АКАДЕМИЯ НАУК СССР
СИБИРСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
ИНСТИТУТ ИСТОРИИ, Филологии и Философии

ПРОБЛЕМА БИОСОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ
теоретико-методологический анализ

Ю. М. Плюснин

НОВОСИБИРСК

1990

ББК: ББК 15.50+28.7
П40

Ответственный редактор докторфилософских наук
В. П. Фофанов
Р е ц е н з е н т ы
доктор биологических наук Е. Н. Панов,
кандидаты философских наук В. В. Мархинин,, Т. О. Бажутина
Утверждено к печати Институтом истории, филологии и философии СО АН СССР

Плюснин Ю. М.
П40 Проблема биосоциальной эволюции: Теоретико-методологический анализ.— Новосибирск:
Наука. Сиб. отд-ние. 1990.— 240 с.
ISВN 5-02-029596-5.
В монографии рассмотрены методологические проблемы эволюции надындивидуального (социального) поведения. Проведен анализ понятий биосоциальности, социального поведения, социальной системы. Исследуется история формирования и развития идеи биосоциальной эволюции от социологии XIX в. до современной социобиологии. Обсуждаются три принципиальных аспекта проблемы биосоциальной эволюции: вопрос о соотношении между адаптивными и неадаптивными элементами социальной организации, о соотношении между органической (морфологической) и биосоциальной эволюцией и вопрос об инвариантах социальной организации, которые могут быть положены в основу естественной классификации социальных систем животных. Предлагаются новые теоретические основания типологизации сообществ.
Книга предназначена для философов, обществоведов и биологов.

П 0301040100—012 18-90 1 полугодие
042(02)-90
ISBN 5—02--029596—5
ББК 15.50+28.7
© Ю. М. Плюснин, 1990

 ISBN:5—02--029596—5

©Плюснин Ю.М.

Содержание

1. ОТ АВТОРА

2. ВВЕДЕНИЕ

3. Глава 1. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОВЕДЕНИЯ СЛОЖНЫХ СИСТЕМ

4. ГЛАВА 2. ПОНЯТИЕ БИОСОЦИАЛЬНОСТИ И СТАНОВЛЕНИЕ ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНОЙ ПРОБЛЕМЫ БИОСОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ

5. Глава 3. РАЗВИТИЕ НАДЫНДИВИДУАЛЬНЫХ ФОРМ ПОВЕДЕНИЯ И ПРОБЛЕМА АДАПТИВНОСТИ СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

6. Глава 4. ИНВАРИАНТЫ СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

7. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

 © Сибирское отделение Ассоциации "История и компьютер" (СО АИК)
 © Сектор археологической теории и информатики ИАЭТ СО РАН (САТИ ИАЭТ СО РАН)

ОТ АВТОРА

Обладают ли социальной жизнью помимо человека и другие живые существа? Насколько разнятся взаимоотношения сородичей в том и другом случае? Имеет ли социальная жизнь «биологические корни»? Эти вопросы обсуждаются в данной книге. Хотя акцент сделан на ключевых проблемах современной социобиологии и социоэтологии (мне кажется более предпочтительным старый термин «зоосоциология»), здесь почти пет фактического материала. Читателя, желающего получить более подробную информацию; я отсылаю к исследованию Е. Н. Панова [1983] — в известном смысле предлагаемая работа является методологическим развитием приведенных в нем положений.

Концепция биосоциальной эволюции органично включает в себя три проблемы: проблему адаптивности социального поведения, проблему инвариантов социальной организации, которые лежат в основании всего многообразия социальных систем, и проблему соотношения социогенеза с органической эволюцией (филогенезом). Эти вопросы анализируются в третьей, четвертой главах и в заключительной части книги. Основные теоретические положения приводятся в четвертой главе.

Я выражаю признательность Е. Н. Панову, В. Т. Воронину и А. Ф. Фелингеру: они оказали мне большую поддержку в этом начинании и принимали самое живое участие в обсуждении многих вопросов, изложенных в книге.

ВВЕДЕНИЕ

В последние десять-пятнадцать лет проблема социальности животных вновь привлекла внимание биологов, социологов и философов, причем, как и в конце прошлого века, биосоциалыюсть из предмета научного анализа превращается в предмет философско-социологических обсуждений. Основной интерес, конечно, представляют те аспекты проблемы биосоциальности, которые касаются подходов к реконструкции корней социогенеза.

Впервые идея биосоциальной эволюции, оформившаяся в качестве научной проблемы, возникла во второй половине XIXв. Она родилась на стыке сразу трех новых научных направлений: эволюционного учения Дарвина, социологии Конта и Спенсера и сравнительной психологии.

Дарвинизм предложил достаточно простой механизм эволюционных преобразований видов и постулировал всеобщность этого механизма. Научный и общественный триумф эволюционного учения дал возможность и право рассматривать любые процессы с позиций всеобщих законов развития. Это могли быть процессы как природные (эволюция социальной жизни животных), так и исторические (существо исторического материализма составляет, как известно, взгляд на развитие общества как на естественно-исторический процесс; влияние дарвинизма на философию общественного развития известно).

Социология, и особенно эволюционная социология Спенсера, с первых шагов своего развития выступила теоретическим основанием для представлений о естественных корнях социальности человека, корнях столь глубоких, что законы органического мира признавались действующими и в обществе [Спенсер, 1876 ].

Психология, получив естественно-научную ориентацию, «поневоле» выходила на уровень сравнительных исследований и становилась зоопсихологией. Результаты, полученные ею к концу века, дали возможность утверждать, что универсальны не только элементарные двигательные акты, но и многие более сложные психические процессы, включая рассудочную деятельность. Успех был таким, что позволил принять радикальную исследовательскую программу, в которой результаты психологических экспериментов на единственном виде, белой крысе, распространялись на поведение любых животных.

Под влиянием трех этих факторов сформировался взгляд на животных, существ, стоящих ниже человека на зоологической лестнице, как па носителей «дообщественных» форм социальности. Естественно встал вопрос о прогрессивной биосоциальной эволюции. Вместе с тем обнаружилось, что роль «социальной жизни» в судьбе отдельной особи в действительности громадна и носит определяющий характер, может быть, в не меньшей степени, чем в судьбе человеческих существ.

Значительный вклад в развитие идеи биосоциальной эволюции был внесен А. Эспинасом [1882]. Однако и полученные им результаты, и дальнейшие исследования обнаружили, что социальная жизнь животных не укладывается в рамки теории естественного отбора. Требовалось искать дополнительные или иные факторы биосоциальной эволюции, нежели борьба за существование. В качестве альтернативы был выдвинут фактор взаимной помощи (К. Ф. Кесслер, П. А. Кропоткин). Это был совершенно новый подход к анализу взаимодействий сородичей у животных. Радикальность его для того времени, когда не существовало популяционной генетики и экологии, совершенно очевидна сегодня, во времена развития социоэтологии и социобиологии. Однако фактор взаимной помощи как альтернатива борьбе за существование, не имея практически никакого естественно-научного обоснования, обладал лишь ценностью метафоры. В период полного торжества физикализма в естествознании (причем не только в биологии, но и в социологии, чему примером взгляды П. А. Сорокина) этот фактор, внутреннее содержание которого казалось откровенно антропоморфным, не мог считаться серьезным научным аргументом.

Социология животных постепенно и незаметно отодвинулась на задний план и вскоре выпала из сферы интересов исследователей. Ее как бы заместили зоопсихология, бихевиоризм и этология. Более чем полвека о ней не вспоминали. Поэтому появление в середине 70-х годов социобиологии стало неожиданным для большинства ученых и философов, появлением «из ничего» повой науки. Но сама стремительность рождения социобиологии и признание ее другими поведенческими дисциплинами практически с самого первого дня жизни свидетельствуют, по моему мнению, о своевременности рождения.

В этом убеждают два обстоятельства. Во-первых, научное сообщество, благодаря развернувшимся несколько ранее исследованиям поведения высших животных (приматов, хищных, хоботных, муравьев, пчел, ос), было подготовлено к возврату утраченных представ­лений о социальности животной жизни. Во-вторых, успех социобиологии был обеспечен тем, что она предлагала простой механизм развития социальности, который не требовал пересмотра постулатов современной эволюционной теории. Таким механизмом оказалось «альтруистическое» поведение родичей, своеобразная, высшая форма проявления борьбы за существование на уровне генов, «эгоизм гена». Это удовлетворило и привлекло многих биологов, но одновременно привело в возбуждение обществоведов и философов, не готовых рассматривать феномены гуманитарного порядка в одном ряду с «зоологическими».

Столь же быстро, как и появилась, социобиология вступила в период своего кризиса. Причины кризиса имели методологический характер.

Ориентация на онтологический и гносеологический редукционизм в исследовании сложных систем, какими являются сообщества животных, демонстрирует свою недостаточность и изживает себя именно в наши дни. Это вызвано не только широким распространением методологии гуманитарного познания к естествознании, т. е. движением сверху, но, что еще важнее, обусловле­но и движением, идущим с самого низа — из физики. Мы стоим на пороге «нового диалога человека с природой», и вестись он будет на ином языке. «...Рациональность не может более отождествляться с «определенностью», а вероятность — с незнанием, как это имело место в классическом естествознании. На всех уровнях — в физике, биологии, моделировании человеческого поведения — существенную роль играют вероятность и необратимость. Мы являемся свидетелями нового сближения двух «видений мира» — одного, основанного на опыте науки, и другого, формирующегося на личностном уровне, будь то путем интроспекции или из экзистенциального опыта» [Пригожин, 1987, с. 56]. Поэтому, обратив внимание исследователей и философов на проблему биосоциальности, социобиология не смогла в полном море способствовать ее решению.

Интерес быстро не проходит, но средства для его, удовлетворения должны быть выбраны уже другие. Эти средства я вижу в значительно измененной, «гуманизированной» гносеологии естествознания, приспособленной к задачам изучения поведения сложных систем. Нынешнее состояние теории познания, принятой в биологии, следует расценивать как предкризисное. До самого последнего времени многие сферы биологии, и. прежде всего такие, как молекулярная биология и генетика, процветали под сенью эпистемологии физики. Как и другие разделы естествознания, биология опиралась на классическую гносеологическую триаду индуктивизм — универсализм — редукционизм. Современное же развитие биологической пауки требует пересмотра подобных теоретико-познавательных конструкций.

Это связано с появлением так называемой «активной» науки. Достаточно наивное представление о тождестве описания объекта самому объекту уступило место взгляду на процесс научного исследования как на активное взаимодействие его субъекта и объекта. Период «активной» пауки сопровождается рефлексией естествознания относительно своих онтологических и гносеологических оснований. Процесс этот захватил наконец и биологию. Параллельно с осознанием ограниченности используемой ею ныне теории научного познания биология ищет более адекватные принципы. Возможно, что такие принципы уже найдены. Описание поведения сложных систем необходимо требует введения по крайней мере четырех познавательных принципов: принципа историзма (эволюционизма), самоорганизации, эмергентности и принципа аксиологичности. Непреодолимый, на первый взгляд, диссонанс между этими принципами научного познания и членами классической гносеологической триады свидетельствует, на мой взгляд, о том, что мы стоим на пороге теоретико-познавательной революции в биологии, я «знамения» ее уже можно найти в популяционной генетике, популяционной экологии и социоэтологии (зоосоциологии).

Новый «способ видения» мира, к которому приближается вся современная паука, особенно важен для той области биологии, которая, смыкаясь с социологией и психологией, исследует реальность, «лишенную телесности», существующую лишь в виде взаимодействий организмов. Эта реальность — поведение сложных систем, социальное поведение. Оно актуализировано лишь во времени и овеществлено в виде гнезд и троп, плотин бобров и ловчих сетей паука, веточек для добывания муравьев и нуклеусов для более крупной добычи, шалашей для брачных церемоний и книг. И если по отдельным моментам поведение сложных живых систем может быть сопоставлено с поведением физических систем, то в целом оно построено все же на совсем иных принципах. Соответственно качественно новое описание этой живой и текучей реальности требует новых познавательных принципов.

Однако помимо чисто теоретико-познавательных проблем, возникающих при исследовании биосоциальности, встают и другие вопросы. Прежде всего это вопрос о соотношении и субординации биологического и социального компонентов в поведении индивида. Предлагаемые решения данной проблемы многообразны и; к сожалению, неплодотворны. Необходимо выяснить, в какой мере феномен биосоциальности присущ органическому миру, является ли социальность атрибутом жизни, либо она возникает как вторичное свойство вида, благодаря действию каких-то новых факторов, на достаточно поздних (предчеловеческих) этапах органической эволюции. Тем самым перед нами встает проблема соотношения органической и социальной эволюции. В частности, насколько обусловлены формы социальной организации у конкретных видов животных чисто биологическими факторами (особенностями анатомии, физиологии, органиэации высшей нервной деятельности, свойствами сенсорных систем)? Иными словами, зависит ли структура сообщества от наличия двух или шести ног у его членов? Какую действительную роль играют в социальной жизни свободные конечности у хищных ящеротазовых динозавров (вроде тираннозавра), кенгуру или гоминид? Это не столь уж бессмысленный или праздный вопрос, как может показаться вначале. Вопрос о соотношении анатомо-физиологического прогресса и прогресса социального есть в действительности один из самых болезненных вопросов для всей биологии, и для эволюционной теории прежде всего.

Необходимо понять также адаптивный смысл социального поведения животных, экологическое значение социальной жизни. Так просто, как это делается до сих пор к экологии и этологии, проблема не может выть решена: уже сейчас мы располагаем множеством фактов, указывающих на отсутствие приспособительного значения большинства компонентов социальной структуры сообщества. Можно говорить об эволюционной и экологической избыточности многих форм социальных отношений и даже о неприспособительном характере социального поведения индивида.

Наконец, требует обсуждения и центральный вопрос «социологии животных», касающийся классификации социальных систем животных, построенной на единых принципах. Это поиск общего плана строения, «архетипа», поиск инвариантов в текучем мире многообразия.

Все эти три взаимосвязанные проблемы: соотношения органической и биосоциальной эволюции, самоценности социальной системы (адаптивности социального поведения) и инвариантов социальной организации (классификации сообщества) — рассматриваются в настоящей работе на теоретико-методологическом уровне. Коль скоро я утверждаю, что мы нуждаемся для описания поведения сложных систем в новой гносеологии, отличной от «классической», анализ указанных проблем по возможности приближен к этой задаче. Однако здесь очень трудно быть последовательным. И причина не только в моей ограниченной способности переучиться и начать говорить на новом языке, иначе интерпретировать известные факты, но и в том, что заговорить на чужом языке «в своей стране» может оказаться бессмысленным для самого говорящего. Я, как всякий автор, рассчитываю на взаимопонимание в результате взаимодействия. Это всего лишь попытка проложить новую гать через зыбкую в бездонную трясину фактов социальной жизни животных.

 

Назад на содержание

Глава 1

ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОВЕДЕНИЯ СЛОЖНЫХ СИСТЕМ

Так называемые науки о поведении сложных систем — от нейроэтологии до социоэкологии человека — и по происхождению, и по методологическому обеспечению, и по предмету исследования являются дисциплинами естественнонаучными. Соответственно они целиком принимают «символы веры» современного физически ориентированного естествознания, разделяя и его гносеологические идеалы. Они ориентируются на стройность и универсальность физической картины мира, несмотря на всю сложность своих собственных объектов. Но такое рассогласование между стремлением к физической простоте и реальной сложностью исследуемых объектов ведет к появлению внутренних противоречий в науках о поведении. Противоречия эти особенно обострились в настоящее время, затронув не только область онтологии указанных наук (что, естественно, должно было произойти прежде всего), но и область гносеологии (что является уже свидетельством кризисных процессов в их концептуальном каркасе).

Несмотря на свое дисциплинарное и предметное многообразие, современная биология имеет единственный идеал «истинной научности» — физический. Он заключается в стремлении к максимально простому формализованному описанию мира, к созданию универсальной теории. Каково содержание этого идеала и каковы его корни? Ответить на данный вопрос необходимо, чтобы сопоставить систему гносеологических принципов, единых для современной биологии и современной физики, с теми ростками новой гносеологии, которая представляется еще во многом неприемлемой в рамках нашей традиционной науки и которая поэтому относится уже к науке будущего 1.

1 См. об этом прежде всего в работе И. Пригожина и И, Стенгерс [1986].

 

Я достаточно коротко рассмотрю проявления современного гносеологического кризиса в той области биологии, которой исследуются сложные системы взаимодействий между организмами и между «социальными структурами», создаваемыми этими организмами в результате взаимодействия. Это, как мне кажется, необходимая предпосылка изучения собственно методологических проблем «социальной биологии» (или, в другой формулировке, зоосоциологии, в отличие от homo-социологии). Такой, пусть даже краткий, анализ особенно важен теперь, на пороге смены гносеологических парадигм современной науки, тем более что сам процесс смены гносеологических парадигм очень близок к гуманизационным тенденциям в естествознании, которые в последние годы приобретают все большее значение не только для биологии, но и для физики.

1.1. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ ТРИАДА СОВРЕМЕННОГО ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ

Современная наука лишь к концу XIX — началу ХХ в. оформилась в своем классическом виде и получила статус самостоятельного, жизнеспособного и признанного социального института. Решающим фактором становления современной пауки и профессии ученого явилось разделение светского и духовного знания. Процесс исторического развития новой сферы профессиональной деятельности человека определил и формирование новых принципов познания, на которых стал базироваться способ этой деятельности. «Вместе с дифференциацией светского и духовного знания сильнее, чем когда-либо, обозначилась ценность универсализма, такой ориентации, которая предполагает отношение к отдельным объектам или событиям как к представителям классов объектов или событий и тем самым позволяет проводить между ними прямые сравнения" [Парсонс, Сторер, 1980, с. 37].

Универсализм был обусловлен не только самим характером светского знания, но и всем процессом секуляризации жизни христианского мира. Этот процесс способствовал мировоззренческому разделению трех ранее тесно взаимосвязанных категорий: Бог - Человек - Природа. Признание независимости пар отношений Бог - Человек и Бог - Природа способствовало тому, что «внешний мир» стал рассматриваться как совокупность явлений, развивающихся по своим, вполне определенным, но не известным Человеку и, возможно, даже независимым от Бога законам [Декарт, 1953, с. 62]2. Соответственно это потребовало новых методов получения знания о таких «независимых сущностях», методов иных, чем «размышления о высших материях». Коль скоро Природа представлялась независимой и универсальной, существующей по своим законам, единственно верным способом получения знаний о ней было признано ее «испытание», т. с. эксперимент [Там же, с. 33].

Именно эти два обстоятельства — дифференциация знания о мире и становление нового метода получения знания о Природе — способствовали институционализации науки Нового времени и легли в основу системы гносеологических принципов.

Итак, универсализм есть базовый принцип данной системы. Он предполагает единые основания для изучения всего многообразия физического мира, что требует принятия постулата об универсальности Природы. Это не составляло проблемы в рамках средневекового ре­лигиозного знания: мир, созданный единосущим Богом, един, следовательно, и способ признания мира универсален.

Индуктивный метод целиком вырастает из принципа универсализма. Последний служит основой для оправдания индуктивизма в практике научной деятельности. Считается, что поскольку природа универсальна, постольку получение знаний о каком-либо классе явлений возможно путем расширения знания об одном объекте, представителе этого класса, на весь класс объектов. Эмпирическим обоснованием подобной установки выступает экспериментализм: необходимо получить совокупность повторяющихся наблюдений объекта, чтобы иметь возможность относительно безошибочно судить обо всем классе таких объектов.

Следствием подобного взгляда на способ получения знания о природе является, видимо, и исследовательская "рефлексия" по отношению к организации физического мира, поскольку она реализуется в гносеологическом принципе редукционизма. Во многом редукционизм оказывается операционной основой исследовательской программы ученого: сведение некоторой системы к ее более простым составляющим позволяет, как это часто кажется, «лучше понять» функционирование самой системы и вместе с тем распространить способ решения конкретной задачи относительно данной системы на решение задачи относительно всего класса таких систем.

2 Кстати, само появление оппозиции внутренний - внешний относится по времени к эпохе Возрождения.

 

Таким образом, выстраивается трехчленная система гносеологических принципов современного естествознания: универсализм — индуктивизм — редукционизм.

Принципы универсализма, индуктивизма и редукционизма целиком определили содержание методов естественных наук и позволили достичь объективизации как способа получения знания, так и самого знания. Эти принципы дали возможность исключить всякий рационализм (в том смысле, какой вкладывали в соответствующие понятие Декарт и Лейбниц) из области «естественного знания», эмпирии. Они способствовали, кроме торжества позитивизма, утверждению идеи объективной познаваемости мира, которая, несмотря на все потрясения в физике начала XX в., сумела устоять и в современном естествознании. Рассматриваемые принципы способствовали также формированию достоверно объективного знания и разрушению частных, партикуляристских отношений между наблюдателем и наблюдаемым. Описание и систематизация явлений природы, основанные на этих принципах, позволили построить достаточно простую и отчетливую, объяснимую картину мира, множество феноменов которого оказалось возможным свести к некоторым основным принципам, реализующимся через законы.

Важнейшее следствие такого подхода — требование однозначности описания объекта, т. е. объяснения всех феноменов одного порядка в рамках лишь одной теории, формулирования эмпирических принципов непротиворечивости и истинности гипотезы. Это привело к вполне определенной форме «научной принципиальности», когда не могли быть признаны равноправными две дополнительные гипотезы относительно одних и тех же фактов3. Сформировалась система критериев Предпочтения для выбора «белее истинной» гипотезы из совокупности предложенных. Данное ограничение явившееся, по существу, прямым следствием используемых гносеологических принципов, при всем значении его для развития науки довольно скоро оказалось тем тормозом, который по мере ускорения движения научного познания все сильнее сдерживал это движение [Christensen,1981; Honner, 1982; и др.].

 

3 См., например, отношение научного сообщества к конвенционалистской программе в физике А. Пуанкаре [Giedymin, 1982].

 

Вторым следствием отмеченного подхода было отделение чистого знания о природе как собственно научного от практической деятельности, что способствовало укреплению статуса новой науки (только в начале XIX в. стараниями Наполеона и Либиха практическое знание стало получать статус научного [Парсонс, Сторер, 1980, с. 31—32].

Необходимые в период становления науки ее институционализация и выделение «чистой науки» из области практического знания обеспечили появление в дальнейшем предпосылок для гуманизационных тенденций внутри самой науки. Но они проявились со всей силой лишь на современном этапе развития науки, когда, осознавая себя вполне солидной и непоколебимой областью человеческой деятельности, она обратилась к изучению своих оснований. И именно в »тот период обнаруживаются те «забытые» соглашения, анализ которых способен подчас поколебать здание не одной научной дисциплины; Гуманизационное течение оказалось «проявителем», четче высветившим характер и степень распространения глубинных противоречий, которые изначально существовали внутри естествознания.

1.2. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК И ТЕНДЕНЦИИ ГУМАНИЗАЦИИ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ

Говоря о гуманизации, обычно выделяют два ее основных аспекта. Во-первых, гуманизация — это введение «человеческого фактора» в естественные науки, в котором смысле «очеловечивание» их. Во-вторых, гуманизация — это возрастание воздействия на естествознание методологии гуманитарных наук. На самом деле такое разделение условно, и отмеченный в современной научной деятельности процесс ассимиляции идей гуманитарных наук естествознанием идет довольно давно.

Гуманизация быстро стала «новой модой» в науке. Соответствующий термин, однако, оказался многозначным, и вызвана эта многозначность тем отчуждением естествознания от проблем человека, представление о котором весьма широко укоренилось среди ученых и которое до сих пор считается одним из необходимых условий научной деятельности.

Основная цель классической науки определялась ею как получение объективного знания, хотя с философско-методологической точки зрения это не самоцель, а лишь момент познавательной деятельности. В современных условиях естествознание все чаще разрабатывает методы и программы, ориентированные не только на познавательные, но и па преобразовательные цели. По-видимому, наступает период отождествления методов познания действительности и методов ее преобразования в связи с необходимостью решения задач прогнозирования, проектирования и управления. Именно решение этих задач приведет к реализации того прогноза, который был дан Марксом более 140 лет назад: «Впоследствии естествознание включит в себя науку о человеке: в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естествознание: это будет одна наука»4.

4 Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений.—М., 1956.—С. 596.

 

В период научно-технической революции преобразовательная деятельность начинает приобретать решающую роль в естествознании. Вызвано это не только практическими следствиями развития самой науки, изменением техногенного воздействия на природу и общество, но, по-видимому, связано и с глубинными тенденциями в самом естествознании, а именно с интегративными тенденциями. Интегративные процессы, способствующие установлению все более тесных связей между естественными, общественными и техническими науками, определили появление новых задач, обусловленных постановкой новых для науки и общества целей.

Это способствовало осознанию в научной среде тесной взаимообусловленности двух первоначально разных пониманий метода: как способа познания и как способа преобразования. Классическое естествознание эксплицирует метод исключительно как способ познания физического мира. Однако это не значит, что такое понимание соответствует действительности. «Разумеется, и конкретные науки (прежде всего естествознание) в своем теоретическом отношении к миру руководствуются определенной практической целью. Вообще нет такой формы знания, которая могла бы быть объяснена и в своем происхождении, и развитии из самой себя:

в любом случае она является способом и средством реализации определенного практического запроса. Применительно к естествознанию практический интерес, как отмечал К. Маркс, состоит в том, чтобы открыть и представить свойства вещей и явлений материального мира как полезные для человека. Принцип полезности является здесь внутренним (и часто неосознаваемым) практическим регулятивом всей теоретической деятельности» [Межуев, 1982, с. 44 ].

Гуманизационные тенденции в естествознании предстают в неявном и явном виде. В первом случае в естествознании происходит трансформация гносеологических принципов, подспудная и зачастую незаметная для самих ученых. Во втором случае происходит смещение исследовательских акцентов на проблемы человека, на саму человеческую деятельность. В значительной степени и то, и другое вызвано изменением характера самой человеческой деятельности и проявляется поэтому именно в последние годы.

Специфика гуманитарного познания определяется в существенной мере характером исследуемых объектов. Во-первых, в отличие от естественных наук «в истории общества... повторение явлений составляет исключение, а не правило; и если где и происходят такие повторения, то это никогда не бывает при совершенно одинаковых обстоятельствах. Познание, следовательно, носит здесь по существу относительный характер, так как ограничивается выяснением связей и следствий известных общественных и государственных форм, существующих только в данное время и у данных народов и по самой природе своей преходящих»5.

Во-вторых, согласно современным представлениям, основу гуманитарного познания в противоположность наукам о природе, где результатом познания является объяснение, составляет понимание6.

 

5 Маркс К., Энгельс Ф. Соч.— 2-е изд.— Т. 20.— С. 90.

6 См., например, материалы «круглого стола», опубликованные в журнале «Вопросы философии» (1986, № 7—8).

В-третьих, взгляд исследователя-обществоведа на свой объект — это по преимуществу взгляд не «снаружи», как в естествознании, а «изнутри»: исследователь сам — элемент изучаемой им же системы либо он должен «внедриться» в нее (например, для того, чтобы исследовать какой-либо элемент другой социальной системы). Поэтому в гуманитарном познании, видимо, невозможен абсолютно объективный взгляд; по крайней мере, здесь невозможно избавиться от субъективно окрашенной формы изложения результатов.

В силу этих трех обстоятельств гуманитарные пауки не могут основываться на тех же гносеологических принципах, что и естествознание; они могут использовать эти принципы лишь до определенных пределов. Другими словами, если здесь и возможна универсалистская позиция, то индуктивный способ рассуждений часто ведет к ошибкам, а редукционизм едва ли допустим. Можно принять следующее определение гуманитарного познания, отражающее его существенные особенности: это субъективированное понимание объектов и явлений. Такая формулировка, конечно, очень груба, а кроме того, как хорошо видно, построена она по схеме оппозиции к принципам естественных наук. Однако думается, что всякое сравнение двух различных моделей познания легче проводить, располагая полярно противоположными, пусть грубыми, схемами. Имея перед глазами две крайние точки отсчета, легче найти я точки соприкосновения и перехода.

1.3. ФИЗИЧЕСКОЕ И ПСИХИЧЕСКОЕ. ПРОБЛЕМА НЕОДНОЗНАЧНОСТИ ПОЗНАНИЯ

Осознание того, в чем заключается специфика познания общественных явлений, культурных феноменов или психических процессов (при всей их разновидности) по сравнению с познанием природы, происходило наряду с дифференциацией естественных и общественных наук. Этот вопрос, из области философских рассуждений переместился в область научной деятельности, поскольку наука, построив в основном относительно непротиворечивую картину мира, вплотную подошла к изучению человеческой психики и сознания, к проблеме механизмов познавательной деятельности, естественным образом предполагая возможным свести их к явлениям, аналогичным природным. Одновременно в социогуманитарных науках усиливались процессы «оестествления», во многом благодаря тому, что утверждался в правах методологический принцип естественного происхождения как человека, так и общества, и социальное развитие стало рассматриваться как природно-исторический процесс.

Эти тенденции со стороны гуманитарных наук обеспечивались развитием социологии, приобретавшей все более позитивистскую окраску (а следовательно, и методологически смыкавшейся с естествознанием), а также развитием психологии, которая под влиянием впечатляющих успехов естествознания в конце XIX в. с самых первых своих шагов ориентировалась на экспериментальные, опытные исследования психических функций, стремясь к возможно более полному их сведению к физиологическим функциям. Данная традиция, идущая от Г. Фехнера и Г. Гельмгольца через В. Вундта и И. П. Павлова к Б. Скиннеру, всегда оставалась в психологии достаточно мощным, временами доминирующим, течением, которое никогда не пре­рывалось.

Напротив, со стороны естествознания рассматриваемые тенденции во многом были вызваны изменением методических обстоятельств, что повлекло и методологические следствия. В связи с углублением исследований применяются все более тонкие и изощренные методы, сильно зависящие не только от сенсорных и психических особенностей экспериментатора, но и от выводов теоретика. Одно дело сбрасывать шары с Пизанской башни и совсем другое — экспериментировать с гравитационными волнами. Главное различие между такими экспериментами отнюдь не в их сложности — здесь разная методология.

Осознание этих факторов привело к обсуждению проблемы «эффекта наблюдателя» и проблемы двух способов познания 7. В наиболее отчетливой форме проблема двух способов познания была поставлена и исследована Э. Махом. «Для физика, — писал он, — достаточно еще, пожалуй, и идеи твердой материи... Физиолог, психолог с ней ничего поделать не может. Но тот, кто стремится к объединению наук в одно еди­ное целое, должен отыскать представление, которое могло бы найти применение во всех областях науки» [Мах, 1908, с. 255 ].

 

7 Представляется весьма привлекательным связать осознание проблемы научным сообществом с результатами деятельности таких экспериментаторов-виртуозов, какими были Р. Вуд и Э. Резсрфорд.

 

Попытки отыскать универсальные принципы описания мира на пути создания единой науки будущего привели Маха к убеждению, что между физическими явлениями и психическими процессами нет пропасти, но, как оказалось, их единство нельзя установить с помощью обычных наблюдений. Любое же научное исследование требует ограничения объектной области, и из практических соображений постоянно проводится разделение исследовательских областей. Но это условное соглашение может быть элиминировано, если признать, что все физические тела, наше тело и наши ощущения, как и тела и ощущения других людей, для исследователя представлены лишь в виде комплексов ощущений, комплексов элементов одной природы.

Такая методологическая позиция с очевидностью предполагает две тесно взаимосвязанные исследовательские установки, которые и были вскоре реализованы. Первая — это признание возможности сосуществования взаимно дополнительных гипотез, объясняющих природу физических явлений. Вторая — взгляд на исследователя, на наблюдателя как на физический фактор, восприятие или воля которого могут влиять на исследуемый объект и изменять его.

Первую из установок развил с наибольшей полнотой, как известно, А. Пуанкаре [1983]. Конвенционализм Пуанкаре явился в известной степени новой методологической программой науки, поскольку ученый утверждал, что ни одна теоретическая интерпретация данных не должна категорически приниматься в качестве единственной и необходимо искать различные теоретические и философские интерпретации применяемых в науке принципов. Эту программу он реализовал в геометрии, показав, что одно и то же пространство может быть описано с помощью различных геометрических систем, не сводимых друг к другу [Там же, 41-62].

При этом, несмотря на наличие эмпирических данных, теоретическое описание пространственного положения тел основывается не на принципе наибольшей истинности, а на принципе удобства описания, можно даже сказать, на принципе красоты и гармонии: «Мы видим, что опыт играет необходимую роль в происхождении геометрии; но было бы ошибкой заключать, что геометрия — хотя бы отчасти — является экспериментальной наукой... Предмет геометрии составляет изучение лишь частной «группы» перемещений, но общее понятие группы существует раньше в нашем уме, по крайней мере в виде возможности. Оно присуще нам не как форма нашего восприятия, а как форма нашей способности рассуждать. Надо только среди возможных групп выбрать ту, которая служила бы, так сказать, эталоном, с которым мы соотносили бы реальные явления. Опыт направляет нас при этом выборе, но не делает его для нас обязательным; он показывает нам не то, какая геометрия наиболее правильна, а то, какая наиболее удобна» [Там же, с. 53).

Попытка реализовать рассматриваемую программу в физике не была принята и поддержана естествоиспытателями, хотя предпосылки для этого существовали уже в начале XX в. благодаря исследованиям электрона и радиоактивности [Холтон, 1981; и др.].

Мне кажется, что идея конвенционализма близка гуманитарному способу познания в силу двух обстоятельств: косвенным образом она вводит в науку антропный принцип 8, а также предполагает существование определенной зависимости между субъектом исследования и наблюдаемым явлением.

 

8 История возникновения и развития антропного принципа внутри самого естествознания достаточно подробно изложена, например, в статье В. В. Казюгинского и Ю. В. Балашова [1989].

 

Эта вторая исследовательская установка, вытекающая из методологии Маха, оказала существеннейшее влияние на развитие современного естествознания и создала непосредственные предпосылки его гуманизации. При становлении современной науки «разделение субъекта и объекта, наблюдателя и наблюдаемого, а тем самым разрушение ранней холистической физики было долгим и мучительным процессом. Он привел к успеху не только физику, но и другие науки» [Холтон, 1981, с. 169]. Однако исследования «тонкой материи» в физике (электрона, структуры ядра, радиоактивности) привели к обнаружению «инструментального спаривания»: природа объекта оказалась во многом зависимой как от конструкции прибора, так и от сенсорных способностей исследователя.

Осознание этого феномена (сначала в физике, а затем в смежных областях знания), а также того факта, что для полного исключения воздействия наблюдателя на объект следует вообще отказаться от наблюдения, возвратило науку к идеям холизма, но уже основывающимся на принципе существенно более высокого уровня — на принципе дополнительности Н. Бора. «Бор предложил новый подход к решению фундаментальных проблем квантовой механики, позволивший ему принять оба члена тематической оппозиции — непрерывность и дискретность — в качестве равно адекватных картин реальности, не пытаясь растворить один из них в другом, как это было при разработке им принципа соответствия. Бор понял и то, что эта оппозиция соотносится с другими парами альтернативных тем, также не поддающихся сближению или самопоглощению,— таких, например, как разделение и взаимосвязь субъекта и объекта» [Там же, с. 178].

Иллюстрируя трудности разделения субъекта и объ­екта, возникшие в физике, Бор предлагал «вспомнить о посошке, которым можно нащупать себе путь в темной комнате. Человек, посох и комната образуют единое целое — здесь никак не фиксирована граница между субъектом и объектом. Если человек крепко сжимает посох, границу можно провести у его свободного конца; в противном же случае сам посох можно считать объектом исследования» [Там же, с. 179]. Такую органичную включенность субъекта в объект исследования можно рассматривать как свидетельство сближения естественно-научного и гуманитарного познания.

Н. Бор в течение всей своей дальнейшей деятельности стремился к максимально возможному расширению границ применимости принципа дополнительности, видя в психологии и биологии наиболее благоприятную для этого почву. Пытаясь с помощью данного принципа приблизиться к пониманию единства знания, Бор рассматривал в качестве дополнительных природу сознания и его носителя, непосредственно продолжая традиции, заложенные Э. Махом.

Несмотря на глобальность и значимость для естествознания проблемы дополнительного способа описания реальности, идея дополнительности до сих пор не нашла широкой поддержки среди физиков9. Вместе с тем общеметодологическое значение принципа дополнительности, заключающееся в узаконении нескольких равноправных картин объекта, не претендующих на объединение в единую картину, оказалось существенным для развития современной теоретической физики, особенно такой ее фундаментальной области, как теория взаимодействий. Еще недавно безоговорочно принимался запрет на «синкретичность» картины физического мира — сегодня же теоретик позволяет безболезненно уживаться в своей голове двум-трем очень разным теоретическим интерпретациям реальности [Хокинг, 1982; и др.].

 

9 За исключением, видимо, астрофизиков и космологов, ко­торые отчетливо осознали необходимость и полезность двух или нескольких равноправных теоретических описаний наблюдае­мых явлений [Крупномасштабная структура..., 1981; и др.].

 

 

Но если в современной физике идея дополнительности еще не вполне воспринята, то применимость ее в биологии до самого последнего времени вообще не рассматривалась, хотя этого требуют не только специфика объектов биологического исследования, но и сам характер получения знания в данной области.

1.4. ПРОБЛЕМА НЕОДНОЗНАЧНОСТИ ОБЪЯСНЕНИЯ В БИОЛОГИИ

В биологии всегда шла борьба двух традиций — в современных терминах, традиций эволюционизма и структурализма,— которые в разное время проявлялись по-разному. И эта борьба была в действительности борьбой двух несовместных точек зрения на одно и то же явление, двух интерпретаций явления. В конечном счете это была борьба двух пар тем: темы непрерывности и темы дискретности в одном случае и темы божественности (телеологичности) и темы случайности («естественности», но только, конечно, в современном смысле этого слова, поскольку раньше понятия «божественный» и «естественный» были синонимами)— в другом.

В точках наиболее тесного переплетения этих тем, и прежде всего в сравнительной анатомии и систематике, происходила и происходит наиболее упорная и непримиримая борьба идей. Лишь в самое последнее время исследователи начинают смутно осознавать, что эти действительно различные, оппозиционные теоретические интерпретации реальности равноправны 10.

10 Свидетельством тому может служить, например, эволю­ция представлений такого крупного эколога и систематика, как Э, Майр [1970].

 

Организмоцентризм и видоцентризм (популяционизм) оказались двумя дополнительными подходами, и поэтому бессмысленно структурные уровни организма рассматривать только с позиций исторического развития и, наоборот, популяционные процессы рассматривать только как результат генетических и эпигенетических процессов. Точно так же попытки свести все многообразие органического мира только к цепи непрерывных изменений, к «филогенетическим древам» ведут к громадному числу противоречий (совершенно определенно это показал А. А. Любищев 11973, 19821).

Однако даже довольно поздно пришедшее осознание возможности, а может быть, и необходимости двух различных подходов к систематике оказывается весьма полезным для биологии. Недаром «фенетический вызов» эволюционной таксономии, сделавший упор на идее дискретности, а не непрерывности, никем почти не был воспринят враждебно [Рьюз, 1977, с. 176 — 244].

Другой пример — взаимодействие наблюдателя и объекта наблюдения. Во многих биологических дисциплинах (от цитологии до экологии) проблема «инструментального спаривания» в скрытом виде существовала всегда, но анализ ее никогда не поднимался выше уровня методических рассуждений (я думаю, что на самом деле эта проблема внутренне присуща вообще всей биологии, просто чаще всего она настолько глубоко скрыта, что вообще не проникает в сферу сознания).

Любое непосредственное исследование структуры и функции, будь то в отношении клетки или биоценоза, одновременно оказывается и воздействием на эти структуры и функции. А проблема своеобразного «методического артефакта» знакома каждому студенту-биологу: его так научили и он не задумывается, когда отбрасывает «неверные» результаты, ссылаясь на методические причины. Но не подобным ли образом поступает и Р. Милликен, отбрасывая «неподходящие» значения заряда электрона и используя лишь «подходящие» данные?11

11 Об этих исследованиях см. у Дж. Холгона [1981, с.211-293].

 

 

Существует неявное, нигде не зафиксированное соглашение (в подавляющем большинстве случаев оно не только не принимается в расчет, но и просто не осознается), что исследователь изучает действительный объект, а не реакцию объекта на свое воздействие. Вполне закономерно предположить (по аналогии с ситуацией в физике), что, приняв такое соглашение и «забыв» о нем, биология получила необходимую возможность демонстрировать «объективную достоверность» знания об объекте. Говорить о сознательном «договоре» и «забывчивости» можно, конечно, только в логическом смысле: исторически такой процесс вообще мог не иметь места. Исследователи начали «ab ovo»— вспомним классические опыты К. фон Бэра по изучению развития куриного эмбриона: сама по себе физическая по духу методология не позволяет появиться сомнениям в объективности исследования. И каждая следующая «ступенька вверх» опиралась на предыдущую, тщательно проверенную на «объективность».

С этой точки зрения вполне понятно, почему зоопсихологию, а затем и этологию постоянно упрекали в антропоцентризме, хотя употребляемые этими науками термины, взятые из словаря человеческого общежития,— вроде «ярости», «дружелюбия» или «альтруизма» животных — мало чем отличаются от «времени жизни» частицы, «напряжения» тока или «памяти» машины.

Все дело в том, что для этих поведенческих наук в отличие от корпуса классических дисциплин биологии проблема взаимодействия субъекта и объекта в процессе исследования есть центральная методическая и методо­логическая проблема. Поскольку взаимодействие здесь более чем осознается, его требуется еще и проинтерпре­тировать. Важный момент познавательной деятельности составляет «внедрение», «вживание» наблюдателя в объект своего исследования. Но ведь само это «вживание» невозможно без одновременного усвоения и понимания объекта (это прекрасно чувствуют зоологи, много изучавшие поведение какого-либо одного вида животных). А момент понимания, как мы помним,— уже специфика гуманитарного познания. Между тем и этология, и зоопсихология (как, впрочем, и психология) в своем познании ориентированы исключитель­но на принципы и методы естествознания.

Именно методический и гносеологический дуализм наук о поведении живых систем порождает те спорные моменты, которые появляются при всякой попытке более широкой интерпретации результатов их исследований. Такова, в частности, подоплека проблемы соотношения биологического и социального: как только возникает возможность перевести исследование в плоскость или биологического, или социального подхода, проблема теряет свое значение (а исследователи очень часто стремятся именно к этому). Точно так же попытка «синкретического» толкования природы человека не дает бесспорных результатов сейчас, и, видимо, не позволит это сделать в ближайшем будущем.

Последнее предположение основывается исключительно на том, что механическое совмещение естественно-научного и гуманитарного способов познания в отношении таких сложных объектов, как человеческая психика или общество, не может дать качественно нового видения объекта и, тем более, по многим пунктам оказывается неприемлемым как для той, так и для другой стороны. И выход здесь видится именно в интеграции гуманитарного и естественно-научного знания, которая необходимо должна затронуть и область гносеологии.

Боязнь «гуманитаризации» в биологии, считающей своими идеалом физику, проявляется и в таких на первый взгляд мелких, но весьма важных «охранительных мерах», как, например, вполне осознанное использование в экспериментах «двойного слепого» метода, чтобы максимально исключить влияние исследователя на объект (здесь прослеживается стремление сделать картину реальности независимой от нашей воли). Подобная же боязнь наблюдается и в психологии. Гносеологическая и методологическая ориентация ее на естествознание при необходимости исследовать не только психофизиологические механизмы поведения человека, но и мотивы человеческой деятельности, психику —«реальность, лишенную телесности»,— ведет к тому, что психология оказывается «фрустрирующей» наукой в отношении своего предмета.

Несмотря на стремление к объективности исследования, биология в то же время сближается и с гуманитарными науками, причем сближение это становится все более отчетливым. Одним из наиболее важных признаков гуманизационной тенденции является представление о такой сложности биологических объектов, при которой полное описание структуры и функций отдельных подсистем и всей системы в целом невозможно.

Закреплению этого представления способствует как формирование антиредукционистского направления в биологии (что обусловливается признанием большой роли сознания и познавательных процессов в формиро­вании живых систем [Хон, Щуков, 1980]), так и достаточно бурное развитие теории систем и теории управления, успехи и неудачи которых в описании и моделировании биологических объектов привели к пониманию того, что принцип эмергентности является не только онтологическим, но и гносеологическим принципом 12. Однако очевидно, что аналогичное представление должно быть изначально присуще гуманитарному способу познания, в котором описание объекта, включающее описание субъекта исследования, в принципе не может быть полным, окончательным и «объективным», и остается предположить, что большую роль здесь играет понимание.

 

12 В этом плана может быть понят «неясный смысл» утверж­дения Н. Бора о том, что несводимость биологического к физи­ческому и химическому обусловлена не онтологической приро­дой, а методологическими соображениями.

 

То, о чем говорилось до сих пор, отражает, по существу, «скрытые» тенденции гуманизации биологии как раздела естествознания. Они проявляют себя в структуре научного познания, в изменении представления о способах соотнесения объекта и субъекта исследования. В определенном смысле гуманизация биологии возвращает ей холистическое видение мира.

В то же время наблюдаются и «явные» тенденции гуманизации, которые детерминированы социальными факторами. Их можно охарактеризовать термином «экологизация», вкладывая в него не только традиционный смысл. Действительно, человек стал силой, влияющей на природные процессы, все более определяющей их, но одновременно человек является частью природы.

Возможна ли при этих условиях такая преобразовательная деятельность по отношению к природе, которая бы соответствовала интересам человека и общества как компонентов природы? В рамках методологии естествознания однозначный ответ невозможен, а возможны лишь предположения. Это, а также то, что в данном случае наука имеет дело с единичным, уникальным объектом и не может использовать для его изучения иной методический арсенал, сближает естествознание с гуманитарным знанием.

Подобное сближение происходит в рамках не только методологии, по и онтологии: исследование человеческой деятельности как природной силы требует исследования и самого человека, но не только как биологической системы. Единичность объекта исследования, его постоянное изменение под непрерывным воздействием со стороны «субъекта исследования» (его же самого), а также вынужденное своеобразие «взгляда изнутри» — эти специфические особенности гуманитарного познания оказываются теперь и особенностями естествознания.

Таким образом, естествознание, и в частности биология, находится в своеобразной методологической ситуации, когда внутри него реально существуют две эпистемологии, два способа познания мира и исследователи в своей практике пользуются обоими этими способами, зачастую не подозревая об этом. Но ситуация требует неотложного разрешения, поскольку мы подошли уже к границам нашего познания. Первый шаг на этом пути — осознание самой ситуации и оценка принципов познания, которыми мы пользуемся, изучая поведение сложных живых систем.

Я попытался здесь очертить лишь ограниченный круг проблем, свидетельствующих о существующей в биологии ситуации неоднозначности описания и объяснения объектов и явлений. Сама эта неоднозначность вызвана, по моему мнению, глубинной и неосознанной двойственностью, несовместимостью гносеологических принципов. Последние можно разделить на две группы, или две системы: естественнонаучные и гуманитарные. Но дело осложняется тем, что это не совсем так. Биология «тайком» и незаметно для себя отходит от гносеологии физики. Но она и не желает вовсе принять гносеологию социогуманитарных наук. Сейчас мы отчетливо видим, что биология (по крайней мере, те ее отрасли, которые изучают поведение сложных систем) стремится идти по третьему пути, по пути создания своей гносеологии. Неважно, осознано ли данное стремление, или это вынужденные шаги (я думаю, что вероятнее последнее). Важно то, что на наших глазах формируется новая гносеология.

Вопрос о том, каким образом формируется в теле биологии новая система гносеологических принципов и каковы конкретно эти принципы, будет рассмотрен далее очень фрагментарно. Многие моменты сейчас еще совершенно не ясны, многие могут оказаться ошибочными или будут оставлены в будущем без внимания, как неперспективные. Важно зафиксировать, во-первых, то, что зародыши новой гносеологии в биологии налицо, и, во-вторых, то, что этот процесс не уникален: он идет наряду (возможно, несколько опережая) с процессом смены гносеологической парадигмы в физике 13.

13 О том, что физика стоит перед эпистемологиче&вой ка­тастрофой, ярче всего дает представление книга И. Пригожина и И. Стенгерс [1986].

 

 

1.5. НЕСОВМЕСТНЫЕ ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ В ПОВЕДЕНЧЕСКИХ НАУКАХ

В настоящее время в комплексе всех наук о поведении сложных живых систем наблюдается очевидная гносеологическая неоднородность. Наряду с традиционными познавательными принципами, являющимися символами современного естествознания, все большее значение приобретают и упрочивают свое положение существенно новые принципы.

Центральная гносеологическая триада— универсализм, индуктивизм и редукционизм — сохраняет свое значение в биологии во многом благодаря классическим дисциплинам типа генетики, зоологии, ботаники, систематики, морфологии и т. п. Индуктивный универсализм солидно обоснован целым рядом фундаментальных фактов, прежде всего законами Шванна — Шлейдена (все организмы состоят из клеток), Вирхова (omnes ab ovo), Менделя и другими аналогичными результатами. Принцип редукционизма в этом ряду более уязвим, поскольку в большей степени является результатом познавательной ориентации. Например, давние споры вокруг пресловутого биогенетического «закона» обусловлены в основном чрезмерно широким и глубоким редукционистским подходом к вопросу о соотношении филогенеза и онтогенеза. Историческим оправданием ценности редукционизма служит и существование таких крупных направлений в биологии, дающих важные практические результаты, как генетика, биохимия, биофизика, молекулярная биология.

Идеология физикалистского подхода не дискредитирует себя в этих областях, изучающих относительно простые компоненты отдельных систем организма, причем изолированно.

В поведенческих науках ситуация гораздо более сложна и, как теперь кажется, традиционными средствами неразрешима. Эти науки, как я все прочие, ориентированы на достижение «истинной научности», признаками которой считаются однозначность описания, возможность математической формализации данных и близкое соответствие наблюдаемых явлений теоретическим схемам. Всякий же, кто начинает достаточно глубоко анализировать эти требования применительно к поведенческим наукам, вынужден бывает прийти к выводу об их невыполнимости даже в минимально достаточной степени.

Однозначному, жестко детерминированному описанию поддается только малая часть поведения системы, чаще всего индивидуальное поведение животных и человека. Большинство же видов взаимодействия, хотя и может быть типологизировано, подвержено влиянию множества случайных внешних факторов и зависит от потребностей, установок и «ценностей» системы (т. е. от ее «внутреннего мира»).

Как показывает опыт, попытки математиков и биологов создать математические средства формального описания поведения всегда оказываются куда менее успешными, чем ожидается вначале. Самый последний пример здесь — теория катастроф Р. Тома [1970]. В середине 60-х годов, когда ученый начал разрабатывать ее специально для описания биологических процессов, включая поведение, с ней связывались самые большие надежды. Но вот теория катастроф развита, приложена... и не оправдывает ожиданий [Постон, Стюарт, 1980].

Говорить же о теориях в науках о поведении не­сколько преждевременно. В лучшем случае они находятся на уровне «гидродинамической модели поведения» К. Лоренца, в худшем — на уровне эволюционно-литературных вымыслов локального порядка, которые создаются для ответа на вопрос «почему?».

Надо отметить, что столь грустное положение с поведенческими дисциплинами имеет историческое оправдание. Изучение поведения (прежде всего животных) издавна рассматривалось не как самостоятельное научное направление, а лишь как средство для получения знаний в сугубо утилитарных целях — для развития медицины и сельского хозяйства. Этот прагматический подход и определил, возможно, крайнюю степень «испытательного» отношения к природе в полном соответствии с духом естествознания XVII—XIX вв. Отразился он в целях и методах поведенческих исследований и в системе принципов познания, которые во многом заимствовались из физики безусловно и неосознанно 14.

14 Например, оправдание болезненных и летальных опытов над животными во имя блага и здоровья человека, да и вообще отношение к природе как к «сырью, пригодному для испытаний и проверок» (по замечанию А. Дж. Тойнби),— откуда эта «идеология»? Ответ не составляет труда — достаточно посмотреть работы основоположников современного естествознания: Р. Бэкона, Р. Декарта. Можно считать, что появление в последние годы таких конвенций, как закон о запрещении бессмысленных истя­заний животных «во имя» сугубо научных целей и меморандум о научной этике исследователей животных, в известной мере свидетельствует не только об изменениях морально-психологического порядка, но прежде всего о появлении сомнений в истинности наших познавательных принципов, что не может не сказаться на представлениях о ценностях научной деятельности.

 

Таким образом, весь комплекс поведенческих наук вырос из классической биологии и «с рождения» позаимствовал принципы познания, развитые в физике при изучении поведения крайне простых объектов, полностью лишенных индивидуальности (например, металлических шаров или грузов некоей массы). Это «прокрустово ложе» естественно-научной гносеологии никогда не было достаточно удобным и для биологии в целом, и тем более для ее «поведенческих отпрысков». Оттого неоднократно предпринимались попытки разрешить хронический эпистемологический кризис. Можно указать по крайней мере на три наиболее крупные, которые связаны с появлением новых подходов к исследованию поведения и новых поведенческих дисциплин.

 

Первая такая попытка, предпринятая Э. Махом и поддержанная Н. Бором, описана выше. Стремление Маха приблизить исследования «души» к лону физических наук и намеченные им параллели в изучении психических и физических явлений, как и идея дополнительного способа описания (скорее следовало бы говорить о неожиданном обнаружении в простых физических системах сложных взаимодействий, более того, об обнаружении «индивидуальности» физических объектов),— это была попытка восстановить в правах пошатнувшуюся триаду естественно-научной гносеологии путем введения дополнительных членов. Стремление свести «душу» к физике нашло сочувствие у биологов и психологов, которым всегда импонировали кристаллическая стройность и ясность физических теорий. Результат такого пиетета сказался и на зоопсихологии, и на рефлексологии Бехтерева, и на этологии.

Вторая попытка, осуществленная через несколько десятилетий после первой, явилась в образах бихевиоризма и этологии. Бурное развитие этих направлений исследования поведения в 30—60-е годы не только отразило в самых крайних формах физикалистский стиль научного познания, но и предстало символом непрерывности эпистемологии от механики до психологии.

Однако уже первые систематические попытки рефлексии этологов и бихевиористов относительно предмета своих наук способствовали тому, что сами эти науки пришли к состоянию, близкому к зафиксированному Махом. Проблема не только не была снята, но обострилась благодаря новым эмпирическим данным и исследованиям самого процесса получения знания о поведении сложного объекта [Фоллесдаль, 1987; и др.]. Сейчас уже достаточно уверенно можно говорить, что обе эти поведенческие науки редукционистского склада — и этология, и бихевиоризм — изжили свои эвристические и методологические установки и находятся на стадии превращения в новые направления или постепенно уступают свое место другим (это достаточно определенно можно утверждать в отношении этологии, которая становится частью более широкого направления — социоэтологии, бихевиоризм же «поделили» между собой нейроэтология, физиология высшей нервной деятельности, нейропсихология).

Третья попытка относится к началу 70-х годов и связана с появлением социобиологии. Это наиболее широкая со времен Маха программа спасения физикалистской методологии в области поведения и социальных систем животных и человека 15.

15 Более подробный анализ этологии и социобиологии проводится в следующей главе.

 

Все три рассмотренные попытки с гносеологической точки зрения представляют собой весьма простые приемы сведения поведения сложных систем (организмов и сообществ) к взаимодействию их структурных компонентов, к физиологическим и биохимическим механизмам, к взаимодействию генных комплексов или генов.

О том, что принципы познания, развитые для описания простых физических объектов, механических систем, не «срабатывают» в поведенческих науках, свидетельствует и ряд попыток создать новую методологию, как правило, путем сведения ее к известной [Cramer, 1979]. На это же указывает и отсутствие приемлемых теорий в поведенческих науках. Последнее являет собой вызывающее удивление противоречие с накопленным громадным массивом эмпирических фактов и с глубиной проникновения в суть явлений: все детали известны, но непонятно, как, почему и зачем это все работает.

Но новая, не физикалистская, методология все больше проникает в поведенческие науки, отчасти в силу объективных процессов — как следствие роста знания, отчасти же благодаря сращиванию, конвергенции или интеграции биологического и социогуманитарного знания. Теперь уже можно говорить о зачатках новой методологии в поведенческих науках и даже о новых принципах познания.

Каковы же могут быть эти принципы? Я считаю, что базисных принципов в науках о поведении сложных систем (организмов и обществ) по крайней мере четыре: принцип историзма, самоорганизации, эмергентности и принцип аксиологичности. Как минимум три первых из них находятся во взаимной связи, но это не позволяет свести один к другому — они представляют собой самостоятельные гносеологические принципы.

Принцип, историзма — самый «древний» и традиционный в поведенческих науках и вообще в биологии

и обществознании, хотя свое развитие он получил спустя два века после появления современной науки. Это развитие в XIX в. шло первоначально в русле философии истории, рассматривавшей общество как часть природы. Данный принцип развивался также в рамках эволюционной биологии — от Бюффона и Ламарка до Дарвина и Уоллеса. Поскольку процесс этот проходил в одной и той же социокультурной среде (Франция, Германия, Англия конца XVIII — начала и середины XIX в.), говорить о независимом проявлении принципа историзма как принципа познания в биологии и социогуманитарном знании, по всей вероятности, нельзя.

«Историзм — это принцип подхода к объективной действительности в процессе ее научного исследования... как изменяющейся во времени, развивающейся»16. Всякий объект и явление рассматриваются с точки зрения закономерного процесса их развития, т. е. объект должен исследоваться с точки зрения его внутренней структуры (как органической совокупности составляющих структуру элементов) и с точки зрения процесса развития (с учетом качественных изменений его структуры).

 

16 Философская, энциклопедия.—М., 1960.— Т. 2.— С. 351.

Если коротко определить историзм, то это есть представление о всяком процессе как о развитии с качественным результатом. Такое определение синонимично «широкому» определению эволюции (см., например: [Красилов, 1986; и др.]). Поэтому принцип эволюционизма, часто предлагаемый теоретиками биологии в качестве специфического познавательного принципа,— не что иное, как частный случай принципа историзма. Всякий эволюционный процесс конкретен и потому индивидуален, следовательно, он протекает в конкретных исторических условиях, т. е. имеет свою историю. Всякий процесс имеет историю, но не всякий имеет эволюционный характер (не всегда конечные стадии процесса качественно отличны от начальных).

Этот момент указывает на тесное сближение и даже связь между главными принципами познания в современной биологии и в современных социогуманитарных науках. Принцип историзма, по определению, совпадает с принципом эволюционизма (если только последний не определяется узко, как процесс прогрессивного развития, но даже при таком понимании принцип эволюционизма есть опять-таки частный случай принципа историзма).

На совпадение же биологического и социогуманитарного способов познания указывает и другой момент: всякое явление, рассматриваемое в конкретных исторических условиях, единично, индивидуально. Для биолога или гуманитария, опирающихся на естественнонаучные принципы познания, индивидуальность исследуемого объекта — это «шум», «неприятное» для строгой теории свойство объекта, обусловливающее непредсказуемость его поведения. Но с позиций историзма данное свойство есть просто закономерный результат жизни объекта. Понимаемая так индивидуальность не может быть, конечно, выражена в строгих количественных формулах и «втиснута» в схемы — она требует разработки новой методологии в биологии, может быть подобной методологии гуманитарного познания. Последняя, правда, не удовлетворяет и самих гуманитариев.

По-видимому, в основу этой новой методологии биологической науки и должен быть положен принцип историзма. Несмотря на доминирование в «экспериментальных сферах» физикалистски ориентированной методологии, в «теоретических сферах» историзм осознан. Неважно, что они сшиты на живую нитку. Даже не столь важно, какие любопытные «гибриды» из соединения теории и эксперимента мы имеем в этом случае. Важнее, что принцип историзма настолько утвердил свои права в сознании исследователей, что сейчас он вообще стал своеобразным «символом веры» («креационизм — это ненаучно»). А кризис в биологии, начавшийся с популяционной генетики и пока незаметный для большинства исследователей,— это именно кризис естественно-научной (физической) гносеологии, кризис, после которого права историзма утвердятся и в «экспериментальной сфере». Тогда будет достигнуто органичное единство внутри самой биологии.

Принцип историзма, хотя и признанный в науке вот уже более полутора веков, сам по себе и в ряду противоположных ему принципов универсализма, индуктивизма и редукционизма (предполагающих, что вне времени существуют однородные кирпичики-атомы, взаимодействие которых определяет все реальное многообразие физического, а может быть, и ментального мира) не способен составить ни новой, на вообще какой бы то ни было гносеологической системы. Для этого требуется введение в науку наряду с ним и других принципов познания. Сейчас такая потребность достигла критического уровня. Для цельности и адекватности биологического познания наряду с принципом историзма необходимы принципы самоорганизации и эмергентности. Их можно было бы назвать организмическими, системообразующими принципами.

Принцип самоорганизации — это подход к биологическим и социальным системам как к самоорганизующимся системам, т. е. способным к изменению внешних и внутренних условий своего существования (организация внешней среды, ее приспособление к своим нуждам, с одной стороны, и способность совершенствовать свою организацию с учетом прошлого опыта — с другой). У. Р. Эшби в 1947 г. с помощью понятия самоорганизующейся системы охарактеризовал существенное свойство всякого биологического объекта. Признание за биологическим объектом способности к самоорганизации, может быть, и не следует рассматривать в качестве познавательного принципа, но, когда мы расширяем понятие самоорганизации «вверх» (в зоо- и homo-социологию) и «вниз» (в мир физических процессов), он необходимо становится принципом научного познания.

Социология, «преодолев» организмизм Спенсера, настолько далеко ушла в своей теории от идей системности и самоорганизации, так стремилась к физико-химической редукции элементарных актов взаимодействия людей, что сейчас, практически лишившись теоретического единства, все больше становится искусством, прикладной наукой. Физически ориентированный позитивизм П. Сорокина, заложенный в его «Систему социологии» [Сорокин, 1920, с. IX—XIII], сказался соответствующим образом через 50 лет. Теперь социологии, как и физике, нужна своя «единая теория взаимодействий», а для этого ей нужна и методология, построенная на специфической теории познания (несомненно, что не на естественно-научной, но в то же время это не должна быть и «чисто гуманитарная» гносеология).

Принцип самоорганизации получил импульс к развитию внутри самой физики — в неравновесной термодинамике, независимо от биологии. Это произошло благодаря многолетнему исследованию И. Пригожиным простых физических и химических распределенных систем, не находящихся в состоянии равновесия (неравновесных и необратимых процессов). Основной теоретико-методологический результат его исследований никак не может быть соотнесен с классическими представлениями физики: в распределенной среде, состоящей из простых элементов и находящейся вдали от равновесия, возможно спонтанное и самопроизвольное образование достаточно сложных систем, так называемых диссипативных структур [Пригожий, 1987; Пригожин, Стенгерс, 1986].

Но самоорганизация — это функционирование сложных систем, которые имеют свойства совершенно иные, чем свойства классических физических систем. А «главные черты сложности суть необратимость и стохастичность. Ныне эти понятия начинают проникать на фундаментальный уровень описания природы» [Пригожин, 1987, с. 47]. Кроме того, подобным сложным химическим и биологическим системам присущи и такие свойства, как «погруженность» в среду, невозможность существования вне среды (а значит, и внутренняя, спонтанная активность). Для них харак­терно также «наличие множества устойчивых состояний, в противоположность близким к равновесию ситуациям, где имеется всего одно устойчивое состояние» (Там же, с. 50]. И это свойство мультиустойчивости сложной системы есть причина появления у системы истории: конкретные устойчивые состояния зависят от пути, по которому система развивается. Поэтому для такой системы «будущее остается открытым» [Там же, с. 55].

Как видим, выявленный Пригожиным новый класс физических систем с неклассическими свойствами удивительно напоминает в принципиальных своих чертах биологические и социальные системы (живые системы со сложным поведением). Методология изучения таких Систем по необходимости должна быть иной, и, надо думать, новая методология изменит образ всей науки [Пригожин, Стенгерс, 1986].

Эмпирические исследования, широко развернувшиеся на основе идей Пригожина, свидетельствуют о всеобщности процессов самоорганизации в природе. Самоорганизация оказалась свойством, в равной мере присущим и живой, и неживой природе. Мы не только «живем в мире неустойчивых динамических систем» [Пригожий, 1987, с. 54], мы живем в мире порядка, к котором хаос может появляться только в результате взаимодействия систем. Возможно, наука находится на пороге смены «тем»: «тема» порядка, возникающего из хаоса, древняя как сама цивилизация, уступает место альтернативной «теме» всеобщего порядка, в котором локально и обратимо возникает хаос как необходимый момент взаимодействия пришедших в соприкосновение систем.

Как мы уже видели, принцип самоорганизации тесно смыкается с принципом историзма: только у самоорганизующейся системы есть история, поскольку для нее существуют время и выбор пути из множества возможных. Подчеркнем последнее обстоятельство. Это то, что связывает между собой принципы историзма, самоорганизации и аксиологичности.

Принцип эмергентности (от лат. emergo — появляюсь, возникаю; англ. вариант: «эмерджентность») предполагает холистический, целостный подход к изучению всякого объекта, несводимость свойств объекта к свойствам его структурных элементов. Принцип эмергентности всего полнее выражен в системном подходе (он даже может быть назван принципом системности). В соответствии с данным принципом научный анализ функционирования (поведения) сложных биологических и социальных систем не может быть сведен к анализу функционирования составляющих их элементов (в «идеале» — к физико-химическим процессам).

Всякая сложная система, в определении Ю. А. Шрейдера [1983], в принципе не может быть описана исчерпывающим образом — в смысле полноты описания физических объектов. Более того, она не может быть описана единственным образом. Фактически это означает, что отсутствует единственный, привилегированный способ описания поведения системы. «Обычные физикалистские нормативы описания объектов непригодны для представления знания о сложных системах. В них нет средств описывать знания о целостности объекта, включать в знание об объекте саму познавательную деятельность, ценностные аспекты и поиск целеполагающих факторов» [Там же, с. 110].

В отличие от физикалистского норматива описания, для которого характерна модальность долженствования, описание сложных систем должно вестись в модальности возможного. Это связано с неполнотой описания поведения сложной системы: знание поведения ее отдельных элементов или регулятивных структур не позволяет судить о работе всей системы. «Нормативы описания сложной системы как бы заранее рассчитаны на неполноту имеющегося знания. Этим они принципиально отличаются от физикалистских нормативов, включающих в себя предположение о том, что в принципе при подключении достаточных вспомогательных средств может быть получено полное знание об объекте исследования» [Там же, с. 112].

Неполнота и неоднозначность описания сложной системы, выступающие как результат применения принципа эмергентности, обязаны своим «явлением» тому, что новое качество, возникающее в сложной системе и в ее поведении, по сравнению с составляющими ее элементами и их поведением, как правило, нематериального, нефизического порядка. Это новое качество есть некий «лишенный телесности» продукт взаимодействия элементов.

Хорошим аргументом в пользу такого утверждения служит определение специфики социологии, которое дает II. А. Сорокин [1920, с. 237—247]. На коренной вопрос, «суть ли коллективное единство или общество реально существующее явление, или же оно реально не существует, реально даны только индивиды, их составляющие» [Там же, с. 237], он отвечает, совершенно верно подчеркивая специфику общества как сложной системы: «...общество, или коллективное единство, как совокупность взаимодействующих людей, отличная от простой суммы не взаимодействующих людей, существует. В качестве такой реальности sui generis оно имеет ряд свойств, явлений и процессов, которых нет и не может быть в сумме изолированных индивидов. Но, вопреки реализму, общество существует не «вне» и «независимо» от индивидов, а только как система взаимодействующих единиц, без которых и вне которых оно немыслимо и невозможно, как невозможно всякое явление без всех составляющих его элементов» [Там же, с. 247].

Целостность сложной системы, обладающей сложным поведением, порождена взаимодействием ее элементов. Устойчивость и повторяемость взаимодействий, необходимые для самого существования системы, приобретают значение регулятивных механизмов. Принцип же действия регулятивных механизмов основан на «нормативности»: всякая регуляция предполагает «знание» системой «нормы» каждого конкретного поведения, а наряду с ним и «знание» о границах «нормального» поведения. Это первый аспект.

Второй аспект заключается в том, что сложное поведение не только многофункционально и вариативно — оно должно быть иерархически организовано, «целесообразно», т. е. отдельные виды поведения должны реализовываться адекватно ситуации и не конкурировать друг с другом. Такая иерархическая организованность поведения в соответствии со значимостью его отдельных видов в каждый данный момент времени и в каждой конкретной ситуации и вместе с тем нормативность поведения, невыход его «за границы разумного» для данной системы требуют, чтобы сложная система имела особенный регулятивный механизм — механизм оценки приоритетов. Иными словами, сложная система должна располагать своей собственной «системой ценностей», позволяющей ей определять значимость каждой формы поведения в каждой кон­кретной ситуации.

Признание за сложной системой способности ее к оценке приоритетов поведения обусловливает введение еще одного принципа—принципа аксиологичности.

Принцип аксиологичности означает такой подход к исследованию поведения сложной системы, когда предполагается, что системе свойственны целенаправленное поведение, выбор приоритетных целей из совокупности значимых целей в каждый конкретный момент времени и что система имеет особую регулятивную подсистему, иерархию ценностей, которая организует «нормативность» поведения системы.