«Федеральное агентство по образованию Ульяновский государственный университет Философия о знании и познании: актуальные проблемы ...»

В связи с этим встает вопрос о понимании таковых источников, как внутри самого религиозного мировоззрения, так и со стороны философии религии, изучающей (в том числе) и коммуникативное значение данных источников, то есть как возможна и насколько адекватна передача информации в данном случае. И для того, чтобы говорить об этом вопросе, нужно прежде рассмотреть, что обычно представляет собой источник как средство коммуникации. Обращаясь к древним источникам, можно видеть, что для них характерен символический способ передачи информации. Это является отчасти спецификой древнего мировоззрения вообще, а с другой стороны, обладает достаточной степенью универсальности. Символическому, образному, иносказательному способу передачи информации противостоит стремление к точности понятия, к выговоренности. Но у точности понятия существуют свои проблемы.

Стремление к точности понятий - это стремление отразить в них реальность окружающего мира. Точность - это, прежде всего, неизменное и определенное, пусть даже лишь на какой-то отдельно взятый момент. Точность - это ограничение, которое несовместимо с изменчивостью мира. Любая граница - это предел изменчивости, а точка - это место возникновения постоянства.

В свою очередь, если мы выводим понятие точности за пределы противопоставления реального-нереального, то неопределенность уже не является противостоящей пониманию. Ведь смысл понимания - это, прежде всего, защита от иллюзий, а не противостояние различных форм реального. Можно, конечно, противопоставить понимание хаосу, но понятие хаоса само может быть различно проинтерпретировано. Можно понять хаос как реальность, как принципиальную невозможность какого-либо упорядочения кроме иллюзорного, можно понять как противоречивые представления и можно понять как следствие неизвестности. В первом и третьем случае хаос будет соответствовать реальности и таким образом противопоставление хаоса пониманию будет противопоставлением реальности и понимания, а такая антитеза вряд ли будет поддержана в какой-либо пропорциональной концепции.

Поняв точность как следствие стремления к утверждению человеком своего "я", "своего мира", мы изменяем смысл точности, где точное уже не является традиционно-разумным средством взаимопонимания, а либо замкнутостью, либо внушением. Будучи пограничным элементом познания между постоянным и изменчивым, точность по своей природе не может не нарушить закона противоречия (а если таковое и имеет место, то это касается лишь гипотетических и закрытых в себе представлений, которые, в силу своей условности, ограничены от реакций на непосредственную реальность). Противоречивая же точность понятия не может сама по себе вести к пониманию. Если же речь идет о точности в рамках закрытых представлений, то к чему там понимание, ведь это - деятельность одной линии сознания при руководстве единого волевого усилия, то есть та же повторяющаяся волевая точка, о которой у нас шла речь, только питаемая иллюзией опоры на нечто реальное. Развенчивая представление о точности как условии правильности, истинности понятия, якобы необходимой для верного понимания, нужно отметить, что точность все-таки играет важную роль в понимании, только ошибочно интерпретируется как следствие ясности понятия, производимой точностью соответствия однозначному представлению, тогда как на самом деле ясность восприятия достигается силой внушения. Подтверждением этому отчасти служит восприятие символа, который обладает многозначностью, но, тем не менее, способен давать ясное понимание. Если же рассматривать отражение в символе изменчивого мира как результат создания необходимой предпосылки возникновения представлений, должно измениться и понимание роли точности, когда точность уже выражает не связь с реальностью, а может являться только вспомогательным элементом в познавательной деятельности. При чем остается вопрос: в какой мере оправдана эта вспомогательная роль и является ли требование точности столь абсолютной необходимостью рационального мышления? Точность в классической трактовке еще объясняется как необходимое условие взаимопонимания, однако при символическом характере нашего языка основная роль в понимании собеседника относится не к точности, а к догадке.

Если символической природе языка отводится незначительное место, то акцент в интерпретации точности ставится на точность объяснения со следующей отсюда тенденцией к абсолютизации выговоренности, а с другой стороны, в концепциях, где символика языка занимает одно из главных мест, основное внимание уделяется точности символа. Таким образом, чтобы определить роль точности в познании необходимо прежде разделить точность символа и точность объяснений, так как следствия из них различны. И роль символа более экзистенциальна, так как символ не мыслим без трактующего, чем символичнее речь, тем более она предполагает личное участие. В символе утверждается экзистенция, тогда как в точности объяснений более утверждается реакция на внешний мир. В сложившемся понимании речь идет, прежде всего, о точности объяснений. Самое обоснованное объяснение является ничем иным кроме набора фрагментов интуитивно заданных восприятий, связанных между собой лишь теми следствиями, которые замечены направленностью объясняющего сознания. Понятно, что объяснение тут далеко от своей исчерпанности, то есть является незаконченным. А если объяснение незакончено, то оно не состоялось, ведь объяснение по своей природе должно быть завершенным, так как определяется по степени достаточности. Достаточность же в исследованиях всегда условна, относительна, то есть, скорее, играет роль условия, рассматривающего сознание, а не решения вопросов. Сам критерий достаточности объяснения показывает незавершенный его характер, так как достаточность выражает ограничение процесса, а не его завершение. Ведь оно относится не к самому процессу, а к тому, что определяет его достаточность и, следовательно, может быть другим, то есть иметь другую достаточность и так далее. Поэтому, в универсальном объяснении не может быть завершения, а значит, оно не может состояться. Отсюда вопрос: зачем же ориентироваться по объясняющей стороне? Гораздо рациональнее тут будет руководствоваться принципом достаточности, а не принципом объясненности. Ведь при этом объяснение своим большим объемом может мешать восприятию, то есть, нарушая принцип достаточности не с меньшей, а с большей стороны. Поэтому можно сказать, что принцип достаточности - это принцип символического мышления.

Другая сторона коммуникативного значения символа раскрывается при обращении к феноменологической проблематике. По поводу той проблемы познания данности феноменального мира, которая проистекает из погрешности предзаданного познания, философия символа Кассирера и феноменология Гуссерля предлагают два противоположных решения.

В философии символических форм Э. Кассирера предлагается основное внимание уделить выстраиванию системы феноменов, где феномен значим не своим непосредственным значением, а своей вписанностью в определенную систему представлений.

«Любой отдельный феномен – буква, улавливаемая не ради нее самой и рассматриваемая не в связи с набором ее собственных чувственно данных составляющих или в связи со всей их совокупностью, но взгляд идет сквозь них к значению слова, к которому принадлежит буква, к смыслу предложения, в которое входит слово» [1].

Таким образом, получается, что философия символических форм Кассирера противостоит идее феноменологии Гуссерля, так как познание, согласно теории познания символических форм, должно быть направлено не на воздержание-«эпохе» от осмысленности, осознанности феномена, а именно на вписанность в осмысление и осознание феномена. Здесь мы имеем дело с двумя принципиально разными подходами к познанию феномена. И в познании религиозных источников возможны оба этих подхода. Один подход (философии символических форм) выражается в понимание религиозного источника через определенную традицию понимания. Не случайно в системе богословия существует такая дисциплина как история богословия, которая предназначена для освоения предшествующего опыта понимания источника. Другой подход (феноменология) выражается в стремлении к получению непосредственного впечатления от источника, и познание источника тут направлено, наоборот, на освобождение от детерминированности сознания предшествующим опытом, культурой. То есть вроде бы тут возникает вопрос: познание религиозного источника более адекватно через культурный опыт или непосредственно? Но это противопоставление только кажущееся, так как культурный опыт будет помехой познанию без непосредственности восприятия, а непосредственное восприятие без культурного опыта может вновь воспроизводить ошибки культуры. По-видимому, должны иметь место оба подхода, но при этом необходимо как-то определять их соразмерность.

Символика религиозных источников – это экзистенциально-культурный феномен и его понимание в философии религии происходит через данность культуры.

Существуют разные культуры, и развитие этих культур имеет свою логику различия и единства. Все эти культуры разные и эта разница объяснима развитием внутренних элементов в каждой культуре. То есть внутри культуры складываются элементы, которые как бы логично проистекают один из другого, создавая в конечном итоге культурное единство. Но различные отдельные культуры в то же время являются и составными частями мировой культуры. Некое межкультурное единство существует уже хотя бы потому, что возможен межкультурный диалог, межкультурная миграция, то есть межкультурное понимание, коммуникация.

Все это было бы невозможно, если бы за различными культурами не стояло бы некая единая основа. То есть логика развития той или иной культуры не обрывается рамками этой культуры, а неизбежно выходит за ее границы. Таким образом, возникает вопрос о том, как происходит развитие и образование оснований культуры вне рамок каких-то отдельных культур, то есть является ли культура (вне рамок отдельных культур) иррациональным стихийным феноменом, или и на этом уровне у культуры существует своя логика развития? Поскольку предположение об иррациональности культуры не дает нам ничего для ее понимания, и, следовательно, для понимания того, чем являются представления нашего сознания, так как тогда получается, что представления нашего сознания обусловлены иррациональностью (то есть рациональность нашего сознания – иррациональна, то есть у нас, вообще, нет никакой рациональности), то предположим наличие у культуры определенной логики развития. Для этого нужно представить культуру как некое общее сознание, имеющую в себе определенную логику развития, где сознание человека представляет современный этап этого развития. Разумеется, что под «общим сознанием» тут имеется в виду происхождение культуры из деятельности сознания людей. Но при этом культура имеет некоторую степень автономности от сознания человека, так как представляет собой результат деятельности не одного человека. С другой стороны культура антропоморфна, то есть выражена по образцу сознания человека.

И первое, что привлекает к себе, в вопросе о коммуникативно-познавательном значении символа в философии религии – это феномены экзистенциальной данности и это феномены данности религиозных источников, которые предстают перед нами как символы, требующие интерпретации. Феномены данности, взятые сами по себе, не содержат в себе их интерпретации в определенном направлении, а деятельность сознания, представления деятельности сознания – это именно интерпретация в определенной направленности. Откуда же берется эта направленность деятельности сознания, если в данности, которую мы предполагаем понять, в качестве основания направленной деятельности сознания, нет никакой направленности? Как то, в чем нет направленности, может выступать в качестве основания направленности? Люди ссылаются на опыт (на религиозный опыт), на данность (на религиозные источники) для обоснования выбора определенной направленности своего сознания, но ни в опыте, ни в данности - нет никакой направленности. То есть направленная деятельность сознания – это отличительное свойство сознания, исходящее из него самого. Отсюда проистекает феноменологический интерес к очищению сознания (к «эпохе») для коррекции посредством этого и чистоты понимания источников. Но при очищении сознания неизбежно теряется его предметность (предмет и способность познания), и лишь по мере вписанности в определенный контекст культуры сознание обретает предметность и способность познания.

На это можно было бы возразить, что феноменология Гуссерля предлагает вынести за «скобки» онтологические представления, оставив лишь то, что непосредственно предстоит сознанию. Однако непосредственная данность, предстающая сознанию в интерпретациях, насквозь пропитана вариантами онтологических представлений, где онтологические представления не являются чем-то сущностно отделенным, без чего они могли бы быть представлены. Представления непосредственной данности выражены через онтологические представления, и могут быть выражены только через онтологические представления, а потому вне онтологических представлений просто-напросто теряют свою представимость.

Например, интерпретация данности может доходить практически до полного воображения, то есть до полной фантазии. Но при этом она все равно остается интерпретацией. Так как никакое самое смелое воображение не может полностью оторваться от элементов данности, которые составляют основу содержания воображения. Воображение представляет собой лишь комбинирование элементов данности на этой основе, причем и даже само комбинирование не является полностью произвольным, а также основано на данности и воспроизводит какие-либо элементы комбинаций присутствующих в данности. Поэтому сложно провести разграничение между интерпретацией факта стремящегося к соответствию данности и интерпретацией факта, которая стремиться к свободному воображению, так сказать направлено в сторону от факта.

Но поскольку, как уже говорилось, воображение не может оторваться от фактической стороны данности, то можно говорить о том, что воображение не отрывается, а лишь выражает иное соответствие данности, то есть по существу то же самое, к чему стремиться та направленность интерпретации факта, которая направлена на поиск соответствия факту.

По существу, воображение и стремление к соответствию данному, соответствуют (в некоторой степени): воображение – рационализму (так как в рационализме идет речь о большей независимости сознания), а стремление к соответствию данному – эмпиризму (так как в эмпиризме идет речь о большей зависимости сознания от данного).

При этом и в том, в другом случае предлагается вариант приближения к непосредственной данности бытия, но и тот и другой вариант приводят к осознанию недостаточности восприятия данного в его непосредственности.

Таким образом, говоря о понимании символов религиозных источников в философии религии, необходимо отдавать отчет в том, что символ может отражать различные пласты данного, и таким образом у символа может быть множество верных и множество неверных интерпретаций. То есть неправомерно говорить об однозначном понимании религиозного источника, если он выражен посредством символов, образов. А.Ф. Лосев пишет: «Вся эта логика мифа, или символа, возможна только благодаря апофатическому моменту в предметной сущности слова. Чем более нагнетен этот момент в слове, тем оно более охватывает смысловых возможностей, оставаясь по структуре самым обыкновенным словом» [2]. Данность предстает символическом восприятии открытой познанию, то есть символ представляет собой выражение религиозной интуиции, а не выражение чего-то завершено-познанного. А из открытости религиозного символа, который представляет собой интуитивную направленность, следует развитие, то есть отрицание предыдущего и обретение нового. Отсюда следует, что религиозная вера нисколько не противостоит сомнению, напротив, религиозная вера невозможна без сомнения. Это в свою очередь это ведет к некоторой динамике понятий в философии религии, например, интерпретировать такое явление как фундаментализм проявлением веры или неверия? Если символы религиозных источников – это интуитивные направления движения, то насколько адекватно тогда понимание этих символов в фундаментализме и традиционализме, которые отрицают религиозное развитие, религиозное движение? То есть для философии религии рассмотрение значения коммуникативно-познавательного значения символов религиозных источников ведет к углублению понимания понятий и логики развития религиозного процессов, за счет того, что обнаруживается более широкое общее коммуникативное пространство и для прогрессивного богословия, и для философии.

Литература:

1. Кассирер Э. Философия символических форм. Т 3. М.; СПб.: Университетская книга, 2002. С. 151
2. Лосев А.Ф. Философия имени. // Из ранних произведений. М.: Изд-во «Правда», 1990. С. 89

А.Ю. Баранец

Корреляция элементов коммуникативной ситуации и реализации суггестивного эффекта убеждения

Под речевой суггестией обычно понимают (В.Е. Чернявская, Г.А Копнина, А.А. Романов) скрытое словесное воздействие, воспринимаемое адресатом без критической оценки, принимаемое на веру. Использование приемов суггестивного воздействия позволяет внушать человеку определенные эмоции, состояние, формировать его мировоззрение. Приемы речевой суггестии находят свое применение не только в художественных и библиотерапевтических текстах, с которыми традиционно связывают это понятие, но и в повседневной коммуникации.

Мы рассматривали элементы суггестивного эффекта убеждения на примерах текстов суггестивного характера – книг Аллена Кара «Легкий способ бросить курить» и «Easy way to stop smoking». Выбор книг обусловлен их высокой эффективностью – в 8 из 10 случаев после их прочтения люди бросали курить, а значит, суггестивные методики, использованные в них действительно эффективны. Одним из основных приемов суггестии является наличие лексических и синтаксических повторов. Это обусловлено тем, что повторы обладают программирующим эффектом. Повторение мысли сводит к минимуму ее критическое восприятие и способствует превращению мысли в действие.

Коммуниканты могут использовать эти приемы неосознанно, как наиболее эффективное средство для изменения личностных установок оппонента и создания новых. Актуальность нашей работы определяется отсутствием системного изучения суггестивного фонда языка в специфических условиях обыденной коммуникации. Предметом исследования является коммуникативная ситуация «критика» и суггестивный эффект убеждения. Цель нашей работы – выявить корелляцию элементов коммуникативной ситуации и реализации суггестивного эффекта убеждения.

Критика – это обсуждение, разбор чего-либо с целью выявить недостатки. Человек может не соглашаться с критикой в свой адрес, если у инициатора критики нет продуманной системы аргументации. Соответственно, инициатор критики должен обладать определенной силой воздействия, чтобы заставить оппонента проявить толерантность, а не критиковать в ответ. Таким образом, инициатор критики является суггестором, а адресат критики – адресатом суггестивного воздействия. Причем в ходе интерактивного взаимодействия оппоненты могут меняться ролями. Это является частью борьбы за лидерство в диалоге. Для того чтобы успешно осуществить суггестивное воздействие необходимо учитывать все параметры коммуникативной ситуации.

Любая коммуникативная ситуация характеризуется условиями функционирования иллокутивного типа, среди которых выделяют (Романов, Белоус, 2009) предварительные условия (ПУ), условия интенционального содержания (УИС), условия ожидаемого действия (УОД). ПУ дают основания говорящему запустить тот или иной коммуникативный сценарий и осуществлять суггестивное воздействие в рамках выбранного иллокутивного фрейма и заданных прагматических отношений. Суггестор в позиции инициатора критики для реализации воздействия использует привязку к конкретному положению дел, в котором реализует оппозицию «оппонент vs проппонент», репрезентируя себя как пострадавшего от действий оппонента: «Oh... Well, yeah. That's a good idea. That's a good idea, Joe, because he will never come back home now. He is my son. I only getto see him every three years because of you. Because of you» (The Proposal, 2009). Адресат критики, пытающийся занять лидерскую позицию, строит свое суггестивное воздействие, стараясь не затрагивать ситуации, послужившей причиной критики, он выбирает смежный с ней ситуативный аспект, позволяющий ему преподнести себя в выгодном свете, либо предполагающий кооперацию с оппонентом. В данном случае коммуникант задается целью сделать так, чтобы оппонент «забыл» о ПУ, его задача – перейти в другой сценарий, сменить акценты в разговоре.

УИС конкретизируют направленность суггестивных действий коммуниканта. Используя репликовый шаг сатисфактивным иллокутивным потенциалом, инициатор критики желает добиться того, чтобы действие, совершенное в прошлом больше не повторялось, демонстрируя свое негативное внутренне состояние. Адресат критики, претендующий на лидерскую позицию, склонен игнорировать выражение негативного состояния, при этом подчеркивая большую важность собственных мыслей и мнений:

«К2: Ну это по совместительству, а я только на то и нужна, чтобы готовить и котлеты крутить. (2-а)

К1: Ну, котлетки у тебя замечательные. (3)» (Поцелуй не для прессы, 2008)

УОД являются своеобразной «поддержкой» действий суггестора, так как чтобы противостоять воздействию адресат должен вступит в борьбу за лидерство в диалоге, нарушая экспектации, заданные иллокутивным фреймом.

Особенностью коммуникативной ситуации суггестивного характера является то, что экспликация локальной и темпоральной пресуппозиций служит для увеличения иллокутивной силы высказывания, но характер маркеров этих пресуппозиций таков, что суггестор стирает привязку к месту и времени конкретного речевого акта, а создает собственное пространственно-временное измерение, что позволяет ему изменять представление о действиях, послуживших причиной критики, в сознании адресата: «Пацан шлендрается не знамо где (ЛП), а они в ус не дуют!» (Ликвидация, 2007), «I personally managed to save a million dollars over 30 years (ТП), getting clients 10 times that» (Erin Brockovich, 2000)

Успешность реализации суггестивного эффекта убеждения зависит также и от того, как умело суггестор использует ролевые исполнения, предписанные коммуникативной ситуацией. Инициатор критики, изначально получающий позицию лидера, а значит возможность контроля над процессом диалогической интеракции, строит свое воздействие так, чтобы удерживать оппонента в заданном коммуникативном сценарии и последовательно вести его к заданному сценарием результату – проявлению толерантности. Ведомый же, или адресат может либо подчиниться, либо вступить в борьбу за лидерство, и чтобы преуспеть в этом, ему необходимо вывести оппонента из конфликтного сценария, например в сценарий директива:

К2: I didn't ask for this! This is... Bernard... I have made my peace with what's happening to me. (4-а)

К1: Well, I haven't. I can't just do nothing, Rose. That's not me. That's not who I am. I have to try. Will you try, Rose? (5) (Lost, 2006)

Коммуникативные экспектации - представления о том, на что коммуникант имеет право, согласно своему социальному статусу (Романов, Ходырев, 2001). Коммуникативные экспектации служат поддержкой суггестору с более высоким статусом в лидерской позиции, а для коммуниканта более низкого статуса это большая преграда в борьбе за лидерство, потому чтобы достичь успеха он стирает границы неравноположенности, не привлекая внимания к статусности и создавая к себе кодекс доверия:

Пр. П: К1>К2, К1 – директор клиники, начальница К2; К2 – врач, подчиненный К1, ЛП: офис К1, ТП: утро, СП: К2 получил разрешение провести операцию, обманув при этом другого доктора.

К1: Fraud was the only way? There is a reason that we have these guidelines. (4)

К2: I know. To save lives. Specifically, doctors' lives. And not just their lives, but their lifestyles. Wouldn't want to operate on anyone really sick. They might die and spoil our stats. (4-а)

К1: Bergin has a right to know what he is operating on. (5)

К2: True. I got all focused on her right to live and forgot. (5-а) (House M.D., 2009)

Наиболее ярко вариативность воздействующей силы проявляется в иллокутивной доминанте высказывания. Воздействующий эффект формируется за счет того, что суггестор производит оценку совместной деятельности в рамках тематического пространства. Возможны следующие отношения оценки: наличие положительного, отсутствие положительного, наличие отрицательного, отсутствие отрицательного. В случае если суггестор является инициатором диалогического взаимодействия с тематическим маркером «критика» иллокутивная доминанта характеризуется отсутствием положительного признака. Это позволяет суггестору осуществлять переоценку положения дел в набор отрицательных признаков. Так высказывание «How do I know you didn’t try to flush our entire fucking family down the toilet?» (Revolutionary road, 2009) показывает следующую логическую выводимость его целевого назначения «There is a good chance that you tried to make an abortion». В том случае если, суггестор в позиции адресата ведет борьбу за лидерство в диалоге, то иллокутивная доминанта характеризуется наличием положительных признаков. Это позволяет суггестору в своих интересах изменить конфликтную направленность сценария, направить его в конструктивное русло, вынуждая оппонента проявить толерантность. Высказывание «We’ ll figure it out. I admit, I don’t know shit, but I know the difference between right and wrong» (Erin Brockovich, 2001) логически интерпретируется как «We can do it. I am reliable», что укрепляет кодекс доверия между оппонентами и позволяет им выйти из конфликтной ситуации.

Одним из условий реализации суггестивного эффекта является контроль над информационным полем. Восприятие информации адресатом зависит от того, каким образом суггестор подает ее. Чтобы получить лидерскую позицию важно владеть стратегиями и тактиками суггестивного воздействия. Наиболее часто используются метод потенцирования (20,5%), метод «извлечения выводов» (14,3%), и тактика саморепрезентации (18%). Метод извлечения выводов основан на точной аргументации, которая постепенно, шаг за шагом, посредством частичных выводов приводит инициатора риторического воздействия к желаемому выводу. Он позволяет опровергать ошибочные выводы оппонента, заменять их собственными суждениями. Метод потенцирования заключается в том, что в соответствии со своими интересами суггестор смещает акцент в речевом произведении, выдвигая на первый план то, что его устраивает. Это позволяет ему расставлять нужные акценты, изменяя картину мира адресата. Данная тактика представлена фразами, выражающими апелляцию к чувствам адресата, при этом несущие в себе «житейские истины», которые общепризнано верны. Тактика самопрезентации заключается в представлении суггестором себя в выгодном свете. Применение этой тактики выполняет важную функцию – создание кодекса доверия. Так как оппонент – критикующий – создает негативный образ суггестора, то, чтобы захватить лидерскую позицию в диалоге ему важно создать полярно противоположный положительный образ и закрепить его в сознании оппонента. Для этого суггестор может подчеркивать свои положительные личностные качества, может апеллировать к своему социальному статусу (что особенно эффективно, если суггестор имеет доминирующую позицию), может указывать на свою значимость и значимость собственных действий. Таким образом суггестор модифицирует восприятие оппонента, завоевывая его доверие, и перехватывая инициативу в диалоге. Варьирование тактик в 80% случаев обеспечивает успех суггестивного воздействия, так как оппонент вынужден на каждый новый тактический ход находить противодействующую тактику, которая бы обеспечила сохранение лидерской позиции. Кроме того, разнообразие тактических ходов позволяет суггестору представлять ситуацию с разных сторон, что также способствует изменению картины мира оппонента.

Поло-ролевые особенности коммуникантов также оказывают влияние на репрезентацию суггестивного эффекта убеждения.

Наибольший интерес с нашей точки зрения представляют конфликты с тематическим маркером «критика» между мужчиной и женщиной. Отметим интересный факт – инициатором 85% конфликтов является женщина, но при этом в 47% случаев мужчина перехватывает инициативу в диалоге и становится суггестором, принуждая женщину проявить толерантность. Рассмотрим применение данных тактик в комплексе с поло-ролевыми особенностями коммуникантов:

Пр.П: К1=К2, К1 – муж, К2 – жена, ЛП: дом, ТП: утро, СП: муж уничтожил вещественные доказательства, которые могли бы помочь их сыну.

К1: Just like you took care of the evidence. (5)

К2: That’s right. You never even had to dirty your precious hands. (5-а) – имплицитно тактика саморепрезентации

К1: Trim a little, add a little here. How could I forget how clever you are at making things? (6)

К2: One of us had to do something and fast. (6-а) – метод потенцирования, имплицитно тактика саморепрезентации

К1: Do you think you’ve made it easier on him now? Do you see…Do you not see that you have tied his hands? Now he has you to defend as well as himself. (7)

К2: What do you want? What? That he should pay with the next 20 years, 30 years of his life… For one mistake, for one moment? That he should come out of prison a middle-aged man? Who does that benefit? Who? Oh, love. Sooner or later somebody’s gonna have to be forgiven – him for what he did, or us because we did nothing when we had a chance to save him. Wouldn’t you rather forgive him? Hey…Jude. (ИД) (8) – метод извлечения выводов

К2: Yeah… (8-а) (Before and After, 2000)

Изначально находясь в позиции адресата воздействия, К2 захватывает лидерство в диалоге и становится суггестором. Причем, К2 применяет метод потенцирования, но видя, что он неэффективен, а только вызывает еще большую критику, переходит к активным защитным действиям. При этом ИС>ИП, что достигается за счет применения ряда суггестивных приемов. К2 задает вопросы и сам же дает на них ответы, не позволяя оппоненту делать ответных действий, что затянуло бы конфликт. Вопросы, за счет повторения вопросительного слова по сути повторяются по два раза, что увеличивает суггестивную силу высказывания: «What do you want? What? »; «Who does that benefit? Who? ». Кроме того, предложения, содержащие иллокутивную доминанту, построены с использованием синтаксического приема анафоры: «That he should pay with the next 20 years, 30 years of his life… For one mistake, for one moment? That he should come out of prison a middle-aged man?» Большое значение имеют обращения к оппоненту, в данном случае К2 использует обращение по имени «Hey, Jude» и факультативное именование «Oh, love». Именно факультативное именование обладает суггестивным потенциалом, так как содержит в себе информацию об отношениях между оппонентами, апеллирует к эмоциям и чувствам адресата. Анализ эмпирического материала показал, что если мужчина является критикующим, то женщина проявляет толерантность при любых прагматических отношениях, очевидно, потому, что порог внушаемости у женщин ниже, и им сложно противостоять суггестивному воздействию со стороны мужчины. Поэтому женщина может заставить мужчину проявить толерантность, только если изначально исполняет роль лидера коммуникации в дискурсе. Таким образом, мужчины являются более успешными суггесторами, чем женщины.

В коммуникативной ситуации критика коммуниканты могут использовать суггестивное воздействие с целью изменения установок оппонента. Успех суггестивного воздействия возможен при наличии контроля за информационным полем со сторон суггестора, для чего необходимо учитывать все параметры коммуникативной ситуации: в зависимости от ролевых отношений, заданными предварительными условиями использовать различные тактические ходы, использовать референт коммуникативной ситуации, интерпретируя его в свою пользу с помощью синтаксических и лексических средств воздействия, принимать во внимание поло-ролевые характеристики оппоненты в зависимости от этого варьировать степень воздействия. Кодекс доверия обеспечивает некритичное восприятие информации, а значит, успех суггестивного воздействия.

Литература:

1. Романов А.А., Белоус Н.А. Основы дискурса/ А.А. Романов, Н.А. Белоус. – Ульяновск: УлГУ, 2009. – 290 с.
2. Романов А.А., Ходырев А.А. Управленческая риторика/ А.А. Романов, А.А. Ходырев. – М.: Лилия, 2001. – 216 с.
3. Fletcher A. The Proposal. - California: «Walt Disney Company», 2009
4. Жулина О. Поцелуй не для прессы – Москва: “ООО “Продюсерская компания Анатолия Воропаева”, 2008
5. Урсуляк С. Ликвидация – Москва-Одесса: «Синема Трейд», 2007
6. Soderberg S. Erin Brockovich. – California: «Columbia Pictures», 2000
7. Abrams J.J. Lost. – NY – Hawaii: «ABC Films», 2000
8. Shore D. House MD - California: «FOX», 2004
9. Mendes S. Revolutionary Road. - California: «Columbia Pictures», 2008
10. Schroeder B. Before and After – California: «Walt Disney Studios Distribution», 1996

Раздел 4.

Методологические формы знания и деятельность в науке и философии

А.М. Дорожкин

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ФИЛОСОФИЯ ЦЕННОСТНЫМ ОСНОВАНИЕМ

РАЗВИТИЯ НАУКИ?

Этот вопрос отнюдь не нов и в специальной литературе имеется целый ряд его решений, - как правило, - положительных. Обращаться же к нему вновь сегодня заставляет то обстоятельство, что философия науки из специальной отрасли философского знания превратилась в учебную дисциплину. А точнее сказать, - философия науки приобрела новую для себя функцию. Это означает, что система аргументов, используемая при обсуждении вопроса обозначенного в заглавии данной работы, и вполне достаточная для специалистов, на новом уровне, то есть в аспирантской аудитории, может быть и неподходящей. Тем более что аспирантская аудитория отнюдь не полностью состоит из аспирантов философских кафедр. Система аргументов, обязательно вместе с обсуждением этой темы должны быть поняты и приняты этой новой, весьма обширной, весьма разнообразной и иногда скептически настроенной к философии, аудитории.

Обсуждая этот вопрос с учетом вышеотмеченного, необходимо учитывать целый ряд особенностей. Первой из них состоит в том, что наука сегодня не имеет однозначного определения. Мы имеем в виду не только, - а скорее, - не столько деление ее по направлениям исследования: естественнонаучное, гуманитарное, социальное, техническое и математическое. Наука, вне зависимости от такого деления существует сегодня через три своих проявления; если можно так выразиться, существует в трех «ипостасях», - наука как система знания, наука как специфическая форма деятельности и наука как социальный институт. Легко догадаться, что основаниями существования и функционирования этих «ипостасей» науки могут выступать весьма различные феномены. И пусть даже это будут философские феномены, они все равно будут отличаться значительно: слишком уж заметна разница в названных проявлениях науки. Короче говоря, этот аспект вопроса об основаниях науки не прост и нуждается в обсуждении.

Но даже если мы преодолеем все проблемы, возникшие при таком обсуждении, нам предстоит еще преодолеть следующее затруднение. Дело в том, что значительно отличаются основные подходы к вопросу о взаимоотношении философии и науки, даже если мы абстрагируемся от проблем структуры и форм восприятия научного знания. Отмечаются четыре наиболее выраженные концепции такого взаимоотношения: трансценденталистская, позитивистская, антиинтеракционистская и диалектическая. Первая из этих концепций основана на отношении явной субординации между философией и наукой, где верхнее положение занимает философия. И по происхождению и по «назначению» и по сущностному содержанию, философия доминирует над наукой во всех отношениях. Наиболее типичным представителем такой точки зрения является Гегель. При этом, как легко догадаться, вопрос о философии как основании науки не стоит: его положительное решение подразумевается само собой. Вторая точка зрения, - позитивистская также не предполагает глубокого обсуждения роли философии как основания науки. Отношения между философией и наукой в рамках этого направления можно уподобить отношению между взрослыми детьми и престарелыми родителями. Взрослые дети уже давно научились жить самостоятельно и любые попытки родителей поучать их воспринимаются, кстати, вполне справедливо, как старческое брюзжание, неспособное оценить правильно сменившиеся обстоятельства жизни. Конечно, наука, благодарна, как благодарны и дети родителям, за происхождение и сохранение от различных бед в период становления, но в настоящих условиях философия ничего положительного науке дать не может. А основанием ее можно считать лишь в смысле происхождения, да и то весьма условно. Третья из названных концепций взаимоотношения философии и науки также не склонна к допущению философии в основы науки. Этой точки зрения придерживаются, в основном экзистенциалисты, а сводится она к заключению о принципиально разных путях развития философии и науки, хотя бы потому, что наука есть знание о внешнем, природном, а философия – знание о внутреннем мире, знание о душе. Вследствие этого и методы исследования принципиально отличны в этих различных направлениях осознания реальности. Более того, как хорошо известно, экзистенциализм, по крайней мере для философии, не допускает и возможности осознания реальности, но лишь ее, так сказать, прочувствования. Наконец, четвертая позиция, - диалектическая, предполагает тесное взаимоотношение философии и науки, в том числе и таких отношений, когда философия является основанием. А поскольку спектр возможных взаимоотношений между философией и наукой в рамках данной концепции весьма широк, философия может выступать основанием для науки и в содержательном и в методологическом и в историческом и других смыслах. Однако, диалектическая концепция, точнее - ее представители, - довольно длительное время занимались, по преимуществу лишь критикой альтернативных концепций. Справедливо критикуя позитивистскую и антиинтеракционистскую (в меньшей степени транценденталистскую) точки зрения на взаимоотношение философии и науки, диалектическая концепция ограничивалась лишь общими заявлениями о том, что философия и наука всегда шли «бок о бок» в историческом развитии, всегда содержательно и методологически друг друга поддерживали, и т.д. и т.п. Однако, развернутых содержательных концепций развития научного знания, в которых философия выступала бы в качестве его основания, диалектическая точка зрения так и не создала. На сегодняшний день мы имеем ряд позитивистских концепций развития науки, кое-что предложила французская эпистемологическая школа, довольно неопределенные пока высказывания по этому поводу выдала эволюционная эпистемология. Но все эти направления не придерживаются диалектических позиций в вопросе о взаимоотношении философии и науки, поэтому вопрос о возможности понимания философии как основания науки не разрешают.

Допустим, однако, что нам удалось успешно разрешить вопрос о взаимоотношении философии и науки и мы сумели среди отмеченных и обойденных вниманием вариантов, выбрать устраивающую нас, по определенным соображениям, форму такого взаимоотношения. Наша задача, однако, не может при этом считаться успешно разрешенной, потому что нам необходимо найти не просто любую форму взаимоотношения, но такую, в которой философия выступала бы действенным основанием науки. При этом нужно еще иметь в виду, что сама идея основания науки нуждается в дополнительном обсуждении. Основания нужны для того, чтобы определенную систему, в данном случае систему науки, сделать устойчивой. Но в зависимости от того, какова структура этой системы, можно и даже нужно приводить разные основания. Например, если система самодостаточна, то есть способна к устойчивому существованию без каких-либо внешних факторов, необходимо искать внутренние основания. В отношении науки именно такое полагал справедливым А. Койре, выдвигая идею интернализма. В таком случае, философия может выступать как основание науки только тогда, когда сама будет пониматься как одно из направлений науки. А если с таким пониманием места философии в системе знаний не соглашаться, тогда необходимо принять положение о том, что наука сама по себе не обладает способностью к устойчивому состоянию и развитию. Два последних высказывания весьма ответственны, но что поделать, - они логически вытекают из проведенных рассуждений. Впрочем, в пользу одного из них свидетельствует, в определенной мере, вторая теорема Геделя – обосновать систему средствами этой же системы невозможно. Поэтому можно, с определенной долей вероятности, принять положение о необходимости внешних оснований для развития науки. Но будет ли таким внешним основанием философия? - на этот вопрос ответа мы еще не получили.

О том, что является основаниями науки, можно что-то сказать, если знать, как развивается наука, какова структура ее развития. Поясним, что мы имеем в виду с помощью аллегорий. Развитие науки можно уподобить строящемуся зданию. В этом случае основанием должен выступать фундамент. Это могут быть внешние по отношению к науке положения (в том числе и философские), на которые можно было бы опираться как на абсолютно неизменные истины. Именно такие истины в свое время предложили Ф. Бэкон и Р. Декарт. Чрезвычайно важно отметить при этом два обстоятельства: первое - такие основания сами не нуждаются в основаниях, потому что и линия эмпиризма и линия рационализма полагали что их истины - самоочевидны. И второе, - выстроенные на таких основаниях научные положения, как первый ряд кирпичей, положенных на фундамент, становятся основаниями для дальнейшего ряда научных положений. С точки зрения общеизвестных правил дискуссии это не очень хорошо, потому что стоит разрушить единственные основания целой системы положений, как разрушается вся эта система. Гораздо лучше было бы иметь не единственное, а несколько логически не связанных друг с другом оснований, потому что при утрате одного из них мы теряем лишь ту часть системы, которая была непосредственно связана с этим основанием.

Такому желанию частично соответствует другая модель развития науки, аллегория которой - ветвящееся дерево. Это давно используемое и знакомое еще из учебников философии сравнение, где корнями полагают мифологию, стволом – философию, а ветвями - различные отрасли науки. В определенной мере, такое сравнение соответствует истории становления философии и науки и полагает возможным считать философию основанием науки. Однако, у такой точки зрения есть также ряд неудобств. Такую точку зрения на взаимоотношения философии и науки нельзя признать единственно верной при существующих ныне версиях возникновения науки. Их, насколько нам известно, пять, если не считать той, в которой считается, что наука еще не возникла. При этом из существующих пяти, первая относит возникновение науки к каменному веку и не позволяет полагать философию ее стволом, потому что в этой версии наука появляется ранее философии. Вторая - практически отождествляет философию и науку по основным признакам отличия и полагает одновременным их возникновение. Эта точка зрения также не позволяет считать философию основанием науки. Третья приписывает науке чисто эмпирические основания, что отличает науку от философии весьма существенно, - таким образом, философия здесь также не есть основание науки. Четвертая и пятая точки зрения наиболее подходящие, для объявления философии основанием науки. Четвертая относит время возникновения к эпохе Возрождения и связывает его с деятельностью Галилея. Пятая полагает, что наука возникла в середине 19 века. Четвертая точка зрения характерной особенностью науки считает использование для производства этого нового типа знания мысленный эксперимент и математическое описание явлений. Согласно пятой точке зрения наука как самостоятельная форма знания появилась тогда, когда превратилась в самовоспроизводящуюся систему, посредством слияния науки и образования, а также тогда, когда появляется признанная и оплачиваемая государством профессия - ученый. Как видно, формально, в рамках последних точек зрения на возникновение науки, философия может выступать в качестве ее оснований. Но каковы должны быть эти основания? Если в качестве таковых мы назовем какие-либо содержательные философские утверждения, то это не будет соответствовать отмеченным признакам научности ни в четвертой, ни в пятой точках зрения. Также трудно будет доказать, что мысленный эксперимент и математическое описание явлений есть достижения философской методологии, равно как и необходимость системы науки обладать свойством самовоспроизведения.

Можно воспользоваться еще одной аллегорией, дающей общее представление о росте научного знания. Данная модель роста подчеркивает различия в отраслях научного знания, вплоть до практически полного самостоятельного формирования и развития. Аллегория такой модели – кустарник, не имеющей общего ствола, да и об общих корнях говорить можно при этом лишь условно. Для того, чтобы представить эту систему в качестве единой, необходимо некое искусственное в своем роде образование, которое позволит считать разрозненные направления действительно едиными, не по корням, - их ведь не видно, - а другим образом. Для разнонаправленных ветвей кустарника таким искусственным образованием может служить веревка, которая соберет ветви в единый пучок. Мы полагаем, что роль такой веревки в предложенной модели развития науки выступает научная картина мира, которая и по своему содержанию и по назначению отличается от философского знания.

Обсуждение обстоятельств, затрудняющих сразу и без сомнения заявить о философии как ценностном основании науки, можно было бы и продолжить. Их много. Здесь мы отметили лишь те из них, с которыми аспиранты знакомятся в ходе усвоения курса истории и философии науки. Причем и вопрос о типах взаимоотношения философии и науки, и проблема возникновения науки, и вопрос о формах бытия научного знания (его «ипостасях») рассматриваются до обсуждения вопроса об основаниях науки. В таком случае обойти вниманием все эти обстоятельства и рассмотреть проблему оснований в общих чертах, - значит пойти по формальному, несодержательному пути представления философии науки, да и всей философии в целом. Можно, разумеется, провести содержательный анализ этой темы, подбирая обстоятельства, указывающие только лишь на доказательства положения философии как основания науки. То есть пойти путем верификации, но не фальсификации выдвинутого положения. Мы, однако, выбрали последнее. Это не означает, что мы остановились лишь на критике существующих мнений по этому поводу. Положительное решение вопроса у нас имеется. Кратко рассмотрим его. С нашей точки зрения, было бы наивным полагать, что представитель конкретнонаучного знания прямо и непосредственно будет руководствоваться в своей деятельности тем или иным философским выводом как основанием. Времена, когда законы диалектики полагались не просто всеобщими, но считалось, что все частнонаучные законы есть следствия их, прошли. Роль философии, как поучающей другие отрасли знания, была незавидной как для философии, так и для науки. Но философии всегда была присуща и другая, более важная, с нашей точки зрения функция - вопрошание. По-другому говоря, философ всегда выступал как генератор проблем. Начиная с Сократа, эту функцию отмечали многие философы как определяющую. Разумеется, это не означает, что философия ограничивается в своей деятельности только производством проблем. Философия многое и утверждает. И при этом мы, как раз, утверждаем, что во-первых, любое философское утверждение, если оно истинно философское, содержит в себе и новый вопрос. Во–вторых, - для современного состояния науки более важным, или, если угодно, основательным, является не какое-либо философское утверждение, а проблема. Она–то и выступает в качестве основания науки, но не в смысле заложенного фундамента, а как начало пути исследования. Заданный вопрос также как и утверждение, предопределяет развитие науки, но при этом, не загоняет ее в «прокрустово ложе» жестких ограничений поиска. При этом вопрос также является основанием, но несколько ином смысле.

Предложенное понимание взаимоотношения философии и науки является частным мнением автора, и нам не хотелось бы навязывать его в качестве безальтернативного решения вопроса о том, как необходимо рассматривать вопрос о философии в качестве ценностного основания науки. Мы лишь обратили внимание на некоторые обстоятельства, сопутствующие публичному обсуждению этой проблемы, неизбежно проводимого в ходе чтения лекционного курса по истории и философии науки для аспирантов.

Е.В. Карелина

Теоретическая строгость – методологическая основа для формирования и реализации философской системы

Проблема теоретической строгости является актуальной как для философии, так и для науки. Философия выполняет одну из наиболее существенных для науки функций – методологическую функцию, в связи с этим, философия выступает как методология научного познания, и от реализации её в данной функции во многом зависит продуктивность самой науки, в частности, качество получаемого наукой теоретического знания, раскрывающегося различными аспектами теоретической строгости: соблюдение законов формальной логики, строгое следование в ходе научного познания избранной методологии, обеспечение соответствия философской системы и метода, адекватность принятого языка науки предмету исследования, адекватность в научном познании принятой системы доказательств, адекватность предмету исследования принятых стандартов научности, рациональности, естественности, социальности и т.д. И среди всех данных сторон теоретической строгости особое значение имеет проблема соответствия философской системы и метода, расхождение которых друг с другом влечёт за собой снижение качества философской системы и снижение качества реализации всех её функций, в том числе эвристической, педагогической, методологической, мировоззренческой и других.

Специфика проблемы теоретической строгости состоит в том, что теоретическое знание, будучи реализованным на практике, становится источником различных социальных последствий, неблагоприятных и опасных для жизни общества, природа которых может заключаться в эклектичности теоретического знания, его бесплодности и бесперспективности, вызванной реализацией методологической функции некачественной философской системы и нерезультативной растратой потенциала философского знания.

Данный вопрос в философии и науке изучали: Ф.В.Й. Шеллинг, И.Г. Фихте, К.С. Бакрадзе, К.И. Гулиан, Н.А. Князев, С.Ю. Пискорская, Н.М. Чуринов и др. Эти исследователи полагают, что теоретическая строгость (теоретическая дисциплина) выражается строгим соотношением системы и метода (содержания и формы; материи и формы), а также построением философской системы в рамках определённой методологической традиции: метафизической или диалектической. Нарушение данных правил может привести к разрушению философской системы и невозможности её использования человеком в познавательной и практической деятельности.

Ф.В.Й. Шеллинг в работе «О конструкции в философии (О конструировании в философии)» утверждает, что в философии именно материя и форма должны быть совершенно нераздельны, и система, пренебрегающая формой, должна обладать таким же недостатком со стороны содержания. В философии дело вообще не в том, что познаётся, а из каких оснований оно познаётся. «Пока поэтому ещё ни одна философия не может считаться истинной и абсолютной, если она не может доказать, что обрела абсолютную форму, или поскольку таковая, пожалуй, ещё вообще не существует, но ни одно направление и ни одно стремление в философии не может считаться истинным, если его путеводной звездой и принципом не служит понимание неразрывной связи между сущностью и формой» [1]. Философская система и метод (содержание и форма) должны быть взаимосвязаны между собой и объективно выражать основную идею работы.

Специфику формирования философской системы, соотношения системы и метода (содержания и формы) анализирует И.Г. Фихте в работе «О понятии наукоучения, или так называемой философии».

И.Г. Фихте пишет, что философия имеет научный характер. Он устанавливает, что наукоучение должно иметь основоположения, согласно которым возможно формирование и развитие философской системы. Основным принципом её построения должно быть строгое соотношение формы и содержания.

Философ говорит о строгом соотношении содержания и формы в наукоучении. Любое суждение невозможно без полного соотношения содержания и формы. «Никакое положение невозможно без формы или содержания. Должно быть нечто, о чём мы знаем, и нечто, что мы об этом знаем. Первое основоположение всякого наукоучения должно поэтому иметь и то, и другое, содержание и форму. Далее, оно должно быть достоверно непосредственно и через самого себя – это может значить лишь то, что содержание его определяет его форму, и, наоборот, его форма определяет его содержание. Эта форма может подходить только к этому содержанию, а это содержание - только к этой форме. Всякая другая форма при этом содержании уничтожает самое положение и вместе с ним и всякое знание, и всякое другое содержание при этой форме также уничтожает самое положение, а с ним всякое знание» [2]. Содержание и форма должны соответствовать друг другу. При отсутствии теоретической дисциплины содержание уничтожает форму, а форма содержание. Это может привести к вырождению философской системы.

Мыслитель устанавливает, что в сознании человека существуют содержание и форма (сущность и её реализация). Основываясь на этом, наукоучение с помощью разрабатываемого закона, представляет принципы реализации субъектом содержания и формы. Это способствует наиболее объективному выражению человеком индивидуального мировоззрения в материальной действительности. «Таким образом, в человеческом духе, изначально, до нашего знания, есть содержание и форма, и то и другое неразрывно связаны; каждое действие совершается определённым способом по некоторому закону, и этот закон определяет действие. Если все эти действия связаны между собою и управляются общими, особенными и единичными законами, то для возможного наблюдателя есть в наличности некоторая система» [3]. Согласно закону, возможна взаимосвязь содержания и формы. Формирование философской системы и философского метода предполагает закон, который можно определить как взаимосвязь и взаимозависимость явлений объективной действительности. Закон даёт информацию о соотношении действительности и представлений человека о ней.

Философ заключает: «если и должно быть установлено общезначимое наукоучение, всё же философствующая сила суждения будет в этой области работать для непрерывного её усовершенствования, она всегда будет заполнять пропуски, оттачивать доказательства и ещё точнее определять определения» [4]. Наукоучение должно создавать систему знаний, характеристику определений, специфику доказательств, способствуя, таким образом, формированию, развитию и реализации философской системы.

Вопрос о теоретической дисциплине обсуждает К.С. Бакрадзе в работе «Система и метод философии Гегеля».

Рассуждая о системе, К.С. Бакрадзе следует концепции, в которой понятие системы включает в себя все стороны, все моменты системы и её метод. «Вообще в понятие системы философии подразумеваются все стороны, все моменты данной системы, всё мировоззрение в целом; в таком случае понятие системы философии подразумевается и метод данной системы. Так, например, говоря о системе Спинозы, мы имеем в виду не только его учение о субстанциях, атрибутах, модусах и т.д., но и его рационалистический, в частности «геометрический» метод, которым пронизана вся его система. Точно так же под системой трансцендентального идеализма или философии тождества Шеллинга подразумевается не только учение об абсолюте, но и учение об интеллектуальной интуиции как учение об определённом методе, и постольку и оно входит как часть в систему философии Шеллинга» [5].

Проблему соотношения философской системы и философского метода исследует К.И. Гулиан в книге «Метод и система Гегеля».

Исследователь доказывает, что система должна соответствовать методу, но если этого не происходит, то она теряет свою методологическую функцию. «Система может стать опасной, когда она не соответствует больше методу, когда она теряет свою методологическую функцию, когда она вступает в противоречие с исследованием, с диалектикой познания» [6]. Если система не соответствует методу, то её невозможно использовать в познании действительности.

Автор устанавливает, что теория должна являться основой метода, который должен быть мировоззрением. «В основе метода лежит теория о методе, следовательно, он является мировоззрением и как таковое представляет определённые общественные интересы» [7].

Анализируя метод, К.И. Гулиан доказывает, что теория метода означает теорию объективного применения гносеологических категорий как отражение совокупности категорий действительности.

Философ доказывает: «ни вопрос о методе, ни вопрос о категориях или формах мышления не могут быть рассмотрены и разрешены в их автономной сфере, оторванные от действительности, от практики» [8]. И, следовательно, развивая философскую систему в теоретически строгом отношении, исследователь обязан придерживаться одного из важнейших стандартов строгости теоретизирования: соответствия философской системы и философского метода. Это необходимо учитывать философу при создании философской системы, которая не должна быть оторвана от метода. Формируя философскую систему, автор должен соотносить созданные категории с эмпирической действительностью. Категории должны являться отражением материального мира, что исключает развитие произвольных (ложных) понятий.

На основе этого, необходимо заключить: философская система всегда должна соответствовать философскому методу; при формировании в философскую систему категории основываются на материальной действительности и представляют собой её образ, адекватно отражающий действительность.

Н.М. Чуринов в книге «Совершенство и свобода» утверждает, что соответствие философской системы и философского метода осуществляется в рамках определённой методологии: метафизической и диалектической, нарушение данного принципа ведёт к разрушению философской системы и невозможности её использования человеком в познавательной и практической деятельности.

Соответствие философского метода философской системе происходит в метафизической системе теоретизирования на основе теории познания как теории репрезентации, в диалектической системе теоретизирования на основе теории познания как теории отражения.

В основе метафизической системы теоретизирования – теория познания, соответствующая принципу свободы, она строится по правилам теории репрезентации. Здесь исследуется отношение «субъект-символ (знак, иероглиф)». Репрезентация характеризует вымышленную человеком реальность и является её представлением. «Репрезентации-символы представляют собой трансцендентальную, примышленную реальность, которая призвана служить замещением исходного «непознаваемого» содержания мира. Репрезентации-символы раскрывают содержание свободного объекта с двух сторон: со стороны чувственного познания и со стороны рационального познания. Со стороны чувственного познания репрезентация характеризует исследовательский вкус теоретика, а со стороны рационального познания – общепринятый стандарт исследования» [9]. В связи с этим, возникает потребность в методах научного познания, таких как: интуиция, с помощью которого формулируются императивы существования и долженствования, идеализация, посредством которого изобретаются идеализации и аксиоматический метод, согласно которому создаются дедуктивные теории. Задача этих методов – производство фикций, фантомов. Важное значение в данной системе теоретизирования имеет создание субъектом дедуктивной теории, в основе которой лежит произвольно формулируемый набор аксиом, произвольно составленный набор понятий, произвольно выбранная система доказательств. Дедуктивная теория является характеристикой, описанием ценностей, определяющих ту или иную совокупность степеней свободы человека.

Метафизическая методология раскрывается двумя методологическими традициями: неореалистской и неономиналистской. Представители неореалистской методологической традиции полагают, что прежде чем человек что-либо реализует в материальной действительности, он должен это сконструировать сначала в своём сознании, а затем воплотить в действительность. В неономиналистской методологической традиции процессы труда, процессы производства должны совершаться стихийно, люди должны в своих теориях так или иначе комментировать эти процессы и не должны в них вмешиваться.

Диалектическая система теоретизирования строится на основе теории познания как теории отражения, в которой знание рассматривается как результат отражения человеком материального мира. «Отражение – это основной стандарт диалектической теории познания, согласно которому на высших этажах теоретизирования объектом отражения выступает объективная реальность, главной гносеологической характеристикой которой является свойство существовать независимо от сознания человека» [10].

Понимание отражения как основной операции познавательного процесса предполагает процедуры, обеспечивающие получение образа, находящегося в отношении подобия с объектом. На этом основывается адекватность познания образа-знания и прообраза-объекта (оригинала). Фундамент диалектической теории познания – соответствие субъективного образа реально существующему прообразу. В связи с этим ощущения, восприятия, понятия, суждения, теории представляют собой образы реальной действительности, а сама действительность является прообразом (оригиналом), а не субъективным вымыслом. Эта теория познания нацелена на исследование отношений образ-объект, образ-прообраз. Образ предстаёт как неотделимое от прообраза.

Метафизическая и диалектическая системы теоретизирования реализуются в рамках двух методологий: метафизической и диалектической, и, в связи с этим, каждой методологии соответствуют определённые теоретические стандарты. Как доказывается в исследовании С.Ю. Пискорской «Стиль научного познания и его стандарты» главными стандартами любой методологии являются: стандарты естественности, стандарты рациональности, методологические стандарты, стандарты научности и стандарты социальности. Основными стандартами метафизической методологии выступают: свобода, свобода воли, конкуренция, плюрализм, а главными стандартами диалектической методологии являются: совершенство, всеединство, соборность, соревнование.

Наиболее ярко несоответствие философской системы и философского метода, синтезирование метафизической и диалектической систем теоретизирования представлено в русской философии, а именно, в работах В.С. Соловьёва.

В работе «Философское начало цельного знания» В.С. Соловьёв является представителем метафизической системы теоретизирования, но при этом он использует элементы диалектики.

В начале работы мыслитель говорит об историческом развитии, устанавливая, что существование людей друг с другом выражается в их общей цели. Это понятие предполагает понятие развития, и, утверждая, что человечество имеет общую цель своего существования, необходимо признать, что оно развивается. Если бы история не была развитием, а только сменой явлений, связанных между собой только внешним образом, то нельзя было бы говорить ни о какой общей цели.

В.С. Соловьёв полагает, что человек существует в обществе и основные элементы, находящиеся в его организме, есть составляющая часть общества, человечества. Здесь философ использует диалектический стандарт социальности, представленный идеей общности человеческого существования.

Автор анализирует Логос с позиции неореализма, так как Он является сущностью – репрезентантом всего существующего. Абсолютное, первая материя – репрезентации Логоса и реальной действительности. «Сущее, сущность или содержание, бытие, или модус существования, первые три логические категории, общие всему существующему» [11].

Бытие есть проявление или откровение сущего и сущности посредством Логоса. Оно является репрезентацией сущего и сущности и выражает отношение между ними, или первой материей. Эта материя не есть сущее как таковое, она есть его другое, но она принадлежит ему как его сила, а сущее есть положительное начало материи, оно есть начало своего другого. Начало своего другого является волей. Первое отношение сущего к сущности или первое определение бытия мыслитель понимает как волю. Материя выступает репрезентацией сущего.

Но, полагая своей волей сущность как своё и другое, сущее различает её не только от себя как такового, но и от своей воли. Сущность является репрезентантом сущего. Для того чтобы сущий мог хотеть этого другого, оно должно быть уже дано ему или у него, должно уже существовать для него, то есть представляться им или ему. Сущность определяет бытие сущего не только как волю, но и как представление. Это представление является его самопредставлением, потому что представляемая сущность есть его собственная сущность, и в этом смысле его представление может называться самосознанием. Таким образом, в сознании субъекта существует представление о сущем, которое выражает его особенность, выступая его репрезентантом.

Философ анализирует процесс познавательной деятельности в рамках диалектической и метафизической методологических традиций. «Всякую вещь по отношению к абсолютному первоначалу всего существующего можно познавать трояко: во-первых в субстанциальном и первоначальном единстве со сверхсущим, то есть в чистой потенции или положительном ничто (в эн-софе, или Боге-Отце); во-вторых, в различении от сверхсущего или в акте осуществления (в Логосе или Сыне), и, наконец, в-третьих, в свободном, то есть опосредствованном единстве со сверхсущим (в духе Св.)» [12].

Субстанциальный и свободный методы выражены в диалектической методологии, где прообразами выступают Бог, Святой Дух. Изучение действительности основывается на знании, полученном от Божественных сущностей, которые являются первоосновой для формирования субъектом образа о мире.

Второй способ познания представлен в метафизической методологии и направлен на исследование субъектом действительности, самого себя в отличении от Первоосновы.

Философ отмечает два рода мышления, или чистого представления: производительное или рефлективное. Производительное, или цельное, принадлежащее первоначальному уму, а также человеческому, поскольку он становится причастным первого; оно имеет диалектический характер и характеризуется тем, что фундаментом всего существующего является первоначальный ум, передающий все свои идеи человеку. Мышление рефлективное, или отвлечённое, свойственное уму человека в его самоутверждении, является метафизическим элементом, так как его основой становится переосмысливание человеком предметов и явлений в мире.

Логические определения возникают из Логоса с помощью первоначального ума. «Во всяком случае и абсолютном логические определения возникают не одного из другого, а все одинаково из самого Логоса посредством первоначального ума. Наш же ум не производит их ни одно из другого, ни из самого себя, а, напротив, сам в своей логической деятельности обусловливается этими определениями как уже данными независимо от него, и затем только воспроизводит их своим мыслительным процессом в их нормальном соотношении и единстве, или, как сказано, организует их для себя» [13]. Здесь также автором представлена неореалистская методологическая традиция, где человек на основе познания Логоса формирует характеристики окружающего мира, и затем характеризует их в материальной действительности.

Диалектический характер имеет рассуждение В.С. Соловьёва о познании. Он доказывает, что каждый этап познания основывается на предыдущем и включает основные его элементы. «Всякое размышление состоит в различении и соединении и, следовательно, предполагает формально три термина: два различимый и третий – их единство. Диалектическое различие состоит в противоположении одного другому. То, чему другое противополагается и противоположное другому, есть то же или само (то же самое). В самом деле, если второй термин есть другое, а первый от него различается, то он уже не есть другое, следовательно, есть то же или то же самое. Но так как противоположение терминов есть обоюдное, или взаимное, так что если второй различается от первого и есть его другое, то и первый различается от второго и есть точно также другое для него, то, следовательно, оба эти определения принадлежат безразлично обоим терминам и имеют, таким образом, только относительное или субъективное значение» [14]. Познавательный процесс состоит в противоположении определений и их единстве, что представляет собой диалектику.

В конце работы В.С. Соловьёв анализирует понятие идеи. Идея является одновременно и формой и материей и характеризует реальность. «Итак, идея как единство материи и формы есть реальность, или определённое существование. Соединяя это новое определение с прежними, мы получаем положение, что идея есть нечто действительно и определённо существующее, или некоторая действительная реальность, или, выражая эти понятия одним словом, идея есть существо» [15]. Идея выражена в неореалистской методологической традиции, поскольку она является репрезентантом действительности, представляет её.

На основе вышеизложенного, необходимо сделать следующий вывод: в работе «Философское начало цельного знания» В.С. Соловьёв в существенной мере реализует свою философскую систему, в которой не вполне очевидно раскрывается соответствие философской системы и философского метода. И хотя в данной работе философа наибольшее предпочтение отдаётся неореалистской методологической традиции, он не редко от данной традиции отступает и включает в свои рассуждения положения, которые можно понять как диалектические включения, отчего философская система В.С. Соловьёва предстаёт как система, в которой теоретическая строгость в отношении соответствия философской системы и философского метода выступает как не в полной мере реализованная.

Однако в наибольшей степени, очевидно, что философская система В.С. Соловьёва сформулирована как репрезентант, подлежащий его практическому восполнению, и при этом восполнение данного репрезентанта оказывается возможным лишь отчасти.

Проблема теоретической строгости является фундаментальной, поскольку она направлена на формирование и реализацию философской системы, которая выступает основой формирования и реализации индивидуального и общественного мировоззрения, а также успешного существования и развития общества.

Литература:

1. Шеллинг, Ф.В.Й. Сочинения в двух томах. Т.1. М.: Мысль, 1987, 637 с., С.5.
2. Фихте, И.Г. Сочинения. Работы 1792-1801. Москва: Научно-издательский центр Ладомир, 1995, 655 с., С. 246.
3. Там же, С. 263.
4. Там же, С. 269.
5. Бакрадзе, К.С. Система и метод философии Гегеля. Тбилиси: изд-во Тбилисского ун-та, 1958, 465 с., С. 158.
6. Гулиан, К.И. Метод и система Гегеля. Т. 2. Москва: изд-во иностр. лит-ры, 1963, 820 с., С. 718.
7. Там же, С. 723.
8. Там же, С.733.
9. Чуринов, Н.М. Совершенство и свобода. Философские очерки. 3-е изд-е, дополненное. Новосибирск: изд-во СО РАН, 2006, 712 с., С. 72.
10. Пискорская, С.Ю. Стиль научного познания и его стандарты. Красноярск: Сиб. гос. аэрокосм. ун-т, 2007, 244 с.,С. 51.
11. Соловьёв, В.С. Философское начало цельного знания. Минск: Харвест, 1999, 912 с. С. 33.
12. Там же, С. 179.
13. Там же, С. 373-374.
14. Там же, С. 365.
15. Там же, С. 394-395.

О.И. Елхова

Виртуальный поток

как самоорганизующаяся система смысла

Диалектика субъект-объектных отношений, разрабатываемая в рамках постнеклассической научной рациональности, определяет рассмотрение процесса познания как динамичной системы, сформированной на основе гибких концептуальных структур. Процесс понимания, восприятия, мышления развивается в диалектике смысловых полей объекта и субъекта, который находится не вне изучаемого объекта, а является его частью [1]. В процессе исследования виртуальной реальности эффективным оказывается использование полевого подхода, где реальность представляется во взаимосвязанных пространственных структурах как динамическое, подвижное дискурсивное поле, где человек присутствует как субъективное основание.

Виртуальная реальность возникает под влиянием множества факторов, является следствием целого комплекса условий и предпосылок, оказывается детерминированной познавательными способностями субъекта и событиями объективной реальности окружающего мира, носящих как необходимый, так и случайный характер. Для обозначения виртуальной реальности как динамического процесса как нельзя лучше подходит такой термин как «поток». Данный термин указывает на одновременное, непрерывное движение в различных направлениях многих компонентов, изменяющихся, взаимодействующих между собой, сплетающихся в сложные комбинации. Поток виртуальной реальности, охватывая все новые области и явления, вбирая в себя информацию о них, а опредмеченные виртуальные объекты, в свою очередь, являются результатом этого движения, их нельзя рассматривать вне общего процесса как нечто изолированное и случайное. Можно говорить об огромном познавательном потенциале виртуального потока для пользователя, находящегося в нем.

При рассмотрении познавательного потенциала виртуального потока, представляет значительный интерес работа Э.де Боно «Использование латерального мышления» (The Use of Lateral Thinking), где автор использует неологизмы: «lateral» и «vertical thinking», переводимые в российских изданиях как латеральное, нешаблонное мышление» и шаблонное мышление. Латеральное мышление является особым типом обращения с информацией. Э.де Боно показывает, что представляет собой латеральное мышление, как оно действует, а затем побуждает читателя развить в себе свои собственные задатки к мышлению такого рода. При этом Э.де Боно замечает, что творческое мышление является особой разновидностью латерального мышления, охватывающего более широкую область. Если в большинстве случаев творческое мышление для своего проявления нуждается в таланте, то латеральное мышление доступно каждому. Виртуальный поток, в свою очередь, имеет огромный познавательный потенциал, неисчерпаемые порождающие возможности и является прекрасной средой для творчески мыслящего субъекта, который перерабатывает содержащуюся в нем информацию и генерирует новые идеи. Возможность появления неожиданных, оригинальных результатов стимулирует латеральное мышление, является родственной стихией для него. Так, в частности, Э.де Боно, характеризуя латеральное мышление, отмечает: «В расплывчатой ситуации, где нет ничего прочного, и все вызывает сомнения, шаблонно мыслящие люди чувствуют себя крайне неловко. Однако именно из этих безграничных потенций хаоса нешаблонное мышление формирует новые идеи» [2].

Особая значимость работ Э.де Боно заключается в том, что в них творчество рассматривается как одна из необходимых характеристик самоорганизующихся информационных систем. Этот тезис становится особенно актуальным в эпоху становления и развития постнеклассической рациональности и связанных с нею теорий хаоса, нелинейных и самоорганизующихся систем. Э.де Боно один из первых обращает пристальное внимание на первую стадию мыслительного процесса «восприятия информации», предшествующую и по существу определяющую вторую стадию «обработки информации». Действительно, поражает тот факт, что огромное внимание в науке всегда уделялось второй стадии, создано множество превосходных техник для работы с ней. Область же восприятия, ее можно сравнить с «программным обеспечением», являясь важной стадией мышления, к сожалению, выпадает из сферы традиционного внимания исследователей, отдающих приоритет логике в процессе познания. Однако, сосредотачиваясь лишь на одной стадии, мы существенно сужаем возможности своего мышления. Новизна и эффективность подхода Э.де Боно берет начало в понимании того, что происходит на стадии восприятия, он даже неоднократно подчеркивает: «Обучение мышлению это не обучение логике, а обучение восприятию». Целенаправленно работая с восприятием, сознательно выбирая поле информационных потоков, мы значительно расширяем конструктивное и креативное измерение мышления, обращенного в будущее. Так, в работе «Принцип действия ума» (The Mechanism of Mind) Э.де Боно показывает, как нейронные сети мозга формируют асимметричные паттерны, служащие основой восприятия. Понятие «паттерн» не имеет четких дефиниций и Э.де Боно предлагает использовать его следующее определение: «Если переход от текущего состояния к последующему происходит с вероятностью выше случайной, то присутствует паттерн» [3]. Э.де Боно рассматривает поведение самоорганизующихся информационных систем как систем, создающих и использующих паттерны. Тезисы Э.де Боно подтверждаются разработками нейрофизиологов, например, трудами К.Прибрама, который утверждает, что мозг с помощью нежестких механизмов формирует центры восприятия, непрерывно полностью или частично повторяет, сворачивает и разворачивает устойчивые связи, ассоциации, результаты обучения, производя этим самым распознание образов, формируя, самоорганизовывая устойчивые рефлексивные сети [4].

Процесс восприятия представляет собой «как бы срез хаоса и действует... наподобие решета … Хаос растворяет всякую консистенцию в бесконечности... делом концептов является намечать интенсивные ординаты этих бесконечных движений... Осуществляя сечение хаоса, план имманенции призывает к созданию концептов» [5]. Процессы эволюции самоорганизующихся информационных систем сопровождаются случайными флуктуациями, одни из которых оказываются игнорируемыми системой, другие значительно влияют на ее развитие. Флуктуации представляют хаос, он в свою очередь влечет за собой состояние неустойчивости и может предстать как в облике созидающего, так и разрушительного начала. Хаос, безусловно, способствует выходу системы на более высокий уровень, но вместе с тем может вызывать и распад структуры, чувствительной к малым флуктуациям.