WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 |
-- [ Страница 1 ] --

Скорик Александр Павлович – доктор исторических наук, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой теории государства и права и отечественной истории; директор НИИ истории казачества и развития казачьих регионов Южно-Российского государственного технического университета (Новочеркасского политехнического института) имени М.И. Платова; почетный работник высшего профессионального образования Российской Федерации;

Гадицкая Марина Александровна – кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории Сочинского института Российского университета дружбы народов.

А.П. Скорик, М.А. Гадицкая

НОВЫЕ ГЕНДЕРНЫЕ РОЛИ

И ПОВСЕДНЕВНОСТЬ ЖЕНЩИН

В КОЛХОЗНОЙ ДЕРЕВНЕ 1930-Х ГГ.

(на материалах Дона, Кубани, Ставрополья)

Стр. 538.

Одной из актуальных тем научного анализа в российской исторической феминологии является «гендерная революция», чей пик пришелся на конец 1920-х – 1930-е гг., т.е. на период «сталинской» модернизации. Пожалуй, именно термин «революция» (по аналогии с «культурной революцией») с наибольшей полнотой и точностью передает масштабность, глубину и радикализм целенаправленных трансформаций гендерной структуры в 1930-х гг. Особенно это было заметно в российской деревне, традиционализм которой вызывал резкое неприятие большевиков и подвергся их яростной реформаторской деятельности в годы коллективизации. Осуществленное в период «колхозного строительства» коренное переустройство (а зачастую – ломка) системы социально-экономических отношений российской деревни не могло не отразиться на укладе крестьянской жизни в целом, и в том числе на взаимоотношениях полов, на расстановке гендерных ролей. Тем более что большевики уделяли отнюдь не последнее внимание социальным (а значит, и гендерным) вопросам сельской жизни; вовсе не случайно специалисты в области крестьяноведения и аграрной истории определяют коллективизацию как «попытку широкомасштабной социальной инженерии»[1] .

Стр. 539.

Актуальность исследования гендерных трансформаций в российской колхозной деревне 1930-х гг. обусловлена не только их масштабностью и глубиной, но также многомерностью и противоречивостью, свойственной и указанным трансформациям, и коллективизации вообще. В советской историографии освещение изменений в жизнедеятельности женщин коллективизированной деревни осуществлялось с позиций двух доминировавших концептуальных подходов, которые можно обозначить как историко-экономический и историко-политологический. Поэтому в работах П.Ф. Аб­рамовой, И.А. Акинина, В.Л. Бильшай, К.И. Кирсановой, Э.В. Лукашенковой, В.В. Михайлюк и других исследователей рассматривались такие вопросы, как мероприятия партийных органов по привлечению женских масс к «колхозному строительству», производственная деятельность колхозниц и методы ее стимулирования, позитивные изменения в быту и повседневной жизни сельских женщин 1930-х гг. и т.п.[2] При этом коллективизация оценивалась исключительно позитивно и внимание акцентировалось на положительных сдвигах в жизнедеятельности сельских

Стр. 540.

женщин, произошедших во время «колхозного строительства»: в частности, на том, что колхозницы получили возможность обрести определенную самостоятельность и независимость от мужа или отца.

Лишь в постсоветский период исследователи смогли, опираясь на ранее недоступные им источники, приступить к осуществлению всестороннего и объективного анализа неоднозначных, противоречивых изменений в гендерной структуре колхозной деревни. Так, В.Б. Жиромская, Р.Т. Маннинг, Ш. Фицпатрик убедительно доказывали, что результаты коллективизации в гендерной сфере оказались далеко не столь однозначны, как утверждалось ранее, и что декларации большевиков об «освобождении крестьянки» зачастую резко контрастировали с социальным статусом колхозниц и тем положением, которое они занимали в колхозах. Коллективизация способствовала некоторому гендерному выравниванию и повышению социальной мобильности сельских женщин, но в то же время привела к увеличению трудовременных затрат женского населения деревни вследствие обусловленной ею феминизации аграрного производства[3] .

Важно отметить, что в постсоветский период, в связи с ликвидацией примата марксистской методологии и появлением новых для отечественной исторической науки подходов к исследованию минувших эпох (цивилизационная теория, историческая антропология, историческая феминология, история повседневности и др.), неизмеримо возросло внимание ученых к ментальности и повседневной жизни колхозниц 1930-х гг. в свете аграрной, социальной, семейной политики

Стр. 541.

сталинского режима[4] . Подчеркивая факт повышения исследовательского интереса к сфере женской ментальности и повседневности, Н.Л. Пушкарева образно выразилась, что «историческая феминология вернула женщин истории»[5] .

В целом анализ историографии позволяет утверждать, что, несмотря на десятилетия научных исследований, ряд аспектов проблемы гендерных трансформаций в колхозной деревне 1930-х гг. не получил детального и всестороннего освещения. В частности, вопросы трансформации повседневности и ментальности колхозниц, изменения гендерных ролей в деревне в конце 1920-х – начале 1940-х гг. требуют дальнейшего углубленного изучения.

В настоящей публикации предпринята попытка осветить степень и характер изменений в расстановке гендерных ролей и ментальности женщин колхозной деревни 1930-х гг. Исследование осуществлено на материалах ведущих аграрных регионов Юга России – Дона, Кубани и Ставрополья, объединявшихся в рассматриваемый период сначала в границах Северо-Кавказского края (1924–1933 гг.), затем Азово-Черноморского и Северо-Кавказского краев (1934–1937 гг.), а в 1937 г. получивших административную самостоятельность в результате создания Ростовской области, Краснодарского и Орджоникидзевского (с 1943 г. – Ставропольского) краев. Южно-

Стр. 542.

российские регионы предоставляют массу интереснейшей информации о положении, жизни и деятельности сельских женщин эпохи «великого перелома», что объясняется, в первую очередь, их социально-экономической спецификой. Отличаясь доминированием сельского хозяйства, Дон, Кубань и Ставрополье в числе первых стали объектами сплошной коллективизации. Соответственно, и гендерные трансформации в местных селах и станицах в конце 1920-х – начале 1940-х гг. выражались наиболее ярко и отчетливо.

Коллективизация, сопровождавшаяся «раскулачиванием», репрессиями, массовым бегством крестьян из деревни в города и промышленные центры, еще более усилила гендерные диспропорции, обусловленные войнами и революциями двух первых десятилетий XX в. (по итогам которых в Северо-Кавказском крае даже к 1927 г. 70 тыс. крестьянских и казачьих хозяйств возглавляли женщины[6] ). Мужчин в коллективизированной деревне становилось все меньше, в то время как численность женщин снижалась гораздо более медленными темпами, ибо «слабый пол» был в меньшей мере востребован на великих стройках 1930-х гг. В частности, по данным специальных исследований, уже в 1931 г. в колхозах Северо-Кавказ­ского края на каждых 100 мужчин приходилось 117 женщин[7] .

Представители советско-партийного руководства, разумеется, не могли не понимать, что усиленные коллективизацией гендерные диспропорции в составе сельского населения крайне негативно отразятся на перспективах развития аграрного производства. Дабы этого не произошло, было решено восполнить недостаток мужских рабочих рук в колхозах максимально возможным привлечением к сельхозработам женщин-колхозниц. Со всей определенностью об этом высказал-

Стр. 543.

ся И.В. Сталин на I Всесоюзном съезде колхозников-ударников в феврале 1933 г. Выступая на съезде, генсек расценил как «большую ошибку» то, что многие колхозники и представители колхозной администрации «недооценивают женщин и даже посмеиваются над ними». Далее вождь произнес свои, ставшие знаменитыми, слова: «Женщины в колхозах – большая сила. Держать эту силу под спудом, значит допустить преступление. Наша обязанность состоит в том, чтобы выдвигать вперед женщин в колхозах и пустить эту силу в дело»[8] . Да и впоследствии И.В. Сталин подчеркивал необходимость «выдвигать вперед женщин в колхозах». Так, на совещании знатных льноводов и коноплеводов в марте 1936 г. Сталин, услышав, что среди 206 делегатов насчитывается лишь 55 женщин, осуждающе заметил: «Женщин мало»[9] .

Учитывая нарастание гендерных диспропорций на селе в период коллективизации и стремление правительства привлечь как можно больше женщин к колхозному производству, В.Б. Жиромская отметила, что в это время «было положено начало феминизации деревни»[10] . Обратившись к анализу гендерного состава работников, занятых выполнением тех или иных производственных операций в сельском хозяйстве 1930-х гг., нельзя не признать справедливость этого утверждения. Даже во второй половине рассматриваемого десятилетия, когда численность мужчин в СССР (в том числе и в деревне) несколько возросла, женщины все равно составляли 65,5% среди работников колхозов и совхозов[11] . В 1940 г. в советских коллективных хозяйствах насчитывалось 31,3 млн. женщин-колхозниц, и, по подсчетам Р.Т. Маннинг, по крайней мере, две трети из них были заняты ручным неквалифици-

Стр. 544.

рованным трудом[12] . На Юге России большинство колхозниц также относилось к рядовому составу коллективных хозяйств и было занято физическим трудом (нередко неквалифицированным) в различных отраслях колхозного производства. Иными словами, в 1930-х гг. женщины были вынуждены напрягать свои силы, заменяя в аграрном производстве мужчин, численность которых заметно сократилась.

Однако, когда речь идет о трансформациях гендерных ролей в коллективизированной советской деревне или о ментальности женщин-колхозниц 1930-х гг., рассуждать о феминизации можно с очень и очень существенными оговорками. Источники позволяют утверждать, что в данных областях феминизация проявлялась гораздо менее отчетливо по сравнению с производственными отношениями, а то и не проявлялась вообще. Причем, подобная ситуация была обусловлена объективными обстоятельствами и прямо противоречила политике Советского государства.

Говоря о произошедших во время «колхозного строительства» изменениях в расстановке гендерных ролей и ментальности сельских женщин, следует подчеркнуть, что в значительной мере это были закономерные итоги целенаправленной государственной политики. Во время «великого перелома» большевики, помимо прочего, намеревались завершить начатое в 1920-х гг. и окончательно уравнять в правах (как, впрочем, и в обязанностях) женщин и мужчин; выполнение данной задачи рассматривалось как одно из необходимых условий по пути к установлению всеобщего равенства и социальной гармонии. Утверждения о том, что эта задача была выполнена в ходе «колхозного строительства», неоднократно звучали и в речах советских вождей, и в советской литературе, и в публицистике. Пожалуй, наиболее четко по этому поводу высказался И.В. Сталин на встрече с «колхозницами-ударницами свекловичных полей» в конце 1935 г.: «В самом деле, если подумать,

Стр. 545.

что представляли собой женщины раньше, в старое время. Пока женщина была в девушках, она считалась, так сказать, последней из трудящихся. Работала она на отца, работала, не покладая рук, и отец еще попрекал: “Я тебя кормлю”. Когда она становилась замужней, она работала на мужа, работала так, как ее заставлял работать муж, и муж же ее опять попрекал: “Я тебя кормлю...” Только колхозная жизнь могла уничтожить неравенство и поставить женщину на ноги. Это вы сами хорошо знаете. Колхоз ввел трудодень. А что такое трудодень? Перед трудоднем все равны – и мужчины, и женщины. Кто больше трудодней выработал, тот больше и заработал. Тут уж ни отец, ни муж попрекать женщину не может, что он ее кормит. Теперь женщина, если она трудится и у нее есть трудодни, она сама себе хозяйка»[13] .

В определенной степени И.В. Сталин был прав. Во время коллективизации на самом деле произошли определенные сдвиги в сфере взаимоотношения полов, что отразилось и в сознании сельских женщин. В условиях колхозной системы женщины, действительно, могли с большей полнотой использовать возможность выхода из-под плотной опеки отца, свекра или мужа (при том, что такая возможность появилась у них еще до 1930-х гг., вместе с укреплением советской власти). В данном случае сказывались особенности коллективных хозяйств, в которых женщина рассматривалась (хотя чаще всего лишь теоретически) таким же полноценным работником, как мужчина, и могла рассчитывать на помощь колхозного правления, оставшись без мужа или в случае возникновения тяжелых жизненных ситуаций.

При условии активной производственной деятельности (а тем более при условии овладения «мужскими» профессиями, например, профессией механизатора) колхозница могла обрести определенную экономическую самостоятельность, вы-

Стр. 546.

работав необходимое количество трудодней и получив на них продовольствие и деньги. Правда, как справедливо отмечает В.А. Бондарев, в 1930-х гг. количество выработанных трудодней само по себе ничего не означало, поскольку многие колхозы зачастую не могли эти трудодни оплатить[14] . Зато представители власти постоянно подчеркивали, что в труде женщина вполне равна мужчине. Дабы укрепить в обществе подобное мнение, практиковалось награждение женщин-стахановок и передовиков производства. Так, в 1937 г. в целом по СССР удостоились правительственных наград 1305 советских женщин, и среди них «колхозницы-стахановки» Ростовской области Е.В. Зубцова, А.П. Нефедова, У.И. Кириченко, С.Е. Неграмотнова, М.И. Подолякина и др.[15]

Одинокие или овдовевшие женщины могли надеяться на помощь колхоза, выражавшуюся в обеспечении продовольствием, фуражом, топливом, во вспашке огорода, в постройке дома и т.п. Так, колхоз «13 лет Октября» Красно-Сулинского района Азово-Черноморского края в 1935 г. выделил колхознице Наталье Тарановой лесоматериалы на постройку хаты, а Надежде Хахулиной оборудовал квартиру[16] . В 1939 г. нескольким женам колхозников, проходивших службу в Красной армии, колхозы им. Ильича, им. Шевченко, «Красный Октябрь» станицы Старо-Титаровской (Краснодарский край) построили дома[17] . Подобная практика также способствовала усилению независимости сельских женщин от мужчин, поскольку колхоз, по существу, брал на себя те функции материального снаб-

Стр. 547.

жения семьи, которые должен был выполнять муж (другое дело, что отнюдь не все коллективные хозяйства на должном уровне реализовывали указанные задачи).

Более того, стремясь к установлению некоего гендерного равноправия, большевики не были намерены ограничиваться лишь сферой производства. В 1930-х гг. усилиями государства женщины-колхозницы, наравне с мужчинами, активно вовлекались и в процесс военной подготовки и военного обучения (как было принято тогда говорить, «в оборонную работу»). Колхозницы, особенно девушки, учились владеть огнестрельным и холодным оружием, пользоваться противогазом (на одной из фотографий, например, мы видим колхозниц, работающих в поле в противогазах[18] ). Учитывая специфику Юга России, где значительную часть населения составляли казаки, славившиеся как превосходные кавалеристы, донские, кубанские, ставропольские, терские девушки-колхозницы обучались навыкам верховой езды в колхозных и межколхозных кружках «ворошиловских кавалеристов». Как отмечалось в одной из газетных публикаций в 1938 г., в колхозе «Политотделец» Константиновской МТС Орджоникидзевского края «молодые колхозники регулярно занимаются в кружке ворошиловских всадников, в числе курсантов и женщины»[19] .

Многие колхозницы Юга России приветствовали идею феминизации военного обучения и с энтузиазмом учились военному делу. Терские казачки из Александрийско-Обиленского района Северо-Кавказского края ничуть не преувеличивали, когда обещали Сталину в марте 1936 г.: «В случае, если враг посмеет напасть на Советский Союз, мы, вместе с нашими мужьями и сыновьями, мы, советские казачки, не щадя сил и жизни, пойдем на защиту родины. Мы умеем оседлать коня, мы учимся метко стрелять, а понадобится – справимся и с клин-

Стр. 548.

ком»[20] . В том же году многодетные матери Тарасовского района Азово-Черноморского края обещали лидеру страны «включиться в оборонную работу в своих колхозах, научиться метко стрелять, хорошо владеть конем, как наша Вера Куркина из колхоза «Донской скакун»[21] . Разумеется, проявляемая женщинами-колхозницами готовность активно учиться военному делу представляла собой выражение патриотических настроений; но, вместе с тем, это был лишний повод доказать мужчинам, что женщины в СССР вполне могут обеспечить гендерное равенство. На Всесоюзном совещании передовиков животноводства, проходившем в Москве в феврале 1936 г., колхозница из Кабардино-Балкарии говорила о занятиях военным делом именно как о возможности доказать мужчинам, что женщина ничуть не хуже их: «[Раньше] презирали нас, женщин, вообще, если мы ездили на конях, и некоторые парни отказывались жениться. А теперь мы лучше их ездим, и они сами просят, чтобы мы вышли за них замуж, а мы отказываемся»[22] .

В 1930-х гг. приобрела более широкие масштабы и практика вовлечения горожанок и крестьянок (теперь уже колхозниц) в органы власти разных уровней. Если в 1926 г. в целом по стране на каждую тысячу членов сельсоветов приходилось только 99 женщин, то в 1934 г. – уже 262 женщины[23] . При этом сельсовет не являлся пределом общественной или административной карьеры колхозниц-активисток. У них были вполне реальные шансы попасть в состав райисполкомов или крайисполкома (облисполкома) и даже стать депутатом высшего органа государственной власти в Советском Союзе – Центрального исполнительного комитета (ЦИК). В частности, в

Стр. 549.

1936 г. среди членов ЦИК насчитывалась 101 женщина, и среди них – «донская казачка» Д.И. Сахно, до этого работавшая председателем Волченского сельсовета Азово-Черноморского края[24] . После 1936 г., когда согласно новой Конституции структура органов власти СССР видоизменилась, женщины могли быть избранными в высший орган власти – Верховный Совет СССР и участвовать в деятельности Президиума Верховного Совета. В 1937 г. одним из депутатов Верховного Совета СССР от Краснодарского края была выдвинута трактористка Канеловской МТС П.И. Ковардак, которой на тот момент исполнилось 24 года[25] . Кстати сказать, депутатка столь молодого возраста не очень-то выделялась на общем фоне сельских активисток: большинство из них составляли девушки и молодые женщины, воспитывавшиеся уже при советской власти и стремившиеся содействовать скорейшему построению в Советском Союзе счастливого социалистического общества.

Вышеприведенные примеры, число которых можно без труда многократно умножить, позволяют утверждать, что в колхозной деревне Юга России 1930-х гг. была отчетливо выражена тенденция изменения расстановки гендерных ролей в сторону равноправия женщин и мужчин. В это время увеличивается численность «новых женщин» – такое определение мы считаем возможным применить по аналогии с утверждениями о том, что на протяжении 1930-х гг. в СССР появилась генерация «новых людей», которые «не чувствовали себя рабскими «винтиками» тоталитарной машины, а ощущали себя сознательными творцами, двигателями эпохи, защитниками «всего угнетенного человечества»[26] .

«Новые женщины» искренне полагали, что в условиях колхозной системы гендерное равенство стало фактом, и утверждали, что «колхозы дали нам полную экономическую незави-

Стр. 550.

симость от мужчины – отца, мужа, свекра»[27] . Очень характерно в данном случае содержание письма 26 колхозниц-ударниц Троицкой МТС Славянского района Азово-Черноморского края в адрес Всесоюзного съезда писателей, опубликованное в краевой газете «Молот» в августе 1934 г. (характерен и возраст ударниц, фотографии которых были помещены в газете над текстом письма, – практически все они являлись ровесницами вышеупомянутой Паши Ковардак). Ударницы писали, что советские литераторы мало внимания обращают на женщину-колхозницу или изображают ее по старинке: «Взять хоть Шолохова. Хорошая книга “Поднятая целина”. И народ в этой книге для нас знакомый, и читаем мы ее с удовольствием. А какие там женщины показаны? – Мещанки, у которых любовь, вопросы пола, семья составляют их основное содержание. Только и дело у Марины, как ждать Разметного к ночи. Других у нее интересов нет... [Но,] по нашему пониманию – [это] глубоко неправильно... [так как] женщина-колхоз­ница сама на свои трудодни получает доход. Женщина теперь по всем линиям самостоятельный человек»[28] .

«Новые женщины» решительно отторгали гендерное устройство прежней, доколхозной деревни. Тому есть масса свидетельств, из которых наиболее любопытным нам представляется модернизация женского именослова, произошедшая в колхозной деревне (в том числе на Дону, Кубани и Ставрополье) на протяжении 1920–1930-х гг. Модернизация эта выразилась в постепенном сведении к минимуму архаичных антропонимов, на смену которым пришли имена, либо сконструированные непосредственно в 1920–1930-х гг., либо существовавшие и ранее, но широко распространившиеся в

Стр. 551.

советский период в связи с тем, что общество восприняло их в качестве более соответствующих современной эпохе.

По данным Л.М. Щетинина, проанализировавшего архивные фонды донских церквей и загсов, в 1930-х гг. изменения в женской антропонимике были вполне заметны. В частности, во второй половине XIX – начальных десятилетиях XX в. (вплоть до конца 1920-х гг.) на Дону существовали такие женские имена, как Агата (Агафья, Аграфена), Аглая (Аглаида), Александра, Анна, Василиса, Глафира, Домна, Евдокия, Ефросинья (Евфросинья), Елизавета, Зинаида и т.д.[29] Однако эпоха «великого перелома» внесла свои коррективы в женский именослов. В 1930-х гг. исчезли из употребления такие женские имена, как Агата, Аглая, Агафья, Домна, и ряд других, подобных им своей архаичной формой и звучанием. Напротив, имена, воспринятые населением Дона как более современные (Алевтина, Александра, Анастасия, Анна, Антонина, Вера и пр.), сохранились; в ряде случаев численность их носителей (точнее, носительниц) даже возросла. Кроме того, в 1930-х гг. среди женских имен на Дону были зафиксированы такие, ранее практически не встречавшиеся, как Аделла, Аделина, Аида, Алла, Альбина, Белла, Жанна и др.[30]

Те же тенденции отмечались и в колхозной деревне. Об этом свидетельствуют, например, материалы рассмотрения органами власти заявлений многодетных матерей о начислении государственного пособия, полагавшегося им по постановлению ЦИК и СНК СССР от 27 июля 1936 г.[31] В частно-

Стр. 552.

сти, в фонде Ростовского облисполкома за май, июль, ноябрь 1938 г. и за февраль 1939 г. нами были обнаружены подобные материалы[32] .

Анализ этих материалов позволяет утверждать, что матери (большинству из которых, учитывая численность их детей, было уже 30–40 лет, и, значит, они родились в конце XIX – начале XX в.) не столь уже редко носили такие имена, как Агафья, Евдокия, Дарья, Капитолина, Мавра, Макрида, Матрена, Меланья (Мелания), Пелагея, Прасковья, Федора (Феодора), Фекла, Улита, Ульяна и т.п. А вот своим дочерям они давали уже не столь архаичные, «устаревшие», а вполне современные имена. Чаще всего, если судить по указанным материалам, девочки, родившиеся в колхозной деревне 1930-х гг., получали такие имена, как Лидия, Зинаида, Раиса, Любовь, Нина, Валентина, Мария, Анна. Несколько менее распространены были Александра, Алла, Антонина, Вера, Елена, Людмила, Надежда, Татьяна. Иногда встречаются и прежние, «устаревшие» имена (Анисия, Евдокия, Клавдия, Неонила, Прасковья), но – как исключение из правила. Причем, что показательно, женщина, назвавшая

(продолжение ссылки 31) увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах» от 27 июля 1936 г. // Сокращенное собрание законов СССР и РСФСР для сельских советов. 1936. Вып. 13. С. 362368). Надо сказать, что, хотя пособие полагалось исключительно матерям, бывали исключения из этого правила. Так, в феврале 1939 г. Ростовский облисполком, рассмотрев заявление колхозника И.К. Ляшенко, постановил: «Учитывая, что многодетная мать гр-ка Ляшенко погибла от грозы, гр-н Ляшенко является колхозником, хозяйства в личном пользовании у него нет и, имея большую семью, он находится в тяжелых материальных условиях. Просить Наркомфин СССР, в виде исключения, выдать государственное пособие по многодетности гр-ну Ляшенко И.К.» (Государственный архив Ростовской области (ГАРО). Ф. р3737. Оп. 2. Д. 94. Л. 69).

Стр. 553.

свою дочь Неонилой, проживала в Целинском районе Ростовской области. Здесь, как отмечали представители власти, были сильны позиции сектантов – молокан и духоборов[33] , которые твердо придерживались традиций, в том числе и при именовании своих детей.

Вместе с тем надо отметить, что на селе девочкам крайне редко давали и такие новые, экзотические для российской деревни имена, как Аза, Виля (женская форма Виль – аббревиатура от Владимир Ильич Ленин), Роза (нередко – в честь Розы Люксембург) и т.п. Этим колхозная деревня отличалась от города, где энтузиасты и романтики «революционной эпохи» иной раз называли своих дочерей Леназа (Ленинизм наше знамя), Медера (Международный день работницы), Одвара (в честь Особой Дальневосточной армии), Лагшмивара (лагерь Шмидта в Арктике)[34] и т.д. и т.п.

Столь заметные трансформации женского именослова объяснялись не только существенными социальными и культурными переменами, произошедшими в 1920–1930-х гг. в российской деревне (в частности, тем, что крушение сельской церковной организации позволило родителям самостоятельно именовать своих детей, без обращения к святцам). На наш взгляд, эти трансформации являлись очередным (и весьма интересным) свидетельством гендерного выравнивания в колхозной деревне, свидетельством того, что многие сельские женщины с радостью воспринимали перемены в их статусе и образе жизни, не сожалея о прошлом.

Однако, хотя масштабы и глубину гендерных изменений, произошедших на протяжении 1930-х гг. в коллективизированной деревне (в том числе в селах и станицах Юга России), невозможно оспорить, следует все же признать, что радикального, коренного изменения системы гендерных ролей не произошло. Задача установления равноправных отношений

Стр. 554.

между сельскими женщинами и мужчинами так и не была реализована; по крайней мере, ее так и не удалось выполнить до конца. Этому воспрепятствовали, прежде всего, устойчивые патриархальные стереотипы и традиции крестьянства (присущие, впрочем, и другим социальным группам советского общества) и специфика колхозной системы, превратившая сельских жителей обоих полов в одинаково бесправных «подданных» сталинского режима. В последнем случае нельзя не указать на очевидное расхождение между благими декларациями большевиков о всеобщем равенстве, братстве, социальной справедливости и созданной ими в ходе «сталинской» модернизации социально-экономической и общественно-политичес­кой системой, сильно напоминавшей традиционное российское самодержавно-крепостническое государство.

Даже коллективизированное сельское сообщество, и в том числе представители местного руководства, не было готово признать женщин равными мужчинам. Справедливости ради надо сказать, что такое признание и не могло появиться в силу ускоренности, некоей преобладающей «поверхностности» осуществленных в деревне в 1920–1930-х гг. преобразований, которые не были способны за столь короткий период времени полностью разрушить традиционные гендерные порядки крестьянства. В сфере профессионально-трудовых отношений это выражалось, прежде всего, в крайней слабой вовлеченности женщин в состав административно-управленческого аппарата колхозов.

Выше мы уже отмечали, что женщины преобладали среди рядовых работников аграрного производства. Однако в колхозном административно-управленческом аппарате женщины не составляли большинства, а в границах отдельных категорий управленцев их удельный вес вообще недалеко ушел от нулевой отметки. По итогам коллективизации в колхозах Юга России (как и всей страны) сложилась любопытная ситуация, анализ которой позволяет говорить о наличии двойных стандартов в отношении женщин-колхозниц. В колхозном произ-

Стр. 555.

водстве, на колхозных полях, фермах, огородах господствовал явный феминизм: женщина вовлекалась буквально во все отрасли колхозной экономики, даже те, которые считались типично «мужскими» (например, в сферы коневодства, механизации и пр.). Напротив, в сфере управления коллективными хозяйствами в 1930-х гг. (да и позже) наличествовало ярко выраженное гендерное неравенство, некий «колхозный патриархат».

В силу приверженности патриархальным традициям колхозники Дона, Кубани и Ставрополья не считали возможным, чтобы в руководстве более-менее значительный процент составляли женщины. Колхозники-мужчины попросту не желали, чтобы их действия контролировали и направляли представительницы «слабого пола». Заведующий сельскохозяйственным отделом Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) В.Ф. Дятлов рассказывал участникам пленума крайкома в марте 1934 г.: «Я видел, что мужчины не хотят, чтобы ими командовали женщины. Например, ударница стоит возле свинофермы и требует от мужчины, чтобы он вытер ноги о тряпку. – Да что ты, баба, командовать мною будешь?»[35] Это весьма показательный и далеко не единичный пример прочности патриархальных стереотипов. Были исключения из этого правила: так, в то же время в колхозе им. Сталина Прикумского района Северо-Кавказского края бригадиром работала женщина, под началом которой трудились 74 мужчины и только 16 женщин, но, несмотря на это, ее бригада добивалась отличных производственных показателей[36] . Однако, несмотря на все подобные исключения, правило оставалось правилом: сложившиеся традиции мощно противодействовали вовлечению женщин в сферу руководства коллективными хозяйствами.

Добавим, что массовому вовлечению женщин в ряды колхозного руководства препятствовала и социально-психологи-

Стр. 556.

ческая обстановка 1930-х гг. – сурового времени, когда «мягкость считалась признаком слабости»[37] . Поскольку же мягкость расценивается (и справедливо) как одна из характернейших черт женской психологии, то крестьянки в большинстве своем не могли рассчитывать на получение руководящих постов в колхозной иерархии: ведь от лиц, занимавших эти посты, требовались прямо противоположные качества – жесткость и даже жестокость.

На Юге России, как и по всей стране, наименьшее представительство женщин в административно-управленческом аппарате коллективных хозяйств отмечалось в первой половине 1930-х гг., когда колхозная система находилась в стадии становления. По данным, предоставленным коллективными хозяйствами 51 района Северо-Кавказского края к осени 1931 г., женщины составляли лишь 7,9% председательского корпуса (48 женщин – председателей колхозов), 19,5% членов колхозных правлений (2873), 18,7% членов ревизионных комиссий (970), 6,1% заведующих свинотоварными фермами (СТФ) (6 женщин), 3,1% заведующих птицеводческими фермами (ПТФ) (40); только среди заведующих молочно-товарными колхозными фермами (МТФ) женщины составляли большинство – 1106 человек, или 60,2%[38] . В том же году власти Крымского района Северо-Кавказского края сетовали, что «недостаточно привлекается женщина к непосредственному управлению колхозом. Колхозницы – члены правления есть, но в большинстве случаев это – “приходящие” члены правления, деятельность которых ограничивается только посещением заседаний правления, а иногда выполнением незначительных поручений. Если раньше думали: “курица не птица, женщина – не человек”, то и теперь немало имеется колхозных работников, которые думают: “женщина – не член правления”. Поэтому колхозниц – членов правления, несущих определенную хозяйственную нагрузку, очень и очень мало; их стараются дер-

Стр. 557.

жать около общественной печки. Точно так же редко можно встретить женщину-бригадира, колхозницу, ведающую определенной отраслью хозяйства (например, скотным двором, огородом и т.д.). И тут женщине нет доверия; боязнь, что “она не справится”, еще не изжита»[39] .

В ряде коллективных хозяйств Юга России, где ощущался острейший дефицит мужского населения (как из-за тяжелых последствий Гражданской войны, так и в результате репрессий периода коллективизации), гендерные диспропорции в составе колхозного руководства приобретали прямо-таки гротескные формы. В таких колхозах руководство традиционно формировалось почти исключительно за счет мужчин; но в условиях сокращения мужского населения такой подход вел к тому, что большинство работников в производственных бригадах составляли женщины. Последних подобная несправедливость никак не радовала, и они бурно выражали свое негодование. М.А. Шолохов писал, что в одном из колхозов Верхнего Дона, где «почти не осталось после гражданской войны мужчин», казачки отказались работать и на уговоры секретаря окружного комитета ВКП(б) возмущенно кричали: «У нас казаков нет! С нами спать некому, а ты приехал нас уговаривать сеять. Оставайся с нами, тогда и сеять поедем!.. [У нас] как казак – так либо бригадир, либо десятник. Они, кобели, воткнут за уши карандаши и ходят начальниками, а бабы и плугатари, и погонычи, и кашевары! Не желаем таких порядков! Советская власть не так диктует!»[40]

Определенные сдвиги в гендерной структуре колхозного руководства произошли во второй половине 1930-х гг., вследствие дальнейших целенаправленных мероприятий советско-партийного руководства по феминизации труда и управления в коллективных хозяйствах. Показательно, что в «Примерном

Стр. 558.

уставе сельхозартели» 1935 г. в качестве одной из обязанностей колхозного руководства и самих колхозников объявлялось выдвижение «способных и опытных колхозниц на руководящую работу»[41] . В «Примерном уставе сельхозартели» 1930 г. такого категоричного требования не содержалось[42] . Появление указанного требования в тексте «Примерного устава сельхозартели» 1935 г. свидетельствовало как о наличии гендерных диспропорций в составе колхозной администрации, так и о намерении руководства страны исправить это неудовлетворительное положение.

В целом по СССР в период с 1935 по 1939 г. включительно удельный вес женщин в составе колхозного руководства вырос, но несущественно. В наибольшей мере женщины пополнили ряды представителей низших и средних управленческих звеньев колхозной администрации. По сравнению с 1935 г. в 1939 г. удельный вес женщин-колхозниц среди заведующих животноводческими фермами вырос с 14,4 до 25,6%, среди бригадиров-животноводов – с 8,9 до 14%, бригадиров-растениеводов – с 2,4 до 6,4%. Среди звеньевых (должность, распространившаяся в колхозах ближе к исходу третьего десятилетия XX в.) женщины доминировали, составляя 95%. Зато в составе председательского корпуса, среди заместителей председателей колхозов, председателей ревизионных комиссий женщины почти не были заметны. Если в 1935 г. среди председателей колхозов женщин было 1,7%, то в 1939 г. – лишь 3%[43] . Не случайно в середине 1930-х гг. представители высшего партийно-советского руководства констатировали, что «женщина[-]колхозница выдвинулась преимущественно на средние командные посты – на должность бригадиров, заведующих фермами

Стр. 559.

и т.п. На руководящей работе в колхозах женщин-колхозниц все еще немного»[44] .

Даже в начале 1940-х гг. советские специалисты признавали, что, несмотря на общую тенденцию раздувания колхозного административно-управленческого аппарата, женщины на управленческую работу «весьма слабо привлекаются»[45] . В итоге в 1940 г. в коллективных хозяйствах Ростовской области среди 8622 председателей колхозов, заведующих животноводческими фермами, бухгалтеров и счетоводов насчитывалось всего лишь 789 женщин (9,1%)[46] .

Устойчивость патриархальных стереотипов выражалась и в том, что рядовые колхозницы, несмотря на активные попытки властей вовлечь их во все (даже традиционно «мужские») отрасли аграрного производства, по-прежнему рассматривались как менее ценные работники, нежели мужчины. В определенной степени такое отношение являлось причиной более частого по сравнению с мужчинами исключения женщин из коллективных хозяйств (хотя, конечно, зачастую женщин чаще исключали из колхозов вследствие их большей вовлеченности в домашнее хозяйство и пренебрежения общественным производством). Так, в колхозе им. Ковтюха Анапского района Азово-Черноморского края к весне 1934 г. было исключено 13 колхозников, среди которых было 9 женщин и лишь 4 мужчин[47] . Колхозники были настолько уверены в своем превосходстве над колхозницами, что производственные достижения последних иной раз вызывали у них, по меньшей мере, ревность, а то и озлобление. М.А. Шолохов в одном из своих очерков описал такую ситуацию, относящуюся к началу Великой Отечественной войны. В это время писатель, объезжая казачьи колхозы

Стр. 560.

Верхнего Дона, встретился в одном из хозяйств с комбайнером Петром Зеленковым. На вопрос Шолохова, будет ли кому заменить Зеленкова в случае ухода его на фронт, последний ответил, что заменой ему будет жена. Жена, присутствовавшая при разговоре, гордо сказала Шолохову, что «в прошлом году работала комбайнером и заработала больше, чем муж». И далее Шолохов, описывая реакцию Зеленкова на эти слова, тонко подметил: «Слова жены Зеленкову явно не по душе...»[48]

В сельском быту стремление мужчин подчеркнуть свое превосходство над женщинами и нежелание признать их равными себе проявлялось не менее отчетливо. Показателен следующий пример: на совещании старших агрономов райколхозсоюзов Северо-Кавказского края в феврале 1931 г. один из выступавших сказал «бабы» («послать баб на прополку»), и когда председательствующий его поправил («женщина, а не баба»), то в зале раздался смех[49] . Грубость, как выражение мужского превосходства над женщинами, была нередким явлением в быту, причем этим грешили даже представители власти, которые (теоретически) должны были подавать пример «несознательным» крестьянам демонстрацией подчеркнуто уважительного отношения к колхозницам и единоличницам. Реагируя на многочисленные факты подобного рода, в феврале 1930 г. Северо-Кавказский крайком ВКП(б) был вынужден раскритиковать представителей власти за грубое (даже демонстративно грубое) отношение к сельским женщинам[50] .

В колхозной деревне, как и ранее, одинокие женщины, не имевшие опеки мужа (этой «каменной стены», за которой можно спрятаться от напастей), зачастую не пользовались уваже-

Стр. 561.

нием. Выше мы отмечали, что колхозы оказывали одиноким или овдовевшим колхозницам необходимую помощь, вплоть до постройки дома. Но данная тенденция соседствовала с другой, совершенно противоположной, выражавшейся в пренебрежительном отношении к безмужним колхозницам и их нуждам. Сложно сказать, какая из этих двух тенденций преобладала. Можно предположить, что в первой половине 1930-х гг., когда российская (и в том числе южнороссийская) деревня переживала массу трудностей, одинокие колхозницы чаще всего не могли рассчитывать на поддержку колхозных правлений, которые не имели средств даже для оплаты выработанных колхозниками трудодней; во второй же половине десятилетия коллективные хозяйства с большей эффективностью выполняли свои функции помощи и поддержки одиноких женщин. Но даже к исходу 1930-х гг. колхозницы, не имевшие мужа, нередко сталкивались с откровенно пренебрежительным (а то и хамским) отношением к себе со стороны колхозного начальства и односельчан.

В частности, в 1936 г. одна из колхозниц («колхозница-вдова полуголодная») направила представителям власти письмо, представлявшее собой буквально «вопль о помощи»: «Я часто вспоминаю Ленина, какой он был добрый для нас, для крестьян, отобрал землю от помещиков, отдал крестьянам, приказал поделить на едока. В те годы были сыты все, не было голодных. Рано помер Ленин. Теперь нам, бедным вдовам, хуже того порядка, что было до революции. В то время управляли капиталисты и с нас не просили ни шерсти, ни мяса и ни молока. Теперь управляют коммунисты и просят все дочиста. Хлеба нет. Молоко велят сдавать, да еще мясопоставки требуют. Мясо надо купить и сдать. Почему коммунисты поступают с нами так плохо, как не делали капиталисты, не морили голодом бедных крестьян?»[51] Как видим, хозяйство одинокой женщины облагалось налогами и поставками без каких-либо льгот, а колхозное

Стр. 562.

руководство не делало ничего, чтобы облегчить ей налоговое бремя.

В феврале 1937 г. красноармеец Я.Е. Кулешов, проходивший военную службу в роте охраны в г. Краснодаре, написал письмо в редакцию районной газеты Ванновского района Азово-Черноморского края «Коллективфане». В письме он жаловался, что его мать, работающая в колхозе «Новая дружба» Ванновского района, находится в тяжелых жизненных условиях и не может добиться помощи от колхозного правления: «...у нее кончилась топка и сено, бедствует с хлебом. Она обращалась в правление колхоза, чтобы ей дали помощь – привезти соломы на топливо и сена для коровы. Но правление колхоза – пред.[седатель] колхоза Шаткий А. и бригадир Савченко И. – категорически отказали ей в помощи, говорят: “Мы таким красноармейским семьям не даем, только своим родичам...” Мать вернулась со слезами и пошла собирать корм для коровы и жать негодный камыш. Бригадир т.[оварищ] Савченко забрал у нее это, обругал матом и назвал воровкой»[52] . Если верить изложенным в письме фактам, то нежелание колхозных управленцев помочь одинокой колхознице сочеталось с откровенно хамским к ней отношением.

Правда, сам Кулешов, по всей видимости, дал повод колхозному начальству так поступать с его матерью. В письме он объяснял хамское отношение к матери со стороны колхозных администраторов тем, что «они не любят семей красноармейцев». Но, скорее всего, причина была в другом. В начале письма Кулешов, обращаясь к редакции «Коллективфане», назвал себя «бывший ваш селькор»[53] . Скорее всего, будучи до службы селькором (сельским корреспондентом) газеты, Кулешов не единожды критиковал деятельность и бездеятельность руководства колхоза «Новая дружба». Поэтому, когда он стал красноармейцем, колхозные чиновники нашли способ ему отомстить, унижая его мать. Вместе с тем данное обстоятельство

Стр. 563.

никоим образом не опровергает того факта, что одиноким женщинам в колхозной деревне зачастую жилось очень нелегко: ведь, будь Кулешов дома, он нашел бы управу на зарвавшихся председателя и бригадира колхоза «Новая дружба» (например, с помощью редакции районной газеты Ванновского района).

Свидетельством прочности патриархальных стереотипов в колхозной деревне являлось и то, что женщина рассматривалась чаще всего как работница-домохозяйка и объект удовлетворения сексуальных желаний мужчины, некая «постельная принадлежность»[54] . Немало колхозных администраторов, обладая властью над колхозницами, возводили такое понимание женщин в абсолют, постоянно занимаясь, как принято сегодня говорить, сексуальными домогательствами. Причем немало сельских женщин и девушек, стремясь облегчить себе жизнь, отвечали начальству взаимностью. Так, некий информатор сообщал представителям власти в 1934 г., что в станице Петровской Славянского района Азово-Черноморского края председатель колхоза «Красный орел» Богданов, подобно самцу в брачный сезон, «все лето гонял девушек по хлебам», и «те девушки, которые шли навстречу желанию Богданова[,] получали трудодни с выполнением и перевыполнением нормы»[55] .

Данное сообщение очень напоминает нелицеприятное заключение знатока российской досоветской деревни А.Н. Энгельгардта, утверждавшего, что «за деньги баба продаст любую девку в деревне, сестру, даже и дочь, о самой же и говорить нечего... Нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок, при известных обстоятельствах, лишь бы только никто не знал, лишь бы шито-крыто, делают все»[56] . «Да и сами посудите», рассуждал А.Н. Энгельгардт, ведь за поденную работу баба получает 15–30 копеек в день,

Стр. 564.

а «что же значит для наезжающего из Петербурга господина какая-нибудь пятерка, даже четвертной, даже сотенный билет в редких случаях. Посудите сами! Сотенный билет за то, что “не смылится”, и 15 копеек – за поденщину. Поставленные в такие условия, многие ли чиновницы устоят?»[57]

Думается, что и в доколхозной, и в колхозной деревне немало женщин, действительно, использовали свою сексуальную привлекательность для достижения тех или иных выгод. Это, конечно, не значит, что буквально вся женская часть сельского социума отличалась моральной нечистоплотностью или неразборчивостью в связях (ведь тот же Энгельгардт писал: «Что же касается настоящего чувства (курсив издания. – Авт.), любви, то и баба не только ни в чем не уступит чиновнице, но даже превзойдет ее»[58] ). На наш взгляд, такое поведение сельских женщин в 1930-х гг. нередко было обусловлено моральной травмой, нанесенной населению российской деревни в период коллективизации.

Здесь мы переходим к рассмотрению еще одного мощного фактора, препятствовавшего в 1930-х гг. (наряду с патриархальными традициями и стереотипами) изменениям в расстановке гендерных ролей, направленных по пути феминизации. Речь идет о том, что в условиях колхозной системы, наряду с попытками установить гендерное равноправие, наблюдалась и отчетливо выраженная тенденция буквально вбить в колхозников и колхозниц чувство покорности, преклонения перед властью (в том числе и перед колхозным начальством, не говоря уж о представителях вышестоящих властных структур). Можно привести немало примеров, свидетельствующих, что в условиях колхозной системы женщины (как, впрочем, и мужчины) превратились в бесправный объект начальственной спеси и безнаказанного чиновничье-администраторского самодурства.

Стр. 565.

Так, в мае 1932 г. в Прохладненском районе Северо-Кавказского края уполномоченный райкома ВКП(б) Шевцов широко применял по отношению к колхозникам и колхозницам методы административного давления. В частности, им «была арестована колхозница Каменскова, которая работала в степи продолжительное время с трехмесячным грудным ребенком и возвратилась домой с целью вымыть ребенка и сходить в амбулаторию. По распоряжению Шевцова Каменскова была арестована, посажена под арест при стансовете, а затем направлена для работы в степь. Туда ее отправили без ребенка. После пребывания в степи в течение трех суток у Каменсковой заболели груди, и она вынуждена была вновь возвратиться домой. Через самое короткое время ее ребенок умер, причем в смерти ребенка Каменскова обвиняет исключительно уполномоченного райкома Шевцова»[59] .

В конце 1935 г. представители краевого руководства Азово-Черномор­ского края с осуждением указывали, что в станице Преградной Удобненского района «в конце октября в колхозе “им. Димитрова” ударницу-кол­хозницу Заборенко, имеющую 300 трудодней, больную, на 6-м м-[еся]це беременности, завхоз и бригадир с применением физической силы стаскивали с печи, понуждая, чтобы она вышла на работу. Очевидно, стаскивали крепко, потому что через пару дней колхозница Заборенко скончалась. А после ее смерти продолжали издеваться над ее детьми, заставляя их голодать, не выдавая им натуры за отработанные матерью трудодни»[60] .

Эти примеры не нуждаются в комментариях: они убедительно свидетельствуют, что в ходе «колхозного строительства» (являвшегося якобы делом добровольным и поддерживаемого, согласно официальным декларациям, подавляющим большинством крестьянства) деревней нередко правили мо-

Стр. 566.

ральные уроды, в которых, как в капле воды, отражалась вся антигуманная сущность сталинского режима и построенной им в СССР социально-поли­тической системы.

Административно-репрессивное давление в равной мере было направлено и против женщин, и против мужчин советской колхозной деревни. Но если говорить исключительно о женщинах-колхозницах, то очевиден вывод: постоянные издевательства и унижения, практиковавшиеся колхозным и вышестоящим начальством (особенно в первой половине 1930-х гг.), никоим образом не способствовали укреплению гендерного равноправия. В колхозной деревне 1930-х гг., как и во времена крепостничества, множество женщин ощущали свою забитость, приниженность перед властью. В этих условиях, разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы колхозницы действительно стали свободными, а численность «новых женщин» (самостоятельных, инициативных, не чувствующих себя «второсортными» по сравнению с мужчинами) превысила численность женщин «старых», т.е. покорных перед властью и мужем, примирившихся с гендерным неравноправием.

Таким образом, в советской колхозной деревне (в том числе в селах и станицах Юга России), вопреки планам большевистских теоретиков об установлении равенства мужчин и женщин, гендерного равноправия достичь не удалось. На всем протяжении 1930-х гг., в силу особенностей колхозной системы, тенденция феминизации соседствовала с тенденцией сохранения и, более того, укрепления гендерного неравенства.

Такая же двойственность отличала и сферу ментальности женщин-колхозниц, в которой сочетались устойчивые архетипы сознания и ряд новаций, порожденных советской эпохой. Впрочем, в данном случае сельские женщины не являлись исключением, поскольку те же тенденции распространялись и на все население коллективизированной деревни. Причем, необходимо подчеркнуть, что процесс трансформации ментальности крестьянства не был завершен не только в 1930-х гг. (что вполне естественно, поскольку за одно лишь десятилетие

Стр. 567.

практически невозможно полностью изменить сознание целой социальной страты), но и вообще на протяжении всей советской эпохи. Нам кажется вполне справедливым мнение, высказанное в 1996 г. Е.И. Козновой, что «сознание современных крестьян представляет синтез традиционной крестьянской “этики выживания” с коллективизированным сознанием, сформированным советской эпохой»[61] .

Акцентируя внимание на ментальности женщин-колхозниц, следует отметить широкий спектр ее изменений, произошедших на протяжении 1930-х гг. (хотя, как мы уже отмечали, завершения эти трансформации в большинстве своем не получили). Всесторонний и комплексный их анализ не представляется возможным осуществить в рамках настоящей работы, в связи с чем мы намерены ограничиться освещением лишь наиболее важных, на наш взгляд, компонентов ментальности сельских женщин Юга России. Выделяя такие компоненты, мы в полной мере поддерживаем мнение Л.Н. Денисовой, которая полагает, что «сельские женщины не мыслили себя без работы, но главными жизненными ценностями определяли семью, детей и веру (курсив издания. – Авт.)»[62] . Иными словами, речь будет идти о таких доминатах сознания крестьянок (и одновременно об их социальных ролях), как «женщина-мать» и «женщина – хранительница домашнего очага», а также о религиозности как характерной черте мировоззрения сельских женщин.

В мировоззренческой системе сельских женщин одной из важнейших ценностей (если не самой важной) являлись дети. В рождении и воспитании детей крестьянки видели свой жизненный долг, выполнение которого обеспечивало обществен-

Стр. 568.

ный почет и уважение (хотя в силу того, что система медицинского обслуживания на селе даже в 1920-х гг. находилась в зачаточном состоянии, деторождение превращалось в болезненный и нередко смертельно опасный процесс). В конце XIX в. новгородский священник Ф.В. Гиляровский, указывая на особенности отношения крестьянок к деторождению, с долей иронии писал: «Крестьяне смотрят на зачатия и рождения по аналогии с животными и растениями, а последние для того и существуют, чтобы плодоносить»[63] . В итоге рождаемость на селе «вплотную подходила к физиологическому пределу», так как «репродуктивные ориентации сельского населения были нацелены на многодетность, на большее число сыновей, которые по достижении совершеннолетия получали надел земли»[64] . Так было на протяжении веков, но в 1930-х гг. ситуация в сфере деторождения изменилась.

Основываясь на данных статистики, специалисты констатируют, что если в России в 1896–1900 гг. итоговая рождаемость реальных поколений составляла 5,23 живорождения на одну среднестатистическую женщину, то в 1926–1930 гг. уже только 2,20 живорождения, в 1931–1935 гг. лишь 2,15 живорождения и в 1936–1940 гг. еще меньше – 2,01 живорождения[65] . Как видим, на всем протяжении 1930-х гг. в СССР снижение рождаемости представляло собой устойчивую тенденцию.

Указанная негативная тенденция порождалась тяжелыми демографическими последствиями, как Гражданской войны, так и коллективизации вкупе со сталинскими репрессиями. В определенной степени на снижение рождаемости в деревне повлияли и такие, в целом положительные, изменения, как

Стр. 569.

повышение социальной мобильности и грамотности сельских жителей. Немало девушек-колхозниц стремились получить образование или сделать профессиональную карьеру; ребенок при этом рассматривался как помеха на пути к намеченной цели. В марте 1930 г. на Ставропольском окружном съезде, посвященном вопросам коллективизации, одна из присутствовавших женщин высказала мнение: «Для того, чтобы раскрепостить женщину, чтобы не голодать – не надо родить сына, дочку...»[66] Показательный обмен мнениями между колхозницами старшего возраста и девушками привела в своей монографии Ш. Фицпатрик. В ответ на высказывания женщин о необходимости деторождения («Наши матери рожали, мы рожали, и вы, молодые, должны рожать») одна из девушек-колхозниц возразила: «А как учиться с ребятами?»[67] Такой же вопрос могли задать сельские девушки, стремившиеся овладеть профессией комбайнера, тракториста, бухгалтера и т.п.: а ведь их в колхозной деревне 1930-х гг. (в том числе в селах и станицах Дона, Кубани и Ставрополья) было вовсе немало.

Снижение рождаемости на селе в какой-то мере объяснялось и спецификой колхозной системы, влиявшей на сознание крестьянок и крестьян. Так, в доколхозной деревне высокая рождаемость объяснялась, помимо прочего, еще и «наличием собственного хозяйства как единственного источника существования»; естественно, что индивидуальное хозяйство порождало у крестьян «заинтересованность в большом числе работников», которыми становились дети по мере взросления. Но во время коллективизации индивидуальные крестьянские хозяйства были ликвидированы, и, поскольку семья среднестатистического колхозника «часть продукции получала от коллективного труда в общественном хозяйстве»[68] , потребность в

Стр. 570.

рождении как можно большего числа детей (которые ранее рассматривались в качестве помощников по хозяйству) стала уже не такой острой.

Конечно, снижение рождаемости не могло приветствоваться советским правительством, так как, в конечном счете, оно влекло за собой очевидные экономические и военно-политические проблемы: снижение уровня производства из-за нехватки рабочих рук и ослабление обороноспособности страны из-за недостатка юношей-призывников. Поэтому на всем протяжении 1930-х гг. власти пытались стимулировать рождаемость и снизить детскую смертность (а также и материнскую – при родах и в результате родов). Особенно активно эта борьба развернулась после принятия в июне 1936 г. специального закона с несуразно длинным названием[69] . Закон этот (точнее, постановление ЦИК и СНК СССР), который «был во многом наивной попыткой тоталитарного государства переломить тенденцию к снижению рождаемости»[70] , предусматривал запрещение абортов (помимо экстренных случаев, таких как угроза здоровью и жизни матери) и уголовное наказание за их проведение, увеличение материальной помощи роженицам и матерям, расширение сети родильных домов и детских дошкольных учреждений, усложнение процедуры развода и увеличение алиментов[71] . Одновременно с принятием данного

Стр. 571.

закона в прессе появился целый ряд призывов и обращений матерей (в том числе и колхозниц) ко всем советским женщинам проходить во время беременности медицинские обследования, рожать только в роддомах, «вести с повитухами беспощадную борьбу»[72] , то есть предпринимать те меры, которые должны были гарантировать здоровье и жизнь рожениц и рождение здорового потомства.

Июньское (1936 г.) постановление может рассматриваться в двух аспектах: как мера по стимулированию рождаемости (это, так сказать, явный, очевидный смысл данного документа) и как мероприятие по укреплению в общественном сознании образа «женщины-матери». Специалисты справедливо отмечают, что данное постановление имело целью не столько избавить женщин от опасностей, связанных с абортами, или повысить ответственность отцов за детей путем увеличения алиментов, сколько именно стимулировать рождаемость. Ведь, при прямом запрещении абортов, «отношение к контрацепции в Советском государстве не изменилось. Оно было сродни позиции католической церкви, отрицавшей любые формы регулирования рождаемости»[73] . То есть, по замыслам творцов постановления, после запрещения абортов советским женщинам оставалось только рожать детей, пусть даже нежеланных. Что касается укрепления в сознании советских граждан образа «женщины-матери», то эта задача неявно, но, тем не менее, существовала, хотя бы в перспективе. Мы полностью согласны

Стр. 572.

с исследователями, полагающими, что «в 1930-е годы государство делает ставку на институт семьи, и вся мощь идеологической машины в условиях дефицита соответствующих материальных условий направляется на придание священного статуса, как семейным узам, так и их смысловому центру – образу матери»[74] .

Июньское (1936 г.) постановление, ввиду его социальной важности, не осталось на бумаге. Многодетные матери действительно стали получать государственные пособия на вновь родившихся детей. Одна из южнороссийских колхозниц, получив такое пособие, обратилась в прессу с восторженным письмом: «Получила я от государства помощь на детей, и можно просто сказать: ожили и обновились мы всей семьей. Купили себе хорошую хату, десяток кур бегает во дворе, одели, обули всех детей»[75] . Кассы общественной взаимопомощи колхозников и колхозниц (КОВК) усилили заботу о матерях. Так, в первом полугодии 1939 г. КОВК Орджоникидзевского края выдали колхозницам пособий на предмет ухода за новорожденными на 519 тыс. руб.[76] Это, впрочем, было не удивительно, поскольку еще с 1935 г. край держал переходящее красное знамя за отличную работу КОВК[77] .

Возросли темпы строительства колхозных[78] и государственных родильных домов. Если в Азово-Черноморском крае

Стр. 573.

в 1935 г. насчитывалось только 12 акушерских пунктов и 75 роддомов на 208 коек, то в 1937 г. – 207 акушерских пунктов и 275 роддомов на 806 коек[79] . Правда, для этих заведений не хватало квалифицированного персонала, ибо далеко не все медработники испытывали желание связать свою профессиональную карьеру с деревней из-за неудовлетворительных материально-бытовых условий жизни и работы (об этом, в частности, с тревогой говорили члены Ростовского облисполкома в мае 1938 г.[80] ). В итоге наблюдались иногда анекдотические, с печатью трагизма, случаи. Например, в роддоме Чернышевского района Ростовской области, по данным на лето 1937 г., не было акушеров, и роды был вынужден принимать... зубной врач. Соответствующим опытом стоматолог, естественно, не обладал, и поэтому, когда в роддом привезли жену местного тракториста, несчастный эскулап «сбежал из палаты, нервы не выдержали. Оставшись одна, женщина вынуждена была сама вытащить ребенка»[81] .

Несмотря на все недочеты, реализация правительственных постановлений о стимулировании и повышении рождаемости, принятых во второй половине 1930-х гг., дала определенный положительный эффект. Он выразился, прежде всего, в сокращении смертности рожениц в результате улучшения условий родов и послеродового содержания матерей. Но в целом по стране заметного повышения рождаемости не произошло. Напротив, участились случаи женских смертей из-за того, что забеременевшие горожанки и крестьянки от безысходности шли на подпольные аборты, нередко заканчивавшиеся их

(продолжение ссылки 78) мости на селе. Причем, в данном постановлении отмечалось, что по количеству открытых колхозных роддомов впереди идут Азово-Черноморский и Северо-Кавказский края, наравне с Воронежской областью и Куйбышевским краем (Постановление СНК РСФСР «О колхозных родильных домах» от 26 марта 1936 г. // Сокращенное собрание законов СССР и РСФСР для сельских советов. 1936. Вып. 8. С. 214215).

Стр. 574.

смертью (не говоря уже о том, что после таких абортов многие выжившие женщины уже больше не могли иметь детей)[82] .

Однако при этом следует указать, что и во второй половине 1930-х гг. сельские женщины, несмотря на общее сокращение рождаемости, рожали чаще, чем горожанки. Так, в мае, июле, ноябре 1938 г. и феврале 1939 г. Ростовский облисполком рассмотрел дела о начислении государственного пособия многодетным матерям (у большинства из которых было по 7–8 детей). Из них 14 женщин были зарегистрированы в городах Ростовской области, а 79 – в сельских населенных пунктах[83] . В данном случае, без сомнения, сказывались крестьянские традиции максимального демографического воспроизводства, которые были серьезно поколеблены коллективизацией, но не уничтожены. Учитывая такие факты, можно утверждать, что такая черта ментальности сельских женщин, как стремление (и готовность) иметь максимальное количество детей, сохранялась и в колхозной деревне.

Коллективизация и, в особенности, «раскулачивание» нанесли сильнейший удар и по крестьянским семьям, разрушив их и сократив численность молодых мужчин – потенциальных мужей и отцов. Распад семей продолжался и в колхозах, хотя в масштабах несоизмеримо меньших, чем во время коллективизации. При исключении колхозников из их коллективных хозяйств случалось так, что мужья уходили из деревни, оставляя жен на произвол судьбы. Так, в январе 1934 г. из колхоза им. Ковтюха Анапского района Азово-Черноморского края были исключены 15 хозяйств. Среди исключенных оказались и две жены красноармейцев, мужья которых остались в колхозе. Одна из исключенных женщин, М. Киевская, не пожелала больше оставаться в деревне и, как сообщали колхозные администраторы, «взяла корову и живет в городе Анапе»[84] .

Стр. 575.

Массовая миграция мужчин в города поставила под вопрос будущее семейное счастье многих сельских девушек: ведь нехватка женихов стала весьма ощутимой. Не случайно в коллективизированной деревне в возрастных группах 25–29 лет гендерные диспропорции (превышение численности женщин над мужчинами) были весьма заметны и превышали средний показатель по РСФСР. И также не случайно, что в конце 1939 г. на селе резко сократилось число заключенных браков (причем среди крестьян браков было заключено на 20% меньше, чем среди горожан, хотя и город не отличался в данное время чрезмерно высокой брачностью)[85] .

Соответственно, пострадал и такой базовый компонент ментальности сельских женщин, как семейственность, стремление иметь семью, быть хранительницей домашнего очага. Однако, опять-таки, указанный элемент не был ни разрушен, ни серьезно поколеблен. Конечно, определенное количество женщин-колхозниц, занятых постоянной работой (или поглощенных профессиональной карьерой), не только не желали заводить детей, но также не хотели или не могли создать семью. Об одной из таких сельских женщин – кубанской колхознице Прасковье по прозвищу Глухарка – повествует публикация в южнороссийской газете «Крестьянин» за январь 2007 г. Паша-Глухарка была трактористкой (даже прозвище она получила потому, что ее как-то раз ударил по уху рычаг для запуска двигателя трактора, вырвавшийся у нее из рук). Она вечно пропадала на работе и, хотя родила двоих детей, замуж так и не вышла. За детьми присматривала не она, а бабушка, так что они не испытывали практически никаких родственных чувств к матери. Состарившись, Глухарка осталась без присмотра и попала в дом престарелых[86] .

Но подавляющее большинство селянок твердо придерживалось традиционного жизненного пути, на котором брак и се-

Стр. 576.

мья выступали наиболее заметными и желанными вехами. Приверженность семейно-брачным традициям была тем сильнее, что «государственная политика советского времени не подвергала сомнению тот факт, что дом, быт и дети – исключительно женская обязанность»[87] . В итоге, как отмечают специалисты, «невзирая на все трагические события, демографическую катастрофу 1930-х гг., в обществе продолжало господствовать традиционное отношение к семье. Семья продолжала существовать и даже укрепляться, охватывая семейными отношениями и связями подавляющую часть населения»[88] . К советской (в том числе и южнороссийской) колхозной деревне этот вывод применим в наибольшей степени.

Наконец, коснемся такого вопроса, как религиозность сельских женщин, являвшаяся одной из характерных черт их коллективного сознания. Если Советское государство в 1930-х гг. стремилось стимулировать рождаемость и сохранить прочность семейных уз (что способствовало укреплению соответствующих компонентов ментальности сельских женщин), то в отношении религии большевики заняли резко отрицательную, непримиримо-враждебную позицию. Религия, объявленная «опиумом для народа», представляла собой серьезный противовес большевистскому учению, которое само претендовало на роль религиозной догмы. Поэтому, хотя советско-партийное руководство и объявило о свободе вероисповедания (такой пункт содержался и в Конституции 1936 г.), борьба с церковной организацией и религиозными воззрениями была последовательной и непрерывной.

Арсенал методов борьбы с религией и религиозностью был достаточно обширен, включая в себя антирелигиозную пропаганду (зачастую весьма агрессивную), ликвидацию безграмотности на селе, различного рода просветительные лекции и пр. Особенно высока была эффективность ликбеза, который позволял сформировать у крестьян широкий взгляд на мир и в то

Стр. 577.

же время не отталкивал их так, как грубо-напористые антирелигиозные акции (нередко сопровождаемые хулиганскими выходками комсомольцев) или те же лекции, зачастую насыщенные научными терминами и поэтому воспринимавшиеся сельским населением как сплошная заумь. Ликбез был тем более популярен на селе, что масса крестьян, особенно сельской молодежи, желала повысить свой образовательный уровень и, помимо прочего, стремилась как можно больше узнать об окружающем мире. Так, колхозница Е.С. Кабан из Штейнгартовского района Азово-Черноморского края писала в редакцию издававшегося в крае журнала «Колхозница» в начале 1936 г., что «наши девушки и женщины, даже пожилые, очень хотят учиться, читать разные книжки»[89] . А колхозница Е. Мазевич из Успенского района того же края тогда же интересовалась: «Достигла ли наша наука своим глазом до Луны и Марса и других звезд и что на этих звездах творится?»[90]

Показательно, что ликвидация неграмотности и малограмотности зачастую расценивалась самими колхозницами как способ борьбы с религиозными воззрениями. Об этом свидетельствует одно из писем, отправленное в редакцию того же журнала «Колхозница» молодой кубанской крестьянкой Верой Ус. Вера писала, что у нее есть бабушка, которая не доверяет антирелигиозной пропаганде и продолжает верить в Бога (хотя «в церковь лет двадцать как не ходит и икон в доме не держит»). «Однажды, – повествовала далее Вера, – бабушка меня поставила в тупик и заставила покраснеть.

– Скажи, – говорит, – если нет бога, то откуда же взялся человек? Почему по небу плавают облака и не падают на землю? Почему солнышко восходит и заходит – само по себе?

Вопросов десять задала мне бабушка, а под конец ехидно заявляет:

Стр. 578.

– Ежели растолкуешь мне об этом, докажешь, – может я и верить в бога перестану...

А я, к стыду, не смогла бабке ни на один вопрос ответить.

Вот надо журналу “Колхозница” подумать об этом серьезнее. Надо почаще печатать в журнале простые рассказы: как произошел мир, животные, растения, человек. Отчего бывают ветер, дождь, гроза»[91] .

Не подлежит сомнению тот факт, что в период коллективизации большевикам удалось в значительной мере подорвать позиции религии и церкви на селе, не допуская их восстановления: достаточно лишь вспомнить о повсеместном закрытии церквей и репрессиях против сельских священников в 1930-х гг. Вместе с тем представляется возможным утверждать, что религиозность оставалась характерной чертой сознания жителей коллективизированной деревни. Тому есть немало доказательств. Прежде чем привести некоторые из них, остановимся на причинах, препятствовавших коллективизаторам довести до логического завершения свои меры по искоренению религии.

Как нам представляется, можно указать ряд таких причин. Прежде всего, сохранению религиозных воззрений даже в колхозной деревне в сильнейшей степени способствовала специфика сельского хозяйства и сельского быта. Дело в том, что крестьянин гораздо сильнее, чем горожанин, ощущает свою зависимость от капризов природы, что и предопределяет его устойчивую веру в существование и могучие возможности различных потусторонних сил. Правда, в российской деревне эти религиозные воззрения в основе своей являются языческими верованиями, лишь слегка видоизмененными православной обрядностью (боязнь сглаза, вера в различные приметы и пр.). Но творцам коллективизации такие нюансы представлялись несущественными: важен был сам факт сохранения религиозности в массе сельского населения, несмотря на все антирелигиозные мероприятия 1930-х гг.

Стр. 579.

Далее, следует указать на характерную для крестьянства приверженность традициям, обычаям предков. Колхозное крестьянство 1930-х гг. в данном случае не являлось исключением, несмотря на поистине революционные перемены в его жизнедеятельности. Лишь в послевоенный период ускоряется и усиливается отрыв крестьянской молодежи от своих корней, стремление ее в города, запустение и гибель российских деревень, в том числе множества хуторов Дона, Кубани и Ставрополья.

Не способствовала искоренению религиозных воззрений в массе сельского населения (и в первую очередь среди женщин, особенно матерей) относительная слабость образовательной и просветительной деятельности на селе, обусловленная как неразвитостью системы соответствующих учреждений, так и образом жизни колхозниц. Последние были настолько заняты общественным производством и домашним хозяйством, что в массе своей не испытывали никакого желания (и, уж во всяком случае, не имели возможности) повышать свой образовательный уровень. Представитель Величковской МТС Северо-Кавказского края Околелов хорошо сказал об этом на краевом совещании передовых бригадиров в ноябре 1933 г.: «Днем учиться невозможно, а вечером она (то есть женщина-мать. – Авт.) не может бросить свое дитя... Она бы хотела учиться, но выхода нет, потому что некуда девать детей»[92] .

Да и, в конечном счете, в период коллективизации население российской деревни, подвергнутое «великому перелому», пребывало в состоянии постоянного стресса. С трудом преодолевая тяготы жизни в условиях «колхозного строительства», множество крестьян и крестьянок искали утешения в вере. Причем села и станицы Юга России в данном случае не только не представляли собой никакого исключения, но даже с наибольшей полнотой подтверждали вышеприведенное суждение. Ведь южнороссийские регионы являлись одними из первоочередных объектов коллективизации, и все негативные

Стр. 580.

акции и результаты данной политики проявлялись здесь особенно сильно: достаточно указать лишь на депортацию жителей «чернодосочных« станиц по обвинению в «кулацком саботаже хлебозаготовок», осуществленную сталинским режимом в конце 1932 г. Соответственно, в первой половине 1930-х гг. депрессия была непременным спутником жизни многих и многих колхозников и колхозниц, а также единоличников и единоличниц Дона, Кубани и Ставрополья. Даже во второй половине рассматриваемого десятилетия, несмотря на позитивные тенденции в функционировании колхозной системы, немало крестьян имели все основания мрачно оценить и окружающую их действительность, и ожидающее их будущее.

Поэтому множество сельских жителей упорно придерживались веры отцов и дедов. В селах, станицах, хуторах Юга России продолжали существовать общины единоверцев (мы имеем в виду не только сектантов, но и приверженцев Русской православной церкви). Поскольку священников почти не оставалось, их обязанности выполняли наиболее сведущие в Священном Писании колхозники. Так, представители власти сообщали в 1936 г., что в селе Прохладном (точнее, в колхозе им. Сталина) Азово-Черно­морского края колхозник В. Полевой «занимает должность попа. Ежели кто-где умрет или еще что-либо, он ходит читает книгу и сопровождает мертвых на кладбище»[93] . Сохранялась практика крещения детей, причем это делали иной раз даже члены компартии. Работники политотдела Красногвардейской МТС Азово-Черноморского края указывали в одном из отчетов летом 1934 г., что в местном колхозе «Гигант» бывший член ВКП(б) Кравцов и его жена окрестили своих детей дошкольного возраста, «спровоцировав на это так же колхозника Гейко». Характерно, что составители отчета расценили этот поступок как «деятельность к[онтр]-р[еволюцион­ного] элемента»[94] .

Стр. 581.



Pages:     || 2 |
 




<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.