WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 8 |
-- [ Страница 1 ] --

ЕВРОПЕЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

ГАЛЕТКИНА НАТАЛЬЯ ГЕННАДЬЕВНА

ЭТНИЧЕСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ ЛОКАЛЬНЫХ ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКИХ ГРУПП: ВЕРШИНИНСКИЕ ПОЛЯКИ И ПИХТИНСКИЕ ГОЛЕНДРЫ

Диссертация на соискание ученой степени

кандидата исторических наук

Специальность: 07.00.07 – этнография, этнология, антропология

Научный руководитель

доктор филологических наук Н.Б. Вахтин

Санкт-Петербург

2012

СОДЕРЖАНИЕ

Введение 4

Проблематика исследования 4

Степень научной разработанности темы 6

Описание источников, методов сбора и анализа материала 17

Глава 1. Локальные группы в исторической перспективе 20

§ 1. 1. Переселение в Сибирь и формирование новых локальных сообществ 20

§ 1.1.1. Общие замечания о порядке переселения 20

§ 1.1.2. Поселенцы Трубачеевского участка 21

§ 1.1.3. Поселенцы Пихтинского участка 31

§ 1.2. Динамика развития групп в советское время 40

§ 1.2.1. Общие замечания о политике конструирования этничности 40

§ 1.2.2. Вершина 43

§1.2.3. Пихтинск 51

§ 1.3. Общественно-политические и экономические перемены 1990-х гг. и их влияние на идентичность групп 60

§ 1.3.1. Вершина 61

§ 1.3.2. Пихтинск 66

§ 1.4. Выводы 71

Глава 2. Маркеры групповой (само)идентификации современных жителей Вершины и Пихтинска 75

§ 2.1. ВЕРШИНА 75

§ 2.1.1. Административно-статистические сведения 75

§ 2.1.2. Коллективная память вершининских поляков 76

§ 2.1.3. Польский язык как маркер идентичности 81

Описание языковой ситуации 82

Роль языка в (само)идентификации жителей Вершины. 84

Краткая характеристика вершининского варианта польского языка 87

Отношение к языку 89

§ 2.1.4. Конфессиональная принадлежность как маркер групповой идентичности 93

§ 2.1.5. «Польские» традиции 100

«Польские» праздники 100

Похоронно-поминальная и свадебная обрядность 111

§ 2.2. ПИХТИНСК 117

§ 2.2.1. Административно-статистические сведения 117

§ 2.2.2. Коллективная память и групповая идентичность 118

Коллективная память пихтинских голендров: центральные образы 118

Культурная память и ее «уполномоченные»; метаморфозы понятия «голендры» 121

§ 2.2.3. Язык как маркер групповой идентичности 123

Сферы функционирования «пихтинского» и русского языка 125

Польский язык 126

§ 2.2.4. Характеристика религиозной ситуации в деревне 127

Декларативный уровень 127

Религиозные практики 131

§ 2.2.5. «Наш обычай» как маркер групповой идентичности 134

Свадебная и похоронно-поминальная обрядность 134

Традиционные нормы поведения 137

§2.3. Выводы 138

Глава 3. Коммуникативные контексты, актуализирующие этничность рассматриваемых групп 142

§ 3.1. «Этнические активисты» и построение «этнического кода» в рассматриваемых группах. 142

§ 3.1.1. Создание и деятельность польского культурного общества «Висла» 143

§ 3.1.2. Деятельность музейных и клубных работников в Пихтинске 146

§ 3.1.3. Репрезентация групп в экспозиции Пихтинского музея и в оформлении Польского дома 152

§ 3.2. Взаимоотношения с «исторической родиной» 158

§ 3.2.1. Вершина 158

§ 3.2.2. Пихтинск 164

§ 3.3. Коммуникация с местными властями 171

§ 3.4. Журналисты и исследователи 173

§ 3.5. Символические границы внутри деревенского сообщества и взаимодействие с жителями соседних деревень 179

§3.6. Праздничные и коммеморативные мероприятия 187

§ 3.6.1. 100-летний юбилей основания Пихтинска 187

§ 3.6.2. Юбилей Вершины 199

§3.6.3. Выводы из сравнения двух ситуаций 205

§ 3.7. Выводы 208

Заключение 212

Список использованной литературы 217

Использованные источники 223

Публикации в СМИ, самоописания: 223

Архивные источники: 225

Алфавитный список информантов 226

Введение

Проблематика исследования

Диссертационная работа посвящена исследованию этнической идентичности двух локальных сообществ - так называемых пихтинских голендров и вершининских поляков.

В данные сообщества входят потомки переселенцев, приехавших в Иркутскую губернию в 1910-х годах в ходе реализации столыпинской аграрной реформы. Одна из переселенческих групп прибыла с территории бывшего Царства Польского и, поселившись на Трубачеевском участке, основала деревню Вершина (которая в настоящее время относится к Боханскому району Иркутской области). Члены другой группы, выходцы преимущественно из Волынской и Гродненской губерний, обосновались на Пихтинском переселенческом участке, где в непосредственной близости друг от друга вскоре возникли четыре небольших поселения – Новины, Замостече, Дагник и Тулусин. Сегодня последнее уже не существует, а первые три в официальных источниках называются соответственно Пихтинск, Средний Пихтинск и Дагник Заларинского района Иркутской области. Нередко в прессе и в обиходной речи все три деревни обозначаются одним названием Пихтинск[1].

В обоих случаях речь идет о людях, которые до переселения в Сибирь входили в более широкие, чем собственно переселенческие группы, этнорегиональные сообщества, описываемые как привисленские поляки (в случае с основателями Вершины) и бужские голендры (в случае с жителями Пихтинска). В Сибири в силу исторических и географических обстоятельств они оказались в изоляции от прежней родины и оставшихся там земляков. В обеих переселенческих группах начали активно проходить процессы внутригрупповой консолидации и формирования нового локального сообщества. Условия, в которых протекали эти процессы, так же как и обстоятельства переселения, имели много сходных черт. Однако те результаты, которые демонстрируют сегодня вершининские поляки и пихтинские голендры, серьезно различаются, если говорить об этнической составляющей их групповой идентичности.

Жители Вершины без труда оперируют этническими категориями, однозначно определяя себя поляками, подчеркивая свою этническую принадлежность и используя ее как символический капитал. Жители Пихтинска также ищут опору в этничности, но испытывают при этом определенные трудности. Часто они противопоставляют себя другим («мы – не немцы, не русские, не поляки»), но не могут однозначно «приписать» себя к какой-либо этнической группе. Внешняя категоризация группы (Ф. Барт) также вариативна: в прессе и научно-популярной литературе пихтинцев характеризуют и как немцев, и как голландцев, и как поляков. В советских паспортах в графе «национальность» присутствовали номинации немцы, украинцы, русские, причем нередко у членов одной семьи.

В чем заключается причина подобных различий и можно ли определить факторы, которые обусловили разные варианты этнической идентичности - эти вопросы находятся в центре данного исследования. Таким образом, цель диссертационной работы состоит в том, чтобы проанализировать современное состояние этнической идентичности вершининских поляков и пихтинских голендров и на основании компаративного анализа собранного материала выявить факторы, обусловившие специфику формирования этнической идентичности в каждом из рассматриваемых случаев.

Для достижения указанной цели необходимо решить несколько задач:

  • Выяснить, что собой представляли рассматриваемые переселенческие группы по приезде в Сибирь: как формировалось их внутригрупповое единство, каким образом их воспринимали и категоризировали представители внешнего окружения (чиновники, жители соседних деревень), какую роль при этом играли этнические характеристики.
  • Определить важные с точки зрения формирования групповой идентичности моменты в дальнейшей истории рассматриваемых сообществ, выявить те вызовы, возникавшие перед обеими группами, которые обусловили специфику развития каждой из них.
  • Проанализировать состояние этнической идентичности обеих групп на момент полевых исследований 2005 года и описать наиболее значимые этнические маркеры.
  • Выделить коммуникативные контексты, актуализирующие этническую идентичность членов рассматриваемых групп. Показать, как выстраиваются межгрупповые символические границы в зависимости от контекста, и какую роль в этом играют этнические характеристики.
  • Определить основные факторы, повлиявшие на формирование этнической идентичности в каждом из рассматриваемых случаев и обусловившие различные результаты этого процесса.

Объектом исследования являются группы потомков основателей деревень Пихтинск и Вершина, которые до сих пор составляют преобладающее большинство населения указанных деревень. Предметом исследования является их этническая идентичность.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав и заключения, снабжена списками использованной литературы и источников, а также алфавитным списком информантов.

Во введении формулируется исследовательская проблема, характеризуется степень ее научной разработанности, а также дается обзор источников, методов сбора и анализа представленного материала. В первой главе рассматривается исторический аспект формирования идентичности обеих групп. Через призму поставленной проблемы характеризуется развитие локальных сообществ, начиная с 1910-х годов до сегодняшнего дня. Вторая глава посвящена описанию основных этнических маркеров, выделенных на основании анализа интервью, наблюдений и публикаций. В третьей главе рассматриваются основные коммуникативные контексты, актуализирующие этническую идентичность исследуемых сообществ. В заключении подведены итоги исследования и сформулированы основные выводы.

Степень научной разработанности темы

Диссертация продолжает традицию изучения этнической идентичности и опирается на отечественные и зарубежные исследования, которые можно подразделить на несколько групп.

  • Исследования социальной идентичности

Этни­ческая идентичность представляет собой одну из форм более широкого и сложного понятия социальная идентичность, получившего статус самостоятельной научной категории первоначально в работах социальных психологов. В 1950 г. вышла в свет книга Э. Эриксона «Детство и общество» [Эриксон 2000], где было впервые детально представлено понятие идентичности[2]. В 1968 г. Эриксон обобщил результаты своих исследований в книге «Идентичность: юность и кризис» [Эриксон 1996], показав идентичность как сложное личностное образование с многоуровневой структурой. Один из уровней этой структуры, который автор называет социальной идентичностью, отражает внутреннюю солидарность человека с социальными, групповыми идеалами и стандартами и обусловлен процессом взаимодействия индивида и социального окружения.

Основоположником теории социальной идентичности называют также социального психолога Г. Тэджфела [Микляева, Румянцева 2008]. В своих исследованиях он особое внимание уделял межгрупповым формам поведения, в том числе межгрупповым конфликтам, разрабатывал концепцию этнических стереотипов. Позднее одним из ведущих социально-психологических направлений, изучающих социальную идентичность, стала бристольская школа психологии (Дж. Тернер, М. Хогг, Д. Абрамс) [Винер 1998a].

Социально-психологические подходы к социальной идентичности в современной российской науке разрабатывают В.Н. Павленко, Н.Н. Корж [Павленко, Корж 1997]; Е.П. Белинская, С.И. Баклушинский [Баклушинский, Белинская 1998]. Психологическому изучению межэтнический отношений и этнических миграций посвящены работы Н.М. Лебедевой [Лебедева 1993], Г.У. Солдатовой [Солдатова 1998].

В социологии и социально-культурной антропологии социальная идентичность стала предметом исследования в 1960-е гг., хотя предпосылки к развитию некоторых идей были заложены раньше. В частности, основоположник символического интеракционизма Дж. Мид, рассматривая идентификацию как результат социального взаимодействия, ввел понятия «обобщенный другой» и «значимый другой». «Индивид познает себя как такового, - писал Мид, - не непосредственно, а лишь косвенно, с отдельных частных точек зрения других членов его группы или с обобщенной точки зрения социальной группы, к которой он принадлежит» [Мид 1994: 228].

Эта идея позднее получила развитие в теории референтных групп[3], разработанной в трудах Г. Хаймана [Hyman 1942], Т. Ньюкома, М. Шерифа, Г. Келли, Р. Мертона и др. [Андреева, Богомолова, Петровская 2002: 34]. Р. Мертон выделяет позитивный и негативный тип референтной группы, что имеет аналитическую значимость для нашего исследования. «Позитивный тип включает в себя мотивированную ассимиляцию групповых норм или стандартов в качестве базиса для самооценки; негативный тип включает в себя мотивированный отказ, то есть не только неприятие норм, но и выработку контрнорм. В изучении  референтных групп, - продолжает Мертон, - проявилась четко выраженная тенденция концентрировать внимание на тех группах, чьи нормы и ценности принимаются теми, кому они предназначены. Соответственно понятию  негативной   референтной   группы  еще только предстоит привлечь внимание исследователей» [Мертон 2006: 452].

Несмотря на то, что это было написано в 1949 г., подобная тенденция фиксируется и в современных словарях и энциклопедиях. Приведу лишь два примера. Референтная группа – это «реальная или воображаемая социальная общность, выступающая для индивида в роли эталона, образца для подражания; группа, к которой он хотел бы принадлежать» [Кравченко 2001: 445]. «Группа, которая служит для индивида образцом, системой отсчета для оценки самого себя и других, а также одной из основ формирования социальных установок, норм поведения и ценностных ориентаций» [Социологический словарь 2000: 60]. Однако встречается и более широкое определение, соответствующее пониманию Р. Мертона (см. [Философский энциклопедический словарь 1983: 555]).

Значительную роль в популяризации понятия идентичности сыграл И. Гофман, работавший на периферии традиции символического интеракционизма [Гофман 2000].

Из множества существующих определений социальной идентичности приведу только два, которые вполне выражают суть понятия. «Социальная идентичность - это результат процесса социальной идентификации, под которым понимается процесс определения себя через членство в социальной группе» [Микляева, Румянцева 2008: 13]. «Социальная идентичность – это то, кем человек себя осознает (и то, кем его осознают другие), с кем он себя отождествляет и от кого отделяет в социальном плане. Кроме этничности, она включает и другие аспекты, такие как пол, возраст, поколение, социальный класс, место жительства, профессия, уровень образования и т.п.» [Вахтин, Головко 2004: 37].

  • Исследования этнической идентичности

Обзор теоретических подходов к пониманию этнической идентичности не может обойтись без обращения к проблемам изучения этнических явлений и процессов в целом. Однако исследований, так или иначе касающихся этнической проблематики, к настоящему времени опубликовано столько, что одно только перечисление имен и названий заняло бы значительное место. Поэтому я кратко охарактеризую принципиальные различия, сославшись на имена наиболее значительных авторов, и подробнее остановлюсь на тех из них, позиции которых кажутся мне релевантными для анализа представленного в диссертации материала.

До 1970-х гг. в исследованиях этнических явлений доминировала примордиалистская парадигма. Ее сторонников объединяет взгляд на этничность как на изначальную, объективную характеристику, которую индивид приобретает в силу происхождения [Berghe P. van den 1979] или первичной социализации, являясь членом реально существующей этнической группы, обладающей определенными и неизменными признаками. Примордиалисты акцентируют внимание на исторических корнях наблюдаемых явлений [Smith 1986]; на психологической, духовной значимости этнических связей [Geertz 1963].

Примордиалистские взгляды преобладали и в советской этнографии/этнологии, где в 1970-80-е гг. ведущей концептуальной основой была теория этноса, разработка которой связывается с именем академика Ю.В. Бромлея [Бромлей 1983]. Понятие этническое самосознание по сути было аналогом понятия этническая идентичность, которое стало входить в российскую науку позднее. Исследованиями этнического самосознания занимались в эти годы В.И. Козлов [Козлов 1974], М.В. Крюков [Крюков 1976], К.В. Чистов [Чистов 1972], Л. М. Дробижева [Дробижева 1985].

С 1970-х гг. в западной науке получает распространение иной подход к исследованию этнических вопросов. Этнические группы больше не рассматриваются как некие объективные сущности, а исследовательский интерес переключается с описания их признаков на выявление и описание символических границ, которые конструируются в зависимости от социального контекста. Подчеркивается ситуативная, контекстуальная, подвижная природа этнической идентичности.

Впервые этот подход был сформулирован и продемонстрирован на конкретном материале в сборнике «Этнические группы и социальные границы: социальная организация культурных различий» под редакцией Ф. Барта, опубликованном в 1969 г. [Ethnic Groups 1998]. Введение к нему, написанное самим редактором, содержало основные теоретические предпосылки, на которых я остановлюсь подробнее, поскольку они во многом определяют авторские позиции в данной диссертации.

Ф. Барт подчеркивает конвенциональный характер этнической идентичности, показывая её как результат двусторонней идентификации, осуществляемой как самими членами группы, так и взаимодействующими с ними другими сообществами и индивидами. Социальное взаимодействие является, таким образом, необходимым условием формирования этнической идентичности.

Главную аналитическую стратегию Ф. Барт видит не в типологизации форм этнических групп и отношений, а в «исследовании различных процессов, которые <…> вовлечены в производство и поддержание этнических групп». «Для того чтобы рассмотреть эти процессы, мы сдвигаем фокус исследования с внутренней организации и истории отдельных групп к этническим границам и процессам поддержания границ». То есть, прежде всего, надо исследовать «этническую границу, определяющую группу, а не культурное содержание, которая она заключает» [Barth 1998: 10].

Говоря о факторах трансформации этнической идентичности, Ф. Барт показывает, как меняется самоидентификация в зависимости от того, с кем идентификатор в данный момент устанавливает отношения. Речь идет о выстраивании системы референций, когда в социальном окружении выделяются те или иные группы, мнение которых для членов рассматриваемого этнического сообщества наиболее значимо. Это теоретическое положение смыкается с тем, что было ранее разработано в социологии символического интеракционизма и в теории референтных групп.

Идеи Барта получили широкое распространение и поддержку в социальных науках. Хотя, как пишет один из его последователей Ричард Дженкинс, в постбартовской антропологии этничности появилась тенденция делать акцент лишь на одной стороне диалектического единства процессов, формирующих групповую идентичность, и большее внимание уделять внутренней групповой идентификации, нежели внешней категоризации [Jenkins 1997: 55]. Р. Дженкинс подчеркивает, что внутренняя идентификация «не является единственным “механизмом” формирования этнической идентичности. Люди не всегда в состоянии “выбирать”, кем они являются, и что означает их идентичность с точки зрения социальных результатов. < …> Внешняя категоризация вносит важный вклад в этничность не только в ходе первичной социализации, но и при целом ряде других обстоятельств» [Jenkins 1997: 47]. В своей книге он анализирует различные варианты сочетания внутренней и внешней идентификации, что чрезвычайно интересно с точки зрения исследования идентичности рассматриваемых в диссертации групп.



Подход к этничности как к социальному явлению, подверженному постоянным изменениям и обусловленному многими факторами, еще более укрепился благодаря оформлению научного направления социального конструктивизма. Важную роль в этом сыграли такие работы как «Социальное конструирование реальности» П. Бергера и Т. Лукмана [Бергер, Лукман 1995], «Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма» Б. Андерсона [Андерсон 2001], «Изобретение традиции» под редакцией Э. Хобсбаума и Т. Рэнджера [Hobsbawm, Ranger 1985].

В 1990-2000-е гг. этот подход завоевывает популярность и в российской научной среде, о чем свидетельствуют работы В. А. Тишкова [Тишков 1992], С. В. Соколовского [Соколовский 1994], Б. Е. Винера [Винер 1998 б], В. А. Шнирельмана [Шнирельман 2003], С.Н. Абашина [Абашин 2007]. Этот ряд можно продолжать, но хотелось бы отметить две книги, которые оказали влияние на общую концепцию диссертационного исследования. Это - сборник статей под редакцией В. Воронкова, И. Освальд «Конструирование этничности: этнические общины Санкт-Петербурга» [Конструирование… 1998] и монография Н. Б. Вахтина, Е. В. Головко, П. Швайцера «Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания» [Вахтин, Головко, Швайтцер 2004]. Представленные в них способы интерпретации эмпирического материала, а также основные теоретические положения и применяемые понятия кажутся мне релевантными для достижения целей и задач данной диссертации.

Авторы книги о сибирских старожилах так характеризуют свою работу: «С учетом различных взаимодействующих факторов мы попытались в этой книге, рассматривая проблемы этничности старожильческих групп, соединить подход с внутренней точки зрения (взгляд группы на себя) и подход, признающий важную роль внешних сил (в нашем случае - государства)» [Вахтин, Головко, Швайтцер 2004: 259]. Авторы сопоставляют официальные классификации старожильческих групп с этническими номинациями, которыми пользуются сами старожилы, а также анализируют этнокультурные маркеры. Под последними они понимают критерии, на которых основываются информанты, объясняя свою этническую принадлежность, то есть, «признаки, по которым выстраивается и поддерживается этническая граница» группы [Вахтин, Головко, Швайтцер 2004: 146]. Многие выводы, сделанные в книге относительно этнического самосознания исследуемых групп, применимы и к локальным сообществам, рассматриваемым в данной диссертации.

Важное место в работах, входящих в состав сборника «Конструирование этничности…», занимает понятие этнический код. Оно описывается В. Воронковым и И. Освальд как совокупность представлений об идеальном образе своей этнической группы, которые формулируются и интерпретируются, главным образом, этническими активистами. Именно в этнической организации или общине, представляющей собой институциональное ядро этнической группы, «разрабатывается модель коллективной идентичности, – пишут авторы. - Мы называем это конструированием этнического кода. Под этим понимаются когнитивные и нормативные рамки, в которых этническая идентичность индивидов и групп является наиболее значимым качеством. <…> Этническое кодирование - это процесс объединения определяемых как «этнические» групповых черт, так что все они взаимоувязываются, усиливая значение друг друга и символизируя в совокупности этническую целостность» [Воронков, Освальд 1998: 18].

Этнический код подразумевает не только определенный набор этнических маркеров, но и модели поведения, предлагаемые в качестве образца или ориентира. При этом речь не идет о коллективной идентичности, которую разделяет большинство членов этнической группы. «Все дело в предлагаемых ориентирах, а вот успешно ли предложение – эффективность действия кодов, содержащих наглядные и наполненные особым смыслом объяснения форм бытия, можно оценить по численности вписавшихся в них людей – это другой вопрос, ответ на который покажет будущее» [Воронков, Освальд 1998: 21].

  • Исследования коллективной (социальной / исторической) памяти

Групповая идентичность тесно взаимосвязана с комплексом представлений и эмоциональных переживаний, который разделяют члены группы относительно своего прошлого, то есть с коллективной памятью[4]. Содержание «прошлого» может включать в себя как далекие от современности события, так и происходившее в недавнее время. Нередко выбор вспоминаемых фактов, а также их интерпретация в общем для всех членов группы ключе происходит под влиянием факторов, коренящихся в сегодняшнем дне. Таким образом, настоящее влияет на образ прошлого, репрезентируемый данным сообществом. Представленное понимание коллективной памяти основывается на концепции, разработанной в 1920-1930-х гг. М. Хальбваксом [Halbwachs 1992], [Хальбвакс 2005].

В диссертационном исследовании используется также концепция Я. Ассмана [Ассман 2004], согласно которой коллективная память функционирует в двух главных формах, называемых им культурной и коммуникативной памятью. Культурная память обращается к далекому прошлому группы (ее «истокам» или происхождению), а коммуникативная связана с воспоминаниями о недавно пережитом, которые человек разделяет со своими современниками. Кроме того, культурная память, по словам Я. Ассмана, соотносится с режимом или модусом обосновывающего воспоминания, а коммуникативная память – с модусом биографического воспоминания. В первом из названных модусом коллективная память имеет дело со «всевозможными знаковыми системами, которые в силу их мнемонической (поддерживающей воспоминание и идентичность) функции можно приписать общему понятию memoria» [Ассман 2004: 54]. К их числу относятся ритуалы, танцы, мифы, украшения, татуировки, памятники, пейзажи. При работе же в модусе биографического воспоминания коллективная память всегда опирается на социальное взаимодействие.

Для различения коллективной и коммуникативной памяти Я. Ассман также вводит понятие структура причастности, под которым понимает различную степень вовлеченности членов группы в воспоминания того или иного рода, их различную компетенцию. Знание, которое является содержанием коммуникативной памяти, «приобретается вместе с языком и повседневной коммуникацией. Здесь каждый считается в равной мере компетентным». Культурная память всегда имеет своих особых носителей или «уполномоченных знания» [Ассман 2004: 56]. Ими могут быть жрецы, шаманы, сказители, барды, учителя, историки, писатели. Именно они, а также специальные институты отвечают за распространение в обществе культурной памяти.

Идея согласия группы помнить или забывать определенные события прошлого, а также наделять их общими смыслами, важными для коллективной идентичности, исследовалась в работах французского историка П. Нора[5] [Нора 1993]. Ему же принадлежит разработка концепта «места памяти», указывающего на людей, события, предметы, здания, книги, песни, географические точки, которые «окружены символической аурой» и имеют символическое значение для коллективной памяти группы людей и их идентичности. В редактируемом им многотомном издании, посвященном «местам памяти» Франции, собраны интересные исследования различных коммеморативных действий, объединяющих членов группы и поддерживающих их идентичность.

Проблемы политики памяти, роли государства в конструировании социальной памяти с целью формирования и/или поддержания национальной и этнической идентичности, исследуются в работах Я. Зерубавеля [Зерубавель 2004], В. Шнирельмана [Шнирельман 2000], [Шнирельман 2006].

Завершая теоретический экскурс в проблематику идентичности необходимо также отметить, что быстрое распространение термина «идентичность» в современных социальных науках, сопровождаемое расширением его смыслового поля, вызывает реакцию отторжения у некоторых исследователей. Так, Р. Брубейкер считает, что социологи и антропологи, стоящие порой на противоположных друг другу теоретических позициях, используют этот термин в самых разных значениях и контекстах. Это ведет к тому, что термин теряет ценность аналитической категории, а потому ему следует найти более удачную альтернативу [Brubaker 2006: 28-48]. Думается, что подобную критику можно высказать относительно и многих других терминов, что вовсе не означает необходимости отказа от них.

  • Исследования, касающиеся пихтинских голендров и вершининских поляков

Научных публикаций, так или иначе имеющих отношение к рассматриваемым в диссертации локальным сообществам, не очень много. Исследовательский интерес к обеим группам возник сравнительно недавно, относительно Пихтинска можно сказать, что он был инициирован работами автора данной диссертации. В большей степени изучена Вершина, хотя и здесь лишь несколько работ посвящено вопросу этнической идентичности ее жителей. Прежде всего, следует упомянуть публикации польского антрополога Э. Новицкой: ее статью о «поляках за восточной границей» [Новицка 2005] и несколько разделов в книге «Вершина вблизи и издали. Образы польской деревни в Сибири», написанные в соавторстве с М. Гловацкой-Грайпер [Nowicka, Glowacka-Grajper 2003].

В статье Э. Новицкой описывается пять различных типов этнического самосознания у людей польского происхождения, живущих на территории бывшего СССР. Один из них, по мнению автора, представлен в Вершине. Она обозначает его как «Застывшая польская идентичность» и поясняет: «Предлагая такое название для еще одного варианта самоощущения “польскости”, я хотела бы обратить внимание на факт своеобразной консервации архаичных культурных проявлений у тех поляков, которые добровольно переселялись в Сибирь достаточно крупными группами» [Новицка 2005: 17]. Этот и другие типы автор выделяет на основании сравнения со «стержневой формулой польской идентичности» [Новицка 2005: 9], которую, в свою очередь, выводит из результатов массовых социологических опросов, проводимых в Польше в 1988 и 1998 годах. В ее статье есть немало интересных замечаний и наблюдений относительно жителей Вершины, однако, сама методика построения «эталона польскости», с которым сравниваются данные наблюдений в той или иной группе, вызывает сомнения.

Более подробный анализ этнического самосознания вершининских поляков представлен Э. Новицкой в вышеупомянутой книге, которая представляет собой сборник из пяти самостоятельных текстов-разделов с введением и заключением, объединенных темой «образы Вершины». Цель книги – дать многомерное изображение деревни через восприятие разных людей, судьбы которых связаны с Вершиной. Помимо редакторов книги Э. Новицкой и М. Гловацкой-Грайпер в авторский коллектив входят Л. Фигура (местная уроженка, защитившая магистерскую диссертацию об истории и этнографии вершининских жителей), М. Добровольска (учительница из Польши, проработавшая несколько лет в вершининской школе) и Я. П. Трык (польский журналист, на протяжении многих лет регулярно посещающий Вершину). Тексты двух последних авторов в большей степени относятся к источникам, чем к исследованиям, поскольку не снабжены научным справочным аппаратом и передают непосредственные впечатления авторов от общения с жителями Вершины. В разделе, написанном Л. Фигура [Figura 2003] содержится очерк истории Вершины, описание бытующего здесь идиома, его сравнение с литературным польским языком, а также замечания о религиозной ситуации в деревне в начале 1990-х годов. В работе приводятся интересные сведения о традиционной кухне, приметах, бытовой и праздничной обрядности.

История Вершины рассматривается в статьях польского исследователя В. Масяржа [Масярж 1995b], [Masiarz 1998]. Кроме того, фрагменты, касающиеся истории деревни, присутствуют в некоторых работах более широкой проблематики [Syberia 1998], [Масярж 1995a], [Tomczyk 2002]. Отдельные аспекты развития сообщества вершининских поляков были представлены в докладах сибирских и польских историков на международной конференции в 2001 г. [Сибирско-польская история].

В 2005 г. был подготовлен посвященный деревне Вершина номер научно-популярного журнала «Тальцы», издаваемого Иркутским областным архитектурно-этнографическим музеем. Как наиболее интересные в научном плане публикации здесь стоит отметить статьи А. Вишневской [Вишневская 2005], Л. Вижентас [Вижентас 2005], С. Митренги [Митренга 2005].

Первые научные публикации, относящиеся к Пихтинску, появились в 1997 г.[6] в журнале «Земля Иркутская», издаваемом Иркутским областным Центром по сохранению историко-культурного наследия. Это были статьи научных сотрудников Центра об особенностях архитектуры пихтинских построек [Басина 1997], о роли трудовой армии в жизни жителей Пихтинска [Смирнов 1997], об истории Пихтинска и его основателях [Галеткина 1997]. Позднее вышла в свет работа И. Пядушкиной о пихтинской свадьбе [Пядушкина 2002], а также подготовлен специальный выпуск научно-популярного журнала «Тальцы», посвященного Пихтинску [Тальцы 2004].

Существует довольно большой блок литературы по истории Польши XVI-XVIII вв., где упоминается социальная группа под название «голендры/олендры» (например, [Sroka 1957], [Marchlewski 1989]). Но поскольку освещение вопросов «олендерской колонизации» не входило в задачи диссертационного исследования, то эти публикации не имели на него значительного влияния. То же самое относится к работе украинского историка М. Костюка о немецких колониях на Волыни, в числе которых он упоминает Забужские Голендры и Свержевские Голендры, где до 1910 г. жили многие будущие основатели Пихтинска [Костюк 2003: 57].

Традиция описывать бужских голендров как особую группу в составе волынских немцев имеет давнюю историю (см., например [Khn 1938]). Ее придерживаются и авторы публикаций, издаваемых «Историческим обществом Волынь» (к примеру [Нolz 1990]. В связи с этим хотелось бы отдельно упомянуть двух авторов, сотрудничающих с обществом, которые в 2002 г. опубликовали книги о бужских голендрах – братьях Эдварде и Вальтере Бютовых. В 2004 г. один из них побывал в Пихтинске, после чего написал еще одну книгу о своих впечатлениях от сибирской поездки. Работы этих авторов [Btow E. 2002], [Btow W. 2002] следует отнести не столько к научным исследованиям, сколько к типу самоописаний. Бютовы репрезентируют себя как представителей бужских голендров, проживающих сегодня в Германии. Они не относятся к числу профессиональных историков или антропологов, и их работы имеют определенную специфику, касающуюся научно-справочного аппарата, способа аргументации, достоверности источников.

Фрагмент из книги Э. Бютова в переводе на русский язык, а также интервью с ним, вошли в упомянутый выше выпуск журнала «Тальцы», посвященный Пихтинску. Кроме того, в журнале были опубликованы статьи об обычаях празднования Пасхи в Пихтинске [Макагон, Людвиг Е., Людвиг Н. 2004], об архитектурных особенностях и аналогах пихтинских домов [Басина 2004], о перспективах музеефикации пихтинских усадеб [Тихонов 2004]. В раздел по истории была помещена также статья историка Б.С. Шостаковича «Голендры: этимология термина и понятия» [Шостакович 2004]. Полемику с некоторыми положениями данной публикации см. в [Галеткина 2004]; вкратце суть разногласий состоит в следующем.

Б. С. Шостакович критикует меня за игнорирование научной литературы по истории Польши, а также за то, что «автор упорно трактует голендров исключительно как немцев по их исходной этнической принадлежности». При этом он подчеркивает «ту непреложную истину, что данная социокультурная группа голендров сформировалась в специфических исторических условиях позднесредневековой Польши» [Шостакович 2004: 27, 29]. Однако меня интересуют не вопросы происхождения и ранней истории группы «голендров/олендров» вообще, а проблема групповой идентичности современных её представителей, живущих в Сибири. При этом речь вовсе не идет о некой изначальной, раз и навсегда данной, «исходной этнической принадлежности» этих людей, поскольку в существовании таковой у меня существуют серьезные сомнения.

Не споря с изложенной Б.С.Шостаковичем этимологией и историей термина голендры, не могу согласиться с отождествлением той группы, этническую идентичность которой я рассматриваю в диссертации, с социокультурной группой бужских голендров начала XX века и, тем более, с голендрами XVI века. Что касается подхода к пониманию термина «голендры/олендры», то мне представляется, что смысловое содержание этнонима, как и более широкого понятия групповой идентичности, не является раз и навсегда зафиксированным. Поэтому стремление проанализировать, как некие «общепринятые термины» понимаются конкретными людьми, которых этим термином обозначают специалисты-историки, вовсе не означает научной наивности и несостоятельности.

Описание источников, методов сбора и анализа материала

Первые полевые исследования в Вершине проводились в 1991 г. в связи с подготовкой документации по реставрации здания деревенского костела. Несмотря на узкую направленность исследовательского интереса, полученные результаты выводили на более широкие обобщения относительно истории деревни и ее жителей. Позднее разработка этой темы и сбор новых полевых материалов осуществлялись в 1994, 1998 и 1999 гг. в рамках исследования о «столыпинских» переселенцах.

Знакомство с Пихтинском произошло в 1994 г., когда по инициативе районного краеведческого музея проводилось историко-архитектурное обследование пихтинских поселений. В мою часть работ входили архивные изыскания и предварительные полевые исследования, во время которых были записаны интервью с 12 уроженцами Пихтинска, преимущественно 1910-1920-х годов рождения. Дальнейший сбор полевого материала в Пихтинске продолжался во время непродолжительных периодических поездок сюда на протяжении последующих четырех лет. Кроме того, в 1995 г. во время поездки в Германию удалось найти представителей бужских голендров, живущих на территории этой страны. Материалы интервью с ними также использованы в диссертации.

Полевые исследования, проводившиеся в Пихтинске и Вершине в 1990-х гг., в большей степени фокусировались на темах, касающихся истории переселения и адаптации рассматриваемых групп в Сибири. Поэтому главной стратегией исследования была устная история, а среди информантов преобладали жители старшего поколения. Полученные материалы использованы, главным образом, в первой главе диссертации.

В 2005 г. исследовательский вопрос формулировался иначе, что определило и другой подход к выборке информантов и ситуаций для наблюдения. Предполагалось, что это должны быть люди разного возраста, среди которых будут преобладать потомки первых поселенцев, но присутствовать также и не члены данной группы (для сопоставления внутренней и внешней идентификации). Иначе говоря, на стадии подготовки к полевой работе для выборки информантов использовалась стратегия «априорного определения» [Flick 2002: 62]

По ходу проведения полевой работы возникали новые аспекты, не учтенные ранее при составлении плана интервью, и определялись в соответствии с этим новые типы информантов. На этом этапе реализовывался принцип последовательного отбора материала, а также стратегии «интенсивной выборки» (выбор информационно значимых случаев, представляющих интересующее нас явление) и выборки типичных случаев [Ковалев, Штейнберг 1999: 5].

Основными методами сбора информации во время полевых исследований были наблюдение и интервью. Преобладало простое наблюдение, но присутствовали и элементы включенного (или участвующего) наблюдения. При интервьюировании предпочтение отдавалось полуструктурированному интервью, предполагающему наличие запланированных блоков вопросов и определенную тематическую направленность. При проведении интервью порядок этих блоков и интенсивность обсуждения той или иной темы могли меняться в зависимости от настроя и компетенции информанта. Применялся также метод фокусированного интервью, в центре которого находился какой-либо уникальный опыт информанта, а вопросы из стандартного путеводителя задавались в последнюю очередь.

Наибольшее количество аудиозаписей (77 интервью) было сделано во время полевых исследований летом 2005 г. Из них в Вершине, Нашате, Хонзое и соседних с ними деревнях было записано 32 интервью, а в Пихтинске, Среднем Пихтинске, Дагнике и соседних с ними Хор-Тагне и Черемшанке – 45. Интервью не отличаются однородностью в плане объема и содержания: некоторые длятся больше часа, некоторые – 15-20 минут. В общей сложности за годы работы по теме диссертационного исследования проинтервьюированы 156 информантов.

В число методов сбора информации входила работа с текстовыми и визуальными материалами. Были сделаны выписки из статистических справок и похозяйственных книг, хранящихся в сельской администрации, скопированы материалы из семейных архивов (письма, метрики, записи в старинных богослужебных книгах). Интересный материал был собран в вершининском Польском Доме и пихтинском Дома досуга и музее. Он включает в себя подборку газетных и журнальных публикаций, фотографии экспонатов экспозиции, копии документов, школьных сочинений, выписки из гостевых книг.

Большое значение для понимания развития интересующих нас групп в начальный период их пребывания в Сибири имеют архивные источники. Архивные изыскания проводились в Российском Государственном Историческом архиве (РГИА), Государственном архиве Иркутской области (ГАИО), Национальном архиве Республики Бурятия (НАРБ), Заларинском районном государственном архиве.

Основной объем обнаруженных документов, так или иначе касающихся данной темы, относится к фондам Переселенческого ведомства (РГИА, ф. 391, 396; ГАИО, ф. 171, 172; НАРБ, ф. 201). Они включают:

а) ежегодные отчеты заведующих переселенческими подрайонами о ходе переселения и водворения;

б) переписку по вопросу выделения помощи переселенцам, сопровождаемую «Общественными приговорами» сельских обществ, ходатайствами чиновников и заинтересованных лиц, планами построек, справками об экономическом состоянии поселенцев;

в) журналы раскорчевки земель за 1914 - 1918 гг., где приводятся списки жителей, планы и размеры раскорчеванных ими участков, а также сумма полученного от государства вознаграждения.

Другая группа обнаруженных архивных документов имеет конфессиональное происхождение. Это - отчеты настоятеля иркутского римско-католического прихода и его переписка с церковными иерархами по вопросам обустройства переселенцев-католиков (ф.826 в РГИА), метрические книги Иркутской евангелическо-лютеранской церкви (ф.789 в ГАИО), справки из фонда Генеральной Евангелическо-Лютеранской консистории (ф.828 в РГИА).

Третий блок архивных документов составляют материалы советского периода из фондов ГАИО, НАРБ и Заларинского районного архива. Сюда входят похозяйственные книги 1930-х, 1950-х, 1980-х гг., а также документы сельской и районной администрации 1930-х гг.

Интересным источником для анализа внешней категоризации и стереотипов восприятия рассматриваемых групп послужили материалы СМИ: публикации в местных газетах и журналах, информация, размещенная на интернет-порталах, телерепортажи. Относительно Вершины подобные материалы были собраны и в польских СМИ.

Особую группу источников составляют публикации представителей рассматриваемых групп, которые можно обозначить как самоописания. Это статьи в газетах и популярных журналах, а также несколько книг, упоминавшихся выше.

При обработке эмпирических данных использовались такие методы как нарративный и дискурсивный анализ, анализ категоризации взаимодействий, критический анализ текста. Необходимость сопоставления хронологически разных этапов формирования идентичности рассматриваемых сообществ обусловила применение сравнительно-исторического метода.

Глава 1. Локальные группы в исторической перспективе

§ 1. 1. Переселение в Сибирь и формирование новых локальных сообществ

§ 1.1.1. Общие замечания о порядке переселения

Обострение земельного кризиса в Европейской России, строительство Транссибирской магистрали, столыпинская аграрная реформа, составной частью которой была организация переселения на восточные окраины Российской империи - все эти факторы привели к появлению в начале ХХ в. на территории Восточной Сибири большого потока вольных переселенцев. Среди них были и интересующие нас группы, основавшие деревни Вершина и Пихтинск.

В основе мотивации переселенцев лежало стремление улучшить свое экономическое положение за счет «вольных земель» Сибири. Сыграли роль и активная пропаганда переселения, развернувшаяся в эти годы, и льготы, которые получали переселенцы. Государство предоставляло им право на покупку железнодорожного билета по дешевому тарифу, освобождение от воинской повинности, льготное налогообложение [Резун, Шиловский 2005: 94-99]. Кроме того, для обустройства на новом месте переселенцам полагалась безвозвратная ссуда в 100-250 рублей[7]. Но самое главное – они бесплатно получали в пользование земельный надел, величина которого в среднем равнялась 15 десятинам на 1 мужскую душу[8].

Участки для переселенцев образовывались из земель колонизационного фонда, который, в свою очередь, был сформирован в ходе землеустроительных работ 1890-1900-х годов [Кауфман 1905]. Вся территория Иркутской губернии была поделена в связи с этим на переселенческие районы и подрайоны[9]. Возглавлявшие их чиновники должны были утверждать границы сформированных переселенческих участков, определять категорию сложности каждого участка, исходя из его природно-климатических условий, и в зависимости от этого планировать размер помощи будущим поселенцам.

После этого наступала следующая стадия: осмотр участка ходоками – доверенными лицами, представлявшими интересы группы семей, решившихся на переселение. Получив от чиновника переселенческого ведомства карты и маршруты, ходоки осматривали предлагаемые им участки и либо записывали понравившиеся земельные наделы за своими доверителями либо продолжали осмотр далее. Только после этого наступал этап собственно переселения и обустройства людей на записанных за ними землях[10].

§ 1.1.2. Поселенцы Трубачеевского участка

Переселенческий участок, на котором в 1910 г. возникла деревня Вершинино (позднее Вершина), был образован в 1908 г. и первоначально назывался Яматским, а затем Трубачеевским. Он находился в Осинской (позднее Тихоновской) волости Балаганского уезда в 125 верстах от Иркутска[11] и относился к Кутуликскому переселенческому подрайону. Участок был рассчитан на 354 душевых надела по 15 десятин каждый[12]. По степени сложности освоения он был причислен ко второй категории из трех возможных, главным образом, из-за малого количества пашни, готовой к обработке. В описании участка 1909 г. подчеркивался его «резко выраженный гористый рельеф», обилие леса и «небольшое количество пашен и сенокосов по падям»[13]. Будущим поселенцам полагалось на таком участке ссуда на обустройство в размере 200 руб.[14]

В состав участка вошли земли бурят Укырского ведомства, что еще на стадии землеустроительных работ вызвало конфликт между старожилами и чиновниками, утверждавшими границы участка. Суть конфликта заключалась в разном понимании того, какое количество земли необходимо оставлять в пользовании старожилов. Буряты, привыкшие к экстенсивному ведению хозяйства, считали нормой иметь в своем распоряжении все те земли, которые чиновники-землеустроители определяли как «излишки». Чиновники полагали, что, поскольку процесс перехода местных бурят от скотоводства к земледелию зашел так далеко, что их скорее можно назвать хлебопашцами, чем скотоводами, то обширные летние пастбища, необходимые им в прошлом, уже не имеют прежнего значения. Учитывать их при землеустройстве, - писал в своем докладе производитель работ М. Соколов, - значит вставлять «палки в колеса переселенческого дела вопреки и закону, и здравому смыслу»; оставлять их за бурятами нужно «лишь в той мере, в какой требуется нуждами современного скотоводства бурят»[15].

Определенные чиновниками земельные «излишки» могли остаться за старожилами в том случае, если бы те приняли на эти доли переселенцев. Но, как сообщал далее М. Соколов, «от приселения инородцы категорически отказались. К намерению образовать переселенческие участки отнеслись отрицательно, а к нарисованному мною плану работ – крайне враждебно… Одновременно с выяснением желаний населения я приступил и к межевым действиям, так как несогласие населения меня ничем не связывало, а командированные в мое распоряжение топографы не могли сидеть без дела»[16].

Несмотря на протесты и жалобы со стороны бурят, к 1909 г. границы Трубачеевского переселенческого участка были окончательно утверждены и включали в себя 164 десятины в падях Нашата, Тодбол, Ямат, находившиеся до этого в пользовании бурят Укырского инородческого ведомства[17]. Таким образом, еще до приезда на участок переселенцев были созданы предпосылки для враждебного к ним отношения со стороны старожильческого населения.

Весной 1910 г. из района Домбровского бассейна Царства Польского в Иркутскую губернию выехала большая группа «делегатов» от почти 500 семей, планировавших переселяться в Сибирь. Среди них были ходоки (или, как говорят в Вершине, ходки), представлявшие интересы будущих поселенцев Трубачеевского участка [Масярж 1995: 35]. В интервью, записанном в Вершине в 1994 г., старейшая на тот момент вершининская жительница Магдалена Юзефовна Мычка, приехавшая с родителями в Сибирь в 11-летнем возрасте, вспоминала:

«Наши поляки тогда троих ходков заслали первых. Ходки приехали смотреть. Приехали, нахвалили, как тут вон орехов много, ягод много, всего много. И скота сколько ходит! Я помню, потому что из нашей деревни был один, продал дом, а жену свою и двоих детей у моих родителей оставил, покамест он ездил. А как приехал, я помню, что он говорил – что скот ходит на самопал у бурятов по лесам. Много, говорит, всего – кони, коровы, овцы полно. О! Повсегда будем с мясом» (ПФ4-1994).

Вслед за ходоками стали приезжать и первые семьи переселенцев. К концу 1910 г. в деревне Вершинино, образованной на Трубачеевском участке, насчитывалось уже 59 дворов (по другим сведениям 61)[18]. В них проживало 149 мужчин, 133 женщины, 46 детей от 8 до 12 лет, то есть всего 328 человек[19]. К концу 1911 г. число жителей деревни выросло до 400 человек[20]. В последующие годы состав населения Вершины рос незначительно, таким образом, основная часть переселенцев прибыла на участок в 1910-1911 годах.

Наряду с приезжающими были и те, кто уезжал обратно на родину, но они составляли небольшой процент от общего числа жителей. Главной причиной «обратничества» в первые годы жизни на участке заведующий переселенческим подрайоном в своем отчете называет «отсутствие средств, неприспособленность к сельскому хозяйству (бывшие горнорабочие)»[21]. Известно, что несколько семей вернулись в Польшу после заключения в 1921 г. мирного Рижского договора [Масярж 1995: 36].

Поселенцы Трубачеевского участка были выходцами из Малопольши (исторического региона Польши). В административном отношении поселения, из которых они выехали, относились к Келецкой, Петроковской и Радомской губерниям Царства Польского. Это были деревни Блэндув, Чубровице, Хрущоброд, Загуж, Нивка, Пацанув, Имельно, Вольнево, Виняры, Моджеюв, Даньдувка, города Олькуш, Сосновец [Figura 2003: 75-76]; [Tomczyk 2002: 140]; [Вишневская 2005: 6]; [Шостак 2001: 144-147].

Уже упоминавшаяся М. Ю. Мыцка вспоминала: «Наши поляки не с одной губернии уезжали, а с разных мест наехали. В Сибири, на Вершине познакомились. Из нашей деревни вот только Петшики были, одна семья только, трое человек. А другие – с других. Знакомых здесь не было» (ПФ4-1994).

То есть, до переселения в Сибирь будущие жители Вершины не представляли собой единой группы, скрепленной социальными связями, будь то родственными, дружескими или экономическими. Однако общность происхождения, языка (несмотря на некоторые локальные различия), традиций, вероисповедания, мотивов и целей переселения были серьезными предпосылками для возникновения внутригрупповой солидарности. Трудные экономические условия и новое социальное окружение, в которых оказались переселенцы, также способствовало формированию и укреплению их групповой идентичности.

Архивные материалы дают довольно скудную информацию о том, как воспринимали вершининских поселенцев те люди, которые вступали с ними во взаимодействие - чиновники, старожилы, поселенцы других переселенческих участков. Тем не менее, попытаемся проанализировать имеющиеся документы с точки зрения того, какие категории используются в них для описания жителей Вершины, и какой образ группы возникает при этом.

Прямые характеристики интересующей нас группы встречаются в отчетах чиновников Переселенческого ведомства и переписке католических священников. Чиновники рассматривают вершининцев, прежде всего, в общем контексте переселенческой политики, определяя, к какому типу поселенцев они относятся (с точки зрения экономического положения), и какие действия по отношению к ним следует предпринимать (каков должен быть размер ссуды и пр.). Своеобразие именно этой группы переселенцев описывается ими через употребление нескольких категорий, в том числе и этнической – «поляки». Наряду с этнической характеристикой здесь присутствуют историко-географические («выходцы из Привисленского края», «выходцы из Келецкой и Петроковской губерний»), экономические («бедные», «не имеющие достаточных средств», «горнорабочие»), конфессиональные («переселенцы-католики»).

Так, например, заведующий Кутуликским переселенческим подрайоном Иркутской губернии Л. Кременер пишет в отчете за 1910 г.: «Едва ли когда-либо устроится без особой помощи большинство поляков, выходцев горнопромышленного района, не имеющих ни средств, ни сельскохозяйственных навыков» [22].

Как переселенцы, имеющие мало шансов успешно адаптироваться без посторонней помощи, поселенцы Трубачеевского участка предстают и в отчете иркутского католического священника П. П. Бульвича за 1911 год. При этом он пользуется практически теми же самыми категориями, характеризуя вершининцев с точки зрения района выхода («переселенцы из губерний Царства Польского, преимущественно, если не исключительно, из Келецкой и Петроковской губерний»), профессионально-сословной принадлежности («крестьяне, занимавшиеся горнозаводской деятельностью»), экономической состоятельности. Конечно, для него это в первую очередь поляки-католики, относящиеся к иркутскому римско-католическому приходу.

«Для удовлетворения насущных духовных потребностей означенных переселенцев или “выходцев из Привисленского края”, как некоторые из “власть имущих” выражаются, - пишет П.П. Бульвич, - является необходимым, в первую очередь, постройка костела и школы в Вершинине, где, как упоминалось, 76 семейств, 377 душ, коим отведено 203 доли по 15 десятин или 3045 десятин. Молодежи школьного возраста (от 7 до 12 лет) 36 мальчиков и 31 девочка». Далее он обосновывает свое предложение оказать помощь этим переселенцам: «Устройство костела и школы вершининцам и потому крайне необходимо в самом непродолжительном времени, что они:

1-mo[23], заняли самый неподходящий для земледелия участок, годный разве как запасный, состоящий из высоких крутых хребтов.

2-dо, не имеют никакого подспорья, например, в продаже леса на шпалы, гонке смолы и дегтя и т.п.

3-io, проголодав зиму прошлого года, будут голодать и настоящую, а то и на засеменение распаханных клочков не всем хватит. Выдача им полностью суммы на устройство школы, частью же и на костел, могла бы их поставить на ноги». Затем следует интересный пассаж, относящийся к вопросу отношений рассматриваемой группы со старожильческим населением, проживающим в непосредственной близости от Вершины. «Про вершининских переселенцев говорят соседи: “должно быть плохо живется, если красть начинают”. И действительно, был случай, когда один из вершининцев <…> судился за кражу у бурята двух хлебов и был оправдан, хотя в краже сознался: “очень уж голод поприжал, продать нечего, всё распродано, а буряты, пользуясь случаем, эксплуатируют безсовестно”»[24].

Наряду с образом бедствующих, малоприспособленных к сибирским условиям переселенцев в архивных документах можно увидеть и иную картину, где вершининцы предстают как сплоченное самоорганизованное сообщество. Уже к осени 1910 г. они организовали на участке «Вершининское сельское общество»[25], а в ноябре того же года на общем сельском сходе решили ходатайствовать перед властями об открытии в Вершине начальной школы или, как его называли, одноклассного министерского училища. Поселенцы просили выдать им «по бедности <…> в безвозвратное единовременное пособие от казны 3 тысячи рублей»[26]. После повторного прошения в феврале 1911 г. деньги на строительство были выделены. Стройматериалы должны были заготавливать сами жители, постройку вела бригада казенных рабочих. В 1912 г. вершининская начальная школа, преподавание в которой велось на польском языке, была открыта[27].

Одновременно с постройкой школы Вершининское сельское общество занималось вопросом возведения в деревне католического храма, в связи с чем также обратилось за помощью к государству. В Общественном приговоре Вершининского сельского схода говорилось следующее:

«1911 г. Декабря 23 дня мы, нижеподписавшиеся, крестьяне Балаганского уезда, Осинской волости, Вершининского сельского общества, в коем значится 70 домохозяев, имеющих право участвовать в сходах, быв собраны по распоряжению нашего Сельского Старосты Пыжа на мирской сельский сход <…> имели суждение, что мы и семьи наши имеют большую нужду в религиозной потребности, так, например, дети родятся и остаются не крещеными, умирают без отпевания, в большие праздники взрослые желали бы излить свои накопившиеся духовные потребности в храме, но такового нет. По обсуждении этого вопроса, мы, на основании Высочайше утвержденного 19 апреля 1909 г. закона о порядке выдачи ссуд на общеполезные надобности переселенцев, обращаемся к Его Высокоблагородию, Господину Заведующему Кутуликским подрайоном с просьбой исходатайствовать нам безвозвратную ссуду на постройку «Каплицы»[28] в размере 3000 рублей»[29]. К прошению переселенцы прилагали составленную ими смету на строительство.

Решение вопроса о строительстве храма затянулось, несмотря на положительный отзыв заведующего переселенческим районом, признававшим, что «сооружение храма вызывается насущною нуждою в удовлетворении религиозных потребностей исключительно католического населения участка»[30]. В РГИА хранится переписка, которая велась по этому вопросу между различными чиновниками и церковными иерархами на протяжении нескольких лет. Не вдаваясь в ее детали, скажем только, что непосредственное строительство храма началось лишь в 1914 г., а завершилось к маю 1915 г. Известно, что освящение нового храма во имя Святого Станислава было назначено на 15 мая 1915 г[31].

Постоянного католического священника в Вершине никогда не было. Богослужения проходили в местном храме только тогда, когда в деревне временно находился иркутский настоятель. Обычно он приезжал раз в год на 2-3 недели. «Родители сами на конях до Иркутска ехали за ксендзом. И обратно в Иркутск его увозили. Один раз было пожил у нас в избе три недели, а люди, как он приехал, так все ходили. Если, допустим, надо было венчать раньше или позже, то сами в Иркутск ехали. Мы с мужем венчались 1 мая в иркутском костеле. Если ребенок родился или кто умер – хоронили по-польски. Ксёндз всё по-польски. Которые из Польши – все ходили в костел» (Магдалена Мыцка, 1901, ПФ4-1994). «По-польски», вероятнее всего, означает здесь «по-католически», то есть можно говорить о соединении этнических и конфессиональных характеристик, когда религиозные практики играли роль этнодифференцирующего признака.

Следует упомянуть еще о двух документах 1910 г., интересных тем, что не только показывают вершининцев как организованное сообщество, но свидетельствуют о возникшей кооперации между ними и жителями соседних переселенческих деревень. Это Общественные приговоры доверенных от четырех сельских обществ, возникших на переселенческих участках Благодатном, Тальяновском, Козаковском и Трубачеевском. В первом документе речь идет о фельдшерском пункте и аптеке, во втором – о содержании писаря. В обоих случаях представители сельских обществ, собравшись на общий сход, решают объединить усилия. «Находя неудобным существующий ныне порядок иметь медикаменты в каждом участке порознь, мы пришли к заключению, что для нас <…> будет наиболее удобным и выгодным соединиться в общий медицинский пункт <…> в селе Верхне-Идинском»[32]. Точно так же они решают сообща содержать одного грамотного писаря, «так как местные писари не удовлетворяют своему назначению по безграмотству, а содержать хорошо грамотного писаря на каждое общество наши доверители не имеют средств»[33].

Известно, что на одном из упомянутых участков, а именно на Козаковском, жило шесть семей польских переселенцев[34]. Также здесь обосновались выходцы из центральной и южной России. Тальяновский и Благодатный участки упоминаются как места поселения православных переселенцев из Полтавской, Черниговской, Витебской губерний. Несмотря на конфессиональные различия можно говорить о том, что культурная дистанция между ними и вершининскими поляками была не так велика, как в случае с соседями-бурятами. Кроме того, их всех объединял статус переселенца и условия жизни в новом окружении. Вряд ли соседи-переселенцы выступали в роли «значимых чужих», в сравнении с которыми вершининцы ощущали себя как «мы-группа». Скорее всего, таковыми являлись старожилы-буряты, жители близлежащих улусов Нашата, Хонзой, Тодобол и Дундай[35]. Именно они в наибольшей степени определяли тот фон, на котором шло формирование внутригрупповой солидарности поселенцев Вершины. Рассмотрим этот вопрос подробнее.

На первых порах отношения переселенцев и старожилов характеризовались, скорее, взаимным неприятием. Степень отчужденности была так велика, что в сознании людей по отношению к представителям «чужой» группы возникали довольно специфические предубеждения. Иллюстрация тому – фрагмент из интервью 1994 г. с жительницей Дундая, бурятки по происхождению, где она пересказывает эпизод, слышанный ею от своего свёкра. Дело происходило в первый год пребывания поляков на Трубачеевском участке, когда те еще не успели построить дома и жили в землянках, вырытых в склоне горы. Буряты поехали к полякам, чтобы обменять мясо на картошку. Переселенцы же, завидев подъезжающих на конях бурят, «забились» в свои землянки, «потому что так получилось, что кто-то им сказал, будто буряты – людоеды» (ж, 1941, ПФ1-94)[36]. В другом интервью, записанном с жительницей Вершины, упоминалось также и о страхе, который испытывали буряты по отношению к полякам: «Поляки мельницу построили – буряты боялись подходить» (ж, 1929, ПФ1-94). Существовали неофициальные, но четкие границы для выпаса скота. Не раз приходилось слышать от польских информантов рассказы о том, как буряты не давали собирать полякам ягоду в «их» лесу, как напоминали о том, что те приехали на «их бурятскую землю».

Любопытное отражение польско-бурятских взаимоотношений тех лет можно видеть в «Докладной записке о состоянии польской деревни Вершины» за 1931 год. Ее автор, районный агитатор, приехавший в Вершину для разъяснения политики коллективизации, вероятно, дословно передает услышанные им в деревне разговоры и оценки, относящиеся к более раннему времени[37]. Чтобы передать своеобразие его речи, приведем довольно большую цитату из этого документа.

«О взаимоотношении поляков с бурятами и русскими за время моего пребывания около 2-х месяцев в польском поселке мне удалось выяснить следующее: что национальная вражда между поляками и бурятами существует еще с 1910 года, когда поляки переселялись на этот участок и переезжая через бурятские села, то буряты встречали их как врагов, и не хотели продать молока, а даже воды не давали напиться, а в особенности во время дождя в Укыре выгнали их из деревни на гору и во время большого ливня им приходилось оставаться под открытым небом за селом и ночевать, а буряты вооружились и хотели их перестрелять, а потом когда остановились на месте и стали строиться, а у бурят работали за один хлеб, которого только для одного хватало на день, а поделиться с семьей нечем было и больше ничего, на земле и сенокосу хорошего не давали».

Отношения переселенцев и старожилов не сводились к подобным эпизодам: на фоне острой эмоциональной напряженности все-таки существовали и разнообразные формы взаимовыгодных отношений, выраставшие из объективной потребности друг в друге. Не зная местного климата, не имея достаточного количества пашни (участок надо было еще расчищать от леса), поляки не могли сразу же получить хорошие урожаи. Поэтому они обращались к местным бурятам за продуктами, за посевным зерном. Взамен более состоятельные поселенцы предлагали деньги; чаще же всего расчеты были натуральными. Семьи, в которых имелись свои мастера (бондари, кузнецы), несли в обмен на продукты изделия собственного производства (ж, 1935, ПФ2-94). Те, у кого не было такой возможности, меняли картошку. Ее, по одной версии, буряты до знакомства с поляками не знали вовсе, по другой – выращивали, но очень мало, «под лопату», а не «под плуг», как это делали вершининские поселенцы[38]. Именно картошка спасла многих людей, как поляков, так и бурят, от голодной смерти во время неурожая 1931-32 годов. По воспоминаниям старожилов, записанным в 1994 г. в бурятском поселке Дундай, «во время голодовки у поляков как на барахолке было» из-за того, что буряты приходили к ним выменивать на картошку свои вещи (м, 1923, ПФ3-94).

Вскоре после переселения наиболее состоятельные польские семьи поставили на речке мельницы и пилорамы, которыми со временем стали пользоваться и буряты из близлежащих улусов. Хозяину мельницы с мешка смолотого зерна отдавалась лопата муки, с распиленных бревен – часть досок.

Таким образом, суровые условия жизни подталкивали обе группы к сотрудничеству, а элементы хозяйственной специализации способствовали росту натурального обмена. Однако степень специализации была не настолько велика, чтобы говорить о разделении труда и появлении разных экономических ниш, занимаемых переселенцами и старожилами. И для поляков, и для бурят основным занятием все же оставалось земледелие, а то обстоятельство, что в недавнем прошлом скотоводство имело для бурят первостепенное значение, только осложняло ситуацию: привычка к ведению экстенсивного хозяйства вызывала неприятие любых попыток ограничить бурятское землепользование. Насколько можно судить по имеющемуся материалу, контакты между двумя группами ограничивались сферой хозяйственных отношений, не происходило ни обоюдного освоения языков, ни смешивания обычаев, ни взаимопроникновения поведенческих норм. Могли возникать дружеские отношения, но что касается заключения браков между поляками Вершины и бурятами соседних улусов, то это было исключено.

Поляки и буряты были четко отделены друг от друга и в пространственном отношении: река Ида служила естественной границей, по одну сторону которой располагалась польская Вершина, по другую - бурятская Нашата. Можно говорить о сложившейся к 1920-м годам своеобразной модели отношений: автономное друг от друга культурное развитие при стабильных контактах в хозяйственной сфере. Как выразилась информантка из Дундая, "буряты сами по себе жили, поляки сами по себе... Дружно жили. Те - за речкой, мы - здесь" (ж, 1911, ПФ1-94).

Применительно к ситуации начала 1920-х годов можно говорить об успешной адаптации исследуемой группы польских переселенцев, как в экономическом, так и в социокультурном плане. Вскоре после переселения они стали представлять довольно сплоченную группу с крепкими внутренними связями и организацией. Об этом свидетельствует наличие структуры местного самоуправления; практические совместные акции (например, коллективная заготовка леса для постройки здания школы и костела); способность выступать как единая группа во взаимоотношениях с соседями-переселенцами, вступать с ними в кооперацию. Думается, не последнюю роль в столь быстрой консолидации сыграл фактор чуждого окружения, в которое попали переселенцы. Различия внутри самих поляков отходили на задний план перед отличием их всех от местного бурятского населения. Бывшие «новоселы» всё в большей степени становились местными жителями и в хозяйственном плане. Временные землянки и сараи были полностью заменены основательными домами, а на берегу реки появились собственные мельницы и лесопилки. Подрастало поколение детей, рожденное здесь, в Вершине, для которых сибирская деревня была уже настоящей, а не приобретенной родиной.

§ 1.1.3. Поселенцы Пихтинского участка

Пихтинский переселенческий участок был образован в 1907 г. в Тагнинской волости (позднее - Хор-Тагнинской волости) Балаганского уезда и относился к Око-Тагнинскому переселенческому подрайону.[39] Он находился в Саянских предгорьях в удалении от железной дороги, в 320 верстах от Иркутска. Участок был рассчитан на 210 душевых наделов по 15 десятин каждый и квалифицировался как сложный для заселения – как по удаленности от основных дорог, так и по причине дефицита готовой для возделывания пашни.

Конфликтов со старожилами, подобных тем, что сопровождали образование Трубачеевского участка, здесь не возникало, поскольку Пихтинский участок включал в себя только свободные казенные земли и не затрагивал традиционного землепользования старожилов.

Старожильческое население волости было представлено русскими крестьянами, жившими в деревнях Хор-Тагна, Тагна, Толстый Мыс, Моисеевка, а также бурятским населением улусов Уршатый и Буртай. Из этих поселений в непосредственной близости от Пихтинского участка, на расстоянии 10 верст от него, находилась деревня Хор-Тагна – средний по размерам населенный пункт, насчитывавший 90 дворов[40]. В 1907 г. на его землях также были сформированы наделы для переселенцев, которые вскоре стали заселяться выходцами из Витебской губернии[41].

Всего на территории Тагнинской волости было образовано 23 переселенческих участков. Восемь из них располагались в радиусе 5-20 верст от Пихтинска и заселялись одновременно с ним в 1910-1913 годах. То есть в социальном окружении рассматриваемой группы преобладали такие же, как и они сами, «столыпинские» переселенцы. В этническом отношении это были русские, украинцы, белорусы и татары[42].

Как следует из отчета начальника Око-Тагнинского переселенческого подрайона за 1910 г., на Пихтинском участке должны были поселиться крестьяне Смоленской и Витебской губернии[43]. Однако, они так и не приехали, вероятно, найдя более подходящую землю в другом районе. К январю 1911 г. 24 надела из состава Пихтинского участка были зачислены за ходоками из Волынской и Гродненской губерний[44]. Имена первых ходоков сохранились в воспоминаниях местных старожилов. Это были Андрей Гиньборг, Иван Гильдебрант, Иван Бытов и Петр Кунц[45].

Заселение участка шло поэтапно на протяжении нескольких лет. Первые шесть семей, прибывшие весной 1911 года[46], остановились возле реки Хор-Тагна и положили начало деревне Замостече (сегодня это Пихтинск). Вместе с ними приехали и новые ходоки, представлявшие интересы следующей переселенческой партии. Семьи, входившие в нее, обосновались на участке год спустя и назвали свое поселение Дагник. К концу 1912 или же в 1913 г. на Пихтинском участке возникла еще одна небольшая деревня – Новины, (сейчас это - Средний Пихтинск), а также хутор Тулусин. Все селения находились друг от друга на расстоянии 3-4-х километров. Общее количество жителей к августу 1912 г. составляло около 200, а к сентябрю 1913 г. – 248 душ обоего пола, включая детей[47]. На протяжении последующих нескольких лет число поселенцев продолжало расти, но уже менее быстрыми темпами. Всего на Пихтинском переселенческом участке в 1911-1913 гг. обосновалось примерно 300 человек.

Архивные документы позволяют делать некоторые выводы о половозрастном составе поселенцев Пихтинского участка. Соотношение мужчин и женщин, согласно ведомости имущественного обследования от 1 сентября 1913 г., было равным (124 и 124). Примерно 65% поселенцев относились к «работоспособному населению» в возрасте от 16 до 60 лет, 35% составляли дети и старики[48]. Что касается экономического состояния поселенцев, то к сентябрю 1913 г. почти в каждом хозяйстве были лошадь, телега, плуг и 1-2 коровы. Некоторые поселенцы имели также овец, коз, свиней. «Веялок, жнеек, косилок и прочих сельскохозяйственных орудий и машин» не было ни в одном хозяйстве[49].

Географию проживания основателей Пихтинска накануне их переселения удалось установить по старым метрикам, хранящимся в семьях, по рассказам старожилов и по записям в метрических книгах Иркутской евангелическо-лютеранской церкви. Преобладающая часть пихтинских поселенцев приехала из Гущанской волости Владимир-Волынского уезда Волынской губернии и Домачевской волости Брестского уезда Гродненской губернии[50]. Здесь находились несколько поселений, обозначаемых в документах как «колонии»: Забужские Голендры, Свержовские (или Свежевские) Голендры, Замостече (или Самостече), Новины[51] - в Волынской губернии; Нейбров и Нейдорф[52] - в Гродненской губернии.

Жители всех перечисленных населенных пунктов были последователями евангелическо-лютеранской веры и относились к Курляндскому консисториальному округу. Наиболее крупным поселением был Нейбров, в 1896 г. здесь проживало 1215 лютеран[53]. В соседнем с ним Нейдорфе, где располагалась церковь и жил пастор, насчитывалось 818 прихожан. Четырежды в год пастор из Нейдорфа посещал своих единоверцев в Свержовских Голендрах (443 чел.) и Забужских Голендрах (502 чел.). Жители небольших колоний Новины и Замостече (в каждой проживало по 75 лютеран) приезжали на богослужения в Нейдорф или Свержовские Голендры. Службы для верующих из всех упомянутых поселений, как отмечено в консисториальной ведомости, шли на польском языке.

Таким образом, будущих основателей Пихтинска еще до переселения в Сибирь связывали родственные и дружеские отношения, а также объединяли институциональные связи и общие практики, сложившиеся на прежней родине. Это - встречи на общих богослужениях, строительство и ремонт церковного здания, обмены визитами по случаю свадеб, похорон и т.п.[54] Все это способствовало складыванию нового локального сообщества на новом месте поселения.

Летом 1912 г. участок посетил пастор Иркутской евангелическо-лютеранской церкви Вальдемар Сиббуль. В своем письме от 14 августа 1912 г., адресованном крестьянскому начальнику, он так отзывался о его поселенцах: «Познакомившись на месте с бытом переселенцев-лютеран, позволю себе поделиться своим впечатлением. Народ трудолюбивый, молодой, благочестивый и знающий рациональную обработку земли – но бедный. Я думаю, что они составляют элемент вполне полезный для нашей губернии. В настоящее время они насчитываются до 200 душ. Весною предвидится прибытие новой партии около 100 человек из той же Волынской губернии.

На прежней родине их звали официально Свебужскими, Нейбровскими и Нейдорфскими голлендрами – имя, с которым они свыклись и которое им нравится. Поэтому я просил бы присвоить занимаемой ими новой родине имя: Пихтинские Голлендры.

При посещении моих новых прихожан сказывался недостаток достаточно просторного помещения, приспособленного для богослужения, соответствующего столь большому числу прихожан, которые также и в мое отсутствие по воскресным дням собираются для чтения проповедей и пения церковных песен. В виду вышеизложенного обращаюсь к Вам, Милостивый Государь, с покорнейшей просьбой пойти навстречу назревшим духовным нуждам населения доверенного Вам участка, то есть деревни Пихтинские Голлендры и содействовать постройке молитвенного дома, который скрасит жизнь теперешним труженикам и вновь прибывающим»[55].

Предложение пастора Сиббуля о переименовании участка не нашло отклика у официальных властей, и больше каких-либо комментариев на эту тему в архивных документах не встречалось. Трудно сказать, было ли чиновникам вообще знакомо это слово, упоминаемое пастором как официальное наименование группы.

В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона по этому поводу можно прочесть следующее: «Голендры – в Гродненской губернии под этим названием известны потомки голландцев, поселившихся здесь, вероятно в XIII веке. В настоящее время, в Брестском уезде, существует близ местечка Влодавы только две колонии их – Нейбров и Нейдорф, население которых, забыв свой природный язык, говорит на местном наречии, с примесью польских слов»[56].

Неизвестно, совпадало ли это толкование с тем содержанием, которое вкладывал в слово «голлендры» лютеранский пастор. За неимением прямых свидетельств, невозможно с определенностью говорить и о том, как понимали его сами пихтинские поселенцы. В интервью со старейшими жителями Пихтинска, записанных в 1994 г., это слово (чаще всего в форме «олендры») встречается в двух значениях: как этноним и как топоним[57].

«Вот голендры-то наши и назывались. Наши деды все голендры. А там были поляки какие-то уже отдельно, немцы. А наши, вот эти, которые приехали, да и остались там много – голендры» (м, 1914, ПФ2-94).

«Вообще олендры – это деревня такая. На олендрах жили – так мать называла» (м, 1919, ПФ2-94).

«Олендры то – нам так и говорили. А что они, эти олендры, означают? Или это нация какая олендры, или это деревня такая. Те, кто здесь сейчас, так они и не знают ничего. То, что пихтинские, а больше ничего, они даже и не слышали про это. Я-то хоть все-таки немного от стариков слышала» (ж, 1920, ПФ3-94).

Встречаются высказывания, в которых слово употребляется сразу в нескольких смыслах, как, например, в следующем фрагменте интервью:

Вопрос: Слышали что-нибудь про голендры?



Pages:     || 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 8 |
 



<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.