Н. И. Крюковский
Основные эстетические категории
Опыт систематизации
Издательство БГУ им. В. И. Ленина Минск 1974
Рецензент доктор философских наук, профессор В. К. Скатерщиков
Крюковской Н. И.
Основные эстетические категории. Опыт систематизации. Мн., Изд-во БГУ, 1974.
288 с. в перепл.
Основные эстетические категории, т. е. такие понятия, как прекрасно», возвышенное, комическое, безобразное и др., их специфические черты и особенности привлекают сейчас все большее внимание специалистов и всех интересующихся эстетикой. Особенно же пристальный интерес к себе вызывает в настоящее время проблема систематизации этих категорий, проблема того, как основные эстетические категории взаимоотносятся между собой, каковы лежащие в основе этих взаимоотношений логические связи и законы, существует ли «логика эстетического суждения» и т. п. Этим чрезвычайно важным и интересным вопросам и посвящена данная работа Н. И. Крюковского, который является автором вышедшей несколько лет назад известной книги «Логика красоты».
Настоящая работа рассчитана на специалистов-эстетиков, аспирантов, студентов и на всех тех, кто серьезно интересуется проблематикой современной эстетической науки.
I. Введение. Диалектико-логическое обоснование системы эстетических категорий
Проблема систематизации основных категорий марксистско-ленинской эстетики становится в настоящее время все более и более актуальной. Являясь одной из важных общественных наук, развитию которых партия и народ, как известно, уделяют огромное внимание, советская эстетика за последние десятилетия достигла значительных успехов. Собран и осмыслен почти необозримый фактический материал, выяснены и решены многие весьма важные теоретические проблемы, написано большое число ценных исследований. Все яснее и четче на этой основе вырисовываются в перспективе абрисы величественного здания советской эстетики как целостной науки, построенной по единому марксистско-ленинскому методологическому плану и обладающей строгой системой своих собственных категорий и понятий. В этом направлении и происходит сейчас дальнейшая концентрация усилий исследователей эстетической мысли.
Уже само положение эстетики среди других общественных наук и прежде всего отношение ее к философии диалектического и исторического материализма, с одной стороны, и к конкретным наукам об искусстве и литературе — с другой, предопределяет собою то, какою должна быть система основных эстетических категорий и понятий. Она должна, во-первых, иметь в качестве логического своего фундамента систему всеобщих категорий и понятий диалектической логики и как таковая быть с этой последней полностью согласованной; она должна, во-вторых, столь же полно согласовываться с основными положениями и Понятиями конкретных литератур и искусствоведения. А это сразу же ставит перед исследователем проблемы систематизации основных эстетических категорий, вопрос о выборе строго определенного метода исследования указанной проблемы.
Существуют, как известно, два метода научного подхода к тем или иным объектам или явлениям окружающей действительности [1]. Согласно одному методу, рассмотрение ведется, начиная с отдельных фактов, явлений, постепенно ступень за ступенью поднимаясь к более широким, общим явлениям, чертам, свойствам, которые, объединяя собою первоначально разрозненные факты, создают на их основе определенные виды, роды, классы. Соответственно же вырабатываются и отражающие их все более и более общие понятия. Это эмпирический способ, который в его применении к явлениям общественной жизни Маркс и Энгельс называли историческим методом. Второй способ, наоборот, заключается в том, что движение исследования идет в противоположном направлении, от общего к частному, от абстрактного к конкретному. От широких классов явлений, от общих особенностей и черт с помощью анализа постепенно приходят к все более узким, частным фактам. Это метод логический.
Здесь нет необходимости подробно характеризовать оба эти метода. В нашей философской литературе данная проблема исследована достаточно полно [2]. Следует лишь заметить, что оба они являются в сущности двумя сторонами одного и того же единого диалектического метода познания объективной действительности. Ведь наблюдая и классифицируя какие-то отдельные факты, мы уже тем самым подводим их под какие-то общие роды или виды, т. е. пользуемся уже общими понятиями. И, наоборот, анализируя какое-либо общее, родовое понятие, выводя из него виды, подвиды и отдельные единичные факты, мы должны предварительно иметь за собою в качестве пройденного этапа огромное количество наблюденного материала, так как чтобы осознать общее, нужно познать составляющие его частные, особенные черты или свойства.
Однако, хотя эти методы и представляют собою две неразрывные в своей сущности стороны одного и того же процесса, они в то же время, как это присуще каждой диалектической категории, не могут отождествляться. Их можно и нужно на практике различать и применять сознательно в зависимости от рассматриваемого объекта. Причем последнее играет здесь, пожалуй, решающую роль. Так, например, если мы имеем дело с еще совсем незнакомым нам явлением или определенным количеством явлений, то приходится начинать обыкновенно с наблюдения над этими явлениями и постепенно, по мере выявления каких-то свойств, все более и более охватывающих все большее и большее количество наблюдаемых фактов, подвигаться в направлении обобщения, выяснения общих черт, свойственных этим фактам и объединяющих их в нечто целое. На основе же данного целого мы уже затем вырабатываем и соответствующее ему общее понятие. Это известный уже нам эмпирический метод. Им пользуются все те науки, которые находятся еще в какой-то мере в начальных стадиях своего развития и только накапливают фактический материал.
Затем наступает период, когда количество накопленного и изученного фактического материала становится достаточным для того, чтобы классифицировать, обобщить данные факты и вывести на их основе какие-то общие категории, общие понятия, отражающие собою реально существующие общие черты и свойства, присущие этим фактам. Такие общие категории, выведенные из отдельных фактов, дают возможность затем уже сразу определять место и значение новых отдельных фактов, позволяют даже делать верные прогнозы относительно новых, пока что еще неизвестных фактов. Тут мы имеем дело уже с логическим методом. Логический метод поэтому может быть действительно научным методом только тогда, когда исходные его категории подтверждены достаточным количеством отдельных конкретных фактов, накопленных и обработанных эмпирически. Применение же его на стадии, когда накопление фактов еще не окончено, приводит к случайным или даже неправильным выводам. Абсолютизация же и противопоставление друг другу обоих указанных методов, как нетрудно видеть, с необходимостью приводит или к идеализму, или к вульгарному материализму.
Эстетика на современном этапе ее развития, думается, достигла уже той ступени, когда стало возможным и даже необходимым употребление логического метода. Необходимым потому, что дальнейшие изыскания и детализация отдельных черточек и особенностей неисчислимого количества эстетических объектов без предварительного подытоживания уже накопленных знаний будут только лишь усугублять нестрогость и эмпиричность эстетической науки. Логический метод должен дополнить собою метод исторический. На это указывал уже Л. С. Выготский, который писал, что эстетика может разрабатываться в двух аспектах: сверху, т. е. с общефилософских позиций, и снизу, т. е. с позиции фактов и эмпирических наблюдений, и что «прежняя вражда (между этими двумя аспектами. — Н. К.) сменяется союзом двух направлений в эстетике, и каждое из них получает смысл только в общей философской системе» [3]. Необходимость разработки эстетики как системы эстетических категорий подчеркивают также А. Ф. Лосев и В. П. Шестаков [4].
Здесь можно ожидать возражения в том духе, что эстетика, как и прочие общественные науки, имеет своим предметом такое чрезвычайно сложное явление, как эстетическая жизнь общества, а потому в ней логический метод неприменим, поскольку это привело бы к упрощению и вредному схематизму. Конечно, мертвый догматический схематизм действительно был бы здесь вреден, так как он не только дает искаженную картину фактов, но и тормозит дальнейшее развитие, дальнейший прогресс и притом не только в эстетике.
Что же касается упрощения, то нельзя смешивать упрощение как синоним слова «обобщение» с вульгарным упрощенчеством. В науке, достаточно развитой в логическом смысле, не говоря уже о математике, мы сплошь и рядом встречаемся с таким упрощением-обобщением. Физические тела-точки, пружины без массы и инерции, идеальные жидкости и газы, механизмы без трения, молекулы-шарики и пр. и пр., не говоря уже об основных геометрических понятиях, — все это результаты подобного упрощения и без него невозможны были бы ни физика, ни математика. «Оборотной стороной строгого формального рассуждения, — пишут И. В. Блауберг, В. Н. Садовский и Э. Г. Юдин, — является заведомое обеднение содержания, подлежащего исследованию. Но зато используемые понятия получают строгое значение, четко выявляется логика рассуждений» [5]. А один из крупнейших кибернетиков нашего времени У. Р. Эшби определяет общую теорию систем, занимающуюся изучением очень сложных систем и взаимодействий внутри и между ними, вообще как науку об упрощении [6]. Отвлечение от деталей и несущественных подробностей сторицею окупается за счет познания внутренней сущности изучаемого явления, его логического «скелета», знание которого помогает затем правильно понять и сами эти детали, и несущественные подробности. И в этом смысле без преувеличения можно сказать, что вне упрощения, понимаемого как обобщение, и вне обобщения, разумеется, соответствующего реальным общим закономерностям действительности, любая наука была бы невозможна.
Поэтому отрекаться от применения логического метода в эстетике, ссылаясь на сложность ее предмета, было бы равносильным признанию в собственной неспособности отыскать в этой сложности и хаотичности скрытые внутренние закономерности и вообще отрицанию эстетики как науки. Последнее, между прочим, нередко просвечивает, хотя и в скрытом виде, в некоторых высказываниях. Авторы их, выступая против каких бы то ни было схем, абстракций и общих принципов, настаивают на том, что эстетические и искусствоведческие работы должны прежде всего воздействовать на эмоции, на чувства читателя.
Конечно, эмоциональное воздействие — это большая сила, и она именно в огромной степени обусловливает то влияние, которое оказывает на читателя, например, художественная литература. Но ведь задачи эстетики заключаются как раз в том, чтобы переводить язык искусства, как говорил еще Белинский, на язык логики, а не наоборот, подменять логику эмоциональными красотами. Если в искусстве логическая арматура произведения должна присутствовать в скрытом виде и излишнее «выпирание» ее нежелательно, то, наоборот, в эстетике, как и в любой иной науке, она должна быть выявлена четко и ясно. В этом состоит основное отличие эстетики как науки об эстетическом восприятии и искусстве от самого искусства и эстетического восприятия, где чувственно-эмоциональное начало играет важнейшую роль. Это различие четко осознавал, кстати, уже сам «крестный отец» эстетики А. Баумгартен. Он ясно видел, что чувственное познание как творческий процесс и наука об этом познании — отнюдь не одно и то же: если чувственное познание художника смутно и нераздельно, то теория этого познания должна состоять из ясных и отчетливых понятий. Более того, он полагал даже, что чувственное познание, изучаемое эстетикой, по аналогии с интеллектуальным познанием также имеет свою логику, или, как он называл ее, «логику низшей способности» [7]. Крупнейший советский кинорежиссер и теоретик киноискусства С. Эйзенштейн писал по этому поводу в своей работе «Неравнодушная природа» следующее: «Я ни на минуту не теряю ощущения громадной важности того, что вне минут творческого опьянения нам всем, и мне в первую очередь, нужны все уточняющиеся данные о том, что мы делаем. Без этого ни развития нашего искусства, ни воспитания молодежи быть не может. Но, повторяю, нигде и никогда предвзятая алгебра мне не мешала. Всюду и везде она вытекала из опыта готового произведения. А потому — посвященный трагической памяти искателя Сальери, этот сборник одновременно посвящен и памяти жизнерадостной непосредственности Моцарта» [8].
Требования, предъявляемые ныне к эстетике, становятся тем более понятными, как только мы бросим общий взгляд на современное состояние всей современной науки. Не нужно доказывать, что состояние это характеризуется прежде всего громадными успехами точных наук. Именно благодаря этим успехам стали возможны и искусственные спутники, и штурмующие безбрежный космос ракеты, и достижение Луны, и дерзкие попытки достичь Венеры и Марса…
Успехи же эти, в свою очередь, стали возможными в результате широкого развития точных методов исследования и прежде всего математики, этой «королевы наук», как ее кто-то метко назвал. Стремительное развитие и распространение математических методов исследования в самых различных областях науки является сейчас бесспорным фактом. Математика сегодня не ограничивается уже только областью техники, где она безраздельно господствовала с давних времен. Сейчас она открывает победоносное шествие в области биологических наук, которые когда-то считались совершенно неподдающимися методам точного анализа. В лице кибернетики, теории информации и общей теории систем она начинает проникать и в обществоведческие науки (например, экономику и лингвистику), область наиболее сложную и, казалось бы, наименее пригодную для применения математических методов.
Характерно, что такой ход развития науки предвидели классики марксизма. По известному свидетельству Лафарга, Маркс считал, что наука только тогда достигает совершенства, когда ей удается пользоваться математикой. Известно также, что Маркс собирался вывести закономерности кризисов путем математической обработки таблиц о колебаниях цен. «Я неоднократно пытался — для анализа кризисов, — писал он Энгельсу, — вычислить эти ups and downs как неправильные кривые и думал (да и теперь еще думаю, что с достаточно проверенным материалом это возможно) математически вывести из этого главные законы кризисов» [9].
В эстетике, однако, еще рано, по-видимому, говорить о применении математических методов в узком смысле слова. Хотя определенные и достаточно закономерные, говоря словами К. Маркса, ups and downs наблюдаются и в мире эстетических явлений, особенно в истории искусства основные эстетические понятия должны быть еще обобщены и систематизированы в терминах обычного словесного языка.
«История науки, — совершенно справедливо пишет по этому поводу один из основоположников общей теории систем Л. Берталанфи, — свидетельствует о том, что описание проблем на обычном языке часто предшествует их математической формулировке… Вероятно, лучше иметь сначала какую-то нематематическую модель со всеми ее недостатками, но охватывающую некоторый незамеченный раньше аспект исследуемой реальности и позволяющий надеяться на последующую разработку соответствующего алгоритма, чем начинать со скоропостижных математических моделей» [10]. Это не значит, что должен быть наложен принципиальный запрет в отношении попыток применения математики к области эстетических фактов. Такие попытки, если говорить о современной математике, делались уже в начале XX в. и даже еще раньше как эстетиками, так и самими математиками. В качестве примера последнего можно было бы назвать работы Дж. Биркгофа [11], восходящие еще к 30-м годам нашего столетия и не теряющие своей значимости и поныне. В связи с появлением и последующим бурным развитием таких отраслей математического знания, как кибернетика, теория информации, математическая логика и общая теория систем, интерес к подобного рода попыткам, уходящий своими корнями в глубину веков ко временам пифагорейцев, возродился с новой силой, в особенности за рубежом. Таковы работы Т. Манро и Шиллингера в США, М. Бензе в ФРГ, А. Моля во Франции [12]. В СССР вышли книги Ю. Лотмана, В. Переверзева, Ю. Филиппьева, Р. Зарипова, А. Колмогорова, В. Зарецкого и др. [13].
Литература по этому вопросу стала уже столь обширной, что детальное рассмотрение ее потребовало бы особого исследования, как, впрочем, и сама проблема применения кибернетических и теоретико-информационных методов к эстетике. И тем не менее, несмотря на весьма интересные в иных случаях постановку и решение отдельных вопросов в этих работах, большинству из них присущи недостатки, порожденные неполной разработанностью предварительной фазы исследования, именно, того не математического, но еще только словесно-понятийного, а точнее, словесно-логического моделирования, которое имел в виду Л. Берталанфи. Описание системы эстетических категорий в терминах кибернетики й теории информаций может быть наиболее плодотворным лишь тогда, когда эти категории будут систематизированы и описаны в достаточно обобщенной форме на языке философском или, иначе говоря, будет создана логическая их модель.
Если обратиться к истории вопроса, то одной из первых попыток такого логического описания эстетики могут быть названы знаменитые «Лекции по эстетике» Г. В. Ф. Гегеля. Здесь опять-таки не место подробно разбирать это произведение, которое Ф. Энгельс рекомендовал в свое время К. Шмидту для чтения, обещая, что тот будет поражен, когда вчитается. Как совершенно справедливо отмечает Мих. Лифшиц, подробный анализ гегелевской эстетики требует целой книги, которая, добавим мы, все еще остается, к сожалению, ненаписанной. Такое исследование было бы необходимо прежде всего потому, что Гегель, как известно, несмотря на объективно идеалистический в целом характер его философской системы, был в то же время глубоким диалектиком. И если в других его произведениях нужды системы нередко требовали принесения в жертву диалектического метода, как это случилось, например, в его «Философии права», то в «Эстетике» диалектический метод Гегеля чаще всего дает свои прекрасные плоды, возвращаясь «к живым формам конкретного мира природы и человека, условно представленным в движении категорий» [14]. Это-то диалектически понимаемое движение эстетических категорий и представляет собою то рациональное зерно гегелевской эстетики, которое предстоит еще отделить от шелухи закостенелой абсолютной идеи. Как гегелевская философия вообще, будучи вершиной немецкой классической философии, является одним из важнейших источников марксизма, так и гегелевскую эстетику можно рассматривать в известном смысле как один из источников марксистской эстетики.
Было бы, однако, большой ошибкой преувеличивать в этом смысле значение «Эстетики» Гегеля. Диалектический метод, переработанный К. Марксом и «поставленный им с головы на ноги», явился ценнейшей составной частью марксистской философии диалектического материализма и только в этом виде смог превратиться в то мощное средство научного исследования, образцы применения которого были даны уже самими Марксом и Энгельсом и развиты далее В. И. Лениным. Одним из таких выдающихся образцов явился «Капитал» К. Маркса.
Уже в предисловии к I тому «Капитала» Маркс подчеркивает всю важность силы абстракции, т. е. абстрактного логического мышления для исследования таких сложных явлений, как явления экономической жизни общества. Наиболее же подробно он разбирает логический способ исследования во введении к «К критике политической экономии». Описывая два возможных пути исследования интересующей его проблемы (первый — от конкретных, реальных явлений и их предпосылок к более общим, абстрактным категориям, и второй — наоборот, от абстрактного к конкретному), Маркс говорит: «Последний метод есть, очевидно, правильный в научном отношении. Конкретное потому конкретно, что оно есть сочетание много численных определений, являясь единством многообразного. В мышлении оно поэтому представляется как процесс соединения, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собою исходный пункт в действительности и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и представления. На первом пути полное представление испаряется до степени абстрактного определения; при втором же абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного путем мышления. Гегель поэтому впал в иллюзию, что реальное следует понимать как результат себя в себе схватывающего, в себя углубляющегося и из себя развивающегося мышления, между тем как метод выхождения от абстрактного к конкретному есть лишь способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его духовно как конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного» [15].
Трудно более ясно и более четко охарактеризовать логический метод, чем это сделал Маркс. Данная характеристика ценна еще и тем, что здесь подчеркнуто и отличие логического метода от идеалистического панлогизма. Из слов Маркса следует, что дедукция, если она есть лишь способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное и если это конкретное все время витает в нашем представлении как предпосылка, — при этих условиях дедукция является подлинно научным, материалистическим методом исследования. Собственно, такой метод уже, по сути, перестает быть дедукцией в чистом ее виде, в каком она понималась прежде. Имея своей предпосылкой конкретное, она тем самым как бы сливается с индукцией, приобретая в результате диалектический характер. Диалектический характер проявляется при этом прежде всего в том, что каждая категория, каждая ступень логического рассмотрения берется в ее противоречивости, в единстве или противоположности ее противоречивых сторон.
Наиболее ясно эта особенность Марксова логического метода охарактеризована Энгельсом, высказывания которого на этот счет снова-таки нельзя не привести здесь полностью. «При этом методе, — говорит Энгельс, — мы исходим из первого и наиболее простого отношения, которое исторически, фактически находится перед нами, — из первого экономического отношения, которое мы находим. Это отношение мы анализируем. Уже самый факт, что это есть отношение, означает, что в нем есть две стороны, которые относятся друг к другу. Каждую из этих сторон мы рассматриваем самое по себе; из этого вытекает характер их отношения друг к другу, их взаимодействие. При этом обнаруживаются противоречия, которые требуют разрешения. Но так как мы здесь рассматриваем не абстрактный процесс мысли, который происходит только в наших головах, а действительный процесс, когда-либо совершавшийся или все еще совершающийся, то и противоречия эти развиваются на практике и, вероятно, уже нашли свое решение. Мы проследим, каким образом они разрешались, и найдем, что это было достигнуто установлением нового отношения и что теперь нам надо развивать две противоположные стороны этого нового отношения и т. д.» [16].
Если всмотреться в логическую структуру «Капитала», можно проследить, как применял Маркс свой метод на практике. Действительно, I том «Капитала» начинается с наиболее общей, наиболее абстрактной категории товара. Затем вскрывается внутренняя противоречивость этой категории, обнаруживается, что товар имеет две диалектически противоречивые стороны: потребительную стоимость и меновую стоимость. Особо проанализировав эти стороны, Маркс приходит к следующей категории — категории труда, где опять-таки обнаруживается двойственность этой категории, вследствие которой труд оказывается и конкретным трудом, и в то же время абстрактным трудом. И так далее. Рассмотрение в его общих чертах двигается от более широких категорий к более узким, к более конкретным. Так, прибавочная стоимость рассматривается лишь после того, как была изучена стоимость вообще или меновая стоимость, прибыль, в свою очередь, анализируется тогда, когда разобрана и осознана категория прибавочной стоимости, и т. д. При этом общие категории принципиально берутся абстрактно, в отвлечении от всех их более частных модификаций, от каких бы то ни было условий их возникновения и существования. Модификации эти и условия должны появиться лишь в конце рассмотрения. Маркс неоднократно прямо подчеркивает необходимость подобного отвлечения. Он говорит о необходимости анализа категорий в их чистом виде: «…расщепление прибавочной стоимости и посредствующее движение обращения затемняют простую, основную форму процесса накопления. Поэтому анализ последнего в его чистом виде требует предварительного отвлечения от всех явлений, скрывающих внутреннюю игру его механизма» [17]. Он указывает на необходимость абстрагироваться на определенной ступени рассмотрения и от исторических форм того или иного явления: «…мы рассматривали процесс труда абстрактно, независимо от его исторических форм, как процесс между человеком и природой» [18]. Отказ от подобного метода, согласно Марксу, не позволяет правильно понять изучаемое явление: «…легко понять норму прибыли, если известны законы прибавочной стоимости. В обратном порядке невозможно понять ni l’un, ni l’autre (ни того, ни другого)» [19]. Более того, пренебрежение логическим методом ведет к значительным ошибкам: «Подобно всем другим экономистам, Рикардо никогда не исследовал прибавочную стоимость как таковую, т. е. независимо от ее особых форм, каковы прибыль, земельная рента и т. д. И эта вторая неправильность внесла в его анализ ошибки, гораздо более значительные, чем первая» [20].
Определенная логическим методом цепь рассуждений последовательно приводит нас, наконец, к таким конкретным, знакомым каждому вещам, как прибыль капиталиста, прибыль торговца, процент банкира, земельная рента землевладельца, заработная плата рабочего. Причем все это теперь выступает перед нами уже не в той запутанной, хаотической эмпирической картине, как оно представляется неискушенному взгляду и как оно в значительной мере представлялось домарксовским экономистам. Здесь эти казалось бы ничем не связанные явления оказываются взаимосвязанными и взаимообусловленными в стройной системе. И достигается это благодаря тому, что в каждом из них как бы просвечивает более общая категория, в конечном счете категория стоимости, которая и объединяет их в систему, насыщает их внутренним смыслом.
Нечто подобное, собственно говоря, мы наблюдаем и в других, особенно в точных науках, изложение которых только и возможно в направлении от общего к частному, где последующие категории могут развиваться лишь на основе развития предыдущих, более общих категорий. Наиболее ярким примером этому может служить та же математика.
Маркс, как видим, использовав логический способ исследования в политэкономии, тем самым дал образец применения общих методов точных наук и в области общественных наук. Но мало того. Логический метод, который, будучи известен ранее как дедуктивный, страдал метафизической односторонностью и нередко использовался идеалистами, в руках Маркса превратился в могущественное орудие подлинно научного анализа, так как Маркс внес в него отсутствовавший в нем до этого дух диалектики, ввел в него как основную черту диалектическое противоречие. Насколько это оказалось плодотворным, можно судить, сравнив, как говорил Энгельс, Марксов анализ взаимоотношений между потребительной и меновой стоимостями с теми жалкими и беспомощными потугами, при помощи которых пытались уразуметь эти категории домарксовские экономисты. Значение этой работы Маркса хорошо выразил В. И. Ленин, сказав, что если Маркс не оставил «Логики», то достаточно того, что он оставил нам логику «Капитала».
Таков в общих чертах Марксов логический метод, благодаря которому политэкономия, как она вышла из-под пера Маркса, и приобрела ту поистине изумительную логическую стройность и последовательность, которая восхищает нас и поныне. И именно благодаря диалектическому методу товар, как и всякое другое явление действительности, открывает свое сокровенное нутро, свой таинственную сущность, которая как раз и заключается в диалектически противоречивой двойственности его сторон.
Отсюда с полным правом можно сделать вывод, что логический метод не только может, но и должен явиться главным исследовательским орудием и при изучении вопросов эстетики. Должен потому, что, как кажется, большинство тех недостатков, в которых можно сейчас упрекнуть нашу эстетику в нынешнем ее состоянии, как раз и объясняется тем, что к эстетическим проблемам мы подходили преимущественно эмпирически, с позиций, если угодно, исторического метода, в том значении этого выражения, в каком понимал его Энгельс. Прямым доказательством этому является то, что у нас еще не выработано удовлетворительное понятие об эстетике как определенной системе категорий, взаимосвязанных и взаимообусловливающих одна другую.
Давно известны многие отдельные черты и особенности реального художественного процесса нашего времени, известны и, так сказать, признаются эстетические категории, унаследованные от эстетических систем прошлого. Но все это не сведено в единую систему, которая была бы построена целиком на марксистских принципах.
Наиболее ярким, пожалуй, примером такого своеобразного раздвоения может служить проблема социалистического реализма и все связанные с ней вопросы. Всем известные черты социалистического реализма в сущности своей верно отражают основные особенности социалистической литературы и искусства, но они так и застыли на ступени особенного, частного. Известно, например, что искусству социалистического реализма свойственна положительность эстетического идеала (положительный герой), активность и действенность, единство метода и мировоззрения (отвлечемся здесь от тех споров, которые велись одно время вокруг последней категории), единство формы и содержания. Но если поставить вопрос, как взаимосвязаны между собою и как обусловливают друг друга положение, например, о положительном герое и положение о единстве формы и содержания, ответа не найдем. То же самое можно сказать и в отношении взаимосвязи между этими «чертами» и традиционными, так сказать, классическими категориями эстетики, как прекрасное, возвышенное, трагическое и пр. Не случайно отсюда, что в большинстве наших даже крупных работ, посвященных вопросам эстетики, литературы и искусствоведения, если идет речь о социалистическом реализме, мало говорится об общей эстетике, и, наоборот, если книга посвящена вопросам общей эстетики, в ней ничего почти нет о социалистическом реализме. Так и существуют рядом две эстетики: общая эстетика и эстетика социалистического реализма (последнее выражение даже бытовало в качестве термина).
А ведь в действительности эстетика социалистического реализма — это не что иное, как составная часть общей эстетики, скорее даже, общая эстетика на следующем, высшем этапе ее развития, подобно тому, как искусство социалистического реализма есть следующая, высшая ступень в развитии всего мирового искусства. Поэтому все указанные черты должны с необходимостью выводиться из категорий общей эстетики, не говоря уже о том, что черты эти должны быть четко определены в их отношении друг к другу так, чтобы отчетливо была видна та «внутренняя игра их механизма», о которой говорил Маркс. Достигнуть же этого можно, лишь применив к исследованию проблем эстетики логический метод. Только при этом условии наша эстетика сможет приобрести столь же стройный вид и последовательную систематичность, которою восхищает нас созданная Марксом политическая экономия.
Однако прежде чем применять к эстетике логический аппарат, использованный Марксом в «Капитале», нужно отметить те особенности, которые наложила на логический метод целевая установка автора «Капитала». Маркс, как он и сам неоднократно свидетельствует об этом, ставил своей задачей открыть частные общественные законы, как законы частной общественной формации — капитализма [21]. Всеобщие же законы, движущие развитие человеческого общества на всем протяжении истории, в данном случае не входили в его задачу. Маркс сознательно отвлекался от них, насколько это было возможно. Вследствие этого он сознательно ограничивал и возможность своего логического метода.
Это отчетливо просматривается уже в первых главах I тома «Капитала», особенно там, где Маркс анализирует категорию товара. Отметив, что товар имеет две противоположные противопоставленные стороны: потребительную стоимость и меновую стоимость, Маркс абстрагируется от внутренней динамики этого противоречия. Его интересует продукт капиталистического производства, капиталистического общества как определенной стадии развития человеческого общества. На этой стадии Маркс находит, что продукт выступает в форме товара, т. е. в состоянии противопоставленности [22] его диалектически противоречивых сторон. И дальнейший анализ идет уже в направлении конкретизации, соответственно основному принципу логического метода: последовательно прослеживаются дальнейшие ступени конкретизации этих сторон, по-прежнему, однако, берущихся в их противопоставленности. Более того, сама эта противопоставленность также подвергается постепенной конкретизации. Маркс последовательно придерживается этой противопоставленности потому, что она является сущностью, основным определяющим признаком, принципом существования товара как именно товара, т. е. продукта капиталистической стадии развития общества. А эта стадия, формация как раз и является здесь объектом исследовательских интересов Маркса.
Но предположим, что мы поставили себе целью проследить именно не частные законы общества как общества, находящегося на определенной, в данном случае капиталистической стадии развития, а более общие законы, управляющие развитием общества на разных последовательно взятых Стадиях, т. е. законы, по отношению к которым законы капиталистического общества представляют лишь частную форму их проявления. Тогда товар должен был бы рассматриваться уже не как товар, а как продукт производства вообще, принимающий форму товара лишь в какой-то определенный момент своего развития. Противопоставленность его сторон соответственно принимает уже относительный характер, т. е. она может существовать наряду или, вернее, чередоваться с единством этих сторон, как это и свойственно диалектическому противоречию. Противоречие это выступает теперь не в одном из фиксированных моментов его самодвижения, не в виде как бы моментального фотоснимка, а в его общем виде. А так как общая, или, говоря иначе, абсолютная форма его существования есть внутренняя борьба, то противоречие проявляется здесь уже как динамичное, движущееся.
Рассматриваемый в этом аспекте товар собственно уже перестает быть товаром, т. е. продуктом в форме противопоставленности его сторон. Он может выступать также и в виде диалектического единства его сторон, где его потребительная стоимостная форма и то, что называлось меновой стоимостной формой, не противоположны друг другу. Но подобное состояние продукта определяется соответственно каким-то состоянием порождающего этот продукт общества. И это действительно так. Ведь что такое продукт? Это, как и его частная форма — товар, прежде всего конкретный предмет, удовлетворяющий какой-то определенной человеческой потребности и являющийся результатом определенного вида труда, производства. Во-вторых, он является частичкой совокупного богатства общества, заключающей в себе определенную дозу общественно необходимого рабочего времени и способную поэтому обмениваться на другие, однородные в этом смысле частички, т. е. участвовать в распределении. Таким образом, в противоречии между потребительной и стоимостной сторонами продукта проявляется, или, говоря словами Гегеля, просвечивает более общее противоречие между производством и распределением, а через посредство этого последнего и противоречие между производительными силами и производственными отношениями.
Что это так, об этом могут свидетельствовать те трудности, которые возникли было перед нашими экономистами при анализе продукта в социалистическом обществе. До сих пор ведутся споры, товар ли это или не товар. Действительно, будучи продуктом вообще, он имеет общие черты с товаром. Но он не имеет той резкой противоположности его противоречивых сторон, которая характерна и существенна для товара. Если рассуждать с нашей точки зрения, это становится вполне объяснимым: отсутствие резкой противоположности потребительной и стоимостной сторонами есть результат отсутствия такой противоположности между производительными силами и производственными отношениями. Подобный же сдвиг противоречия в сторону его единства, в сторону сближения его противоречивых сторон наблюдается и в дальнейших более частных экономических категориях, например, в противоречии между необходимым и прибавочным продуктом. При коммунизме же, по-видимому, обе эти противоположные стороны продукта должны слиться в диалектическом единстве, что придаст продукту уже новые качества.
Такое расширенное толкование логического метода в применении к эстетике дает возможность увязать логическую структуру эстетических категорий через посредство внутренней борьбы их диалектических противоречивых сторон с их движением, с их развитием, а, следовательно, и с их историей. Становится возможным, таким образом, проследить связь между статическим механизмом категорий общей эстетики и его функционированием, его динамикой, которая в реальности проявляется и лежит в основе исторического развития эстетических идеалов общества и его искусства и которая, собственно, и образует собою внутренние законы истории искусства.
Аспект развития составляет существеннейшую черту Марксова логического метода как метода диалектического, и в этом отношении совершенно прав Б. Грушин, когда пишет, что «при логическом методе исследования, речь идет о научном воспроизведении объекта, во-первых, как системы… и, во-вторых, как системы именно исторической…» [23].
Понимаемый таким образом логический метод есть не что иное, как метод диалектический, ибо в основе его лежит диалектическая логика как система диалектических категорий. Чтобы, следовательно, конкретизировать логический метод и сделать его пригодным для применения к данной конкретной области явлений, в нашем случае — к области явлений эстетических, нужно иметь четкое представление об этой системе. Это тем более необходимо, что задачей нашего исследования является именно систематизация основных эстетических категорий, в основе которой должна лежать система всеобщих диалектико-логических понятий и категорий.
Проблема диалектической логики как системы категорий занимает центральное место в проблематике марксистско-ленинской философии и, надо оказать, до сих пор не может еще пока считаться решенной. Более того, высказывались даже точки зрения, согласно которым диалектика в принципе не может быть системой. Подобный взгляд был, например, выдвинут Р. О. Гроппом [24], который рассматривал проблему построения системы диалектических категорий как простой возврат к гегельянщине. Этот взгляд справедливо критиковался в нашей философской печати П. В. Копниным [25] и А. П. Шептулиным [26]. Как показал П. В. Копнин, ошибочность развиваемого Р. О. Гроппом положения заключалась в смешении двух смыслов слова «система». Если под системой понимается некое замкнутое самодовлеющее целое, независимое от действительности, состоящее из взаимообусловливающих и взаимообусловленных категорий и претендующее на вечную истинность, тогда это действительно абстрактная гегельянщина в том смысле, в каком ее критиковал еще Ф. Энгельс [27]. Но если система категорий отражает собой объективные закономерности материального мира в их взаимосвязи и определяется ими, тогда она образует научную теорию, описывающую эти закономерности и являющуюся мощнейшим орудием познания материальной действительности. Эти положения, кстати, имеют немаловажное значение и для эстетики как системы эстетических категорий, поскольку двойственное понимание слова «система» возможно и в более узком, эстетическом контексте.
Вопрос о возможности диалектики как системы продолжает, тем не менее, дискутироваться и поныне, правда, уже в несколько ином аспекте. Как система категорий логика, пишет А. С. Арсеньев, «не может включать время как аргумент своего собственного движения, а, следовательно, не может быть историчной, т. е. особенной и содержательной. Она может быть только формально замкнутой структурой. Короче говоря, диалектика как система категорий не есть система» [28]. А. С. Арсеньев поднимает здесь вопрос принципиальнейшей важности, а именно, вопрос о необходимости включения в диалектическую логику временного аспекта. Диалектическая логика, согласно А. С. Арсеньеву, должна объединять в себе логику структуры и логику процесса, а такая логика может быть только открытой системой. У Гегеля же, например, несмотря на его стремление осмыслить развитие как процесс, в конце концов преобладает логика структуры, что в более общем плане выступает как преобладание системы над методом. О необходимости учета пространственно-временного аспекта в системе диалектической логики пишет и М. В. Туровский: «Начинать систему категорий материалистической диалектики можно только с логической проработки понятия объективной реальности, основными определениями которого являются понятия конкретно-объективного и закономерно-всеобщего как взаимоопределяющие. Логической формой понятия объективной реальности выступают понятия конечного-бесконечного, прерывного-непрерывного, пространства-времени (подчеркнуто нами. — Н. К.). Эта группа понятий является диалектико-материалистической предпосылкой системы категорий» [29]. Действительно, если диалектическая логика отражает наиболее всеобщие закономерности объективной действительности, то она должна как-то отражать в себе и пространственно-временные определенности материального бытия как наиболее общие формы существования материи. «Пространство и время, — совершенно справедливо писал в этой связи Л. Фейербах, — не простые формы явлений: они — коренные условия, разумные формы, законы как бытия, так и мышления» (подчеркнуто нами. — Н. К.) [30]. Причем отражение это должно реализоваться где-то в самой глубинной структуре системы категорий, точно так, как пространственно-временные характеристики глубочайшим образом связаны с самой материей. А эти характеристики, или, точнее, формы существования материи, в свою очередь, тесно связаны с движением. Не случайно в физике даже простейшая механическая форма движения не может быть выражена без понятий пространства и времени. В системе диалектических категорий должно быть, таким образом, также два аспекта: пространственный и временной, так, чтобы все составляющие систему категории могли относиться или к «логическому пространству», или к «логическому времени».
В сущности, эти положения, равно как и приведенные ранее, не содержат в себе чего-то принципиально и абсолютно нового. Они содержатся уже в знаменитом фрагменте В. И. Ленина «К вопросу о диалектике», который имеет фундаментальнейшую важность для исследуемой проблемы и значение которого, как кажется, все еще в этом смысле недооценивается. «Раздвоение единого и познание противоречивых частей его… есть суть (одна из сущностей, одна из основных, если не основная, особенностей или черт) диалектики» [31] — вот первый тезис, фиксирующий, так сказать, вертикальную структуру системы диалектических категорий, описывающий их в логическом пространстве. В. И. Ленин, однако, не случайно оговаривается здесь, что это лишь одна из «сущностей» диалектики, потому что вторая столь же важная и принципиальная ее «сущность» содержится в следующем тезисе, гласящем: «Условие познания всех процессов мира в их «самодвижении», в их спонтанейном развитии, в их живой жизни, есть познание их как единства противоположностей. Развитие есть «борьба» противоположностей» [32]. И далее, уже в другом месте дается столь же принципиально важная характеристика этого развития: «Развитие, как бы повторяющее пройденные уже ступени, но повторяющее их иначе, на более высокой базе («отрицание отрицания»), развитие, так сказать, по спирали, а не по прямой линии…» [33]. Здесь уже фиксируется временной, «горизонтальный» аспект системы диалектических категорий, т. е. движение, развитие.
В целом это не что иное, как дальнейшее развитие В. И. Лениным уже коротко описанного выше логического метода К. Маркса, примененного им в «Капитале», и в то же время как бы план для последующей подробной разработки системы диалектических категорий, или, иначе говоря, системы диалектической логики во всех ее особенностях и деталях, план, содержащий, как увидим, и весьма ценные указания, с чего начинать эту разработку. План этот как раз и учитывает ту необходимость совмещения в диалектической логике аспектов структуры и развития, о которой писали цитированные выше философы. С другой стороны, интересно, что логическая необходимость и взаимосвязанность этих двух аспектов начинает все больше проявляться и как бы «просвечивать» и в некоторых конкретных науках, идущих обратным путем, от частного к общему. Здесь прежде всего можно указать на синхронический и диахронический аспекты языка, различаемые современным языкознанием. Синхронический аспект фиксирует структуру языка как систему, т. е. «вертикальный срез», диахронический — функционирование этой системы во времени, т. е. «срез горизонтальный». Это не случайное явление в языке, но одно из существеннейших его свойств, которое, если учесть, что язык есть, говоря словами Гегеля, тело мысли, должно быть присуще и самому мышлению, законам, регулирующим его. Этим объясняется и стихийная диалектичность многих находок, сделанных структуральным языкознанием на основе различения и дальнейшего уточнения определенных аспектов языка. Сюда же входят и новейшие достижения таких наук, как общая теория систем, кибернетика и теория информации.
Исходя из ленинского определения сути диалектики как раздвоения единого и познания противоречивых частей его, дальнейшая систематизация диалектических категорий движется в плане установления и взаимно правильного «размещения» в логическом «пространстве» системы отдельных категорий, иначе говоря, в плане установления их субординации и координации. То, что сначала должна быть установлена сеть субординационно-координационных зависимостей, а потом уже различные их состояния, составляющие временной аспект системы, вытекает из ленинского определения развития, движения как борьбы противоположностей, т. е. первое предопределяется вторым, а не наоборот. Именно наличие противоположностей обусловливает их диалектическое взаимодействие и, следовательно, переход из одного состояния во времени в другое. Категории должны представлять собою некие единства противоположностей, что следует уже из вышеуказанного определения сути диалектики. Эти противоположности, несмотря на относительную свою самостоятельность, составляют в то же время неразрывные «пары» категорий, и каждая такая пара, как, на наш взгляд, верно замечает Е. П. Ситковский, «по сути дела образует одну категорию» [34]. Иначе говоря, если речь идет, например, о таких парах, как общее-особенное, сущность-явление, содержание-форма и т. п., компоненты этих пар, несмотря на их относительную собственную категориальность, не должны отрываться друг от друга в процессе их систематизирования. Не вызывает также сомнения, опять-таки потому, что это логически вытекает из определения диалектики, данного В. И. Лениным, и тот факт, что категория противоречия является высшей категорией, которая должна быть положена в основу классификации остальных категорий. «Высшей формой диалектического противоречия, — пишет по этому поводу А. И. Демидова, — является противоположность… В данном случае субкатегориями выступают полярно противоположные понятия («положительное» и «отрицательное», «консервативная» и «революционная» стороны, «старое» и «новое» и т. д.» [35]. Можно даже сказать, и это, возможно, было бы точнее, что противоречивость является существенным признаком диалектических категорий, которые в таком случае нет уже нужды называть, как это делает А. И. Демидова, субкатегориями и которые должны классифицироваться именно по этому существеннейшему их признаку.
Иное дело как трактовать эту противоречивость, что понимать под самим противоречием. В этом отношении В нашей философской литературе еще не достигнуто единство мнений, более того, как раз по этому вопросу ведутся сейчас острые дискуссии. Это отразилось даже в том факте, что «Философская энциклопедия» поместила под словом «Противоречие» две отдельные статьи, трактующие это понятие с весьма различных точек зрения. Здесь нет возможности подробно анализировать ход этих споров, укажем лишь в обобщенной форме основную их суть. Согласно одной точке зрения, противоречие есть единство взаимоисключающих тезисов в одном и том же отношении, или, выражаясь в терминах формальной логики, конъюнкция контрарных суждений, согласно которой истинным является и утверждение и отрицание, и бытие и небытие, и истина и ложь и т. д. Исходя из этого диалектика оказывается жестко противопоставленной формальной логике, запрещающей подобного рода конъюнкции. Другая точка зрения склоняется к тому, чтобы допускать единство противоположностей только в разных отношениях, исключив из диалектической логики конъюнкции контрарных противоположностей и введя в нее закон исключенного третьего [36]. Нетрудно видеть, что сами эти противоположные точки зрения образуют весьма специфическое противоречивое единство в том смысле, что нельзя абсолютизировать ни одну, ни другую из них. «Диалектика, — пишет в этой связи И. С. Нарский, — если ее искусственно обособляют от формальной логики или противопоставляют ей, превращается либо в софистику, либо в иррационализм, тогда как формальная логика, изолированная от диалектики, становится метафизикой, то есть существенно деформируется как наука» [37].
Действительно, если абсолютизировать и распространить на всю диалектическую логику первое положение, именно тезис об универсальности противоречия как единства противоположностей в одном и том же отношении, то весьма отчетливо вырисовывается опасная возможность впасть в иррационализм и софистику. Пример такой непозволительной абсолютизации подобного понимания противоречия находим уже в античности в лице Гераклитова последователя Кратила, как раз и пришедшего к релятивизму, весьма близко соседствующему с софистикой.
Надо сказать, что и у Гегеля при буквальном понимании даваемых им определений диалектического противоречия также остается возможность для такой его абсолютизации. Как показал И. С. Нарский, это в конечном итоге имело своей причиной то, что Гегель, будучи идеалистом, отождествлял бытие и мышление [38]. Тем не менее, известное влияние такого некритического понимания гегелевских положений можно проследить и в нашей философской литературе. «С точки зрения диалектической логики, — пишет, например, И. Элез, — могут быть одновременно истинными утверждение и его отрицание, тезис и антитезис; но если они истинны, то они должны быть также и ложными, ибо лишь в их системе реализуется диалектическая истина, которая есть процесс» [39]. В этом высказывании, кстати, отчетливо видно смешение двух вышеупомянутых логических аспектов: «пространственного» («могут быть одновременно истинными») и «временного» («истина, которая есть процесс»), а точнее, поглощение первого вторым, и тезис «истина есть процесс», или, иначе говоря, «категория истины есть категория временного порядка», повисает в воздухе. Доведенное до своего логического конца, такое абсолютизированное понимание противоречия таит в себе грозную опасность превратить диалектику из мощнейшего научно-доказательного средства в орудие мыслительного произвола, не считающегося ни с истиной, ни с ложью и бесстыдно выдающего одно за другое. Именно против этого со всей настойчивостью предостерегал В. И. Ленин, когда писал, что «великую гегелевскую диалектику, которую перенял, поставив ее на ноги, марксизм, никогда не следует смешивать с вульгарным приемом оправдания зигзагов политических деятелей…» [40]. Он же, конспектируя Гегеля, с одобрением выписывает то место, где говорится о научной заслуге Канта, отнявшего у диалектики den Schein von Willkr (кажимость произвольности) [41].
Противоположная точка зрения, абсолютизирующая другую крайность, а именно принципиально исключающая из диалектики единство противоположностей в одном и том же отношении и тем самым сводящая в конечном итоге диалектику к традиционной формальной логике, также восходит к античности. Уже в знаменитых апориях Зенона-элейца наличие подобного типа противоречий трактуется как показатель ложности, несуществования явления, в котором такие противоречия обнаруживаются. Исходя из этих противоречий, казавшихся ему абсурдными, Зенон пытался отрицать возможность движения. Сильно сомневался в логической позволительности таких противоречий и Платон. Уделяя большое внимание диалектике и трактуя ее как «способность, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные явления, чтобы, определив каждое из них, сделать ясным предмет нашего поучения», и как умение, в то же время, и «разделять все на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни один член…» [42], т. е. как единство синтеза и анализа, сказали бы мы сейчас, Платон тем не менее отказывается признать возможность единства противоположностей в одном и том же отношении. Нас не изумит и не уверит, заявляет он довольно категорично, «будто что-нибудь, будучи тем же в отношении к тому же и для того же, иногда может терпеть или делать противное» [43].
Если, однако, у Платона противоречие остается в значительной степени диалектичным во временном аспекте, т. е. в том, что, как он говорит в «Федоне», «из противоположной вещи рождается (подчеркнуто нами. — Н. К., т. е. следует за или после!) противоположная вещь» [44], то Аристотель занимает в этом отношении еще более жесткую позицию. Несмотря на то, что у него «масса архиинтересного, живого, наивного, вводящего в философию» (В. И. Ленин), он совершенно беспомощен в диалектике общего и отдельного, т. е. как раз в диалектике противоречий в одном и том же отношении. И это не могло быть иначе, поскольку невозможность, «чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же смысле» [45], Аристотель провозглашает аксиомой, началом, наиболее достоверным для всех, из признания которого следует начинать философию вообще. Этот-то принцип и помешал Аристотелю сладить с диалектикой противоречия, и этот же принцип был взят у него и увековечен схоластикой и поповщиной. Не случайно положение это спустя много веков мы встречаем у Фомы Аквинского, который столь же категорично писал: «Невозможно, …чтобы одно и то же было одновременно и актуальным и потенциальным в одном и том же отношении, оно может быть таковым лишь в различных отношениях» [46]. Примечательно, что мысль эта кладется им в основу одного из пяти знаменитых его доказательств бытия божьего.
В философии нового времени отрицательный характер имеет диалектика противоречия у Канта, который в этом отношении, как отмечает Гегель, делает то же, что и Зенон-элеец, т. е. возникновение антиномий служит у него свидетельством ложности поползновений разума перейти отведенные ему кантовской философией границы. В значительной мере этим объясняется, кстати, и то известное мнение Канта, согласно которому основанная Аристотелем формальная логика достигла своей вершины и дальше развиться уже не может. Впрочем, и у Канта можно обнаружить различение между противоречиями в одном и том же отношении и в разных отношениях. Так, в одном месте он пишет: «Невозможно избежать… противоречия, если субъект, мнящий себя свободным, будет мыслить себя в одном и том же смысле или в одном и том же отношении и тогда, когда он называет себя свободным, и тогда, когда в отношении того же поступка он узнает себя подчиненным закону природы» [47]. В другом же месте, характеризуя категории, он очень близко подходит к пониманию противоречия в одном и том же отношении и даже в триадической, чуть ли не гегелевской его форме, т. е. с тезисом, антитезисом и синтезом: «Каждый класс (категорий. — Н. К.) содержит одинаковое число категорий, а именно три, и это обстоятельство также побуждает к размышлениям, так как в других случаях всякое априорное деление с помощью понятий должно быть дихотомическим, сюда надо, однако, прибавить, что третья категория возникает всегда из соединения второй и первой категории того же класса…» [48].
Все это в достаточной мере подтверждает ту мысль, что стремление изгнать противоречие из логики не только превращает ее в логику формальную в традиционном смысле этого слова, но в конечном итоге может разрушить и ее. Ведь и в суждениях, казалось бы, чисто формально-логических существует известная противоречивость и именно противоречивость в одном и том же отношении. Уже в самых простых суждениях, как отмечал В. И. Ленин, типа «листья дерева зелены», «Иван есть человек», «Жучка есть собака» есть диалектика: отдельное есть общее [49]. Но отдельное в то же время и не есть общее, более того, оно противоположно последнему. Полностью противоречие могло бы быть устранено только в том способе мышления, который в древности предлагал мегарец Стильпон: добро есть добро, человек есть человек и т. п., т. е. в том, что современная логика называет логически истинными суждениями, или тавтологиями.
Таким образом, и анализ различных трактовок сущности самого диалектического противоречия приводит нас к тому же, с чего этот анализ был начат, а именно к утверждению, что следует делать различие между типами противоречий и прежде всего между противоречиями в одном и том же отношении и противоречиями в разных отношениях и что смешение их или сведение первых ко вторым или, наоборот, вторых к первым приводит к нежелательным последствиям как для диалектики, так и для формальной логики. Вопрос, следовательно, превращается в проблему классификации диалектических категорий.
Если обратиться к нашей философской литературе, то можно сказать, что вопрос этот внимательно изучается философами, причем особенно энергичной коллективной разработке он подвергся в последние годы [50].
Здесь не входит в нашу задачу подробный анализ всех этих работ. Такой анализ, равно как и критический разбор попыток решения этой проблемы в домарксистской и современной буржуазной философии, дан, например, в капитальном труде А. П. Шептулина [51]. Скажем, однако, что, несмотря на ряд интереснейших и ценнейших предложений, содержащихся в этих работах, нельзя еще, пожалуй, утверждать, что проблема систематизации диалектических категорий достаточно близка к своему удовлетворительному решению. Существующие большие различия между выдвигаемыми точками зрения на этот вопрос свидетельствуют о том, что работы носят все еще поисковый характер и поиску этому в значительной степени присуща все еще эмпиричность, если можно употребить этот термин в данном контексте. Эта же эмпиричность характеризует и некоторые из предлагающихся вариантов решения проблемы, хотя уже Гегель указывал, что наука логики есть там, где развитие логических категорий представляет систему, выведенную из одного определенного принципа или одной руководящей идеи [52]. В отсутствии такого принципа можно, например, как замечает Е. П. Ситковский [53], упрекнуть даже одну из лучших работ на эту тему — упомянутую работу А. П. Шептулина. Система категорий действительно должна быть системой, обладающей внутренней, строго выдержанной структурой, а не простым суммативным множеством категорий, которые просто перечисляются. С другой стороны, однако, и строго дедуктивные системы, в основу которых положен случайный, несущественный принцип, также не могут быть плодотворными, примером чего может быть хотя бы работа Е. С. Кузьмина [54], резко критиковавшаяся А. П. Шептулиным [55] и П. В. Копниным [56] за схоластичность и искусственность ее построений. Все эти недостатки суть, конечно, своеобразные «издержки производства» и в некотором отношении могут быть даже полезны, хотя бы в том смысле, что необходимость их преодоления указывает перспективу дальнейшего поиска. Однако они очень мешают осуществлению прикладных целей, как в нашем, например, случае, когда ставится задача систематизации категорий более узкой области — области эстетической науки. Здесь прежде всего как раз требуется точная и строго выдержанная система взаимоотношений и взаимосвязей диалектических категорий, ибо эта система должна образовать собою тот логический фундамент, на котором строится здание более частной, более производной системы — системы эстетических категорий. Ясно, что в этом случае те нередко весьма ценные и интересные наблюдения над отдельными диалектическими категориями и их отдельно взятыми частными отношениями, которые встречаются в указанных работах, мало помогают в деле общей систематизации эстетических категорий.
Если конкретные науки для систематического их изложения требуют строго выдержанного диалектико-логического метода исследования, то для систематизации самой диалектики это тем более необходимо. Как при изложении политэкономии капитализма К. Маркс ставил в центр своего внимания товар и его диалектически противоречивую природу, так и при изложении диалектики как логической системы в центре должно находиться само противоречие и уже из анализа внутренней его природы следует выводить и систематизировать все более частные и производные категории. И в этом отношении интересным и плодотворным представляется нам подход к проблеме противоречия у И. С. Нарского. Исследуя диалектическое противоречие как единство тезиса и антитезиса, он очень близко подходит к различению двух типов категорий, о которых речь шла ранее — категорий синхронного и диахронного аспектов. «Как в онтологическом, так и в познавательном снятии, — пишет он, — тезис и антитезис могут существовать одновременно (подчеркнуто нами. — Н. К.) — либо как стороны противоречия объекта, либо как две альтернативы, входящие в формулировку проблемы. В обоих же случаях они могут существовать и разновременно, если антитезис представляет собой хронологически более поздний этап в развитии объекта йли в его исследовании. Иначе дело обстоит в отношении синтеза… в развитии объекта синтез — это непременно исторически более поздний (подчеркнуто нами. — Н. К.) и качественно новый этап, «форма», в которой противоречие тезиса и антитезиса находит свое движение» [57]. Если развить содержащуюся в этом высказывании весьма ценную мысль, получаем следующую картину. Поскольку тезис и антитезис представляют собою две противоречивые стороны объекта, например, его сущность и явление, существующие одновременно, синхронно, то синтез есть некое определенное состояние, в котором эта диалектическая пара находится в данный момент, иначе говоря, некая фаза в развитии объекта. Если синтез трактовать как полную слитность, тождество противоречий, то в нашем примере, т. е. в примере с парой сущность — явление, синтезу должно соответствовать существование, бытие, или, коль уж следовать Гегелю, действительность объекта. Легко видеть, что это лишь одно из состояний объекта. Как только его сущность и явление выйдут из состояния тождества и перейдут в состояние противопоставленности (а переходы эти и есть борьба противоположностей!), то и объект перейдет из состояния бытия в состояние небытия, т. е. перестанет существовать как данный объект. Таким образом, наряду с диалектически противоречивым единством сущности и явления обнаруживается тесно, или, как сказали бы математики, функционально с ним связанное другое диалектически противоречивое единство — единство бытия и небытия. Несмотря на такую тесную связь обе пары категорий работают при этом как бы в двух разных «плоскостях»: если категории сущности и явления, «борясь» между собой, то сходятся, то расходятся, существуя одновременно, в одном, так сказать, логическом пространстве, то категории бытия и небытия существуют во времени, сменяя одна другую, но никогда не выступая одновременно. Это весьма принципиальное различие, с которым мы уже встречались неявным образом, когда шла речь о противоречиях в одном и том же отношении и противоречиях в различных отношениях. Различие это носит системный характер, поскольку оно не абсолютно, но, наоборот, выступает и как своеобразное единство, проявляющееся в той, условно говоря, функциональной зависимости, которая связывает их в целостный логический «механизм, игра которого показывает много интересного» (К. Маркс). Различным состояниям противоречивых категорий первого типа с логической необходимостью соответствуют различные и весьма определенные состояния противоречивых категорий второго типа. Нетрудно видеть, что в основе этого «механизма» лежит данное В. И. Лениным определение диалектики как раздвоения единого объекта на противоположные стороны и борьбы между этими сторонами, которая порождает движение, развитие этого объекта, т. е. переход его из одного категориального состояния в другое.
Такова основная «клеточка», из анализа которой следует выводить анализ всех остальных категорий и их дальнейшую систематизацию. И здесь возникает целый ряд дополнительных задач, решение которых связано с весьма значительными трудностями. Система диалектических категорий, взятая во всей полноте ее только лишь синхронного аспекта, должна, несомненно, представлять собою сложнейший комплекс координационных и субординационных связей и отношений, которые и требуется установить в первую очередь. Задача эта предстает не только перед специалистами по диалектической логике, но и перед эстетиками, занимающимися проблемой систематизации эстетических категорий, поскольку и последние связаны между собою координационными и субординационными связями. Задача же выявления системных связей в диахронном аспекте, т. е. в аспекте развития, оказывается, как увидим, еще более сложной.
В нашей специальной литературе проблема координации и субординации категорий разрабатывается очень активно, более того, многими авторами систематизация диалектической логики мыслится как именно установление прежде всего координационных и субординационных связей между категориями, что, как мы видели, не всегда приводит к удовлетворительным результатам, поскольку остается недостаточно выясненным исходный вопрос о сущности самого диалектического противоречия как «клеточки» всего организма диалектической логики. Различия в точках зрения здесь, как уже говорилось, достаточно велики. Более того, некоторые авторы, опираясь на известное положение Ф. Энгельса о том, что координация относится к области формальной логики, а субординация — к диалектической, и абсолютизируя его, склонны вообще отрицать какое-либо значение координационных связей для диалектической логики. Так, например, М. И. Баканидзе пишет по этому поводу следующее: «…координация — специфически эмпирическая форма систематизации исследуемого объекта (в данном случае логических форм) — состоит в расположении этих форм друг возле друга и меньше всего объясняет факт наличия многообразия. Логические формы в такой квалификации (классификации? — Н. К.) естественно превращаются в застывшие результаты, угасшие формы логического движения» [58]. По нашему убеждению, в этом вопросе гораздо более прав М. Б. Бакуриани, утверждающий, что «координация категорий — необходимый момент способа их определения, так как невозможна субординация категорий без взаимной координации сфер их содержания…» [59]. Действительно, полностью отрицать наличие координационных связей в диалектической логике значит полностью же отрывать диалектическую логику от формальной и абсолютизировать этот отрыв. Классики марксизма-ленинизма, подчеркивая из тактических соображений борьбы против метафизики различия между диалектикой и формальной логикой, никогда в то же время не возводили этого различия в абсолют. В. И. Ленин, как уже было показано, находил элементы диалектики в простейших предложениях, сформулированных как формально-логические суждения: «Жучка есть собака», «Иван есть человек» и т. д.
Прежде чем, однако, анализировать координационные и субординационные связи, нужно, естественно, определить, что понимается под терминами «координация» и «субординация». В данном понятийном контексте термин «координация» обозначает некую связь между категориями одинакового уровня общности, т. е. связь, фигурально выражаясь, по горизонтали (здесь выражение это употреблено не в смысле временной протяженности), когда две или более категории имеют сходную {изоморфную, сказали бы кибернетики) структуру и изменяются сходным же образом. «Субординация» же означает связь между категориями различного уровня общности, причем такую, что категория «старшая», будучи более общей, включает в себя «младшую» категорию менее общего объема, субординируя, подчиняя ее таким образом себе. Это уже связи, действующие по вертикали.
Если прибегнуть здесь к вспомогательным схематическим средствам, то эти зависимости можно было бы условно изобразить с помощью известных диаграмм Венна (рис. 1).
Рис. 1
Категории А, В, С, F и А, В, D, G находятся здесь в отношении субординации. Категории же С и Д, F и G — b отношении координации. Еще более наглядно отобразилось бы это с помощью логического «дерева»
где связи, обозначаемые символом, суть субординационные связи, а символом — координационные.
Схемы эти, разумеется, максимально упрощают систему этих отношений, отображая лишь самую ее суть. Поскольку, однако, сами диалектические категории имеют сложную природу и сами имеют двойственный, «парный» характер, то координация, естественно, должна распространяться и на составляющие их компоненты. Только в таком случае согласованность будет полной, поскольку распространится и на внутреннюю структуру координируемых категорий. Поэтому начинать описание координационных связей представляется наиболее целесообразным с установления этой внутренней согласованности, тем более, что и вообще, как уже отмечал М. В. Бакуриани, без взаимной координации категорий невозможна их субординация.
К такому пониманию координации очень близко, на наш взгляд, подходит В. П. Тугаринов [60]. Он констатирует, что существуют категории, которые хотя, строго говоря, и не являются синонимами, но тем не менее близки между собой, так сказать, однорядны: например, случайность и возможность, закон и сущность. На однопорядковость понятий закона и сущности, кстати, неоднократно указывал и В. И. Ленин. Если же учесть, что эти понятия являются компонентами диалектических «пар» (сущность и явление, закономерность и случайность и т. д.), то ясно, что и эти пары должны согласовываться между собою, и те же категории сущности и явления, закономерности и случайности могут быть выписаны в столбец
сущность явление
закономерность случайность
таким образом, что сущность соответствует закономерности, а явление — случайности и ни в коей мере не наоборот, т. е. сущность — случайности, а закономерность — явлению. Против последнего протестуют и разум и интуиция, настолько очевидно выступает эта зависимость в случае данных категорий. В принципе в такой столбец можно было бы выписать и все остальные парные категории, относящиеся к типу синхронных, или, как их еще возможно назвать, полярных категорий. Однако здесь координационные зависимости уже не столь очевидны, как в вышеприведенном примере, и задача их выяснения становится в иных случаях весьма трудной. В литературе критерии такого их координирования не разработаны. Кроме того, дело осложняется еще и тем, что сам перечень категорий еще не определен и любой их список всегда заканчивается спасительным «и т. д.». Вследствие этого всегда имеется нежелательная возможность смешения категории-термина с понятием-словом обыденного языка, в котором, как известно, существует весьма большое количество слов-антонимов, образующих пары по образцу диалектических парных категорий, но таковыми не являющихся.
Рассматриваемая проблема тесно смыкается с другой, весьма важной и трудной проблемой — проблемой границ самой диалектической логики. «Не все категории, — пишет в этой связи М. Г. Макаров, — специфические для диалектики как теории познания, являются в то же время и категориями логики. Прежде всего в диалектическую логику не входят категории, выражающие формы чувственного познания… Не являются категориями диалектической логики и категории, выражающие материальную практическую деятельность человека, что, однако, ни в коей мере не означает, что они не имеют огромного значения для логики» [61].
Интересна и классификация категорий, предлагаемая И. С. Нарским [62]. В отличие от В. П. Тугаринова, у которого мысль о существовании «однорядных» категорий носит в известной мере спорадический характер и классификация у него в основе своей строится по принципу субординационных связей между субстанциальными, атрибутивными и релятивными категориями, И. С. Нарский классифицирует категории по принципу координации и тоже предлагает расположить их в следующем порядке:
1. объективно-диалектическое субъективно-диалектическое
2. практика познание
3. историческое логическое
4. мыслительно-диалектическое формально-логическое
5. противоречия антиномии диалектический синтез
6. эмпирия (факт) теория (закон)
7. чувственное рациональное
8. абстрактное конкретное
9. анализ синтез
10. знак значение
11. истинность истина
Наиболее отчетливо чувствуется здесь координированность в категориях 1, 3, 6, 7, 10. Категория же 8 резко противоречит принятой системе, ее компоненты следовало бы поменять местами: конкретное — абстрактное. Классификация И. С. Нарского представляет собою один из весьма немногочисленных примеров систематизации категорий по координационному принципу в нашей литературе. Такие же авторы, как, например, А. П. Шептулин, П. В. Копнин, М. Г. Макаров, как и В. П. Тугаринов, преимущественное внимание уделяют принципу субординации.
Однако несмотря на это во многих работах можно найти немало примеров координирования категорий, проводимого авторами спорадически, как бы походя, руководствуясь, по-видимому, не столько логическим рассуждением, сколько логической интуицией. Мы приведем здесь для примера несколько подобных высказываний. Общее есть сущность, а особенное есть проявление этой сущности» [63]. «Абсолютным является… общее, а специфическое оказывается относительным» [64]. «Взаимосвязь общего и отдельного проявляется как взаимосвязь целого и части… Если случайное… связано с единичным, то необходимое связано с общим» [65]. «Как пассивная всеобщность… возможность тождественна с содержанием и в этом смысле противостоит форме, тождественной с действительностью вещей» [66]. «Дойдя до содержания, познание ставит вопрос и о форме и соотношении формы и содержания, обнаруживая, что они, с одной стороны, обособляют вещи друг от друга, а с другой — связывают между собой, утверждая их объективную реальность как материю вообще. …Сущность дается нам в форме конкретного содержания вещи» [67]. Если выписать упоминаемые в этих высказываниях категории в том же соотношении, получим следующую картину:
общее особенное
сущность (про) явление
абсолютное относительное
целое часть
необходимое случайное
возможность действительность
содержание форма
Некоторые части этой таблицы подтверждаются и высказываниями В. И. Ленина. Так, характеризуя философию Аристотеля, он пишет: «Путается человек именно в диалектике общего и отдельного, понятия и ощущения etc., сущности и явления etc.» [68]. Можно лишь пожалеть, что В. И. Ленин не продолжил перечисления дальше, так как в этом случае мы имели бы строго выдержанную систему координационных связей между категориями. Впрочем, как раз для нужд системы эстетических категорий в этом отрывке имеется все необходимое: упомянутые В. И. Лениным категории играют, как увидим, фундаментальную роль в эстетике.
