Ирина Черепанова ДОМ КОЛДУНЬИ
Язык творческого Бессознательного
«КСП+»
MOCICBA
1999
ББК81 446
Черепанова И. Ю.
446 Дом колдуньи. Язык творческого Бессознательного. М.: «КСП+», 1999, 416 с.
ISBN 5-89692-021-0
Значительно переработанное, дополненное и исправленное издание известного труда лингвиста и психотерапевта Ирины Черепановой посвящено исследованию суггестивных аспектов языка.
В книге представлен обширный справочный материал и приводится системное описание суггестивных текстов на разных уровнях языка. В отличие от традиционных методов НЛП, данная работа знакомит читателя с тем, как сделать простую речь внушающей средствами языка
Для профессиональных коммуникаторов различных профессий: филологов, психотерапевтов, логистиков, профессионалов СМИ, рекламы, политики и т. п.
ISBN 5-89692-021-0
Черепанова И. Ю., 1996, 1999 Изд-во «КСП+», 1999
ВВЕДЕНИЕ
В этой Тайне заключено Зло?..
(Что такое суггестивная лингвистика)
— Я знаю этого Неведомого Бога, — сказал маленький священник со спокойным величием уверенности, твердой, как гранитная скала.
— Мне известно его имя, это Сатана. Истинный Бог был рожден во плоти и жил среди нас. И я говорю вам. где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком ужасно для глаза, — взгляните. Если он говорит, что нечто слишком страшно для слуха, — выслушайте.. И если вам померещится, что некая истина невыносима, — вынесите ее.
Г. К. Честертон
По-настояшему боишься только того, чего не понимаешь
Ги ле Мопассан
Вечность... Звезда... Тайна...
И тут же — Дом Такой родной, такой привычный. Дом, в который так необходимо вернуться после долгих странствий, найти уют и покой, счастье или горе. Дом у каждого свой. Комната в общежитии. Дворец Двухкомнатная «хрущевка». Замок. Лачуга. Юрта.
А есть еще один — универсальный и сокровенный «Домом колдуньи» назвал французский психоаналитик С. Леклер мир личностных смыслов, неподконтрольных сознанию.
«Дом колдуньи»—таинственная область психики, порождение совместной работы сознания и установки. «Есть странные, непредвиденные продукты сознания, которые установка уводит на периферию сознаваемого или вообще за его пределы. Она как бы "не
И. Черепанова. Дом колдуньи.
дает их осознать — и здесь разгадка пресловутого «вытеснения». Иногда эти химерические образования возвращаются нашему «я»: чаще в сновидениях, чем наяву, чаще при неврозе, чем при душевном здоровье. Но почему сознание не может востребовать подобный материал в любую минуту? Очевидно, потому, что так реализуется принцип психологической защиты: стремление избежать переживаний мучительного и унизительного характера. Стремление, разумеется, бессознательное, внятное для установки, а не для сознания. И оно не сводится к избеганию душевной боли. Это еще защита от иррационального, от того, что «ни в какие ворота не лезет», а в голову все-таки приходит.
Возникшее в сознании, а затем унесенное установкой за его пределы продолжает существовать в человеческой душе. Сатурново кольцо полусмыслов, полуобразов, получувств постоянно обращается вокруг всего, что мы способны осмыслить. Это окружение задает тон оркестру сознания, оно определяет ритмику и нюансировку исполняемой музыки, аранжирует "темп", а подчас кладет перед музыкантом незнакомые ноты. Хорошо ли это? Изумительно! И совершенно необходимо. Вопреки страхам Фрейда, "дом колдуньи" населен не одними чудовищами.
Появляются и чудовища. Они плохи не сами по себе. Они плохи тогда, когда непомерно усиливается или резко ослабевает психологическая защита. То есть когда под влиянием невзгод и неудач установка начинает слишком уж ограничивать поток сознания, либо слишком широко допускать в этот поток опасные примеси из сфер бессознательного» (Добрович, 1981, с. 116—117).
Вот то немногое, что нам известно о «доме колдуньи», о нашем собственном доме. Условной «дверью» в него А. Добрович считает психотерапию, которая восстанавливает нормальную психологическую защиту личности: смягчает, если механизмы защиты стали уродливо жесткими и деформируют сознание и поведение человека, или укрепляет, если они вконец расшатались. В идеале — это особое общение с человеком, которое возвращает ему всю полноту его душевной жизни, сознательной и бессознательной. «Сознание делается шире, гибче, утонченней — и бессознательное не мешает этому. Со своей стороны, бессознательное начинает естественнее выходить наружу, окрашивая в волнующие и значительные тона мысли, стремления, мечты — и сознание не пугается этого. Достигнута
Введение. В этой Тайне заключено Зло?..
гармония между двумя сторонами психики: словно два надежных крыла взмахивают содружественно. Это вовсе не "слияние", а равновесие начал при сохранении автономии каждого. Бессознательное не вывернуто наизнанку перед сознанием — нет! Оно лишь частично подверглось "дренажу", поскольку так было необходимо для устранения невроза. Но оно для излеченного человека по-прежнему "дом колдуньи", кладовая тайн ("Только тайна дает нам жизнь Только тайна", — писал Гарсиа Лорка). Сознание не заковывается в цепи гипнотических внушений, которые были сделаны как бы "за спиной" у критической мысли. Никоим образом! Из этих внушений оно отобрало то, что сочло интимно-своим; слова, услышанные на сеансе гипноза, поистине превратились в часть собственных мыслей — предположений, убеждений. Психотерапия заново открыла человеку радость мышления, анализа, страстность поиска истины. Психотерапия увела его от бесплодного самокопания — к жизни, каждому яркому часу которой следует радоваться, как подарку» (1981, с 117).
Из этого гимна психотерапии становится ясно, что мало отыскать дверь, нужен еще и подходящий ключ с определенной, точной и причудливой формой. Во многом он сложен, в одном — прост: он открывает дверь.
Ключ к «дому колдуньи» — Язык, который несет в себе Тайну Суггестии.
Люди издавна осознали особую роль слова, «магичность» и всемогущество слова. М. М. Маковский в книге «Удивительный мир слов и значений» приводит множество примеров такого особого отношения к слову у разных народов: «Лексемы со значением "слово" (а также "говорить") могут, с одной стороны, соотноситься со значением "резать", а с другой — со значением "блестеть, сиять, гореть" ("вредить, портить, ругать"): заклинания обычно произносились над огнем» (1989, с. 177). По данным того же автора, лексемы «слово», «речь», «говорить» по происхождению связаны с такими значениями, как «храм», «рок», «гореть», «красный», «бить», «резать», «связывать» (завораживать человека), «брать в плен», «двигать», «крутить», «находить», «схватить», «звук», «копье», «снаряд», «чадить», «пламя», «лезвие», «молва», «репутация», «похвала», «слава», «учение», «свет», «молитва», «солнце», «раненый», «немой» (потерявший способность говорить в состоянии религиозного экстаза) (там же, с. 177—178).
И. Черепанова. Дом колдуньи.
Слово врачует, слово убивает, слово открывает дверь «дома колдуньи».
«А войти-то как? —
Выходом
А речи-то как? —
Выкрутом»,—
такой совет дает желающему войти в «дом колдуньи» героиня поэмы М.Цветаевой «Переулочки». Выкрутом — значит, найти ключ, который бы открывал дверь.
Возможно ли это? Веками люди пытались найти идеальные слова, породить лечебные тексты — заговоры, молитвы, мантры, формулы гипноза и аутотренинга Самые удачные из них запоминали, переписывали, передавали из поколения в поколение. Человек, профессионально владеющий языком, считался чародеем. Вербальная магия — наука и искусство — жива и поныне. Колдуны, экстрасенсы, психотерапевты, модные «нэлперы» — все они «ключники» бессознательного. И все-таки ближе всех к разгадке тайны «дома колдуньи» стоят лингвисты, филологи — люди, изучающие Тайны языка.
Кто такой филолог? «Как ни глубоко различны культурно-исторические облики лингвистов, от индусских жрецов до современного европейского ученого языковеда, филолог всегда и всюду — разгадчик чужих "тайных" письмен и слов и учитель, передатчик разгаданного или полученного по традиции. Первыми филологами и первыми лингвистами всегда и всюду были жрецы История не знает ни одного исторического народа, священное писание которого или предание не было бы в той или иной степени иноязычным и непонятным профану. Разгадывать тайну священных слов и было задачей жрецов-филологов» (Волошинов, 1929, с. 88-89). Жрецы разгадывали, колдуны создавали, совсем как в одном из рассказов Г. К. Честертона об отце Брауне: «Преступник — творец, сыщик — критик. Когда вы знаете, что делает преступник, забегайте вперед. Но если вы только гадаете — идите за ним. Блуждайте там, где он; останавливайтесь, где он; не обгоняйте его. Тогда вы увидите то, что он видел, и сделаете то, что он сделал. Нам остается одно: подмечать все странное» (1980, с. 11).
Введение. В этой Тайне заключено Зло?..
По одному из определений современной философии, человек — это текст, следовательно, его задача — гармонично «вписаться» в другие тексты, найти свои заветные слова. Поможет ему в этом особая языковедческая наука — суггестивная лингвистика
Интересно, что максимальное количество упреков я, как автор работ в этой области, услышала по поводу «опасности» такого рода исследований и «спекуляции» на мифах населения.
Опасность действительно есть. Но еще опаснее — неведение. А что касается «мифов населения» — все равно существует устойчивое общественное мнение о том, что некие спецслужбы обладают «психотронными полигонами» и у них есть тайная власть, невидимая сила, способная причинить вред любому. И еще люди по-прежнему верят в ведьм, колдунов и сверхъестественные силы, изучают магию (под каким бы названием она не преподносилась), и защитные механизмы страха в них не ослабевают. Каждому хочется стать Победителем, быть счастливым и любимым, понять других и себя. Магия языка — вот дверь в подсознание, условие самосовершенствования Важным становится не только что говорить, но и как.
Появление «суггестивной лингвистики» и есть, по сути, попытка вынести невыносимую истину, сделать шаг не только к сознанию, но и к тайнам бессознательного. Влиять, воздействовать, управлять, манипулировать (действия, направленные на других)... А с другой стороны — оберегаться, защищаться, предостерегаться, огораживаться (служить собственной безопасности).
Если в Природе существуют Тайны, бесполезно делать вид, что их нет — точно так же как незнание закона не освобождает от ответственности. Только «человек толпы» пытается откреститься от ясного понимания закономерностей манипулирования и.. проигрывает.
Традиционно наука пытается обойти все, что так или иначе выходит за рамки объяснимого. Непонятные явления отрицаются и относятся к области суеверий или мистики: «В естественном состоянии все, кроме сумасшедших и сумасшествующих (колдуны, шаманы, заклинатели), говорят нормально, то есть понятно», — утверждает лингвист А. М. Пешковский (1959, с. 56).
И все-таки, самое странное в чудесах то, что они случаются. Облачка собираются вместе в неповторимый рисунок человеческого глаза. Дерево изгибается вопросительным знаком как раз тогда,
8
И. Черепанова. Дом колдуньи.
когда вы не знаете, как вам быть. Нельсон гибнет в миг победы, а некий Уильяме убивает случайно Уильямсона (похоже на самоубийство!). Короче говоря, в жизни, как и в сказках, бывают совпадения, но прозаические люди не принимают их в расчет. Как заметил некогда Эдгар По, мудрость должна полагаться на непредвиденное.
Как войти в «дом колдуньи»? Действовать вопреки разуму, полагаться на непредвиденное, обратиться к тем источникам, которые доныне изучались под иным углом зрения. «Надо уметь использовать взаимосвязано все, что обретено человечеством на пути своего становления: рациональное и иррациональное, эстетическое и мистическое — не надо бояться этого слова, ведь им обозначается прием, которым издревле пользовалось человечество» (Налимов, 1993, с. 31).
Наука и мистика встречаются в той части исследований, которая посвящена бессознательному, подсознательному, постсознательному («дому колдуньи»), и связующим звеном между ними является суггестия.
«Суггестия — одна из самых таинственных проблем человечества. Под ней (под "внушением") понимается возможность навязывать многообразные и в пределе даже любые действия. Последнее предполагает возможность их обозначить Между этими предельными рубежами умещается (развивается) явление суггестии» (Поршнев, 1974, с. 416).
Понятие «суггестии» уместно связать с понятием «установка личности». Если определить установку как «неосознаваемую изготовку психики к определенному восприятию, решению, действию» (Добрович, 1980, с. 36), тогда «суггестию» можно представить как арсенал средств и приемов направленного воздействия на установки личности (установку на излечение, на улучшение самочувствия и пр.) и постсознательное («дом колдуньи»).
Суггестия является компонентом обычного человеческого общения, но может выступать и как специально организованный вид коммуникации, формируемый при помощи вербальных (слово, текст) и невербальных (мимика, жесты, действия другого человека, окружающая обстановка) средств. Вербальные структуры, выделенные по функциональному признаку (обладающие функциональной самостоятельностью), удовлетворяющие требованиям связно-
Введение В этой Тайне заключено Зло?..
сти и цельности, в дальнейшем будут именоваться текстами, а тексты, специально созданные и используемые для воздействия на установку личности и общества, суггестивными текстами.
Необходимость вербальных средств для достижения суггестии ясно показывает, что эта проблема является в такой же степени лингвистической, как и медицинской (психологической) и требует своего разрешения Исследование лингвистических аспектов суггестии (т. е. средств и приемов изменения установок личности и общества, обеспечивающих эффективность суггестивных текстов) является предметом изучения суггестивной лингвистики.
Суггестивная лингвистика — осознанный вход в подсознание и «дом колдуньи», возможность целенаправленного воздействия на установки личности. В заговорах, заклинаниях, молитвах, мантрах — ключ к «дому колдуньи» — тот, который естественно открывает дверь нашего подсознания.
Суггестивная лингвистика — это и философия, и набор теоретических знаний, и универсальные практические методы, основанные на мастерском (и осознанном!) владении языком. Кроме всего остального, это еще и удачно определенная «ниша» — само мгновенное распространение термина это доказывает «Работает» уже само словосочетание «суггестивная лингвистика», потому что каждый человек проводит свою жизнь в непрерывном общении и попытках манипулировать другими людьми. У кого-то это получается хуже, у кого-то лучше, а слово «гипноз» вызывает священный трепет. Таким образом, «суггестивная лингвистика» — это качественная лингвистическая теория, объясняющая воздействие языка на подсознание и... ежедневная практика. Оказывается, каждому из нас нужно хоть на какое-то мгновение стать Богом и найти свое Слово, изумиться собственной уникальности и неповторимости. Необходимо найти свою точку отсчета защитить себя от внешних воздействий и научиться добиваться поставленных целей Сейчас люди предоставлены сами себе; церковь не оказывает прежнего влияния, равно как и идеологические государственные структуры У людей опускаются руки и развиваются неврозы. Медики и педагоги увеличивают количество неврозов за счет ятрогении и дидактогении. Тут и приходит на помощь суггестивная лингвистика — защищает, успокаивает, совершенствует, помогает подняться в полный рост. Эти знания необходимы тем, кто занимается рекламой и политической
10
И. Черепанова. Дом колдуньи.
рекламой, обучает детей и взрослых, врачует души. Вход в «дом колдуньи» открыт каждому...
Необходимость появления суггестивной лингвистики можно объяснить существованием настоятельного социального заказа на изучение лингвистических аспектов суггестии, связанного с тем, что общество нуждается в немедленной терапии.
Выделяют несколько моделей терапии, охватывающих, в сущности, все области профессиональной коммуникации: медицинскую, психологическую, философскую, социальную. Поэтому одной из задач суггестивной лингвистики можно считать разработку специальных методов лингвистической терапии для профессиональных коммуникаторов различных профилей.
Научить суггестивной лингвистике столь же сложно, как и научить языку, потому что в ней переплетаются и наука, и искусство, и точный расчет, и вдохновение. Ситуация, как в книге М. Анчарова: «Однажды в университете я заспорил со студентом-биологом, есть ли коренная разница между искусством и наукой или на каком-то уровне они сливаются. Студент, высокий и красивый, был уверен, что это так и есть, и спорил со мной, спорил.
И тогда я ему сказал, в чем разница.
— Вот я выхожу на улицу, тусклый, как дым в курилке, и вижу: серый асфальт, серый забор, серая ворона, серое небо... Муть... А на другой день я выхожу на улицу с предвкушением радости и вижу: серый асфальт!.. Серый забор!.. Серая ворона!.. Серое небо! — и прекрасные до слез... Что же изменилось?. Я... Может такое быть в науке? Она же объективна!» (1988, с. 35).
По-видимому, необходимо «включить» носителей языка в творческие языковые процессы, создать личностную положительную установку на овладение суггестивными тайнами языка, помочь увидеть динамическую сущность и магическое действие Текста. Речь идет о рационально-эмотивном подходе к языку и личности в целом.
Эта книга создавалась многими людьми во время учебных и терапевтических групп, бурных обсуждений после лекций и докладов: столкнувшись впервые с суггестивной лингвистикой в ее практическом проявлении, многие в буквальном смысле слова «ошарашиваются» внешней простотой метода «вербальной мифологизацией личности» и теми результатами, которые удается получить. «Нэлпе-
Введение. В этой Тайне заключено Зло?.. 11
ры» называют достигнутое состояние «сверхресурсным». Что ж, им, инженерам человеческих душ, виднее.
Одной из серьезнейших проблем современного общества (как у нас, так и на Западе) является потеря идеалов. «Человек может даже не знать, что у него есть идеал, и не длмать об этом. Он это обнаруживает иногда случайно, если в том, что он прочел, или увидел, или услышал, его что-то неожиданно тронуло. Тронуло неожиданно для него самого — это и есть идеал. Тронуло неожиданно — и внезапно выбило, к примеру, слезу. Для этого, для выбивания слезы, тоже есть проверенные правила и рецепты. Но это все дела нервные, или, как выражаются, эмоциональные Однако тронуло "идеалом" — это нечто другое. Тронуло "идеалом" — это значит восхитило чем-то, иногда до слез — "над вымыслом слезами обольюсь". Восхитило — это значит похитило и вознесло куда-то ввысь, выше той нормы, в которой он живет. И человек радуется открывшейся неожиданно для него самого и в нем самом способности восхищаться. Это и есть — "затронуть душу"» (Анчаров, 1988, с. 26). Таков философ-ско-художественный подход к проблеме, тем более, что способом затронуть душу М. Анчаров считает искусство, то есть сочинение. А часто ли приходится творить современным людям, особенно — себя, свою личность? Нейро-лингвистическое программирование предлагает нам творчество по правилам, то есть по эталонам. В то же время лингвисты, этнографы, литературоведы озабочены «вымыванием» из языка народно-поэтического слова, пословиц, поговорок.
Потребность возвращения к фольклорным корням, к чистым истокам живого слова связывается с потребностью личностного осознания себя: личность — это тот, кто нашел свое место в жизни и занимает свое место в жизни, а не чужое. И это первый признак личности, а может быть, выяснится, что он главный. И тогда он занимает свое место, как нота на своей строке. И тогда он может быть кем угодно — и вождем, и ученым, и токарем — кто к чему предназначен своей природой и условиями, которые создались до его рождения, но для которых он годится лучше всего. И если он об этом догадался, то он все равно — крылоносец.
Интересно, что саму борьбу с «культом любой личности» М. Анчаров связывает с тем, что «где-то созрела достаточная зчоба не на культ, а на личность», которая сейчас полетит, потому
12
И. Черепанова. Дом колдуньи.
что личность. В понимании и лингвистов и философов личность и полет связываются через языковое выражение эстетического идеала (способом в данном случае является метафорическое наименование героя).
А как же быть с личностями реальными, особенно с теми, которые живут без идеалов, а потому не могут насладиться ни покоем, ни волей? Как быть с людьми, которые «такие же как все» — то есть совершенно не осознают своей уникальности, неповторимости, а значит, не уверены в своем праве на любовь, творчество, да и вообще существование? Помочь таким людям пытается общество: врачи-психотерапевты, учителя, массовая культура. Но общество предлагает в основном эталоны, а нужны идеалы, мифы. По А. Ф Лосеву «миф есть в словах данная личностная история. Он есть чудо, как чудом и мифом является весь мир». И еще: «это энер-гийное самоутверждение личности в выразительных функциях, это — образ личности, лик личности. Миф насыщен эмоциями и реальными жизненными переживаниями; он, например, олицетворяет, обоготворяет, чтит или ненавидит, злобствует» (1982). Настаивая на принципиальной словесности, бытийности (реальности) и эмоциональности мифа, А. Ф. Лосев вместе с тем утверждает в работе «Диалектика мифа», что «всякая живая личность есть так или иначе миф» (там же).
В рамках суггестивной лингвистики разработан групповой метод вербальной мифологизации личности (ВМЛ), позволяющий словесно закрепить результаты работы психотерапевта и группы при помощи «якорного» аутосуггестивного текста с интериоризо-ванными положительными коннотациями. Суть метода в том, что во время работы психотерапевтической группы создается личный «миф» пациента, который помогает закрепить благотворное состояние и периодически (по мере необходимости) в него возвращаться. ВМЛ (лингвосинтез) позволяет предельно использовать возможности родного языка в психотерапии, связывает слово, образ и текст-личность в единое целое.
Кроме этого, мифологические группы помогают изменить отношение к языку, общению, включить творческие резервы личности, дать толчок к преодолению различных барьеров. Побывавшие в такой ситуации люди отмечают не только изменение внутренних установок, но и улучшение общего состояния, эмоциональную при-
Введение. Бэтой Тайне заключено Зло?.. 13
поднятость, чувство радости, гармонии. Не в этом ли смысл любой модели терапии — философской, медицинской, социальной, психологической? Ведь естественное стремление каждого человека оказывать воздействие на других есть ни что иное, как попытка доказать миру и людям свою самость, свою уникальность и проблема состоит в том, чтобы не нарушать при этом мировой гармонии, неких этических законов. Экологичность воздействия поэтому не только в наличии эталонов, но и в знании законов суггестии и ежедневном тренинге. Очень часто психотерапевт (а равно педагог, политик, коммерсант) в роли хорош, но стоит ему только переместиться в сферу обыденного житейского общения вдруг теряет всю свою привлекательность и становится серой, заурядной личностью. При этом рушатся межличностные связи, теряется вера в себя, наступает раздвоение личности, возникают неврозы Тяжело постоянно играть роль — это как парадный костюм, который хочется поскорее скинуть в жаркий день, или новые туфли, успевшие натереть ноги — красиво, но неудобно, и больно, и нестерпимо.. Создать свой миф, найти свое место и занять его — значит войти в гармонию с миром и людьми, а заодно и понять хоть часть тайн языковой суггестии. Так заключено ли зло в этой Тайне9!
О чем эта книга?
О языке, вербальной магии, психотерапии. О суггестивной лингвистике — науке, пытающейся приоткрыть Тайну воздействия языка на установки личности и массовое сознание. О суггестии и языковых универсалиях. О том, что происходит в нашем «подвале сознания». О различных мифологических домах (от пещер до космоса). О мифах и суггестивной роли Божества О колдуне в каждом из нас, ведьмах, порче и психологической защите.
Поскольку данное исследование направлено, прежде всего, на изучение языковых аспектов суггестии, весь фактический материал преподносится преимущественно в лингвистической интерпретации.
В книге широко представлен фактографический материал (таблицы), исходные тексты мифов и писем, а также дается расшифровка фонограмм некоторых семинаров. Иначе говоря, делается попытка проанализировать процесс внушения наяву (так как состояние объекта воздействия метода ВМЛ можно отнести к особому виду транса) и результаты этого вмешательства. Что из этого получилось и как это все приложить на практике — судить Вам, уважае-
14
И. Черепанова. Дом колдуньи.
мый Читатель. Но лично у меня эта процедура вызывает трепетное состояние, приходится преодолевать внутренний барьер обыденности и входить в «дом колдуньи» на цыпочках, с величайшей осторожностью А вдруг в этой Тайне действительно кроется Зло? Что ж, увидим, услышим, почувствуем...
Путешествие по «Дому колдуньи» кому-то может показаться трудным, кому-то — легким как воскресная прогулка по набережной, может удивить, восхитить, испугать, но вряд ли оставит равнодушным. Каждый из нас в душе колдун: стоит только присмотреться к себе и к миру, прислушаться к языку, почувствовать свою силу. И тогда универсальное возродится в индивидуальном, неудачник станет Победителем и сможет зажечь свои звезды-тексты.
У каждого свой «дом колдуньи». Попытаемся войти в него. И да будет с нами удача!
ЧАСТЬ I. КАК ВОЙТИ В «ДОМ КОЛДУНЬИ»?
ГЛАВА 1. ЧЕЛОВЕК В ПОИСКАХ ТАЙНЫ
(ДРЕВНЯЯ ТРАДИЦИЯ ИЛИ НОВОЕ НАПРАВЛЕНИЕ?)
В оный день, когда над миром новым Бог склонял лиио свое, тогда Солние останавливали словом, Словом разрушали города.
Н. Гумилев
То, что кажется странным, редко остается необьяс-ненным.
Лихтенберг
Дом у каждого свой. Неожиданный образ «дома колдуньи» находим в поэме М. Цветаевой «Переулочки»:
«Две колдобины. Тень. Разваленный плетень, Без следочку — да в темь, Всех окошечек — семь».
Это странный и опасный дом, в котором
«Свет до свету горит, Должно требу творит Богу жертву кадит, С дуба требоваит».
В этом доме звоньба, урчба и Тайна. А еще — колдунья, профессионально владеющая языком, задуряющая.
Страшен и притягателен «дом колдуньи» и нет спасения от этого совершенного зла, ведущего к смерти. Или к просветлению?
Поэма написана М. И. Цветаевой в апреле 1922 года по мотивам известной былины «Добрыня и Маринка». Цветаева переос-
16
И. Черепанова. Дом колдуньи.
мыслила фольклорный сюжет и сместила в нем акценты. По былине, живущая на киевской Игнатьевской улице Марина Игнатьевна — колдунья, чародейка и «распутница». Сжигая следы Добрыни, она пытается приворожить его, однако погибает от его справедливой карающей руки (см.: Н. М. Щербанов, 1990). В поэме Цветаевой герой безымянен, абстрактен и пассивен. Героиня (тоже безымянная) — мудрая, сильная, хотя и грешная женщина, одерживает победу. Она завораживает, заговаривает, «задуряет» «доброго молодца» не только и не столько земными соблазнами, сколько небесными, райскими. «"Переулочки"... история последнего обольщения (душою, в просторечии', высотою)», — писала Цветаева (Соч, 2, с. 532). Сама Марина Ивановна так объясняла свою поэму корреспонденту-критику Ю. Иваску спустя 15 лет. «Раскройте былины и найдите былину о Маринке, живущей в Игнатьевских переулочках и за пологом колдующей — обращающей добрых молодцев в ту-ровзадуряющей. У меня — словами, болтовней, под шумок которой все и делается: уж полог не полог — а парус, а вот и речка, а вот и рыбка и т. д. И лейтмотив один: соблазн, сначала "яблочками", потом речною радугою, потом огненной бездной, потом — седьмыми небесами... Она — морока и играет самым страшным.
А конь (голос коня) — его богатырство, зовущее и ржущее, пытается разрушить чары, и — как всегда — тщетно, ибо одолела — она:
Турий след у ворот — то есть еще один тур и дур».
По оценке самой поэтессы, с одной стороны, «эту вещь из всех моих... больше всего любили в России, ее понимали, то есть от нее обмирали — все, каждый грамотный курсант» (Соч., 2, с. 532-533). А с другой стороны, Цветаева писала Б. Пастернаку о поэме 10 марта 1923 г.: «Очень хочу, чтобы Вы мне написали о "Переулочках", что встает? Фабула (связь) ни до кого не доходит, — только до одного дошла: Чаброва, кому и посвятила, но у него дважды было воспаление мозга! Для меня вещь ясна, как день, все сказано. Другие слышат только шумы, и это для меня оскорбительно. Это, пожалуй, моя любимая вещь, написанная, мне нужно и важно знать, как — Вам. Доходят ли все три царства и последний соблазн? Ясна ли грубая бытовая развязка?»
Иными словами, поэма представляет собой ярчайший образец вербальной магии, пример осознанной суггестии: Цветаевой «вещь ясна», тогда как обычная знахарка шепчет свои заговоры, не задумываясь над их смыслом.
Потрясает поэма также чувством «интереса к русской старине и единства с жизнью своих предков». Сам образ колдуньи неслучаен
Человек в поисках тайны. 17
и весьма характерен для русского национального восприятия природы и женского естества. Недаром мы встречаемся с поэмой и ее героиней в романе И. Ефремова «Лезвие бритвы» (переполненного, кстати, рассуждениями о психиатрии, суггестии, ведовстве).
«Прежде Гирин не любил и не понимал поэзии Цветаевой, но Сима открыла в ее великолепных стихах глубокую реку русских чувств, накрепко связанных с нашей историей и землей.
Под аккомпанемент первобытных звуков льющейся воды, шелестящей травы и отдаленного плеска моря, в прозрачных, как газовая ткань, весенних сумерках, она читала ему "Переулочки" — поэму о колдовской девке Маринке, живущей в переулочках древнего Киева. Молодец Добрыня едет в Киев, и мать не велит ему видеться с этой девушкой, потому что она превращает добрых молодцов в туров. Конечно, Добрыня первым делом разыскивает Маринку. Той нравится Добрыня, и начинается заклятие. Сперва чарами природы, потом телом прекрасным, потом ликом девичьим... Мороком стелется, вьется вокруг него колдовство, и вот только две души — ее и его — остаются наедине, заглядывая в неизмеримую глубину себя. Сгущается морок, и, наконец, удар копытом, скок, и от ворот по тонкому свежему снегу турий след» (1992, с. 131-132).
Кстати, «переулок», по определению В. Даля, «поперечная ул-ка; короткая улица, для связи улиц продольных» (1994, т. 3, с. 235). «Переулочки» Цветаевой — тексты заговорные, используемые для соединения двух людей; для обострения всех чувств и доведения их до абсурда. Героиня — ведьма; ведает, что творит. По определению того же И. Ефремова, «Слово "ведьма" происходит от "ведать" — знать и обозначало женщину, знающую больше других, да еще вооруженную чисто женской интуицией. Ведовство — понимание скрытых чувств и мотивов поступков у людей, качество, вызванное тесной и многогранной связью с природой. Это вовсе не злое и безумное начало в женщине, а проницательность. Наши предки изменили это понимание благодаря влиянию Запада в средневековье и христианской религии, взявшей у еврейской дикое, я сказал бы — безумное, расщепление мира на небо и ад и поместившей женщину на адской стороне. А я всегда готов, образно говоря, поднять бокал за ведьм, проницательных, веселых, сильных духом женщин, равноценных мужчинам!» (там же, с. 125-126).
Произнесший эти слова герой романа Иван Гирин — врач, физиолог, психиатр — чрезвычайно много рассуждает о суггестии, гипнозе, тайнах подсознания. И это не случайно.
18
И. Черепанова. Дом колдуньи.
Одна из основных движущих сил развития человеческого интеллекта — желание воздействовать на себе подобных — находит реальное воплощение в понятии «суггестия» (внушение).
Суггестия является компонентом обычного человеческого общения, но может выступать и как специально организованный вид коммуникации, формируемый при помощи вербальных (словесная продукция) и невербальных (мимика, жесты, действия собеседника, окружающая обстановка и т д.) средств.
Феномен суггестии традиционно относили к областям магии, религии, медицины и психологии, и именно представителям данных направлений принадлежит львиная доля работ, посвященных указанной проблеме.
Каковы же общепринятые традиционные представления о суг-гест ии?
Магия (религия) издавна прибегала к внушению как к способу воздействия людей друг на друга. Сначала такое воздействие применялось интуитивно и только с развитием науки колдуны также попытались дать явлению суггестии свое объяснение.
В V в. до н. э. Геродот сообщил, что в наиболее развитой ассиро-вавилонской медицине заклинания, магические формулы или сожжение фигурок демонов сопутствовали приему снадобий — этим изгонялись злые духи, которые были главными причинами болезни. В папирусе Эберса, составленном за 2000 лет до н. э. даны рецепты 900 снадобий от различных недугов, употребление которых предлагалось обязательно сочетать с заклинаниями, в которых слова следовало произносить четко и повторять их по нескольку раз.
Заклинаниями и возложением рук на голову больного врачевали халдейские и египетские жрецы, персидские маги, индусские брамины и йоги. Римские писатели Марциал, Агриппа, Апулей и Плавт поведали об усыплении прикосновением рукою, сопровождаемом заклинаниями.
Исцеляя некоторых больных внушением, служители религиозных культов демонстрировали свое могущество, чудодейственную силу. Исцеление проводилось жрецами в храмах, возведенных в честь бога медицины Эскулапа в Древнем Риме, Асклепия в античной Греции, Сераписа в эллиническом Египте. Больше других прославилось святилище Асклепия в Эпидавре, названное асклейпио-ном. Лечение в асклейпионе начиналось с разработанной системы внушения. Совершались пышные ритуалы, включавшие в себя жертвоприношения, курение благовоний, принятие ванн, читались
Человек в поисках тайны.
19
молитвы. Больных укладывали на шк)фу дикого кабана, принесенного в жертву, и усыпляли. Некоторым из них снилось, будто сам бог указывает им средства излечения — это и было предписанием для дальнейшего лечения (см.: Линецкий, 1983).
Можно выделить несколько положений, принимаемых служителями магических и религиозных культов за аксиомы:
1. Человек состоит из вечной души и бренного тела Апулей утверждал, что «прикосновением, заклинаниями и запахами можно так усыпить человека, что он освобождается от своей грубой телесной оболочки и возвращается к чистой, божественной бессмертной природе».
2. Всякое добро, помощь и содействие, а также всякое зло, вред и несчастье происходят от стихийных духов (богов).
3. Идея обладает динамическим свойством: «делая внушение на срок, мы закладываем в импульсивный центр субъекта зерно некоего динамического существа, точный момент появления которого на свет мы определяем текстом внушения. Это динамическое существо будет в свое время действовать изнутри наружу; следовательно, оно не чувство, ибо существенной особенностью чувства является действие снаружи вовнутрь. Это идея, которую воля гипнотизера озаряет специальным динамизмом и в виде зародыша вкладывает в импульсивное существо субъекта, чтобы она в определенный день активно проявила заключенную в ней энергию, приведя в действие соответствующий центр. Это род одержимости» (Папюс, т. 1, 1992, с. 52). Эфемерных динамических существ, создаваемых человеческой волей (субъектов суггестии) оккультисты и маги называют элементарными существами или элементалами (а также лярвами, астроменталами).
4. Люди, владеющие техникой внушения, обладают якобы особой, только им присущей «жизненной силой», «животным магнетизмом», который они способны передавать другим людям. Известный врач и химик XVI столетия Теофраст Бомбаст Парацельс (1490-1541) считал изначальным источником магнетизма планеты и звезды. Целебная сила магнитов в том, что они вытягивают болезнь.
5. Вся магическая сила в огромной степени зависит от веры. П. Хасон в «Учебнике белой магии» утверждает: «вера — это то, что отбрасывает все остальное и расчищает поле для мгновенного действия. Это одна из тех ценных опор, которая поддерживает Вас временно, в течение всего Вашего магического действия и позволяет Вам поверить в неизбежность успеха, который является его слугой.
20
И. Черепанова. Дом колдуньи.
Это средство достижения особого состояния внушения себе временной мании величия, без которой невозможно колдовство». Ту же мысль находим у Парацельса. «Пусть предмет нашей веры будет действительный или ложный — последствия для вас будут одни и те же. Таким образом, если вера моя в статую святого Петра будет такая же, как в самого святого Петра, я достигну тех же эффектов, как их достиг бы верой в самого святого Петра. Все равно истинная это вера или ложная, она будет чудеса творить всегда».
Таким образом, многие идеи, которые будут впоследствии разработаны учеными, были высказаны еще колдунами и религиозными деятелями, хотя церковь препятствовала развитию научных представлений о внушении, так как это мешало сакрализации религиозных таинств.
В первой половине XVII столетия умами передовых мыслителей овладело учение выдающегося французского философа Рене Декарта (см.: 1936), которому принадлежит открытие рефлекса. Он относил рефлекторные механизмы только к низшим формам нервной деятельности, а произвольное поведение связывал с наличием в теле души, которая побуждает к различным страстям
Но наряду с этим у Декарта есть и следующее утверждение: если в пище, которую едят с аппетитом, неожиданно встречается какой-нибудь очень грязный предмет, то впечатление, вызванное этим случаем, может так изменить состояние мозга, что после него нельзя будет смотреть на эту пищу иначе как с отвращением. Гениальный мыслитель предугадал здесь элементы внушения, хотя официальная медицина того времени еще не приемлет такого понятия (См.: Линецкий, 1983, с 8-9).
Суггестия в медицине
Во второй половине XVIII в. венский врач Франс Антон Месмер (1734-1815) создал учение о «животном магнетизме». По его воззрениям, человек обладает свойствами магнита (причем отдельные люди одарены магнетической силой в особой степени) и гипнотические феномены вызываются магнетическим «флюидом», способным передаваться от субъекта к субъекту, оказывая целебное воздействие. «В клинике Месмера "магнетизирование" первоначально осуществлялось при помощи пассов, вызывающих конвульсивные кризы, а в последующем в связи с увеличением количества пациентов проводились коллективные сеансы. Для усиления эффекта ожидания в помещении создавалась определенная атмосфера: полумрак, выразительно задрапированные окна и стены, курился
Человек в поисках тайны. 21
ладан, звучала музыка. Неожиданно появляйся Месмер, облаченный в лиловые одежды, и величественно прикасался руками к ожидающим магнетического воздействия больным, которые для проведения магнетических "флюидов" держались за металлические стержни, исходящие из дубовой бочки, наполненной магнитами. У пациентов развивался истерический припадок с судорогами, после чего наступал сон с последующим выздоровлением» (Овчинникова О. В. и др., 1989, с. 10). Месмер полностью отрицал роль психологического фактора и речи, хотя в заключении комиссии Французской академии наук (1784 г.) отмечается: «Воображение без магнетизма вызывает конвульсии... Магнетизм без воображения не вызывает ничего» (см.: Линецкий, 1983, с. 9-14; Тремнер, 1991, с. 11-13).
Ученик Месмера — магнетизер-любитель маркиз Шастенэ де Пюисегур открыл сомнамбулическую стадию гипноза, описал явление постгипнотической амнезии и сообщил о возможности словесной связи с загипнотизированным человеком {раппорта). Пюисегур был пионером в проведении прямого словесного внушения, не опосредованного какими-либо ритуалами.
В 1819 г. португальский аббат Фариа, который несколько лет провел в Индии и там изучил методы индийских магов, сделал важное открытие, что достаточно нескольких слов, чтобы вызвать у восприимчивых людей состояние сомнамбулизма. Усыпление проводилось повелительным приказом: «Спите!». Сон был фоном других внушений. В опубликованных трудах Фариа доказал непричастность сторонних сил к внушению; причину явления он видел в самом субъекте, подвергаемом внушению,— в его воображении.
Английский хирург Дж. Брэд (1795-1860) ввел технику гипнотизирования с помощью зрительной фиксации и словесного внушения. В 1843 г. он выпускает книгу «Неврология, или Трактат о нервном сне, рассматриваемом в его отношениях к животному магнетизму, со включением многочисленных успехов применения его к лечению болезней». Внушенный сон Брэд назвал гипнозом (от греч. hypnos — сон). Термин быстро привился, вытеснив популярное слово «магнетизм».
«Но удивительное дело,— отмечает Л. М. Линецкий,— сам по себе термин сыграл и отрицательную роль. Сложилось так, что гипнозом начали называть не только внушенный сон, но и другие внушения, которые ничего общего со сном не имеют. Гипноз слился с внушением вообще, хотя является только одним из множества его проявлений. Известно, что внушать можно и в бодрствовании, ме-
22
И. Черепанова. Дом колдуньи.
жду тем внушение больше исследуется в рамках гипноза. Если до Брэда научная история внушения была связана с врачеванием, то со времен Брэда она связалась еще с гипнозом. Это тем более удивительно, что сам Брэд проявлял интерес к внушению в бодрствовании» (1983, с. 17).
Во второй половине XIX столетия центром изучения внушения и гипноза становится Франция.
В небольшом университетском городке Нанси, близ Парижа, сельский врач Амвросий Август Льебо (1823-1904) применял прямое словесное внушение для лечения больных, а профессор из университета Нанси Ипполит Бернгейм (1840-1919) был твердо убежден в том, что все проявления гипноза сводятся только к внушению. Он признается главой нансийской школы, а «столько раз проклятая наука о внушении» (по выражению Льебо) усилиями Бернгейма получает права гражданства. Девизом нансийцев стала фраза: «Гипноза нет, есть только внушение».
Одновременно в Париже в стенах Сальпетриерской психиатрической больницы формируется сальпетриерская школа. Ее возглавил метр неврологии того времени, член Французской Академии наук Жан Мартен Шарко (1825-1893). Шарко выдвигал на передний план физические воздействия, а внушению отводил второстепенную роль, считал применение гипноза в клинической практике вредным и делал поспешный вывод о том, что люди, расположенные к гипнозу, страдают болезненными отклонениями нервной системы.
В конце XIX в. изучение гипноза и внушения в медицинских кругах приобретает все более научный характер, хотя филологи по-прежнему отстранены от решения задач такого плана. Тем не менее, представителям медицины с неизбежностью приходится признавать очевидные факты взаимозависимости языка и суггестии.
Неонансийская школа. Глава — аптекарь Эмиль Куэ (1857-1926) — решающее значение во внушении придавал воображению: «Нет внушения, есть только самовнушение». В начале 900-х годов в Нанси открылась клиника, в которой больные обучались приемам целебного самовнушения. Куэ называл своих больных учениками. Прежде всего «ученики» должны были поверить в возможность самовнушения. Для этого предлагалось внушить себе. «Я падаю вперед» или «Я падаю назад»; скрестив пальцы рук, внушать себе, что невозможно их разъединить и пр. Убедившись в том, что он овладел приемами самовоздействия, «ученик» с закрытыми глазами шепотом внушал себе избавление от беспокоящих явлений. Это внушение он повторял по нескольку раз в день — перед сном и тотчас
Человек в поисках тайны. 23
после пробуждения, а также в других ситуациях (см.: Линецкий, 1983, с. 22-24). И хотя В. М. Бехтерев на четверть века опередил Куэ в лечении самовнушением (аутотренингом), он с большим интересом отнесся к самому Куэ и его методу и писал в статье «Самовнушение и куэизм как исцеляющий фактор»: «Нет надобности говорить, что популярности своей Куэ обязан и своей обаятельной личности, и своему бескорыстию, и всей той атмосфере, которая постепенно создавалась вокруг его имени, благодаря успешным результатам его лечения, состоящего столько же в самовнушении, сколько в массовом внушении во время самой его беседы, и во время его демонстраций, и во время последнего общего терапевтического внушения... Успех Куэ есть успех убежденного проповедника, и надо быть Куэ, чтобы достигать подобных же результатов».
В России изучение внушения и гипноза имеет свою историю.
Так, А. А. Токарский (1859-1901) в работе «Гипнотизм и внушение» (1888 год) писал: «Я не хочу этим приравнивать явления внушения к простым рефлекторным актам низших мозговых центров. Принимая ясно выраженный характер рефлексов, явления эти остаются, тем не менее, психологическими, так как в цепи развивающихся явлений находится также идея. Это условие резко отличает простой рефлекс от акта внушенного, хотя последний по неизбежности своего развития и не отличается от первого». По мнению А А. Токарского, в гипнозе происходит расстройство ассоциации. Это лишает человека возможности правильного, адекватного восприятия действительности»: оно становится ложным, галлюцинаторным, в результате чего кора головного мозга перестает сдерживать низшие (подкорковые) мозговые образования.
Профессор Харьковского университета В. Я. Данилевский (1852-1939) связывает гипноз не только с рефлекторными механизмами, но и с эмоциональным состоянием: гипнотизация человека, по его мнению, сводится к принуждению, сосредоточению внимания и угнетению воли.
В. М. Бехтерев по праву считается основоположником отечественной психотерапии. С 1890 года он разрабатывает систему самовнушения, которую особенно охотно применяет в лечении больных алкоголизмом. Больной должен был многократно перед сном и после пробуждения произносить вполголоса: «Я дал себе зарок не только не пить, но и не думать о вине; теперь я совершенно освободился от пагубного соблазна и о нем вовсе не думаю». В. М. Бехтерев заложил Фундамент исследования социально-психологического значения внушения. В 1897 г. он выступил в Военно-медицинской академии с
24
И. Черепанова. Дом колдуньи.
речью «Внушение и его роль в общественной жизни», где впервые проанализировал роль внушения в межличностных отношениях и в происхождении психических эпидемий, обосновал принципы и преимущества коллективной гипнопсихотерапии и показал, что внушаемость личности в коллективе повышается.
Школа И. П. Павлова рассматривала гипноз как частичный сон, частичное торможение, переходное состояние между бодрствованием и сном, а также выделяла уравнительную, парадоксальную и ультрапарадоксальную фазы. В частности, в парадоксальной фазе, названной фазой внушения, на сильные раздражители реального мира отмечается либо слабая реакция, либо отсутствие ее, а слабые словесные воздействия вызывают сильную реакцию, что обеспечивает максимальную эффективность словесного внушения. Слово как универсальный специфический условный раздражитель (сигнал сигналов) может вызывать в соответствии с его сложным смысловым значением самые разнообразные реакции, связанные с воздействием любых физических стимулов, сигнализируя и заменяя их.
Параллельно 3. Фрейд изложил свою интерпретацию механизма внушения в работе «Массовая психология и анализ человеческого "Я"», где утверждал, что для гипнотической связи, представляющей собой подобие влюбленной самоотдачи, характерны уступчивость, снятие критики по отношению к гипнотизеру, отсутствие самостоятельности и инициативы, концентрация на личности гипнотизера, занимающего место идеала «Я» (всемогущего отца, вождя массы). Особенности массовой психологии 3. Фрейд объяснял механизмом филогенетической памяти, хотя отмечал, что даже при полной суггестивной податливости сохраняется «моральная совесть» загипнотизированного (см.: Фрейд, 1991, с. 71-138).
Резюмируя результаты изучения суггестии в медицинском и психологическом аспектах, выделим следующие важные для нашего исследования положения:
1. Внушение соотносилось с воображением и эмоциями.
2. Был обнаружен раппорт — возможность словесной связи с загипнотизированным человеком.
3. Выявили наличие прямого и косвенного словесного внушения.
4. Внушение рассматривалось в узких рамках гипноза, а в гипнозе видели много общего с обычным сном.
5. Открыты приемы целебного самовнушения (аутотренинга).
Человек в поисках тайны. 25
6. Отмечено влияние личности гипнотизера на процесс внушения.
7. Суггестивное воздействие связывали с расстройством ассоциации (диссоциацией) психики.
8. Внушение начали связывать с межличностными отношениями, происхождением психических эпидемий.
9. Установили, что внушаемость личности в коллективе повышается, хотя «моральная совесть» загипнотизированного сохраняется даже при полной суггестивной податливости.
10. Слово признано универсальным специфическим условным раздражителем — сигналом сигналов, способным заменять воздействие любых физических стимулов.
При этом, хотя «в построении теоретической концепции гипноза происходит освобождение от односторонности и все более начинает проявляться тенденция к междисциплинарному подходу (сближение и объединение физиологии, психоанализа, экспериментальной психологии» (Овчинникова О. В. и др., 1989, с. 16-17), лингвистика по-прежнему остается в стороне, не считая суггестию объектом, достойным внимания в связи с отсутствием специальных методов исследования латентных вербальных механизмов.
На эту особенность обратил внимание Б. Ф Поршнев, создавая теорию палеопсихологии, осмысливая начало человеческой истории: «О внушении написано много исследований, но, к сожалению, в подавляющем большинстве медицинских, что крайне сужает угол зрения. Общая теория речи, психолингвистика, психология, физиология речи не уделяют суггестии сколько-нибудь существенного внимания, хотя, можно полагать, это как раз и есть центральная тема всей науки о речи, речевой деятельности, языке» (1974).
Обратимся к традиционным определениям внушения. В. М. Бехтерев определяет суггестию как «оживление у испытуемого или прививание ему путем слова соответствующего внешнего или внутреннего раздражения» (1991, с. 336). К. М. Варшавский утверждает: «Не следует смешивать убеждение с внушением. Убеждение — это воздействие одного человека на другого доводами разума; это сознательное восприятие слова. Внушение — это также словесное воздействие, но воспринимаемое без критики» (1973, с. 4). «Внушение есть универсальное явление общественной жизни, неотъемлемое свойство любого нормального человеческого общения» (О. В. Овчинникова и др., 1989, с. 72). А. М. Свядощ приводит следующее определение: «Внушение (suggestio) — подача информации,
26
И. Черепанова. Дом колдуньи.
воспринимаемой без критической оценки и оказывающей влияние на течение нервно-психических процессов. Путем внушения могут вызываться ощущения, представления, эмоциональные состояния и волевые побуждения, а также оказываться воздействие на вегетативные функции без активного участия личности, без логической переработки воспринимаемого» (1982, с 205). Иными словами, суггестия традиционно определяется как воздействие на человека (прежде всего, словесное), воспринимаемое им без критической оценки — латентное (скрытое) вербальное воздействие.
Наиболее часто суггестия целенаправленно и сознательно используется в медицине и изучается преимущественно в связи с вопросами психотерапии.
Часть исследователей (А Г. Иванов-Смоленский, К. И. Платонов и др.) называют психотерапию речевой терапией. Ряд других авторов (В. Н. Мясищев, А М. Свядощ) не согласны с таким определением, «так как информация может передаваться и безречевым путем, поскольку ее несут не только речь врача, но и сопутствующие ей мимика, жесты, интонация и весь внешний облик говорящего» (Свядощ, 1982, с. 199). Особенно настаивают на вторичности слова, как это ни странно звучит, представители направления, именуемого «нейро-лингвистическим программированием» (НЛП), утверждающие, что воздействие происходит преимущественно на невербальном, кинестетическом уровне.
Диалектически «примиряют» обе концепции мнение психотерапевта А. Б. Добровича, предлагающего рассматривать речь и все сопутствующие ей компоненты как «пучок языков» (1981). Это вполне соответствует исследованиям современных психолингвистов, посвященным изучению невербальных компонентов коммуникации (см., напр.: Горелов, 1980; 1987; 1991). Вполне естественно поэтому, что с какой бы точки зрения ни изучалось явление суггестии, специалисты различных профилей приходили к выводу о необходимости комплексного подхода для ее описания.
Об отношении к языку и суггестии магов и представителей медицины мы уже писали выше. Добавим только, что принимающим аппаратом признаны лобные доли коры головного мозга: «Очевидно, можно даже сказать, что лобные доли есть орган внушаемости» (Поршнев, 1974, с. 187).
При этом упрощенное отношение к проблемам вербальной суггестии не всегда позволяет медикам объяснить полученные в ходе экспериментов результаты. Конечно, в случае задач низшего порядка, связанных с простейшими физиологическими реакциями орга-
Человек в поисках тайны. 27
низма, все достаточно просто: выработав сосудистый рефлекс на тепло или холод (фиксируемый специальным прибором — плетизмографом) — можно наблюдать аналогичные реакции и на соответствующие вербальные команды (см.: Рожнов, Рожнова, 1987, с. 197-198).
Однако по мере усложнения коммуникативных задач появляются противоречия, снять которые можно только на уровне согласования параметров текстов в соответствии с определенными коммуникативными целями. Так, Н. И. Чуприкова отмечает' «Известно, например, что в ряде случаев подчинить поведение высшим социальным требованиям представляет трудную задачу, с которой люди не всегда в равной степени успешно справляются» (1967, с 3-5). Прямая словесная инструкция не всегда обеспечивает точную и однозначную реакцию личности и нуждается в дополнительном (часто также вербальном) подкреплении. В. С. Мерлин показал, что словесная инструкция затормозить проявление ранее выработанной оборонительной реакции на условный раздражитель действует у одних испытуемых с хода, у других с заметными затруднениями. В последнем случае на помощь привлекались поощряющие мотивы: например, экспериментатор говорит, что опыт проводится не просто в научных целях, но имеет задачей выяснить профпригодность испытуемых, — и теперь они успешно справляются с задачей затормозить движение. Значит, эта мотивировка устранила, сняла некое противодействие инструкции, которое имело место. У некоторых испытуемых В. С. Мерлин обнаружил, наоборот, ярко выраженную преувеличенную («агрессивную») реакцию после получения словесной инструкции на торможение: вместо отдергивания пальца при появлении условного сигнала (которое инструкция требовала затормозить) они с силой жмут рукой в противоположном направлении. Значит, к инструкции приплюсовался некоторый иной стимул: либо гетерогенный, либо просто негативный, антагонистический (см.: Поршнев, 1974, с. 185).
Суггестия в лингвистике
Постижение сущности человека, его сознания, души, смысла существования также производилось в соотношении с проблемами воздействия языка: «Каждая серьезная философская концепция сопряжена со своим особым, только ей присущим, языком Отчетливо разными вырисовываются перед нами языки философий Канта, Гегеля, Ницше, Гуссерля, Витгенштейна, Хайдеггера. Серьезные философски ориентированные разделы науки — квантовая механика,
28
И. Черепанова. Дом колдуньи.
теория относительности — это также построения, обладающие своими собственными языками....Разные религиозные системы оказываются порожденными разными языками. Разные языки обладают разной выразительной силой. Но измерять выразительную силу языка мы не умеем. И важнее, может быть, даже другое — одни языки навсегда остаются эзотерическими (эзотеризм здесь гарантируется трудностью восприятия), другие становятся mass media» (Налимов, 1989, с. 10-11). Философ, по мнению В. В. Налимова, это тот, кто владеет всей полифонией философских языков. А поскольку философы пытались объяснить мир, им приходилось, наряду с лингвистами, постигать и тайны языка.
В статье Д. Мосса и Э. Кинга (Moss and Keen, 1981), посвященной экзистенциально-феноменологическому подходу к пониманию сознания, утверждается: «Человек лингвизирует свой мир, и лингви-зация в этом смысле есть творческий процесс. Человек живет в мире, пересотворяемом непрерывно с помощью его собственного языка. Более всего центральные места и моменты в его мире оказываются обозначенными собственными именами. Наша открытость миру не просто структурируется языком, но также трансформируется с его помощью» (с. 115).
Л. Витгенштейн в своем логико-философском трактате утверждает: «5.6 Границы моего языка означают границы моего мира....4002. Человек обладает способностью строить язык, в котором можно выразить любой смысл, не имея представления о том, что означает каждое слово—так же, как люди говорят, не зная, как образовались отдельные звуки» (1958).
Х.-Г. Гадамер — современный немецкий герменевтик считает, что «принцип герменевтики просто означает, что мы должны стараться понять все, что можно понять. Именно это я имел в виду, когда говорил: "Бытие, которое можно понять, —это язык"» (1977, с. 31). И далее: «Сегодня наука и присущий человеку опыт о мире встречается при решении философской проблемы языка» (там же, с. 127).
Вплотную подошли к осознанию проблемы языковой суггестии также нейрофизиологи и психобиологи.
Так, биоантрополог М Коннер в конце книги «Спутанное крыло. Биологические ограничения человеческого духа» (Коппег, 1982) пишет: «мы хотим снова ощутить человеческую душу как душу, а не как биоэлектрический гул; человеческую волю как волю, а не как громадную волну гормонов; человеческое сердце не как волокнистый влажный насос, а как метафорический орган понимания. Мы
Человек в поисках тайны.
29
не нуждаемся в том, чтобы верить в них как в метафизические сущности — они реальны, как тело и кровь, из которых они сделаны Мы должны верить в них как в сущности; не как в анализируемые фрагменты, а как целое, сделавшееся реальным в нашем созерцании их, с помощью слов, которые мы употребляем, говоря о них, с помощью способа, которым мы обращаем их в речь... Для нас, со всем нашим спотыканием и среди нашего ужасного смущения, надо попробовать освободить спутанное крыло» (с. 435-436).
Следует упомянуть также статью П. Д. Мак-Лина «Воля к власти, уходящая корнями в мозг» {Me Lean, 1983), в которой говорится о влиянии биологической предыстории человека на его устремленность к власти.
Предвосхитил труды этих ученых Б. Ф. Поршнев, попытавшийся соединить новейшие открытия в области археологии, антропологии, лингвистики для объяснения глубоких эволюционных слоев в психике, мышлении, языке современного человека (см.: 1964, 1968, 1974, 1979).
Раскрывая действие механизма суггестии, Б. Ф Поршнев по сути присоединяется к концепции социального происхождения высших психологических функций человека, развитой известным советским психологом Л. С. Выготским применительно к психическому развитию ребенка (Выготский Л. С, Лурия А. Р., 1993). Согласно Выготскому, все высшие психические функции суть инте-риоризованные социальные отношения: человек и наедине с собой сохраняет функции общения.
По мнению Б. Ф Поршнева, зарождение второй сигнальной системы и появление языка напрямую связано с явлением суггестии: «Вначале, в истоке, вторая сигнальная система находилась к первой сигнальной системе в полном функциональном биологическом антагонизме Перед нашим умственным взором отнюдь не "добрые дикари", которые добровольно подавляют в себе вожделения и потребности для блага другого: они обращаются друг к другу средствами инфлюации, к каковым принадлежит и суггестия, для того чтобы подавлять у другого биологически полезную тому информацию, идущую по первой сигнальной системе, и заменить ее побуждениями, полезными себе» (1974, с. 417). «Вторая сигнальная система родилась как система принуждения между индивидуумами: чего не делать, что делать» (там же, с. 422).
Б. Ф. Поршнев утверждает, что человек в процессе суггестии интериоризирует свои реальные отношения с другими индивидами, выступая как бы другим для себя самого, контролирующим, регу-
30
И. Черепанова. Дом колдуньи.
лирующим и изменяющим благодаря этому собственную деятельность. Этот процесс уже не может осуществляться в действиях с предметами, он протекает как речевое действие во внутреннем плане. Механизм «обращения к себе» оказывается элементарной ячейкой речи-мышления. Дипластия—элементарное противоречие мышления—трактуется Б. Ф. Поршневым как выражение исходных для человека социальных отношений «мы — они». Развитие феномена суггестии, по Б. Ф. Поршневу, в целом укладывается между двумя рубежами: «возникает суггестия на некотором предельно высоком уровне интердикции, завершается ее развитие на уровне возникновения контрсуггестии» (1974, с. 429).
Здесь мы сталкиваемся, как минимум, с двумя проблемами, над которыми долгое время размышляют лучшие лингвистические умы. Это проблема происхождения языка и проблема функций языка.
Проблема возникновения языка занимала и философов и лингвистов, и решение ее, еще со времен античности, сводилось к двум основным вариантам: появился ли язык «по установлению» (thesei) или «по природе» (physei) вещей? Античная философия высказала почти все возможные точки зрения, которые впоследствии главным образом углублялись и комбинировались. Если философ считал, что язык создан «по установлению», то он должен, естественно, отвечать на вопрос, кто его «установил», и здесь возможны следующие ответы, бог (боги), выдающийся человек или коллектив людей (общество). Возможны комбинации этих ответов: человек, наделенный божественной силой, человек совместно с коллективом людей. Если же философ полагал, что язык создавался главным образом «по природе», то его гипотеза утверждала или то, что словам соответствуют свойства вещей, или то, что им соответствуют свойства человека (его поведение), или то и другое вместе (см.: Якушин Б. В., 1985, с. 6).
Б. Ф. Поршнев выдвигает суггестивную теорию происхождения языка, подтверждая свою гипотезу данными нейрофизиологов о том, что из всех зон коры головного мозга человека, причастных к речевой функции, т. е. ко второй сигнальной системе, эво-люционно древнее прочих, первичнее прочих — лобная доля, в частности префронтальный отдел. Этот вывод отвечает тезису, что «у истоков второй сигнальной системы лежит не обмен информацией, т. е. не сообщение чего-либо от одного к другому, а особый род влияния одного индивида на действия другого — особое общение еще до прибавки к нему функции сообщения» (Поршнев, 1974, с. 408).
Человек в поисках тайны.
31
Проанализировав практически все основные гипотезы происхождения языка, Б В. Якушин приходит к выводу о неуклонном росте мощности информационных потоков, обусловленных тяжестью борьбы за существование через стрессируемость организма, которая «расшатывала генетический фонд первобытных людей, делая его многообразным. Соответственно разнообразными становились и их индивидуальные способности, расширялся диапазон выраженности инстинктов и потребностей и, прежде всего, инстинктов роста, познания и свободы. Все это приводило к усложнению иерархии сообщества, к частному перемещению индивидов по уровням и к трудностям управления коллективом. Возрастает роль доминирующих индивидов и лидеров. Для контроля над сообществом и управления им необходимо оптимизировать сбор и обработку информации о его состоянии.
Усложняющиеся формы труда и борьбы, взаимодействующие с развивающимся мышлением, требовали более тонкого и информированного управления» (1985, с. 135).
В данном случае напрямую связываются язык, информация и управление, что соотносится с гипотезой Б. Ф. Поршнева об особой роли суггестии в процессе становления и развития языка, а также с данными психолингвистов, посвященных онтогенезу речевой деятельности.
По определению «Лингвистического энциклопедического словаря», функции языка представляют собой проявление его сущности, его назначения и действия в обществе, его природы, т. е. они являются его характеристиками, без которых язык не может быть самим собой. Двумя главнейшими, базовыми функциями языка являются: коммуникативная — быть "важнейшим средством человеческого общения" (В. И. Ленин), и когнитивная (познавательная, гносеологическая, иногда называемая экспрессивной, т. е. выражения деятельности сознания) — быть "непосредственной действительностью мысли" (К. Маркс)» (1990, с. 564).
Волюнтативная функция (функция воздействия) считается частной, производной коммуникативной функции. По-видимому, это связано с попыткой найти механизмы развития языка внутри самого языка, рассматривать язык как саморазвивающуюся систему. Действительно, можно предположить, что в языке действуют две тенденции: тенденция к экономии произносительных усилий и тенденция к наибольшей выразительности, взаимодействие которых и способствует развитию языка на самых различных уровнях. Но тогда для теоретического удобства подобной трактовки следует пред-
32
И. Черепанова. Дом колдуньи.
ставить себе и услужливых дикарей, отдающих соперникам последнюю кость или женщину. В противном же случае следует признать наличие суггестивной (волюнтативной) функции языка как одной из ведущих (базовых), потому что даже сбор информации происходил с целью оптимального управления человеком, сообществом людей или обстоятельствами. Обратившись же к современным психологическим теориям, описывающим отнюдь не первобытных людей с потребностями первой сигнальной системы (см., напр.: Шост-ромЭ., 1992; Джеймс М., ДжонгвардД., 1993; Литвак М. Е., 1992; ЛитвакМ. Е., 1994; КарнегиД., 1989; БернЭ., 1991; ИгнатенкоА., 1994 и др.), мы заметим, что потребности манипулировать себе подобными не только не исчезли, но и возросли неимоверно.
По-видимому, именно объективности и непредвзятости не хватало лингвистическим исследованиям для того, чтобы изучить суггестивные аспекты языка. Любопытен такой пример. В статье «Объективная и нормативная точка зрения на язык» А. М. Пешков-ский пишет: «Объективной точкой зрения на предмет следует считать такую точку зрения, при которой эмоциональное и волевое отношение к предмету совершенно отсутствует, а присутствует только одно отношение — познавательное...Такова точка зрения наук математических и естественных. Если подходить к науке о языке с этим различением субъективного и объективного, то языковедение окажется наукой не гуманитарной, а естественной» (1959, с. 50).
Однако, когда речь заходит о реализации этого объективного подхода при анализе явлений языка, то часть явлений действительно оценивается объективно- «Прежде всего, по отношению ко всему народному языку... у лингвиста, конечно, не может быть той наивной точки зрения, по которой все особенности народной речи объясняются порчей литературного языка» (там же, с. 51), а другая часть явлений того же, по сути, происхождения, исключается (по-видимому, в силу отсутствия необходимых объяснений) из этого ряда: «В естественном состоянии все, кроме сумасшедших и сумасшествующих (колдуны, шаманы, заклинатели), говорят нормально, т. е. понятно» (там же, с. 56). И так происходило повсеместно: непонятные явления отрицались и относились к области суеверий или мистики, хотя, по мнению естествоиспытателя А. М. Бутлерова «несомненно, что в отрицание, как и в допущение, легко вкрадывается предвзятость и можно сказать суеверие....Подозревать и упрекать взаимно друг друга могут здесь обе стороны, и уж конечно, при господствующем направлении философского познания, легче впасть в суеверие отрицающее, чем наоборот» (1889, с. 13).
Человек в поисках тайны.
33
Подлинную объективность и непредвзятость в оценке непонятных явлений можно найти в работах В. Н. Волошинова, П. А. Флоренского: «Слово магично и слово мистично. Рассмотреть, в чем магичность слова, это значит понять, как именно и почему словом можем мы воздействовать на мир» (Флоренский, т. 2, 1990, с. 252-253). И далее: «И речь, как ни считают ее бессильной, действует в мире, творя себе подобное. И как зачатие может не требовать лично-сознательного участия, так и оплодотворение словом не предполагает непременно ясности сознания, раз только слово уже родилось в общественную среду от слово-творца или, точнее, слово-культиватора, бывшего ранее. Вот почему магически мощное слово не требует, по крайней мере, на низших ступенях магии, непременно индивидуально-личного напряжения воли, или даже ясного сознания его смысла. Оно само концентрирует энергию духа» (там же, с. 273).
Те же факты отмечают и практики-гипнотизеры: «Слово гипнотизера имеет власть над психикой человека и над его телом» (Мессинг, 1989, с. 62). Но они же отмечают, что гипноз — еще малоизученное явление. Его не так-то просто объяснить только торможением участков коры больших полушарий: «Вот льется кровь из глубокой раны, явно перерезана какая-нибудь крупная артерия. Над раной склоняется знахарь. Шепчет какие-то слова. И — кровь останавливается! И не играет в этом случае роли, кто ранен — верящий ли в заклинания человек или не верящий никаким знахарям. Кровь останавливается... Но ничего чудесного здесь нет Это тоже, вероятно, одна из форм гипноза. Я говорю с такой убежденностью и знанием дела, потому, что и сам умею не хуже знаменитых знахарей "заговаривать зубы" и изгонять головную боль. Делал я это тысячи раз. Конечно, я обхожусь без заклинаний и нашептываний. Они не нужны. Я просто смотрю на моего пациента и представляю при этом свою, не беспокоящую меня челюсть, свой здоровый зуб. И разговариваю при этом с человеком о его болезни. Зуб перестает болеть. Занимает это столько же времени, сколько вы затратили, чтобы прочитать эти строки» (1989, с. 62).
Здесь В. Мессинг явно противоречит себе: «Обхожусь без заклинаний», но «разговариваю». По сути, он приводит иллюстрацию использования именно вербальных средств внушения. Хотя сама по себе мысль о том, что «дело не в словах» достаточно распространена. Любит это повторять А. М. Кашпировский в своих лечебных сеансах, а Август Форель еще в 1928 году писал: «Советую образованным скептикам открыто заявить: "Я обращаюсь не к вашему созна-
^ И Черепанова
34
И. Черепанова. Дом колдуньи.
тельному Я, не к вашему рассуждающему разуму, а к вашему подсознанию, которое одно является виновником ваших страданий. Поэтому не обращайте внимания на то, что я говорю, и не вдумывайтесь в это"» (с. 147).
Веками люди пытались найти идеальные слова, породить лечебные тексты — заговоры, молитвы, мантры, формулы гипноза и аутотренинга. Самые удачные из них запоминали, переписывали, передавали из поколения в поколение Человек, профессионально владеющий языком, считался чародеем. Вербальная магия — наука и искусство — жива и поныне. Колдуны, экстрасенсы, психотерапевты, модные «нэлперы» с разной степенью успешности представляют ее.
И все-таки ближе всех к разгадке тайны суггестии стоят лингвисты, филологи — люди, изучающие Тайны языка.
На почве эзотерических лингвистических знаний жрецов «родилась и древнейшая философия языка: ведийское учение о слове, учение о Логосе древнейших греческих мыслителей и библейская философия слова... Согласно ведийской религии священное слово — в том употреблении, какое дает ей "знающий", посвященный, жрец — становится господином всего бытия, и богов, и людей. Жрец — "знающий" определяется здесь как повелевающий словом,—в этом все его могущество. Учение об этом содержится уже в Риг-Веде», — слова эти написаны М. М. Бахтиным в начале XX века, когда язык вновь оказался для философов реальностью, скрывающей тайну бытия (по мнению В. В. Налимова, в XVII-XIX вв. такой реальностью считалось мышление). И если еще в конце XIX в. (в 1871 г.) И. А. Бодуэн де Куртенэ писал: «Языковедение вообще мало применимо к жизни: с этой точки зрения в сравнении, например, с физикою, химией, механикой и т. п. оно является полнейшим ничтожеством. Вследствие того оно принадлежит наукам, пользующимся весьма малою популярностью, так что можно встретить людей даже очень образованных, но не понимающих или даже вполне отрицающих потребность языковедения» (1963, т. 1, с. 50). И только «маленькая горсточка чудаков в квадрате признает язык в качестве предмета, достойного исследования, а языкознание, таким образом, как науку, равноправную с другими науками» (там же, с. 221).
Как выяснилось позже, именно развитие точных и естественных наук приведет к повышенному интересу к философии языка и языковым проблемам. «Если мы теперь хотим говорить о смыслах нашего Мира в целом, то его природе надо будет приписать тек-стово-языковую структуру. Здесь мы перекликаемся с герменев-
Человек в поисках тайны.
35
тической философией Хайдеггера: его теория познания исходит из представления о Мире как о своеобразном онтологизированном тексте Соответственно, сознание человека, раскрывающее смыслы через тексты, выступает перед нами как языковое начало — нам становится понятной метафора Хайдеггера-Рикера' Человек есть язык», — пишет доктор технических наук, физик В. В. Налимов (1989, с 118).
По большому счету, для языкознания эта идея привычна, потому что еще великий Гумбольдт писал; «Язык — это объединенная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая в них примерно одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в границы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; но ему приходится заключать в слове свой неуловимый дух, чтобы скрепить его чем-то, и использовать слова как опору для достижения того, что выходит за их рамки. Разные языки — это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее» (1984, с. 349).
Поразившая впоследствии умы гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа, восходящая к идеям В. Гумбольдта, состояла в том, что язык навязывает человеку нормы познания, мышления и социального поведения: мы можем познать, понять и совершить только то, что заложено в нашем языке (Сепир, 1934; Уорф, 1960). В. А. Звегинцев по-своему преобразовал эту идею: «Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожиданно для себя обнаружили, что они фактически еще не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что человек работает, действует, думает, творит, живет, будучи погружен в содержательный (или значимый) мир языка, что язык в указанном аспекте, по сути говоря, представляет собой питательную среду самого существования человека и что язык уж во всяком случае является непременным участником всех тех психических параметров, из которых складывается сознательное и даже бессознательное поведение человека» (1969, с. 19).
Теоретическое осознание необходимости динамического подхода к языку стало в настоящее время нормой. Начиная с Гумбольдта, писавшего: «Каждый язык заключается в акте его реального порождения. Расчленение языка на слова и правила — это лишь мертвый продукт научного анализа» (1974, с. 70), и кончая современными лингвистами, проблема функционального, человеческого подхода обсуждалась неоднократно. Так, Ю. Н. Караулов
36
И. Черепанова. Дом колдуньи.
отмечает: «В силу общей бесчеловечности современной лингвистической парадигмы место подлинно антропного фактора в ней, место антропного характера создаваемого ею образа языка занимает антропоморфический, человекоподобный, порождаемый стремлением уподобить — одушевить, оживить, очеловечить — мертвый образ. Это стремление, естественно, приводит к фетишизации языка-механизма, языка-системы и языка-способности, к мифологическому его переживанию....Так или несколько иначе понятая система, отождествленная с языком (образом языка), представляет собой на деле объект идеальный, поскольку она есть продукт рефлектирующего ума лингвиста, но, тем не менее, такая система в лингвистической парадигме рассматривается без опосредования ее человеком» (1987, с. 20-21).
В чем же выход? «Выход видится в обращении к человеческому фактору, во введении в рассмотрение лингвистики, в ее парадигму языковой личности как равноправного объекта изучения, как такой концептуальной позиции, которая позволяет интегрировать разрозненные и относительно самостоятельные свойства языка» (Караулов, 1987, с. 21).
Б. Ф. Поршнев связывал лингвистическое изучение суггестии, прежде всего, с прагматикой — одним из аспектов нарождающейся в то время семиотики и писал по этому поводу: «Один из основателей семиотики—Ч. Моррис выделил у знаков человеческой речи три аспекта, три сферы отношений: отношение знаков к объектам — семантика; отношение знаков к другим знакам — синтаксис; отношение знаков к людям, к их поведению — прагматика. Все три на деле не существуют друг без друга и составляют как бы три стороны единого целого, треугольника. Но, говорил Моррис, специалисты по естественным наукам, представители эмпирического знания преимущественно погружены в семантические отношения слов; лингвисты, математики, логики — в структурные, синтаксические отношения; а психологи, психопатологи (добавим, нейрофизиологи) — в прагматические. Из трех частей семиотики прагматика наименее продвинута, так как наиболее трудна» (1974, с. 188).
Сегодня появилось множество работ, посвященных лингвистической прагматике, и уже можно с достаточной очевидностью сказать, что опасения, высказанные Б. Ф. Поршневым: «возможна ли в рамках "семиотики" "прагматика" как особая дисциплина'.'» оказались обоснованными. «По своему положению, как составная часть семиотики, носящей довольно формализованный характер, она обречена заниматься внешним описанием воздействия знаков речи на
Человек в поисках тайны. 37
