования можно обнаружить время расцвета и упадка, застоя и развития русской усадьбы, характеризующие положение провинциального дворянства в целом. О значении усадьбы в жизни русского дворянства писал также С. Охлябинин, отмечая, как и Лотман, особую роль «европеизма» в формировании русской усадебной культуры [5].

Принципиально новый подход к усадьбе как показателю русского дворянского быта предложил Л.Н. Толстой [7]. В своих произведениях он уделял внимание не столько изображению многоликой жизни усадьбы, сколько подробно останавливался на представлении способов ведения усадебного хозяйства, через отношение к которым нередко раскрываются основополагающие черты характера того или иного героя. Показателен в этом отношении роман Толстого «Анна Каренина», картины деревенской жизни которого были по достоинству оценены не только русскими, но и зарубежными критиками. Так, известный итальянский критик Томазо Карлетти в своей книге «Современная Россия» признавал, что «ни в одной из современных европейских литератур, не исключая даже французской, нет столь блестящих страниц, могущих стать наравне с этими страницами Толстого, в которых он с таким увлечением прославляет и воспевает красоты природы и преимущества сельской жизни с ее мирным трудом, спокойным величием и мирными наслаждениями» [3]. Основанием для такого вывода, безусловно, послужило отражение деревенской жизни в судьбах героев романа. В их восприятии перед читателем предстает подлинная красота русской усадьбы, ее «душа», которая определила будущую судьбу каждого из персонажей.

Пожалуй, ни один из героев романа не раскрывается так многопланово и полно на фоне деревенской жизни, как Левин. Характерное для передового помещика того времени стремление к трудовой жизни находит свое воплощение не только в напряженных думах героя о переустройстве хозяйства, но и в изображении Толстым самой деятельности персонажа, явившейся движущей силой развития не только усадьбы, но и духовного мира Константина Левина. Поместье Левина – это не только пристанище надежд, мечтаний и планов, но и место, служащее прагматическим, насущным, хозяйственным целям. Толстой-художник показывает неразрывную связь труда помещика и трудовой деятельности его крестьян. Герой Толстого с отрадой и завистью наблюдает за Иваном Парменовым и его женой, работающими легко, задорно и ловко. Создавая образ Левина, Толстой показывает, что для этого «деревенского жителя» городская действительность представлялась «опутанной густой пеленой порока» [2]. Герой косит вместе с крестьянами, любуется скошенным лугом, впечатления от которого рождают радостное ощущение от выполненной работы. Крестьяне делят с ним хлеб и квас, они любят и уважают Левина за его простоту, трудолюбие и тягу к хозяйственности. В образе Левина Лев Толстой облекает в размышления литературного героя собственные поиски нравственного совершенствования, в процессе которых вопрос о взаимоотношениях с крестьянством был едва ли не определяющим для художника.

Константин Левин – герой, находящийся в постоянном движении. Внутренний мир Левина открыт новым впечатлениям, стремится к постижению тайны народной жизни, что, впрочем, не мешает развитию в сознании героя полемики с самим собой и с теми принципами, согласно которым живет и трудится русский крестьянин. Левин видит, что многие его хозяйственные инициативы чужды народу, противоположны его интересам, что, в конечном счете, и приводит героя к нравственному конфликту с самим собой. Эти противоречия в душе Левина явились непосредственным отражением мировоззрения самого Толстого, понимавшего неизбежность и закономерность противоречий, рождавших отчуждение дворянского и крестьянского сословий в пореформенной России. Это обусловило включение в роман многочисленных вставок публицистического характера, принимающих форму диалогов-споров между владельцами усадеб (Левиным, Свияжским и Михаилом Петровичем, Левиным и Облонским) по вопросам реформирования землепользования, способов ведения отраслей сельского хозяйства, найма рабочей силы, сбора урожая и т.д.

Погружаясь в насущные дела, Левин забывает душевные тревоги, связанные с отказом Кити. Привычная обстановка, теплота встречи с уже ставшими родными предметами и людьми накладывают запрет на развитие сердечной тоски Левина, поэтому так болезненно и неприятно для него встречать весточки прошлого, олицетворяемого в данном случае Облонским, приехавшим к нему на охоту. Изображая щеголеватого и любующегося собою в охотничьем снаряжении Стиву, Толстой, сам страстный охотник, придает этому описанию иронический оттенок: городской сибарит и бонвиван Облонский противопоставлен естественности и простоте Левина. Противопоставление Левина и Облонского – это, фактически, противопоставление усадебного быта городскому. Сибаритствующий Степан Аркадьевич служит антиподом деятельному и хозяйственному Левину, внутренняя жизнь которого стремится к гармонии с жизнью внешней. Что касается Стивы, то Толстой сосредоточен на изображении именно внешней красоты и гармонии его облика, которая не подтверждается реальной заботой о Долли и детях, вынужденных жить в разваливающемся доме. Автор замечает, что «Степан Аркадьевич <…>сделал распоряжения обо всем, по его понятию, нужном;...но он забыл много других необходимых вещей, недостаток которых потом измучили Дарью Александровну» [7].

Образ Дарьи Александровны, кроткой и малозаметной в обществе, в полной мере раскрывается на даче в Ергушово, куда она вместе с детьми переехала на лето. Во всем своем обаянии Долли предстает перед читателем именно на фоне усадьбы, в частности, в сцене купания детей. Истинное предназначение для нее «перебирать все эти пухленькие ножки, натягивая на них чулочки, брать в руки и окунать эти голенькие тельца и слышать то радостные, то испуганные визги; видеть эти задыхающиеся, с открытыми, испуганными и веселыми глазами лица, этих брызгающихся своих херувимчиков…» [7]. Здесь Долли – воплощение материнства в высшем смысле этого слова.

Другая, скрытая до времени ипостась характера Долли раскрывается читателю в тот момент, когда она приезжает в деревню к Анне. Ее радует и поражает красота Карениной, но тревожные мысли не дают ей покоя, так как Дарья Александровна видит, что Анна мало времени уделяет заботе о девочке: редко бывает в ее комнате и даже не знает, сколько зубов у дочери. Все это произвело неприятное впечатление на Долли и, признавая свое превосходство как матери, она хочет скорее уехать к своим детям, жизнь с которыми для нее, конечно же, дороже богатств и личного счастья. Так Толстой исподволь, психологически готовит читателя к надвигающейся трагедии Анны, опираясь на суждения о ней Долли, любящей Анну и испытывающей внутреннее недовольство новой Анной.

В разговорах Анны и Долли, которые происходят в имении Вронского, читатель постоянно ощущает превосходство Анны над робкой Долли, созерцающей окружающую ее роскошь. Каренина говорит о своем счастье жить в деревне с Вронским, Дарья Александровна видит красоту влюбленной женщины, но в ночном разговоре ей открывается правда о том, что благополучие Анны – лишь видимость. Долли не убеждают доводы Карениной, оправдывающие невозможность иметь детей после болезни, ее оставляет равнодушной обсуждение Анной своего положения, которое тревожит ее даже в деревне, обители спокойствия и отдыха. Трагедия Анны охватывает каждое движение ее души, она осознает свое несчастие и пытается, подобно Левину, заглушить боль деятельностью. Однако, с точки зрения Долли, это не может и не должно быть определяющим для женщины-матери. Так, живя в деревне, она много читает, занимается устройством больницы, являясь верной соратницей Вронского, что ценно для него. Но именно жизнь в деревне, без общества, в котором у каждого из них была своя роль и свое место, положили начало серьезной размолвке, наметившейся еще в Италии, недовольству друг другом, усилившемуся в связи с отъездом заскучавшего Вронского на выборы.

Участие в выборах для Вронского это не только новые впечатления, но и попытка наполнить пустоту сельского существования энергией деятельности. Толстой показывает, что Вронский, как и многие другие персонажи романа (Кознышев, Свияжский, Левин, Неведовский, Снетков и др.), был из тех, кто входил в число «мятущихся, хватающихся за новые идеи землепользования» [5]. Алексей Вронский вжился в эту роль столь же легко, как и в роль художника. Хозяйство крепнет в его руках, а состояние увеличивается. Он человек страсти, ему свойственна жажда деятельности, досель неизведанной и столь привлекательной, что герой не жалеет никаких средств для ее осуществления. Он обустраивает больницу, заказывает дорогую технику, коров из Швейцарии, выгодно обговаривает сделки, что также говорит о его предприимчивости и деловитости. Но и он не может избавиться от навязчивой мысли, что не оставит после себя наследников своей фамилии, что результаты его труда пропадут вместе с ним. Требуя развода, он не в состоянии понять всю тяжесть положения Анны, разрывающейся между материнской любовью к сыну и жертвенным чувством к Вронскому. Противоречия их отношений раздражают Анну, она одинока и непонята тем, кого любит. Вследствие этого каждый из героев сосредотачивается на своих несчастьях, приближаясь тем самым к трагическому финалу.

В этом плане важно противопоставление семейного счастья Кити, натурального, полного, что подчеркивает и сам Толстой, с тем чувством, которое испытывает Анна. Городская жительница, в деревне Кити проходит сложный путь обретения истинного смысла жизни, который теряет Каренина. Несмотря на то, что Анна искренне пыталась вникнуть в дела Вронского по имению, она так и не смогла стать настоящей хозяйкой усадьбы, в то время, как финал романа представляет нам Кити Левину как рачительную жену, мать и хозяйку, что впрочем, не мешает Толстому с легкой иронией относиться к ее хозяйственным распоряжениям. Всем ходом романа Толстой доказывает, что именно в деревне, а не в городе и не за границей, возможно для русского человека подлинное семейное счастье, представляющее собой ту жизнь, к которой сам писатель стремился всю жизнь.

Для Толстого усадьба – это не только поместье, но и центр духовности, сохраняющий целостность и гармоничность идиллического мировосприятия. Герои, прошедшие «испытание» русской усадьбой, обретают возможность счастливого существования, основанного на преемственности поколений в роду. Неспособность Анны и Вронского влиться в этот круговорот идиллической жизни и порождает раскол между героями, ведущий к неприятию и непониманию духовности, накопленной веками.

Когда мы приобщаемся к истории становления и развития русской усадьбы, то ощущаем «воскрешение усадебной темы» [1] в литературе, оказывающей немаловажное влияние на понимание усадебной культуры XIX века. Усадебное мировоззрение, исчерпывающе отраженное в литературной традиции, способствует широкому освоению глубинных форм, «связь которых с идеями, с интеллектуальным, нравственным, духовным развитием эпохи самоочевидна» [4].

ЛИТЕРАТУРА

1. Богданова О.А. Место Ф.М. Достоевского в «усадебном тексте» русской литературы XIX – начала XX века. Социокультурный аспект / Универсалии русской литературы.2 / Воронежский государственный университет. – Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2010. С.296-305.
2. Евангулова О.С. Художественная «вселенная» русской усадьбы. – М., 2003.
3. Карлетти Томазо. Современная Россия. Очерки. – СПб, 1895.
4. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). – СПб., 1994.
5. Охлябинин С. Повседневная жизнь русской усадьбы XIX века. – М., 2006.
6. Поповкин А.И. Герои романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина». – Тула, 1955.
7. Толстой Л.Н. Собрание сочинений. В 12 т. – М., 1987. Т. 7-8.
8. Успенский И.Н. Толстой Л.Н. «Анна Каренина». – М., 1954.

С.В. Федорова

МАРИЙСКИЙ КРАЙ В ТВОРЧЕСТВЕ В.Г. КОРОЛЕНКО

Творчество Владимира Галактионовича Короленко занимает особое место в историко-литературном процессе конца XIX – начала XX веков. Писатель-демократ заслуженно воспринимался многими как «голос общественной совести», поднимающий в своих произведениях острейшие проблемы современности. В этой связи несомненный интерес представляет исследование того, как в прозе В.Г. Короленко отразилась жизнь марийского края, особенно его ветлужской стороны, которую писатель внимательно и заинтересованно изучал во время своей журналистской деятельности в Нижнем Новгороде (1885-1896 гг.).

В научной литературе неоднократно затрагивалась тема пребывания в наших краях В.Г. Короленко и отражения этого в его произведениях. Прежде всего, следует назвать работы К.К. Васина: «Страницы дружбы» (1959), «Живой камень» (1970), принадлежащие его перу главы «Короленковские места» в путеводителе «По памятным местам» (1968) и «Писатели о Козьмодемьянске» в путеводителе «Козьмодемьянск» (1986). В то же время, эти работы носят ярко выраженный краеведческий характер, особенности же художественных способов и приемов изображения писателем марийского края оказывается за рамками исследования.

В.Г. Короленко неоднократно путешествовал как по реке Ветлуге (на небольших пароходиках), так и по ее лесным берегам, приветлужским селениям (пешком). Одно из таких путешествий – 1890 года – нашло свое подробное отражение в очерке «В пустынных местах».

Очерк проникнут огромной любовью к природе Приветлужья, скромную и неброскую красоту которой стремится передать автор: «…милая красавица Ветлуга с ее кудрявыми берегами… Меня всегда тянет на уездные тракты и проселки, по которым так привольно, так мягко идти с котомочкой за спиной или к мелким речкам с их тихой красой, с их лесами и неожиданностями» [6:120]. Эту свою любовь писатель сумел передать дочерям, с которыми в 1905 году совершил путешествие на озеро Светлояр. В своих воспоминаниях Софья Владимировна пишет: «Высадившись в Козьмодемьянске, мы пошли лесными дорогами к Свтлояру. <…> В моем воспоминании сохранились широкие просторы Волги, с ее покоем и близкой, знакомой красотой, долгие дороги лесами, такими густыми, что при взгляде в чащу виден был только мрак, лесные поляны с пестрыми цветами и земляникой…» [8:149]. Но в гораздо большей степени, чем красота заволжских и ветлужских земель, В.Г. Короленко интересовала жизнь простого народа, населяющего эти земли.

Жанр путевых заметок, к которым принадлежит очерк «В пустынных местах», подразумевает существенную роль описательности, некой «отстраненности» авторской позиции. Мастерство Короленко-публициста состоит в такой особенности его путевых зарисовок, как серьезный социально-политический подтекст, казалось бы, простых «бытовых картинок». Фиксируя свои впечатления от путешествия по Волге и Ветлуге, писатель рядом точных деталей, точно выбранной интонацией, символическими образами поднимал острые общественные проблемы. В полной мере это относится к интересующей нас теме.

Очерк открывается описанием Козьмодемьянска: «Козьмодемьянская лесная ярмарка кончалась вяло. Звенья плотов тянулись вдоль берега, у песков и под горами. И всюду стояла необычная тишина. <…> Мы спокойно отправляемся в город, раскинувшийся довольно широко, неоживленный и тихий. Лавки открыты, покупателей не видно» [6:117-118]. Такой же тишиной, даже вялостью, захолустьем веет и от карандашного рисунка писателя, запечатлевшего приволжский городок. Ощущение провинциальной патриархальности усиливается благодаря вводу в повествование эпизодов покупки билетов на пароходик «Любимчик» и выяснения времени отправления. Вымышленное писателем (как это он сам отмечает в примечании к очерку) уменьшительно-ласкательное название парохода закономерно вызывает у читателя ассоциации с чем-то домашним, уютным. Таким же простодушным, как и его пароход, предстает и хозяин «Любимчика» – «черненький мужчина в белом пинжаке» [6:118] Никандр Иваныч. Эпитет, которым наделен Никандр Иваныч, также содержит уменьшительный суффикс, что находит свою смысловую «рифму» в неожиданном и добровольном уменьшении хозяином цены на билет. В провинциальном городке, как показывает автор, время может растягиваться, замедлять свой ход. Обещанные матросом полчаса до отправки увеличиваются до четырех часов, а само отправление также перестает быть одномоментным действием: «У нас ведь не как у других, что дадут три свистка да и отчаливают. Мы еще после трех тревожные подаем, чтобы пассажиры сходились» [6:120]. Но В.Г. Короленко далек от какой-либо благостности в изображении козьмодемьянских нравов. Бегло очерченная картинка найма бурлаков на работу беспощадно отражает эксплуататорский характер отношения работодателей к простому народу.

Семен Лексеич, а Семен Лексеич, – говорит здоровенный парень в красной запыленной рубахе, стоящий в беспечной позе на мостике. – Что ж ты меня обошел? Ряди, что ли… Чем я тебе не работник?

Семен Алексеевич, юркий, подвижный, еще не отъевшийся мелкий подрядчик, оборачивается на зов, но тотчас же сплевывает…

– Даром не надо, – говорит он угрюмо. – Видали уж… Первый головорез по всему плесу, – говорит он, поворачиваясь доверчиво ко мне. – Всю артель подлец взбулгачит.

Бурлак смеется, скаля белые зубы, сверкающие на бронзовом, загорелом лице.

– Знаешь? – говорит он насмешливо. – Мы тоже знаем вашего брата. На пятак рублей ищете… [6:118-119].

Два персонажа соотнесены автором по принципу контраста. Детали портрета молодого бурлака («здоровенная» фигура, загорелое лицо, белые зубы), создающие эффект мощи, а подрядчик наделен уничижительным эпитетом «юркий». Противоположна и их манера речи: подрядчик говорит угрюмо, а бурлак смеется, его речь насыщена меткими образами. Авторское сочувствие, несомненно, на стороне рабочего человека, но специально не педалируется, а проявляется ненавязчиво.

Еще раз Козьмодемьянск будет упомянут в очерке в главе, посвященной разговорам палубных пассажиров, и предстанет в образе города-хищника, разоряющего и обманывающего человека труда. « <…> Семен, <…> грустно сидящий на скамье, свесив голову <…> Он гонял в Козьмодемьянск собственные плоты, которые рубил и сплачивал из половины с лесоторговцем. Ему не повезло. Плот из четырехсот бревен он продал по рублю за бревно; из-за этих двухсот рублей он работал всю зиму, вчетвером, на трех лошадях; теперь, расплатившись с рабочими-сплавщиками и отдав хозяину задаток, <…> возвращается домой ни с чем» [6:127]. Лесоторговый приволжский город выступает в данной части очерка в качестве образа-символа всей несправедливости современной российской действительности и является художественным антиподом образу озера Светлояр, воплощающему народную мечту. «Так вот мне и захотелось посетить эти тихие лесные пустыни, где над светлым озером дремлет мечта народа о взыскуемом, невидимом граде…» [6:121]. Движение пароходика «Любимчик» от Козьмодемьянска к Светлояру, по сути дела, отражает движение от несовершенной реальности к идеалу.

Не менее насыщен социальным смыслом и эпизод погрузки дров в марийской деревне Юркино. В.Г. Короленко с симпатией изображает марийских девушек, нанятых на эту работу: «При слабом освещении пароходных огней мелькают молодые, миловидные лица; голоса раздаются в полутьме мелодично и звонко» [6:129]. В «юркинском» эпизоде автор вновь использует прием контраста. Вынужденной бездеятельности рассчитывавших на заработок бурлаков и пьяному разгулу матросов противопоставлен тяжелый труд девушек: « <…> они принимаются таскать тяжелые носилки по крутой песчаной тропинке и узким дрожащим мосткам над водой <…> Пьяные озорники, пользуясь тем, что руки у девушек заняты, мешают им <…>» [6:130]. В тексте содержится достаточно ясный намек, на то, что женский труд обходится капитану парохода гораздо дешевле, но подобное стремление «хозяев жизни» к сиюминутной выгоде чревато будущими конфликтами. В.Г. Короленко несколько раз указывает на угрюмость бурлаков, готовую прорваться в откровенное и бессмысленное насилие, что впоследствии и происходит: на палубе парохода и на берегу начинается пьяная драка. Описывая безобразные пьяные потасовки, автор стремился донести до читателя важную социальную идею: корень многих общественных пороков в несправедливости экономических отношений.

В данном эпизоде В.Г. Короленко осторожно и тонко затрагивает еще одну острую проблему – различие культур. Рассказывая об юркинских девушках, писатель стремится с этнографической точностью передать особенности национального костюма: «Одеты они в расшитые пестрыми узорами короткие рубахи и белые штаны. Нога выше колена обернута черным сукном, перевязанным белыми оборками» [6:129]. Этот непривычный костюм для русской традиции женский костюм вызывает насмешки подвыпивших матросов: «Эй, не видали ли собачку: сама бела, лапки черны?» [6:129]. Писатель называет поведение матросов «беспечным и наглым озорством» [6:130]. Для публициста-демократа неприемлемо такое отношение к иной культуре, не забавную ситуацию, а зародыш будущей межнациональной неприязни видит он в этой сцене. Символическое значение приобретает в этой главе лейтмотивный образ приближающейся грозы: «Есть что-то раздражающее в этом чадящем над яром огне, в этих взвизгиваниях обижаемых девушек, в ворчании грома и в зарницах, смутно освещающих даль лесных вершин…» [6:130]. Воплотившееся в этом очерке зловещее предчувствие не обмануло писателя: через три года В.Г. Короленко вступит в открытый бой с более страшным проявлением ксенофобии, примет участие в знаменитом Мултанском деле.