Министерство образования и науки Украины
Одесский Национальный университет им. И.И.Мечникова
Философский факультет
И.В.Голубович
БИОГРАФИЯ: СИЛУЭТ НА ФОНЕ HUMANITIES
(Методология анализа биографии в социогуманитарном знании)
Монография
Одесса
2008
УДК 130.2:303.686
Рекомендовано к печати решением Ученого Совета Одесского национального университета им. И.И.Мечникова.
Протокол № 10 от 11 июня 2008 г.
Научный редактор
И.Я.Матковская, доктор философских наук, профессор кафедры философии и основ общегуманитарного знания Одесского национального университета
им. И.И.Мечникова
Рецензенты:
Э.А.Гансова, доктор философских наук, профессор кафедры философских и социально-политических наук Одесского регионального института государственного управления Национальной Академии государственного управления при Президенте Украины
М.С.Дмитриева, доктор философских наук, профессор кафедры философии и социальных наук Южноукраинского государственного педагогического университета им. К.Д.Ушинского
О.А.Базалук, доктор философских наук, профессор кафедры философии и политологии Переяслав-Хмельницкого государственного педагогического университета им. Г.С.Сковороды
Голубович И.В.
Биография: силуэт на фоне Humanities (Методология анализа биографии в социогуманитарном знании). Монография. – Одесса: СПД Фридман, 2007. – с.
В монографии рассматриваются возможности комплексного теоретико-методологического анализа биографии как социокультурного феномена и основания биографического подхода в современном социогуманитарном знании на междисциплинарном его уровне. Исследуются также трансформации внутри самой сферы Humanities, актуализирующие и тематизирующие биографическую проблематику.
Монография адресована специалистам в области философии, социологии, социальной психологии, теории культуры, студентам и аспирантам гуманитарных специальностей, а также всем, интересующимся проблемами социальной философии и методологии гуманитаристики.
Введение
Наше время – время биографического и автобиографического бума. Как справедливо подчеркивается, ХХ век дал такое невиданное многообразие автобиографических форм, что может быть смело назван «веком автобиографии» [22, с. 243], такая характеристика справедлива и в отношении биографии и в отношении века XXI-го. Можно говорить о некой экспансии биографического/псевдобиографического в масс-культуре: многочисленные «исповедальные» ток-шоу, обилие гламурных журналов «Биографии», «Истории жизни», «Караван историй», публичные проекты «Великие …», «Знаменитые …», имеющие ярко выраженный социальный и политический заказ, и т.д.
Проблематика, связанная с феноменами биографии и автобиографии, становится одной из центральных в современном гуманитарном знании. А биографический подход в многообразии своих проявлений приобрел сегодня статус междисциплинарного и занял устойчивую нишу в социологии, психологии, литературоведении, социальной и культурной антропологии, исторической науке и т.д. С 70-80 годов ХХ столетия наблюдается своеобразный «ренессанс» в области биографических исследований (См.:[24, с.10]), сопровождавшийся сменой концептуальных оснований, переориентацией на интерпретативные стратегии, концентрацией внимания на уровне субъективно-личностных значений и смыслов, которые организуют биографические практики. Между тем «биографическая» ниша в структуре humаnities была «занята с боями» - ученым-гуманитариям до сих пор приходится отстаивать свое право на исследовательский интерес к феномену биографии и на приверженность биографическому подходу (См.:[20]). Это право постоянно оспаривается противниками, по их мнению, слишком наивного биографического жанра и слишком ненаучного биографического подхода. Их аргументы небезосновательны: стремление подменить содержание и динамику той или иной сферы социальной жизни, культуры, науки, искусства галереей портретов-жизнеописаний, во многом сдерживало развитие гуманитаристики, равно как и некритически воспринятая мода на «биографический метод» в позитивистском его исполнении (в частности, «лансонизм», имеющий на самом деле мало общего с известным французским историком литературы Густавом Лансоном, в чем убеждает хотя бы знакомство с его «Методом в истории литературы» [19]). Однако оппоненты «недооценили» противника и не заметили появления «нового биографизма/автобиографизма», выросшего на иных, антипозитивистских основаниях (о чем нами будет далее сказано).
Философия пока не осмыслила в должной мере эти тенденции социокультурного бытия и гуманитарного знания, а стратегии и методология философского (социально-философского) анализа биографии и биографического нарратива находятся еще в стадии становления. Биография (биографическая традиция, биографическое письмо) нуждается в аутентичной теоретической доктрине и методологической базе, прежде всего, для того, чтобы соответствующим образом осмыслить свои перспективы в современной гуманитаристике, - заявляет, в частности, украинский философ А.Л.Валевский, автор проекта «биографики» («философской биографики») [9, с. 4-5]. Его «Основания биографики» нашли отклик у профессиональных философов, однако, специальных исследований в данном направлении в отечественной философской литературе пока не последовало.
Между тем, философский (социально-философский) анализ совершенно необходим (и категоричнее – неустраним), в том числе, учитывая междисциплинарность биографического подхода. Философия, одна из важнейших функций которой – интегрирующая, не должна в данном случае отказываться от своего предназначения – объединять, синтезировать, интегрировать конкретные, специализированные области биографических исследований, а в ряде случаев, обнаруживать не только возможности сопоставления, но и его принципиальную невозможность. Свою интегрирующую роль по отношению к разнообразным модификациям биографического подхода философия и социальная философия, в частности, способна выполнить лишь анализируя теоретико-методологические, философские основания биографической проблематики в современной культуре и в гуманитаристике, обнаруживая глубокую укорененность биографии, биографического сознания, биографической практики в европейской культурной традиции, в ее постоянно воспроизводящемся интересе к индивидуальной жизни.
Цель настоящего исследования – разработка комплексных теоретико-методологических оснований философского (социально-философского) анализа феномена биографии в культуре и возможностей биографического подхода в современном гуманитарном знании на междисциплинарном его уровне.
Цель сформулирована как двуединая. С одной стороны, в исследовательском поле оказывается биография как социокультурный феномен, характеризующий, прежде всего, но не исключительно, - индивидуально-личностное измерение социального бытия и культуры. С другой стороны, анализу подвергаются основания, познавательные возможности и границы биографического подхода в гуманитарном (преимущественно, социогуманитарном знании). Цель – дву-единая, но одновременно и дву-единая. Оба аспекта должны предстать во взаимодействии, взаимопересечении, взаимодополнительности. Эта взаимосвязь основана, как минимум, на презумпции саморефлексивности самой жизни, которая, в свою очередь, также нуждается в прояснении в избранном нами биографическом контексте. Предпринять такое теоретическое прояснение и обосновать необходимость и возможность указанной нами взаимосвязи – также одна из задач нашего исследования.
Конкретным материалом и предметным полем для анализа послужили концепции гуманитарного знания, чьей неотъемлемой, органической составляющей стал биографический подход и биографическая проблематика, основанные на глубоком исследовательском интересе к феноменам биографии и автобиографии. Такими биографически ориентированными концепциями мы считаем:
- проект универсальной герменевтики Ф.Шлейермахера (1768-1834), где, пожалуй, впервые методологически осознанно вводится психологическая интерпретация текстов культуры, основанная на обязательном учете жизненно-биографического контекста их создания;
- обоснование специфики и методологии «наук о духе» В.Дильтея (1833-1911), неразрывно связанных с его «философией жизни» и герменевтикой. Дильтей считал автобиографию наивысшей («инструктивной») формой «наук о духе», а биографический подход – одним из наиболее плодотворных для гуманитаристики;
- концепцию методологии гуманитарных наук М.Бахтина (1895-1975), его модель «социологической и исторической поэтики», основанной на собственной версии «философии диалога» и «философии поступка». В рамках этой концепции биография, биографические и автобиографические акты, предстают, прежде всего, в контексте онтологии социокультурного мира, как одно из самых глубоких проявлений «внутренней социальности»; они глубоко укоренены в устройстве и структуре самого «социального космоса» как «мирового симпосиума»;
- концепция семиотики культуры Ю.М.Лотмана (1922-1993), его модель семиосферы и семиозиса. Биографическая проблематика разрабатывается в рамках концептуальных оснований данной модели: представление культуры как сложноорганизованного и многоуровневого текста, теория культурно-семиотических кодов, идея взаимодополнительности «жизни-текста», экзистенциального и нарративного измерений, наиболее полно явленная в биографии.
Перечень таких концепций не ограничивается избранными нами. Наш выбор обусловлен тем, что в указанных вариантах основания биографического подхода продуманы в контексте анализа специфики и перспектив развития социогуманитарного знания. Здесь исследуются онтологические структуры и архитектоника биографии ( в режиме социокультурной онтологии). Тем самым, представляется возможной разработка на основе данных концепций теоретико-методологической базы социально-философского анализа феномена биографии и определение перспектив биографического подхода в современной гуманитаристике в целом. В дальнейшем результаты такого теоретико-методологического обоснования могут быть применены и к другим вариантам. Кроме того, в настоящем исследовании мы постарались учесть и другие, в той или иной мере «биографически ангажированные», концепции (в частности, Г.-Х.Гадамера, П.Рикера, Ф.Лежёна, С.Аверинцева, Л.Баткина, Э.Соловьева и др.), учесть в форме диалога, полемики, переклички, столкновения или совпадения идей.
Теоретико-методологические основания исследования:
Прежде чем охарактеризовать теоретико-методологические основания данного исследования, поставим проблему обоснования самого выбора методологии (методологий и их синтеза). Эта проблема особенно остро встает в современных условиях развития культуры и гуманитарного знания (в отечественном его варианте, избавленного от диктата единой и единственной марксистской методологии). Мировоззренческий и методологический плюрализм, ориентация на «синтетическое теоретизирование», множественность и многовекторность интерпретаций, отсутствие единой общеразделяемой объяснительной теоретической модели - это только некоторые из важнейших исходных условий, в которых сегодня ученому-гуманитарию, философу предстоит делать выбор собственной исследовательской методологической стратегии. Делать выбор и обосновывать свое право на такой выбор, исходя из специфики и смысла поставленных научных целей и задач. Часто сам предмет исследования создает в этом смысле дополнительные сложности. Это относится и к предмету, избранному нами. Биография как социокультурный феномен может быть проанализирована с самых различных теоретико-методологических позиций, она «отразилась» в зеркале разных гуманитарных наук и ее научные образы-отражения часто совсем не похожи друг на друга. Мы в нашем исследовании отнюдь не претендуем на всеохватность взгляда на биографию, и даже беглый анализ вариантов биографического подхода в гуманитаристике. Мы также не были избавлены от труднейшей методологической «свободы выбора», ответственность за которую – важнейшая составляющая самой научности гуманитарного знания («научной гуманитарности», в терминологии Л.М.Баткина). «Какая же, однако, странная, вызывающая, деликатная, рискованная, тревожная эта гуманитарная свобода! И насколько нравственно обусловлена она! Как надличностна ее личностность, как строга ее нестрогость! Как серьезна ее игра! Автор-гуманитарий плотно обставлен изнутри своего предмета (и собственно текста) …Он сам вынужден особенно щепетильно считаться с обстоятельствами диалога, организатором которого сам и выступает» [6, с. 7]. Так характеризует сложность выбора стратегии и методологии гуманитарного исследования Л.Баткин. Он пишет об этом в сборнике своих эссе, названном «Пристрастия». В этом названии – невольный намек на то, чем исходно (или, в конце концов?) обусловлен такой выбор. Тем не менее, научное исследование не может обойтись лишь отсылками к «пристрастиям». Вся наша работа в целом является ответом на вопрос о проблеме обоснования права на именно такой теоретико-методологический ракурс. Во введении мы сделаем ряд необходимых предварительных замечаний (Во многом они отражают смысл нашей публикации ««Гуманитарные» и «гуманистические» области внутри Humanities: к постановке проблемы» (См.:[12])).
Чтобы обосновать специфику нашего анализа и теоретико-методологического инструментария, прежде всего, обратимся к аргументации разграничения гуманитарных и общественных наук, предложенной А.Л.Богачовым в его «Философской герменевтике» и опирающейся на идеи Э.Гуссерля и Х.-Г.Гадамера (См.: [8, с. 267-268]). Предметы гуманитарных наук (история, литература, искусство) самым очевидным образом связаны с жизненным опытом людей, а предметы общественных наук (государство, общество, экономика и т.д.) нуждаются в методичном абстрагировании, что создает «идеальность» научного опыта и скрывает их связь с «жизненным миром». Учтем также разграничение внутри гуманитаристики, предложенное российским методологом Н.С.Розовым: «социальная культурология» и «гуманитарная культурология» (См.:[21, с. 11]). «Социальная культурология» изучает аспект социального мира, связанный с преемственностью систем культурных надличностных образцов, а «гуманитарная культурология» имеет дело с индивидуально-личностным измерением культуры и работает с культурными текстами в широком смысле этого слова. Мы не считаем удачным использование термина «культурология», неоправданно сужающим, на наш взгляд, зону применения данного разграничения внутри humanities. Нам важен сам его проблемный смысл, зафиксированный также в появлении внутри общегуманитарного знания исследовательских областей, которые сами себя еще раз дополнительно именуют как «гуманитарные», «гуманистические» («гуманистическая социология», «гуманистический психоанализ», «гуманитарная историография» и т.д. (См., в частности: [23,26]). Такая внутренняя тавтология не случайна. Она как раз и основана на особом внимании к индивидуально-личностному, «человеческому», «человекомерному» измерению культуры. Как подчеркивает В.С.Библер, «развертывание духовной культуры в истории заключается в ее перематывании из безличной формы всеобщности в личностную форму культуры индивида» [7, с. 54]. Этот процесс постоянного «перематывания» и является предметной зоной «дважды гуманитарных» областей. Внутри них устанавливается требование максимума субъектности и обязательной персонализации культурных смыслов. Э.Ю.Соловьев, писавший о «гуманитарной историографии» в контексте обоснования специфики биографического анализа, понимал под ней широкую панораму историко-философских, культурологических и биографических исследований, объединенных по общему основанию: исследование должно представлять собой историю идей любого порядка и сложности как драму в лицах, разыгрываемую в конкретной исторической ситуации (См.:[26, с. 19]). Обозначенные нами «гуманитарные» области ориентируются и ориентируют нм представление о соразмерности, со-равности истории и личности. Внимание уделяется «человеческому лику» истории. В пределе сама история понимается как лик личности. Вводится методологический запрет поиска основ социальности, культуры вне личности (в ее конкретно-биографической и ситуационно-исторической уникальности), поскольку личность признается средоточием и истоком историчности и социальности. Данное ограничение не является абсолютным и самодовлеющим. «Гуманистическая» и «социальная» области гуманитаристики должны находиться в отношениях взаимодополнительности.
Мы исследуем феномен биографии и специфику биографического подхода сквозь призму «двойной» гуманистической нагруженности гуманитарного знания. Как нам представляется, наш выбор теоретико-методологических оснований соответствует особенностям такой двойной нагруженности. Выделим следующие методологические приоритеты.
1. «Философия жизни» в трактовке В.Дильтея, во многом опиравшегося на романтическую традицию и романтическую транскрипцию жизни и «исторической индивидуальности». В русле нашей проблематики особенно важными являются следующие положения дильтеевского варианта «философии жизни»: культурно-историческая («сверхвитальная») интерпретация жизни, обнаружение первичных структур человеческого опыта жизни именно в истории и социокультурном бытии, идея саморефлексивности жизни («жизнь толкует жизнь»), ее внутренней автобиографичности, требование понять жизнь из нее самой.
Существенным для данного исследования был учет дильтеевского обоснования специфики «наук о духе» и их категориально-методологического профиля. Это позволило более точно определить место и роль биографического дискурса в структуре humanities, а также методологические подходы гуманитаристики (как актуально реализованные, так и потенциально возможные) к анализу биографического/автобиографического опыта, его онтологической укорененности в социокультурном бытии. С точки зрения структуры нашей работы, где теоретически-концептуальная часть представлена как завершающая, мы использовали тезис Дильтея о «беспредпосылочности богословской экзегезы», который может быть истолкован в более широком смысле как имеющий отношение к специфике гуманитарного знания в целом. «Беспредпосылочность» понимается в данном случае как воля «руководствоваться только историческим исследованием, ни в коем случае не каким-нибудь настроением или тенденцией, и эта воля, упрочившись, должна стать натурой ученого» [16, с. 173]. При этом Дильтей подчеркивает, что такого рода «беспредпосылочность» не может быть реализована без предварительной «подвижной гипотезы» и без исходной мировоззренческой и теоретической «направленности собственного духа» исследователя. Данная тема будет далее развита в п. 6. предпринятого нами теоретико-методологического обоснования.
2. Герменевтика («онтогерменевтика») в разнообразии своих вариантов (концепции Ф.Шлейермахера, И.Дройзена, В.Дильтея, М.Хайдеггера, Х.-Гадамера, П.Рикера и т.д.). Мы опираемся на основной онтогерменевтический постулат: понимание – способ бытия человека в мире, а жизнь сама внутренне герменевтична. «Выразимость», представленная в триаде:переживание-выражение-понимание, - фундаментальная характеристика жизни. Наиболее органичные социокультурные формы «выразимости жизни» - автобиография и биография. «Ренессанс» биографического подхода в гуманитаристике связан с развитием и переинтерпретацией на современном этапе его «герменевтической» составляющей. В трансцисциплинарном поле биографических исследований специально выделяется «герменевтический» подход (наряду с «социоструктурным»)(См.:[22]). Такая «герменевтическая» переориентация биографического подхода диктует необходимость нового «прочтения» классических теорий понимания и интерпретации и обнаружения в них еще не использованного теоретико-методологического потенциала. Кроме того, «онтогерменевтический поворот» позволяет существенно расширить поле герменевтического опыта и герменевтических процедур, считая их теперь не исключительной принадлежностью методологии, но важнейшей частью «жизненного мира» и «социального космоса». В таком контексте онтогерменевтичность биографического опыта и биографического дискурса неизбежно попадает в сферу социально-философского анализа.
3. В настоящем исследовании используется ряд концептуальных положений феноменологической и экзистенциалистской традиций. Это, прежде всего, концепция «жизненного мира» Э.Гуссерля, феноменологическая интерпретация процедур смыслоконституирования социокультурной реальности, презумпция «первопорядковости моего Я», которое «конституирует все, когда-либо оказывавшееся для меня объективным» [14, с. 198]. Мы опираемся также на положения феноменологической социологии А.Щюца, прежде всего, о «смысловой структуре повседневного мира» и о «конечных областях значений» («субуниверсумах реальности») (См., в частности,: [32, 33]). Социальная реальность в данной традиции – это совокупность объектов и событий внутри социокультурного мира как опыта обыденного сознания людей, живущих своей повседневной жизнью. В рамках такой интерпретации анализируется смыслоконституриующая роль биографического/автобиографического опыта.
В традиции экзистенциализма глубоко продумана идея «первоисторичности» («внутренней историчности») личности (К.Ясперс, М.Хайдеггер); жизнь рассматривается в свете «бытийно-исторической ситуации», «пограничной ситуации», она понимается не столько как естественно-историческая, сколько как смысловременная действительность, как «трагедия и драма» (Х.Ортега-и-Гассет). Это позволяет по-иному организовать биографический дискурс, ввести в него «ситуационный», «персонажно-драматический» и «судьбический» ракурс, осмысливать «события жизни» в свете «события бытия», а также выстраивить/реконструировать биографию через типологию личностных экзистенциальных ролей (роль как «удел», «принуждение», «миссия», «призвание», «фарс», «трагедия» и т.д.). Экзистенциалисткая «персонажно-драматургическая» интерпретация жизни-биографии оказывается созвучной идеям Ю.М.Лотмана о культурно-семиотическом кодировании (в данном контексте, прежде всего, через культурный код «театра»), созвучной, несмотря на разные исходные основания для данной процедуры.
Методологическим ориентиром для нашего исследования стали работы российского философа Э.Ю.Соловьева, осуществившего интерпретацию экзистенциалисткой традиции в рамках методологии биографического анализа и разработавшего собственную версию ситуационно-исторического подхода (модель «личность-ситуация»). В этой версии заложены основания социально-философского анализа биографии как феномена истории и культуры (См.:[26,27,28,29]).
4. Структурно-семиотический подход, прежде всего, в версии Ю.М.Лотмана. Рассмотрение в данной традиции культуры как текста, сложно устроенного и распадающегося на иерархию текстов в тексте, позволяет глубоко продумывать и плодотворно использовать модель «жизнь как текст», представлять ее в единстве «событий жизни» и «событий текста». В данной традиции разработаны процедуры корректного соотнесения экзистенциального и нарративного измерений жизни-биографии. В семиотической концепции культуры феномен биографии осмысливается в контексте взаимодополнительности индивидуально-личностного и объективно-надындивидуального измерений социокультурного бытия, как «мерцающая», «пульсирующая» точка пересечения двух измерений. Индивидуальная жизнь-биография способна при определенных условиях «репрезентировать» (подобно «монаде» Лейбница) целую эпоху или определенный тип культуры. В свою очередь, история того или иного надыиндивидуального социокультурного образования может быть представлена как «биография» (нации, группы, сообщества), т.е. в «просопографической» перспективе, в контексте создания «коллективных биографий». Концептуальная установка на указанную нами взаимодополнительность – одно из важнейших теоретико-методологических положений исследования феномена биографии в культуре и биографического подхода в гуманитаристике, в любом междисциплинарном обличии такого исследования. Также методологически значимой представляется нам разработка в рамках структурно-семиотической традиции проблематики культурно-исторической памяти, ее трансформаций. Биографический/автобиографический аспект – один из наиболее существенных в пределах данной исследовательской зоны. В целом соотношение культурно-исторической и биографической/автобиографической памяти является предметом исследования во многих областях гуманитаристики (в частности, в герменевтике П.Рикера)
5. Необходимым для данного исследования является обоснование специфики той области humanities, в рамках которой применение биографического подхода будет наиболее плодотворным. Кроме дильтеевского анализа проблемно-методологического профиля «наук о духе», актуализировавшего ценность биографических исследований, использованы также концептуальные основания методологии гуманитарного знания, преложенные М.Бахтиным. Представление социокультурного мира как мира «текстов и смыслов», внутренний диалогизм, полифоничность; этическая ориентация гуманитарного знания, разработанная в рамках «философии поступка», включенность «этоса» humanities в методологию гуманитарного исследования, этико-методологическая установка на «любовное созерцание», - вот существенные для нас черты концепции Бахтина. Они были учтены и его последователями, в частности, Л.Баткиным в его модели «научной гуманитарности», ориентированной на принцип: «максимум субъектности» (не субъективности!) (См.:[2,4,5,6]). Данная модель также используется в настоящем исследовании. У самого Баткина она нашла конкретное выражение в исследовании величайших автобиографических текстов европейской культуры: «Исповеди» Августина, «Истории моих бедствий» П.Абеляра, «Исповеди» Ж.-Ж.Руссо (См.:[ 3]).
6. Методология качественного анализа в социологии, социальной и культурной антропологии, социальной психологии. Нами она учтена на уровне ее базовых концептуальных подходов и исследовательских стратегий. Речь идет, прежде всего, о “grounded theory” («обоснованной теории») А.Штрауса и Б.Глейзера, которая характеризуется отсутствием предварительной концептуализации предмета исследования и ориентацией на генерирование понятий и категорий дескриптивным путем через «насыщенное» (плотное) описание (термин и стратегия К.Гирца (См.:[11,30, 34,35])). Теория строится во время исследования, разворачивается из эмпирических данных, имеющих отношение к конкретным жизненным ситуациям, в том числе, и определенным биографически. Специфика данного подхода зафиксирована и в полемике по поводу русскоязычной версии названия “grounded theory”, которое В.А.Ядов предлагал переводить как «выращенная теория», В.В.Семенова – как «восхождение к теории», Т.Шанин – как «приземленная теория» (См.: [10, с. 225]). В нашем исследовании внимание к концептуальным основаниям “grounded theory” обусловило выбор структуры работы. Необходимый теоретико-методологический и понятийно-категориальный раздел представлен не в начальной части, как чаще всего принято, а в завершающей. «Концептуальный каркас» окончательно формируется, у-плот-няется в ходе самого исследования, часто непредсказуемо и вопреки исходным допущениям, пред-пониманиям, интуициям.
Еще одно необходимое методологическое замечание. В рамках нашего анализа методология задается спецификой предмета, исходя из базового герменевтического принципа: субъект понимания сам принадлежит предмету понимания, а «в предикатах, которые мы высказываем о предметах, заключены и способы постижения» [17, с. 135]. Автор, «ангажированный» жанром биографии (в научном, литературном, повседневном его понимании), и невольно, и сознательно перенес «законы жанра» в собственное исследование. Этим, во многом, обусловлена и «персоноцентричность» нашего описания. Выдающиеся представители гуманитаристики, которых мы выбрали, предстают не только как авторы концепций, но и как творцы собственной «интеллектуальной» и «духовной биографии», а в ряде случаев (В.Дильтей, Ю.Лотман) как биографы, создатели блестящих жизнеописаний, подлинные мастера научной и художественно-научной биографической реконструкции. Мы также специально выделяем в соответствующих разделах проблематику «интеллектуальной биографии», выявляем теоретические основания и перспективы развития данного исследовательского жанра.
Как мы уже указали, теоретические проблемы, связанные с вариантами осмысления феномена биографии в современном гуманитарном знании для автора данного исследователя, часто помимо воли, следуя внутренней проблемной логике, оказались сконцентрированы вокруг «персон» - ученых-гуманитариев, которые их ставили и пытались разрешить. «Персоно-центричность» феномена биографии обусловила такую же «персоноцентричность» разговора о ней. Однако наш читатель и, неизбежно, собеседник, должен учитывать и другое, альтернативное, членение данного текста, основанное уже на проблемном единстве. К сожалению, а возможно, к счастью, линейность «бумажного» текста не позволяет воплотить «проблемный» принцип организации этой работы во внешнем ее членении, хотя частично мы попытались это сделать. Наряду с «персонажным» (Шлейермахер, Дильтей, Бахтин, Лотман), в параграфах разделов мы представили и «альтернативное» оглавление, отражающее проблемное многообразие и динамику.
Избранная нами «персоноцентричность» – это неизбежная дань «хронотопу» жанра монографии - его линейности и ограниченности по объему. В идеале мы бы продолжили, уводя в бесконечность, нашу персонологию humanities в контексте представленности в гуманитарном знании биографической проблематики. Однако мы попытались «спасти» почти безвыходное положение и осуществить своеобразную встречу-перекличку наших героев с другими представителями гуманитарного знания, их современниками, предшественниками и потомками, с теми, кого также глубоко волновала тайна и загадка феномена биографии. Мы сделали попытку сконструировать (в духе дильтеевской «воспроизводящей конструкции», о чем речь пойдет ниже) возможный диалог и реконструировать реальную полемику о проблемах биографического дискурса. Собеседниками Ф.Шлейермахера, В.Дильтея, М.Бахтина, Ю.Лотмана в указанном нами смысле стали - Плутарх, Августин, Ж.-Ж. Руссо, И.Кант, И.Гете, И.Г.Гердер, Й.Дройзен, Ш.Сент-Бёв, Г.Лансон, Э.Гуссерль, М.Хайдеггер, Х.-Г.Гадамер К.Ясперс, Х.Ортега-и-Гассет, Р.Барт, Ж.Лакан, Ж.Деррида, П.Рикер, М.Лейрис, П.Бурдье, Ф.Лежен, С.Лем, К.Гинзбург, Г.Шпет, С.Аверинцев, Э.Соловьев, М.Мамардашвили, Н.Эйдельман, Л.Баткин, В.Подорога и др.
Для определения структуры работы и организации представленного в ней материала методологически значимой была разработка В.Дильтеем проблематики «внутренней формы», «основоформы», которую он осуществил, в частности в ранней своей конкурсной работе «Герменевтическая система Шлейермахера в ее отличии от предшествующей протестантской герменевики» (1860) [16]. Опираясь на труды Ф.Шлегеля и Ф.Шлейермахера, он называет внутренней формой «то, в чем дух целого выражается посредством своеобразного способа сочетания частностей» [16, с. 106]. Внутренняя форма выражается, в том числе, топологически и геометрически. Вслед за Ф.Шлегелем Дильтей пишет о том, что одни концепции или мыслительные системы сконструированы «кругообразно», другие - подчинены форме «эллипса». Учение Платона, по его мнению, трудно представить вне символа-формы «трансцендентной линии», а символом парадоксальности философской жизни как таковой будут кривые линии, которые, стремясь куда-то с видимым постоянством и закономерностью, могут являться лишь фрагментарно, ибо их единый центр располагается в бесконечности (См.: [16, с. 107]). Для нас существенными являются два момента. Во-первых, во внутренней форме заключено единство («параллелизм» [16, с. 114]) целого (идеи) текста с определенным своеобразным способом сочетания частей. В этой связи последовательная линия «персонологий», представленных в настоящем исследовании как его «форма» внутренне связана с основной идеей- «идеей биографии» как социокультурной «персонографии» и «персонологии» (Специфика «персонологичного описания», в частности, глубоко продумана В.Н.Топоровым (см.: [31], на это мы ранее указывали (См.: [13, с. 170-179]). Принцип «персоноцентричности» для Топорова выражается в стремлении выстроить определенное антрополокальное единство, соединить микро-(личностный) и макро-(культурно-исторический) контексты, эмпирический и трансэмпирический уровни, постоянно обнаруживать локально-темпорально-персонажную связь). Во-вторых, для нас важна и топографическая («геометрическая») компонента «внутренней формы», органично связанная с содержанием, замыслом, идеей работы. В этом смысле в нашем исследовании неизбежным, «нудительным», предстает сочетание «персоноцентричной» линейности и «проблемной» нелинейности. Вторая, «проблемная» составляющая внутренне диалогична, именно здесь мы реконструируем или воссоздаем «интеллектуальную перекличку», которую топологически можно представить в форме борхесовского «сада расходящихся тропок», «карты с множеством входов» (Делез и Гваттари). В определенном, геометрическом, контексте мы можем говорить и о форме «ризомы», максимально освобождаясь от узко специфического постмодернистского и постструктуралистского наполнения данного термина, повторяя, прежде всего, заимствование его Ж.Дилезом и Ф.Гваттари из ботаники, где «ризома» означает строение корневой системы, характеризующееся отсутствием центрального стержневого корня и состоящего из переплетающихся, непредсказуемых в своем развитии побегов (См.: [15]). Своеобразная «ризомность» структуры работы оказывается внутренне рискованной. Есть постоянная опасность фрагментарности, «разрывности», децентрализации, которую мы отчетливо осознаем. И, по-видимому, не во всех случаях нам удалось данной опасности избежать. Поэтому сдерживающей по отношению к «форме-метафоре» ризомы-грибницы, которая в данном контексте не «онтологизируется», для нас будет форма «классического дерева» - основного ствола и отходящих от него ветвей. Тем более, что наше исследование представляет собой по замыслу тематическое и концептуальное единство.
Окончательный концептуальный и теоретико-методологический «каркас» настоящего исследования будет представлен на завершающей стадии изложения в последней главе. Однако нам не обойтись без исходных понятийных разграничений. Одно из них мы сделали ранее, выделив аспект анализа биографии как феномена культуры, социального бытия, и аспект биографической проблематики в социогуманитарном знании. Сосредоточимся на гуманитаристике. Мы используем предельно широкий термин «биографический подход». Он употребляется повсеместно, однако, как правило, без предварительных дефиниций. «Биографический подход» фиксирует направленность исследовательского интереса к биографической проблематике во всем многообразии ее проявлений (интенциональность): биография как социокультурный феномен, как литературный и научный жанр, совокупность методов анализа биографического/автобиографического материала в различных областях humanities и т.д. Наш выбор в пользу термина «биографический подход» вполне осознанный. Его широта и категориальная размытость, нечеткость, а, следовательно, отсутствие понятийно-категориальной жесткости и приверженности той или иной методологической позиции как раз и позволяют исследовать многообразие форм биографического опыта, биографического дискурса, равно как и форм рефлексии над биографическим/автобиографическим опытом, оснований укорененности «биографического» в глубинных структурах культуры. Это, как нам представляется, соответствует специфике социально-философского анализа.
Биографический и автобиографический дискурс, как правило, несет в себе элементы «саморазоблачения». Следуя тезису об изоморфности предмета исследования и стратегии его анализа, предпримем своеобразное методологическое «саморазоблачение». Первоначально нами довольно часто использовался термин «биографическая методология», как обобщающий по отношению к совокупности «биографических методов». Корректность термина «биографический метод» мы не оспариваем, однако настаиваем на том, что единого «биографического метода» не существует, есть «биографические методы», разработанные на основе разных, часто совершенно противоположных теоретико-методологических допущений. На это, в частности, указывает М.Соколянский, рассматривая специфику исторических трансформаций биографического подхода в рамках разных методологических направлений (См.:[25]). Он подчеркивает необходимость обоснования уместности и точности употребления термина «биографический метод» в каждом конкретном случае и указывает на имеющее место в современном гуманитарном знании расширение границ определения понятия «метод». В целом же метод определяется не объектом повышенного внимания исследователя (в данном контексте объектом будет биография), а подходом к материалу, спецификой его видения, что, безусловно, задается в рамках той или иной методологии.
В результате работы над темой от понятия «биографическая методология» пришлось отказаться, ввиду отсутствия таковой в качестве некоего концептуального единства. «Биографическая» в рамках сделанного нами ранее разграничения характеризует объект, а не методологическую установку. Наша предварительная гипотеза оказалась ошибочной, однако, смеем надеяться, не роковой. Пришлось признать методологическую несамостоятельность биографического подхода. Он принципиально не может обосновать себя сам изнутри, нуждается в мета-обосновании – в той или иной концепции культуры, социального бытия, в той или иной теоретико-методологическй установке гуманитарного знания. Попытка индивидуализирующего биографического описания стать научно самодостаточным, автономным оказывается «когнитивным самозванством». Перед нами вдруг оказывается гофмановский «Крошка Цахес», который ничего из себя не представляет без волшебных чар феи.
В настоящее время мы исходим из положения о том, что универсум биографического как в культуре, так и в гуманитарном знании может быть исследован в рамках различных концепций и интеллектуальных стратегий. Гуманитаристика пережила не одну смену и трансформацию таких исследовательских стратегий, несколько раз смена парадигм заставляла многих говорить об исчерпанности/смерти биографического жанра в науке. Однако интерес к феномену биографии и возможностям биографического подхода возрождался, подобно Фениксу, облекаясь в новые концептуальные одежды. Позволим себе крайнюю категоричность: интересом к тайне и загадке биографии жива европейская культура, одной из главных «духовных универсалий» которой является идея индивидуальности (иногда культ индивидуальности). В этом смысле апология биографии и биографического (означающая одновременно борьбу с «биографической модой» и «биографическим бумом») будет для нас своеобразной апологией и признанием в любви к духовным основаниям европейской культуры. Порой - «любви к непутевым героям», следуя, опять-таки, не эмоциональной, а методологической установке, сформулированной замечательным исследователем биографических нарративов Н.Козловой [18, с. 114]).
Читателю может показаться излишним достаточно часто встречающееся в тексте употребление связки «биографическое/автобиографическое». На первый взгляд, такая связка не всегда уместна, ведь и так понятно, что автобиография – всего лишь один из видов биографии. Однако в контексте нашего исследования такая типология отнюдь не выглядит очевидной, на что будет дополнительно указано. В связи с этим мы и сохраняем достаточно громоздкую конструкцию.
В завершение, попытаемся методологически обосновать выбор названия монографии – «Биография: силуэт на фоне Humanities». В этом выборе мы также исходили из принципа внутреннего единства предмета исследования и стратегии исследования. Модель «силуэтного» описания была предложена С.С.Аверинцевым в работе «Плутарх и античная биография», во многом, методологически новаторской в исследовательской традиции изучения биографического жанра. Здесь выделяется два типа отношений между героем биографии и исторической эпохой: «портрет на фоне эпохи» и «силуэт на фоне эпохи» (См.: [1, с.225]). Сделана попытка прочертить силуэт Плутарха и дать к силуэту контрастирующий фон (историческая эпоха и история биографического жанра), «наложить силуэт на фон и не спеша прослеживать контур, отделяющий его от фона» [1, с. 227]. Мотив «силуэта» - это не просто удачно подобранное образное выражение, а определенное методологическое кредо. В «силуэтном» описании особенно интересна граница между силуэтом и фоном, «контур», сфера «между». Нет четкого деления на приоритетный интенциональный объект и дополняющий его фон-горизонт. В особом измерении устанавливаются отношения со-равности, со-размерности, взаимодополнительного становления. Кроме того, в понятии «силуэт» заложен еще и элемент «импрессионистичности» видения, на что указал, М.Соколянский, говоря в контексте трансформации традиции биографического описания в литературоведении о смене «литературного портрета» «литературным силуэтом» (См.: [25, с.528]). Биографию как «персонаж» культуры и гуманитаристики нам показалось возможным также представить с позиций «силуэтного» описания. Главными здесь будут противоречивые проблемные и методологические взаимодействия, взаимопересечения, трансформации внутри Humanities, направленные на исследование такого социокультурного феномена как биография.
Эту книгу, неизбежно внутренне автобиографичную, как автобиографично по большому счету любое научное исследование, я посвящаю моим Учителям – Ирине Яковлевне Матковской, Ирине Марковне Поповой, Маргарите Степановне Дмитриевой, Избасару Ергалиевичу Ергалиеву, а также моим друзьям и коллегам, членам научно-просветительского общества «Одесская гуманитарная традиция» и ее бессменному руководителю Алексею Никоалевичу Роджеро. Только моим учителям и коллегам я обязана достоинствами этой работы, а ответственность за ее недостатки, за любую непродуманную мысль несу исключительно сама.
Раздел 1. «Психологическое толкование» в герменевтике Фридриха Шлейермахера и основания биографического дискурса в современном гуманитарном знании
Обратимся к основаниям биографического подхода в современном гуманитарном знании. Если разговор о биографическом жанре как таковом и его существовании в культуре уведет нас, как минимум, в эпоху античности, то путь к истокам биографических интенций в методологии humanities будет не столь уж долгим.
Об устойчивом и теоретически обоснованном интересе к биографии открыто заявил, прежде всего, Вильгельм Дильтей (1833-1911). Для него выяснение специфики «наук о духе» оказывается в то же самое время определением проблемной зоны биографического подхода. Дильтей обращается к биографии как к «праклеточке истории» и как никогда высоко оценивает познавательные возможности самого биографического метода. Если исследовать основания обращения Вильгельма Дильтея к биографии и автобиографии, то мы неизбежно приходим к Фридриху Шлейермахеру (1768-1834). Его влияние на творчество Дильтея значительно и многогранно. Мы ограничим свою задачу лишь обнаружением «биографического потенциала» герменевтики Шлейермахера, который затем актуализировал Дильтей. Очень многое связывает двух мыслителей. Дильтей вместе с Л.Йонасом участвовал в подготовке собрания сочинений Шлейермахера, работал над его архивом. Герменевтике Шлейермахера посвящено его конкурсное сочинение, отмеченное двойной премией, а принципам этики Шлейермахера – диссертация. В 1870 году Дильтей публикует первый том биографии Шлейермахера, принесший ему мировую известность (См. об этом: [18, с. 15-270]).
Наиболее серьезное влияние на становление и развитие биографического дискурса в рамках методологии гуманитарного знания оказало конституирование Шлейермахером герменевтики как общефилософской науки и введение психологического толкования в структуру герменевтической теории и практики.
1.1. «Романтические» предпосылки герменевтики Шлейермахера (идея исторической индивидуальности и «конгениальности»).
Ф. Шлейермахер не может быть понят вне учета его принадлежности к течению романтизма. Его герменевтический проект Гадамер назвал «романтической герменевтикой» [5, с.245]. Шлейермахер стоял у истоков немецкого романтизма, был активным членом Йенского литературного кружка, созданного братьями Шлегелями в 1796 году. Его связывала тесная дружба с теоретиком романтизма Фридрихом Шлегелем. Именно Шлегель предложил своему другу осуществить перевод Платона, который затем Шлейермахеру пришлось завершать в одиночку.
Обозначим основные «романтические» предпосылки и основания шлейермахеровской герменевтики. Они же, в той или иной степени, вошли в концепцию В.Дильтея, который, по мысли Гадамера, присоединил к романтической герменевтике «историческую школу» [5, с. 245]. Основные идеи, повлиявшие на развитие герменевтики и появление в ней биографической компоненты, не появляются в романтизме впервые, их можно проследить и раньше в истории европейской культуры, однако именно в романтизме они обретают своеобразный синтез. Учитывая тему и цели нашей работы, мы формулируем лишь общие черты немецкого романтизма и в сжатой форме излагаем то, как эти черты воплотились в герменевтике и способствовали в дальнейшем «биографическому повороту» в гуманитарном знании. Близость романтизма к биографической проблематике можно зафиксировать уже в самом возникновении самоименования романтизма, как происходящего от литературного жанра романа, который в трактовке романтиков является "жизнью в форме книги".
1. В романтизме своеобразное воплощение получает идея духовной универсальности. Ближайшие философские основания она обретает в философии Фихте, где постулируется тождество, исходное единство мышления и бытия. Одновременно подчеркивается, что мышление трансцендентно миру. Особый акцент сделан на понятиях «целое» (органическое целое»), «связь», «синтез». Данная идея создает для герменевтики «презумпцию» сообщаемости и понимаемости мира. Как подчеркивает В.Дильтей, говоря об основаниях герменевтической концепции Шлейермахера, понимание невозможно «без исходного единства и равенства всего духовного и без изначального единства всех вещей в мире» [8, с. 86]. Единство жизни и тождественность разума обеспечивают общезначимость понимания.
2. «Принцип эстетизма». В основе романтического миропонимания лежит интуиция мира как художественного произведения. Глобальная эстетизация бытия обуславливает особую роль искусства, в котором романтики видят «метафизическую первооснову мира». Такая трактовка уходит корнями в кантовскую «Критику способности суждения», однако в романтизме она приобретает универсальный характер. В связи с этим в романтической герменевтике Шлейермахера «эстетическое толкование» занимает важнейшую роль. В целом и у Шлейермахера, и у Дильтея в его «науках о духе», обнаруживается устойчивое стремление найти такую форму, в которой познание и искусство взаимно пронизывали бы друг друга. В таком стремлении соединить науку и искусство Дильтей видел «общую романтическую расположенность» [8, с.112 ].
3. Историзм. Дух историзма и идеал универсальной истории романтики во многом восприняли от И.Г.Гердера и его «Идей к философии истории человечества» [5], где вся история рассматривалась как последовательный процесс возвышения, роста и расцвета заложенных в бытии сил. Особенно важной для романтиков была мысль о самоценности каждой исторической эпохи, вписанной, тем не менее, в непрерывную взаимосвязь жизни. Учтено и гердеровское уподобление истории народов жизни человека с его возрастами. Оно также близко романтикам, видевшим в феномене жизни, с его спонтанностью и, одновременно, «внутренней формой», то, в чем выражается дух целого. У романтиков особый интерес к истории. Ф.Шлегель настаивает на изучении истории культуры, обращаясь к истории литературы, живописи, сравнительному языкознанию, изучению мифологии. Шлейермахер вносит в герменевтику пристальное внимание к историческому контексту произведения, любого толкуемого текста. Герменевтика осознает единство языка, истории, литературы, национального духа, политики, права, других социальных институтов и делает учет такого единства одним из своих методологических принципов. Такое осознание для гуманитаристики – одна из предпосылок учета с позиции указанного единства и биографического контекста. Романтический дух историзма создает возможность для становления концепций «исторического понимания» (Дройзен, Дильтей) и «исторической герменевтики». Как подчеркивает Гадамер, Шлейермахер выступил против априорных конструкций философии истории и одновременно своим герменевтическим проектом обеспечил историческим наукам методологическую ориентацию (См.:[5, с.246]).
4. Идея индивидуальности и творческого гения. В индивидуальности романтизм усматривает манифестацию жизни, жизни как художественного произведения. Гадамер в этой связи говорит об «эстетической метафизике индивидуальности» («пантеистической метафизики индивидуальности») у романтиков. Воплощение этой эстетизации индивидуального («человек – художник по преимуществу») - творческий гений. Он через уникальное репрезентирует универсальное и общечеловеческое, воплощает в себе универсализм духа. Гений творит бессознательно подобно природе и выражает не только себя, но и дух эпохи. Он сам создает образцы и задает правила. Художественное творчество - наиболее полное выражение человеческого Я и природы гения. Произведением искусства становится и индивидуальная жизнь. Дильтей ссылается на слова Шлейермахера: «Пусть человек подаст себя как художественное произведение» (См.: [8, с. 100]). Творческая гениальность проявляется и в этом. Герменевтика, как ее понимает Шлейермахер, должна соответствовать гениальному творчеству, поэтому она ориентируется на дивинацию, предполагает конгениальность толкуемого и толкующего.
5. Романтическая «конгениальность», близкая к гердеровской «эмпатии». В шлейермахеровской герменевтике она воплощается в формуле: понимать автора лучше, чем он сам. Как подчеркивает Гадамер, с помощью этой формулы Шлейермахер переносит в свою общую герменевтику эстетическую концепцию гения (См.: [5, с. 240]). В концепции «конгениальности» проявляется также уже указанный нами принцип единства всего духовного. И здесь же, наряду с историзмом, можно констатировать вне-историчность. На единство духовного склада автора произведения и истолкователя историческая дистанция не влияет (например, постулируется сущностное единство современной эпохи с античностью; оно, однако, в должно проявиться исключительно в истории (См.: [8, с. 87])). Гадамер указывает, что «дивинационный акт конгениальности» (или «дивинационная транспозиция») в герменевтике возможна лишь при признании изначальной связи всех индивидуальностей, когда «каждый носит в себе некий минимум каждого» (См.: [5, с.237, 238]).
1.2. Философские основания проекта универсальной герменевтики и проблема «философичности» данного проекта.
Говоря о философских основаниях герменевтики Шлейермахера, следует прежде всего указать на влияние Канта и Фихте. Это влияние было определяющим и для Дильтея в его построении основ «наук о духе». В работе о Шлейермахере Дильтей подчеркивает: «В истоке всех устремлений нашего века, направленных на науки духа, мы сразу видим медные врата кантовских «Критик» и фихтевских «Наукоучений»» [8, с. 101]. Он заострил внимание на том, что от Канта и от Фихте в созданную Шлейермахером универсальную герменевтику, а затем и в «науки о духе» приходит идея о нравственной необходимости этой сферы знания, наука предстает как область нравственных деяний, формируется «тип этического мышления». Сама история и культура трактуется как «нравственный космос». Это отчетливо зафиксировано в концепции создателя теории исторического понимания И.Г.Дройзена [13]. По-видимому, такая этическая предпосылка является необходимым условием конгениальности (помимо эстетической составляющией) и сообщаемости как духовных оснований возможности понимания. Как нам представляется, интерес к биографии и автобиографии в «науках о духе» также обусловлен представлением об истории и культуре как нравственном универсуме. Ведь именно в автобиографических свидетельствах и жизнеописаниях история предстает как сфера морального поступка. Вспомним мощную морализаторскую тенденцию «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха и всей житийной, агиографической литературы.
И.Кант в «Антропологии с прагматической точки зрения» (1798), ориентированной на исследование того, что человек как «свободно действующее существо делает или может делать из себя сам» [14, с. 131], отмечал полезность обращения к произведениям биографического жанра. Однако он ставил их в один ряд с «драмами и романами» и расценивал весь этот комплекс не в качестве источников, а лишь в качестве вспомогательных средств. Приравнивая биографии к литературным произведениям он видел в них не «опыт и истину», а вымысел и преувеличение, лишь отчасти отражающие действительное поведение людей (См.: [14, с. 135]). В дальнейшем отношение к биографическому жанру и его месту в структуре гуманитарного знания будет существенно изменено.
Оценивая в целом «романтический поворот» Дильтей в своей конкурсной работе «Герменевтическая система Шлейермахера в ее отличие от предшествующей протестантской герменевтики» писал: «Счастливы те, кому было дано в опоре на великое философское открытие продуктивного Я строить языкознание, мифологию, историю систем, науку о религии, о прекрасном, герменевтику» [8, с. 123]. Шлейермахеру «выпало счастье» строить на новых основаниях науку о религии и герменевтику.
По поводу философского содержания герменевтики Ф.Шлейермахера существуют различные позиции, ряд исследователей не считают ее философской. В частности, А.Л.Богачев предлагает историю философской герменевтики начинать с Г-Х.Гадамера и его работы «Истина и метод. Основы философской герменевтики» (1960), а варианты, предложенные Дильтеем и Шлейермахером, считать общей, универсальной герменевтикой. Однако Богачев не отрицает, что Шлейермахер был автором первого проекта философской герменевтики [3, с. 54], оценивая сам замысел, а не его воплощение. Дильтей же считал, что именно Шлейермахер стоит у истоков превращения герменевтики в общефилософскую науку. В письме отцу он, разъясняя, что такое герменевтика, отмечает: „Речь идет о теории понимания письменных произведений (а не одной лишь Библии) – науке, прежде всего распространенной в отношении Библии, и конституированной Шлейермахером в общефилософскую науку» (См. об этом: [18, с. 34]). Сам Шлейермахер также был убежден, что герменевтику должно мыслить философски. «Так как искусство вести речь и понимать ее ( в процессе общения) противостоят друг другу, а речь составляет лишь внешнюю сторону мышления, то герменевтику должно мыслить только в связи с искусством, т.е.философски» [22, с. 42]. Философское содержание Шлейермахер связывал также с проблемой явленности в речи тотальности мышления создателя толкуемого произведения. В связи с необходимостью учитывать такую тотальность в процессе понимания он, во многом, и приходит к мысли о недостаточности лишь грамматического толкования. «Подобно тому, как всякая речь имеет двойное отношение к тотальности языка и к тотальности мышления своего создателя: так и всякое понимание состоит из двух моментов, понимания речи как вынутой из языка, и понимания речи как факта в мыслящем» [22, с. 44]. Учет второго момента и приводит к выделению в качестве особого вида толкования – психологического, что в свою очередь приводит к учету биографии создателя произведения.
1.3. Вторжение «бьющей ключом жизни» в герменевтику, «конкретная жизнь» в контексте психологического истолкования.
Аксиома психологического толкования – понимание всякой речи только в связи со всей жизнью, к которой она относится. (Шлейермахер не проводит принципиального разграничения письменного текста и устной речи в русле своей концепции генетического происхождения текста из устной речи (См.: [4, с. 31])). Речь познается только как жизненный момент говорящего и обусловлена всеми остальными жизненными моментами. Мыслительный ряд – это момент „бьющей ключом жизни”. Из этого должно исходить понимание.
Бьющая ключом жизнь вторгается в герменевтику. Это „вторжение” было особенно дорого Дильтею, в отношении Шлейермахера он даже преувеличил его роль. В письме к графу Йорку (1890) Дильтей пишет: „В одном кардинальном пункте мы с Шлейермахером едины, как едины со всеми мистическими, всеми историческими и всеми героическими философами. Исходить необходимо из конкретной жизни… Вот, что было самым великим в его личности: он знал, что заложенное в нас, - тот комплекс, который должен претендовать на трансценденцию при символизации, которым человек стремиться стать – хочет быть жизненно воссоздан в своих величайших образах (герменевтика)» (Цит. по: [2, с. 520]).
Для самого Шлейермахера внесение „конкретной жизни” в процесс истолкования методологически означало установку на взаимопроникновение двух моментов понимания (грамматического и психологического). Однако взаимопроникновение не есть смешивание. Работа с каждым видом толкования осуществляется по отдельности. Используется метафора восхождения к цели (максимально полному пониманию) по разным сторонам горы [21]). Взаимопроникновение психологического и грамматического происходит в точке встречи, на вершине.
1.4. Иерархия грамматического и психологического толкований
(стоит ли «психологизировать» Шлейермахера?).
Отношение к иерархии двух видов истолкования в текстах Шлейермахера трактуется двояко и противоречиво, что дало повод последователям и интерпретаторам ученого «смещать оптику» в пользу грамматического или психологического. Такая изначальная двойственность провоцируется и тем, что Шлейермахер не оставил цельного авторского текста «Герменевтики». Мы располагаем его собственными записями и конспектами учеников. Их подготовка к печати и изданию в разных вариантах также обусловлена колебаниями между тем, какой стороне отдавался приоритет - психологической или грамматической. Версия Х.Киммерле 1959 года, следуя авторитету Дильтея, исходит из приоритета психологической стороны толкования над грамматической. Более сдержанная трактовка представлена в тексте, изданном Ф.Люке в 1838 году и переизданном М.Франком в 1977 г. Именно эта версия выбрана для русского перевода, сделанного А.Л.Вольским (См.: [4, с. 24]).
С одной стороны, Шлейермахер указывает, что оба момента (грамматический и психологический) совершенно равнозначны, и „несправедливо было бы считать грамматическое толкование болем низким, а психологическое - болем высоким” [22, с. 46]. Приоритет того или иного зависит от исследовательских задач. Психологическое толкование оказывается более высоким, если язык рассматривается как средство, с помощью которого человек передает свои мысли, а грамматическое – более высоким, если язык предстает как условие мышления всех единичных субъектов.
Однако Шлейермахер неоднократно указывает на то, что лучший вариант - обойтись лишь грамматическим истолкованием. Тогда психологическое толкование стало бы излишним. При чтении ряда мест «Герменевтики» создается впечатление, что психологические приемы толкования – лишь вынужденная уступка перед лицом базисного непонимания текста, которое герменевтике следует преодолеть. Изменение исходной предпосылки герменевтического опыта от понимания к непониманию, совершенное Шлейермахером, заставляет задуматься о дополнительных источниках и процедурах толкования. Правда Гадамер уточняет, что у Шлейермахера речь идет не столько о непонимании, сколько о недоразумении. Само собой возникает недоразумение, а понимание в каждом пункте надо хотеть и искать (См.: [5, с.232]).
Шлейермахер говорит о различии талантов истолкователей, специализирующихся в применении грамматического или психологического метода, и о том, что эти таланты истолкователей, как правило, не встречаются в одном человеке одновременно. Нам представляется, что талант психологического истолкования, не как метода и четкого правила, а как искусства, которое не может ограничиться лишь правилами, в тексте «Герменевтики», дошедшем до нас «из вторых рук», фактически не проявился. Примеры применения психологического истолкования – комментарии к сформулированным правилам выглядят достаточно упрощенно, чаще всего это лишь общие положения. Однако на позиции «недостатка таланта» в данном случае мы настаивать не можем из-за недостатка текстов имеющихся в распоряжении современных исследователей и их специфики (конспекты, фрагменты, часто записанные слушателями, которые не поспевали за быстрой, изобилующей примерами, речью учителя). Лекции Шлейермахера, по свидетельству слушателей, были переполнены обширным фактическим и литературоведческим материалом, который для потомков оказался навсегда утрачен. Возможно, внутри этого материала Шлейермахер и проявил талант психологического толкования. Скрещение психологического и грамматического относит нас к «кресту» толкования (Шлейермахер проводит аналогию с «крестом новозаветного толкования») [21]. Весьма вероятно, во всяком случае, поводы для такого предположения дает сам Шлейермахер, обращение к психологическому толкованию - своеобразный «крест» герменевтической практики, ее неизбежный удел.
В этом смысле, как нам представляется, не стоит излишне «психологизировать» Шлейермахера и заложенную им традицию, как это сделал, в частности, Г.Шпет. Последовательный рационалист и сторонник феноменологии, он боролся против всяческих форм психологизма. Шпет критикует Шлейермахера как яркого выразителя психологизаторской тенденции: «Объективная структура слова, как атмосферою земля, окутывается субъективно-персональным, биографическим авторским дыханием …До сих пор историки и теоретики «литературы» шарят под диванами и кроватями поэтов, как будто …они могут восполнить недостающее понимание сказанного и черным по белому написанного поэтом. На более простоватом языке это нелитературное занятие трогательно и возвышенно называется объяснением поэзии из поэта, из его «души», широкой, глубокой и вообще обладающей всеми гиперболически-пространственными качествами. На более «терминированном» языке это называют неясным по смыслу, но звонким греческим словом «исторического» или «психологического» метода, - что при незнании истинного психологического метода и сходит за добро» [25, с.74-75]. Однако исследователи указывают, что в отношении Шлейермахера это оценка не вполне справедлива и спровоцирована именно «субъективным» антипсихологическим и антибиографическим прочтением Шпетом текстов Шлейермахера, часто весьма далеким от оригинала (См. [16, с.47]). Самому Шпету пришлось в 1930 году публично оправдываться в том, что он пренебрегал историческими и биографическими методами. С. Канатчиков в своей статье в “Литературной газете” от 30 января 1930 года называл Шпета “известным идеалистом-мистиком” и упрекал в отходе от изучения “истории классовой борьбы и быта современников». Шпет отвечал: «…я, действительно, высказался против крайних увлечений в собирании биографических фактиков, когда в ущерб анализу самого художественного произведения это собирание приобретает самодовлеющее значение. Но я не отрицаю своего, хотя и подчиненного значения биографических изысканий в историческом исследовании. Тем более не отрицаю зависимости художника и его биографии от среды, социальных и материальных условий его жизни” (Шпет Г. Г. Письмо в “Литературную газету” в связи со статьей Канатчикова “Ответ Беспалову”. 1930. янв. 20) (См.: [17, с.88]).
Насколько психологическое толкование в понимании Ф.Шлейермахера соотносится с психологическим в привычном для нас смысле? Как нам представляется, у Шлейермахера психологического, субъективного, душевного практически нет. А те исследователи, которые «обнаруживали» субъективно-психологическое в данной концепции, скорее приписывали Шлейермахеру свои собственные интенции. Напомню, психологическое толкование у классика герменевтики основано на понимании речи как «факта в мыслящем», а никак не в чувствующем, переживающем те или иные психические и эмоциональные состояния.
1.5. «Психологическое толковании» и интерес к биографии создателя текста в гуманитарном исследовании.
Шлейермахер «впускает» в герменевтику жизнь, жизнь автора как целостность и единство. Законность права на такое вторжение он обосновывает истолкованием речи как «жизненного акта» («устройство предложения связано с …устройством жизненного акта [22, с. 57]). И речь, и жизнь подчинены «всеобщим герменевтическим правилам». Однако для Шлейермахера жизненные акты – это, прежде всего, мыслительные акты: «…насколько мыслительные акты индивида всегда одинаково выражают всю его жизненную определенность и все его жизненные функции, настолько совпадут и законы психологического толкования» [22, с. 58]. С.Л.Франк, для которого Шлейермахер был одним из наиболее конгениальных ему мыслителей, пишет, что Шлейермахер как жизнь трактует «эмоциональное знание», подразумевая под ним сознание, неотделимое от полноты переживания. На это указывает Г.Аляев в своем исследовании «Философский универсум С.Л.Франка» (См.:[1, с. 119]). В свою очередь современный украинский философ, следуя интенциям Шлейермахера и Франка, вводит в свое глубокое историко-философское исследование раздел «Дискурс про философа», считая, что творческая биография философа – не только в его трудах, но и в жизни. Именно в этом единстве раскрывается действенность философской мысли, ее надличностный (соборный) смысл (См.: [1, с. 331]).
Шлейермахер стремится расширить жизненный контекст и призывает понимать говорящего «только на фоне его национальности и эпохи» [22, с. 45]. В этом призыве также прочитывается приверженность романтической традиции. Однако установка на учет национального и эпохального контекста остается на уровне общего правила, а там, где речь идет о конкретной герменевтической практике ( герменевтический опыт, рекомендации, операции, а не общие правила, подчеркивает ученый), психологическое толкование оказывается сведено к изучению «мыслительного комплекса как момента жизни определенного человека» [22, с. 167].
Прежде всего, речь у Шлейермахера идет о духовном и ментальном контексте, провоцирующем скорее создание не психологической, а «когнитивной герменевтики» (См.: [26]). Его интересует внутренний мир создателя текста, но не душевно-психологический, а духовно-интеллектуальный. Индивидуальность автора должна быть исследована с точки зрения рождения замысла (за-мысл-а – курсив мой И.Г.) и его воплощения в композиции (второе составляет специфику технического толкования в рамках психологического, хотя момент разведения психологического и технического не вполне представлен в тексте «Герменевтики», иногда они употребляются как синонимы). Замысел рассматривается как «истинный внутренний зародыш произведения», в связи с этим исследуется та роль, которую замысел играет в жизни автора. В связке «замысел - жизнь автора» есть свой минимум и максимум. Максимум значимости замысла в том произведении, которое можно обозначить как «истинный труд всей жизни», тогда замысел заполняет собой всю жизнь. Минимум значимости замысла – в произведении, сочиненном на случай [22, с. 178]. Шлейермахер пишет о необходимости изучить «мысли-при», «сопутствующие мысли», не вошедшие в произведение: чтобы «..иметь наиболее полный обзор медитации писателя как таковой, включая и то, что не вошло в композицию…важно знать продумывались ли писателем эти мысли или нет» [21, с. 250].
1.6. Внешняя и внутренняя жизнь автора в концепции Ф.Шлейермахера.
С осторожностью относится Шлейермахер к данным о внешней стороне жизни автора толкуемого произведения. Для него такое знание, чаще всего явленное в жизнеописаниях, является знанием «из третьих рук, и, стало быть, с примесью суждения, которое можно оценить только путем подобного же толкования» [22, с. 155]. Шлейермахер предлагает по возможности обходиться без такого рода сведений. Однако в дальнейшем Шлейермахеру стали приписывать тот род биографического психологизаторства, о котором и писал Шпет, по-видимому, читавший труды Шлейермахера пристрастно. Психологическое представлено у Шлейермахера также концептом воли - воли автора к воплощению замысла. В данном контексте воля – «сила психологического фактора», которая в единичном «сополагает элементы, доселе несоединимые» [22, с. 207].
В большей степени «психологизированы» сам процесс понимания, процедуры истолкования и деятельность толкователя. Прежде всего, это касается интуитивного метода толкования - дивинаторного (divinatorische Methode) или пророческого (prophetisch). Толкователь «как бы превращается в того, чью речь он толкует». Перевоплощаясь в другого, он пытается непосредственно схватить индивидуальное [22, с. 156]. По мнению Гадамера, вся психологическая интерпретация, главное детище Шлейермахера, в конечном счете, оказывается «дивинационным подходом» (См.: [5, с. 234]). Шлейермахер формулирует основанный на теории конгениальности принцип: понимать автора лучше, чем он сам. С помощью этой формулы ученый переносит в свою общую герменевтику эстетическую концепцию гения.
Художник не является авторитетным интерпретатором своего творения, в истолковании собственного произведения он не имеет принципиального преимущества перед теми, кто осуществляет процедуру понимания. В гадамеровской терминологии Шлейермахер предпринимает «операцию уравнивания» через установление языкового и исторического равенства между автором произведения и истолкователем, такое равенство является предварительным духовным условием для подлинного акта понимания.
Еще одно условие отождествления интерпретатора с автором содержится в представлении о тексте как о своеобразной манифестации жизни творца. «Сообщаемым», открытым для «эмпатического» восприятия другим, текст становиться тогда, когда он переводиться в режим жизни, однако, жизни, понятой как творческий акт. Вместе с тем «уравнивание» создателя произведения и интерпретатора нуждается в особом усилии со стороны толкующего. Дильтей считает, что Шлейермахер требует некоего «мимического подражания» своему предмету, прежде всего, через усвоение его «внутренней формы». По его мнению, сам Шлейермахер, толкующий Платона, чувствовал внутреннее родство своего духа с платоновским, без чего не могло состояться понимание античного мыслителя (См.: [8, с. 114]).
Есть еще одно важное обстоятельство, которое лишает автора приоритета в понимании собственного творения. И это обстоятельство также «романтического» свойства. Романтизм провозгласил идею гения, который творит бессознательно подобно природе и выражает не только себя, но и дух эпохи. Поэтому и пониманию, прежде всего, подлежит не рефлексирующее самоистолкование, а темные глубины неосознанного. Вторжение в сферу «малых восприятий» (в духе Лейбница и Фихте) и воспроизведение их Дильтей назвал «триумфом воссоздающей конструкции» (См.: [8, с. 143]), триумфом герменевтики по большому счету. Сам Шлейермахер не употреблял термин «воссоздающая конструкция», он был сформулирован Дильтеем, интерпретирующим своего предшественника. Затем «воссоздающая конструкция» стала одним из важнейших понятий собственной дильтеевской концепции. Автобиография и биография оказались наиболее органичной историко-культурной манифестацией «воссоздающей конструкции». Продолжая эту линию, исследователи, ориентированные на изучение возможностей биографического подхода, стали говорить о «биографической реконструкции», которая по сути как раз и является «воссоздающей конструкцией».
1.7. «Дивинация» и «конгениальность» в универсальной герменевтике Ф.Шлейермахера: «понимать автора лучше чем он сам»
Интерпретатор, прежде всего в актах дивинации, воспроизводит языковую сферу автора, его мыслительные ходы, «когда их стремительность помешала им самим дойти до его сознания» [8, с. 143]. В этом и заключается схватывание «внутренней формы». Сама мыслительная структура, которая подлежит истолкованию в качестве речи или текста, понимается с установкой не столько на ее предметное содержание, сколько на «эстетическую форму» (романтический принцип эстетизма!) (См. об этом : [5, с. 235]).
Шлейермахер пишет об особом свойстве (еще одном «таланте») толкователя - «дивинаторной отваге» [21]. Именно с нее начинается освоение текста - поначалу «чуждого», даже если он нам известен. Понимать «дивинаторную отвагу» можно двояко. С одной стороны, истолкование перед лицом непонимания, которое никогда нельзя вполне разрешить, - это риск не понять, прийти к неправильному результату. В этой связи всегда остается сомнение в результатах «дивинации», сомнение в рамках научного дискурса, которое преодолевается в Божественном бесконечном. Кроме того, «дивинаторная отвага» в какой-то мере компенсирует отсутствие правил для применения правил в каждом конкретном случае и оказывается необходимым компонентом герменевтики как искусства. В дальнейшем шлейермахероская «дивинация» была действительно психологизирована Дильтеем и особенно Коллингвудом [15]. Последний отстаивал метод «эмпатического понимания» как один из наиболее адекватных в историческом познании (среди наиболее серьезных критиков такого подхода был К.Поппер [27]).
Для лучшего понимания степени психологичности «психологического толкования» у Шлейермахера обратимся к его «Монологам», написанным в 1800 году [24]. Между «Монологами» и «Герменевтикой» - достаточно большой временной интервал. Исследователи подчеркивают, что в основе имеющихся сегодня сугубо герменевтических текстов – лекции, записанные в 1819 году, дополненные записями 1826-32-го годов. Однако мы посчитали возможным сопоставить две работы, поскольку именно в «Монологах» - главном этическом сочинении ученого - наиболее ярко представлены основания понимания Шлейермахером феномена жизни, соотношения внутренней и внешней индивидуальной жизни, ее духовного и душевного содержания.
В пользу обращения к «Монологам» говорит и то, что эта работа написана самим Шлейермахером, причем, по словам С.Л.Франка [20], написана на одном дыхании, почти экспромтом, под влиянием внезапного вдохновения. «Монологи» не оставляют ни малейших сомнений, появившихся после чтения «Герменевтики», в том, что «талантом» психологического толкования, проникновения в глубины внутреннего мира личности, их автор обладал в полной мере и даже с тем необходимым «избытком», о котором Шлейермахер будет говорить позже. С.Франк даже усилил эту характеристику, назвав Шлейермахера «гением жизни»: «По своим природным задаткам, как и по характеру своего творчества, он был гением жизни. Таким он является нам в самых замечательных своих литературных произведениях, в «Монологах» и «Речах о религии», таким он обнаруживается во всей истории своей жизни» [20, с. 15].
Во-первых, Ф.Шлейермахер четко противопоставляет внутреннюю деятельность духа и внешние проявления жизни и, безусловно, отдает приоритет первой, лишь ее считая достойной созерцания и изучения. «Кто вместо деятельности духа, которая тайно совершается в его глубинах, знает и видит лишь ее внешние проявления, - кто, не умея созерцать самого себя, составляет себе образ внешней жизни и ее изменений лишь из отдельных разбросанных впечатлений, - тот остается рабом времени и необходимости» [24, с. 353]. Можно предположить, что и в более поздней «Герменевтике» ученый исходил именно из такого понимания жизни, максимально далекого от натуралистически-психологических и социально-детерминистских моделей. Подлинное «Я» обнаруживается лишь во внутреннем действовании. И еще категоричнее: «…позор тому, кто и самого себя созерцает лишь как чужой - чужого! кто не ведает и своей внутренней жизни…» [24, с. 361].
Во-вторых, обращение к внутреннему миру как подлинному у Шлейермахера не имеет ничего общего с индивидуализмом. Такое обращение - это возможность созерцать в себе как своеобразное, так и общечеловеческое. «Созерцать в самом себе человечество и раз, найдя его, никогда не отвращать взора от него, - вот единственное верное средство никогда не сходить с его священной почвы и не утратить благородного чувства собственного я» [24, с. 362]. Здесь также проявляется романтическое понимание индивидуальности и творческого гения. Таким образом, вряд ли стоит приписывать «психологизм» мыслителю, который чувствует недоверие к внешнему, телесно-чувственному, акцентирует внимание на внутреннем духовном мире единичного человека, «на свой лад» выражающего человечество через «своеобразное смешение его элементов».
И если Г.Шпет мог говорить о «психологизме» Ф.Шлейермахера, в контексте своей эпохи и научной ситуации, то сегодня на фоне предельной «психологизации» и индивидуализации (породившей затем предельную депсихологизацию и деиндивидуализацию), обращаясь к концепции Шлейермахера уже трудно увидеть в ней «психологизм», столь осторожно, с оговорками, с постоянным указанием на границы, вводятся им психологические моменты. Если когда-то через его концепцию открывался для методологии гуманитарного знания универсум индивидуально-личностного и психологического (Дильтей признавал в «Описательной психологии», что именно Шлейермахер вместе с Гумбольдтом сформулировал учение об индивидуальности), то сегодня взгляд на «психологическое толкование» Шлейермахера скорее научит трезвому, разборчивому обращению с индивидуально-личностным и психологическим.
Ф. Шлейермахер обосновывает для гуманитарного знания право жизнью истолковывать речь. Гуманитаристика в своем последующем развитии (прежде всего, через В.Дильтея) отстаивает также свое право речью истолковывать жизнь. Такая стратегия становится одной из ведущих в биографическом дискурсе. Его важнейшим постулатом становится единство нарративного и экзистенциального измерений. Данный подход открывает гуманитарному знанию простор наивной речи, ведет к созданию специальной герменевтики наивной речи и письма. Однако герменевтика Шлейермахера, подчиненная романтическому принципу эстетизма, ставит ограничивающий знак. Для него применения герменевтического искусства достойна лишь поэтическая творческая речь. «Не всякая речь тотчас становится предметом истолкования. Ценность одних речей для него нулевая, других же – абсолютная; большая их часть располагается между этими двумя полюсами» [22, с. 50]. При этом Шлейермахер подчеркивает, что нулевая ценность – это не абсолютное ничто, а некий минимум. Минимум составляет повседневная речь делового общения и обыденный разговор в повседневной жизни. Это сфера банального, не стоящего герменевтических усилий. Вместе с тем Шлейермахер предоставляет аванс повседневному, говоря о том, что из минимума развивается значительное, оригинальное и в максимуме - гениальное.
1.8. Феномен биографии в контексте «герменевтического круга».
