Автор книги: Стругацкие Аркадий и Борис;
Название книги: Обитаемый остров;
Глава первая
Максим приоткрыл люк, высунулся и опасливо поглядел на
небо. Небо здесь было низкое и какоето твердое, без этой
легкомысленной прозрачности, намекающей на бездонность космоса
и множественность обитаемых миров, -- настоящая библейская
твердь, гладкая и непроницаемая. Твердь эта несомненно
опиралась на могучие плечи местного атланта и равномерно
фосфоресцировала. Максим поискал в зените дыру, пробитую
кораблем, но дыры там не было -- там расплывались только две
большие черные кляксы, словно капли туши в воде. Максим
распахнул люк настежь и соскочил в сухую траву.
Воздух был горячий и густой, пахло пылью, старым железом,
раздавленной зеленью, жизнью. Смертью тоже пахло, давней и
непонятной. Трава была по пояс; неподалеку темнели заросли
кустарника, торчали кое-какие унылые кривоватые деревья. Было
почти светло, как в яркую лунную ночь на Земле, но не было
лунных теней и не было лунной туманной голубизны. Все было
серое, пыльное, плоское. Корабль стоял на дне огромной
котловины с пологими склонами. Местность вокруг заметно
поднималась к размытому, неясному горизонту, и это было
странно, потому что где-то рядом текла река, большая и
спокойная, текла на запад, вверх по склону котловины.
Максим обошел корабль, ведя ладонью по холодному, чуть
влажному его боку. Он обнаружил следы ударов там, где и ожидал.
Глубокая, неприятная вмятина под индикаторным кольцом -- это
когда корабль внезапно подбросило и завалило на бок так, что
киберпилот обиделся и Максиму пришлось спешно перехватить
управление, и зазубрина возле правого зрачка -- это десять
секунд спустя, когда корабль положило на нос и он окривел.
Максим снова посмотрел в зенит. Кляксы были теперь еле видны.
Метеоритная атака в стратосфере, вероятность -- ноль целых,
ноль -- ноль... Но ведь всякое возможное событие когда-нибудь
да осуществляется...
Максим просунулся в кабину, переключил управление на
авторемонт, задействовал экспресс-лабораторию и направился к
реке. Приключение, конечно, но все равно рутина. Скука. У нас в
ГСП даже приключения рутинные. Метеоритная атака, лучевая
атака... Приключения тела.
Высокая, ломкая трава шуршала и хрустела под ногами,
колючие семена впивались в шорты. С зудящим звоном налетела
туча какой-то мошкары, потолкалась перед лицом и отстала.
Взрослые, солидные люди в группу свободного поиска не идут. У
них свои взрослые, солидные дела, и они знают, что все эти
чужие планеты в сущности своей достаточно утомительны и
однообразны. Однообразно -- утомительны. Утомительно --
однообразны... Конечно, если тебе двадцать лет, если ты ничего
толком не умеешь, если ты толком не знаешь, чего тебе хотелось
бы уметь, если ты не научился еще ценить свое главное достояние
-- время, если у тебя нет и не предвидется каких-либо особенных
талантов, если доминантой твоего существа в двадцать лет, как и
десять лет назад, остаются руки и ноги, а не голова, если ты
настолько примитивен, что воображаешь, будто на неизвестных
планетах можно отыскать некую драгоценность, невозможную на
Земле, если, если, если... То тогда... Конечно. Тогда бери
каталог, раскрывай на любой странице, ткни пальцем в любую
строчку и лети себе. Открывай планету, называй ее собственным
именем, определяй физические характеристики, сражайся с
чудовищами, буде таковые найдутся, вступай в контакт, буде
найдется с кем, робинзонь помаленьку, буде никого не
обнаружишь... И не то чтобы все это напрасно. Тебя
поблагодарят, тебе скажут, что ты внес посильный вклад, тебя
вызовет для разговора какой-нибудь видный специалист...
Школьники, особенно отстающие и непременно из младших классов,
будут взирать на тебя с почтительностью, но учитель при встрече
спросит только: "Ты все еще в ГСП?" -- и переведет разговор на
другую тему, и лицо у него будет виноватым и печальным, потому
что ответственность за то, что ты все еще в ГСП он берет на
себя. А отец скажет: "Гм..." -- и неуверенно предложит тебе
место лаборанта, а мама скажет: "Максик, ты ведь неплохо
рисовал в детстве...", а Петер скажет: "Сколько можно?! Хватит
срамиться...", а Дженни скажет: "Познакомься, это мой муж". И
все будут правы, все, кроме тебя. И ты вернешся в управление
ГСП и, стараясь не глядеть на двух таких же остолопов, роющихся
в каталогах у соседнего стеллажа, возьмешь очередной том,
откроешь наугад страницу и ткнешь пальцем...
Прежде чем спуститься по обрыву к реке, Максим оглянулся.
Позади топорщилась, распрямляясь, примятая им трава, чернели на
фоне неба корявые деревья, и светился маленький кружок
раскрытого люка. Все было очень привычно. "Ну и ладно -- сказал
он себе, -- ну и пусть. Хорошо бы найти цивилизацию, мощную,
древнюю, мудрую. И человеческую..." Он спустился к воде.
Река действительно была большая, медленная, и простым
глазом было видно, как она спускается с востока и поднимается
на запад. (Рефракция здесь, однако, чудовищная...) И видно
было, что другой берег пологий и зарос густым тростником, а в
километре вверх по течению торчат из воды какие-то столбы и и
кривые балки, перекошенные решетчатые фермы, мохнатые от
вьющихся растений. "Цивилизация" -- подумал Максим без особого
азарта. Вокруг чувствовалось много железа, и еще что-то
чувствовалось, неприятное, душное, и когда Максим зачепнул
горстью воду, он понял, что это радиация, довольно сильная и
зловредная. Река несла с востока радиоактивные вещества, и
Максиму стало ясно, что проку от этой цивилизации будет
немного, что это опять не то, что контакта лучше и не затевать,
а надо проделать стандартные анализы, раза два облететь планету
по экватору и убираться восвояси, и на Земле передать материалы
серьезным, много повидавшим дядям из Совета Галактической
Безопасности и поскорее забыть обо всем.
Забыть обо всем...
Он брезгливо вытер пальцы о шорты, потом присел на
корточки и задумался. Он попытался представить себе жителей
этой вряд ли благополучной планеты. Где-то за лесами был город,
вряд ли благополучный город: грязные заводы, дряхлые реакторы,
сбрасывающие в реку ралиоактивные помои, некрасивые, дикие дома
под железными крышами, много стен, мало окон, грязные
промежутки между домами, заваленные отбросами и трупами
домашних животных, большой ров вокруг города и подъемные
мосты... Хотя нет, это было до реакторов. И люди. Он попытался
представить себе этих людей и не смог. Он знал только, что на
них очень много надето, они прямо-таки запакованы в толстую
грубую материю, и у них были высокие белые воротнички,
натирающие подбородок. Потом он увидел следы на песке.
Это были следы босых ног. Кто-то спустился с обрыва и ушел
в реку. Кто-то с большими широкими ступнями, тяжелый,
косолапый, неуклюжий -- несомненно, гуманоид, но на ногах у
него было шесть пальцев. Постанывая и кряхтя, сполз с обрыва,
проковылял по песку, с плеском погрузился в радиоактивные воды
и, фыркая и храпя, поплыл на другой берег, в тростники. Не
снимая высокого белого воротничка...
Яркая голубая вспышка озарила все вокруг, словно ударила
молния, и сейчас же над обрывом загрохотало, зашипело,
затрещало огненным треском. Максим вскочил. По обрыву сыпалась
сухая земля, что-то с опасным визгом пронеслось и упало
посредине реки, подняв фонтан брызг вперемешку с паром. Максим
торопливо побежал вверх по обрыву. Он уже знал, что случилось,
только не понимал, почему, и он не удивился, когда увидел на
том месте, где только что стоял корабль, клубящийся столб
раскаленного дыма, гигантским штопором уходящий в
фосфоросцерирующую небесную твердь. Корабль лопнул, лиловым
светом полыхала керамитовая скорлупа, весело горели корявые
деревья. Яростный жар бил в лицо, и Максим заслонился ладонью и
попятился вдоль обрыва -- на шаг, потом еше на шаг, потом еще,
еще... Он пятился, не отрывая слезящихся глаз от этого
великолепной красоты факела, сыплющего багровыми и зелеными
искрами, от этого внезапного вулкана, от бессмысленного буйства
распоясавшейся энергии.
"Нет, отчего же... -- потерянно думал он, - явилась
большая обезьяна, видит -- меня нет, забралась внутрь, подняла
палубу -- сам я не знаю, как это делается, но она сообразила,
сообразительная такая была обезьяна, шестипалая -- подняла,
значит, палубу... Что там в кораблях под палубой?.. Словом,
нашла она аккумуляторы, взяла большой камень -- и трах!.. Очень
большой камень, тонны в три весом, -- и с размаху...
Здоровенная такая обезьяна... Доконала-таки мой корабль своими
булыжниками -- два раза в стратосфере и вот здесь...
Удивительная история... Такого, кажется, еще не бывало. Что же
мне, однако, теперь делать? Хватятся меня, конечно, скоро, но
даже когда хватятся, то вряд ли подумают, что такое возможно:
корабль погиб, а пилот цел... Что же теперь будет? Мама...
Отец... Учитель..."
Он повернулся спиной к пожару и пошел прочь. Он быстро шел
вдоль реки. Все было озарено красным светом. Впереди металась,
сокращаясь и вытягиваясь, его тень на траве. Справа начался
лес, редкий, пяахнущий прелью, трава сделалась мягкой и
влажной. Две большие ночные птицы вырвались изпод ног и низко
над водой потянули на ту сторону. Он мельком подумал, что огонь
может догнать его, и тогда придется уходить вплавь и это будет
неприятно, но красный свет вдруг померк и погас совсем, и он
понял, что противопожарные устроства, в отличие от него,
разобрались все-таки, что к чему, и выполнили свое назначение с
присущей им тщательностью. Он живо представил себе закопченые,
оплавившиеся баллоны, нелепые посреди торчащих обломков,
испускающие тяжелые облака пирофага и очень собой довольные...
"Спокойствие, -- думал он, -- главное -- не пороть
горячку. Время есть. Собственно говоря, у меня масса времени.
Они могут искать меня до бесконечности: корабля нет и найти
меня невозможно. А пока они не поймут, что произошло, пока не
убедятся окончательно, пока не будут полностью уверены, маме
они ничего не сообщат... А я уж тут что-нибудь придумаю..."
Он миновал небольшую прохладную топь, продрался сквозь
кусты и оказался на дороге, на старой, потрескавшейся бетонной
дороге, уходящей в лес. Он подошел к краю обрыва, ступая по
бетонным плитам, и увидел старые, обросшие вьюном фермы,
остатки какого-то крупного решетчатого сооружения,
полупогруженные в воду, а на той стороне -- продолжение дороги,
едва различимое под светящимся небом. По-видимому, здесь
когда-то был мост. И по-видимому этот мост кому-то мешал, и его
свалили в реку, от чего он не стал ни красивее, ни удобнее.
Максим сел на край обрыва и спустил ноги. Он обследовал себя
изнутри, убедился, что горячки не порет и стал размышлять.
"Главное я нашел. Вот тебе дорога. Плохая, грубая, но
дорога, а на всех обитаемых планетах дороги ведут к тем, кто их
строил. Что мне нужно? Пищи мне не нужно, то есть, я бы поел,
но это работают дремучие инстинкты, которые мы сейчас подавим.
Вода мне понадобится не раньше чем через сутки. Воздуху
хватает, хотя я бы предпочел, чтобы в атмосфере было поменьше
углекислоты и радиоактивной грязи. Так что ничего низменного
мне не нужно. А нужен мне небольшой, прямо скажем примитивный
нуль-передатчик со спиральным ходом. Что может быть проще
примитивного нуль-передатчика? Только примитивный
нуль-аккумулятор..." Он зажмурился, и в памяти отчетливо
проступила схема передатчика на позитронных эмиттерах. Будь у
него детали, он собрал бы эту штуку в два счета, а когда открыл
глаза, передатчика не было. "Робинзон, -- подумал он даже с
некоторым интересом, - Максим Крузое. Надо же, ничего у меня
нет. Шорты без карманов и кеды. Но зато остров у меня --
обитаемый, а раз так, значит всегда остается надежда на
нуль-передатчик." Он старательно думал о нульпередатчике, но у
него плохо получалось. Он все время видел маму, как ей
сообщают: "Ваш сын пропал без вести", и какое у нее лицо, и как
отец растерянно трет себе щеки и озирается, и как им холодно и
пусто... "Нет, -- сказал он себе, -- об этом думать не
разрешается. О чем угодно, только не об этом, иначе у меня
ничего не получится. Приказываю и запрещаю. Приказываю не
думать и запрещаю думать. Все." Он поднялся и пошел по дороге.
Лес, вначале редкий и робкий, понемногу смелел и подступал
к дороге все ближе. Некоторые наглые молодые деревца взломали
бетон и росли прямо на шоссе. Видимо, дороге было несколько
десятков лет, во всяком случае, несколько десятков лет ей не
пользовались. Лес по сторонам становился все выше, все гуще,
все глуше. Кое-где ветви деревьев переплетались над головой.
Стало темно. То справа, то слева в чаще раздавались громкие
гортанные возгласы. Что-то там шевелилось, шуршало, топотало.
Один раз шагах в двадцати впереди кто-то приземистый и темный,
пригнувшись, перебежал дорогу. Звенела мошкара. Максиму вдруг
пришло в голову, что край настолько запущен и дик, что людей
может и не оказаться поблизости, что добираться до них придется
несколько суток. Дремучие инстинкты пробудились и снова
напомнили о себе. Но Максим чувствовал, что здесь вокруг очень
много живого мяса, что с голоду не помрешь, что все это вряд ли
будет вкусно, но зато интересно будет поохотиться. И поскольку
о главном ему думать было запрещено, он стал вспоминать, как
они охотились с Петером и егерем Адольфом: голыми руками,
хитрость против хитрости, разум против инстинкта, сила против
силы. Трое суток, не останавливаясь, гнать оленя через бурелом,
настигнуть и повалить на землю, схватив за рога... Оленей
здесь, возможно, и нет но в том, что здешняя дичь съедобна,
сомневаться не приходится: стоит задуматься, отвлечься -- и
мошкара начинает неистово жрать, а как известно, съедообный на
чужой планете с голоду не умрет... Недурно было бы здесь
заблудиться и провести годик -- другой, скитаясь по лесам.
Завел бы приятеля -- волка какого-нибудь или медведя, ходили бы
мы с ним на охоту, беседовали бы... Надоело бы, конечно, в
конце концов, да и не похоже, чтобы в здешних лесах можно было
бродить с приятностью: слишком много вокруг железа -- дышать
нечем... И потом, все-таки сначала нужно собрать
нуль-передатчик...
Он остановился, прислушиваясь. Где-то в глубине чащи
раздавался монотонный глухой рокот, и Максим вспомнил, что он
давно уже слышал этот рокот, но только сейчас обратил на него
внимание. Это было не животное и не водопад -- это был
механизм, какая-то варварская машина. Она хрипела, взрыкивала,
скрежетала металлом и распространяла ржавые запахи. И она
приближалась.
Максим пригнулся и, держась поближе к обочине, бесшумно
побежал навстречу, а потом остановился, едва не выскочив сходу
на перекресток. Дорогу под прямым углом пересекало другое
шоссе, очень грязное, с глубокими, безобразными колеями, с
торчащими обломками бетонного покрытия, дурно пахнущее и очень,
очень радиоактивное. Максим присел на корточки и поглядел
влево. Рокот двигателя и металлический скрежет надвигались
оттуда. Оно приближалось.
Через минуту оно появилось. Бессмысленно огромное,
горячее, смрадное, все из клепаного металла, попирающее дорогу
чудовищными гусеницами, облепленное грязью, не мчалось, не
катилось - перло горбатое, неопрятное, дребезжа отставшими
листами железа, начиненное сырым плутонием пополам с
лантаноидами, беспомощное, угрожающее, без людей, тупое и
опасное перевалилось через перекресток и поперло дальше, хрустя
и визжа раздавливаемым бетоном, оставив за собой хвост
раскаленной духоты, скрылось в лесу и все рычало, ворочалось,
взревывало, постепенно затихая...
Максим перевел дух, отмахнулся от мошкары. Он был
потрясен. Ничего столь нелепого и жалкого он не видел никогда в
жизни. "Да, -- подумал он -- позитронных эмиттеров мне здесь не
достать". Он поглядел вслед чудовищу и вдруг заметил, что
поперечная дорога не просто дорога, а просека, узкая щель в
лесу: деревья не закрывали над ней небо, как над шоссе. "Может,
догнать его? -- Подумал он, -- остановить, погасить котел..."
Он прислушался. В лесу стояли шум и треск, чудовище ворочалось
в чаще, как гиппопотам в болоте, а потом рокот двигателя снова
начал приближаться. Оно возвращалось. Снова сопение, рык, волна
смрада, лязг и дребезг, и вот оно опять переваливает через
перекресток и прет туда, откуда только что вышло. "Нет, --
сказал Максим, -- не хочу я с ним связываться. Не люблю я злых
животных и варварских автоматов..." Он подождал, вышел из
кустов и одним прыжком перемахнул через зараженный перекресток.
Некоторое время он шел очень быстро, глубоко дыша,
освобождая легкие от испражнений железного гиппопотама, а затем
снова перешел на свободный шаг. Он думал о том, что увидел за
первые два часа жизни на своем обитаемом острове, и пытался
сложить все эти целесообразности и случайности в нечто
логически непротиворечивое. Однако это было слишком трудно.
Картина получалась сказочной, а не реальной. Сказочным был этот
лес, набитый старым железом, сказочные существа перекликались в
нем почти человеческими голосами; как в сказке старая,
заброшенная дорога вела к заколдованному замку, и невидимые
злые волшебники старались помешать человеку, попавшему в эту
страну. На дальних подступах они забросали его метеоритами --
ничего не получилось, и тогда они сожгли корабль, поймали
человека в ловушку, а потом натравили на него железного
дракона. Дракон, однако, оказался слишком стар и глуп, и они,
наверное, уже поняли свою промашку и готовят теперь что-нибудь
посовременнее...
-- Послушайте, -- сказал им Максим -- я ведь не собираюсь
расколдовывать замок и будить ваших летаргических красавиц; я
хочу только встретиться с кем-нибудь из вас, кто поумнее, кто
поможет мне с позитронными эмиттерами...
Но злые волшебники гнули свое. Сначала они положили
поперек шоссе огромное гнилое дерево, затем разрушили бетонное
покрытие, вырыли в земле большую яму и наполнили ее тухлой
радиоактивной жижей, а когда и это не помогло, когда мошкара
притомилась кусать и разочарованно отстала, уже к утру,
выпустили из леса холодный злой туман. От тумана Максиму стало
зябко и он пустился бегом, чтобы согреться. Туман был липкий,
маслянистый, попахивал мокрым металлом и тлением, но вскоре
запахло дымом, и Максим понял, что где-то неподалеку горит
живой огонь.
Занимался рассвет, небо засветилось утренней серостью,
когда Максим увидел в стороне от дороги костер и невысокое
каменное строение с провалившейся крышей, с пустыми черными
окнами, старое, заросшее мхом. Людей видно не было, но Максим
чувствовал, что они где-то неподалеку, что они недавно были
здесь и, может быть, скоро вернутся. Он свернул с шоссе,
перескочил придорожную канаву и, утопая по щиколотку в гниющих
листьях, приблизился к костру.
Костер встретил его добрым первобытным теплом, приятно
растревожившим дремучие инстинкты. Здесь все было просто. Можно
было, не здороваясь, присесть на корточки, протянуть руки к
огню и молча ждать, пока хозяин, так же молча, подаст горячий
кусок и горячую кружку. Хозяина, правда, не было, но над огнем
висел закопченый котелок с остро пахнущим варевом, поодаль
валялась пустая плетеная корзина с круглым дном, моток тонкого
металлического троса и еще какие-то металлические и
пластмассовые предметы непонятного назначения.
Максим посидел у костра, погрелся, глядя на огонь, потом
поднялся и зашел в дом. Собственно от дома осталась только
каменная коробка. Сквозь проломленные балки над головой
светлело утреннее небо, на гнилые доски пола было страшно
ступить, а по углам росли гроздья малиновых грибов -- ядовитых,
но, если их хорошенько прожарить, вполне годных к употреблению.
Впрочем, мысль о еде сразу пропала, когда Максим разглядел в
полутьме у стены чьи-то кости вперемешку с выцветшими
лохмотьями. Ему стало неприятно, он повернулся, спустился по
разрушенным ступеням и, сложив руки рупором, заорал на весь
лес:
-- Ого-го, шестипалые! Эхо почти мгновенно увязло в тумане
между деревьями, никто не отозвался, только сердито зацокали
какие-то пичуги над головой.
Максим вернулся к костру, подкинул в огонь веток и
заглянул в котелок. Варево кипело. Он поглядел по сторонам,
нашел что-то вроде ложки, понюхал ее, вытер травой и снова
понюхал. Потом он осторожно снял сероватую накипь и стряхнул ее
на угли. Помешал варево, зачерпнил с краю, подул и, вытянув
губы, попробовал. Оказалось, недурственно, что-то вроде
похлебки из печени тахорга, только острее. Максим отложил
ложки, бережно, двумя руками снял котелок и поставил на траву.
Потом он огляделся и громко сказал:
-- Завтрак готов!
Его не покидало ощущение, что хозяева где-то рядом, но
видел он только неподвижные, мокрые от тумана кусты, черные
корявые стволы деревьев, а слышал лишь треск да хлопотливую
птичью перекличку.
-- Ну, ладно, -- сказал он вслух, -- вы как хотите, а я
начинаю контакт.
Он очень быстро вошел во вкус. То ли ложка была велика, то
ли дремучие инстинкты разыгрались не в меру, но он и оглянуться
не успел, как выхлебал треть котелка. Тогда он с сожалением
отодвинулся, посидел, прислушиваясь к вкусовым ощущениям,
тщательно вытер ложку, но не удержался -- еще раз зачерпнул с
самого дна этих аппетитных, тающих во рту коричневых ломтиков,
похожих на трепанги, совсем отодвинулся, снова тщательно вытер
ложку и положил ее поперек котелка. Теперь было самое время
утолить чувство благодарности.
Он вскочил, выбрал несколько тонких прутиков и направился
в дом. Осторожно ступая по трухлявым доскам и стараясь не
оглядываться на останки в тени, он принялся срывать грибы и
нанизывать на прутик малиновые шляпки, выбирая самые крепкие.
"Вас бы посолить, -- думал он, -- да поперчить немного, но
ничего, для первого контакта сойдет и так. Мы вас подвесим над
огоньком, и вся активная органика выйдет из вас паром, и
станете вы объеденье и станете вы моим первым взносом в
культуру этого обитаемого острова..."
И вдруг в доме стало чуть-чуть темнее, и он тотчас же
ощутил, что на него смотрят. Он подавил в себе желание резко
повернуться, медленно сосчитал до десяти, медленно поднялся и,
заранее улыбаясь, поднял голову.
В окне смотрело на него длинное темное лицо с унылыми
глазами, с уныло опущенными уголками губ, смотрело без всякого
интереса, без злобы и без радости, смотрело не на человека
другого мира, а так, как на докучное домашнее животное, опять
забравшееся, куда ему не велено. Несколько секунд они смотрели
друг на друга, и Максим ощущал, как уныние, исходящее от этого
лица, затопляет дом, захлестывает лес, и всю планету, и весь
окружающий мир, и все вдруг стало серым, унылым и плачевным:
все уже было, и было много раз, и еще много раз будет, и не
предвидится никакого спасения от этой серой, унылой, плачевной
скуки. Затем в доме стало еще темнее, и Максим повернулся к
двери.
Там, расставив крепкие короткие ноги, загородив широкими
плечами весь проем, стоял сплошь заросший рыжим волосом
коренастый человек в безобразном клетчатом комбинезоне. Сквозь
буйные рыжие заросли на Максима глядели буравящие голубые
глазки, очень пристальные, очень недобрые, и тем не менее
какие-то веселые -- может быть, по контрасту с исходившим от
окна всемирным унынием. Этот волосатый молодчик тоже явно не
впервые видел пришельца из другого мира, но он привык
обходиться с этими надоевшими пришельцами быстро, круто и без
лишних разговоров -- без всяких там контактов и прочих ненужных
сложностей. На шее у него висела на кожаном ремне толстая
металлическая труба самого устрашающего вида, и выхлопное
отверстие этого орудия расправы с пришельцами он твердой
грязной рукой направлял Максиму прямо в живот. Сразу было
видно, что ни о высшей ценности человеческой жизни, ни о
декларации прав человека, ни о прочих великолепных достижениях
гуманизма, равно как и о самом гуманизме, он слыхом не слыхал,
а расскажи ему об этих вещах -- не поверил бы.
Однако Максиму выбирать не приходилось. Он протянул перед
собой прутик с нанизанными грибными шляпками, улыбнулся еще
шире и произнес с преувеличенной артикуляцией:
-- Мир! Все в порядке! Все хорошо!
Унылая личность за окном откликнулась на этот лозунг
длинной неразборчивой фразой, после чего очистила район
контакта и, судя по раздавшимся снаружи звукам, принялась
наваливать сучья в костер. Взлохмаченная рыжая борода
голубоглазого зашевелилась, и из медных зарослей понеслись
рыкающие, взревывающие, лязгающие звуки, живо напомнившие
Максиму железного дракона на перекрестке.
-- Да, -- сказал Максим, энергично кивая, - Земля! Космос!
-- Он ткнул прутиком в зенит, и рыжебородый послушно поглядел
на проломленный потолок. -- Максим! -- Продолжал Максим, тыча
себя в грудь, -- Максим! Меня зовут Максим! -- Для большей
убедительности он ударил себя в грудь, как разъяренная горилла,
-- Максим!
-- Махх-сим! -- Рявкнул рыжебородый со странным акцентом.
Не спуская глаз с Максима, он выпустил через плечо серию
громыхающих звуков, в которой несколько раз повторялось слово
"махсим", в ответ на что невидимая унылая личность принялась
издавать жуткие тоскливые фонемы. Голубые глаза рыжебородого
выкатились, раскрылась желтозубая пасть, и он загоготал.
Очевидно, неведомый Максиму юмор ситуации дошел наконец до
рыжебородого. Отсмеявшись, он вытер свободной рукой глаза,
опустил свое смертоносное оружие и сделал Максиму
недвусмысленный жест, означавший: "А ну, выходи!"
Максим с удовольствием повиновался. Он вышел на крыльцо и
снова протянул рыжебородому прутик с грибами. Рыжебородый взял
прутик, повертел его так и сяк, понюхал и отбросил в сторону.
-- Э, нет! -- Возразил Максим, -- вы у меня пальчики
оближете... Он нагнулся и поднял прутик. Рыжебородый не
возражал. Он похлопал Максима по спине, подталкивая к костру, а
у костра навалился ему на плечо, усадил и принялся что-то
втолковывать. Но Максим не слушал. Он глядел на унылого. Тот
сидел напротив и сушил перед огнем какую-то обширную грязную
тряпку. Одна нога у него была босая, и он все время шевелил
пальцами, и этих пальцев было пять. Пять, а вовсе не шесть.
Глава вторая
Гай, сидя на краешке скамьи у окна, полировал обшлагом
кокарду на берете и смотрел, как капрал Варибобу выписывает ему
проездные документы. Голова капрала была склонена набок, глаза
вытаращены, левая рука лежала на столе, придерживая бланк с
красной каймой, а правая неторопливо выводила каллиграфические
буквы. "Здорово у него получается -- думал Гай с некоторой
завистью, -- экий старый чернильный хрен: двадцать лет в
легионе и все писарем. Надо же, как таращится, гордость
бригады... Сейчас еще и язык высунет... Так и есть -- высунул.
И язык у него в чернилах. Будь здоров, Варибобу, старая ты
чернильница, больше мы с тобой не увидимся. Вообще-то как-то
грустно уезжать -- ребята хорошие подобрались, и господа
офицеры, и служба полезная, нужная..." Гай шмыгнул носом и
посмотрел в окно.
За окном ветер нес белую пыль по широкой гладкой мостовой
без тротуаров, выложенной старыми шестиугольными плитами;
белели стены длинных одинаковых домов администрации и
инженерного персонала; шла, прикрываясь от пыли и придерживая
юбку, госпожа Идоя, мужественная женщина, не побоявшаяся
последовать с детьми за господином бригадиром в эти опасные
места. Часовой из комендатуры, из новичков, в необмятом
пыльнике и берете, натянутом на уши, сделал ей "на караул".
Потом проехали два грузовика с воспитуемыми -- должно быть,
делать прививки... Так его, в шею его: не высовывайся за борт,
нечего тебе высовываться, здесь тебе не бульвар...
-- Ты как все-таки пишешься -- спросил Варибобу, -- Гаал?
Или, может, просто -- Гал?
-- Никак нет,-- сказал Гай, -- Гаал моя фамилия.
-- Жалко, -- сказал Варибобу, обсасывая перо. -- Если бы
можно было "Гал", как раз поместилось бы в строчку...
"Пиши, пиши, чернильница, -- подумал Гай, -- нечего тебе
строчки экономить. Капрал называется... Пуговицы зеленью
заросли, тоже мне капрал. Две нашивки у тебя, а стрелять толком
не научился, это же все знают..."
Дверь распахнулась, и в канцелярию стремительно вошел
господин ротмистр Тоот с золотой повязкой дежурного на рукаве.
Гай вскочил и щелкнул каблуками. Капрал приподнялся, а писать
не перестал, старый хрен. Капрал называется...
-- Ага... -- Произнес господин ротмистр, с отвращением
сдирая противопыльную маску, -- рядовой Гаал. Знаю, знаю,
покидаете нас. Жаль, но рад. Надеюсь, в столице будете служить
также усердно.
-- Так точно, господин ротмистр! -- сказал Гай
взволнованно. У него даже в носу защипало от восторженности. Он
очень любил господина ротмистра Тоота, культурного офицера,
бывшего преподавателя гимназии. Оказывается, и господин
ротмистр тоже его отличал.
-- Можете сесть, -- сказал господин ротмистр, проходя за
барьер к своему столу. Не присаживаясь, он бегло проглядел
бумаги и взялся за телефон.
Гай тактично отвернулся к окну. На улице ни-
чего не изменилось. Протопало строем на обед родимое
капральство. Гай грустно проводил его глазами. Придут сейчас в
кантину, капрал Серембеш скомандует снять береты на
"Благодарственное слово", а над кастрюлями уже пар поднимается,
и блестят миски, и старина Дога уже готов отмочить свое
коронное насчет солдата и поварихи... Ей-богу, жалко уезжать. И
служить здесь опасно, и климат нездоровый, и паек уж очень
однообразный - одни консервы, но все равно... Здесь ты во
всяком случае точно знаешь, что ты нужен, что без тебя не
обойтись, здесь ты на свою грудь принимаешь зловеший напор леса
и чувствуешь этот напор: одних друзей сколько похоронил, вон за
поселком -- целая роща шестов с ржавыми шлемами... А с другой
стороны -- столица. Туда всякого не пошлют, и раз уж посылают,
то не отдыхать... Там, говорят, из дома Творцов все плацы
просматриваются, так что за каждым построением кто-нибудь из
Творцов наблюдает, то есть, не то чтобы наблюдает, но нет-нет
да и посмотрит. Гая бросило в жар: ни с того, ни с сего он
вдруг представил себе, что вот вызвали его из строя, а он на
втором шаге поскользнулся и брякнулся командиру под ноги,
загремел автоматом по брусчатке, раззява, и берет неизвестно
куда съехал... Он передохнул и украдкой огляделся. Не дай
бог... Да, столица! Все у них на глазах... Ну да ничего --
другие же служат. А там Рада -- сестренка... Дядька смешной со
своими древними костями, с черепахами своими допотопными... "Ох
и соскучился же я по вас, милые вы мои!.."
Он снова глянул в окно и озадаченно приоткрыл рот. По
улице к комендатуре шли двое. Один был знакомый -- рыжая морда
Зеф, старшина сто четарнадцатого отряда саперов, смертник,
зарабатывающий себе жизнь расчисткой трассы. А другой ну
совершенное чучело и чучело жутковатое. Сперва Гай принял его
за выродка, но тут же сообразил, что Зеф вряд ли бы стал тащить
выродка в комендатуру. Здоровенный голый парень, весь
коричневый, здоровый, как бык; одни трусы на нем, какие-то
короткие, из блестящей материи... Зеф был при своей пушке, но
не похоже было, чтобы он конвоировал этого чужака: они шли
рядом и чужак, нелепо размахивая руками, все время что-то Зефу
втолковывал. Зеф же только отдувался и вид являл совершенно
одуревший. "Дикарь какой-то, -- подумал Гай. -- Только откуда
он там взялся на трассе? Может быть, зверями воспитанный? Были,
говорят, такие случаи. И похоже: вон мускулы какие, так и
переливаются..." Он смотрел, как эта пара подошла к часовому,
как Зеф, утираясь, принялся что-то объяснять, а часовой --
новичок, Зефа не знает, тычет ему автоматом под ребро, велит
отойти на положенное расстояниие. Голый парень, видя это,
вступает в разговор. Руки у него так и летают, а лицо совсем уж
странное: никак не поймать выражение -- как ртуть, а глаза
быстрые, темные... Ну, все, теперь часовой совсем обалдел,
сейчас тревогу поднимет. Гай повернулся.
-- Господин ротмистр -- сказал он, -- разрешите
обратиться. Там старшина сто четырнадцатого когото привел. Не
взглянете ли?
Господин ротмистр подошел к окну, посмотрел, брови у него
полезли на лоб. Он толкнул раму, высунулся и прокричал, давясь
от ворвавшейся пыли:
-- Часовой! Пропустить!
Гай закрывал окно, когда в коридоре затопали, и Зеф со
своим диковинным спутником бочком вошел в канцелярию. Следом,
тесня их, ввалился начальник караула и еще двое ребят из
бодрствующей смены. Зеф вытянул руки по швам, откашлялся и,
вылупив на господина ротмистра бестыжие голубые глаза,
прохрипел:
-- Докладывает старшина сто четырнадцатого отряда,
воспитуемый Зеф. На трассе задержан вот этот человек. По всем
признакам сумасшедший, господин ротмистр: жрет ядовитые грибы,
ни слова не понимает, разговаривает непонятно, ходит, как
изволите видеть, голый.
Пока Зеф докладывал, задержанный бегал быстрыми глазами по
помещению, жутко и странно улыбаясь всем присутствующим, --
зубы у него были ровные и белые, как сахар. Господин ротмистр,
заложив руки за спину, подошел поближе, оглядывая его с головы
до ног.
-- Кто вы такой? -- спросил он.
Задержанный улыбнулся еще жутче, постучал себя ладонью по
груди и невнятно произнес что-то вроде "махсим". Начальник
караула гоготнул, караульные захихикали, и господин ротмистр
тоже улыбнулся. Гай не сразу понял, в чем дело, а потом
сообразил, что на воровском жаргоне "мах-сим" означает "съел
ножик".
-- По-видимому, это кто-то из ваших, -- сказал Зефу
господин ротмистр.
Зеф помотал головой, выбросив из бородищи облако пыли.
-- Никак нет, -- сказал он. -- Мах-сим -- это он так себя
называет, а воровского языка он не понимает. Так что это не
наш.
-- Выродок, наверное, -- предположил начальник караула.
(Господин ротмистр холодно на него посмотрел.) -- Голый... --
Проникновенно пояснил начальник караула, пятясь к двери. --
Разрешите идти, господин ротмистр? -- гаркнул он.
-- Идите, -- сказал господин ротмистр. -- Пошлите
кого-нибудь за штаб-врачом господином Зогу... Где вы его
поймали? -- спросил он Зефа.
Зеф доложил, что нынешней ночью он со своим отрядом
прочесывал квадрат 23/07, уничтожил четыре самоходных
"баллисты" и одну установку неизвестного назначения, потерял
двоих при взрыве, и все было в порядке. Около семи часов утра
на его костер вышел по шоссе из лесу этот вот неизвестный. Они
заметили его издали, следили за ним, укрывшись в кустарнике, а
затем, выбрав удобный момент, взяли его. Зеф принял его вначале
за беглого, потом решил, что это выродок, и совсем было
собрался стрелять, но раздумал, потому что этот человек... Тут
Зеф в затруднении подвигал бородой и заключил:
-- потому что мне стало ясно, что это не выродок.
-- Откуда же это стало вам ясно? -- спросил господин
ротмистр, а задержанный неподвижно стоял, сложив руки на
могучей груди, и поглядывал то на него, то на Зефа. Зеф сказал,
что объяснить это будет трудновато.
-- Во-первых, этот человек ничего не боялся и не боится.
Дальше: он снял с костра похлебку и отъел ровно треть, как и
полагается товарищу, а перед этим кричал в лес, видимо звал,
чувствуя, что мы где-то поблизости. Далее: он хотел угостить
нас грибами, грибы были ядовитые и мы их есть не стали и ему не
дали, однако он явно порывался нас угостить -- по-видимому, в
знак благодарности. Далее: как хорошо известно, ни один выродок
по своим физическим способностям не превосходит нормального
хилого человека. Этот же по пути сюда загнал меня как
мальчишку; шел через бурелом как по ровному месту, через рвы
перепрыгивал, а потом ждал меня на той стороне и вдобавок
зачем-то -- из удальства что ли -- хватал меня в охапку и
пробегал со мной метров по двести...
Господин ротмистр слушал Зефа, всем своим видом изображая
глубочайшее внимание, но едва Зеф замолчал, как он резко
повернулся к задержанному и в упор пролаял по-хонтийски:
-- Ваше имя? Чин? Задание?
Гай восхитился ловкостью приема, однако задержанный явно
не знал и хонтийского. Он снова показал свои великолепные зубы,
похлопал себя по груди, сказавши "махсим", ткнул пальцем в бок
каторжнику, сказавши "Зеф", и после этого начал говорить --
медленно, с большими паузами, показывая то на потолок, то в
пол, то обводя руками вокруг себя. Гаю казалось, что в его речи
он улавливает некоторые знакомые слова, но слова эти не имели к
делу никакого отношения. Когда задержанный замолчал, капрал
Варибобу подал голос.
-- По-моему, это ловкий шпион, -- заявила старая
чернильница. -- Надо доложить господину бригадиру. Господин
ротмистр не обратил на него внимания. -- Вы можете идти, --
сказал он Зефу. -- Вы проявили рвение, вам это зачтется.
-- Премного благодарен, господин ротмистр! -- рявкнул Зеф
и уже повернулся было, чтобы идти, но тут задержанный издал
вдруг негромкий возглас, перегнулся через барьер и схватил
пачки чистых бланков, лежавших на столе перед капралом.
Варибобу перепугался до смерти (тоже мне капрал!),
отшатнулся и швырнул в дикаря пером. Дикарь ловко поймал перо
на лету и, примостившись тут же на барьере, принялся что-то
чертить на бланке, не обращая внимания на Гая и Зефа,
ухвативших его за бока.
-- Отставить! -- скомандовал господин ротмистр, и Гай
охотно повиновался: удерживать этого коричневого зверя было все
равно, что пытаться остановить танк, ухватившись за гусеницу.
Господин ротмистр и Зеф стали по сторонам задержанного и
смотрели, что он там чиркает.
-- По-моему, это схема мира -- неуверенно сказал Зеф.
-- Гм... -- отозвался господин ротмистр.
-- Ну конечно! Вот в центре у него мировой свет, это вот
мир... А здесь мы, по его мнению, находимся.
-- Но почему все плоско? -- Недоверчиво спросил господин
ротмистр.
Зеф пожал плечами.
-- Возможно, детское восприятие, инфантилизм... Вот
глядите! Это он показывает, как сюда попал.
-- Да, возможно... Я слыхал про такое безумие... Гаю
наконец удалось протиснуться между гладким твердым плечом
задержанного и грубой, пропахшей потом курткой Зефа. Рисунок,
который он увидел, показался ему смешным. Так детишки --
первоклассники изображают мир: посредине маленький кружок,
изображающий мировой свет, вокруг него большая окружность,
изображающая сферу мира, а на окружности жирная точка, к
которой только пририсовать ручки и ножки, и получится "это --
мир, а это -- я". Даже сферу мира несчастный псих не сумел
нарисовать как следует, получился у него какой-то овал. Ну,
ясно ненормальный... И еще нарисовал пунктиром линию, ведущую
из--- под земли к точке: вот, мол, как я сюда попал.
Между тем задержанный взял второй бланк и быстро нарисовал
две маленькие сферы мира в противоположных углах, соединил их
пунктирной линией и еще пририсовал какие-то закорючки. Зеф
безнадежно присвистнул и сказал:
-- Разрешите идти, господин ротмистр? Однако господин
ротмистр не отпустил его. -- Э-э... Зеф, -- сказал он, --
помнится, вы подвизались в области... Э... -- Он постучал себя
пальцем по темени.
-- Так точно, -- помедлив, ответил Зеф. Господин ротмистр
прошелся по канцелярии. -- Не могли бы вы... Э-э... Как бы это
сказать... Сформулировать свое мнение по поводу этого субьекта?
Профессионально, если можно так выразиться...
-- Не могу знать, -- сказал Зеф, -- потерял право
выступать в профессиональном качестве.
-- Я понимаю, -- сказал господин ротмистр. - Все это
верно. Хвалю. Н-но...
Зеф, выкатив голубые глазки, стоял по стойке "смирно".
Господин же ротмистр находился в явном замешательстве. Гай
хорошо понимал его. Случай был важный, серьезный случай (а
вдруг этот дикарь все-таки шпион?) А господин штаб-врач Зогу,
конечно, прекрасный офицер, блестящий легионер, но всего лишь
штаб-врач. В то время как рыжая морда Зеф, до того как впасть в
преступление, здорово знал свое дело.
-- Ну что же, -- сказал господин ротмистр. - Ничего не
поделаешь... Но по-человечески... -- Он остановился перед
Зефом, -- понимаете? Просто по-человечески... Вы действительно
считаете, что это сумасшедший?
Зеф снова помедлил.
-- По-человечески? -- повторил он, -- Ну, конечно,
по-человечески: человеку ведь свойственнно ошибаться... Так
вот, по-человечески я склонен полагать, что это ярко выраженный
случай раздвоения личности с вытеснением и замещением истинного
"я" воображаемым "я". По-человечески же, исходя из жизненного
опыта, я бы рекомендовал электрошок и флеосодержащие препараты.
Капрал Варибобу все это украдкой записал, но господина
ротмистра не проведешь. Он отобрал у капрала листок с записями
и сунул его в карман френча. Мах-сим снова заговорил, обращаясь
то к господину ротмистру, то к Зефу, -- чего-то хотел, бедняга,
что-то ему было не так, -- но тут открылась дверь и вошел
господин штаб-врач, по всему видно оторванный от обеда.
-- Привет, Тоот, -- брюзгливо сказал он. -- В чем дело?
Вы, я вижу, живы и здоровы и это меня утешает. А это что за
тип?
-- Воспитуемые поймали его в лесу, -- объяснил господин
ротмистр. -- Я подозреваю, что он сумасшедший.
-- Симулянт он, а не сумасшедший, -- проворчал господин
штаб-врач и налил себе воды из графина. -- Отправьте его
обратно в лес, пусть работает.
-- Это не наш, -- возразил господин ротмистр, -- и мы не
знаем, откуда он взялся. Я думаю, что его в свое время
захватили выродки, он у них свихнулся и перебежал к нам.
-- Правильно, -- проворчал господин штаб-врач, -- нужно
свихнуться, чтобы перебежать к нам. -- Он подошел к
задержанному и сразу же полез хватать его за веки. (Задержанный
жутко осклабился и слегка оттолкнул его.) -- Но-но! -- сказал
господин штаб-врач, ловко хватая его за ухо -- стой спокойно!
Задержанный подчинился. Господин штаб-врач вывернул ему
веки, ощупал, посвистывая, шею и горло, согнул и разогнул ему
руку, потом, пыхтя, нагнулся и ударил его под коленки, вернулся
к графину и выпил еще стакан воды.
-- Изжога, -- сообщил он.
Гай поглядел на Зефа. Рыжебородый, приставив к ноге свою
пушку, стоял в сторонке и с подчеркнутым равнодушием смотрел в
стену. Господин штабврач напился и снова взялся за психа. Он
ощупывал его, обстукивал, заглядывал в зубы, два раза ударил
кулаком в живот, потом достал из кармана плоскую коробочку,
размотал провод, подключил к штепселю и стал прикладывать
коробку к разным частям дикарского тела.
-- Так, -- сказал он, сматывая провод, -- и немой к тому
же?..
-- Нет, -- сказал господин ротмистр, -- он говорит, но на
каком-то зверином языке. Нас он не понимает. А вот его рисунки.
Господин штаб-врач посмотрел рисунки.
-- Так-так-так, -- сказал он, -- забавно... -- Он выхватил
у капрала ручку и быстро нарисовал на бланке кошку, как ее
рисуют дети, из палочек и кружочков. -- Что ты на это скажешь,
приятель? -- сказал он, протягивая рисунок психу.
Тот, ни секунды не задумываясь, принялся царапать пером, и
рядом с кошкой появилось странное, заросшее волосами животное с
тяжелым, неприятным взглядом. Такого животного Гай не знал, но
он понял одно: это уже был не детский рисунок. Нарисовано было
здорово, просто замечательно. Даже смотреть страшновато.
Господин штаб-врач протянул руку за пером, но псих отстранился
и нарисовал еще одно животное -- с огромными ушами, морщинистой
кожей и толстым хвостом на месте носа.
-- Прекрасно, -- вскричал господин штаб-врач, хлопнув себя
по бокам.
А псих не унимался. Теперь он нарисовал уже не животное, а
какой-то аппарат, похожий на большую прозрачную мину. Внутри
мины он очень ловко изобразил сидящего человечка, постучал по
нему пальцем, а затем тем же пальцем постучал себя по груди и
произнес:
-- Махх-сим.
-- Вот эту штуку он мог видеть у реки, -- сказал неслышно
подошедший Зеф, -- мы такую сожгли этой ночью, но вот
чудовища... -- Он покачал головой.
Господин штаб-врач словно впервые заметил его.
-- А, профессор! -- Вскричал он преувеличенно радостно, --
то-то я смотрю -- в канцелярии чем-то воняет. Не будете ли вы
любезны, коллега, произносить ваши мудрые суждения во-он из
того угла? Вы меня очень обяжете...
Варибобу захихикал, а господин ротмистр строго сказал:
-- Станьте у дверей, Зеф, и не забывайтесь...
-- Ну хорошо, -- сказал господин штаб-врач, -- и что вы
думаете с ним делать, Тоот?
-- Это зависит от вашего диагноза, Зогу. Если он симулянт,
я передам его в комендатуру, там разберутся. А если он
сумасшедший...
-- Он не симулянт, Тоот! -- С большим подъемом произнес
господин штаб-врач -- и ему совершенно нечего делать в
комендатуре. Но я знаю одно место, где им очень заинтересуются.
Где бригадир?
-- Бригадир на трассе.
-- Впрочем, это не существенно. Вы ведь дежурный, Тоот?
Вот и отправьте этого любопытнейшего молодчика по следующему
адресу... -- Господин штаб-врач пристроился на барьере,
закрывшись от всех плечами и локтями, и написал что-то на
обороте последнего рисунка.
-- А что это такое? -- спросил господин ротмистр.
-- Это? Это одно учреждение, которое будет вам благодарно
за вашего психа, я вам ручаюсь.
Господин ротмистр неуверенно покрутил в пальцах бланк,
потом отошел в дальний угол и поманил к себе господина
штабврача. Некоторое время они говорили там вполголоса, так что
разобрать можно было только отдельные реплики господина
штабврача: "...Департамент пропаганды... Отправьте с
доверенным... Не так уж это секретно... Я вам ручаюсь...
Прикажите ему забыть... Черт возьми, да сопляк все равно ничего
не поймет!.."
-- Хорошо, -- сказал наконец господин ротмистр. -- Пишите
сопроводительную бумагу. Капрал Варибобу!
Капрал приподнялся.
-- Проездные документы на рядового Гаала готовы?
-- Так точно!
-- Впишите в проездные документы подконвойного Махсима.
Рядовой Гаал!
Гай щелкнул каблуками и вытянулся.
-- Слушаю, господин ротмистр!
-- Прежде, чем явиться на новое место службы, доставите
задержанного по адресу, обозначенному на этом листке. По
исполнении приказания листок сдать дежурному офицеру на новом
месте службы. Адрес забыть. Это ваше последнее задание, Гаал, и
вы, конечно, выполните его как и полагается молодцу-легионеру.
-- Будет исполнено! -- Прокричал Гай, охваченный
неописуемым восторгом.
Горячая волна оглушающего упоения захлестнула его,
подхватила, понесла к небу. О, эти сладостные минуты восторга,
незабываемые минуты, когда вырастают крылья, минуты ласкового
презренья ко всему грубому, материальному, телесному... Минуты,
когда жаждешь, чтобы приказ соединил тебя с огнем, швырнул тебя
в огонь, на тысячи врагов, в гущу диких орд, навстречу
миллионам пуль, и это еще не все, будет еще слаще, восторг
ослепит и сожжет... О, огонь! О, пламя! О, ярость! И вот оно,
вот оно!.. Он встает, этот рослый красавец, гордость бригады,
наш капрал Варибобу, как огненный факел, как статуя славы и
верности, и он запевает, а мы все подхватим, все, как один...
Вперед, легионеры, железные ребята! Вперед, сметая
крепости, с огнем в очах! Железным сапогом раздавим супостата!
Пусть капли свежей крови сверкают на мечах!
И все пели. Пел блестящий господин ротмистр Тоот, образец
легионера, образец среди образцов, за которого хочется сейчас
же, под этот марш отдать душу, жизнь, все. И господин штабврач
Зогу, образец брата милосердия, грубый, настоящий солдат, и
ласковый, как руки матери... И наш капрал Варибобу, до мозга
костей наш, ветеран, поседевший в схватках... О, как сверкают
пуговицы и нашивки на его потертом, заслуженном мундире. Для
него нет ничего, кроме службы, ничего, кроме служения!..
Железный наш кулак сметает все преграды! Довольны
Огненосные Творцы! О, как рыдает враг, но нет ему пощады!
Вперед легионеры-молодцы!
...Но что это? Он не поет, он стоит, опершись на барьер и
вертит своей дурацкой коричневой башкой, и бегает глазами, и
все оскаляется, все щерится... На кого оскаляешься, мерзавец?!
О, как хочется подойти железным шагом -- и с размаху, железным
кулаком по этому гнусному оскалу... Но нельзя, нельзя, это
недостойно легионера: он же всего лишь псих, жалкий калека,
настоящее счастье недоступно ему, он слеп, ничтожен, жалкий
человеческий обломок... А этот рыжий бандит скорчился в углу от
невыносимой боли... Каторжник, преступная рожа, за грудь тебя,
за твою поганую бороду! Встать, мразь! Стоять смирно, когда
легионеры поют свой марш! И по башке, по башке, по грязной
морде, по наглым рачьим глазам... Вот так, вот так...
Гай отшвырнул каторжника и, щелкнув каблуками, повернулся
к господину ротмистру. Как всегда, после приступа восторженного
возбуждения что-то звенело в ушах и мир сладко плыл и
покачивался перед глазами.
Капрал Варибобу, сизый от натуги, слабо перхал, держась за
грудь. Господин штаб-врач, потный и багровый, жадно пил воду
прямо из графина и тянул из кармана носовой платок. Господин
ротмистр хмурился с отсутствующим выражением, словно пытался
что-то припомнить. У порога грязной кучей клетчатого тряпья
ворочался рыжий Зеф. Лицо у него было разбито, он хлюпал кровью
и слабо постанывал сквоозь зубы. А Мах-сим больше не улыбался.
Лицо у него застыло, стало совсем как обычное человеческое, и
он неподвижными круглыми глазами, приоткрыв рот, смотрел на
Гая.
-- Рядовой Гаал, -- надтреснутым голосом произнес господин
ротмистр, -- э... Что-то я хотел вам сказать... Подождите,
Зогу, оставьте мне хоть глоток воды...
Глава третья
Максим проснулся и сразу почувствовал, что голова тяжелая.
В комнате было душно. Опять ночью закрыли окно. Впрочем, и от
открытого окна толку мало -- город слишком близко, днем видна
над ним неподвижная бурая шапка отвратительных испарений, ветер
несет их сюда, и не помогают ни расстояние, ни пятый этаж, ни
парк внизу. "Сейчас бы принять ионный душ, -- подумал Максим,
-- да выскочить нагишом в сад, да не в этот паршивый,
полусгнивший, серый от гари, а в наш, где-нибудь под Гладбахом,
на берегу серебристого Нирса, да пробежать вокруг озера
километров пятнадцать во весь опор, во всю силу, да переплыть
озеро, а потом минут двадцать походить по дну, поупражнять
легкие, полазить среди скользких подводных валунов..." Он
вскочил, распахнул окно, высунулся под моросящий дождик,
глубоко вдохнул сырой воздух, закашлялся -- в воздухе было
полно лишнего, а дождевые капли оставляли на языке
металлический привкус. По автостраде с шипением и свистом
проносились машины. Внизу под окном желтела мокрая листва, на
высокой каменной ограде что-то блестело. По парку ходил человек
в мокрой накидке и сгребал в кучу опавшие листья. За пеленой
дождя смутно виднелись кирпичные здания какого-то завода. Из
двух высоких труб, как всегда, лениво ползли и никли к земле
толстые струи ядовитого дыма.
Душный мир. Неблагополучный, болезненный мир. Весь он
какой-то неуютный и тоскливый, как то казенное помещение, где
люди со светлыми пуговицами и плохими зубами вдруг ни с того,
ни с сего принялись вопить, надсаживаясь до хрипа, и Гай, такой
симпатичнный, красивый парень, совершенно неожидано принялся
избивать в кровь рыжебородого Зефа, а тот даже не
сопротивлялся... Неблагополучный мир... Радиоактивная река,
нелепый железный дракон, грязный воздух и неопрятные пассажиры
в неуклюжей трехэтажной металлической коробке на колесах,
испускающей сизые угарные дымы... И еще дикая сцена -- когда
какие-то грубые люди довели хохотом и жестами до слез пожилую
женщину, и никто за нее не заступился, вагон набит битком, и
все смотрят в сторону, и только Гай вдруг вскочил, бледный от
злости, а может, от страха, что-то крикнул им, и они
убрались... Но и сам Гай, явно добрый, симпатичный человек,
иногда вдруг приходил в необъяснимую ярость, принимался бешено
ссориться с соседями по купе, глядел на них зверем, а потом
также внезапно впадал в глубокую прострацию. И все прочие вели
себя не лучше. Часами они сидели и лежали вполне мирно,
негромко беседуя, даже пересмеиваясь, и вдруг кто-нибудь
начинал сварливо ворчать на соседа, сосед нервно огрызался,
окружающие, вместо того, чтобы их успокоить, сами ввязывались в
ссору, скандал расширялся, и вот уже все орут друг на друга,
грозятся, толкаются, и кто-то лезет через головы, размахивая
кулаками, и кого-то держат за шиворот, во весь голос плачут
детишки, им раздраженно обрывают уши, а потом все постепенно
смолкает, все дуются друг на друга, разговаривают нехотя,
отворачиваются... А иногда скандал преврещается в нечто совсем
уж непристойное: глаза вылезают из орбит, лица идут красными
пятнами, голоса поднимаются до истошного визга, и кто-то
истерически хохочет, кто-то поет, кто-то молится, воздев над
голЪоАЯтрясущиеся руки... Сумасшедший дом...
Максим отошел от окна, постоял немного посреди тесной
комнатушки, расслабившись, ощущая апатию и дущевную усталость,
потом заставил себя собраться и размялся немного, используя в
качестве снаряда громоздкий деревянный стул. "Так и опуститься
можно, -- подумал он озабоченно, -- еще день-два я, пожалуй,
выдержу, а потом придется удрать, побродить немного по лесам...
В горы хорошо бы удрать -- горы у них здесь на вид славные,
дикие... Далековато, правда, за ночь не обернешься... Как их
Гай называл? Зартак... Интересно, это собственное имя или горы
вообще? Впрочем, какие горы, не до гор мне сейчас. Десять суток
я здесь, а ничего еще не сделано..."
Он втиснулся в душевую и несколько минут фыркал и
растирался под тугим искусственным дождиком, таким же
противным, как естественный -- чуть похолоднее, правда, -- но
жестким, известковым.
Он вытерся продизенфицированным полотенцем и, всем
недовольный: и этим мутным утром, и этим душным миром, и своим
дурацким положением, и чрезмерно жирным завтраком, который ему
предстояло сейчас съесть, вернулся в комнату, чтобы прибрать
постель. Завтрак уже принесли -- он дымился и вонял на столе.
Рыба закрывала окно.
-- Здравствуйте, -- сказал ей Максим на местном языке. --
Не надо. Окно.
-- Здравствуйте, -- ответила она, щелкая многочисленными
задвижками. -- Надо. Дождь. Плохо.
-- Рыба, -- сказал Максим на линкосе. Собственно, ее звали
Нолу, но Максим с самого начала окрестил ее рыбой за общее
выражение лица и невозмутимость.
Она обернулась и посмотрела на него немигающими глазами.
Затем, уже в который раз приложила палец к кончику носа и
сказала: "женщина", потом ткнула в Максима пальцем: "мужчина",
потом в сторону осточертевшего балахона, висящего на спинке
стула: "Одежда. Надо". Не могла она почему-то видеть мужчину
просто в шортах. Надо было ей, чтобы мужчина закутывался с ног
до головы.
Он принялся одеваться, а она застелила его постель, хотя
Максим сколько раз говорил ей, что будет делать это сам,
выдвинула на середину комнаты стол, который Максим всегда
отодвигал к стене, решительно отвернула кран отопления, который
Максим всегда заворачивал до упора, и все однообразные "не
надо" Максима разбивались о ее не менее однообразные "надо".
Застегнув балахон у шеи на единственную сломанную
пуговицу, Максим подошел к столу и поковырял завтрак двузубой
вилкой. Произошел обычный диалог:
-- Не хочу. Не надо.
-- Надо. Еда. Завтрак.
-- Не хочу завтрак. Не вкусно.
-- Надо завтрак. Вкусно.
-- Рыба, -- сказал ей Максим проникновенно, -- жестокий вы
человек. Попади вы ко мне на Землю, я бы вдребезги разбился, но
нашел бы вам еду по вкусу.
-- Не понимаю, -- сказала она без выражения, -- что такое
"рыба"?
С отвращением прожевывая жирный кусок, Максим взял бумагу
и изобразил леща анфас. Она внимательно изучила рисунок и
положила в карман халата. Все рисунки, которые делал Максим,
она забирала и куда-то уносила. Максим рисовал много, охотно и
с удовольствием: в свободное время и по ночам, когда не
спалось, делать здесь было совершенно нечего. Он рисовал
животных и людей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил
анатомические разрезы. Он изображал профессора Мегу похожим на
бегемота и бегемотов, похожих на профессора Мегу; он вычерчивал
универсальные таблицы линкоса, схемы машин и диаграммы
исторических последовательностей; он изводил массу бумаги, и
все это исчезало в кармане Рыбы без всяких видимых последствий
для процедуры контакта. У профессора Мегу, он же Бегемот, была
своя метода, и он не намеревался от нее отказываться.
Универсальная таблица линкоса, с изучения которой должен
начинаться любой контакт, Бегемота совершенно не интересовала.
Местному языку Максима обучала только Рыба, да и то лишь для
удобства общения, чтобы закрывал окно и не ходил без балахона.
Эксперты к контакту не привлекались вовсе, Максимом занимался
Бегемот, и только Бегемот.
Правда, в его распоряжении находилось довольно мощное
средство исследования -- ментоскопическая техника, и Максим
проиводил в стендовом кресле по четырнадцать -- шестнадцать
часов в сутки. Причем ментоскоп у Бегемота был хорош. Он
позволял довольно глубоко проникать в воспоминания и обладал
высокой разрешающей способностью. Располагая такой машиной,
можно было, пожалуй, обойтись и без знания языка. Но Бегемот
пользовался ментоскопом как-то странно. Свои ментограммы он
отказывался демонстрировать категорически и даже с некоторым
негодованием, а к ментограммам Максима относился своеобразно.
Максим специально разработал целую программу воспоминаний,
которые должны были дать аборигенам достаточно полное
представление о социальной, экономической и культурной жизни
Земли. Однако, ментограммы такого рода не вызывали у Бегемота
никакого энтузиазма. Бегемот кривил физиономию, мычал,
принимался звонить по телефону или, усевшись за стол, начинал
нудно пилить ассистента, часто повторяя при этом звучное
словечко "массаракш". Зато когда на экране Максим взрывал
ледяную скалу, придавившую корабль, или скорчером разносил в
клочья панцирного волка, или отнимал экспресс-лабораторию у
гигантского глупого псевдоспрута, Бегемота было за уши не
оттащить от ментоскопа. Он тихо взвизгивал, радостно хлопал
себя ладонями по лысине и грозно орал на изнуренного
ассистента, следящего за записью изображения. Зрелище
хромосферного протуберанца вызвало у профессора такой восторг,
словно он никогда в жизни не видел ничего подобного, и очень
нравились ему любовные сцены, заимствованные Максимом главным
образом из кинофольмов специально для того, чтобы дать
аборигенам кое-какое представление об эмоциональной жизни
землян.
Такое нелепое отношение Бегемота к материалу наводило
Максима на грустные размышления. Создавалось впечатление, что
Бегемот никакой не профессор, а просто инженер-ментоскопист,
готовящий материал для настоящей комиссии по контакту, с
которой Максиму предстоит еще встретиться, а когда --
неизвестно. Тогда получалось, что Бегемот -- личность довольно
примитивная, вроде мальчишки, которого в "войне и мире"
интересуют только батальные сцены. Это обижало: Максим
представлял Землю и -- честное слово! -- имел основания
рассчитывать на более серьезного партнера по контакту.
Правда, можно было предположить, что этот мир расположен
на перекрестке неведомых межзвездных трасс и пришельцы здесь не
редкость. До такой степени не редкость, что ради каждого вновь
прибывшего здесь уже не создают авторитетных специальных
комиссий, а просто выкачивают из него наиболее эффективную
информацию и этим ограничиваются. За такое предложение говорила
оперативность, с которой люди со светлыми пугавицами, явно не
специалисты, разобрались в ситуации и без всяких ахов и охов
направили пришельца прямо по назначению. А может быть,
какие-нибудь негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили о
себе настолько дурное воспоминание, что теперь аборигены
относятся ко всему инопланетному с определенным и вполне
оправданным недоверием, и тогда вся возня, которую разводит
вокруг ментоскопа профессор Бегемот, есть только видимость
контакта, оттяжка времени, пока некие высокие инстанции решают
Максимову судьбу.
"Так или иначе, а мое дело дрянь, -- решил Максим, давясь
последним куском. -- Надо скорее учить язык, и тогда все
прояснится..."
-- Хорошо, -- сказала Рыба, забирая у него тарелку, --
пойдемте.
Максим вздохнул и поднялся. Они вышли в ко ридор. Коридор
был длинный, грязно-голубой. Справа и слева тянулись ряды
закрытых дверей, точно таких же, как дверь в комнату Максима.
Максим здесь никогда никого не встречал, но раза два слышал
из-за дверей какие-то странные, возбужденные голоса. Возможно,
там содержались пришельцы, ожидающие решения своей судьбы.
Рыба шла впереди широким мужским шагом, прямая как палка,
и Максиму вдруг стало очень жалко ее. Эта страна, видимо, еще
не знала промышленности красоты, и бедная Рыба была
предоставлена самой себе. С этими жидкими бесцветными волосами,
торчащими из-под белой шапочки, с этими огромными, выпирающими
под халатом лопатками, с безобразно тощими ножками совершенно
невозможно было, наверное, чувствовать себя на высоте -- разве
что с инопланетными существами, да и то негуманоидами.
Ассистент профессора относился к ней пренебрежительно, а
Бегемот ее вовсе не замечал и обращался к ней не иначе как
"ы-ы-ы...", Что, вероятно, соответствовало у него
интеркосмическому "э-э--- э..." Максим вспомнил свое
собственное, не бог весть какое к ней отношение и ощутил
угрызения совести. Он догнал ее, погладил по костлявому плечу и
сказал:
-- Нолу молодец. Хорошая.
Она подняла к нему сухое лицо и сделалась как никогда
похожей на удивленного леща анфас. Она отвела его руку,
сдвинула едва заметные брови и строго объявила:
-- Максим нехороший. Мужчина. Женщина. Не надо. Максим
сконфузился и снова поотстал. Так они дошли до конца коридора.
Рыба толкнула дверь, и они очутились в большой светлой комнате,
которую Максим называл про себя приемной. Окна здесь были
безвкусно декорированы прямоугольной решеткой из толстых
железных прутьев; высокая, обитая кожей дверь вела в
лабораторию Бегемота, а у этой двери всегда почему-то сидели
два очень рослых, малоподвижных аборигена, не отвечающих на
приветствия и находящихся как будто в постоянном трансе.
Рыба, как всегда, сразу прошла в лабораторию, оставив
Максима в приемной. Максим, как всегда, поздоровался, ему, как
всегда, не ответили. Дверь в лабораторию осталась приоткрытой;
оттуда доносился громкий, раздраженный голос Бегемота и звонкое
пощелкивание включенного ментоскопа. Максим подошел к окну,
некоторое время смотрел на туманный, мокрый пейзаж, на лесистую
равнину, рассеченную лентой автострады, на высокую
металлическую башню, едва видимую в тумане, быстро соскучился
и, не дожидаясь вызова, вошел в лабораторию.
Здесь, как обычно, приятно пахло озоном, мерцали
дублирующие экраны, плешивый, заморенный ассистент с
незапоминающимся именем и кличкой Торшер делал вид, что
настраивает аппаратуру и с интересом прислушивался к скандалу.
В лаборатории имел место скандал.
В кресле Бегемота, за столом Бегемота сидел незнакомый
человек с квадратным шелушащимся лицом и красными отечными
глазами. Бегемот стоял перед ним, уперев руки в бока и орал.
Шея у него была сизая, лысина пламенела закатным пурпупом, изо
рта далеко во все стороны летели брызги.
Стараясь не привлекать к себе внимания, Максим прошел к
своему месту и негромко поздоровался с ассистентом. Торшер,
существо нервное и задерганное, в ужасе отскочил и
поскользнулся на толстом кабеле. Максим едва успел подхватить
его за плечи, и несчастный Торшер обмяк, закатив глаза. Ни
кровинки не осталось в его лице. Странный это был человек: он
до судорог боялся Максима. Откуда
-то неслышно возникла Рыба с откупоренным флакон-
чиком, который тут же был поднесен к носу Торше-
ра. Торшер икнул и ожил. Прежде чем он снова ус-
кользнул в небытие, Максим прислонил его к
железному шкафу и поспешно отошел.
Усевшись в стендовое кресло, он обнаружил, что шелушащийся
незнакомец перестал слушать Бегемота и внимательно разглядывает
его. Максим приветливо улыбнулся. Незнакомец слегка наклонил
голову. Тут Бегемот с ужасным треском ахнул кулаком по столу и
схватился за телефонный аппарат. Воспользовавшись
образовавшейся паузой, незнакомец произнес несколько слов, из
которых Максим разобрал только "надо" и "не надо", взял со
стола листок плотной голубоватой бумаги с ярко-зеленой каймой и
помахал им перед лицом Бегемота. Бегемот досадливо отмахнулся и
тотчас же принялся лаять в телефон. "Надо", "не надо" и
непонятное "массаракш" сыпались из него как из рога изобилия, и
еще Максим уловил слово "окно". Все кончилось тем, что Бегемот
в раздражении швырнул наушник, еще несколько раз рявкнул на
незнакомца, заплевав его с ног до головы, и выкатился, хлопнув
дверью.
Тогда незнакомец вытер лицо носовым платком, поднялся с
кресла, открыл длинную плоскую коробку, лежавшую на
подоконнике, и извлек из нее какую-то темную одежду.
-- Идите сюда, -- сказал он Максиму, -- одевайтесь. Максим
оглянулся на рыбу. -- Идите, -- сказала Рыба, -- одевайтесь.
Надо. Максим понял, что в судьбе его наступает наконец
долгожданный поворот, что где-то кто-то что-то решил. Забыв о
наставлениях Рыбы, он тут же сбросил уродливый балахон и с
помощью незнакомца облачился в новое одеяние. Одеяние это, на
его взгляд, не отличалось ни красотой, ни удобством, но оно
было точно такое же, как на незнакомце. Можно было предположить
даже, что незнакомец пожертвовал свое собственное запасное
одеяние, ибо рукава куртки были коротки, а брюки висели сзади
мешком и сваливались. Впрочем, всем присутствующим вид Максима
в новой одежде пришелся по душе. Незнакомец ворчал что-то
одобрительное, Рыба, смягчив черты лица, насколько это возможно
для леща, оглаживала Максиму плечи и одергивала на нем куртку,
и даже Торшер бледно улыбался, укрывшись за пультом.
-- Идемте, -- сказал незнакомец и направился к двери, в
которую выкатился разъяренный Бегемот.
-- До свидания, -- сказал Максим Рыбе. -- Спасибо, --
добавил он на линкосе.
-- До свидания, -- ответила Рыба. -- Максим хороший.
Здоровый. Надо.
Кажется, она была растрогана. А может быть, озабочена тем,
что костюм неважно сидит. Максим махнул рукой бледному Торшеру
и поспешил вслед за незнакомцем.
Они прошли через несколько комнат, заставленных неуклюжей,
архаичной аппаратурой, спустулись в гремящем и лязгающем лифте
на первый этаж и оказались в обширном низком вестибюле, куда
несколько дней назад Гай привел Максима. И как несколько дней
назад, снова пришлось ждать, пока пишутся какие-то бумаги, пока
смешной человечек в нелепом головном уборе царапает что-то на
розовых картонках, а красноглазый незнакомец -- на зеленых, а
девица с оптическими усилителями на глазах делает на этих
картонках фигурные вырезы, а потом все меняются картонками,
причем запутываются и кричат друг на друга, и наконец человечек
забирает себе одну зеленую и две розовых картонки, причем
зеленую картонку он рвет пополам и одну половину отдает девице,
а шелушащийся незнакомец получает две зеленые картонки, синюю
толстую картонку и еще круглый металлический жетон с выбитой на
нем надписью, и все это минуту спустя отдается рослому человеку
со светлыми пуговицами, стоящему у выходной двери в двадцати
шагах от человечка в нелепом головном уборе, и когда они уже
выходят на улицу, рослый вдруг принимается хрипло кричать, и
красноглазый незнакомец снова возвращается, и выясняется, что
он забыл забрать себе синий картонный квадратик и с глубоким
вздохом запихивает его куда-то за пазуху. Только после этого
уже успевший промокнуть Максим получает возможность сесть в
нерационально длинный автомобиль по правую руку от
красноглазого, который раздражен, пыхтит и часто повторяет
любимое заклинание Бегемота: "массаракш".
Машина заворчала, мягко тронулась с места, выбралась из
неподвижного стада других машин, пустых и мокрых, прокатилась
по большой асфальтированной площадке перед зданием, обогнула
огромную клумбу с вялыми цветами, мимо высокой желтой стены
выкатилась к повороту на шоссе и резко затормозила.
-- Массаракш, -- снова просипел красноглазый и выключил
двигатель.
По шоссе тянулась длинная колонна одинаковых пятнистых
грузовиков с кузовами из криво склепанного, гнутого железа. Над
железными бортами торчали ряды неподвижных округлых предметов,
влажно отсвечивающих металлом. Грузовики двигались неторопливо,
сохраняя равные интервалы, мерно клокоча моторами и
распространяя ужасное зловоние органического перегара.
Максим оглядел дверцу со своей стороны, разобрался, что к
чему, и поднял стекло. Красноглазый, не глядя на него, произнес
длинную фразу, оказавшуюся совершенно непонятной.
-- Не понимаю, -- сказал Максим. Красноглазый повернул к
нему удивленное лицо и, судя по интонации, о чем-то спросил.
Максим покачал головой.
-- Не понимаю, -- повторил он.
Красноглазый как будто удивился еще больше, полез в
карман, вытащил плоскую коробочку, набитую длинными белыми
палочками, одну палочку сунул себе в рот, остальные предложил
Максиму. Максим из вежливости принял коробочку и принялся ее
рассматривать. Коробочка была картонная, от нее резко пахло
какими-то сухими растениями. Максим взял одну из палочек,
откусил кусочек и пожевал. Затем он поспешно опустил стекло,
высунулся и сплюнул. Это была не еда.
-- Не надо, -- сказал он, возвращая коробочку, --
невкусно. Красноглазый, полуоткрыв рот, смотрел на него. Белая
палочка, прилипнув, висела у него на губе. Максим, в
соответствии с местными правилами, прикоснулся пальцем к
кончику своего носа и представился:
-- Максим.
Красноглазый пробормотал что-то, в руке у него вдруг
появился огонек, он погрузил в него конец белой палочки, и
тотчас же автомобиль наполнился тошнотворным дымом.
-- Массаракш, -- вскричал Максим с негодованием и
распахнул дверцу, -- не надо!
Он понял, что это за палочки. Когда они ехали с Гаем,
почти все мужчины отравляли воздух таким же дымом, но для этого
они пользовались не белыми палочками, а короткими и длинными
деревянными предметами, похожими на детские свистульки давних
времен. Они вдыхали какой-то наркотик -- обычай, несомненно
вреднейший, -- и тогда Максим утешался только тем, что
симпатичный Гай был, повидимому, тоже категорически против
этого обычая.
Незнакомец поспешнно выбросил наркотическую палочку за
окно и для чего-то помахал ладонью перед своим лицом. Максим на
всякий случай тоже помахал ладонью и представился еще раз.
Оказалось, что красноглазого зовут Фанк, на чем разговор и
прекратился. Минут пять они сидели, доброжелательно
переглядываясь, и, по очереди указывая друг другу на
