Костанай

«Костанайский печатный двор»

2008

АНАТОЛИЙ ТАРАСЕНКО

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

В ПЯТИ ТОМАХ

ТОМ ТРЕТИЙ

Целинная хроника

(повесть)

Рассказы и очерки

Костанай

2008

ББК 84 (5Каз-Рус)-4

Т-19 Тарасенко Анатолий

Собрание сочинений. В 5-ти т. Т. 3: Целинная хроника: Повесть; Рассказы и очерки. – «Костанайский печатный двор», 2008, – 248 с.

ISBN 978-601-227-005-1 - (Т.3)

ISBN 9965-760-28-4

В третьем томе собрания сочинений переиздана автобиографическая повесть «Целинная хроника», а также рассказы и очерки, посвященные тому незабываемому романтическому времени.

ББК 84 (5Каз-Рус)-4

© Издательство

“Костанайский печатный двор”, 2008

© Оформление, 2008

© А. Тарасенко, автор, 2008

Целинная хроника

(затянувшийся контракт)

Пятидесятилетию

целины посвящается

Глава первая

Версия.

Октябрь, 2003 год.

Версия, как один из взглядов на существо дела, есть универсальное свойство литературы, более того, всякая книга, кроме Книги книг, предстает миру именно в таком виде. Как заглавие вступительное «Версия» в этом значении мною здесь употреблена вместо привычного «К читателю», под которым какие только обращения не встречаются, иногда даже вовсе и не от автора.

Есть у меня небольшой рассказ «Сбывшийся и несбывшийся сон». То ли мистика, то ли аллегория, но – автобиография. О том, как по невнимательности судьбы к моей персоне – нас на планете много – все значительное в моей жизни происходило с опозданием. И о том, что такое отношение ко мне судьба затем возвела в закон.

Двадцать лет назад я знал, что напишу книгу под названием «Целинная хроника». Об одном из великих созидательных событий весьма драматичного двадцатого века. Таковым оно рано или поздно будет официально признано не только нами (хотя нам самим это пока дается с трудом), ибо не было еще в истории столь масштабных аграрных баталий. И не будет уже теперь, для них просто не осталось места на земле...

Начинал писать даже... Но судьба держала за руку: – Не спеши! Потом. Пропусти других, они социальный заказ получили и худо-бедно его выполняют… Знала, конечно, судьба, что придут иные времена, когда навьюченный мешками социальных и политических заказов, с подкосившимися ногами ишак освободится от тяжелого груза стереотипов и снова воспарит Пегасом.

Громыхание поклажи социалистического ишака до сих пор в ушах стоит. Мина замедленного действия в его ноше была... Безусловно, объединенные силы интернационального десанта, высаженного в северных малолюдных областях, где общий потенциал Казахстана выражался крайне слабо, своей мощью потрясали. Тем не менее, определенный потенциал у республики к тому времени был, во всяком случае, в недавно выигранной войне к ней как к базе фронта вопросов не было… На собственные силы, в основном, и рассчитывали в Алма-Ате, составляя по предложению Москвы планы освоения северных территорий. И, конечно же, такого десанта – по оснащенности своей, по численности и психологической подготовке – здесь всерьез не ждали. А если и ждали, то не сразу, не в момент… Еще не восстановлены бывшие в оккупации районы страны, да и прожектов-однодневок всяких тогда объявлялось много… Помнившее не только святое дело мобилизации солдат во имя победы, но и, в надрыве сил, продовольствия армии, стали на броню, свинца для пуль, лошадей для кавалерии, казахстанское руководство просто не верило, что ему уже под будущий урожай такие немереные ресурсы дадут. И рассуждало так: чем дерзновеннее планы мы начертаем, тем энергичнее нам будут выкручивать руки в мирное время…

Короче, не сориентировалось оно, и это были его проблемы, стоившие кресел и карьеры. Но оппоненты и критики кампании до сих пор апеллируют якобы к житейской мудрости этих людей и даже тихому саботажу, чего там как раз и не было. Была недооценка ситуации.

Целина распахивалась ради хлеба. Но не только. Это была часть амбициозного советского проекта, которая осуществилась.

Осуществилась не только эта часть сталинского курса на мировое лидерство в послевоенном раскладе. Генералиссимус лично руководил космическими заделами и созданием оружия, до наших дней, как говорится, актуального, делающего войны бессмысленными и позволяющего дать простор невиданной доселе движущей силе социализма.

Обустройство земного, почти космического пространства в самом центре страны – в географическом центре, а не административном – уже давно было главным пунктом программы.

Начиналось оно еще со времен последних Романовых, о чем свидетельствует хотя бы кустанайский конезавод. Зачем бы он триста лет правившей династии понадобился за Тоболом? Чтобы на Сенатской площади на азиатском тулпаре перед Европой погарцевать? Но кустанайской лошадке промозглая столичная погода не подойдет, а в сырой Европе своих пород не пересчитать...

Но и европейская лошадь в экстремальных условиях Зауралья и Сибири не работник, целину пахать не сможет. Копыта отбросит... Так что, по нынешним параллелям, цари построили здесь как бы тракторный завод. Завели не только лошадь, но и город Кустанай, до этого в урочище между логами Абильсай и Майлисай было всего лишь хибарное поселение. На герб города гнедую родоначальницу никакие власти не помещают именно из-за ее монархических связей.

Лошадь, однако, в борозду не пошла: ее в армию забрали – на турецкую, японскую, мировую первую, гражданскую, финскую... После второй мировой войны третья, с американцами, всерьез не рассматривалась, и последним прериям на земле – степям России и Казахстана – пришел конец. И тому казахстанскому руководству – тоже.

Его как не осознавшего глобальных планов громадьё (оно лишь несколько новых совхозов предлагало открыть) по уставу коммунальной партийной кухни заменили, и с тех пор инициатива прочно принадлежала Москве. Казахстанцы оставались как бы на ролях второго плана. Среди самых первых эшелонов алма-атинские, с добровольцами Юга, были тоже, но сути это не меняло. Впрочем, по тем временам, как и в отгремевшие военные, мобилизованный человеческий ресурс являл собою наднациональное образование, важнее любой отдельно взятой республики… Степь захлестнула лавина извне и стратегические директивы Центра.

…Независимый казахский тулпар затарахтел поклажей с осколками имперских горшков и упреками Москве. Во всех колониальных грехах. Тиражировались глубокомысленные соображения о преступном попустительстве верхов при подавлении традиционного уклада жизни степняков да потравах железными конями тучных пастбищ табунов тургайских и выводы о глобальной непоправимости совершенного…

О целине тогда, кажется, писали одни «доброжелатели». Это люди особой природы: с генетическим комплексом реванша за все, что было, есть и будет, и с чувством самосохранения одновременно. Существующие, в основном, анонимно, они предстают на сцене в антрактах, когда главный режиссер ушел, актеры готовятся к следующему акту, а редкие, первыми напившиеся чаю и справившие нужду зрители благодушно расположились в зале…

Интересно, как в те времена, уже в мире ином, Хрущев в глаза Буденному с Ворошиловым смотрел? Говорили ведь усатые, в лампасах маршалы ему, лысому и безусому, в вышитой украинской сорочке, цивильному: по целине тракторами молодежь будет пахать и сеять, а в старых селах и деревнях черноземных – на лошадях бывшей легендарной буденновской кавалерии. С легендарными ворошиловскими стрелками, согбенными теперь ветеранами, в борозде.

Так оно ведь тогда и было… И рванул оттуда в вольные степи всякий люд – по зову партии и без зова, на новую технику и на приличные, хоть нелегкие деньги… «Деньги, не горбатясь, – как заметил великий Николо Амати, – заработать нельзя». Легко и непринужденно они, дармовые, уплывают из казны только в руки аферистов, но их скрипичных дел мастер за граждан не считал… Сентенция эта, похоже, переживет его знаменитые, застрахованные на все виды риска виолончели.

Опять-таки судьба: на первый призыв целинников я ростом не вышел. Но поспел ко второму. Он так и назывался – второй этап целины. В самых неземледельческих и глухих пастушеских степях тургайских, без железных и асфальтовых или хотя бы грейдером профилированных дорог… Без аэропортов, линий связи и коммуникаций. И открылось мне, запоздавшему...

Я увидел кризис обширного региона, обжитого на первом этапе. Когда беспрецедентные затраты уже, казалось, должны были воздаться сеятелю сполна… Но воздались они неблагодарно: засухами, неурожаем, страшной ветровой эрозией почв… От пыльных бурь день становился ночью, а миллионы тонн поднятого вверх казахстанского чернозема мощным слоем оседали в цветущих южно-украинских садах. Почти таким же потоком, как пятилетие назад, ехали новоселы. Кто в обратном направлении, кто в возводившиеся окрестные города…

Именно тогда знаменитая, напеваемая всей страной попутная песня целинников, этот своеобразный марш энтузиастов той волны, сработанный Евгением Родыгиным на слова Николая Солохина:

Едут новоселы

По земле целинной,

Песня молодая

Далеко летит,

на ту же музыку стал демаршем, уже со словами народными:

Едут новоселы –

Морды невеселы,

Песня матерная

Далеко летит…

С кризисом целины наступил кризис власти. Старые житницы, обескровленные живой силой и техникой, прозябали, новые – в Сибири и Казахстане – не состоялись. Английский премьер Черчилль оценивал плоды деятельности Хрущева на этом поприще как феноменальные: это при нем в громадную земледельческую державу, испокон веков подкармливавшую мир, начали завозить хлеб.

На всякие выпады буржуазной пропаганды официальная Москва плевала во все времена. Но, впервые после Сталина, она стушевалась и вдалась во внутренние распри под напором доморощенных критиков, противников и упоминаемых уже доброжелателей, которые при всех властях со своими лозунгами – «Мы вас предупреждали!» – всегда наготове на любом повороте. Столицу обвиняли за навязанный окраинам (в центре страны!) эксперимент, за ломку местных укладов и смешение языков, за игнорирование уроков саскачеванского пыльного котла, закурившего несколько десятилетий тому назад не только на всю Канаду, но и на соседние Соединенные Штаты... Хотя канадцев, между прочим, тоже серьезно предупреждали. И не доброжелатели, а тамошние переселенцы из украинской Таврии, эмигрировавшие за океан вместе со своими буккерами, плугами для безотвальной противоэрозийной пахоты…

Это был период, когда целинная эпопея могла завершиться, приобретя иронический смысл и печальные аналогии с прочими грандиозными, но пустыми затеями человеческими. Осталась бы непокоренной степь. Зализывая раны и вновь обрастая ковылем, она, изувеченная, сумела бы вернуться в свое почти первозданное состояние. С островками жилищ третьего отряда крестьян-переселенцев среди таких же редких аулов исконных здешних обитателей.

Решение насчет второго этапа целины стало в этот критический момент переломным. Инициатива его целиком исходила от самих казахстанцев, они продемонстрировали напор, грамотный расчет, готовность довести дело до конца и свои исконные пастбища перепахать, что вывело Центр из нерешительности, а ситуацию из тупика. И если первые волны в ковыльных степях шли по ветру из Москвы, то тот самый «второй этап» был буквально затребован из степи.

Лишь после него – то ли по совпадению, то ли закономерно – сеятелям воздалось. Пыльная смерчами и пустая закромами седьмая советская пятилетка сменилась обильной восьмой… И последующими, как правило, стабильными годами…

Негоже книги, полкой выше телефонного справочника, цифрами нагружать. Поэтому прописью можно указать: хлеба элитного качества, Kostanaj, Republik Каzakhstan, в восьмой пятилетке взял втрое больше предыдущей. Латиница употреблена в связи с общепринятым обозначением торговых координат: в наши дни прагматичный мир позабыл свою прежнюю критику того «авантюрного» проекта (на кой ляд она ему теперь, это лишь мы продолжаем) и начал интересоваться заметной оттуда, из-за горизонта, кучей зерна: – Отдаете почем?..

В океане тех распаханных казахских ковылей тургайские степи были лишь внутренним Саргассовым морем тюльпанов, доля собранных на их месте хлебов достаточно скромна в миллиардах казахстанских пудов. Но не все на свете измеряется аршином. Целина – не просто вновь нарезанное поле. Борозда пролегла через колыбель древних кочевий. И уже не по планам из далеких штабов. Она стала лакмусовой бумажкой надежд и ожиданий степи от самых отдаленных ее уголков. Я все это видел. Я присутствовал при здешней, можно сказать, уникальной встрече в обнимку двух ветвей евразийской цивилизации на равнинах бескрайней Тургайской столовой страны. Когда-то, тысячелетие назад, еще до монгольского нашествия, они длительное время сожительствовали географически наоборот. Там, в Поднепровье, оставив яркие страницы истории и свой неизгладимый в ней след…

Киевская Русь и Великая Степь, Дешт-и-Кипчак…

* * *

…А между терминами «Версия» и «К читателю» есть существенная разница. Последнее есть обращение изъяснительное, допускающее, а возможно, и предполагающее обратную корреспонденцию – к писателю, – что не всегда входит в творческие планы авторов. Или даже роковым образом обрывает их, как в случае с «Утопией» Томаса Мора (царство ему небесное), открывающейся вступлением, по древнеримским традициям как бы в виде письма другу Петру Эдигию. Или Джордано Бруно (этому тоже) вовлекавшего читателя в свои «Диалоги»… Конечно, обоих обуяла гордыня чрезмерная: один государство обрисовал, якобы в устройстве справедливее своего собственного, где он, неблагодарный, еще и должность при короле занимал. Другой вообще в небесные материи вторгся. Поэтому и прегрешения их великие, и дискуссии с тех времен на предмет их обращения к широкой публике не утихли. Скорее, наоборот…

У нас же просто скромная, без всяких обращений, – какие тут дискуссии, – хроника. В виде чисто субъективной версии. Версия, как правило, просто излагается… И точка.

Глава вторая

Блага цивилизации.

1999 год.

Что такое блага цивилизации? Только, пожалуйста, без высоких материй…

Благо – вот это самое авто. За тонкими стеклами его под минус сорок, а тебе, в белой сорочке, при галстуке, с сигаретой в зубах и рулем в руках, хоть бы что... Под капотом полторы сотни лошадей, да не в поголовном пересчете, а более хитром порядке сложения их эталонных сил. Девять кобылиц за месяц жеребенка не родят, а табун даже в тысячу лошадей до нашей скорости не разгонится. Не говоря уже о таком транспорте, как гужевой, хоть каким цугом его не запрягай…

Благо – вот эта асфальтовая дорога. Не мировых стандартов, но необходимой нам длины. На стандартах, между прочим, во имя длины сэкономили. Пятый час едем... Есть время о плодах цивилизации рассуждать. И насчет того, что позвонить отсюда хоть куда можно по спутниковому телефону, и телевизор – вот он, выключенный, впереди. За рулем ты не телезритель, так что слушай лучше радио. И так уже много по обочинам мнимых могилок, памятников погибшим…

Раньше на этот маршрут уходила тьма времени.

А на радио слово взял кандидат. Голосование (из-за него я возвращаюсь домой) послезавтра. Стало быть, слово у него заключительное. Баллотируется он в нашем регионе и, если победит, займет там, наверху, одну из ключевых должностей. Поэтому и начал он нагнетать страсти по всем правилам предвыборной демагогии, брать на испуг обывателя сложностями развития и остротой момента. Налегал на известные всем проблемы, которые, в случае избрания, брался радикально разрешить. Он знает, как это сделать. У него большой опыт и политическая воля.

…На этот маршрут тьма времени уходила в первоцелинные годы и тысячелетия до них, когда вместо дорог были направления. К удаленным кочевьям по одному богу да старожилам известным приметам на голой местности. К затерянным в степи аулам и деревенькам столыпинских переселенцев по едва заметной в летней траве тележной колее, а зимой по вехам – воткнутым в сугробы черенком вниз камышитовым метлам.

Наш сегодняшний путь вдоль русла Тобола. Прямое направление, если миновать Кустанай, приведет к ночи в российский Курган. Дальше, по тюменским болотам, не разгонишься, хотя и лежит там бесконечная, до самого Ледовитого океана, Сибирь. К западу – челябинское Зауралье, а на восток – такая же бесконечная, как вселенная, степь. В пространстве и во времени, в глубину веков.

Девственности своей степь лишилась всего несколько десятков лет назад. Возраст к тому времени вызрел, и пробил час. Стала она земледельческой нивой, возделанным полем, а плодородие его напрямую зависело от мощи родовспомогательных служб. И превратилась на наших глазах недавно еще редконаселенная территория в высокоразвитый регион, в житницу, по старинке именуемую степью. Хотя перепахано всё. Абсолютно всё. Когда киностудия имени Горького хватилась искать место для своего, ставшего бешено знаменитым «Ивана Бровкина на целине», не то что ковыльных морей, но даже мало-мальски пригодного клочка для имитации акта первой борозды в Казахстане не осталось. В соседнем Оренбуржье снимали.

Мы с Иваном – не Бровкиным, а Купцовым (он спит на заднем сиденье), – в этом деле тоже участие принимали. Как говорится, и мы пахали. А когда ты пахал, то отношение к возделанному полю, к его плодам, к плодам цивилизации совершенно иное. Ты не равнодушный безучастный потребитель благ, а их созидатель. У тебя ощущение реальной ценности вещей, чувство собственного достоинства и осознание важности исполненной миссии: не просто камни таскал, а, как библейский строитель, здание возводил…

Тот безымянный ветхозаветный, кажется, работяга, пожалуй, был одним из тех, кто на стройплощадку попал по призванию. Напарников его, во всяком случае, нужно было гнать оттуда в три шеи: без гордости за дело ни в какие зодчие, ни в какие созидатели и близко нельзя. Это я понял по молодости, когда соорудил на отцовском подворье летнюю кухню, дорожкой связанную с домашним крыльцом. То лето выдалось дождливым, и подходило оно уже к осени с ее непременными атрибутами – слякотью да грязью, а и у слякоти, и у грязи тамошней свойства исключительные. Обнаженные некогда пахарями из-под буйного разнотравья таврической степи южно-украинские земли в распутицу непроходимы. В полуметровом их черноземе все движущееся вязнет по колени. Не раз застигнутый непогодой в стороне от редких булыжных проселков, я испытывал сильнейшее раздражение по поводу уникальности плодородного слоя и недоразвитости признаков цивилизации в виде нормальных дорог... Первозданностью дикой природы хорошо любоваться из салона вот такого авто, а еще лучше из окон пассажирского экспресса, там обзор панорамный. На охоте, рыбалке или пикнике, нанося всему всяческий вред, – это вообще неописуемо. Или, если у тебя такая идиллия, бегать по солнечным полянам с сачком, а затем в тепле составлять подробную опись засушенных, возможно, неизвестных еще миру козявок. Тоже неплохо, за вклад в науку деньги платят.

А если замерзать здесь, в промозглой степи, так перед смертью проклянешь ты эту природу. Всю дикость эту. Эту окружающую среду. Равнодушную, безмолвную, самодовлеющую…

Обрывались жизни на этих маршрутах. Попадали и мы не раз в переделки. С оживленной трассы заснеженная степь величественна, но один на один она страшна и сейчас. А тогда...

Помню свое бессилие перед ней: как-то зимой, в непогоду я бросил в пути сломавшуюся машину, но потерял ориентиры, эти жалкие, натыканные по обочинам маяки. В буранные ночи не так холодно, как в ядреный морозный день, но под двадцать градусов было. Можно продержаться до утра, хотя это, пожалуй, предел. А может, чуть дольше, если знаешь, куда идешь и когда придешь. Но когда движешься в неизвестность… Сидел бы на своей Украине, так нет, поперся в эту Тмутаракань…

Я рассчитывал упереться в озеро Карасор, окаймленное жидким камышом. На другой его стороне ютилось небольшое поселение Балыкты, хотя до него, невидимого в снежной пелене, потом надо добираться по ледовой кромке окружности, а это километров десять вдобавок. Озеро – не как тот священный Байкал, но довольно-таки «славное море».

Сволочное мое положение заключалось в том, что его я мог миновать: и ориентиром, и раздражителем для меня теперь была только Луна. Время от времени она тускло проглядывала сквозь разрывы снежной кутерьмы, а однажды прямо-таки блеснула круглым ликом, выхватив из темноты странные движущиеся тени. Я достал карманный нож и продолжал свой путь, оглядываясь… Впрочем, что толку с этого ножичка, если на волков наткнулся… Некролог будет, как тургайскому экспедитору: не стало нашего товарища, лодыжки его были обнаружены...

Ночное светило демонстративно показалось вновь, весь парадокс состоял в том, что из этой погибельной глуши я видел тогда американских астронавтов. Видел предположительно, по врезавшемуся в голову видеоряду: вот они там, в оспине слабо просматривающегося кратера. Транслировало Интервидение репортаж оттуда, с Луны, как раз накануне той, будь она проклята, поездки. Находясь вниз головой ко мне, американцы, должно, приступили, как запланировано, к бурению на предмет пробы недр…

Лучше бы наши высадились там вместо своих луноходов. Глядишь, может, приземлились сейчас рядом, и дикторы торжественно сообщили: «В Казахстане, западнее города Аркалыка…» Насмотрелся в том Аркалыке я на эти спускаемые аппараты, там их прямо по городским улицам возили…

А так граждане Штатов флаг свой на Луне водрузили. Первым делом, как же: весь мир теперь звездно-полосатое полотнище видит, а я эти чертовы шесты, вехи прогресса здешнего, к своему великому, может, последнему в жизни сожалению, потерял… И ни души вокруг, ближе всего вот эти лунатики. Есть, есть уже жизнь на других планетах, а мы на своей Земле погибаем…

На нее, грешную, меня вернули волки. Два, огромные, они проскочили сбоку и развернулись… Звери в открытую идут, лицом к лицу… Вернее, мордами к лицу, хотя какое это имело сейчас значение…

Неожиданно звери дружелюбно завиляли хвостами… Знал я, что крупные, уверенные в себе дворовые собаки на метель уходят покуражиться в степи. Теперь, скорее всего, возвращались. Резвиться им еще не надоело, не покидая меня, они, играючи, кружили вокруг карусель, а затем, минуя камыши, повели прямиком по льду. Говорят, что вместо озера здесь была сенокосная низина, но в годы войны она внезапно заполнилась водой. Даже лобогрейки колхозные убрать не успели, где-то они тут, под ногами… Не очень даже верится…

Лаем нас встретили поселковые шавки, эти на прогулки в степь не отваживаются. А мои поводыри, лизнув руку, удалились. Собак я и до этого уважал, отвечал, можно сказать, от имени человечества взаимностью. У них наш менталитет.

…Тогда к осеннему ненастью летнюю кухню там, на родине, я соорудил. В ней дровами потрескивал камин. Высунувшись в окно, я пускал в промозглый мир кольца сигаретного дыма из отвоеванного мною пространства. Мелкий дождь упорно трамбовал двор до серой асфальтовой глади, дул пронизывающий ветер, а я, словно Господь Бог после очередного дня творения, подытоживал дела свои одобрительно. У Бога тогда еще не было собеседников, а ко мне с улицы подошел отец. С плаща его, длиной до кончиков сапог, с фуражки и с рукава на учительский портфель текли струйки дождя. Счищая комья грязи с ног о трость в другой руке, отец спросил: «Любуешься?» – «А что, нечем?» – «Если считаешь, что есть чем, иди после школы в строители. Посмотри, сколько вреда от тех, которые не любуются… Сварганят и с глаз долой… А ты все свой футбол гоняешь…»

Не совсем точно напророчил отец, но с большой долей вероятности…

…Кандидат перешел на персональное общение с местным электоратом, с его возрастными, так сказать, и социальными группами. …»Обращаюсь накануне сорок пятой годовщины целины к ее покорителям. Создание мощной зерновой базы в северной части страны стало велением времени… Освоение новых земель можно смело называть подвигом поколения… Мы воздадим должное всем ее участникам и ветеранам…»

Это уже нас касается…

– Иван, подъем! С тобой люди разговаривают, а ты дрыхнешь.

Кряхтя, потягиваясь и зевая, друг мой нечленораздельно говорит:

– Да слышу я по голосу, кто выступает. О чем базар идет?

Я прибавил звук. А базар пошел и вашим, и нашим: кандидат решил сделать адресный жест приверженцам патриархальщины. Есть такой контингент, оставшийся в раскоряке: опорная нога уже на почве реалий, вторая, бывшая толчковая, где-то сзади увязла… Вытащить ее можно только без застрявшего изношенного сапога, бросив его там вместе с портянками, но как это так – распрощаться…

Ну и стоял бы себе контингент этот, потому что стояние у него чисто психологическое и сугубо в переносном смысле. На самом деле у этой части интеллектуального социума нога на ногу в тепле городских квартир. Они давно, от самого рождения, не дары природы, но исключительно блага цивилизации потребляют, раздраженно понося маргинальное пространство под собою и кляня неумолимую всеобщую тенденцию смещения центра тяжести в сторону опорной ноги. Но именно так – минутная к часовой, а не наоборот – соединяются стрелки часов на циферблате истории, чтобы затем двинуться дальше…

А кандидат расшаркивается перед ними. Зря, все они конъюнктурщики. Не считая стариков, конечно, эти как раз молодцы… У них здоровая ностальгия по временам, когда, как говорят, зубы все свои имелись, девчата поглядывали и травостой был шелковистый… А остальные, так точно, конъюнктурщики. Из тех, которые не созидали, кому абсолютно нечего окидывать взглядом после трудов праведных. Кто не имеет ни чувства сопричастности, ни понятия о реальной стоимости вещей и этих вот благ цивилизации...

«...Нельзя не сказать и об отрицательных последствиях кампании, не обошлось, к сожалению, без перегибов и даже необратимого характера процессов в экономике, социальной сфере и культуре, – продолжал поддакивать им кандидат. – Необдуманно перепаханы пастбища, что негативно сказалось на традиционных отраслях животноводства, испокон веков являвшегося основным занятием народа… Историческая наука склоняется к тому…»

Зря об этом кандидат сейчас, зря! Тут, если какие голоса и выудишь, то больше растеряешь. Нужных оттолкнешь… Да и зачем ты об такую науку опереться пытаешься, если она стержня не имеет. Опереться можно на то, что не гнется, сопротивляется. На то, что тебя в вертикальном положении держать сможет...

– Я его послезавтра вычеркну к монахам, – пообещал Иван. – Что он запел пасторали средневековые? Каких пастбищ не хватает? Художественный свист!...Кхе-кхе, а кое-кто диссертацию писал об историческом значении целины, – сделал он намек уже в мою сторону и снова стал моститься спать.

Когда кандидат возложил ответственность за все ошибки целинной эпопеи на Центр, на инициатора и стратега грандиозной кампании, я тоже для себя решил… Как же это: тактику ведь целиком здесь, на местах, определяли… Мы с ним как раз прямые свидетели… Мы участники. Теперь, выходит, соучастники. В общем, вычеркну. Не окажу доверия. Дружба – дружбой…

Более того: я ведь избиратель не рядовой. Я, елки зеленые, сейчас и. о. председателя участковой комиссии. Председателя неожиданно госпитализировали, а меня срочно попросили прибыть для исполнения обязанностей. Ну что же, прибудем, исполним, не впервой. Опыт имеется, опыт наработан: наши кандидаты никогда меньше девяноста девяти процентов не набирали. Опыт позволил мне даже сделать открытие в области политологии. Свой универсальный мировой закон я сформулировал так: «Успех выборов, равно как и авиационного полета, целиком зависит от человеческого фактора, от людей: в решающей степени от единиц в кабине, а также нулей без палочек в салоне».

По жизни на выборах мне места доставались то за штурвалом, то пассажирские, я был то нулем, то палочкой. Но я всегда чувствовал высокую ответственность своей миссии перед собой.

Неожиданно мы остановились, впереди какой-то затор. Магистрали у нас оживленные, хотя это и не лавины европейские. Пробки – редкость, в основном из-за неполадок в дорожном хозяйстве. Или крупных аварий.

Мы вышли на свежий воздух размять суставы, разогнать Ивану перед городом сон, понюхать стужу и узнать, в чем дело.

…Снаружи, однако, было чрезвычайно свежо. Сорочка, обжигая, хрустящей фольгой липла к телу, свинцовый сизый гравий на обочине глухо стучал под ногами… По камню слышно запредельные температуры. И мы скоро юркнули назад, в теплый, комфортный салон.

Заиндевелый полисмен поочередно пропускал машины со встречных направлений, мы миновали узкое место, толком не поняв, что произошло.

– Что-то серьезное, видимо, – всматривался в окно Иван. – Людей в мундирах по такому колотуну вон сколько согнали…

На автозаправочной станции дорожное событие уже живо обсуждалось. Вроде бы разборка на наших дорогах каких-то уральских братков состоялась. И будто бы расстрелян очень крутой джип. Никаких сожалений по поводу случившегося слышно не было: известно, кто на них ездит. Все они там под прицелом. С автоматами их караулят. Поэтому разговоры больше шли по поводу дорожной пробки, о том, что залетной братве уже своих ресторанов для выяснения отношений не хватает, так они движение парализуют.

Иван позвонил среди ночи.

– Ты, конечно, еще ничего не знаешь, а то бы уже звонил. Среди тех братков, похоже, убили Бориса!

– Как это, похоже?…

– Машина его… По внешности опознать бесполезно… Искорежено, изрешечено все и сожжено… У Светки эксперт знакомый, говорит, что скелет еле от баранки оторвали… Как бы на днях ехать не пришлось…

– Во-первых, кончай предполагать, а во-вторых, у меня голосование в воскресенье.

– Ну и голосуйте, я пока созваниваться со всеми буду... А насчет предположений – бумаги его на месте гибели валялись.

...Роковое совпадение: фамилия Бориса – Братко. Она у него вторая, по отцу, когда тот к ним вернулся. До этого он был по матери – Яценко. Вместе мы – Борис, Иван и я – здесь с тех далеких теперь лет. Вообще-то прибыло нас тогда одиннадцать, но наша тройка – из запорожского будивельного, или, по-русски, строительного института. Все мы пережили зиму, оставшуюся в памяти навсегда. Делились табаком и скудным провиантом, планами и надеждами, постигали законы общежития. Узнавали, кто есть кто и что почем. Но незаметно поодиночке судьба разбросала нас по белу свету. Борис тоже в прошлом году уехал в соседний Челябинск, туда уже давно переместился его бизнес… На то она и судьба: не сидеть же рядом, не киснуть вместе молодым людям десятилетиями… Связи поддерживаем, знаем друге о друге все, и каждый ведь где-то там у себя при деле… У каждого свой мир и свой интерес... Все мы вроде бы те же, но уже другие…

Глава третья

Узкая колея. кустанай.

1961 год.

На целину ввиду поднявшейся вокруг нее всеобщей шумихи и международного резонанса, а главное, из-за широкого дефицита в степи специалистов нашего узкого профиля разрешалось ехать после третьего курса. И, компенсируя пробелы в теории наличием практического опыта, сдавать экзамены, вплоть до защиты диплома, экстерном. Мы воспользовались моментом, досрочно спихнули осенний семестр и заключили контракт на строительство в сжатые сроки какого-то элеватора в Тургае. Завербовались, выражаясь тогдашним рабоче-крестьянским сленгом, хотя все было гораздо романтичнее. На торжественном собрании нам вручили комсомольские путевки, сам ректор лично пожал всем руки и выразил твердую уверенность в том, что родной ВУЗ мы не осрамим.

Специальность у нас редкая, но для Украины на то время неактуальная. Мы еще недоучились толком, а последний элеватор там уже был достроен. Для возведения жилья монолитное строительство применялось тогда довольно редко. По столичным городам главным образом, куда нам не светило…

Светил нам уже при поступлении Казахстан, где затевалось создание новой зерновой базы, так что рано или поздно… И мы подписались втроем: Борис решил подзаработать, Иван подался вслед за невестой, распределенной туда после здешнего педагогического, хотя говорил, что в знак несогласия с колхозной системой на Украине... А я – у меня тогда все набекрень пошло… Мне неудачно сделали операцию мениска, но врачи по-иезуитски ободрили: жить будешь… Без футбола, конечно…

Я попрощался с Петром Тищенко, тренером «Металлурга», подобравшим меня еще с первого курса. В институте я все это время, собственно, пребывал в статусе заочника или вольнослушателя. Команда играла в первенстве страны – с длительными поездками, тренировочными сборами и международными турнирами. Тем не менее, как мог, я грыз гранит наук и подвиг студента совершил. Сдал «сопромат», или теорию сопротивления материалов, без всякой помощи тренера… Петр Григорьевич при расставании огорчился: у меня, по его словам, в футболе ресурс большой был, и он на него рассчитывал. «Впрочем, – заметил он философски, – у тебя оказался ускоренный вариант. Как ни крути, на эту игру судьба дает нам десяток лет, а потом пинка под зад и право выбора путевки на всю оставшуюся жизнь…»

О чем он говорил, прости господи… Десять лет для меня и была тогда вся оставшаяся жизнь. А без футбола в ней ничего не просматривалось вообще. И ради максимальной чистоты эксперимента с лотереей судьбы я решил усугубить ситуацию до конца. Еще и географическим, как Чацкий, фактором: в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов… Даже дальше… Я готов был ехать к черту на кулички…

Наш декан Радецкий возмущался «разбазариванием» студентов: зачем, дескать, тогда институты вообще нужны, вполне бы техникума хватило.

– Впрочем, работа у вас, к вашему сведению, будет большей частью практическая. Руками...

– Вы, Станислав Тадеушевич, давно оттуда. Там за несколько лет целины все уже перепахано…

– Да не так давно. Нескольких лет для намеченных там свершений маловато, малолюдные выбраны места. Но полигон подходящий, поэтому живая сила нужна…

Он провожал нас до аэропорта, напутствуя и наставляя, делясь казахстанским опытом, нажитым в карагандинских лагерях, на территории знаменитого Карлага в составе печально известного архипелага ГУЛАГа… Просил нас при возможности хоть что-нибудь узнать о судьбе сестры своей, которая в те годы потерялась там же, в Казахстане. И вроде бы кто-то ее в Кустанае видел... От него за каких-нибудь полчаса мы узнали про бешбармак, бураны тамошние, а также о том, что появляться в Западной Сибири к рождеству в туфлях и без шапки – самоубийство. «Но ничего, – успокоил он нас, прощаясь. – Народ там отзывчивый, обогреет… Запомните – Радецкая Ядвига, как и я же по отчеству, – Тадеушевна… Там у Ивана на конверте все записано…»

10 декабря 1961 года, пятница

Самолет у нас транспортный. Прыгает он, натужно рыкая каждый раз, как штангист перед отчаянным рывком, из города в город: Харьков, Воронеж, Саратов.… Прет, бедолага, надрываясь, компрессоры и домкраты из Мелитополя в дальние края и не спрашивает, зачем ему это надо... И нас везет, запорожских строителей и мелитопольских техников для монтажа системы гидравлического возведения крупного линейного элеватора на одной из степных железнодорожных станций. Словом, ехали мы ставить, как выражались тогдашние газеты, последние достижения современной техники на службу всему советскому народу. И тоже поэтому не спрашивали, зачем нам это надо.

11 декабря

В Кустанае садились утром в субботу. Рассвело моментально – мы и солнце в тот день двигались навстречу. Я думал, что мы летим над облаками, но то были бесконечные снега. Так много их я еще никогда не видел.

– Штук пятнадцать двухэтажных домов, кажется, – сообщил Борис, уткнувшись в иллюминатор. – Остальные – хаты… Приземляемся вроде как в центре поселения…

Не в центре, но почти. Сразу за железнодорожной веткой. Аэровокзал со шпилем виднелся среди высоких, пушистых, в инее тополей. Не так уж и холодно было, как нас пугали… Это потом мы поняли, что на самом деле нам, в туфлях и без шапок, крупно повезло: стояла пока еще по здешним меркам теплая погода и мягкая зима.

– Кто среди вас старший? – встретила нас девушка с микрофоном. – Несколько слов для местного радио, какие перед вами поставлены задачи и как вы собираетесь…

– Задача у нас конкретная, товарищи радиослушатели, – отвечал в микрофон Борис, пытаясь забрать его себе в руки. Девушка не отдавала; так они, сцепившись, как рабочий и колхозница в известной скульптурной группе, и застыли. – Предельно конкретная задача, – продолжал Борис, – мир покорять. Там у нас, в Европе, насчет этого толкотня, так мы решили с дальних подступов, где крылья можно расправить. Вот они, птенцы оперяющиеся…

– Так вы что, не монтажники? – смутилась девушка.

– Как зовут вас, товарищ корреспондент?

– Людмила зовут нас…

– А нас – Борис. Монтажники мы, а кто же еще. И что мы вам такого сказали подозрительного?

– Сюда летать едут, а не оперяться…

А сзади к этой монументальной группе мужик подошел. Не из простых, одет по последнему крику моды поколения, давненько покинувшего ряды молодежи: черный полушубок и белый шарф, черная из китайского бобра шапка с кожаным верхом и белые фетровые бурки. Такой наряд, как армейский мундир, говорил в те времена о человеке все. Это был какого-то ранга начальник.

– Здесь, которые монтажники? Я бригадир ваш буду, Осадчий Иван Иванович. Тридцать лет стажу…

– Приятно иметь дело с профессионалами…

Бригадир взглядом прошелся по нашей толпе:

– Это мы потом выясним… Сейчас располагаться поедем.

В автобусе мы узнали, что немедленно к основной работе, на каком-то семнадцатом разъезде, не приступим: не готова площадка для монтажа из-за корректировки проекта.

– Отдохнем на выходных да на какой-нибудь недоделанный объект подадимся, – предположил бригадир. – Не сидеть же без дела, пока они там вошкаться будут…

От Ивана Ивановича мы узнали также, что начальник нашего треста – Смагулов. Работать с ним, Ильясом, можно, человек он толковый, интеллигентный. Вроде не строгий, но все равно, если что не так, по-азиатски потом вмонтирует... А трест у нас с цифрой через тире после названия. А что без цифры, без тире, то в Целинограде. Самое верховное начальство. Там Ковырняга... Тоже толковейший, но если на мать-перемать перейдет, то не поймешь, Европа тут или Азия… Под горячую руку ему лучше не попадаться…

* * *

– Антон, все комнаты на три человека, – подошел ко мне Борис. – Я наших уже определил, пока ты тут со списком возишься. А мы с тобой пойдем по одному на подселение к аборигенам.

...Жильцы моей, спартанского интерьера комнаты лежали на аккуратно заправленных кроватях по обе стороны голого стола. Три тумбочки, три табуретки. И больше ничего. Моя кровать, должно быть, та, за столом, перемычкой к изголовьям этих, занятых. Но тоже застелена…

– Мы мягкий инвентарь на тебя получили. Нас предупреждали, что с утра приедете. Сморило, небось, с дороги, отдыхай, пока мы туда-сюда... В выходные вечером тут дрыхнуть не дадут, тут программы культурные, брат…

– Спасибо. Меня Антоном зовут.

Соседями были Игорь Ботнарь и Олег Лопушняк. Этот – русоволосый, зачес набок, с золотой фиксой. А Игорь – типичных цыганских кровей – повыше ростом, черный и кудрявый, с массивным золотым перстнем. Пока я располагался, они собрались на местный зеленый базар.

– Он как, собственно, местный? – объясняет более говорливый Лопушняк. – Наш район города от него – у черта на куличках, глухомань. Узкая колея называется. Сюда и широкая колея подведена, но в виде тупика. Общественный здесь тупик, так сказать… Таксисты только услышат куда ехать, так сразу же отказываются. Потому как финку им покажут по прибытию на место, вот и весь расчет за проезд… А автобусы через полчаса – ровно и в половину. Но только до десяти вечера. Иногда на культурные программы воротиться не успеваем…

– А что за название такое?

– Ты же читал, как у вас на Украине Павка Корчагин узкоколейку построил. А мы тут его подвиг в первый год целины повторили. Для вывоза хлеба из глубинок. Нам вот с ним, – указал Олег пальцем на Ботнаря, – лично Хрущев давал команду первый костыль забить. А затем эту дорогу разобрали…

– Зачем?

– Паровозики маленькие, казахстанскими ветрами сдуваются с колеи…

* * *

Борис учился на два курса старше. Мы его догнали, когда он в институт вернулся. После полутора лет колонии за драку: поставил кому-то под глазом фингал на танцах в Дубовой роще. В таких спешных делах социальный статус не выясняют, а пострадавший оказался милиционером. В штатском, но успел сбегать переодеться в форму – жил где-то рядом – и поднял шум, что подвергся при исполнении… Фингал, конечно, мягко сказано… Срок за решеткой, по словам Бориса, вознес все его мировоззрение выше университетской планки, не то что какого-то там будивельного института, но восстановился он исключительно из-за диплома...

– Где соседи твои? – окинул взглядом комнату Борис. Он зашел ко мне за списком.

– Уехали на зеленый рынок…

– Так-так, – пнул Братко бутылку из-под вина за тумбочкой. – Огнетушитель опорожнили и на дело пошли, на фига им тот зеленый базар сдался. Домохозяйки… Знаешь, кто они такие?

– Да у тебя все забулдыги…

– Если бы забулдыги… Уголовники! Как и большинство обитателей здешних, по-моему…

– Да прекрати ты!.. Так тебе и ходят уголовники в золоте…

– Ну, ты как вчера народился! По лагерям все золото из стерилизаторов для медицинских шприцев добывается. Кастрюльки медицинские такие, никелированные, а под никелем желтый сплав, рондоль называется… Держится лучше золота на зубах, между прочим. Потверже и не окисляется…

Разговору помешал комендант общежития:

– Давайте, где ваши списки… А то до самого понедельника будете на птичьих правах.

Я отдал. Комендант покрутил бумагу в руках.

– Что-то не так?

– У вас вот первым Шевц записан. Швец, наверное… И жнец, и на дуде игрец… Вы вслух зачитайте мне всех поименно для ознакомления… А то скажете, что мы русские фамилии коверкаем.

– Все правильно, – забрал я листок назад. – Это украинская фамилия – Шевц. Не жнец, и не игрец, а самый что ни на есть портной. Хотя точно не знаю, он из мелитопольской группы. Там еще, пожалуйста, Беспалько, Першин, Макаев, Заболотный, Звягинцев, Трегуб, Вишняков. Мы с ними только в дороге познакомились. А мы запорожские – Братко, Купцов и я, Антон Билай. А вас как, товарищ комендант, величать?..

– Меня?.. Меня – Амадей Истлеуович… А с уголовниками, как вы сказали, чтобы все нормально было… Сто пятьдесят человек в двух корпусах и около половины из тех мест… Тебя вот, к примеру, Билай, такая гоп-компания не пугает? Не настораживает, так сказать, окружение нештатное?

– Если говорить честно, то у нас дома таких тоже хватает. И урки есть, и политические. Одни сидели за то, что у Махно воевали, другие за то, что против него не воевали. Но таким скопом сразу я пока что столько их не встречал…

– Понятно, – взял список комендант. – Только не берите у наших моду называть корпуса бараками. Это, конечно, не дворцы, но и не тюрьма…

Он положил бумаги в папку и ушел.

– Фронтовик, – предположил я. – Одет, как мой отец, в галифе и хромачи. И выправка…

– Как, он сказал, его зовут? Ты что-нибудь уразумел? – спросил Борис.

– Нет, не уразумел. На досуге по слогам разучим…

– Кхм... – вернулся комендант. – Отдохнете – определитесь со старшим, чтобы вопросы было с кем решать оперативно.

– Кто старший – по списку видно. Борис Братко у нас по возрасту…

– Возраст – это козырь серьезный, – записал фамилию комендант. И посмотрел на меня выразительно. Видимо, оценил юмор насчет своего имени…

* * *

Весь наш запорожский десант уже «гудел» в самой большой комнате. При обмере рулеткой таковым оказались угловые покои той тройки мелитопольцев, где басом и весом выделялся Виктор Першин. Он и «батьковал» за столом.

– Налить штрафные чарки для опоздавших! – приказал он. – И где вас носит – мы тут голосовали, сколько в общий котел сброситься… А то просвистим все деньги, потом лапу сосать будем. Знаю я эту систему. Короче, опрокидывайте за новоселье и гоните по четвертаку, меня казначеем избрали…

Если человек не скупердяй, но деньгам учет знает, может с толком их расходовать, то это уже рейтинг организованности. Тотальной, так сказать, личной мобилизации. Першин, видимо, из таких. Весьма кстати оказалась у него и записная книжка – календарь знаменательных дат на каждый день, им же творчески доработанный. За то или иное событие, внесенное в замусоленные скрижали, он, как хозяин, предлагал очередной тост для активизации застолья.

Пили за выпавший на этот декабрьский день юбилей битвы под Москвой, потом за очередную годовщину первой победы мало кому еще известного Наполеона над мятежными роялистами… Пили серьезно, без паясничества. За Москву в войне с немцами – известно почему, а за Наполеона – как за могильщика европейских монархий. В связи с чем помянули столетие кончины крепостного права в России, благодаря чему прадед Першина сего числа в декабре того же года выкупил земельный надел, за который потом уже деда Першина большевики сослали сюда, в Северный Казахстан. Кто-то предложил тост за Столыпина, вдохновителя отмены крепостничества.

Поняв, что выпито достаточно, внимания потребовал Борис.

– Столыпин во времена той реформы как раз пешком под стол ходил. А имя его на слуху оттого, что он позже земли людям раздавать стал. В том числе и здесь, ну его к чертям собачим, поселений понасоздавал, а мы теперь как бы его линию продолжаем. Вроде нам дома делать было нечего… Ну, ладно, за него, за Столыпина, уже выпили свое те, кого он сюда отправил. А нас – направили… Никто не заставлял, культурно попросили, как говорится, на патриотические чувства надавили… Поэтому предлагаю выпить за направляющего нашего Хрущева и за принимающую сторону – Кустанай. И дружненько отдыхать. До вечера, до культурной программы…

– Откуда ты про Столыпина столько знаешь? – спросил Купцов. – Лично я только про его галстуки виселичные слышал…

– А лично я в тюрьме сидел, а ее лично Столыпин в Саратове построил для тех, кого на этих галстуках вздернуть не успели, – сказал ему на ухо Борис. – А ты почему не у невесты?

– Завтра с утра сразу собираюсь.

…Мы с Иваном договорились навестить Светку вместе.

* * *

Ботнарь с Лопушняком возились у электроплиты с трехлитровой банкой вина. В алюминиевых армейских кружках, заправляя кусочками рафинада, они такими порциями доводили его почти до кипения. Сырого, не кипяченого, как было видно, оба уже попробовали там, на зеленом базаре.

– Садись с нами, – пригласил Олег.

– Да я только из-за стола. И не пью…

– А почему красный такой?

– Штрафную дали… А вам я не советую…

– Баптист?

– Почему баптист, если из застолья…

– Потому что они, чуть что, сразу: советую, не советую… И не пьют.

– Нет, я спортсмен. Профессиональный… Был, теперь уже… А не советую я вам вино кипятить, спирт испарится при семидесяти градусах. А вы оставшуюся бурду выпьете. Глинтвейны готовятся…

Аборигены общежития озадачено посмотрели на меня.

– Если правда твоя, – рассудил наконец Ботнарь, – то получается, что в Молдавии у нас одни дураки набитые. Но почему они тогда под градусом после горячего вина ходят?

– От бурды распаренной у них помутнение…

– Ну, даешь, Антон! Так бы сразу и сказал, – облегченно вздохнул Лопушняк. – А то мы подумали, что ты серьезно. Конечно же, для кайфа все, для помутнения. У нас в зоне… Ты что, спишь?..

– Говори, я днем спать вообще не могу.

…За грабеж ювелирного магазина в Бендерах мои новые товарищи отсидели в Красноярске, теперь определены сюда на поселение. Получили они тогда, как несовершеннолетние, гораздо меньший срок, чем их старшие подельщики. Но все равно под завязку – по восемь лет…

– А что, много награбили, что сроки такие? Или, как там у вас говорят, по ходу пришили кого?

– Взяли мы втихую, чисто и очень много, – с азартом удачливого рыбака предается воспоминаниям Лопушняк. – Сгребли все, что лежало. Затем закапывали до утра. По домам, с ног валясь, уже засветло разошлись. И только я в коридор, а меня сзади – цап за шкирку. Потом до обеда бодренько раскапывали под стволами…

– Получается, что у вас в Молдавии, кроме дураков, умные есть. В милиции…

– Получается! Менты почти все с образованием…

– А чего ты свистел, что Хрущев тебе, уголовнику, почести воздавал?..

– Какие еще почести?.. Ты костыль имеешь в виду? Игорь, найди газету…

Игорь достал из чемодана старую, судя по примитивизму печати, местную газетенку «Ленинский путь». В центре размазанного снимка в светлом плаще и шляпе стоял действительно сам Никита Сергеевич, но вот кто вокруг него – не понять.

– Ну и где тут вы?

– Да где-то в этом углу должны быть…

– Так вас туда и пустили…

– Обижаешь, – забрал газету Лопушняк. – Клянусь, его свита вся в грязи под Киевским поселком засела, он вообще был один. С водителем и кем-то еще из Алма-Аты… С Брежневым каким-то… Вот трое их и было, остальные потом подскочили… А к тому времени фуфла всякого набилось, как тараканов у параши… Действительно, не поймешь, где тут чье хавало…

– Ты посмотри на этого типа, – апеллировал ко мне Ботнарь. – Послушай, чего он гонит? У него Брежнев – какой-то…

– А у тебя он какой?

– Тебя когда за шкирку брали, какой хрен, из Москвы присланный, нашей Молдавией правил, по-твоему? Пушкин?..

– Не знаю, нам тогда лет-то было… А Хрущев молодец. Поняв, что мы сроки тянем, говорит: братва, тяните на совесть, чтобы мне за ваш вывод на поселение не стыдно было… И если что не так – дайте знать лично. Я всех гнид тут к ногтю моментально…

– Брежнева вам не из Москвы, а от нас из Украины прислали. При нем Днепрогэс из руин подняли и новое Запорожье построили. Умно, на чистом месте, за бывшим старым Александровском и окольными селами… Самый длинный проспект в мире, квадраты кварталов… Старый город свое лицо сохранил, квартиры там дороже, чем в новом… А в других городах строители крутятся, как ведро в проруби… Не знают, что снести, в какие еще щели сунуть краны свои...

– Так ладно бы у нас в Молдавии, – встал на мою сторону Ботнарь. Он посерьезней своего фиксатого друга. – У нас земли пустой нет. А здесь, смотрю, то же самое: одно снесут, другое воткнут… Огороды, что ли, китайцам вокруг резервируют…

* * *

Два симметрично выстроенных здания-близнеца наших общежитий украшали центральные входы, выполненные в едином стиле с явно выраженными архитектурными излишествами в виде крашеных корабельным суриком помпезных многоступенчатых крылечных платформ под навесами на фигурных деревянных колоннах. Разделяла сооружения по торцам невысокая спрофилированная насыпь к переезду через узкоколейку на Челябинский тракт, его точнее было бы назвать обыкновенным проселком, если бы эти села там по пути попадались… Нет, одна голая степь!.. Наш корпус левой стороной выходил на эту полевую магистраль козырьком магазинчика, противоположное правое крыло общежития с пятью занавешенными широкими фасадными окнами занимали женщины. Точнее – девушки. Оттуда прибыли уполномоченные:

– Мужики! На танцы к семи, и чтобы все, как стеклышко… Смотри, они уже вино цедят…

– Да в том вине градусов после кипячения – человека вон послушайте – кот наплакал…

– И вы, новые, чтобы все были тоже… Вы, говорят, запорожские…

– А вы что, тоже?…

– Нет, мы местные. Хозяйки поля, как выражаются спортсмены. Из деревень здешних. Я Оля, а это Алма, штукатуры мы...

И Оля протянула руку…

А в вине градусы все-таки остались. Когда штукатуры ушли, Лопушняк принялся наглаживать к танцам стрелки. На своих брюках у него это получилось великолепно, а штанину ботнаревых он спалил. Рыжее пятно на ней при первом же встряхивании моментально рассыпалось, образовав дыру, в точности повторяющую контур подошвы утюга.

– Придется тебе пойти в моих, – озадаченно почесал голову Лопушняк. – А завтра купим новые.

– За какие шиши? – удивился Игорь. – Трусы у нас и те, как говорится, с чужого плеча…

Я предложил ему бежевые джинсы из своего чемодана, последний крик американской моды, купленные в Будапеште, в лавке тамошних цыган. Продавец божился насчет подлинности товара. А цыганенок вызвался провести нас назад, к гостинице, через свой двор. Сквозь распахнутые окна видно было тыльную сторону их магазина. Там, в духоте, кипело производство заокеанского эксклюзива.

* * *

Девчата слово сдержали и за своими кавалерами зашли… Мы тоже обещали подойти, но позже, после ужина…

Сто пятьдесят человек в двух корпусах общежития, приращенные пришлым людом в выходные дни, – это столпотворение. Критическая масса. Из-за них, девчат этих, критическая масса в тот досужий вечер взорвалась, и танцы в нашем корпусе досрочно завершились батальной дракой.

Мы еще ужинали, когда нарастающая ее полифония вторглась и в тему нашего разговора о планете Целине, и в абстрактно громыхавшую рок-музыку танца, которую до сих пор гулким тактом, в резонансе расшатывания всей конструкции здания очеловечивал топот отдыхающих. А затем нечеловеческий крик отразил драматизм ситуации...

Страшны драки небольших групп – стенка на стенку. Там всегда с кровью. А когда вся Куликовская рать сгрудилась на танцевальном пятаке, где и повернуться толком негде... Прицелится, замахнется кто-нибудь, а девки сзади за руку схватят… Лишь бы подлец какой-нибудь исподтишка не воспользовался моментом…

Дерущихся, пока мы прибежали, растащили. На полу, держась за живот и свесив голову, сидел Ботнарь. Откуда-то появившийся Амадей задрал ему рубашку. Крови не было, но что-то было…

– Вызовите медсестру, – сказал комендант и пошел по кругу. – Кто?..

– Я знаю его, – прохрипел мертвецки бледный Ботнарь. – Он, сволочь, из Киевского поселка…

И снова поник головой…

Мы затащили Игоря в нашу комнату на кровать. Колотую рану его, похожую на родимое пятно – видно вся кровь вовнутрь пошла, – кто-то облил зеленкой. И лежал он, скорчившись, на зеленой простыне, в моих, теперь уже зеленых брюках.

– От шила или заточки из шиферного гвоздя рана, – констатировала медсестра. – Не проникающая. Так что не надо умирающего лебедя изображать… А какой дурак его зеленкой окатил всего?

Не получив ответа, медсестра удалилась. Видно было – профессионал.

– А почему разговор насчет зеленки никто не поддержал? – тактично осведомился я.

– Да, с нею поговоришь… Санитарка, звать Тамарка… Конь!

…С дороги выспаться не дали: ишь, чего захотел в общежитии для молодежи… Монотонный гул, приглушенный смех и прочие шумы стояли всю ночь. Можно было уснуть, но ворочался и кряхтел Игорь. Не умирал уже, но задели ему болезненное в солнечном сплетении место. И мешала доносившаяся откуда-то невнятная заунывная песня. Я вначале принял ее за вой. Потом понял – мотив человеческий.

– Выпей полстакана, – предложил я Ботнарю. – Заснешь…

– А что, есть?

Я пошел за водкой к Першину. Там спать пока никто не собирался. Вишняков со Звягинцевым боксировали в перчатках и колотили привезенную с собой грушу, которую успели прицепить, остальные тоже занимались спортом – играли на высадку в дурака. Среди картежников был Амадей. Я быстро отнес бутылку водки Игорю и вернулся. Поиграть, послушать начальство местное.

…Амадей не спал, когда бодрствует вверенный ему народ. Такой у него стиль работы. Фронтовик, я не ошибся, при штабе самого Конева служил. За словом в карман не лезет и горячий. Таких, видно, тут джигитами и зовут. Правда, из-за характера у него – это мы после узнали – сплошные недоразумения и проблемы.

– А у вас имя в честь композитора Моцарта?

– Нет, меня Мадием вообще-то назвали. А в сельсовете немец сидел, сочинял не хуже композитора. На свой лад и записал – Амадей Кантуаров…

– Так он же мог и фамилию перепутать запросто, а вы его писарем держали. Вкатал бы Кентавров, к примеру…

– Так фамилия же у него перед носом была… Смотри-ка, Кентавров… Я же не первый под нею… С именами у нас, так сказать, вольности некоторые допускаются, а с отцовством-дедовством шуток не шутят. Тут у нас, брат, до седьмого колена всё расписано. А у вас вот – не всё…

– Но у вас до седьмого колена ведь только главы родов или семей, – уточнил я. – У нас в футбольной команде Байталиев играл, между прочим, классно, так он всех своих предков только по одному человеку отсчитывал – Кайрат, Булат, Мулат там, скажем, какой-нибудь… А прабабушки где?..

– О-о-о, прабабушки… Их на одного прадедушку… У вас хотя бы все так, как мы, прадедушек почитали…

– Извините, – возражает Першин, доставая свой поминальник.

– Я говорю – хотя бы все, а не кое-кто! – Амадей сердито просматривает книжку Виктора. – О, годовщина поимки сома на Днепре… А ты это ловко придумал. Могу точно сказать – для ежедневного употребления…

12 декабря

Разошлись под утро. Сорок раз дураками оставались Шевц с Трегубом. Шевц психовал, как будто деньги продул. Интересная логика – у него карта битая, а проигрывать должны другие. Бандеровец…

Я проводил Амадея до выхода, он жил где-то неподалеку.

– Кто это волком всю ночь воет?

– О… Это большой человек… Главный бухгалтер всего второго треста, Никогосян… Соломон Самвелович…

– У него что-то случилось?

– Об этом, если узнаешь, то и мне сообщи… Не разговаривает он ни с кем.

Комендант достал папиросу.

– Из репрессированных, долго сидел при Сталине. Говорят, из какой-то семьи революционеров армянских, вроде как самого Камо родственник… О Камо слышал, о Тер-Петросяне?.. Да, из той обоймы… Вот и живет теперь Никогосян – ни семьи, ни кола, ни двора. Выходные у него все такие: выпьет и поет, выпьет и поет… И так всю ночь. Слова непонятные, а по мелодии все ясно…

– Значит, с нами исторические личности живут…

– А чего ты смеешься… Недавно только барак снесли, где ссыльная жена Молотова, Полина Жемчужина, проездом на Урицк останавливалась. А я там комендантом был.

Мы попрощались и разошлись. В тускло освещенном коридоре весь абсолютно зеленый, с пластырем на животе, мерцая рондолевым перстнем, шатался голый Ботнарь. От него шарахнулась было дежурная:

– Господи, я думала, привидения мерещатся…

Я забрал его и уложил. И тоже весь перемазался – потный Игорь густо выкрасился от постели и одежды. А вспотел и разделся он оттого, что выпил всю бутылку водки.

* * *

Утром, когда мы с Купцовым собрались в город, к нам пристал Николай Заболотный. С огромным мешком – это об него мы, да о баул с боксерской экипировкой Вишнякова, в самолете спотыкались. Думали, что-то из оборудования... У Николая, оказывается, здесь сестра, тоже учительница по распределению. Прямо-таки пуп земли этот Кустанай.

Дело осложнялось тем, что сестра недавно замуж вышла, и где живет, неизвестно. Ищи-свищи теперь в областном центре, это с самолета все мелким кажется… А искать нужно, тот мешок для молодоженов отец Николая ему прямо в аэропорт привез – сын хотел ускакать в Кустанай налегке, без громоздкой поклажи.

Первый же попавшийся дворник, расчищавший под густым пухом снегопада школьный двор, у которого остановился автобус, сообщил о Заболотной все. Фамилия у нее теперь Павловей, а живут они в доме мужа на Колесных рядах, за третьим перекрестком… То ли счастливое совпадение, то ли город небольшой, где друг друга знают в лицо… Но ведь улицы поименованы рядами, а это признак больших городов. В Москве еще и Зарядье было…

– А Зарядье есть у вас? – спросили мы у дворника.

– Улица, что ли, такая?.. Нет, за Колесными сразу через мост – Затоболовка. Но то уже другое село…

– А как проехать на эти ряды?

– Да туда по прямой идти десять минут. Вы москвичи, небось? Так метра подземного у нас тута нету. В нашем городе его в аккурат полторы остановки вышло бы…

Купцов, с приветом от меня, отправился к невесте в район заводской бани, а мы с Заболотным – к дому за третьим перекрестком. Один он свой мешок туда бы не донес…

…Конечно, наш внезапный приезд стал логическим завершением прошедшей осенью свадьбы. С явившимися, наконец, родственниками из Украины. С подарками оттуда, самогоном и салом. Моментально сбежались соседи. Мы даже не поговорили толком, а все кругом закипело…

Сестра Николая – это да, учительница! Видная, уверенная, основательная. В очках... Одним словом, это вам не стрекоза Сташенко Светка, Купцова ненаглядная, а преподаватель математики Надежда Петровна. Муж Федя – прораб, ростом поменьше и суетливый. Но как не суетиться – не жених уже, хозяин… Надежду знает еще с Украины, из Крыма сам…

Нам отвели почетные места сбоку, высказали много хвалебных слов и здравиц. Больше чем молодоженам во главе стола. Правильно, мы народ свежий, а они между собой наговорились... Слегка хмельная женщина напротив, заглянувшая сюда, скорее всего, мимоходом, тоже оказывала нам знаки внимания. Она сняла линялую, чистую, правда, куртку, время от времени расправляла поношенную, но опрятную кофту и, жеманно подбивая ладонями белые волосы, пыталась что-то сказать… Во всеобщем шуме-гаме разговор не вязался, к тому же Федор на том краю ей на ухо шепнул…

Перекурить и размяться разгоряченный народ выходил на открытую веранду. Под ногами трещоткой скрипел свежеструганный дощатый пол. Невесомо колеблясь, оседали последние снежинки, набирал силу мороз.

– Так, значит, это вы те самые монолитчики с оборудованием, – констатировал Федор.

– А в чем у вас тут загвоздка?

– Насколько я знаю, меняют проект. Завод железобетона запустили и часть силовых корпусов хотят делать сборными, а не цельнотянутыми... А как много времени потребуется, кто их знает…

– А сам ты где работаешь? – спросил Николай зятя.

– Да я отсюда подальше, «во глубине сибирских руд», – ответил Федор. – Поселок строю в Тургае, у аула Тыныштал. Теперь туда эпицентр целинной кампании перемещается, в том углу новые совхозы и зернохранилища сооружают. Пока ваши с бумагами разберутся, можем поехать ко мне, у меня там электростанция не достроена. К новому году по плану – ввод в эксплуатацию. Надо сдать, а по весне разбирать будем…

– Это что еще за мартышкин труд? – удивился Николай. – Кто же за такие пируэты платить будет…

– Вот такой труд… Строили под два советских двигателя, а приперли из-за бугра дизельную электростанцию... Машина втрое больше по мощности, размером почти как само здание... Даже с наружной системой охлаждения… Градирню-то мы быстро весной состряпаем, а вот как станцию втолкать – ума не приложу. Да еще импортная, кучу денег стоит... Стены и крышу разбирать придется, краны мощные гнать за полтыщи верст… А всё для срочного энергоснабжения нового целинного хозяйства и межсовхозной хлебоприемной базы затеяно. Стройки на контроле Центрального Комитета… К аулу, его в этот совхоз реорганизуют, уже линию протянули.

– А как вы по морозу кладку ведете?

– Да так и ведем… Греем воду, в раствор соль добавляем. Но там кладки уже нет, только внутренняя отделка осталась. Хоть и на морозе, но не на ветру... А мне всех людей авралом на Аркалык пришлось отправить…

– Кавалеры покидают дамов, – пропела нам светловолосая соседка кусочек одесской песни. Вблизи она оказалась намного старше, все лицо в паутине мелких морщин, но сколько лет – непонятно…

– Дуся, дай людям акклиматизироваться…

Дуся, гордо подняв голову, удалилась.

– Да, из дамов… Жалко… Алкоголичка… Вон дом на бугре. Но дама, с манерами…

Малознакомый город сюрприз все-таки преподнес. В веселом расположении духа мы отправились забирать Ивана, потому что с утра всем нам нужно ехать в контору для оформления на работу. Дом мы нашли сразу, но Купцова там уже не было. Он, по мудрому совету хозяина Светкиной квартиры, отбыл последним автобусом часа два назад. Госпожа Сташенко, невеста, уже спать изволят… Дал хозяин-немец мудрый совет и нам – быстро бежать на последний рейс до микрорайона Строительный. Если успеем, то от него, мимо тюрьмы, недалеко до Киевского поселка. – «Оттуда уже будут видны огни колеи вашей»…

– А как насчет такси…

– Не теряйте времени даром…

В том микрорайоне строители к зиме успели только котлованы под фундаменты нарыть, и мы долго петляли по всяким ямам и траншеям… А дальше шла снежная целина. Лишь часам к трем уставшие, голодные и холодные, мы ввалились в нашу, ближнюю по ходу движения, комнату.

Лопушняк как раз переклеивал пластырь на ране зеленого Ботнаря.

– Ты прости, я тебе такие брюки испортил, – тихим голосом извинился Игорь.

– Ладно тебе, выкинь их… Хорошо, что этим закончилось, прирезать ведь могли… Слушай, а что, если ты эти брюки вообще себе выкрасишь в зеленке? В один тон. Смотри, какие пятна красивые, изумрудные…

– Идея! – согласился Игорь. – Зеленки еще бутылка есть…

– Пешком, насколько я понял, шли, – взглянув на нас, определил Олег. – Стало быть, сильно кушать хочется…

– Ого! Есть разве что-нибудь…

– Обижаешь, начальник… У меня же лежачий на руках…

И поставил Олег перед нами огромную, зеленого цвета эмалированную кастрюлю с ломтями мяса в бульоне:

– Доставайте прямо оттуда…

Мы досыта наелись белого, похожего на куриное мяса на крупных костях и запили сорпой.

– Индюшатина, что ли?..

– В натуре…

– Вот она, та самая знаменитая солидарность и взаимовыручка лагерная, – патетически обобщил происходящее Николай. – Для друга в беде – всё!

13 декабря

Первый рабочий день закончился тем, что Осадчий сдал нас как простую строительную бригаду в распоряжение Павловея на месяц-полтора. Его самого оставляли на месте для привязки нового плана.

– Парни подзаработают у тебя, пока я смету сделаю, – наказывал Федору при нас, демонстрируя все строгости внутреннего распорядка, Иван Иванович. – Да понюхают пороху, без винограда и груш-яблок поживут немного на картошке, а мы поглядим на них… Вдруг на Аркалык пошлют, а там, хоть и большие деньги лежат, так их еще взять надо. Можно браться за гуж, но со стрелянным и проверенным народом… Ты сам знаешь этого хитрого Смагулова... А Ковырняга?.. Тот сразу голову и тебе, и мне оторвет и выбросит…

После обеда в трестовской столовой мы вернулись, теперь уже, выходит, в свой дом при снаряжении. Спецовка – фуфайка и ватники – были с большим запасом даже на Першина, и наши шустрые знакомые штукатуры вечером взялись их подгонять. Еще каждый из нас получил рукавицы, валенки и солдатские шапки. Жаль, без красных звезд…

Алма и Ольга то и дело прибегали на примерки и находили нас похожими на легендарных челюскинцев. Уходя, они забрали свою зеленую кастрюлю:

– В гости вы так и так нас позовете, вот мы с галушками украинскими и вернемся…

– Видел, какие? – спросил Лопушняк, обжаривая остатки индюка в глубокой сковороде.

– Нормальные… С манерами почти благородных девиц…

– Да, они здесь королевы! Их немного, цену себе знают…

Стол у нас и без галушек обильный, но мясом девчат не благодарят, и я пошел за конфетами и вином в торцевой магазин нашего караван-сарая. Чтобы не именовать свое жилище, как просил Амадей, бараком, мы так прозвали его за длину и азиатское местонахождение…

Выбор вин и деликатесов оказался исключительным. Для целинников, с дорогой душой – дефицитные крымские мадеры, хересы, марсалы… Привоза исторического 1954 года, вместе с консервированным крабом и банановым вареньем, в полкулака шоколадными трюфелями и прочей экзотикой они, в засиженных мухами ценниках, так и не были востребованы в эпоху широкого спроса на водку «сучок» из древесины и кильку в томате… Вот и мужик какой-то подвыпивший, из местных, поселковых, берет именно этот «джентльменский набор»:

– Пойду Черняка поминать… Съели сволочи…

Смахнув слезу, он ушел, распихивая по карманам консервы и бутылку.

Я купил трюфели, варенье и крабов, весьма приличное мускатное вино и поинтересовался, что это за сволочи тут до смерти человека довели…

– Собаку его ваши уголовники съели вчера. Шкура с головой на помойке валялись...

Из магазина за мною увязались водители – два крупных, с фактурой бурых медведей, здоровяка, в шерстяном покрове дох искусственного меха. Просили на пару минут стакан. Взяли они в нашем магазине водки в дальний путь мимо этой колеи куда-то на Челябинск, и теперь вот могут выпить в кабине спокойно да из своей котомки перекусить, никакой милиции вокруг и близко нет.

…Я дал им два стакана под возврат, но Лопушняк усадил гостей за стол и водрузил перед ними сковороду… Конечно, откуда у индюка в натуре такие ребра…

– Садитесь как люди, чего за углами пить…

– Так давайте и вы по чуть-чуть с нами, – смущенно предложили гости.

– Нет, вам распыляться нельзя, – отказался Олег, – у вас дорога дальняя впереди. По голой степи, без магазинов.

Водители, крякнув, выпили по два граненых стакана и со словами: «Мы вас сильно объедать не будем» от души поблагодарили за вкусную крольчатину. Мясо тогда было в большом дефиците.

– Да вы больше крякали, чем закусывали, – отозвался с кровати Игорь.

– Всяк пьет, да не всяк крякает, – заметил один из них. И спросил:

– Порода крупная, видать, шиншилла?

– Она самая.

– Ну, конечно, больным рекомендуется. Только ведь дорогое, бляха-муха...

Пожелав скорейшего выздоровления Игорю и пожав нам руки, водители уехали в безмолвную белую степь…

– А если бы, – предположил я, – этот мужик своим волосатым кулачищем за шиншиллу тебе врезал меж глаз… Я бы вам двоим затем лечебное мясо здесь ловил?

– Ты что, глухой? – искренне возмутился Олег. – Не слышал, как люди благодарили?..

…Что у нас странного, так эти мужики… Богатыри, работяги – какой хиляк или сачок в такую даль отправится. А как преуспели? В неближний путь – одна котомка какая-нибудь скудная… Сталин, что ли, и вправду, во всем виноват…

Я заставил Олега убрать с глаз долой сковороду, выставил на стол угощение, но девчата задерживались. Видать, с тестом для галушек возились… И, прилегши, взялся читать Сталина, этого всемогущего, ныне посмертно низвергнутого бога. Томик его трудов я прихватил в дорогу из библиотеки отца. В моем чемодане было три книги: «Слово о полку Игореве», казахско-русский словарь и этот сборник речей репрессивной эпохи генсека, становившийся бестселлером по законам скандальной славы.

Я почти уже задремал, начитавшись полемических, логически отточенных оплеух Сталина троцкистам, когда в комнате с треском эмали и матерщиной девицы Ольги громыхнула о пол вместе с крышкой зеленая кастрюля:

– Подавитесь вы этой псиной… Еще в гости хватило совести приглашать… Тьфу, собакоеды несчастные…

Потом пришла медсестра и сделала укол Ботнарю.

– А почему вы шприцы не в стерилизаторах приносите? – поинтересовался я.

– А ты что, медбрат? Или зубиков золотых захотелось? Поздно, эти вот всё подтибрили, один стационарный, неподъемный в медпункте остался. Лучше скидывай штаны, я тебе укол против бешенства сделаю.

– А что, есть вероятность? – не понял юмора я.

– Да вы что, первыми собаку съели? Тут целый корейский поселок ими бешбармачит.

...Из коридора слышался голос Амадея.

– Антон, запри дверь, – попросил Ботнарь. – И посидим тихо, а то зайдет про эту собаку на ночь разбираться. Неудобно…

– Так он же вроде ваш надзиратель, отчего же неудобно?..

– Он у нас в авторитете. У него из-за нас пистолет именной отобрали и самого уже было замели … Какой-то маршал из Москвы заступился…

– Как это?..

– Да посиди тихо… Уйдет, потом расскажу…

…А случилось якобы следующее. Привезли Ботнаря с Лопушняком и еще целую армию приравненных к ним строителей коммунизма в эти вот саманные бараки. Жилье неплохое: теплое, сухое, просторное, с роскошными входами да профилированными наличниками на окнах, и крыша над головой… Но, как обычно, с недоделками – крыша только в виде стропил, без шифера еще пока… А тут осенние дожди на беззащитные глиняные сооружения… А в них полным полно уголовников грозных, а в общем, также беззащитных.

Писал-хлопотал команданте Амадей, разъясняя властям, что люди перед богом, а граждане перед государством равны абсолютно, а если не равны, то это либо не тот бог, либо не то государство. Удивлялся, почему эту очевидную незыблемую истину вновь и вновь приходится повторять. Затрагивал тему преступления и наказания в том широком ее смысле, из которого вытекало, что все мы в конечном счете и в какой-то мере грешны и рано или поздно держим за все ответ. Поднадзорные его на Узкой колее свою вину искупают, а сколько подлецов, кары заслуживающих, живут себе и не думают о покаянии...

Но всякие строительные дела вершатся под воздействием совершенно иной философии и абсолютно других движущих сил... Почистил Амадей в воскресенье утром именной пистолет и, размахивая им, подогнал со станции по широкой колее вагон с шифером. В тот же день, на глазах наведавшихся, в конечном счете, сюда властей, уголовники в мокрых космах тумана дружно устраняли последнюю прореху на своем объекте. Вооруженный Амадей держал круговую оборону во дворе и именем Всевышнего просил никого близко не подходить, в переговоры не вступать, потому что последняя пуля у него будет для себя.

Амадея решили брать в понедельник, но утром он сдался с пистолетом сам. Весь шифер был к тому времени приклепан наглухо, и даже гвозди, для верности, загнуты изнутри, что кровельными технологиями как раз и не предусматривается.

И дома, и на работе у него искали патроны.

– Я солдат, – заявил им Амадей, – и много именного оружия перевидал. Но насчет наградных патронов даже не слышал…

14 декабря

Утром мы собирались в неизвестную нам путь-дорогу. Позавтракали, вернулись в ожидании машины за вещами. Сумка моя стояла на месте, а книг на тумбочке не видно.

– Их воспитательница конфисковала, – доложил Ботнарь, выхаживая по комнате в ярких изумрудных джинсах. – Как брючки-то, назад не заберешь?

– Не заберу, но вышло лучше, чем от Кардена.

– Я бы твои книги не отдал, так штаны и помешали. Мне наша айболитша как раз укол в задницу делала. А эта тем временем – хвать… Посмотрю, говорит, и верну все. Кроме Сталина…

– Как это, кроме Сталина? Это же моя, даже не моя, а отцовская книга. Из подписного собрания сочинений…

– Не знаю… Сказала, что есть решения партии насчет культа личности. И чтобы в публичных местах такие сочинения не фигурировали. Вы, говорит, не в частных апартаментах находитесь…

– Ерунда какая-то… А откуда воспитатель? Что у нас – детский сад?

– Примерно. Комендант, видишь ли, больше по нашей части. А к вам, сопливым, наставница прикреплена. Тоже сопливая... Для проформы. Ее редко кто видит, она жена какого-то начальника городского, и, кажется, на сносях.

Подошел транспорт, и мы загрузились. Комендант пришел нас проводить.

– Амадей Истлеуович, у меня воспитательница книжку Сталина забрала…

– О, а говорил, не разучишь имя мое. Когда приспичит, вспомнишь еще не то… А зачем тебе Сталин?

– Вообще-то в нашей фамилии репрессированных и расстрелянных за его подписью много. Я решил изучить остальное литературное наследие… То, что говорят о нем другие – это комментарии, а неправильных комментариев не бывает. Они всего лишь субъективны, и нам просто приходится чью-то сторону занимать. Я хочу определиться сам…

– Молодец! – похвалил меня Амадей, – далеко пойдешь… Я у нее книжку заберу. У меня лично от Верховного Главнокомандующего пять благодарностей, так что, тоже сдать в утильсырье прикажете? Живу-то я тоже не в своих апартаментах, а в ведомственной квартире… В казенном, как говорят, доме… А вы в Тыныштал отправляетесь?

– Вроде бы да, я не очень еще в ваших названиях понимаю… А что, самая глухомань небось?

– Да! Хотя нет, теперь они на коне: с весны к ним по аркалыкской линии телефон и радио проволочное пробросили. Только вы на задах этого прогресса будете… Чуточку подальше, за рекой… Но, как Прометеи, оттуда им факел зажжете!..

– Словом, у черта на куличках…

– Ну, шайтана там, быть может, и нет, там ему ловить некого… А вот завскладом вашего, Тимура, там нету точно, я только вчера его в городе пьяного видел… Вы что, без него едете?

– Мне передали, что он отчалил на место, – сказал Павловей.

– Ты, Федор, убери его куда-нибудь подальше, – посоветовал Амадей. – Там же кому-то на хозяйстве нужно быть, а он у тебя уже месяца два в городе околачивается.

– Он мне не подотчетен, – ответил Павловей. – Склады трестовские.

– Склады трестовские, да цемент в них твой...

Глава четвертая

Орысаул.

1961 год.

15 декабря

Куда завез нас Федор Павловей на крытом вездеходе – один бог святой знает. Ехали мы почти сутки и выгрузились в метельной степи среди недоделанных, но уже огораживающих квадрат внутреннего двора строений. В доме со стропилами, но пока без шифера (Амадея бы с пистолетом сюда) нам предстояло жить. Серой цитаделью справа боковиной к нам возвышалось здание под электростанцию, напротив – похожий на вагон деревянный контейнер с самой электростанцией, а посредине торчал одинокий столб на пасынке с подпоркой и репродуктором. От него куда-то вдаль, в затерянный аул, через цепочку индустриальных опор тянулись провода, но уже второго столба не видно – метель. Аульные подавали признаки жизни: по бездействующей пока линии они транслировали сюда местное радио от какого-то своего маломощного движка. Никого из слушателей, правда, с осени тут не было… Законченный вид островку цивилизации, замыкая квадрат по периметру слева, придавал утонувший в сугробах приземистый глинобитный склад, бывший когда-то отгонной овчарней с колодцем-журавлем.

На крыльце жилого дома, маятником разметая себе пространство от снега, скрипела незапертая дверь...

– Здесь что, вообще людей нет? – спросил Звягинцев у Павловея. – А кому мы тогда помогать приехали?..

Он, горожанин густонаселенной Украины, воспринимал все разговоры на эту тему с известной долей преувеличения. В переносном смысле – люди есть, но мало… Но чтобы в прямом смысле – ни души…

Павловей уже суетился с вещами и, не поняв вопроса, успокоил:

– Нет-нет, тут кругом никого, тут ничего не надо закрывать, тут не от кого прятать…

– Что прятать-то? – не понял в свою очередь ответа Виталий…

Оставшаяся часть дня ушла на обустройство.