МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

имени М. В. ЛОМОНОСОВА

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

Кафедра славянской филологии

МАТЕРИАЛЫ НАУЧНЫХ ЧТЕНИЙ

памяти заслуженных профессоров

МГУ им. М. В. Ломоносова

Р. Р. Кузнецовой и А. Г. Широковой

МОСКВА

2004

УДК 800

ББК 81.2

М 34

К 250-летию МГУ имени М.В. Ломоносова

Печатается по постановлению

Редакционно-издательского совета

филологического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова

Электронная версия сборника, опубликованного в 2004 году.

Расположение текста на некоторых страницах электронной версии может не совпадать с расположением того же текста книжного издания.

При цитировании ссылки на книжное издание обязательны.

М 34	Материалы научных чтений памяти заслуженных профессоров МГУ Р.Р. Кузнецовой и А.Г. Широковой / Под ред. В.Ф.Васильевой и А.Г. Машковой. – М.: МАКС Пресс. – 116 с.

ISBN 5-317-00983-9

Сборник включает работы по славянскому языкознанию и истории славянских литератур, написанных по материалам докладов на научных чтениях памяти проф. Р.Р.Кузнецовой и проф. А.Г.Широковой.

Предназначается для преподавателей и научных сотрудников, аспирантов и студентов филологических факультетов и факультетов иностранных языков.

УДК 800

ББК 81.2

ISBN 5-317-00983-9

© Филологический факультет

МГУ имени М.В.Ломоносова, 2004

ЯЗЫКОЗНАНИЕ

Ананьева Н.Е. (Москва). Оппозиция «душа–тело» в западнославянских языках

Duszy nie sycha,

Duszy nie wida.

Agnieszka Osiecka.

“O przydatnoci duszy w yciu ptasim”

1. Концептам душа и дух, тело и плоть, соотношению их с такими понятиями, как сердце, ум и рассудок посвящена довольно обширная литература (ср., например, [Wierzbicka 1976; Wierzbicka 1990; Wierzbicka 1999; Шмелев 1997; Урысон 2003]). Все эти работы опираются главным образом на материалы русского языка или, как [Wierzbicka 1976], исследуют данные концепты на универсальном метаязыке «семантических примитивов» при использовании конкретных примеров из русского языка в сопоставлении с английским (ср. [Wierzbicka 1999]). Так, сопоставляя русск. dua (dua1 и dua2) и англ. soul (soul1, soul2, soul3 и soulm – marginalia) c aнгл. mind, А. Вежбицка относит последний концепт в современном английском языке только к интеллектуально-рациональной сфере человека, не соотносящейся с психологическим, трансцедентальным, эмоциональным и этическим аспектами человеческой сущности (в отличие от более раннего периода истории английского языка и общества), и потому не передающим содержания русск. dua. С другой стороны, соотнося частотность употребления англ. soul и русск. душа, соответственно, с англ. body и русск. тело, А. Вежбицка делает вывод о большей «телесности» английского дискурса и большей «душевности» русского [Wierzbicka 1999].

2. Представляется небезынтересным сопоставить результаты исследований концептов «душа, дух – тело, плоть» в русском языке с данными западнославянских языков (в первую очередь польского и чешского). Проведенное сопоставление, с одной стороны, позволяет выявить совпадения в языковой презентации общих для русских и западных славян (а, возможно, общеславянских и даже общехристианских) представлений о душе и теле, а, с другой, – установить своеобразие того фрагмента западнославянской языковой картины мира, которым выражены анализируемые понятия.

Например, душа в оппозиции к телу (составляя с ним несомненно единство – ср. душой и телом (предан) и т.д., «неестественность» живого тела без души, выраженная в чешск. chodit jako tlo bez due «ходить как в воду опущенный» и др.) представляется как некая нематериальная невидимая сущность, располагающаяся в области сердца человека (отсюда нередкая синонимия слов душа и сердце – z caego serca // duszy, а также переносное употребление слова due/dusza/душа по отношению к человеку, находящемуся в центре какого-либо коллектива, или по отношению к неживым предметам в значении «сердцевина» (чего-либо): польск. dusza (odygi, pnia) – сердцевина (стебля, ствола), чешск. bezov due – сердцевина ветки бузины. польск. dusza od elazka – сердечник утюга и др.). Душа представляется одновременно легкой (этимологически, как и дух, связана с дыханием), подвижной сущностью и обладающей в качестве вместилища / резервуара (как и сердце) объемом, определенной глубиной (ср. польск. do dna duszy, w gbi duszy, чешск. do hloubi due, открыть и закрыть душу, польск. otworzy dusz przed kim, чешск. odhalit dui komu чешск. chovat v dui, хранить/прятать в душе, польск. wchodzi kaloszami do duszy, залезть кому-либо в душу и мн. др.). Душа может представляться как «целое» и «делимое» на части. Она может изменять свои размеры под воздействием тех или иных эмоций (ср. польск. dusza ronie – от радости, чешск. byla v nm mal duika – от страха). Человек может распоряжаться своей душой (отдать, продать, погубить, чешск. dt dui za koho, upsat dui ertu и др.), и одновременно душа обладает самостоятельностью действий и поступков (желает, горит, страдает и т.д., ср. польск. ile dusza zapragne «сколько душа пожелает»), бывает довольной и недовольной чем-л. (ср. чешск. tak u m duika pokoj – «теперь твоя душенька довольна»). Являясь главной сущностной особенностью человека, она может употребляться в качестве его субститута (ср. обращение «душа моя», польск. duszko «душенька», русск. (крепостная) душа, на душу населения, подушный налог, ср. польск. na gow ludnoci).

Если обычным местом души является область внутри грудной клетки, в сердце или около него, то под влиянием тех или иных эмоций душа может изменить свое привычное место. Так, от страха во всех трех сопоставляемых языках «душа может уходить в пятки», но только в польском она может оказаться «на плече» (z dusz na ramieniu szam na egzamin). У ослабленного болезнью человека, до того как его душа/дух вообще покинет тело (ср. испустить дух, отдать Богу душу, wyzion ducha, vypustit dui), по представлениям чехов, душа может очутиться «на языке»: mt dui na jazyku «дышать на ладан, быть при смерти». Более подробно примеры тождественных с русскими и отличающихся от них польских и чешских языковых формул, содержащих лексемы dusza/due, duch, приводятся в докладе.

3. В польском и чешском языках отсутствует слово плоть как номинация материальной сущности человека. Лексемы pe и ple, хотя и относятся к материальным, физическим признакам человека, но не являются языковыми воплощениями концепта «тело» (польск. pe «пол (человека)», чешск. ple «кожа; кожа лица, цвет лица»). В связи с этим второй член оппозиции «дух – плоть», в которой духовное начало противопоставлено материальному, сугубо физическому, в западнославянских языках выражен либо лексемой «тело», либо более конкретными составляющими «тела» (кости, кровь, мясо и т. д.). Ср. русск. умерщвление плоти – польск. umartwianie ciaa, облекаться в плоть и кровь – польск. stawa si ciaem, obleka si ciaem (w ciao), русск. плоть от плоти – польск. krew z krwi, ko z koci, русск. воплотить(ся) – польск. ucieleni (si), русск. плотский – польск. cielesny, stosunek cielesny – половая (т.е. плотская) связь, русск. плотоядный (букв.) – польск. misoerny, чешск. masorav (ср. masoravec – плотоядное животное), польск. Polak z krwi i koci – подлинный, настоящий (т.е. всей своей плотью) поляк, ср. чешск. jsme jen z masa a kost // z masa a krve – мы всего лишь люди (т.е. бренная плоть), русск. войти в плоть и кровь – чешск. vejt // pejt do krve, польск. wej w krew.

4. При употреблении в переносном значении «объединение людей» (профессиональное, государственное и т.п.) польск. ciao часто соответствует русск. рган (генетически соотносящееся с частью материальной субстанции человека – тела), а также другие эквиваленты, номинирующие совокупности людей (коллектив, состав). Ср. также соответствие «корпус», связанное с концептом «тело» (лат. corpus «тело, плоть»). Ср. ciao ustawodawcze – законодательный орган, ciao nauczycielskie – преподавательский состав, ciao dyplomatyczne – дипломатический корпус, ciao zwizkowe – профсоюзный орган, «Аle to nie to ciao» (из устной речи) – «Но это совсем не тот рган (который нужен)».

5. Одно из этимологических значений славянского tlo – это «труп» (ср. [Черных 1994 II: 234]). Однако в современном русском языке изолированное употребление лексемы «тело» (без контекста ситуации или определений вроде «тело убитого», «тело покойного» и под.) ассоциируется скорее с плотскими радостями живого организма, нежели со смертью, в отличие от лексемы «труп» (ср. оппозицию заглавий произведений В.Ф. Одоевского «Мертвое тело» и Л.Н. Толстого «Живой труп»). Также не выделяется для слова tlo / ciao значение «труп» в словарях современного польского и чешского языков. В чешском одно из значений tlo синонимично чешск. trup, но имеющему значение «корпус (тела), туловище». Тем не менее старое значение «труп» «проглядывает» в таком польском словосложении, как ciaopalenie «трупосожжение» (ср. также производный адъектив ciaopalny: globy ciaopalne «могильники трупосожжения»).

6. В докладе уделено внимание и словообразовательным связям лексем dusza, due и ciao, tlo. Так, для польского и чешского языков характерно отсутствие сложных слов с первым компонентом душе-, в отличие от русского языка (ср. душегуб и образованные по его модели новообразования «душелюб» – «душелюб и сердцевед» Евгений Сазонов из «Литературной газеты», «душеед» – у автора христианской повести-фэнтези «Мои посмертные приключения» Ю.Н. Вознесенской, прилагательные душеспасительный, душещипательный и др.). В русском языке отсутствует, в отличие от польского, аугментатив от лексемы «тело» (польск. cielsko). Отмечаются различия в словообразовательных средствах, оформляющих тождественные словообразовательные значения. Ср. русск. уменьшит. тельце, в том числе и как биол. – кровяные тельца, чешск. tlko при биол. tlsko, польск. биол. ciako; русск. душенька, польск. duszyczka, чешск. duika; при этом в религиозном значении в русском языке употребляется непроизводная лексема душа, которой соответствуют польск. и чешск. деминутивы: duszyczka, duika,ср. наименование дня поминовения усопших (2 ноября) в польском и чешском языках: Zaduszki, Duiky.

Литература

Wierzbicka A. Mind and body – from the semantical point view // Syntax and semantics. Academic Press. V. 7. 1976.

Wierzbicka A. Dua (soul), toska (yearning), suba (fate): three key concepts in Russian language and Russian culture // Metody formalne w opisie jzykw sowia­skich / Pod red. Z. Saloniego. Biaystok, 1990.

Wierzbiсka A. Dua – soul i mind. Dowody jzykowe na rzecz etnopsychologii i historii kultu­ry // Wiezbicka A. Jzyk – umys – kultura. Warszawa, 1999. S. 522-544.

Урысон Е.В. Проблемы исследования языковой картины мира. Часть I. Языковое представление об устройстве человека («наивная анатомия»). М., 2003. С. 20-81.

Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Том II. М., 1994.

Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). Глава 4. Дух, душа и тело в свете данных русского языка. М., 1997. С. 523-539.

Ацаркина Т.А. (Москва). Текст – переводчик – читатель

Последние два десятилетия, отделяющие доперестроечную Россию и Чехию после «бархатной революции», выдвигают на первый план требование учета переводчиком всесторонней информации об адресате (культурный уровень, социальная принадлежность и т.д.) и делают его едва ли не решающим. Принадлежность читателя к определенному поколению часто значительно затрудняет задачу переводчика осмыслить и выразить содержание и художественное своеобразие текста оригинала и передать его средствами другого языка без значительных смысловых потерь. Жанровое и стилистическое богатство художественных текстов предъявляет самые высокие требования к переводу как к сфере, в которой сталкиваются не только различные, пусть даже близкородственные, языковые системы, но литературы и культуры разных национальных сообществ.

В связи с этим особое значение в литературе по переводоведению приобретает лингвистический аспект. Особенности структуры художественного текста требуют от переводчика, целью которого является создание нового текста, владения приемами, основанными на различных видах трансформаций: лексико-семантических, грамматических, синтаксических, трансформаций в порядке слов и т.д. В.Н. Комиссаров [1973, 1980], разрабатывая теорию уровней эквивалентности, устанавливает соотношения между понятием эквивалентности и соответствующими уровнями ИЯ и их конкретизацией в переводе, т.е. на уровне знаковом, высказывания, сообщения, описания ситуации и коммуникативных целей, причем эти последние являются решающими для эквивалентности перевода. В этом смысле необходимо разграничить общий, концептуальный принцип перевода художественного текста и частные, конкретные переводческие приемы, реализуемые при переводе отдельных фрагментов текста.

Настоящее сообщение посвящено проблемам перевода, ориентации переводимого текста на определенный круг читателей. Учет переводчиком уровня информированности, культуры, интересов, возраста и т.д. адресата (читателя) во многом определяет подход к тексту оригинала и отражается на характере процесса перевода. Переводчик должен знать что, где, когда и для кого он переводит. Анализ ошибок, связанных с игнорированием осознанного представления об адресате, дает большие возможности как при обучению переводу, так и при решении ключевых вопросов теории и практики перевода.

Кроме ориентации на определенный тип адресата, переводчику следует глубоко проникнуть в различия коммуникативной ситуации, зачастую обусловленные значительным временным разрывом между созданием оригинала и реализацией его перевода. Все это ставит переводчика перед выбором: как дополнить перевод необходимой для читателя информацией, не нарушая при этом «художественного баланса» между исходным и целевым текстом. Однако вопрос о том, какая информация, как, в какой форме и в каком количестве может дополнить перевод по сравнению с оригиналом, является предметом научных дискуссий среди специалистов по теории перевода. Так, Й. Леви [1983, 123–124] пишет: «Значительная разница во времени и расстоянии могут привести к тому, что многое, относящееся к миру оригинального текста, будет не понято в другом языковом сообществе, поэтому средства, обычно используемые для точного перевода, могут быть заменены объяснениями или лишь намеком...»

Вопрос о том, в каком случае, каким образом, в какой форме и в каком объеме переводчик может включить необходимую для адекватного понимания текста перевода поясняющую информацию, часто приходится решать при обучению студентов на семинарах по переводу художественных текстов. М. Грдличка [1997, 30] рассматривает три возможности: 1) внести дополнительную информацию прямо в текст в форме т.н. внутреннего объяснения; 2) дать информацию в примечаниях, пояснениях; 3) поместить соответствующую информацию в предисловие или послесловие. Хотя все три возможности могут быть успешно использованы в различных сочетаниях, предпочтение, безусловно, следует отдать первой.

В заключение приведем пример необходимого отступления от прямого перевода и внесения в текст некоторых дополнительных пояснений. Речь идет о переводе рассказа современного чешского автора на русский язык. Герой в соответствующей ситуации обращается к героине со словами: «Vzpome si na rybovu enu» – Вспомни о жене рыбака. Речь идет, разумеется, о пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке». Прямой перевод, к которому прибегли некоторые студенты, привел к значительным смысловым потерям. Среди удачных были варианты: «Вспомни сказку о золотой рыбке», «Вспомни старуху из сказки о рыбаке и рыбке» и т.д.

Белоусова В.В. (Москва). «Поисковые слова» в современном чешском языке: к проблематике их функционирования

Функционирование языковой единицы определяется ее ролью в высказывании, выполняемой задачей и достигнутой целью. Связывая значения и внеязыковые цели общения, функции раскрываются и реализуются в речи [Бондарко 1984].

В работах чешских лингвистов, занимающихся изучением особенностей устной речи ([echov 1992], [Mllerov 1994], [Hoffmannov, Schneiderov 1992] и др.), рассматриваются lenic signly, kontaktov slova, parazitn vsuvky, vyplkov slova, spojovac vsuvky a konektory, при этом репертуар описываемых языковых единиц во многом идентичен. Так, например, М. Чехова признает, что некоторые из «слов-паразитов» могут помогать устанавливать контакт между говорящим и слушающим, а О. Мюллерова, исследуя особенности синтаксического построения устной речи и различные виды сегментации текста, называет встречающиеся ей в местах потенциальных пределов слова сигналами членения, оговаривая, что некоторые из них могут связывать различные сегменты речи (коннекторы, соединительные слова). Учитывая, что такое разнообразие названий, вероятнее всего, связано с конкретной направленностью исследований и выявлением отдельных функций, предлагается объединить эти единицы под общим названием «поисковые слова» [Zimek 1979].

Основанием для подобного объединения служит факт обусловленности употребления «поисковых слов» (ПС) особенностями памяти человека. Известно, что в процессе продуцирования высказывания говорящий пользуется наряду с долговременной и оперативной памятью, так же кратковременной и промежуточной. Механизмы порождения высказывания таковы, что в определенных случаях человеку может потребоваться некоторое время на поиск (восстановление) формулировки, ушедшей из кратковременной памяти. Предоставление этого времени и является общей функцией всех ПС.

«Поисковые слова», как правило, не имеют конкретного лексического значения, однако обладают большим функциональным потенциалом, который реализуется в условиях широкого контекста и коммуникативной ситуации, придавая различным коммуникативным типам высказываний и тексту целую шкалу дополнительных оттенков или коннотаций, а также другие функциональные значимости [Широкова 1997].

Можно выделить следующие функции ПС:

Контактная функция – ПС используются говорящим для привлечения к себе внимания остальных участников коммуникации. В зависимости от местоположения ПС могут приобретать дополнительное значение. Так, например, ПС в начале реплики могут означать «я начинаю говорить» и «я начинаю говорить» + «я понял Вас»; внутри реплики на месте потенциального предела – «я продолжаю говорить, слушайте меня» и «я говорю, слушаете ли Вы меня»; кроме того, некоторые ПС могут отражать отношения между участниками коммуникации (формальные/неформальные). В этой функции чаще всего выступает слово no, далее следуют jo, ejo, to v, ale, nojo, e, ne, hele, co znte to, chape и teda [Реброва 2003].

Функция сигнализации членения – ПС почти всегда находятся в местах потенциальных пределов, возникающих в процессе различных видов сегментации текста, и могут выражать: а) резкую смену темы; б) скачок с одной мысли на другую; в) возврат к предыдущей, ранее не законченной мысли. В качестве сигнала членения чаще всего выступает no, иногда оно употребляется в сочетании с tak, что увеличивает общее время звучания ПС и предоставляет говорящему дополнительную возможность сформулировать следующую фразу.

Функция соединения – ПС служат для установления отсылок к предыдущей части сообщения. При этом отступление говорящего от основной темы может быть вызвано как необходимостью уточнения, так и вмешательством в его речь других участников коммуникации. В этой функции выступают ПС no, tak, ale, asi, teda, jo, jako [Реброва 2003].

Функция уточнения – в процессе спонтанного общения говорящий продуцирует высказывание непосредственно в момент речи, поэтому он часто бывает вынужден изменить ранее выбранную и уже начатую синтаксическую линию текста или «перескочить» с одной конструкции на другую. Ввести исправления в контекст помогают, такие ПС, как tedy, vlastn, toti, spe, radji, nebo, находящиеся, как правило, перед исправленным словом. При этом выбор ПС связан с конкретным видом исправлений (грамматических или смысловых).

ПС часто называют «словами-паразитами», т.к. иногда появляется привычка употреблять их в речи вне зависимости от того, нужно ли говорящему время для поиска подходящей формулировки. Именно эта группа ПС наиболее изменчива и подвержена влиянию экстралингвистических факторов.

Изучение функционирования ПС представляет интерес не только теоретический (систематизация и классификация ПС, сопоставительный аспект – репертуар ПС в других языках), но и практический (переводческий, дидактический и др.).

Литература

Широкова А.Г. Методы, принципы и условия сопоставительного изучения граммати­ческого строя родственных славянских языков // Сопоставительные исследования грамматики и лексики русского и западнославянских язы­ков / Под ред. А.Г. Широковой. М., 1998.

Широкова А.Г. Условия выявления функциональной значимости синсемантических частей речи и определение их межъязыковой эквивалентности (на материале междометий и частиц русского и чешского языков) // Проблемы изучения отношения эквивалентности в славянских языках. М., 1997.

Бондарко А.В. Функциональная грамматика. Ленинград, 1984.

Реброва Н.А. «Поисковые слова» в обиходно-разговорном чешском языке: Дипломная работа. М., 2003.

Zimek R. Odraz emocionlnosti v smantick a gramatick vstavb vpovdi // Otzky slovansk syntaxe IV/II. Brno, 1979.

echov M. a kol. Komplexn jazykov rozbory. Praha, 1992.

Koensk J. Komunikace a etina. Praha, 1992.

Mllerov O. Mluven text a jeho syntaktick vstavba. Praha, 1994.

Mllerov O., Hoffmannov J., Schneiderov E. Mluven etina v autentickch textech. Praha, 1992.

Васильева В.Ф. (Москва). Частеречная классификация: старые и новые подходы

1. В лингвистике, как впрочем, и в каждой науке, есть «вечные темы». К их числу, безусловно, относится проблема классификации частей речи. Не случайно поэтому, начиная с античных грамматик, она не исключается из «повестки дня».

Поступательное развитие научной мысли рождает стремление по-новому подойти к трактовке частей речи ([Кубрякова 1997], [Кривоносов 2001]). Однако, как и много лет назад, продолжает оставаться дискуссионным вопрос о критериях классификации частей речи. О неоднозначности подхода к этой проблеме свидетельствует, в частности, и само терминологическое определение этого языкового феномена в национальных грамматиках, в том числе и в грамматиках родственных языков. Так, если в русском языке термин «части речи», т.е. «части речения», или высказывания, является наиболее точным переводом латинского «partes orationis», в свою очередь, кальки древнегреческого «mre tu logu», то чешский термин «slovn druhy» дословно означает не типы «речения», а «типы слов».

2. В дискуссионных баталиях о принципах классификации частей речи часто прослеживается стремление установить приоритет того или иного критерия. Наиболее очевидны столкновения мнений сторонников классификации частей речи на семантической основе, с одной стороны, и приверженцев морфолого-синтаксического принципа, – с другой. Во главу угла при этом обычно ставится вопрос «узнавания» частеречной принадлежности. Абсолютизация значимости тех или иных критериев не может, на наш взгляд, считаться правомерной, ибо неизбежно ведет к нарушению единства функции и формы, которые в языке неотделимы друг от друга. Так, морфологическая форма имени существительного обеспечивает реализацию его семантической функции – репрезентировать в языке субстанцию или любой признак, но в форме субстанции. Однако сам арсенал выразительных средств существует постольку, поскольку он задан функцией. Таким образом, с точки зрения формы и значения «отдельные уровни не существуют самостоятельно (выделено нами), а определяются положением внутри системы, своим отношением к остальным уровням» [Широкова 1978: 428].

3. Возросший в последние десятилетия интерес к функциональному изучению языка не без оснований возродил к жизни классификацию частей речи на структурно-функциональной основе. Части речи, согласно этой концепции, с учетом сильных и слабых диагностирующих признаков рассматриваются как классы слов со свойством взаимопроницаемости. Специфические, наиболее существенные признаки свойственны лишь одному классу. Слабые дифференциальные признаки являются наиболее широкими, свойственными многим классам слов. Благодаря им «все классы втянуты в единую систему классов слов» [Кривоносов 2001: 764]. На основе структурно-функциональной модели, в частности, в немецком языке с учетом сильных (уникальных) различительных признаков было выделено 26 изменяемых классов [Кривоносов 2001: 416 и сл.].

Выявление функциональной взаимопроницаемости классов слов имеет несомненную значимость для «портретного» воссоздания представления о части речи. Вместе с тем само диагностирование слабых и сильных признаков во многом зависит от жесткого разграничения каждого критерия, его наполнения строго определенным содержанием. Например, тот факт, что имя существительное, помимо означивания субстанции, может называть статические и динамические признаки («белизна», «жестокость», «ходьба», «чтение» и т.д.), еще не служит доказательством размытости категориальной семантики существительного – значения предметности. Дело в том, что существительные «белизна», «ходьба», «чтение» и т.п. не являются абсолютными смысловыми эквивалентами морфологических форм «белый», «жестокий», «ходить», «читать». Различия между ними кроются в различиях, существующих между понятием и его признаками. Однако поскольку языковые категории не буквальный слепок категорий логических, постольку оказываются возможными «языковые вольности», проявляющиеся в данном случае в наличии общих для тех и иных классов секторов, являющихся точками их пересечения.

4. В новых лингвистических парадигмах, имеются в виду прежде всего когнитивные концепции, часто наблюдается обращение исследователей к хорошо известным традиционным положениям, но в новом терминологическом обличье. Так, в частности, делается попытка воспроизвести категориальную семантику имени существительного в форме двусоставной модели:

а) перцептивный образ, занимающий некоторую область пространства;

б) основное интерпретационное свойство этого образа.

При этом особо оговаривается, что абстрактные существительные не отвечают этому определению, «поскольку их референты не конституируют областей пространства» [Кошелев 2000: 42]. Не требуется особых усилий, чтобы соотнести предлагаемую семантическую модель с традиционной трактовкой денотативного (а) и сигнификативного (б) значения имени. Подобно тому, как традиционная классификация имен на денотативные и сигнификативные отказывает абстрактным именам в способности иметь денотативное значение, точно так же и в предлагаемой модели, якобы отражающей «когнитивную структуру языкового сознания», абстрактные имена лишаются возможности репрезентировать «образ». В этой связи представляется уместным еще раз подчеркнуть, что категориальная функция имени существительного заключается в языковой интерпретации классов объектов. Классы задаются не только перечислением входящих в них элементов (экстенсиональные классы), но и свойствами этих элементов (интенсиональные классы). Если в первом случае речь идет о множествах с четко очерченными пространственными границами, то множества интенсиональных классов не обладают этим дистинктивным признаком [Васильева 1999: 38 и сл.]. Абстрактные имена, лишенные, по вполне понятным причинам, способности репрезентировать свойство «отдельности», традиционно трактуются как «сигнификативные», т.е. «безобразные». Тем не менее в обоих случаях денотатом имени на уровне системы является класс объектов, будь то сущности конкретные или абстрактные. Их принципиальное различие сводится к исчисляемости (экстенсиональные классы) и измеряемости (интенсиональные классы) репрезентируемых объектов.

Возражение в указанной выше когнитивной семантической модели вызывает также интерпретация смыслового значения имени как «диахронного пространственного образа… на некотором интервале времени Т» (подчеркнуто нами – В.Ф.) [Кошелев 2000:45]. Дело в том, что временные качества денотируемого объекта сигнализирует не само имя, а его контекстуальное окружение. Формальная структура имени существительного не способна представлять в языке динамические свойства денотируемых объектов.

5. Подводя итоги сказанному, нельзя не заключить, что познание полноты истины требует учета всего многообразия свойств изучаемого объекта в тесном единстве его составляющих. Нарушение этой взаимосвязи приводит к заблуждению. Однако «новые заблуждения несут нам новые озарения».

Литература

Васильева В.Ф. Предметная номинация в логико-лингвистическом ракурсе: Автореф. … дра филол. наук. М., 1999

Кошелев А.Д. Еще раз о значении имени существительного // Логический анализ языка: Языки пространств. М., 2000

Кривоносов А.Т. Система классов слов как отражение структуры языкового сознания. Москва-Нью-Йорк, 2001

Кубрякова Е.С. Части речи с когнитивной точки зрения. М., 1997

Широкова А.Г. О некоторых аспектах изучения языка в чехословацкой лингвистике за последние 15-20 лет // Языкознание в Чехословакии. М., 1978

Изотов А.И. (Москва). Обиходно-разговорный чешский язык: неопубликованная работа А.Г. Широковой

Пропагандой изучения обиходно-разговорного чешского языка А.Г. Широкова занималась почти полвека. Во многом именно благодаря ее усилиям разгоревшаяся в конце 50-х годов в Чехословакии дискуссия о проблемах соотношения кодифицированного чешского литературного языка (spisovn etina) и собственно-чешского разговорного койне (obecn etina) была перенесена в Москву – на страницы журнала «Вопросы языкознания» (1). Соответствующий грамматический материал был включен в подготовленный под ее руководством учебник чешского языка, ставшим базовым для многих поколений студентов-боге­мис­тов (2). А.Г. Широкова читала лекции по обиходно-разговорному чешскому языку (именно так она переводила чешский термин obecn etina) в рамках курса истории и диалектологии чешского языка. На кафедре сложилась традиция, в соответствии с которой специализирующиеся по лингвистике студенты-богемисты на третьем году обучения писали курсовые работы по тем или иным аспектам обиходно-разговорного чешского языка (этим спецсеминаром А.Г. Широкова руководила многие годы). Проблемам современной языковой ситуации в Чехии посвящена и последняя опубликованная А.Г. Широко­вой работа, написанная совместно с В.Ф. Ва­силье­вой (3). К сожалению, осталась не опубликованной монография по обиходно-разговорному чешскому языке, над которой А.Г. Широкова продолжала работать буквально до последних дней своей жизни. Рукопись объемом около 5,5 авторских листов содержит богатейший материал, касающийся фонетических, морфологических, синтаксических, лексических и словообразовательных особенностей чешского обиходно-разговорного языка. Без всякого сомнения, издание в том или ином виде этого материала представляется весьма желательным.

Литература

1. Сгалл П. Обиходно-разговорный чешский язык // Вопросы языкознания, 1960, № 2. С. 11-12.

2. Учебник чешского языка (для I и II курсов) / Широкова А.Г. и др. М.: Высшая школа, 1973. С. 468-485; Чешский язык: Учебник для I и II курсов / Широкова А.Г. и др. М.: Высшая школа, 1988. С. 479-498.

3. Васильева В.Ф., Широкова А.Г. Чешский язык в новом тысячелетии (общая характеристика языковой ситуации и динамических инноваций) // Славянский вестник: Выпуск 1 / Под ред. В.П. Гудкова и А.Г. Машковой. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2003. С. 46-69.

Каменькова Ю.А. (Москва). Глагольная лексическая сочетаемость как экспликация особенностей семантической структуры абстрактных имен существительных эмоционально-чувственного восприятия (на материале чешского языка)

1. Абстрактные имена существительные эмоционально-чувствен­ного восприятия, обладая рядом специфических свойств, свою более полную реализацию получают при взаимодействии с глагольными предикатами. Такое «соседство» дает возможность номинациям указанного типа принимать законченную в содержательном плане форму благодаря сочетаемостным функциям слов, образующих ту или иную синтагматическую единицу.

2. В своем исследовании мы исходим из традиционного понимания сочетаемости, которая в лингвистических концепциях определяется как свойство формировать структурные единства, образуя единицы более высокого уровня. Данный параметр отражает синтагматические отношения между словами. Это наиболее индивидуализированная сторона языка, связанная с семантикой слова, с объемом его лексического значения. По мнению В.В. Морковкина, сочетаемость слова представляет собой совокупность словосочетаний с этим словом, в которых актуализируются семы, отражающие специфику его денотата. Сочетаемостная ценность слова определяется его сочетаемостным потенциалом – совокупностью лексических единиц, каждая из которых способна соединяться с данным словом для обозначения определенной ситуации или для выполнения определенного смыслового задания [Морковкин 1984: 6, 11]. Будучи коммуникативной единицей, слово реализует свою сочетательную ценность через синтагматические связи.

3. Сочетаемость – это информация о требованиях, которые предъявляет одно слово к другому, синтаксически связанному с первым, а синтагматические семантические отношения, которые устанавливаются в пределах одного словосочетания, определяются как семантические реляции [Кобозева 2000: 146]. Однако, следует учитывать, что в ряде случаев вопрос о границе между семантикой и синтактикой остается открытым [Апресян 1995: 65].

4. Сочетаемость метафоризаторов с абстрактными именами существительными эмоционально-чувственного восприятия определяется характером образного переосмысления семантики первых. «Сочетаемость является важнейшим и наиболее надежным способом установления семантической структуры многозначного слова, как зафиксированного в словарях, так и незафиксированного» [Бродельщикова 1984: 47]. Индивидуальная, окказиональная сочетаемость является фактом языка, поэтому ее следует рассматривать в общем контексте анализа.

5. На смысловом и синтагматическом уровне взаимодействие абстрактных существительных и глаголов конкретной семантики представляет собой метафорическое сплетение. Метафора, по сути, является нарушением прежних связей слов, но это нарушение носит нормативный характер в рамках сегодняшнего состояния языка. Через метафору свойства явлений описываются и видятся через свойства других явлений, предметов и т.д. Оставляя в стороне общепринятые толкования метафоры самого разнообразного плана, следует отметить, что в литературе это понятие трактуется как лексико-семантическая несочетаемость слов, только более приближенная к норме. Метафорическая сочетаемость рассматриваемого типа демонстрирует нарушение принципа логической совместимости понятий, поскольку абстрактные сущности не должны обладать конкретными характеристиками: lska trh na kusy – любовь рвет на части, zlost se va – злость кипятится, tesknota ple, neusn – тоска/грусть плачет, не засыпает, strach naeptval – страх шептал, hnv po tm kvas – гнев бродит по тьме. Данное взаимодействие семантико-синтаксического плана служит своеобразным пояснением к утверждению того, что «некая семантическая особенность слова может быть интерпретирована либо как особенность его значения, либо как особенность его лексической сочетаемости – ситуация неединственности семантических описаний, ставшая предметом анализа только в последние годы» [Апресян 1995: 64].

6. Метафорические словосочетания имеют ряд характеристик: а) формируются на основе сходства рассматриваемых явлений; б) обладают большим спектром имплицитного смысла; в) обладают определенным объемом прагматического смысла; г) в метафорических словосочетаниях сопрягаются слова с большим количеством согласующихся или сходных сем. Для нашего исследования наиболее значимыми свойствами являются первые два, так как сходство, аналогия лежат в основе образного переосмысления понятий, а наличие имплицитных смыслов обусловлено самим характером лексических единиц, образующих синтагму, а также характером их взаимодействия. Но именно в синтагме имплицитные смыслы преобразуются в эксплицитные.

7. Анализ метафорических сочетаний можно проводить в парадигматическом аспекте (компонентный анализ семем), в синтагматическом аспекте (анализ взаимодействующих сем слов, участвующих в словосочетании), в аспекте расширенного контекста. В метафорических словосочетаниях во взаимодействие вступают не только собственные значения слов, но и «ассоциативные поля», им принадлежащие. Границы этих полей регулируются законами языка об ограниченности лексико-семантических связей слова с другими словами. Эти связи отражают реальные отношения предметов и явлений объективного мира. Нарушение связей грамматической категории одушевленности/неоду­шевлен­ности обусловливает создание большого количества метафор. Применительно к аспекту нашего исследования это находит разнообразное отражение: radost sp – радость спит, nenvist l – ненависть безумствует и т.д. Таким образом, сочетаемость лексем обусловливается отвлечением от ряда грамматических признаков.

8. Метафорическая сочетаемость номинаций рассматриваемого типа характеризует такие сцепления слов, в которых не отражаются реальные отношения между предметами, явлениями. Основой взаимодействия и перекрещивания сем языковых единиц, входящих в синтагму, служат ассоциации. Развитие коннотативных связей приводит к образованию сильной идиоматичности сочетания: одна из лексем приобретает не свойственную ей ранее семему, тяготеющую к определенной семеме другой лексемы. Но не стоит упускать из виду тот факт, что границы между денотативной и коннотативной сочетаемостью лабильны, тем более что абстрактные имена анализируемой семантики характеризуются наличием так называемого «квазиденотата», поскольку эмоции и чувства сами по себе, без носителя, не существуют, их сущность «вскрывается» через языковую номинацию и через поведение этих номинаций в языке.

9. По мнению В.Г. Гака, сочетаемость глаголов представляет собой наибольшую трудность и вместе с тем наибольшую важность, т.к. глагол – это организующий центр высказывания, он наиболее подвижен в своих значениях, хотя семантические сдвиги в нем не всегда заметны. Сочетаемость указывает на возможность соединения глагола с другими словами. Сами предикаты, взаимодействующие с абстрактными именами эмоций и чувств, характеризуются широким тематическим диапазоном. Наиболее часто в синтагмах участвуют глаголы движения, фазисные глаголы, глаголы, характерные для описания объектов из мира флоры, климата, а также для описания человека. Метафорическая сочетаемость свидетельствует и о возможном многообразии в представлении того или иного эмоционально – чувственного концепта:

Smutek Печаль/Грусть

jde mojm itm/идет сквозь жизнь мою mn jal/охватила меня hoce ple ve mn/ горько во мне плачет z pramen vyvr/течет из источников von/благоухает

Таким образом, через сочетаемость проявляются параметры денотата, т.е. демонстрируется соотнесенность средств выражения с объективируемой сущностью. Сочетаемостные резервы черпаются из предметного мира и регулируются лексической сеткой координат, которая задается самим языком, функционируя в качестве своеобразного ограничителя. Метафоризаторы создают необходимый минимальный контекст (иногда распространенный другими членами), в котором абстрактное имя реализуется. Для нашего восприятия это естественное применение метафоры, равно как и естественная сочетаемость абстрактного имени и метафоризатора.

10. Анализ соотношения именного и предикативного в семантике абстрактного имени показал, что оно не является стабильным [Руденко 1991, 140]. Эта неустойчивость «компенсируется» глагольной сочетаемостью. Такой «синтагматический баланс», метафорический по своему характеру, обеспечивает языковую реализацию номинаций рассматриваемого типа, а также представление денотатов этих имен в более наглядной, антропометричной плоскости. Сочетаемость, следовательно, является отражением способа существования в языке абстрактных номинаций эмоционально-чувственного восприятия, которые обладают специфическими свойствами, требующими экспликации с помощью дополнительных средств.

Литература

Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1995.

Бессарабова Н.Д. Метафорические сочетания в общественно-публицистическом стиле. РЛЯ // Филологические науки, 1979, №4.

Бродельщикова О.А. Сочетаемость как средства установления семантической структуры многозначных слов // Сочетаемость слов и вопросы обучения русскому языку иностранцев. М., 1984.

Гак В.Г. Глагольная сочетаемость и ее отражение в словарях глагольного управления // Сочетаемость слов и вопросы обучения русскому языку иностранцев. М., 1984.

Кобозева И.М. Лингвистическая семантика. М., 2000.

Комарова А.М. К вопросу о категориальной специфике семантики абстрактных существительных и словосочетаний с ними // Сочетаемость и речевая репрезентация языковых единиц. Новосибирск, 1983.

Копыленко М.М. Сочетаемость лексем в русском языке. М., 1973.

Курбэйра А.К. Сочетаемость как объект рассмотрения в курсе лексикологии // Со­четаемость слов и вопросы обучения русскому языку иностранцев. М., 1984.

Морковкин В.В. Семантика и сочетаемость слова // Сочетаемость слов и вопросы обучения русскому языку иностранцев. М., 1984.

Руденко Д.И. Имя в парадигмах философии языка. Харьков 1991. С. 132 – 147.

Смирнова Н.С. К вопросу о метафорическом употреблении слов // Язык художественных произведений. Омск, 1960.

Шпак И.В., Капралова Л.К. Нарушение словосочетаемости и метафоризация // Семантика языковых единиц. Доклады VI международной конференции. Т. 1. М., 1998.

Языкознание. БЭС. М., 1998.

Кулиметьева О. (Москва). К проблеме сопоставительного изучения словообразовательного строя славянских языков

В работах российских и зарубежных лингвистов неоднократно отмечалась актуальность сопоставительного изучения словообразовательных систем славянских языков и большое значение подобных исследований как в теоретическом, так и в практическо-прикладном плане. Применение сопоставительного метода способствует установлению эквивалентных отношений между словообразовательными элементами различных языковых систем, предоставляет широкие возможности для выявления тех деривационных особенностей, которые остаются незамеченными при обособленном изучении словообразовательного строя славянских языков, и в ряде случаев позволяет определить причины расхождений между ними. Помимо этого, значительные достижения деривационного описания славянских языков и накопленный в настоящее время фактический материал делают возможным изучение вопросов словообразования в более широком контексте и переход сопоставительных исследований на новый уровень.

Как известно, основной фонд аффиксов, составляющий центр словообразовательных систем, в славянских языках, как в языках генетически родственных, является тождественным. Сопоставительные исследования, посвященные этой группе словообразовательных формантов, имеют довольно большую и непрерывную традицию, и потому многие вопросы, связанные с функционированием данных элементов в соответствующих языках (их продуктивность, дистрибуция, семантика и т.д.) уже в значительной степени изучены. Гораздо реже в сопоставительном аспекте рассматривались аффиксальные формативы, относящиеся к группе т. н. ареально ограниченных словообразовательных средств, и можно констатировать, что лишь в последние годы они стали объектом специальных лингвистических исследований филологов-славистов.

Среди аффиксов, представленных на ограниченной языковой территории, значительное место принадлежит заимствованным словообразовательным формативам.

В южнославянских языках (за исключением словенского) к их числу относятся тюркские по происхождению суффиксы имен существительных: болг. джия/ макед. џиjа / с-х. dija; болг. лък / макед. лак / с-х. luk и болг. лия/ макед. лиjа/ с-х. lija. Эти словообразовательные элементы были вторично выделены в болгарском, македонском и сербскохорватском языках в результате массового заимствования турецких слов, и с течением времени их использование стало характерной особенностью южнославянских языковых систем. Лингвистами неоднократно исследовались вопросы адаптации и функционирования турецких морфем в отдельных славянских языках, и существующие на данный момент деривационные описания предоставляют широкие возможности для более детального рассмотрения данной проблематики.

В 2001 г. в Белграде и в 2003 г. в Скопье были опубликованы работы П. Радича и Б. Маркова, посвященные сопоставительному изучению турецких словообразовательных элементов в болгарском, македонском и сербскохорватском языках. Авторами этих исследований дается общий обзор заимствованных тюркских морфем, которые вошли в южнославянский аффиксальный фонд, подробно анализируется их словообразовательное значение, способность сочетаться с основами, относящимися к разным частям речи, степень продуктивности. Значительное место отводится вопросу о гибридных словообразовательных формантах, производных от адаптированных турецких суффиксов на славянской почве, характеристике их свойств и особенностей функционирования. Следует отметить, что исходным пунктом описания в обеих работах являются конкретные словообразовательные средства (болг. джия/ макед. џиjа / с-х. dija; болг. лък / макед. лак / с-х. luk и болг. лия/ макед. лиjа/ с-х. lija), которые широко представлены в сопоставляемых языковых системах. Данный подход –от формы к значению – позволяет выявить функциональные сходства и различия родственных по происхождению аффиксальных формантов, особенности их дистрибуции и границы варьирования сразу в нескольких языках-рецепторах.

Результаты сопоставления, проведенного с этих позиций, имеют большое значение для анализа словообразовательного инвентаря южнославянских языков. Вместе с тем, не менее перспективным в решении данной задачи представляется использование альтернативного способа рассмотрения деривационных элементов. В качестве исходной единицы такого исследования выступает не изолированный аффиксальный форматив, а словообразовательная категория, к которой относятся слова, образованные как с его помощью, так и с помощью синонимичных ему формантов. Основной акцент здесь делается на принципах семантической организации анализируемых словообразовательных систем.Заимствованные морфемы в этом случае рассматриваются как части парадигматических группировок, и в процессе сопоставления главным объектом исследования становятся характерные особенности их взаимодействия с изофункциональными аффиксами адаптировавшего их языка. Категориальный подход к единицам словообразовательного уровня полностью удовлетворяет требованию системности сопоставления и способствует выявлению важных тенденций в развитии исследуемых языков.

Применительно к турецким словообразовательным аффиксам, заимствованным болгарским, македонским и сербскохорватским языками, подобный способ рассмотре- ния (от значения к форме) представляется вполне оправданным. Морфемы болг. джия/ макед. џиjа / с-х. dija; болг. лък / макед. лак / с-х. luk и болг. лия/ макед. лиjа/ с-х. lija, а также производные от них форманты занимают важное место в системе именного суффиксального словообразования южнославянских языков. Количество лексем, созданных с помощью данных элементов, весьма значительно. Диапазон их деривационных функций охватывает такие словообразовательные категории существительных, как nomina agentis, nomina abstracta, nomina loci, nomina collectivа и, в меньшей степени, nomina singulativa и nomina instrumenti. Анализ суффиксов турецкого происхождения в одном ряду с синонимичными славянскими формативами позволяет более точно охарактеризовать их семантическую специализацию, особенности дистрибуции и степень продуктивности. Это обстоятельство объясняется тем, что в рамках словообразовательной категории возможна не только структурно-грамматическая, но и лексико-семантическая классификация входящих в нее элементов. Широко распространенное в практике сопоставительных исследований понятие словообразовательного типа в данном случае приобретает особое значение.

С его помощью проводится качественная дифференциация языкового материала и четко структурируется все многообразие производных лексем, имеющих в своем составе общий деривационный показатель. Представляя собой формально-семантические схемы построения слов, словообразовательные типы с заимствованными турецкими суффиксами функционируют в целом ряде именных словообразовательных категорий болгарского, македонского и сербско-хорватского языков. На их дистрибуцию оказывают влияние такие факторы, как семантика и лексико-грамматическая характеристика мотивирующих основ, способность форманта конкурировать с изофункциональными суффиксами, проявляющиеся на словообразовательном уровне стилистические тенденции. Анализ производных лексем, проведенный с данных позиций, не только позволяет определить сходства и различия в использовании адаптированных суффиксов турецкого происхождения, но и предоставляет возможности для изучения различных языковых реализаций словообразовательных категорий имени существительного. Таким образом, можно констатировать, что при определении общих функциональных закономерностей южнославянских деривационных систем одной из важнейших составляющих процесса сопоставления является исследование словообразовательных формативов в рамках определенных слово- образовательных категорий.

Литература

Балтова Ю., Шатковски Я. Съпоставително описание на словообразуването на близкородствени езици // Съпоставително езикознание. София, 1994, № 6.

Леков И. Словообразователни склонности на славянските езици. София, 1958.

Лопатин В.В., Улуханов И.С. Сходства и различия в словообразовательных системах славянских языков // Славянское языкознание. IX Международный съезд славистов. М., 1983. С. 169-194.

Марков Б. За застапеноста на именските суфикси од турско потекло во jужнословенските jазици // Реферати на македонските слависти за XIII меѓународен славистички конгрес во Љубљана. Скопjе, 2003.

Радић П. Турски суфикси у српском jезику са освртом на стање у македонском и бугарском. Београд, 2001.

Сопоставительное изучение грамматики и лексики русского языка с чешским языком и другими славянскими языками. М., 1983.

Сопоставительное изучение словообразования славянских языков. М., 1987.

Кульпина В.Г. (Москва). К вопросу о местоимениях как средстве субституционной номинации и языковой категоризации

Говоря о функциях местоимений и кодируемых в сфере местоимений категориях, в качестве исходного мы принимаем положение о том, что кодируемые в языке категории являются семантически мотивированными. Исследователи могут обращаться к такой функции местоимений, как функция средства субституционной номинации, которая в свою очередь распадается на целый ряд подфункций: 1) анафорическую функцию, 2) катафорическую функцию, 3) дейктическую функцию, 4) функцию скрепления текста, 5) функцию взаимозаменяемости местоимений разных разрядов в речевой цепи, 6) функцию языковой категоризации внелингвистических объектов, и как следствие ее проявления – функции дифференциации и классификации языковых единиц.

В то время как анафорическая, катафорическая, дейктическая функции имеют богатую литературу предмета, а функция скрепления текста также неоднократно являлась объектом анализа, на две последние функции – взаимозаменяемости местоимений разных разрядов и языковой категоризации внелингвистических объектов, исследовательское внимание обычно не обращается.

Относительно функции взаимозаменяемости местоимений разных разрядов следует констатировать, что в дискурсивной цепи она релизуется постоянно и проявляется в постоянной взаимопревращаемости, взаимоперетекании и взаимопереплетении местоименных средств и в конечнм счете в их взаимозависимости. Постоянно проявляющимися корреляциями являются здесь корреляции на линии ‘личные местоимения – относительные и вопросительные местоимения’, ‘личные местоимения – наречные местоимения’, ‘указательные местоимения – предметные местоимения’ и т.п. В то же время все разряды местоимений – в силу реализации присущего им свойства полифункциональности, реализации с помощью одного и того же состава местоимений целого ряда функций, вовлечены в систему других полифункциональных средств, обслуживающих сферу отношений внутри предложений, сверхфразовых единств и целых текстов. Их функции могут быть схожи с функциями частиц, выражающих разные модальные и иллокутивные значения. Ср. пример употребления местоимения в дательном падеже в функции такой частицы, указывающей, в частности, на вовлечение собеседника – через местоимение 2-го лица, в процесс диалога: «Так он тебе и пришел! Жди!» В то же время местоимения вовлечены в сферу других средств субституционной номинации – наряду, например, а) с нарицательными существительными, обладающими более обобщенным по сравнению с исходным существительным или более конкретным по сравнению с ним значением, б) словосочетаниями существительных и местоименных (и других) прилагательных, в) с именами собственными, г) со средствами перифрастической номинации, в том числе ономастическими.

По поводу функции языковой категоризации внелингвистических объектов необходимо отметить, что местоимения не просто заменяют слова (словосочетания, предложения), а производят их категоризацию и дифференциацию. При этом категориальные семы включены в категории дифференциации (дробления), классификации объектов, обозначаемых теми или иными языковыми единицами. Заменяется не слово (или какая-то другая языковая единица), а определенный тип денотата и в конечном счете – определенный тип объекта. Обратимся, например, к польским местоимениям oni и one, дифференцирующим внелингвистические объекты на те, которые указывают на лиц мужского пола (через словоформу oni) в оппозиции к лицам женского пола, другим живым существам и неодушевленным предметам (через словоформу one); местоимения кто и что категоризируют объекты в плане их одушевленности / неодушевленности; местоимение там категоризирует обозначаемый им объект как связанный с понятием локативности – и так далее.

В связи с вышесказанным, рассмотрим, что подлежит субституции и что, собственно говоря, заменяется? Не конструкция, в которой употребляется существительное. Замещению подлежит существительное уже в новой конструкции, в той, в которой употреблено местоимение. А иначе невозможно понять, почему в одной конструкции существительное можно заменить местоимением, а в другой – нельзя. Фактически при замещении подразумевается тип объекта, обозначаемый данным существительным. И вот эта способность к категоризации языковых единиц представляет собой интегративную сему, общую для всех типов местоимений.

Таким образом, лексическое объединение класса местоимений зиждется, в частности, на способности местоимений выступать в качестве средства определенной категоризации языковых единиц в зависимости от типа денотата, обозначаемого данным языковым средством. Межчастеречные различия разных типов местоимений при такой объединительной платформе могут нивелироваться и рассматриваться как нерелевантные. При этом включение местоимений в одну часть речи обеспечивается непрерывностью семантического пространства, обеспечиваемого, в частности, высокой степенью обобщенности их словарного значения и наличием у всех местоимений семы языковой категоризации внелингвистических объектов, лексической и психологической обозримостью этого класса, функциональным сходством формирующих его местоименных единиц.

Сема субститутивности, хотя и не распространяется на все местоимения, тем не менее для прономинальных единиц она характерна, поэтому в докладе свойство субститутивности рассматривается в качестве субкатегориальной семы и как дифференциация общекатегориальной семы, представленной выше. Объединение класса местоимений по общности семантики – указательной, обобщенной, субститутивной и т.п. недостаточно в качестве основания для такого объединения.

Относительно границ класса местоимений необходимо отметить, что ряд исследователей значительно расширяет границы этого класса по сравнению с традиционным пониманием (Ср.: Пипер П. Заменички прилози у српскохрватском, руском и польском jезику (семантичка студиjа) / Институт за српскохрватски jезик. Београд, 1988. 189 с.). Более того, в современном языкознании имеются и такие точки зрения, что местоимения являются не закрытым классом, а открытым. Такая точка зрения представлена, в частности, в монографии польского исследователя Мирослава Банько „Области пересечения лексикографии и языкознания. Исследования о толковом словаре” (Bako M. Z pogranicza leksykografii i jzykoznawstwa. Studia o sowniku jednojzycznym / Wydzia polonistyki Uniwersytertu Warszawskiego. Warszawa, 2001. 336 s.), который полагает, что невозможно полностью перечислить все элементы этого открытого класса и вводит внутри класса местоимений деление на типичные местоимения, менее типичные, а также на слова неместоименной природы (например, факт, вопрос), которые роднит с местоимениями функциональная общность.

Итак, объединение местоимений в один лексический класс осуществляется на основе общности категориальносй семы, признака межчастеречности, на основе феноменологически интенционального признака его выделения (который означает, в частности, и психологическую настроенность на выделение этого класса), определенную ограниченность лексического состава и т.п. Каждое местоимение самоценно и феноменально. На необходимость синтетизирующего подхода к местоимениям указывает, в частности, А. Кречмер (А. Кречмер. Семантика лица в славянских языках // Белорусский и другие славянские языки: семантика и прагматика: Материалы международной научной конференции Вторые Супруновские чтения. Минск, 28-29 сентября 2001 г. Минск: БГУ, 2002. 188 с.).

Лилич Г.А. (Санкт-Петербург). Несколько слов о ведущем отечественном богемисте послевоенных лет

Время не силах изгладить из памяти жизнерадостный, одухотворенный облик Александры Григорьевны Широковой… С годами же мы все яснее осознаем значимость ее роли в развитии нашей славистики и, в особенности, богемистики. Высоко оценивалось эта роль и чехословацкой научной общественностью. Так, в 1972 г. П. Адамец и Й. Влчек писали: «Ведущей личностью московской и вообще советской богемистики является профессор А.Г. Широкова, доктор филологических наук. Область ее научных интересов – это прежде всего чешский глагол (глагольный вид, категория многократности действий и др.), а также проблемы функциональных стилей чешского языка (соотношение литературной нормы и разговорно-обиходного языка и т.п.). Наряду с теоретическими трудами она создала и целый ряд учебников чешского языка для высшей школы. А.Г. Широкова редактирует чешский язык и чешскую культуру, выступает инициатором плодотворных контактов между «советской и нашей наукой» [1].

Ученые по-разному приходят в науку, и иногда находя «свое место» в ней только после долгих исканий. Научная же судьба А.Г. Широковой была как бы предопределена тем, что в годы аспирантуры (1940–1943) она занималась под руководством выдающегося слависта А.М. Селищева, и ее диссертация «находилась в русле традиций сравнительно-исторического языкознания, которые, не уступая натиску пресловутого «нового учения о языке», отстаивал А.М. Селищев [2].

Вступление А.Г. Широковой в богемистику было ознаменовано выполненным ею переводом первого обобщающего труда по современному чешскому языку – «Грамматика чешского литературного языка» Ф. Травничека [3]. Сделав доступным этот труд широкому кругу лингвистов, А.Г.Широкова несомненно способствовала возрождению в нашей науке активного интереса к общим проблемам славистики. И в дальнейшем А.Г. Широкова много делала для ознакомления наших ученых с достижениями чехословацкого языкознания, с наследием Пражского лингвистического кружка.

Особого рассмотрения заслуживают учебники чешского языка, созданные ею и учениками. На них, по существу, заложили свое языковое образование все богемисты нашей страны.

А.Г. Широкова продолжительное время, хотя и с перерывами, работала в научных центрах Праги, досконально изучила материалы богатейшей картотеки Института чешского языка Чехословацкой АН, которые стали надежной базой, как для ее докторской диссертации, так и для других исследований, неизменно актуальных и встречаемых с большим интересом.

Особенно хочется подчеркнуть то, что в 60-е годы А.Г. Широкова оказалась в «эпицентре» острой дискуссии о проблемах соотношения кодированного чешского литературного языка и исторически сложившегося своеобразного идиома, известного под трудно переводимым названием «obecn etina». А.Г. Широкова способствовала тому, что обсуждение чешскими учеными этих вопросов было перенесено на страницы журнала «Вопросы языкознания» [4], и это в значительной мере активизировало дискуссию. А.Г. Широкова прозорливо оценила теоретическую значимость чешских языковых процессов. Время подтвердило подходы, развиваемые школой А.Г. Широковой, в особенности, работами Г.П. Нещименко, в которых подчеркнуто, что «чешская языковая ситуация в силу своей специфичности может служить тем контрастным фоном, благодаря которому можно увидеть в новом свете целый ряд важных социолингвистических проблем, в том числе и таких, в отношении которых уже, казалось бы, сложилось однозначное мнение» [5].

Глубокое видение проблем и оригинальность проявляется в каждой работе А.Г. Широковой. Новаторскими можно назвать ее исследования в области глагольного вида (категория многократности чешского глагола), подходы к изучению синсемантических частей речи; изяществом и отточенностью отличается одна из последних ее статей, посвященная происхождению чешских фамилий-прозвищ [6].

И, конечно же, А.Г. Широкова оставила нам в наследство свои интересные идеи в области сопоставительного изучения современных славянских языков. Несомненно, они будут востребованы и учениками ее учеников.

Литература

1. Adamec P., Vlek J. Nkolik orientanch daj o sovtsk jazykovdn bohemistice poslednch let/ eskoslovensko-sovtsk vztahy. I. Universita Karlova – Praha, 1972. S. 161.

2. Гудков В.П. Александра Григорьевна Широкова // Вестник Московского университета. Сер. 9 Филология. 1998. № 6. С. 178.

3. Травничек Ф. Грамматика чешского литературного языка. Ч. 1. Фонетика-словообра­зова­ние-морфология / Пер. с чешск. и словарь А.Г. Широковой / Под ред. Н.А. Кондрашова. М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1950. 467 с.

4. Сгалл П. Обиходно-разговорный чешский язык // Вопросы языкознания, 1960, № 2. С. 11-12.

5. Нещименко Г.П. Языковая ситуация в славянских странах. Опыт описания. Анализ концепций. М.: Наука, 2003. С. 174.

6. Широкова А.Г. Фамилии-прозвища отглагольного происхождения в чешском языке // Славянская филология. Межвуз. Сборник. Вып. VIII. Памяти профессора Ю.С. Маслова. СПб.: Изд-во С.-Петербургс. ун-та, 1999. С. 98-196.

7. К вопросу об «обиходно-разговорном» чешском языке и его отношении к литературному чешскому языку // Вопросы языкознания. 1961, № 1. С. 44-54.

Лифанов К.В. (Москва). Об одном аспекте формирования словарного состава словацкого литературного языка

Как известно, словарный состав современного словацкого литературного языка содержит значительное количество слов чешского происхождения. При этом они настолько хорошо освоены словацким литературным языком, что не осознаются его носителями как заимствования и не включаются в словари лексики иностранного происхождения, см., например, [Ivanov-alingov, Mankov 1979]. В качестве примеров заимствований из чешского языка П. Ондрус приводит в частности такие слова, как dvernk, nepretrit, zloit, nmietka, posudzova, rastlina, prvok, zlenina, tvorec, trojuholnk и т.д. Указанный автор отмечает, что особенно интенсивно процесс заимствования происходил со времен гуситских войн вплоть до начала XIX века, когда чешский язык вплоть до возникновения словацкого литературного языка выполнял функцию литературного языка у словаков [Ondrus, Horeck, Furdk 1980: 193]. Заметим, однако, что все названные слова в чешском литературном языке звучат иначе. В приведенной (среднесловацкой) огласовке они заимствованы быть не могли, поскольку словацкая письменность доштуровского периода имела преимущественно западнословацкий характер [Lifanov 2002]. Более позднее изменение огласовки этих слов не может быть объяснено простой фонетической адаптацией, поскольку почти во всех случаях, за исключением, пожалуй, лишь слов, содержащих звук, их произнесение не создает каких-либо сложностей словакам. Кроме того, не ясным остается также вопрос, какой словацкий идиом заимствовал названные слова. Сомнительно, что они стали составной частью лексики словацких диалектов. А между тем, подобные слова составляют огромный массив лексики. Как отмечает Л. Дюрович, в современном словацком литературном языке функционируют тысячи слов чешского происхождения, а в целом ряде случаев чешское или словацкое происхождение слова установить невозможно [Brt, urovi 1999: 455].

Для того чтобы понять причину такого положения вещей, необходимо обратиться к истории формирования словацкого литературного языка. Напомним, что еще в период средневековья словаки стали использовать чешский в качестве своего литературного языка. Иными словами, словаки заимствовали не отдельные слова чешского происхождения, а весь его словарный состав. В дальнейшем, однако, чешский литературный язык в Словакии стал изменяться таким образом, что он все более отдалялся от чешского литературного языка на его исконной этнической территории. Постепенно словаки стали осознавать специфику своего родного языка, однако это происходило не комплексно, а на уровне его отдельных фонетических и морфологических элементов. При этом сложившийся на практике принцип замены при создании текстов чешских элементов словацкими, как правило, не распространялся на словарный состав словацкого литературного языка. В середине XIX в. реализация названного принципа практически совпала с языковой практикой Л. Штура. Будучи сторонником философии Гегеля, он различал дух языка, определяющий его форму, и материю, являющуюся лишь его оболочкой и имеющую второстепенное значение. Первую, по мнению Л. Штура, составляют фонетика и грамматика, а вторую – словарный состав [Pauliny 1971: 455]. На практике же это означало преемственность лексического фонда кодифицированного им словацкого литературного языка с литературным языком предшествующего периода и не являлось препятствием для новых прямых заимствований из чешского и использования словообразовательных моделей последнего для создания новых слов [см. Gadnyi 1994]. Замена генетически чешских слов словацкими, таким образом, затронула преимущественно уровень бытовой лексики, но практически не распространилась на их уже существующие дериваты, которые лишь приобрели словацкую огласовку. В результате в словацком литературном произошел разрыв словообразовательных цепочек, сохранившихся в чешском, причем из словацкого литературного языка, как правило, выпадало слово, которое в этой цепочке являлось исходным. Вследствие этого при значительном сходстве и даже совпадении лексического состава словацкого и чешского литературных языков между ними возникло существенное различие на морфематическом уровне, поскольку первый характеризует большое количество связанных корней. В качестве примера приведем слова otzka ‘вопрос’, otznik ‘вопросительный знак’, dotaznk ‘анкета’ при отсутствии глагола *tza sa (слов. pta sa) или слов poslucha ‘слушатель’, posluchre ‘аудитория’, sluchov ‘слуховой’ при практическом отсутствии глагола *(po)slcha (слов. pova) в значении ‘слушать’ ^[1]. При этом, однако, полного совпадения производных слов с тем же самым корнем или использованных словообразовательных моделей между чешским и словацким языками не наблюдается. Ср. примеры: чеш. tzac (veta) – слов. optovacia (veta) ‘вопросительное (предложение)’, чеш. sluchtko – слов. slchadlo ‘телефонная трубка’.

В более позднее время словарный состав словацкого литературного языка чешского происхождения подвергался определенным изменениям по мере осознания словаками этого факта, причем независимо от того, содержало ли конкретное слово какой-либо формальный показатель, указывающий на его чешское происхождение или нет. Так, например, еще в 40-е гг. XX в. употреблялось слово vonkov ‘сельская местность’, позже вытесненное мадьяризмом vidiek, или слово zemedelstvo ‘сельское хозяйство’, замененное словацким неологизмом ponohospodrstvo. Тем не менее, многие генетические богемизмы продолжают функционировать в словацком литературном языке до настоящего времени и не осознаются словами иноязычного происхождения.

Литература

Brt R., urovi. Ku vzniku pojmu „re eskoslovensk“ (Posledn text prof. Ruda Brta) // Slovensk literatra, 47.. 6, 2000. S. 443-457.

Gadnyi K. Очерки истории славянской дериватологии эпохи национально-культурного возрождения в XIX веке // Australian Slavonic and East European Studies, 8, № 1. С. 1-26.

Ivanov–alingov M., Mankov Z. Slovnk cudzch slov. Bratislava, 1979.

Lifanov K. Hierarchia kultrnych jazykov v slovenskch psomnostiach predkodifikanho obdobia // Slovensk re, 67.. 1, 2002. S. 19-29.

Ondrus P., Horeck J., Furdk J. Sasn slovensk spisovn jazyk. Lexikolgia. Bratislava, 1980.

Pauliny E. Dejiny spisovnej sloveniny. I. Od zaiatkov a po udovta tra. Bratislava, 1971.

Маслова А.Ю. (Саранск). Эмотивные высказывания со значением утверждения / отрицания в русском и сербском языках

В современной лингвистике важное место занимает проблема вербального выражения эмоций человека.

Проявление эмоций на уровне высказывания главным образом связывается с его коммуникативным характером, синтаксической структурой, смысловым членением. В связи с этим ключевым вопросом научной дискуссии является проблема выделения особого коммуника­тив­ного типа высказываний, предназначенных для выражения эмоцио­нального состояния или эмоционального отношения говорящего к действительности.

Исходя из положения об органическом единстве в процессе познания интеллектуального и эмоционального (Л.С. Выготский, С.Л. Ру­бин­штейн, А.Н. Леонтьев) и учитывая, что эмоциональная оценка составляет неотъемлемую часть содержания любого предложения-высказыва­ния, как эмотивные следует квалифицировать лишь такие высказывания, которые характеризуются доминированием эмоционального плана содержания над интеллектуальным. Специфика эмотивных высказываний выявляется при их сопоставлении с эмоционально-нейтральными высказываниями.

Все эмотивные высказывания обладают теми или иными формальными признаками, отражающими особенности их синтаксических моделей. Одной из особенностей разговорной речи любого языка является наличие в ней нечленимых предложений-высказываний, под которыми понимаются построения с индивидуальными отношениями компонентов и с индивидуальной семантикой.

Генетическое родство, общность русского и сербского языков обусловили наличие в них целого ряда близких по содержанию и структуре типов эмотивных высказываний. В то же время имеется ряд отличий в эмотивных высказываниях двух славянских языков (русского и сербского).

Для эмотивного синтаксиса и для изучения специфики языка в сравнительно-сопоставительном аспекте большой интерес представляют высказывания, не выражающие суждения (т.е. с неноминативной семантикой). В русистике применительно к таким высказываниям используется термин “коммуникема”.

Коммуникема – это коммуникативная непредикативная единица синтаксиса, представляющая собой слово или сочетание слов, грамматически нечленимая, характеризующаяся наличием модусной пропозиции, нерасчлененно выражающая определенное непонятийное содержание, не воспроизводящая структурной схемы предложения и не являющаяся их регулярной реализацией, служащая реакцией на различного рода факты объективной действительности и выполняющая в языке прагматические функции.

При сопоставлении эмотивных высказываний в русском и сербском языках выделяются группы эмотивных высказываний, внутри которых наблюдаются функциональные аналоги среди фразеологизированных синтаксических конструкций и коммуникем. Состав и объем коммуникем и регулярно воспроизводимых фразеологизированных синтаксических конструкций исследователями определяется по-разному, поскольку проблема их содержания является одним из наиболее сложных вопросов. Рассмотрим группу эмотивных высказываний, объединенных по функционально-семантическому принципу: выражение утверждения / отрицания.

В русском языке уверенное утверждение выражается фразеологизированными конструкциями, содержащими, как правило, составные частицы как же (– Церковь есть? – А как же! Есть. Шолохов), еще бы, которая в определенных синтаксических построениях может придавать высказыванию ироничный оттенок

Аналогами при переводе на сербский язык выступают наречия со значением утверждения, согласия: dakako, dabome, naravno, svakako, sigurno; глагол в безличной форме razume se, сочетания kako da ne, nego to; перевод фразеологизированной конструкции А то нет! возможен посредством вопросительных конструкций Zar ne? Zar nije tako? Nije li tako?. Убедительность и усиление воздействия на слушателя увеличивает использование в обоих языках междометий.

В русском языке в ряде конструкций степень экспрессивности высказывания может повышаться за счет повтора смыслового глагола в утверждающей части высказывания. Этот глагол ставится в форме инфинитива (чаще с отрицанием) и сочетается с вышеуказанными частицами. При сопоставлении с сербским языком наблюдается регулярное соответствие: Zato (kako) + da- конструкция смыслового глагола с отрицанием (… и уже купил в наших краях три порядочных имения… – Еще бы ему не покупать! Чехов … i ve je u naoj okolini kupio tri povelika imanja… – Zato da ne kupi!).

Экспрессивное отрицание, несогласие и в русском, и в сербском языке выражается при помощи фразеологизированных синтаксических конструкций. Часто при переводе эти конструкции имеют регулярные соответствия.

В языках наблюдается параллельное употребление

1) коммуникем – аналогов;

2) фразеологизированных конструкций – эквивалентов;

3) фразеологизированных конструкций – аналогов; фразеологизированных конструкций (в русском языке) – воспроизведение смысла (в сербском языке): Следует отметить, что так же, как и при выражении утверждения, в обоих языках используются риторически вопросительные конструкции (часто с повтором смыслового глагола в ответной реплике). При этом русские выражения обладают более ярко выраженным фразеологически связанным значением, так как при переводе на сербский язык ряда конструкций, например, с частицами где (уж) / куда уж + личное местоимение, используются вопросительные слова, передающие смысл высказывания.

При выражения несогласия, отрицания, возможно, с оттенком иронии, категоричности широко распространены экспрессивно-ироничные синтаксические конструкции со значением, противопо­ложным по знаку форме высказывания.

Необходимо обратить внимание на полисемичность русских конструкций, используемых при выражении как отрицания, так и утверждения. Например, с частицей как же. В сербском языке, согласно данным словарей, разным языковым ситуациям, как правило, соответствуют разные фразеологизированные конструкции, например, утверждение kako da ne; отрицание ma kakvi.

Мельниченко М.О. (Санкт-Петербург). у истоков сравнительно-сопоставительного изучения чешской и русской фонетики

Сопоставление чешских и русских звуков восходит к первым опытам передачи русских слов и словоформ средствами латинской графики и связано с именем великого чешского слависта Й. Добровского [Крбец, Лопушанская 1989]. Ему принадлежит и первое практическое пособие для изучения русского языка чехами, написанное по-немецки и изданное в Праге в 1799 году. Характерно, что непосредственным импульсом для создания этого пособия была практическая цель: облегчить общение чехов с русскими солдатами, проходившими через Чехию во время наполеоновских войн [Dobrovsk 1953]. Кроме основных грамматических сведений о русском языке, поданных в пособии с опорой на основе сходства и аналогии с чешским языком, в нем содержались и два словарика: немецко-русский и русско-чешский, отражавших лексику, необходимую для бытового общения. Эти материалы дают представление и о становлении транслитерации в передаче русских слов латинской графикой, используемой в чешском языке.

Как известно, старославянский и русский языки были в центре славистических интересов Й. Добровского. Под его влиянием была создана первая зарубежная научная грамматика русского языка: Lehrgebude der russischer Sprache. Nach dem Lehrgebude der bhmischen Sprache des Hon. Abb Dobrovsk. Praha, 1820. Ее автором был ученик Добровского Антонин Ярослав Пухмайер (1769–1820).

Предметом нашего рассмотрения стал другой труд А. Пухмайера – небольшая книга «Pravopis rusko-esk» [1805], генетическая связь которой с пособием Й. Добровского несомненна. Совпадают даже внешние условия появления обеих книг: в 1805 году, когда появилось первое из двух изданий книги А. Пухмайера, через Моравию и Словакию проходили русские войска под командованием М.И. Кутузова. А. Пухмайер заметно переработал и дополнил образец, данный Добровским ([Huek 1959]; [Vvra 1960]). Вавра отмечает, что эта книга занимает важное место в развитии чешско-русской лексикографии. Он также подчеркивает важное значение этого труда в аспекте воспитания у чешских читателей патриотического чувства (следует помнить, что чешская интеллигенция в большой степени подвергалась германизации). В пособии Пухмайера содержится чешско-русский словарь, где впервые чешско-русские соответствия передаются и латинским, и русским алфавитами (азбукой). До этого времени у Добровского все лексические чешско-русские соответствия приводились латиницей. Некоторые слависты, даже Юнгман, Копитар, Якубец считали, что Пухмайер создал свой учебник с целью завести в чешском языке азбуку. Интересно мнение Йозефа Добровского, который отметил, что чешско-русское пособие Пухмайера могло быть использовано и теми чехами, которые не знают немецкого языка, и чешско-русская грамматика Пухмайера является хорошим учебником для знакомства с русским языком и одновременно чешско-русским словарем.