Татьяна Соловей, Валерий Соловей
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ РЕВОЛЮЦИЯ
(Исторические смыслы русского национализма)
М., 2009
Предисловие
Павлу и Федору – с любовью и надеждой
Эта книга венчает многолетние штудии авторов по исследованию русского национализма. Отчасти они уже были реализованы: в виде научных и публицистических статей, писавшихся авторами порознь и вместе, а также лекционных курсов по истории русского национализма и актуальным проблемам русской идентичности, читаемых Татьяной Соловей в стенах Московского университета. Объединение усилий вылилось в концептуально нетривиальную, непривычную по жанру и языку, беспрецедентную по хронологическому охвату научную работу.
В сжатом виде ее концепция изложена в одной из глав книги Валерия Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008) - главы, написанной совместно с Татьяной Соловей. Из этой же книги в новую перекочевали несколько глав – в более или менее переработанном виде.
Структура новой книги традиционна: в трех ее разделах хронологически последовательно рассматривается динамика русского национализма на протяжении почти двух веков. Несколько выбивается из общего ряда глава, посвященная старообрядчеству, которое мы считаем первым организованным этническим сопротивлением империи, или, говоря более привычным языком, проявлением дополитического национализма.
Однако содержание книги весьма нетрадиционно. Мы пытались дать ответ на вопрос, который считаем главным для понимания русского национализма: почему он проигрывал все свои главные политические сражения и не смог оказать решительного влияния на историческую траекторию России. Чтобы разобраться в этом оказалось недостаточно штудирования источников и научных мнографий, не менее, если не более важными были личные наблюдения за современным национализмом и националистами.
Авторам довелось пообщаться практически со всеми видными русскими националистическими лидерами и идеологами последних двадцати лет и, признаемся честно, это знакомство вызвало у нас, за редким исключением, глубокое разочарование, если не выразиться сильнее и определеннее. Зато общение и дружба с рядовыми националистами, с националистической «пехотой» оказалось несравненно более позитивным и вдохновляющим.
Умозаключения книги отражают не только собственно научную рефлексию, но и социальный опыт авторов, а также их глубокую вовлеченность в судьбу родной страны. Можем лишь повторить знаменитое: «У каждого народа есть своя родина, но только у нас – Россия».
Каждая глава книги представлет завершенное и самостоятельное исследование, мини-монографию. Главы связаны логически, концептуально и объединены общим предметом, что порою влечет некоторые повторы в изложении. Первая часть книги написана в основном Татьяной Соловей, третья – преимущественно Валерием, вторая часть писалась совместно.
Авторы хотели бы специально отметить людей, которые в той или иной мере повлияли на замысел и содержание книги, способствовали ее созданию и появлению на свет.
Прежде всего, выражаем глубокую и искренную признательность издательству «Феория» и его руководителям, Андрею Притворову и Михаилу Филину, за поддержку нашего замысла, невмешательство в авторскую концепцию, тщательное и деликатное редактирование, прекрасный внешний вид книги и честь оказаться в одной издательской серии с достойными людьми.
Татьяна Соловей благодарна коллегам по кафедре этнологии исторического факультета МГУ, настойчиво стимулировавшим ее интеллектуально и морально.
Александру Антонову мы неизбывно признательны за то, что он открыл нам глаза на впечатляющую и драматическую страницу русской истории.
Дружба с Александром Самоваровым и Сергеем Сергеевым была не только приятна, но и интеллектуально важна. Их тексты и разговоры с ними серьезно повлияли на наше видение русского национализма.
То же самое с удовольствием скажем о многочисленных беседах с глубоким и тонким Виктором Милитаревым, теплом общении с Леонтием Бызовым, Михаилом Малютиным (которому мы от всей души желаем выздоровления!) и Александром Мелиховым.
Весьма полезными для книги оказались статьи Константина Крылова и Михаила Ремизова, а сами эти люди нам искренне симпатичны.
Адресуем признательность Владиславу Иноземцеву и Валерию Бушуеву за возможность публиковаться в превосходном журнале «Свободная мысль».
Юрий Поляков, Игорь Серков и Сергей Трусевич предоставили нам уникальную возможность выступить на страницах одной из лучших газет России – «Литературной газеты».
С удовольствием отмечаем русофильские работы англичан Питера Данкина и Джеффри Хоскинга, к авторам которых питаем глубокое уважение.
В то же время серьезные культурно-идеологические расхождения с Александром Верховским и Владимиром Прибыловским не мешают нам высоко ценить плоды их интеллектуальной деятельности.
Серьезное влияние на книгу оказало дружеское общение с людьми разного возраста, разных профессий и взглядов. Это Карен Агамиров, Лев Анисов, Александр Иванов, Андрей Карталов, Алексей Невский, Екатерина и Андрей Плачендовские, Мария Плясовских, Дмитрий Подколзин, Павел Салин, Кирилл Титов, Галина и Тимофей Чарыгины. (Приносим извинения тем, кого мы по случайности пропустили.) При этом названные люди совсем не обязательно разделяют наши взгляды.
Отмечая участие и помощь тех или иных людей, хотим со всей ответственностью заявить, что только авторы, и никто другой, несет ответственность за книгу от ее первого слова до последнего.
Коллеги и друзья стимулировали наш труд интеллектуально и морально, но своим рождением он обязан исключительно нашим семьям. Наша мама, Вера Федоровна, самый вдумчивый и пристрастный читатель работ своих детей. Жена Валерия, Света Анащенкова, с пониманием и терпением относившаяся к постоянной занятости мужа, по праву может считаться еще одним автором книги. Но поистине неиссякаемый источник нашего вдохновения и энтузиазма – сыновья Павел и Федор. Мы надеемся и верим, что они сполна используют шанс жить в той России, где русский народ станет, наконец, хозяином своей земли и собственной судьбы.
Незрелая стратегия – причина печали.
Миямото Мусаси
К пониманию русского национализма
(Введение)
Авторы книги вовсе не одержимы стремлением создания очередной – бог знает, какой по счету – теории национализма. Мы уверены, что и потенциала уже существующих более чем достаточно для понимания русского национализма, надо лишь корректно воспользоваться имеющимся теоретическим инструментарием. Не будучи преданными одной единственной из многочисленных концепций национализма[1], в своей работе мы использовали идеи целого ряда авторов и положения многих теорий, наиболее важные из которых сейчас охарактеризуем.
Следуя принципу Рене Декарта – «определяйте значение слов», - начнем с прояснения того содержания, которое вложено в термин «национализм». Здесь мы не оригинальны и придерживаемся конвенционального определения национализма как политической идеологии, в центре которой находится «нация», выступающая «источником суверенитета, объектом лояльности и предельным основанием легитимности власти»[2]. Иными словами, националистическая идеология отличается от других политических идеологий тем, что провозглашает нацию выше всех других форм групповой солидарности и выше всех иных принципов политической легитимности – монархического, классового и религиозного. Такое понимание национализма в целом разделяется современной наукой.
(Сразу отметим, что противопоставление вызывающего негативные коннотации «национализма» позитивному «патриотизму» столь же нелепо, как противопоставление «наших» разведчиков «их» шпионам. Патриотизм и национализм по своей природе и функциям – суть одно и то же, их разведение по противоположным углам вызвано оценочными и вкусовыми различиями.)
Национализм зачастую исключается из семьи «великих» идеологий, к которым относят социализм, либерализм и консерватизм. Основанием для чего служит теоретическая бедность национализма, который, в отличие от трех вышеупомянутых идеологий, якобы «не способен дать самостоятельного ответа ни на один ключевой вопрос социальной жизни»[3]. Однако подобная распространенная точка зрения небесспорна. По мнению выдающегося социолога Раймонда Арона, у национализма гораздо больше оснований быть включенным в семью метаидеологий, чем у консерватизма.
В самом деле, если у национализма имеется идеологический инвариант в виде нации (что бы под ней не понималось), то у консерватизма такого инварианта попросту нет. Подобно тому, как всякая идеология способна приобретать революционный модус, консерватизм - не отдельная идеология, а такой же модус, то есть временное состояние, любой идеологии. Ведь сохранять (консервировать) можно что угодно: как правые, так и левые идеи, как коммунистические, так либеральные политические режимы и социальные практики. Что такое консервативный социализм прекрасно известно людям, помнящим брежневскую эпоху. Яркий современный образчик левоконсервативной идеологии и политики – КПРФ.
Консерватизм не имеет трансисторического идеологического ядра, подобного свободе либерализма, справедливости – социализма, братства (чувства большой семьи) - национализма. «Консерватизм – не столько идеология, сколько состояние ума. Либерализм аргументирует. Консерватизм просто есть. Для того чтобы быть либералом, надо уметь связно, т.е. логически, развертывать свои убеждения. Для того чтобы быть консерватором, достаточно декларировать приоритет Жизни над рассудочными схемами. Веру либерализма в возможность исправления общества к лучшему… необходимо обосновывать. Скепсис по поводу прогресса обосновывать не нужно»[4].
Придание же вневременного статуса конкретно-историческим версиям консерватизма (например, взглядам де Местра или русскому православному монархизму начала XX в.) ведет к парадоксальным следствиям: в современном контексте подобный консерватизм приобретает радикальный и даже подрывной характер! Ведь он не столько сохраняет актуальный статус-кво, сколько настаивает на его кардинальной (фактически революционной) трансформации во имя status quo ante.
Поэтому стремление современных русских националистов сформулировать консервативный канон и/или реанимировать конкретно-исторические версии консерватизма выглядит двусмысленно: сами того не понимая, они призывают к революции. Правда, их идеал не слишком привлекателен (и попросту не понятен) для общества, чтобы вызвать в нем хоть какую-то серьезную социальную динамику. Да и сами доморощенные консерваторы чаще всего интеллектуально неадекватны и политически оппортунистичны.
Вообще же то, что считается слабостью национализма – теоретическая бедность – на самом деле составляет его силу: национализм настолько гибок и пластичен, что способен ассимилировать, включить в себя элементы любых идеологических и политических доктрин и положений – от левых до правых. В первой половине XIX в. национализм выступал союзником либеральных и социалистических идей, в его последней трети националисты стали консерваторами. Современный русский национализм включает как номинально консервативную православно-монархическую версию, так и откровенно радикальную национально-большевистскую.
Всеядность национализма вытекает как из общей структуры националистической идеологии, так из специфического характера инстанции - нации, от имени которой национализм выступает.
Националистическая идеология должна ответить на три принципиальные вопроса: 1) кто член нации; 2) где проходят ее территориальные границы; 3) какие социополитические, экономические и культурные институты наилучшим образом реализуют интересы и волю нации. Но ведь на каждый из них существует множество ответов! Членство в нации может основываться не только на гражданско-территориальном или этническом признаке, но и сочетать их. Ее территориальные границы могут проводиться не только по признаку этнической гомогенности или этнической гетерогенности, но и комбинировать их. А уж разнообразие институтов и их сочетаний, выражающих волю нации и репрезентирующих ее интересы, самоочевидно.
Та или иная конфигурация ответов на основные вопросы национализма определяет характер и содержание конкретно взятой националистической идеологии: она может быть имперской или антиимперской, демократической или авторитарной, либеральной или консервативной, левой или правой и т.д.[5]
Впрочем, это положение также можно отнести к разряду научных конвенций, в отличие от понимания конечной инстанции национализма – нации.
Из определения национализма как политической идеологии, центральным понятием которой является нация, казалось бы, вытекает, что национализм – исторически позднее явление, возникшее в Новое время. Однако подобный вывод неточен. Из того, что термины «нация» и «национализм» вошли в широкий оборот после Великой французской революции, вовсе не следует, что только в это время возникли и сами феномены, обозначаемые данными терминами. По уверению одного из крупнейших западных специалистов в области наций и национализма Энтони Смита, «нации и национализм всегда существовали в исторических хрониках… Можно также утверждать, что союзы, которые мы называем нациями, и чувства, которые мы называем национализмом, встречаются во все исторические периоды, даже если мы маскируем этот факт, используя для обозначения аналогичных феноменов другие термины. Это означает, что союзы и чувства, встречающиеся в современном мире, представляют собой более масштабные и более эффективные версии простых союзов и простых чувств, которые можно проследить в гораздо более ранние периоды человеческой истории. И, исходя из того, что данные характеристики человеческих существ, их тяга к родству и принадлежности группе, их потребность в культурном символизме (…) вечны, мы должны ожидать, что нации и национализм вечны и, быть может, универсальны (курсив наш. – Т.С., В.С.)»[6].
Другими словами, в эпоху Модерна произошло лишь теоретическое открытие феноменов – наций и национализма, которые начали формироваться задолго до Нового времени. Здесь можно провести аналогию с гелиоцентрической системой Коперника: если она была сформулирована лишь в XV в., из этого вовсе не следует, что до XV в. Солнце вращалось вокруг Земли. Разумеется, аналогия между историей и космологией, миром людей и миром природы (как и всякая аналогия вообще) не может быть до конца точной.
В отличие от древних народов и племен, современные нации формировались в качественно ином социополитическом, экономическом и культурном контекстах, а потому существенно отличаются от своих предшественников, сохраняя в то же время преемственную связь с ними, в первую очередь в виде общего ядра – этничности/этноса. Говоря без экивоков, современные нации выросли из досовременных этнических групп, нация - форма существования этноса в Современности (Modernity). Причем не имеет значения, идет ли речь о так называемых «этнических» или «гражданских (политических)» нациях. Эта популярная дихотомия носит ложный характер, ибо каждая нация имеет как этническое, так и гражданское измерение, а наций без этнических ядер вообще не существует (что верно даже применительно к так называемым «иммиграционным» нациям наподобие американской, канадской или австралийской)[7]. Связь между этносом и нацией не только историко-логическая (этнос исторически предшествует нации), но и структурно-содержательная (этнос составляет ядро нации)[8].
В то же самое время в понимании природы этничности/этноса мы занимаем последовательно примордиалистскую позицию, причем наш примордиализм не культурно-исторический, а социобиологический. Авторы трактуют этничность/этнос как в прямом смысле слова родство по крови и генетическую характеристику, включающую наследование ряда социальных инстинктов (архетипов). Обширные доказательства этой экстравагантной точки зрения приведены в книге В.Д.Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008), к которой мы адресуем всех любопытствующих.
Однако из признания этноса/этничности сущностно биологическим явлением вовсе не следует, что они автоматически порождают национализм. Национализм и даже национальное самосознание лишь возможности, масштаб, интенсивность, да и сам факт реализации которых решающим образом зависят от контекста. Далеко не каждый этнос, определяемый биологически, то есть объективно, в состоянии самоопределиться культурно-исторически и, тем более, политически.
Тем не менее из признания этнических корней и этнических ядер современных наций логически вытекает признание националистических чувств в досовременную эпоху. Хотя эти чувства известны нам под другими именами: культурная и религиозная исключительность, династическая лояльность, государственный патриотизм и т.д., их природа очевидно родственна модерн-национализму. Например, презрение древних евреев к гоям, шовинизм античных греков, считавших всех негреков расово неполноценными и достойными лишь рабской участи, конфессиональная исключительность русских после падения Византии. И этот ряд можно продолжать до бесконечности.
Для объяснения, скажем так, донационалистического национализма весьма плодотворным будет синтез концепции Бенедикта Андерсона о национализме как культурной системе (специфическом способе видения и понимания мира)[9] с перенниалистским тезисом о вечности этнических чувств. В результате мы получим следующий теоретический гибрид: этничность – неуничтожима, но в разные исторические эпохи она проявляется и говорит на разных культурных языках. Психоаналитическим языком это можно назвать трансфером (переносом) биологически детерминированного этнического чувства на другие понятия и ситуации. Для европейского и русского Средневековья господствующей культурной системой была религия, соответственно этничность проявлялась в форме религиозной и династической лояльности.
Отождествлению нации и религии способствовали два обстоятельства. Во-первых, близость этнических и религиозных чувств, структурное сходство националистического и теологического дискурсов[10]. Во-вторых, конкретно-исторический контекст мог привести (или не привести) к отождествлению партикуляристской общности этнической группы с универсальной общностью религии. Вот как это происходило в русской истории.
Мощный стимул трансферу этничности на православие дала длительная монгольская оккупация Руси, а также давление со стороны католического Запада и языческой Литвы. Оказавшись в кольце иноверцев, русские неизбежно осмысливали ситуацию этнического противостояния в религиозных категориях. Не случайно призыв постоять «за землю русскую» возродился во второй половине XIV в. именно в паре с призывом постоять за «веру православную»[11]. А в первой половине XV в., после Флорентийской унии и падения Византии русское государство вообще оказалось единственной в тогдашнем мире независимой православной державой. Православие стало для русских такой же этнической религией, как католицизм для французов и испанцев, а протестантизм – для англичан. Номинально вселенские религии испытали острую национализацию.
В каком-то смысле русские вообще очутились в положении евреев – единственного в мире (после разгрома хазаров) народа, исповедовавшего иудаизм. Русские были единственным независимым народом ойкумены, исповедовавшим православие. Подобно евреям они культивировали свою особость, отграниченность и чувство вселенского одиночества. Как и для евреев, уникальная конфессиональная принадлежность русских выступила отчетливой проекцией этничности, формой саморефлексии (этническим самосознанием до открытия принципа национальности) и подтверждением мессианского избранничества.
Итак, практически вечные националистические чувства выражаются и рационализируются в свойственных своему историческому времени культурных формулах. Не удивительно, поэтому, что рождение национализма как политической идеологии произошло именно тогда, когда появились светские идеологии и политика в современном смысле слова, то есть в эпоху Модерна. Однако различие между национализмом современной и досовременной эпох не только историко-типологическое, хотя уже этого достаточно, дабы остеречься излишне расширительного употребления терминов «нация» и «национализм», используя их исключительно для обозначения феноменов Нового времени. Правда, отдавая отчет в том, что не существует китайской стены между «этносом» и «нацией», и что люди испытывали националистические чувства с незапамятных времен.
Одна из серьезных методологических проблем понимания национализма состоит в девальвации и размывании самого этого понятия. Под «национализмом» нередко понимаются явления и процессы, тесно с ним связанные, но не тождественные ему. Например, этническая идентичность – чувство принадлежности к определенной этнической группе; этноцентризм – ощущение собственной культурной уникальности и чувство превосходства по отношению к другим народам; этнофобия – комплекс негативных реакций в отношении тех или иных этнических групп и т.д. Хотя национализм, этническая идентичность, этноцентризм и этнофобия имеют общим источником этничность, сами эти понятия не тождественны, пусть даже их объемы пересекаются.
Поясним эту мысль на примере современной Франции. Исторически устойчивый галльский этноцентризм и быстро растущая среди французов этнофобия не превращают их, однако, в националистов. Хотя доля этнофобов среди французов вряд ли составляет меньше двух третей населения, за Национальный фронт Ле Пена голосует не больше 20 % избирателей. Оказывается, вполне можно быть этноцентристом и расистом, не будучи националистом.
Аналогичное несовпадение характерно для современной России. Интенсивно развиваются русская этническая идентичность и этнофобия, различным формам которой подвержены около 60 % населения. В то же время поддержка национализма как политического течения не превышает 10-15 % опрошенных. Причем этнофобия стремительно росла последнее десятилетие, в то время как поддержка национализма «замерзла» на одном уровне. Более того, большинство русских этнофобов настаивает на ужесточении политического и уголовного преследования любых националистических проявлений, не исключая русский национализм. Ситуация не лишена парадоксальности: русские этнофобы одновременно оказываются противниками русского национализма.
Различие между национализмом и перечисленными выше способами и формами выражения этнических чувств (этнофобией, этноцентризмом, религиозной исключительностью, мессианизмом и т.д.) можно в общем виде концептуализировать как различие между политическим и банальным[12] (термин англичанина Майкла Биллига) национализмом, между национализмом как приверженностью определенному политико-идеологическому течению и национализмом как культурной системой (понятие Бенедикта Андерсона). Хотя имплицитный взгляд на мир с позиции этнического превосходства и/или этнического отличия не влечет автоматически голосования на выборах за националистическую партию, национализм в виде банального национализма (или национализма как культурной системы) составляет непрерывный фон политических дискурсов, культурных продуктов и социальных практик большинства современных политий вне зависимости от того, находятся там у власти националисты или же нет.
Из числа других теоретических идей, сослуживших важную службу для нашей книги, отметим предложенную американцем Роджерсом Брубейкером классификацию националистических движений по их отношению к государству. Он выделял: 1) национализм, стремящийся конституировать политию – учредить новое национальное государство и 2) национализм, стремящийся национализировать (этнизировать) уже существующее государство[13]. В первой роли обычно выступает национализм меньшинств, стремящихся отделиться от прежнего государства и создать собственное, как правило, этнически гомогенное. Поздняя советская и постсоветская истории в избытке представляют нам примеры подобного национализма.
Национализирующий (этнизирующий) национализм – это национализм номинально доминирующей нации, возникающий в случае, когда, по мнению националистов, существующие государственные институты, структуры и практики противоположны базовым интересам нации. Такой национализм, как правило, находится в непростых отношениях с существующим государством: он признает его легитимность, но не обязательно принимает его территориальные границы и конкретный политический режим. В политическом смысле этнизирующий национализм колеблется между лояльностью и оппозиционностью, и эта двойственность воздействует на его судьбу парадоксально. С одной стороны, такой национализм может пользоваться покровительством режима, время от времени нуждающегося в источнике дополнительной легитимации и дополнительном канале политической мобилизации. С другой стороны, подобное покровительство «размагничивает» националистов, лишает их стимулов к политической субъектности. В результате они не только испытывают дефицит воли и самостоятельности, но и вступают в подлинно роковую для себя связь, ведь имперский режим – по крайней мере, в России - обращался к национализму только в критической для себя ситуации, в том числе накануне своего издыхания. Идя на дно, он утягивал за собою и националистов.
Вместе с тем покровительство имперской власти в отношении русского национализма никогда не заходило настолько далеко, чтобы она пережила националистическую трансформацию. У правящего режима, как правило, имелся собственный национализм – официальный (это еще один тип национализма в добавление к двум выше указанным), имевший собственные определения членства, территориальных границ нации, а также набор институтов и структур, выражающих ее интересы.
Хотя официальный национализм мог включать в себя некоторые элементы этнизирующего национализма с целью ослабить оппонентов и расширить базу имперской поддержки, два этих национализма все равно обречены были находиться в конфликтных отношениях. Уже сам факт возникновения этнизирующего национализма бросал вызов имперскому режиму и его идеологии, включая официальный национализм.
Еще одна важная теоретическая схема позаимствована нами у Мирослава Хроха, чья типология динамики национализма в Восточной и Северной Европе XIX в. с некоторыми поправками может быть экстраполирована на Россию. Хрох выделял три фазы развития национализма: фазу А – научное обсуждение внешне аполитичных вопросов национального языка, истории и культуры; фазу B – период патриотической агитации, во время которой возникают националистические общества, чьи активисты пропагандируют националистические идеи среди населения; фазу С – массовую националистическую мобилизацию[14]. При этом ученый подчеркивал решающее значение фазы В для будущего националистического движения: она определяет, состоится ли вообще фаза С или же нет.
Типология Хроха применима к России XIX - начала XX в. и к постсталинскому Советскому Союзу, где возрождение национализма после тотального подавления коммунистами русской этничности и свободы культурных (не говоря уже о политико-идеологических) манифестаций началось заново, что называется, с «чистого листа».
Историографические заметки
Теоретико-методологический обзор естественно продолжить историографическим, который, равно как и теоретический, носит избирательный, а не исчерпывающий характер. Эта селективность обусловлена не столько мощью историографического потока, сколько его низким качеством. По-настоящему хороших работ – теоретически фундированных, фактологически богатых и интеллектуально оригинальных – вышло совсем немного. Причем за рубежом о русском национализме опубликовано больше, чем в России. Хотя больше, не всегда лучше, но и лучшие работы о русском национализме нередко написаны иностранцами, а не русскими. К нашему вящему прискорбию.
Непревзойденным исследованием славянофильства, положившего начало русскому националистическому дискурсу, остается работа поляка Анджея Валицкого, впервые увидевшая свет еще в 1964 г.![15] За прошедшие с той поры без малого полвека отечественная наука не смогла создать ничего лучше. Научным образцом остается исследование причин церковного раскола XVII в. и истоков старообрядчества, осуществленное за границей же, правда, русским человеком[16].
Не стоит объяснять столь мизерабельное положение дел политико-идеологическими ограничения советской эпохи, ведь они пали лет двадцать как тому назад – срок достаточный для реализации серьезной исследовательской программы. И хотя растабуирование тематики русского национализма привело к появлению ряда интересных и ценных работ, они фокусируются исключительно на отдельных конкретно-исторических проявлениях русского национализма (преимущественно – национализма начала XX в. и рубежа XX и XXI вв.), не охватывая его в целом. Наиболее популярным, в каком-то смысле даже модным, сюжетом оказалась «черная сотня», изучение которой пережило подлинный историографический взрыв. Для нас важную службу сослужили две обобщающие работы о черносотенстве: пионерская книга Сергея Степанова[17] и монография Юрия Кирьянова[18]. Внимание отечественных ученых привлекали и другие националистические организации начала XX в., а также националистический дискурс конца XIX-начала XX вв., рассматривавшийся, однако, преимущественно в контексте исследований консерватизма[19]. Собственно на национализме сфокусирована небольшая, но содержательная статья Сергея Сергеева[20].
Тем не менее обобщающего очерка русского национализма отечественными учеными так и не создано. Методологически целостное и хронологически последовательное изложение его истории можно обнаружить только в монографии американского ученого Уолтера Лакера[21] и в серии работ советского эмигранта в США Александра Янова[22]. При всех различиях в замыслах (Янов вообще предлагает собственную историософию России, в то время как Лакер несравненно более сдержан в интеллектуальных претензиях), конкретных интерпретациях и трактовках, труды этих авторов выдержаны в общем методологическом и социокультурном ключе. Характерная для них презумпция негативного восприятия русского национализма питается западоцентристским взглядом на русскую историю. Правда, у Лакера эта линия проведена в сдержанной и ироничной манере западного интеллектуала, в то время как Янов поднимается до высот профетического (и в этом смысле вполне советски интеллигентского) пафоса, удивительно напоминая критикуемого им Солженицына.
Вообще историография русского национализма (а в более широком смысле национализма как такового) представляет благодатную возможность для наблюдений за тем, как дотеоретическая, культурная аксиоматика и индивидуальный багаж предопределяют исследовательский ракурс, выводы и ценностные суждения. Несколько упрощая, исследователи национализма приходят в эту тему уже предубежденными, а не выносят свои оценки по итогам ее изучения. Как говорится в русской пословице: не по-хорошему мил, а по милу хорош.
Скажем, претендующая на обобщающий характер книга техасца-WASPа (white Anglo-Saxon protestant) Уэйна Алленсворта выдержана в целом в позитивном ключе в отношении русского национализма[23]. То же самое более или менее верно для монографии англичанина Питера Данкина, являющей собой несколько схематичное, но единственное в историографии обобщающее исследование русского мессианизма в протяженной исторической перспективе[24].
Не стоит, однако, поддаваться естественному соблазну, увязывая позицию в отношении русского национализма с этничностью автора. Упрощенно говоря, евреи – «против», англосаксы и русские – «за».
Так, лучший (и не лишенный сочувствия в отношении националистов) в историографии обзор зарождения и эволюции русского национализма в литературе и публицистике советской эпохи, а также анализ его взаимоотношений с коммунистической властью принадлежит перу израильтянина Ицхака Брудного[25]. Порою этот анализ носит даже чересчур изощренный характер. Перефразируя известный роман, если бы кремлевские властители знали, что им приписывают такие тонкие мотивы и столь хитроумные комбинации, они немало бы удивились собственному уму и предусмотрительности.
Однако избыточная тонкость не в пример лучше той интеллектуальной простоты, которая, как известно, хуже воровства. Яркий образчик оной демонстрирует книга русского ученого Сергея Митрохина[26]. Якобы посвященная русскому национализму второй половины XX в., она в действительности рассказывает о чем-то другом, но никак не о национализме. О чем именно, понятно из авторского определения национализма. Националистами он называет: «1. людей, ощущающих себя русскими, вне зависимости от того, к какому этносу (народу) относили себя их предки; 2. людей, выражавших негативное отношение к людям другой этнической принадлежности…; 3. людей, действующих по собственной инициативе…»[27].
Но ведь это определение ксенофобии, а не национализма! Хотя ксенофобия и национализм эмпирически связаны, они представляют собой феномены различного характера. Изначальная методологическая дефектность книги обессмыслила ее, превратив гигантский труд в собрание интересных, но разрозненных фактов.
Важный вопрос критериев выделения национализма и националистов в СССР в книге Брудного решается в несравненно более корректной и научной манере. Поскольку в советскую эпоху альтернативные политические взгляды более-менее открыто манифестировались лишь в диссидентском движении, то в строго аналитическом смысле применительно к СССР речь должна идти не о политическом национализме, а о националистическом дискурсе[28]. Судя по тому, что Брудный фокусируется именно на литературе и публицистике и характеризует русский национализм середины 50-х – конца 80-х годов прошлого века как комбинированную фазу A/B известной типологии Мирослава Хроха, он разделяет подобную трактовку. Применительно к советской эпохе термины «националистический дискурс» и «национализм» могут использоваться как взаимозаменяемые.
Тем не менее Брудный, а равно и ряд других авторов, допускает расширительную трактовку национализма, подверстывая под нее не только националистический дискурс, но и дискурс о русской этничности вообще: любая манифестация русских этнических чувств, любой внятный и устойчивый интерес к экологической, демографической, историко-культурной проблематике, к православию и к состоянию русской деревни трактуются как проявления национализма. Между тем, несмотря на тесную и неразрывную связь русского национализма и русской этнической идентичности, их отождествление методологически ошибочно. Еще более ошибочно отождествление русского национализма со сталинизмом и/или антисемитизмом. Антисемитизм и апология сталинизма могли входить, а могли и не входить в националистический дискурс; в то же время они были присущи советскому консерватизму, который, в свою очередь, отнюдь не тождественен национализму.
На этом пункте приходится специально заострять внимание, ибо он никогда не относился к разряду сугубо академических. В историографии русская этничность нередко отождествляется с русским национализмом, а тот, в свою очередь, с антисемитизмом и сталинизмом. Эта немудреная подмена служит обоснованию далеко идущих политических и идеологических выводов. Русская культура редуцируется к антисемитизму и политической реакции, а русскость возводится в ранг априори негативной сущности.
Впрочем, порою на почве чрезмерно широкого толкования национализма вырастают не только политико-идеологические инвективы, но и комические конфузы. Так, искренне симпатизировавший русскому национализму 60-70-х годов прошлого века академический американский ученый, Джон Данлоп, ничтоже сумняшеся назвал националистическими такие популярные фильмы, хиты советского кинопроката, как «Калина красная» и «Москва слезам не верит»[29]. Сомневаемся, что хотя бы один советский зритель или даже самый изощренный кинокритик усмотрел в этих картинах хоть что-нибудь националистическое.
Резюмировать историографию русского национализма можно парафразом из Солженицына: национализм у всех на виду, но не понят. Причины этого непонимания находятся вне науки. Наблюдения за историографией русского национализма и личное знакомство с людьми, которые ее создают, ведут нас к предположению, что главным источником интерпретационных схем, концепций и ценностных суждений в адрес русского национализма служит не интеллектуальное его понимание и даже не идеологические и культурные убеждения пишущих о нем авторов, а глубинное, подлинно экзистенциальное отношение к России и русскости.
Причем это отношение не коррелирует с этничностью. Русские могут до судорог ненавидеть собственное племя, а инородцы – уважать его или, по крайней мере, признавать неотъемлемое право русских на выбор собственной судьбы. Точно так же из признания самоценности русской этничности и русской истории вовсе не следует априори позитивная оценка актуального русского национализма. Скажем, интеллектуально самые сильные работы о современном русском национализме, причем написанные русскими же националистами, весьма нелицеприятны в отношении этого идейно-политического течения[30],
Однако националистическая критика русского национализма, в том числе за глупый и неуемный антисемитизм и антидемократизм, не имеет ничего общего с тем духом фундаментального неприятия русскости, которым пропитаны книги – зачастую фактологически богатые и отнюдь неглупые, - выпускающиеся специализирующимися на разоблачении русского национализма и фашизма исследовательскими центрами «Панорама» и «Сова»[31].
Читая их, ощущаешь, что дело отнюдь не в том, что русские националисты – антисемиты, не приемлют демократические и либеральные ценности, выступают против Запада, а в том, что они именно русские националисты, открыто провозглашающие русскость в качестве главной ценности. И даже стань они либералами и юдофилами, отношение к ним ни на йоту не изменилось бы. Другими словами, дело не в национализме как таковом, а в укорененном на экзистенциальном уровне имплицитном и эксплицитном отрицание России и русскости. Естественно, в оптике такого взгляда русский национализм как манифестация русскости просто обречен на негативное восприятие. В свою очередь, рассматриваемый с негативистской презумпции русский национализм используется для доказательства изначально дефектной сущности русскости.
Надо отдавать отчет, что в данном случае мы имеем дело не с порочной интеллектуальной конструкцией замкнутого круга, а с находящимся вне сферы рациональной критики символом веры. В противном случае появление новых отечественных и зарубежных исследований должно было бы привести к пересмотру историографических стереотипов и к переоценке русского национализма в сравнительно-исторической перспективе. Как минимум он перестал бы выглядеть беспрецедентно жестоким, политическим и идеологическим предтечей германского нацизма.
Ведь этот влиятельный миф не выдерживает никакой научной критики. «Оценивая результаты черного террора, следует отметить, что его размах был несопоставим с террором революционных партий. <…> Парадоксально, что, несмотря на… огромную разницу в количестве террористических актов, совершенных правыми и левыми, прогрессивная общественность создала из черносотенцев образ патологических убийц. Несколько покушений, осуществленных черносотенцами, с политической точки зрения принесли им неизмеримо больше вреда, чем пользы»[32].
«Нецивилизованному», «погромному» русскому национализму этнического толка обычно противопоставляется «либеральный» национализм «гражданской нации», например, английский. Однако не в России, а именно в Англии конца XIX – начала XX вв. расизм биологического толка пропитал общественно-политический дискурс и приобрел характер культурной нормы. Не Михаилом Меньшиковым (одним из немногих русских националистов, тяготевших к биологическому детерминизму), а Сесилем Родсом была отчеканена фраза: «Мы – первая раса в мире и чем больше мирового пространства мы заселим, тем лучше для человеческой расы»[33]. Не «отсталые и авторитарные» русаки, а «передовые и демократические» англосаксы «приняли “бремя белого человека” как часть божественного правопорядка… верили, что призваны повелевать “низшими племенами”»[34]. Причем к «низшим расам» ничтоже сумняшеся относили не только азиатов и негров, но и ирландцев, которых, по скромному замечанию современного историка, англосаксы «не считали… за людей»[35]. (Советская интеллигенция либерального толка осуществила подобную операцию антропологической минимизации в отношении собственных соотечественников.)
Впрочем, кому дело до ирландцев, ведь в современном мире главным критерием «прогрессивности» или «реакционности» национализма считается отношение к евреям. Но так ведь не в Москве или Петрограде, а в Лондоне 1917 г. пять тысяч горожан устроили погром своим компатриотам-евреям. Не в «черносотенной России», а в «цивилизованной» Англии родилась идея решения «еврейского вопроса» с помощью «камер смерти». Доказательства исторической укорененности и широкого распространения расистских взглядов в английском обществе вплоть до сегодняшнего дня столь обширны и значительны, что западный автор без обиняков утверждает об английских корнях немецкого фашизма[36].
Впрочем, не надо обладать обширным теоретическим и историографическим багажом там, где довольно элементарной логики и здравого смысла. Презумпция негативного отношения к русскому национализму основывается, в частности, на приписываемом ему позитивном отношении к современной ему власти (что, кстати, исторически не подтверждается). Но почему, скажем, поддержка Советской власти и Владимира Путина – плоха, а режима Бориса Ельцина – хороша? Где объективные научные, а не вкусовые и идеологические критерии «плохой» и «хорошей» власти? Ведь в правление Ельцина были разрушены фундаментальные условия безбедного существования советской интеллигенции, созданные коммунистами. Почему же он оказался хорош, а те, кто были на стороне коммунистов, плохи?
И уж совсем комедийно выглядят ламентации насчет антимодернизаторских потенций русского национализма. Если происходящее со страной последние двадцать лет считать модернизацией (общепринято толкуемой как синоним социального прогресса), что же тогда считать регрессом и деградацией? Может быть, националисты были не так уж не правы, выступая против такой модернизации? И тогда их надо хвалить за прозорливость и ругать за то, что они не смогли воспрепятствовать столь замечательной «модернизации».
Социокультурный контекст изучения
русского национализма
Два основных фактора исторически генерировали и до сих пор поддерживают устойчиво негативное отношение к русскому национализму.
На поверхности лежит устойчиво повторяющийся интеллектуальный сбой отечественного социогуманитарного знания, когда оно обращается к исследованию русского национализма. Почему-то именно в этом случае им напрочь отвергается методологический постулат, гласящий, что любые исторические явления должны рассматриваться в историческом же контексте. По-другому это еще называется принципом историзма или, в суженной трактовке, контекстуальным подходом. Применительно к нашему случаю это означает, что значение, функции и роли национализма могут быть поняты и адекватно оценены лишь исходя из историко-культурной ситуации, в которой он действует.
Парадокс отечественного обществознания в том, что контекстуальный подход распространяется только и исключительно на нерусские национализмы, в то время как русскому национализму отказывается в этом праве. Одни и те же авторы указывают на исторически прогрессивную роль национализма в Европе, поют дифирамбы национально-освободительной и антиимперской борьбе, признают, что на «международном уровне стратегия так называемого “экономического национализма” оказывается более эффективной, чем ориентация на неолиберальные идеалы “свободного рынка”[37] ». И в то же время рассматривают русский национализм (а в более широком смысле и русскую этничность вообще) в качестве неизменно негативной сущности.
Негативные оценочные суждения в адрес русского национализма и русской этничности возведены в статус культурной догмы и этического канона. И это позволяет предположить, что их первопричина лежит не в научных ошибках и заблуждениях, а в дотеоретическом социальном опыте. Конкретнее - речь идет о культурной аксиоматике такой группы, как «советская интеллигенция» (подчеркиваем: именно советская, а не русская), длительное время генерировавшей ценностно-культурный и нормативистский каноны. Для ее ментального и социокультурного профиля характерны культурная, экзистенциальная и отчасти этническая отчужденность от русского народа, собственной страны и государства, вылившаяся в субстанциальное отрицание русскости и России.
Исторически эта черта сформировалась вследствие выбора Запада системой социополитических, экономических, идеологических и культурных координат, в которых самоопределялись отечественные образованные слои и которые структурировали ее взгляд на мир и Россию: «Интеллигенция постигала русскую действительность в терминах, отражавших западные реалии, существовала в мире западных символов, универсалий, за пределы которого не могла выйти. И хотя этот мир был виртуальным, а русская жизнь, в которой жила русская интеллигенция, реальным, в сознании интеллигенции происходила «рокировочка»: именно русская жизнь, ее устройство оказывались виртуальными, и их следовало заменить единственно возможной и нормальной реальностью – западной»[38].
Оборотной стороной провозглашения Запада нормой и идеалом выступала негативизация России и русскости, провозглашавшихся неполноценными и подлежащими тотальной переделке. Если страна и народ плохи субстанциально, по самой своей природе, то кардинальная задача состояла не в улучшении и совершенствовании наличествующего бытия, а в коренной переделке русской природы и замене национального бытия иным. Тем самым русская интеллигенция оказывалась группой с «негативной социальной ориентацией», а ее основной формой бытия – «отрицание местной власти и традиции, социальный гиперкритицизм, уродливое патологическое сочетание народофилии и народофобии, скепсис по отношению к собственной истории, поскольку она не укладывается в западные рамки, в ней нет или не хватает демократии, индивидуальных свобод и частной собственности»[39].
В свете этой культурной и экзистенциальной позиции русской национализм и вообще любая манифестация русской самобытности выглядели исключительно негативно вне зависимости от их содержания и контекста. Просто потому, что они настаивали на русской специфике и позитивно ее оценивали.
В теоретическом плане эта каузальная связь вскрыта и описана в модели социальной идентификации Г.Тэшфела и Дж.Тернера. «Когда группа, к которой человек принадлежит, утрачивает (в его глазах) позитивную определенность, он будет стремиться:
а) оставить эту группу физически;
б) размежеваться с ней психологически и претендовать на членство в группе, имеющей высокий статус;
в) прилагать усилия, чтобы восстановить позитивную определенность собственной группы»[40].
Две первые модели поведения в основном покрывают спектр жизненных и, отчасти, профессиональных стратегий советской интеллигенции либерального и левого толка. Отрицательное отношение к русскости и России, выбор Запада как модели закономерно вели к эмиграции, включая такую ее разновидность, как «внутренняя эмиграция» (эскапизм).
Второй линией было стремление выделиться из «варварской» массы (к которой подверстывалась в том числе «неистинная», «фальшивая» интеллигенция, солженицынские «образованцы»), возвыситься над ней, что достигалось через демонстрацию причастности более «высокому» миру (читай: Западу). Принадлежность к нему давала право учить «косный» народ и вести Россию к высотам «цивилизации». Александр Кустарев точно назвал такую самоидентификацию лакейской, «способом самоидентификации челяди через барина»[41]. Причем моральная ущербность здесь сочетается с ущербностью психической, в лучшем случае с сильным комплексом неполноценности, ведь, напомним, позитивная оценка собственной группы является психической нормой, а ее низкая оценка – симптомом психического неблагополучия.
Так или иначе, очевидно лакейство тех интеллектуалов, которые последние полтора-два десятилетия пытались прильнуть к кормилу власти. По остроумному замечанию писателя Дмитрия Быкова, в современной России социальным лифтом может воспользоваться лишь тот, кто перед этим долго стоял на четвереньках.
Возможно, кто-то из читателей попеняет авторам на их интеллигентофобию и игнорирование определяющего характера влияния советской политической и идеологической системы на крайне негативное восприятие русской этничности и национализма. Дело, мол, не в интеллигенции, а в коммунистах. Не думаем, что это так.
Да, коммунистическая система продуцировала негативное или, в лучшем случае, настороженное и подозрительное отношение к любым проявлениям русского национального сознания; одно время даже слово «русский» находилось под запретом. Но именно советская интеллигенция охотно восприняла эту линию и интернализовала ее. Хотя интернационализм и минимизация принципа национальности манифестировались всеми коммунистическими режимами Восточной и Центральной Европы, во всех этих странах, равно как и во всех советских республиках, кроме России, интеллигенция находилась в тотальной оппозиции подобной политике и возглавляла национально-освободительное движение. Невозможно представить, чтобы из уст польского или румынского, венгерского или чешского, грузинского или литовского, армянского или эстонского интеллектуала в адрес собственного народа раздавались уничижительные инвективы, которые среди российской интеллигенции считались признаком хорошего тона и «элитарности». Почему-то она оказалась лучшим учеником коммунистов, развив и закрепив их негативную аксиоматику русскости. Это могло произойти только потому, что подобная аксиоматика импонировала этой интеллигенции, удачно совпадала с ее убеждениями, ценностями и социокультурными ориентациями.
Жившие в Москве 70-х – первой половине 80-х годов прошлого века без труда вспомнят, что любые разговоры и намеки на само существование каких-то специфических русских интересов, воспринимались как мракобесные, в лучшем случае от них воротили нос: в приличном обществе, мол, о таком не говорят… И хотя многие с подобным отношением были не согласны, но свои взгляды оставляли при себе, следуя принципу поручика Лукаша из «Похождений бравого солдата Швейка»: останемся чехами, но в душе… Еще недавно таким же был Zeitgeist и этос интеллигенции: русским лучше оставаться в душе.
Справедливости ради отметим, что культивировавшееся в элитных слоях советской интеллигенции уничижительное отношение к собственной стране и народу не было беспрецедентной исторической чертой. Как и сама российская интеллигенция, вопреки ее мессианским претензиям, никогда не была уникальным социокультурным образованием - аналогичные группы существовали во многих европейских странах. Что касается негативной презумпции восприятия родины, то наиболее близкую России историческую параллель в этом смысле являет интеллектуальный слой Латинской Америки, который с конца XIX в. и на протяжении изрядной части XX в. переживал и культивировал комплекс неполноценности в отношении собственной страны. Но у латиноамериканцев для этого существовали более чем очевидные основания, которых и в помине не было у советских интеллектуалов. СССР не находился в унизительной роли «банановой республики», а на равных конкурировал с США в военном и внешнеполитическом аспектах. В нем была создана вторую по мощи экономика мира и обеспечен скромный, но достойный уровень жизни граждан. В отличие от Латинской Америки похабное отношение к собственной стране не имело рациональных причин, которые, поэтому, надо искать в области групповой психологии и культуры.
В течение последних пятнадцати лет, по мере стремительного изменения социальной реальности, «великая и ужасная» российская интеллигенция не только пережила тотальное банкротство своих взглядов, убеждений и амбиций, но и социально разложилась. Однако, сойдя с российской исторической сцены, эта группа оставила инерцию в виде культурных норм и ценностных суждений, в том числе касающихся русской этничности и русского национализма. Мертвый хватает живого, что хорошо заметно в тех сферах, где либеральная интеллигенция сохраняет влияние, в частности в масс-медиа.
Итак, критика русского национализма оказалась оскорблением и уничижением русских как таковых. В либеральном дискурсе русскость возведена в ранг метафизической сущности с негативными атрибутами, один из которых – национализм. Этот взгляд можно выразить парафразом евангельской фразы: разве может что-нибудь хорошее исходить от русских и России?
Бороться с господствующей культурной аксиоматикой – занятие нервное и, главное, не очень перспективное, что демонстрируется бесплодностью многолетних усилий советской «почвеннической» интеллигенции по реабилитации «русской темы». Антирусские культурные и идеологические презумпции начали рассыпаться под давлением жизни и обстоятельств. В том числе происходит такое важное изменение, как исчезновение интеллигенции в качестве субъекта социального действия, важного фактора культурно-идеологической жизни, источника культурных норм и ценностных суждений. Российская интеллигенция не только пережила тотальное банкротство своих взглядов, убеждений и амбиций, но и социально разложилась. Как объект исследования она не представляет более актуального интереса и все очевиднее отходит в область истории – истории, как прошлого, и истории, как науки.
Тот же масштабный и драматичный социальный процесс, который уничтожил интеллигенцию, одновременно восстанавливает в праве гражданства русский национализм и русскую этничность (этничность – в большей степени, национализм – в меньшей). Русский национализм и русская этничность не нуждаются в исторической реабилитации – их реабилитирует сама жизнь. Первоочередной вопрос, стоящий сегодня на повестке дня, - это вопрос их адекватного понимания. Из сферы культуры и идеологии рассмотрение национализма должно быть перенесено в интеллектуальную плоскость, в противном случае мы рискуем остаться в плену культурной и идеологической инерции, прозевав рождение новых тенденций и исторических смыслов.
Цель и ракурс исследования
Замысел нашей книги в том, чтобы рассмотреть русский национализм как преимущественно научную проблему, по возможности минимизировав культурно-идеологические аспект его изучения. Методологическим ключом послужит контекстуальный подход к русскому национализму, то есть анализ его места, роли и функций в конкретных исторических обстоятельствах менявшейся России, а не поиск неизменной – позитивной или негативной - сущности национализма. Хотя в качестве такой сущности можно представить идеологическое ядро национализма[42], само по себе оно ничего не говорит о меняющихся исторических смыслах национализма. Таковые могут быть прочитаны и поняты только контекстуально.
И пусть такой подход, как говаривал один из булгаковских героев, не бином Ньютона, его применение к рассмотрению русского национализма в протяженной исторической перспективе и в современной нам ситуации откроет совершенно новую и непривычную картину. Русский национализм окажется вовсе не тем, за что его принимали, и не таким, каким его представляли. Он не будет лучше или хуже (воздержимся от ценностных суждений) – он будет другим.
В нашем труде мы попытаемся охватить русский национализм на протяжении двух веков его существования. Но при этом книга носит не обзорный и описательный, а концептуальный и обобщающий характер. Это не классическое исследование политической и культурной истории, а работа в жанре исторической социологии. В ней не рассматриваются подробно история русского национализма и его основные политические проявления, не анализируются в деталях идеологические формулы и программы русских националистических партий, движений и групп. Не частности и исключения, а ведущие тенденции, логика и смыслы национализма на протяжении сменявших друг друга исторических эпох – вот что находится в фокусе авторской оптики. Тем более что, отдав во время оно изрядную дань скрупулезному историческому анализу[43]
, мы смогли убедиться, что не так уж много он дает для понимания русского национализма и его динамики. Поэтому книга написана широкими импрессионистскими мазками, без тщательного выписывания деталей. Как за деревьями не видно леса, так избыток исторических нюансов и деталей лишь скрывает абрис изучаемого объекта.
Раздел I.
Русский национализм в империи Романовых
Глава 1
Нерусская империя
Характеризуя культурно-историческую ситуацию, в которой возник и долгое время развивался русский национализм, сразу же зафиксируем два принципиальных положения. Первое: именно русским принадлежит ключевая роль в формировании государства Россия, которое поэтому можно уверенно называть государством русского народа. Современная этнологическая наука уверенно указывает на решающее значение так называемых «этнических ядер» - численно, политически и культурно доминировавших этнических групп – в образовании наций и государств. В этом смысле Российская империя (в том числе в ее советской оболочке) была результатом исторического творчества, прежде всего, русского народа, проекцией его витальной силы. Второе положение: русский народ и империя находились в диалектических отношениях единства и вражды. А сейчас раскроем эти тезисы.
Налицо прямая зависимость между ростом великорусского населения и динамикой формирования территориального тела империи. Только между серединой XVI в. и концом XVII в. Московия в среднем ежегодно (150 лет подряд!) приобретала земли, равные площади современной Голландии. К началу XVII в. Московское государство равнялось по площади всей остальной Европе, а присоединенная в первой половине XVII в. Сибирь по масштабу вдвое превышала площадь Европы. К середине XVII в. Россия стала самым большим государством в мире, а к середине XVIII в. территория Российской империи в сравнении с Московским княжеством начала правления Ивана III увеличилась более чем в 50 раз, составив шестую часть обитаемой суши.
В это же время - с начала XVI в. и на протяжении почти четырех веков - происходил взрывной рост численности великорусского населения. По конец XVIII в., численность русских увеличилось в 4 раза, с 5 до 20 млн человек, а затем, на протяжении XIX в., еще более чем в два с половиной раза: с 20-21 до 54-55 млн человек. Любые возможные неточности в подсчетах не меняют порядка цифр. То была поистине феноменальная, беспрецедентная для тогдашнего мира демографическая динамика, тем более что речь идет не о численности населения Российской империи вообще, а только о динамике русских, взятых без украинцев (малороссов) и белорусов. Причем на старте этой демографической гонки русская позиция выглядела довольно слабой: в начале XVI в. великороссы численно уступали итальянцам более чем в два, а французам - более чем в три раза: 5 млн русских против 11 млн итальянцев и 15,5 млн. французов. К началу XIX в. позиции более-менее выровнялись: 20 млн русских против 17 млн итальянцев и 28 млн французов.
Столетие спустя, в начале XX в., русские уже стали третьим по численности народом мира – 55,7 млн человек, уступая (правда, значительно) только китайцам и народам Британской Индии, зато опережая немцев (немногим более 50 млн) и японцев (44 млн человек). Общее число подданных Российской империи (129 млн человек) было почти равно численности населения трех крупнейших европейских государств – Великобритании, Германии, Франции и превышало число жителей США. При этом XIX в. вообще ознаменовался резким – со 180 до 460 млн человек - ростом населения Запада, вызвав беспрецедентную дотоле европейскую миграцию, в том числе в колонии.
Но даже на таком фоне русские и Россия рельефно выделялись размерами абсолютного годового прироста населения. Во второй половине XIX в. естественный прирост населения в европейской России составлял 20 %, в первое десятилетие XX в. – 18 %. По этому показателю Россию опережал (да и то не наверняка) только Китай. Причем на российские показатели не влияла иммиграция, которая в промежутке между началом XIX в. и началом XX в. компенсировалась эмиграцией. В Соединенных Штатах включавший миграцию годовой прирост населения уступал российскому[44].
Стремительный рост русского населения составил биологическую основу территориальной экспансии и строительства имперского государства. Повышение плотности населения на основной исторической территории обитания русских при невозможности интенсификации сельскохозяйственного производства вело к их оттоку на новые территории в поисках пашни, благоприятных условий жизни и ведения хозяйства. «Объективные условия плотной заселенности Европы открывали для русских лишь путь на Юг, Юго-Восток и Восток Евразийского континента, путь опасный, трудный, но единственно возможный»[45]. Первым эшелоном русской территориальной экспансии была крестьянская колонизация, осуществлявшаяся вопреки противодействию московской власти, стремившейся прикрепить крестьян к земле. И только вслед за мужиками приходило государство, беря под свое крыло уже освоенные земли.
Важным условием экспансии была способность русского народа выстоять, наладить жизнь и хозяйство в тяжелейших условиях. «Российские крестьяне-земледельцы веками оставались своего рода заложниками природы … Даже при условии тяжкого, надрывного труда в весенне-летний период он (крестьянин. – Т.С., В.С.) чаще всего не мог создать почти никаких гарантий хорошего урожая. Многовековой опыт российского земледелия, по крайней мере с конца XV по начало XX века, убедительно показал практическое отсутствие сколько-нибудь существенной корреляции между степенью трудовых усилий крестьянства и мерой получаемого им урожая»[46]. В Центральной России один год из каждых трех был неурожайным. Уникальная способность русских жить и развиваться в ситуации постоянного предельного напряжения, помимо недюжинной физической силы и цепкости требовала также высоких морально-психических качеств, экзистенциальной силы.
Отсюда понятно, что дело не сводилось к одной лишь численности и динамике населения. В противном случае миром давно бы уже владели китайцы или кролики. Биологическая сила русского народа была неразрывно сопряжена с его экзистенциальной и психической силой, нервной энергией. Русские стойкость и выносливость проявлялись не только в бою, но и в мирное время, которое по своей тяжести мало уступало военному лихолетью.
Рождение мощного государства в северных евразийских пустынях вообще выглядело вызовом здравому смыслу и самой человеческой природе. Высокая цивилизация возникла там, где впору думать исключительно о выживании[47]. Право на гегемонию в северной Евразии русские заслужили не только успешным ответом на вызовы природы и климата, но и вырвали в жестокой и бескомпромиссной конкуренции.
Ведь русское движение шло не в «пустом» пространстве, а на территориях, населенных разнообразными народами, наталкивалось на претензии сопредельных государств. В условиях постоянных войн (из каждых трех лет своей истории два года Россия находилась в состоянии войны) выковался самый стойкий и выносливый в мир солдат – русский, которого, по словам Фридриха II, «мало убить, его еще надо повалить». Подчеркнем: именно русский, а не российский. Ядро имперской армии – рядового состава и офицерского корпуса - во всех ее исторических модификациях составляли именно русские – даже тогда, когда они оказались относительным этническим меньшинством в общей численности населения империи. Вот так в борьбе с природой, климатом и другими народами русские завоевали право организовать социально-политический и экономический порядок на необъятных евразийских пространствах на свой лад.
Надо быть честным перед собой и перед Историей. Именно русский народ обеспечивал успешный характер нашего Отечества на протяжении последней полутысячи лет. Предвидим, что определение российской истории как «успешной» вызовет непонимание даже среди русских националистов, готовых считать ее героической, драматической, трагической, но никак не успешной.
Для адекватной оценки русских достижений надо отойти от культурно-исторического западоцентризма, рассматривающего современный мир с телеологической позиции, согласно которой Запад оказывается моделью и идеалом человеческого развития. Запад лишь малая часть современного мира, а его лидерство в человеческом сообществе не более чем кратковременный исторический эпизод, который, возможно, уже близится к своему завершению. Распад западоцентристской культурной картины мира предполагает выбор более объективной и масштабной шкалы для сравнений, которой может послужить предложенное французскими историками школы «Анналов» понятие Большого времени. Это глобальные временные ритмы, в течение которых происходят незаметные изменения, не воспринимаемые с обыденной точки зрения как события и выглядящие природными. В Большом времени исследовательская оптика направляется не на актуальную динамику, а на социальные, демографические, культурные и ментальные процессы естественноисторического, то есть сродни природным изменениям, характера.
В рамках этого подхода первым главным достижением России в Большом времени можно считать сохранение национальной независимости. В колониальной зависимости от Запада оказался почти весь неевропейский мир, за исключением находившейся на тихоокеанских «задворках» Японии и экзотических Сиама (Таиланда) и Абиссинии (Эфиопии). Наводившая ужас на Европу Османская империя сжалась до Турции и оказалась в унизительной зависимости от Запада; фактически европейской полуколонией стал «желтый колосс» - Китай. Россия не только выстояла, но и успешно развивалась.
Развитие во всех смыслах и отношениях – второе главное достижение России и русских: относительно мирная колонизация огромных территорий, создание разветвленных структур высокой цивилизации и государственности; высокая (вплоть до 50-х гг. XX в.) демографическая динамика, успешная интеграция и ассимиляция других народов; формирование мощной и конкурентоспособной экономики, а также (в советскую эпоху) социального государства и массового общества, по потреблению и благосостоянию уступающего Западу, но превосходящего практически весь не-Запад; создание и массовое распространение «высокого» литературного языка, формирование полноценной и влиятельной национальной культуры. Несмотря на срывы и катаклизмы, страна становилась все сильнее, а каждое новое поколение русских жило дольше и лучше, чем предшествовавшие[48]. Так было вплоть до последних двух десятилетий.
Наконец, вырванный в жестокой борьбе третий «трофей» русских - политическое и военное доминирование в северной Евразии. Значение России как военно-стратегического и геополитического фактора с начала XVIII в. постоянно возрастало. Она стала главным театром военных действий и сыграла решающую роль в битвах за мировое господство, разворачивавшихся в XIX и XX вв. (наполеоновские, Первая и Вторая мировые войны).
Эти грандиозные успехи и достижения русских и России были обеспечены в сжатые сроки и оплачены высокой ценой, но, делая поправку на масштаб, время, сложность задач и агрессивный внешний контекст, вряд ли более высокой, чем аналогичные достижения Запада.
При этом важно отметить, что в ходе исторического развития русские вовсе не превратились в пресловутый евразийский микст, а сохранили собственную этническую чистоту,[49]. Народная (в смысле спонтанная, не регулируемая и не направляемая административно) политика русского человека в имперский период отечественной истории следовала – скорее инстинктивно, чем осознанно – линии этнической и расовой эндогамии. Русскому народу был присущ расовый образ мыслей – признание фундаментальной, онтологической важности этнических и расовых различий, что, однако, не мешало относительно мирному характеру имперской экспансии и спокойному отношению к этнической и религиозной дифференциации. Империя не стремилась к культурной и этнической гомогенности и поддерживала этническое, расовое и культурное разнообразие, стихийно следуя в этом отношении одному из положений теории систем: чем сложнее явление, тем оно целостнее.
Характерно, что империя не стремилась ассимилировать нерусские народы: русификация, обращение в православие использовались ситуативно, прагматически и, как правило, не носили долговременного характера. По-видимому, в своей политике отечественные правители исходили из негласного убеждения, что нерусские подданные царя постепенно примут русскую религию, язык и образ жизни народа, обладающего превосходством и наделенного великой миссией. Другими словами, расчет делался на органичную и добровольную ассимиляцию в русскость.
Его ошибочность стала очевидной к рубежу XIX и XX вв., когда русские оказались демографическим меньшинством в созданном ими государстве, а русская этничность все очевиднее выглядела тяжким бременем. Впрочем, она никогда не была привилегией. Русский народ – создатель и хранитель государственности – в массе своей не имел политических и культурных преференций. Россия не была «метрополией», а русские – господствующей нацией, не было национального угнетения в их пользу.
Правда, в целом русская ситуация не уникальна, а характерна для континентальных империй. В империях Османов и Габсбургов, точно так же, как у их конкурентов Романовых, не существовало разделения на метрополию и периферию и правления имперской нации над зависимыми колониями.
Однако Российская империя не просто была империей без империализма. Она вообще была «империей наоборот», то есть таким государственным образованием, где номинальная метрополия и номинальный имперский народ дискриминировались в пользу национальной периферии. Среди континентальных империй Россию выделяла особая тяжесть бремени номинально имперского народа. В имперском строительстве русские парадоксально оказались заложниками собственной силы, превратившей их в тягловую лошадь и резервуар пушечного мяса.
Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других народов и, в среднем, хуже обеспечены землей. Накануне крестьянской реформы 1861 г. политические права, уровень образования и доходов среди русских крестьян центральных губерний были ниже, чем среди поляков, финнов, украинцев, сибирских поселенцев и даже, вероятно, ниже, чем среди татар. Если представители «великорусского господствующего племени» легко могли стать крепостными дворян-мусульман и даже дворян-иудеев[50], то православные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не могли, а крепостных иудеев в природе и вовсе не существовало.
Но и после освобождения русские продолжали нести основную тяжесть налогового бремени: в конце XIX - начале XX вв. у жителей русских губерний оно было в среднем на 59 % больше, чем у населения национальных окраин. То была целенаправленная стратегия перераспределения ресурсов в пользу национальной периферии: «правительство с помощью налоговой системы намеренно поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживавших в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и пользовались льготами»[51].
Вот характерные факты. С 1868 г. по 1881 г. из Туркестана в Государственное казначейство поступило около 54,7 млн рублей дохода, а было израсходовано 140, 6 млн, т.е. почти в 3 раза больше. Разницу, как говорилось в отчете ревизии 1882 – 1883 гг., Туркестанский край «изъял» за «счет податных сил русского народа»[52]. По сведениям хорошо информированного Александра Суворина, в 1890-х гг. государство тратило на Кавказ до 45 млн рублей в год, а получало только 18 млн, дефицит в 27 млн опять таки покрывал великорусский центр[53].
В то время как в официальном дискурсе слово «колония» не употреблялось в отношении Финляндии и Ингерманландии, Польши и Закавказья, немецкие, голландские, армянские и проч. поселенцы в великорусских губерниях официально именовались «колонистами»! По парадоксалистскому определению историка Василия Ключевского, в России центр находился на периферии.
Показатели детской смертности среди великороссов были почти в два раза выше, чем у латышей, эстонцев и молдаван, почти в полтора раза выше, чем у украинцев, белорусов и евреев, и существенно выше, чем у татар, башкир и чувашей.
В конце XIX в. доля грамотных среди русских составляла около 25-27 %, что было втрое ниже, чем у народов Прибалтики и финнов, значительно ниже, чем у поляков. На православных русских не распространялась имперская веротерпимость, они не имели свободы религиозного выбора.
Поскольку царская власть сознательно избегала значительной доли инородцев в армии, то, даже перестав быть количественным большинством в империи, русские все равно поставляли больше всего рекрутов в имперскую армию, 86 % корпуса которой составляли восточные славяне. При этом по причине физической непригодности в России освобождалось от призыва на действительную службу от 15 до 20 % призывников, в то время как в Германии только 3 %, а во Франции – 1 %[54].
Краткое, но емкое резюме положению русских в империи дал автор капитальной работы по ее социальной истории: «в целом индекс человеческого развития у нерусских был выше, чем у русских, и положение нерусских в целом было более предпочтительным»[55].
Вообще противоречие между универсалистскими претензиями религии (идеологии) и/или империи и этническим ядром, этническим носителем этих претензий исторически хорошо известно. Оно особенно характерно для наций, проникшихся мессианским духом, причем национальный мессианизм парадоксально приводил к подчинению интересов и смысла существования народа универсалистской идее. Так произошло с испанцами, возложившими на себя после реконкисты миссию защитника и распространителя католицизма.
«Свобода, равенство, братство» Великой Французской революции, наложившись на гальскую культурную исключительность, вдохновили наполеоновскую Францию на героические эскапады. Правда, оборотной стороной французского мессианизма (как, видимо, вообще любой идеи, утверждающейся штыками) стало необратимое истощение сил нации. Накануне 1789 г. Франция была самой населенной и экономически процветающей страной Европы. Под скипетром Людовика XVI находилось в два раза больше подданных, чем население Британских островов. Столетие спустя Франция едва догоняла Британию по общей численности населения, а один из самых низких уровней прироста населения в Европе не сулил ей легкого будущего.
Однако ни в одном из государств современного ей мира этническое ядро не находилось столь длительное время в столь ущемленном положении, как в Российской империи. Виной тому была не русская слабость, а русская сила – было что эксплуатировать. В исторической ретроспективе хорошо заметно, что эксплуатация русских этнических ресурсов превосходила все мыслимые и немыслимые размеры, что людей не жалели (знаменитое «бабы рожать не разучились»), что русскими затыкали все дырки и прорехи имперского строительства, взамен предлагая лишь сомнительную моральную компенсацию – право гордиться имперским бременем. Временами имперская власть принимала откровенно антирусский характер, как при Петре I, чья фактически оккупационная политика привела к колоссальной убыли населения, дезорганизации социальной жизни и социокультурной деградации России.
По точной характеристике Сергея Сергеева, то была сознательная стратегия «формирования огромного человеческого массива, предназначенного для того, чтобы безропотно обслуживать романовский династически-имперский проект и его непосредственного исполнителя – дворянство, а также – быть его пушечным мясом… вся крестьянская политика самодержавия решительно ясна и понятна – не допустить крестьянство (а, впрочем, и купечество, и духовенство тоже) на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта. В социокультурном плане Петр произвел настоящую консервативную революцию»[56]. Достаточно указать, что если в допетровской Руси уровень грамотности был довольно высок, составляя даже среди крестьян 15 %[57], то в конце XVIII в. он не превышал 1 %. Между тем Австрийская империя в это время уже планировала введение всеобщего начального образования.
Хотя на исходе Старого порядка имперская власть порою принимала национально стилизованные (а ля рюс) формы, в любом случае существовавшая за счет русской этнической субстанции империя была чужда фундаментальным интересам русского народа. Главное, системообразующее противоречие империи составлял принципиальный конфликт между русским народом и имперским государством.
В то же время мы предостерегаем от абсолютизации этой линии русской истории. Если бы ее содержание составляла только и исключительно вражда, то Россию уже давно бы разорвало в клочья. Русские не только враждовали с государством, но и сотрудничали с ним. Более того, они не могли не сотрудничать, ибо империя формировала общую рамку русской жизни, обеспечивала относительную безопасность и сносные (по скромным отечественным меркам) условия существования народа. Каким бы безжалостным ни было государство в отношении собственного народа, оно являлось единственным институтом, способным мобилизовать народные усилия для сохранения национальной независимости и развития страны.
