Историография нового и новейшего времени стран
Европы и Америки
Предисловие
Вышедший в 1990 г. коллективный труд "Историография нового времени стран Европы и Америки" охватывал историю исторической науки по проблемам нового времени от эпохи Возрождения до начала XX века и получил благожелательную оценку научной общественности. Настоящее издание представляет собой продолжение и завершение этого труда. Оно содержит обзор развития европейской и американской исторической науки в новейшее время. В нем рассматриваются за период с 1918 г. до середины 1990-х годов главные проблемы как новой, так и новейшей истории.
За прошедшее время между выходом в свет двух томов в стране произошли глубокие перемены. После распада СССР возродилось суверенное Российское государство, произошли существенные изменения в общественно- политической жизни, создавшие основу для идейного плюрализма. Уходит в прошлое целая эпоха. Это оказало глубокое влияние на историческую науку, органически включенную в жизнь современного общества. Перед отечественными учеными встала настоятельная потребность в формировании нового понимания истории и обогащении самих подходов к постижению прошлого. Это понимание должно учитывать новейшие тенденции в развитии зарубежной историографии и вести с ней постоянный творческий диалог, что непременно предполагает знание этих тенденций. То обстоятельство, что при сохранении определенной национальной специфики почти во всех странах наблюдаются одинаковые либо сходные явления и процессы интеграционного характера, позволяет говорить о поистине единой мировой науке, органической частью которой становится российская историография.
Авторы настоящего учебного пособия стремились воспроизвести с возможной полнотой явления и процессы, происходящие в зарубежной исторической науке XX века, ее достижения и слабости, основные проблемы и результаты ее развития к середине 90-х годов нашего столетия. При этом особое внимание обращено на "новую историческую науку", выдвинувшую в последние десятилетия количественный анализ и плодотворный междисциплинарный подход.
При анализе советской историографии авторы отходят от представления о марксизме как единственно научной методологии социально-исторического познания, но и не приемлют нигилистического отрицания материалистического понимания истории. Это дает возможность более взвешенно и объективно рассмотреть развитие советской историографии, выделить действительно глубокие исследования, обогатившие мировую историческую науку и отсечь конъюнктурные работы.
К сожалению, ввиду трудностей объективного и финансового характера выход в свет данного издания затянулся на несколько лет. Кроме того, рамки определенного объема книги вынудили отказаться от рассмотрения исторической науки ряда тех стран, которые были представлены в первом томе (Австрия, Испания, Скандинавия, страны Восточной Европы). Конечно, это в известной мере обеднило содержание данного труда, но, тем не менее, в нем достаточно полно представлена историческая наука тех стран, которые играют ведущую роль и определяют общий уровень развития мировой историографии.
Таковы некоторые проблемы, связанные с написанием учебного пособия по историографии нового и новейшего времени. Конечно, более выверенные оценки деятельности историков, школ, направлений в свою очередь зависят от нашего отношения к тем или иным изучаемым историческим событиям, а процесс их нового осмысления далеко не закончен. Авторский коллектив кафедры новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, работавший над созданием этой книги, пытается, однако, уже сейчас дать хотя бы неполные ответы на возникающие проблемы.
Поэтому мы оставляем право за читателем, (а учебное пособие предназначено для студентов, аспирантов, преподавателей курсов историографии всеобщей истории), полное право как на согласие с нашими трактовками и интерпретациями, так и на сомнения, возражения и критику, которую редакционная коллегия учебного пособия с благодарностью примет
Часть I. Историческая наука в межвоенный период (1918-1945).
Введение
Ураган первой мировой войны разметал многие привычные старые каноны, обнаружил хрупкость европейской цивилизации и культуры, резко усилил сомнения в поступательной направленности исторического процесса. Были поколеблены и уверенность в настоящем, и вера в будущее, возросли настроения скепсиса и разочарования.
В горниле войны и революций сгорели три крупнейших империи - Российская, Австро-Венгерская и Османская. Однако, кроме России, революционный подъем 1918-1920 гг. везде потерпел неудачу. Мировая и гражданская войны изолировали российскую революцию от остальной Европы в течение трех лет наиболее острого социального кризиса капиталистической системы, что позволило успешно справиться с пролетарскими выступлениями в Германии, Австрии, Италии и Венгрии. Эти поражения показали, что исторически сложившийся перевес сил капитализма в Центральной и Западной Европе над радикальной частью рабочего класса сохранился и после первой мировой войны. Тем не менее, пролетариат оставался грозным противником буржуазии, опасавшейся роста хорошо организованных и жестко руководимых Коминтерном коммунистических партий.
Оказался краткосрочным и подъем экономики. Уже в 1929 г. из США в Европу перекинулся величайший в истории экономический кризис, вызвавший гигантскую безработицу и новый всплеск социальных конфликтов. Кризис завершил начавшийся ранее процесс свертывания либерально-парламентарной демократии и установления террористических авторитарных и тоталитарных режимов в Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Испании, Португалии и ряде других стран Восточной и Юго-Восточной Европы.
Мировой экономический, демографический (почти во всех промышленно развитых странах коэффициент воспроизводства населения был в 1930-1939 гг. меньше единицы, т.е. умирало больше, чем рождалось) и политический кризис означал конец того типа развития и экономического роста, который был характерен для XIХ века. Новые технологии, научные открытия (волновая механика, квантовая физика, создание искусственных изотопов, первые шаги кибернетики и телевидения, зарождение ракетной техники, создание антибиотиков, проникновение в тайны человеческой души на основе психоанализа), изменение самого образа жизни в 30-е годы являлись проблеском новой цивилизационной системы, родовыми схватками будущего мира.
Новым явлением в развитии мировой исторической науки 20-30-х годов стало возрастание интереса к марксизму, до первой мировой войны явление редкое и присущее только отдельным, наиболее глубоким ученым, например, Максу Веберу. Однако потрясения войны и революции в России, которые, казалось бы, подтверждали марксистскую концепцию о неизбежной смене обреченного капитализма социализмом привели к новой тенденции, к ускоренному развитию социально-экономических исследований, истории социально-классовой борьбы, рабочего движения, к попыткам нащупать общие закономерности исторического развития. Так, на VI Международном конгрессе историков в Осло в 1928 году его председатель, крупнейший норвежский историк Х. Кут сделал доклад о роли классовой борьбы в истории, используя принципы марксистской методологии, интерес к марксизму особенно заметен был в Германии и Франции.
В 20-е годы советскую историческую науку, которая, естественно, была метрополией марксизма, за рубежом еще рассматривали как наследницу дореволюционной российской, имевшей высокую научную репутацию.
Однако диалога и сотрудничества не получилось. Уже к концу 20-х годов историков старой школы в СССР перестали допускать к участию в международной научной жизни.
Поворот к конфронтации ясно прозвучал в апреле 1929 года в выступлении М. Н. Покровского на пленуме Коммунистическое академии, в котором он потребовал положить конец "мирному сотрудничеству" марксистов с учеными иных теоретических и политических взглядов и начать на них "решительное наступление". С этого времени советская историческая наука окончательно вступила на путь идейно-научного изоляционизма, имевшего для ее развития пагубные последствия, подмену диалога монологом, творчески бесплодным в силу монопольного диктата идеологии.
Все это не могло не сказаться на развитии мировой исторической науки, которую невозможно обособить или оторвать от совокупности всей интеллектуальной деятельности человечества. На рубеже 20-30-х годов возрастает стремление ответить на тревожные вопросы эпохи либо созданием глобальных теорий всего исторического процесса, либо в форме исторических сопоставлений и аналогий с прошлым, либо путем расширения исторического горизонта, включения новых сфер и проблем в область исследования.
Интерес к вопросу о смысле истории приобрел такое значение потому, что в отличие от прошлого были поставлены под сомнение не просто представления об отдельных сторонах исторического процесса - моральной, социально-экономической, религиозной. Оказалась поколебленной сама ценность и целостность истории как таковой. Классический позитивизм ХIХ века с его верой в линейный прогресс вновь и окончательно проявил свою неспособность ответить на новые вопросы и решить новые проблемы.
О вулканической взрывной подпочве истории сигнализировала необыкновенно артистическая книга немецкого философа Освальда Шпенглера (1880-1936) "Закат Европы" (2 тома, 1918-1922), ошеломляющее впечатление от которой как нельзя лучше соответствовало духовной атмосфере послевоенной Европы.
В основе концепции Шпенглера лежала идея культурно-исторического цикла в сочетании с принципом замкнутости локальных культур. Пионером этих идей Шпенглер не был. О круговороте в истории не раз писали самые различные мыслители от древности (Чжоу Янь, Гераклит, Платон) до нового времени (Дж. Вико, И. В. Гёте, Н. Я. Данилевский, Ф. Ницше). Но в отличие от них Шпенглер абсолютизировал свою основополагающую идею, превратив самобытность каждой отдельной культуры в полную ее обособленность.
Опираясь на обширный материал истории, археологии, этнографии, филологии, искусствоведения и прочих наук и продемонстрировав широчайшую эрудицию, Шпенглер раздвинул границы традиционной исторической науки и показал несостоятельность европоцентризма. Будучи историком культуры, он специфически толковал ее не как единую общечеловеческую, а как расколотую на восемь отдельных культур, каждая из которых возникает как органический порыв некой души по темной воле рока из бессознательных недр не менее темной прадуши.
Эти культуры, по концепции Шпенглера, следующие: египетская, вавилонская, китайская, греко-римская, византийско-арабская, западноевропейская и культура майя. Иногда он упоминал и о рождающейся только сейчас девятой культуре - русско-сибирской.
Каждая из этих культур подчинена жесткому биологическому ритму продолжительностью примерно в тысячу лет и проходит этапы жизни как организм - рождение, цветение, увядание, смерть. Каждая из них непроницаема для остальных, поскольку устремлена к самовыражению в присущем только ей ритме и тактах, к самопониманию в только ей грезящихся образах и символах. Ни одна из этих мировых культур не имеет, по Шпенглеру, никаких преимуществ перед другими. Но не потому, что все они равновелики, а потому, что они природные живые организмы, по отношению к которым такое понятие как оценка неприменимо вообще.
В развитии каждой из культур Шпенглер выделял два главных этапа - восхождения и упадка, который он называл "цивилизацией" или "окостенением", связанным с наступлением эпохи масс. Символами этой эпохи являются огромные города, приходящие на смену тесно связанным с природой деревням и небольшим городкам. Последней конвульсией каждой культуры, по Шпенглеру, является появление "Цезаря" (человека или государства, все равно), ведущего мировую войну и устанавливающего свое абсолютное господство над данной культурой. Хотя эта череда войн есть форма самоотрицания и гибели культуры, Шпенглер относился к этому с мрачным воодушевлением, ибо не видел для людей эпохи цивилизации никакого иного смысла, кроме участия в таких войнах.
Концепция Шпенглера была чрезвычайно, "свинцово", по словам Томаса Манна, фаталистична. Она не оставляла человеку никакой иной перспективы, кроме предписанного ему культурой требования "героического пессимизма". Но она настолько отвечала смятению умов послевоенной Европы, что появление книги "Закат Европы" стало подлинной сенсацией, а ее автор - кумиром тех кругов, которые ориентировались не на разумность теоретической аргументации (ее у Шпенглера не было вообще), а на эмоциональные переживания, навеянные пророчески эстетствующей манерой изложения и ожиданием грядущего апокалипсиса западной культуры.
На первый взгляд, внешне сходную с концепцией Шпенглера направленность носила и грандиозная теория исторического развития, созданная британским ученый Арнольдом Джозефом Тойнби (1889-1975) в монументальном двенадцатитомном труде "Постижение истории" (в 1934-1939 гг. вышли первые шесть томов).
Как и Шпенглер, Тойнби считал историческое существование человечества раздробленным на самозамкнутые единицы, которые он называл цивилизациями и насчитывал их (в окончательном варианте) 21. Но от своего немецкого предшественника Тойнби отличался в двух отношениях. Во-первых, он не настаивал на фаталистическом характере истории, а признавал за человеком способность к свободному выбору и самоопределению. Во-вторых, Тойнби отвергал непроницаемость друг для друга отдельных культур и считал, что объединяющую роль в истории играют мировые религии (ислам, буддизм, христианство), которые и являются высшими ценностями и ориентирами исторического процесса. Таким образом, в отличие от Шпенглера Тойнби восстанавливал, хотя и в ослабленной форме, идею единства мировой истории.
Неповторимый же облик каждой цивилизации Тойнби связывал с географической средой ее обитания, а динамику развития (стадии возникновения, роста, надлома, упадка и разложения) - с "законом вызова и ответа", включая в "вызов" как природные, так и социальные факторы.
Адекватный "ответ" на "вызов" - это, по Тойнби, заслуга "творческого меньшинства", которое выдвигает новые идеи и проводит их в жизнь благодаря своему дарованию и моральному авторитету в массах. Но по мере развития цивилизации правящая элита постепенно и неумолимо превращается в замкнутую самовоспроизводящуюся касту, утрачивает творческие способности и деградирует. Она превращается в "господствующее меньшинство" и опирается не на талант и авторитет, а на материальные инструменты власти, прежде всего на силу оружия. Она уже неспособна адекватно реагировать на новые "вызовы", что ведет к надлому и гибели цивилизации.
Кризис усугубляется появлением "внутреннего и внешнего пролетариата". К первому Тойнби относил слои людей, ведущих паразитическое люмпенское существование, которые не хотят ни трудиться, ни защищать родину, но зато готовы в любой момент затеять кровавую смуту, если не получат вожделенных "хлеба и зрелищ".
"Внешним пролетариатом" являются те народы на границах цивилизации, которые еще ведут варварское существование и угрожают постоянными набегами и вторжениями. Внутренние противоречия и внешние удары ведут цивилизацию к гибели, которая, однако, фатально не предопределена и может быть отсрочена либо рациональной политикой правящей элиты, либо "единением духа" на основе общих ценностей, главной из которых Тойнби считал вселенскую религию.
В поистине фантастической по богатству содержания концепции Тойнби было немало логических неувязок, неясностей и фактических ошибок, сомнительных аналогий. Но он впервые столь глубоко разработал понятие "цивилизация" и стремился показать, что история доступна для понимания и постижения, а человечество способно дать достойный ответ на все новые и новые "вызовы".
"Культурно-историческая монадология", т.е. представление об истории человечества, как состоящей из самозамкнутых дискретных единиц, Шпенглера и Тойнби при всех издержках раз и навсегда показала несостоятельность глобальной схемы мирового исторического процесса на основе обобщения опыта только Западной Европы.
В мировой исторической науке межвоенного периода наблюдалось определенное противоречие. С одной стороны, разочаровавшись в позитивизме, многие историки декларировали непознаваемость прошлого. Так, столь видные представители американской историографии как Чарлз Бирд (1874-1948) и Карл Лотус Беккер (1873-1945) заявили, что историческое познание произвольно и лишено всякой научности. Они утверждали, что "написание истории - акт веры" (Ч. Бирд), что "каждый сам себе историк" (К. Беккер).
Происходит это, по их словам, потому, что историк творит субъективно, он создает факты прошлого, исходя из собственных идей и представлений своего времени. На британской почве подобные идеи пропагандировал неогегельянец Робин Джордж Коллингвуд (1889-1943), для которого "вся история есть история мысли", а в Италии, где господствовала "этико-политическая школа", ее лидер Бенедетто Кроче (1866-1952) не уставал повторять, что "любая история есть современная история". Хотя следует признать справедливой мысль Кроче и Коллингвуда о том, что историю как таковую не следует сводить к истории самосознания, но для большинства людей последняя есть все же самый насущный и важный раздел исторического знания.
Впрочем, все эти теоретические декларации настолько противоречили коренным предпосылкам и практике исторической науки, что и оставались лишь декларациями, которым на деле не следовали даже сами их авторы, создатели значительных и совершенно реалистических исторических произведений.
Ряд историков, не поддавшихся методологической растерянности, осознал необходимость возрождения и обновления истории именно как науки, а не как спекулятивной абстракции или художественного творчества. Против как устаревшего позитивизма, так и иррационалистического субъективизма выступили французские историки Марк Блок (1886-1944) и Люсьен Февр (1878-1956), создавшие в конце 20-х годов журнал "Анналы экономической и социальной истории", ориентированный на построение обобщающего исторического синтеза.
Строго говоря, требования французских историков обратиться к сравнительному анализу социально-экономических процессов, к психологической стороне исторической жизни, к синтезу истории и географии оригинальными не являлись.
Новизна "Анналов" межвоенного периода заключалась в другом: в новой концепции творчества самого историка. Традиционной истории-повествованию была противопоставлена история-проблема. При таком подходе историк переставал быть рабом источников, зависимым от текстов, а становился активным создателем научной проблемы, диктовавшей как отбор материала, так и угол зрения, под которым этот материал анализировался.
Сама постановка научной проблемы вызвана потребностями современного историку общества. Не в том смысле, что историк переписывает прошлое в угоду настоящему, а в том, о котором еще прежде писали Генрих Риккерт и Макс Вебер.
Историк исходит и не может не исходить, хотя и обычно неосознанно, из той системы ценностей, которая характеризует его собственную культуру. Ею он руководствуется при отборе и анализе материала, поэтому любая историческая концепция или теория неизбежно приобретает релятивный характер.
Разумеется, это не означало, будто каждый историк сочиняет свою собственную историю в духе презентистов. Блок и Февр подчеркивали, что речь идет об изменении точки зрения на целое, на общую картину прошлого в соответствии с новым пониманием и новыми потребностями человеческого общества. Иначе говоря, историческое познание руководствуется определенной ценностной системой, но само оно не должно выносить оценочных суждений, ибо, как подчеркивал еще Макс Вебер, ценность и оценка - это совершенно различные понятия, путать которые недопустимо.
Блок считал, что задача ученого заканчивается объяснением того, как и почему произошло то или иное событие. Что касается оценок, то они всегда имеют субъективный характер, и поэтому от них лучше воздержаться, тем более что стремление судить, в конце концов, отбивает желание объяснять.
История рассматривалась Блоком и Февром как "тотальная" или "глобальная". Под этим понятием подразумевалась не всемирная история, а история людей, которые жили в определенном регионе в определенное время, взятая в аспекте максимально возможных точек зрения с максимально возможной широтой охвата. Тем самым отвергалось разделение истории на политическую, экономическую, социальную, духовную и тому подобные частичные истории, она приобретала комплексный синтезирующий характер.
В сущности, та задача, которую поставили основатели школы "Анналов" - органически, а не механистически соединить социальное и культурное в историческом исследовании, показать их взаимную обусловленность - до сего времени остается нерешенной проблемой. Но Блок и Февр показали, в каком направлении должно продвигаться историческое исследование, чтобы исполнить свою роль, и в этом их огромное достижение и значение для последующего развития историографии.
К концу 30-х годов позитивистская методология, по-прежнему на практике владеющая умами большей части историков, в целом исчерпала потенциал дальнейшего развития. В методике и технике критики источников и анализа фактов она достигла такого уровня формального совершенства, превзойти который в принципе было, видимо, уже невозможно. Но позитивистская историография оставалась описательной, беспроблемной наукой, уже не отвечавшей духу и потребностям новой эпохи.
На смену классическому позитивизму приходит неопозитивизм, основные идеи которого сформировались в рамках деятельности Венского кружка, объединившего философов и физиков Венского университета. Организатором кружка являлся Мориц Шлик (1882-1936), руководитель кафедры философии индуктивных наук университета, а наиболее видными представителями - Отто Нейрат (1882-1945), Рудольф Карнап (1891-1970) и особенно Людвиг Витгенштейн (1889-1951), автор знаменитого "Логико-философского трактата" (1921).
Венский кружок разработал ряд основополагающих принципов неопозитивизма, которые в той или иной форме были восприняты многими историками, но лишь после второй мировой войны. Принципы эти заключались в признании нескольких постулатов.
Все социальные явления подчиняются общим и для природы, и для истории законам, носящим универсальный характер (натурализм).
Методы социально-исторического исследования должны быть такими же точными, строгими и объективными, что и методы естественных наук (сциентизм).
Субъективные аспекты человеческого поведения можно исследовать анализом не сознания, которое в принципе непосредственно не наблюдаемо, а открытых поступков и поведения (бихевиоризм).
Истинность всех научных понятий, гипотез и утверждений должна устанавливаться на основе эмпирических процедур и практической проверяемости (верификация).
Все социально-исторические явления должны быть описаны и выражены количественно (квантификация).
Социология и история должны быть свободны от оценочных суждений и связи с любой идеологией (методологический объективизм).
В мировой исторической науке межвоенного периода наблюдались как общие тенденции, так и специфические явления, обусловленные национальными особенностями и традициями. Лидирующее положение занимали французская и британская историческая наука, быстрыми темпами развивалась также историография США. Ведущая прежде во многих отношениях германская историческая наука в начале 20-х годов была оттеснена на второй план ввиду поражения и дискредитации ее националистических историко-политических концепций. Так, немецкие историки не были даже приглашены на первый после войны международный конгресс, состоявшийся в Брюсселе в 1923 г., они появились лишь на следующем конгрессе 1928 г. в Осло.
Общей тенденцией этого периода явилось становление современной экономической истории, тесно связанной с зародившейся тогда же, на рубеже 20-30-х годов количественной историей. Последняя получила толчок для своего развития в связи с созданием научной истории движения цен в виде длинных статистических рядов, охвативших огромный период от XIV до XIX в. и требующих математической обработки.
Экономическая история, которая получила в то время наибольшее развитие в Великобритании, Франции и США, соединила целый раздел истории с другой важнейшей гуманитарной наукой - экономикой, сохранив при этом стремление изучать не застывшие структуры, а движение, развитие, изменения в сфере экономики. Начав с движения в области цен, она пыталась выяснить волновую структуру и конъюнктурную динамику в сфере хозяйства. Не случайно, классическая работа того периода, созданная французским ученым Франсуa Симианом (1873-1935) называлась "Долгосрочные экономические колебания и мировой кризис" (1932). Не производство и отношения, возникающие в его сфере, а процессы обмена и распределения являлись главным объектом исследования экономических историков.
Со становлением экономической истории было тесно связано и постепенно вызревающее в межвоенные годы оформление социальной истории. Ее контуры оставались еще неясными, границы - расплывчатыми, сама социальная история зачастую рассматривалась как придаток к истории хозяйства.
Самое известное определение социальной истории дал британский ученый Дж. Тревельян, когда назвал ее историей без политики, т.е. она охватывала все сферы жизни человеческого общества за исключением политической. Но действительно самостоятельным предметом социальная история при столь неопределенной трактовке стать не могла.
Замена господства политики господством экономики проявилась в устойчивом общепринятом выражении - социально-экономическая история, подразумевающем неразрывную прочную связь. Такое двуединство с приматом экономики во многом происходило под влиянием марксизма, хотя первыми крупными специалистами по экономической истории были не марксисты, а те ученые, которые находились под впечатлением от глубокого воздействия индустриализации на трансформацию общества и на изменение положения отдельных социальных групп.
В условиях послевоенного времени, когда историческая наука попала под огонь резкой критики и начала утрачивать популярность и прежний престиж, ряд ученых увидел причину этого в том, что история боится переходить от описания к обобщению и бросить вызов другим общественным наукам.
Так, французский ученый Анри Берр (1863-1954) полагал, что история должна объединиться с психологией и социологией и попытаться объяснить эволюцию человечества глубже, чем любая другая отдельно взятая гуманитарная дисциплина. Это было стремлением возродить ту исключительную роль, которую играла историческая наука в XIX веке и утратила в первой половине ХХ века, превратившись из "наставницы жизни" в науку узких специалистов-профессионалов. При всех своих притязаниях она была неспособна к синтезу и не предлагала собственного взгляда на мир. В лучшем случае, история заимствовала отдельные положения и выводы из экономики, статистики, антропологии, психологии, географии, социологии. Такое положение и стремилась преодолеть школа "Анналов", но и ей в целом не удалась попытка сделать социальную историю стержнем гуманитарных исследований.
Растущий интерес к социальным и экономическим аспектам исторического процесса сопровождался усилением разработки истории рабочего и, отчасти, социалистического движения, ставшей благодаря усилиям британской лейбористской историографии во главе с Джорджем Коулом (1889-1959) и американской "висконсинской школы", руководимой Джоном Коммонсом (1862-1945), общепризнанным и равноправным сюжетом академических исследований. Одним из центров изучения этих проблем стал созданный в 1935 г. в Амстердаме Международный институт социальной истории.
Таким образом, в 20-30-е годы в мировой историографии произошли явные изменения и наметились новые тенденции, хотя внешне сохранялось прежнее преобладание историографии позитивистского толка и политико-дипломатической истории, получившей дополнительный мощный стимул развития в обстановке жарких дискуссий о проблемах происхождения мировой войны и степени ответственности за нее отдельных государств.
Любопытно отметить в связи с этим парадокс, связанный с публикацией в 20-e годы многотомных серий дипломатических и внешнеполитических документов, предпринятых в большинстве стран-участниц мировой войны.
С одной стороны, в распоряжении исследователей оказалось невиданное и недоступное прежде количество источников, обогативших базу историографии. Но поскольку все эти публикации имели преимущественно односторонний, а иногда даже и фальсификаторский характер, то это влекло за собой скепсис и разочарование в возможности действительно объективного и научного познания прошлого вообще. В различных странах этот скепсис проявлялся по-разному, имел свое национальное обличье.
В Германии, как и прежде, доминировали идеи идеалистического историзма и толкования прошлого в иррационалистском духе. Сложные социально-политические проблемы развития Веймарской республики и острые конфликты приводили к ярко выраженной политизации исторической науки, к размежеванию ученых на консервативно-национа-листическое, реваншистское крыло и пестрое либеральное направление, выступившее с критикой реакционных трактовок национальной истории. Значительную активность проявляли историки, стоявшие на демократических и марксистских позициях. Однако процесс либерализации и демократизации германской исторической науки в 1933 г. после прихода нацистов к власти оказался прерванным, многие талантливые ученые были вынуждены по расовым или политическим причинам покинуть Германию (после 1938 г. такой процесс развернулся и в Австрии) и эмигрировать большей частью в США или Великобританию. Сама же историческая наука постепенно превращалась в мифотворчество, в служанку идеологии и пропаганды национал-социализма, хотя в большинстве своем немецкие историки не разделяли постулатов нацизма и предпочитали заниматься подчеркнуто академическими и далекими от политической конъюнктуры проблемами.
В еще меньшей степени идеологизация коснулась историографии в фашистской Италии, где тоталитарная система вообще не достигла такой степени зрелости, как в Германии. Среди итальянских историков преобладали идеи неогегельянской "этико-политической" школы Б. Кроче и сохранялся известный простор для либерального толкования прошлого с некоторым националистическим оттенком.
Неогегельянство было едва ли не единственным философским учением, укоренившимся в тот период на британской почве и представленным, прежде всего, Р. Коллингвудом. В целом английские историки почти не проявляли интереса к теоретико-методологическим проблемам и продолжали линию традиционного эмпиризма. Позитивистски окрашенный эмпиризм был присущ как ведущему либеральному направлению, так и выступившей с его резкой и во многом обоснованной критикой консервативной "ревизионистской" школе Льюиса Нэмира.
В отличие от британской во французской исторической науке, в основном также позитивистской, тенденция к созданию широких обобщающих работ, к исследованию не отдельных событий и лиц, а крупных социальных и экономических процессов была выражена несравненно отчетливее. Во Франции связь между историей и другими гуманитарными науками, прежде всего социологией, была намного прочнее, чем в других странах.
Быстро развивавшаяся в те годы американская историография, ведущим в которой было экономическое направление во главе с Ч. Бирдом, отдавая в теории дань неокантианству и презентизму, на практике придерживалась эмпиризма. Помимо прагматизма, на американскую историческую науку определенное влияние оказывала философия критического реализма. Книга одного из крупнейших ее представителей А. О. Лавджоя "Великая цепь бытия" (1936) сыграла большую роль в становлении школы "интеллектуальной истории". Она ориентировалась на изучение социально-экономических, философских, научных, религиозных, эстетических идей, игравших ключевую роль в процессе познания. Практическим применением этих принципов стала работа П. Миллера "Новоанглийская мысль" (1935), в которой впервые появился сам термин "интеллектуальная история", а прошлое Новой Англии как определенного социального и культурно-географического региона трактовалось на основе анализа идей пуританизма, наиболее распространенного среди поселенцев.
Существенной чертой межвоенного периода являлась жесткая конфронтация между марксистской историографией и различными направлениями немарксистской исторической науки. Представителями первой были, прежде всего, советские историки, выступившие с особенно резкой критикой немарксистской методологии истории на международном конгрессе 1933 г. в Варшаве (В. П. Волгин и Н. М. Лукин).
Марксистская историческая и общественная мысль этого периода развивалась в сложных условиях. Если в 20-е годы в советской историографии еще существовали возможности для известного разномыслия (Н. И. Кареев, Д. М. Петрушевский) и предпринимались попытки противостоять догматизации марксизма, обогатить его новейшими достижениями мировой историко-социологической мысли (А. И. Неусыхин), то на рубеже 20-30-х годов победа Сталина во внутрипартийной борьбе привела к деформации марксизма, превращавшегося из научного метода социально-исторического анализа и познания едва ли не в собрание догм, а подчас и средство простой пропаганды. Серьезная теоретическая деятельность фактически была прекращена.
В Западной Европе центром марксистских социальных исследований становится в это время Германия. В 1923 г. во Франкфурте-на-Майне создается независимый Институт социальных исследований во главе с историком австромарксистской школы Карлом Грюнбергом (1861-1940). В штат института входили как социал-демократы, так и коммунисты, он поддерживал тесные связи с Институтом Маркса - Энгельса в Москве и готовил совместное издание полного собрания сочинений Маркса и Энгельса, первый том которого вышел в 1927 г.
Создание центра марксистских исследований в капиталистической Германии было новым явлением, которое означало определенное отделение теории от политики. Такая тенденция четко проявилась после того, как в 1929 г. Грюнберг ушел в отставку, а новым директором стал философ Макс Хоркхаймер (1895-1973). Под его руководством Институт переориентировался от изучения традиционных проблем рабочего движения на солидной эмпирической базе к разработке "социальной философии". Перемены выразились и в том, что в 1932 г. вместо прежнего "Архива истории социализма и рабочего движения" институт стал издавать новый периодический орган под нейтрально звучащим названием "Журнал социальных исследований", а большинство его сотрудников в отличие от первого состава не принимало активного участия в политической деятельности.
После прихода Гитлера к власти Институт перебрался в США, где присоединился к Колумбийскому университету в качестве ассоциированного учреждения. На новом месте, в политической обстановке, где не было ни массового рабочего движения, направленного на социалистические идеалы, ни сколько-нибудь заметной марксистской традиции, Институт постепенно стал приспосабливаться к окружающей среде, проводя историко-социологические исследования эмпирического характера и воздерживаясь от какого-либо участия в политической жизни.
Примечательной чертой в развитии мировой марксистской мысли этого периода стало зарождение так называемого "западного марксизма" или "неомарксизма", основные идеи которого впервые были изложены в книгах венгерского философа Дьёрдя Лукача (1885-1971) "История и классовое сознание" (1923) и немецкого ученого и политического деятеля Карла Корша (1886-1961) "Марксизм и философия" (1923), а также в меньшей степени в ставших известными лишь после второй мировой войны "Тюремных тетрадях" итальянского революционера и мыслителя Антонио Грамши (1891-1937).
В их работах идеи Маркса дополнялись принципами неогегельянства, неокантианства, "философии жизни" и фрейдизма. В центр марксистской философии помещался человек как субъект исторического действия, а центральным основополагающим понятием выступала категория отчуждения, понимаемая в социально-экономическом смысле. Многие идеи были почерпнуты Лукачем у Макса Вебера, а Грамши использовал категорию "этико-политической истории", разработанную Бенедетто Кроче. Теория Маркса стала объектом критики неомарксистов за ее "механистичность" и жесткий "экономический детерминизм". Но речь шла не об ошибках марксизма в собственно экономической области, а о неправомерной абсолютизации такого подхода к сфере культуры, об игнорировании взаимоотношений индивида и общества.
Неомарксистская критическая школа ориентировалась не на экономические, а на социокультурные проблемы, на исследование культурных феноменов как отражения реалий современного общества. Она стремилась исследовать подавление личности окружающей ее и господствующей над ней культурной средой. Сама капиталистическая цивилизация рассматривалась Коршем и Лукачем как фатальный процесс прогрессирующего "сумасшествия" разума, возрастания иррациональности в истории.
В рамках неомарксизма в 20-е годы зарождается и фрейдомарксизм, у истоков которого стоял австрийский психолог и мыслитель Вильгельм Райх (1897-1957). Стремясь соединить марксистскую концепцию революции с идеями Зигмунда Фрейда, он утверждал, что социальная революция невозможна без революции сексуальной, поскольку сохранение сексуального подавления формирует консервативный тип характера, человека, который склонен к слепому подчинению.
На основе психоанализа Райх пытался интерпретировать взаимоотношения между экономическим базисом и идеологией, в частности, при анализе германского национал-социализма в книге "Массовая психология фашизма" (1933), где это явление объяснялось деструктивным невротическим началом в характере отдельного человека.
Таким образом, в 20-е - 30-е годы наметился ряд новых тенденций в развитии мировой исторической науки и социальной мысли, которые в полной мере развернулись уже после второй мировой войны. В этом смысле, рассматриваемый период был временем их генезиса, как бы переходным этапом от историографии XIX века к современной исторической науке, периодом неоднозначным и противоречивым, но означавшим в целом дальнейший прогресс мировой исторической науки.
Глава 1. Становление и развитие советской историографии
нового и новейшего времени стран Европы и Америки
Победа в России в октябре 1917 г. революции, выступавшей под демократическими лозунгами, и приход к власти партии большевиков определили в дальнейшем переход к монопольному господству марксистско-ленинской методологии.
Но при оценке развития советской исторической науки межвоенного периода надо учитывать различие ее положения в отдельные десятилетия. Монопольный идеологический диктат оформился не сразу. В 20-е годы историческая наука еще не была полностью унифицирована марксистской исторической теорией. И после Октября 1917 года в исторической науке продолжали трудиться видные представители старых, дореволюционных направлений и школ (Н. И. Кареев, Д. М. Петрушевский, Е. В. Тарле и др.), выходили их труды, не вписывавшиеся в рамки официальной государственной идеологии. Именно старые научные кадры сделали очень много для признания советской исторической науки за рубежом. Они олицетворяли собой национальную историческую науку и в значительной мере сохранили определенную линию преемственности в развитии российской и советской исторической науки, подготовив ряд учеников. Их широкая эрудиция, профессионализм, культура исследования, тщательный анализ источников - все эти качества вызывали уважение со стороны европейских ученых и давали советской исторической науке официально признанную возможность участия в научном диалоге на международной арене.
Тогда еще существовал известный теоретико-методологический и идейный плюрализм, хотя пределы его год от года неуклонно сужались. Переломным в этом отношении стал 1929 год, когда официальный руководитель исторической науки М. Н. Покровский объявил об окончании "периода мирного сожительства" с учеными дореволюционной школы, началась чистка в Академии наук, а ставший председателем Совнаркома В. М. Молотов заявил, что 1930 год должен стать "последним годом для старых специалистов", деятельности которых фактически был положен конец печально известным "академическим делом" С. Ф. Платонова и ряда других видных историков в 1929-1931 годах.
Социальный заказ, исходивший от нового строя, ставил перед зарождавшейся советской историографией (и в том числе перед историографией нового времени стран Запада) задачу создания новых научных и учебных учреждений, а также и тематики исследований, соответствующей требованиям коммунистических постулатов.
Самое пристальное внимание начинает уделяться пропаганде теории марксизма-ленинизма, организации новых научных центров. Следует также учесть значительный интерес к изучению социалистических и коммунистических идей и международного революционного движения, который был характерен для российской общественной мысли конца XIX - начала XX в.
Нельзя не оказать и о том, что многие прогрессивные ученые, сформировавшиеся еще в дооктябрьское время, решительно отвергавшие марксизм, но не ставшие на путь эмиграции и стремившиеся честно служить своей Родине, готовы были предоставить ей свои знания и опыт. Среди них самой крупной фигурой был патриарх отечественной историографии Н. И. Кареев, выдающийся специалист в области истории нового времени стран Запада, и в первую очередь, истории Великой французской революции.
Но, к сожалению, ни его научный потенциал, ни потенциал ряда других ученых, готовых лояльно сотрудничать с Советской властью, не был использован. Кареева отстранили от преподавания в университете, о чем он с горечью писал в конце 1925 г. Д. М. Петрушевскому, поздравляя последнего с 35-летием его научной деятельности: "Поздравляя Вас с Вашим юбилеем, посылаю Вам вместе с пожеланиями здоровья, бодрости, благополучия всякого рода и выражение своего соболезнования по поводу того, что Вы оторваны от любимого профессорского дела, которому еще долго могли бы приносить пользу, - соболезнования товарища по общей судьбе, нас обоих постигшей, тем более искренне прочувствованное"[1].
Возможность подготовки кадров в сфере общественных наук после Октября в течение длительного времени была предоставлена членам партии и тем, кто считался к ним близким и рассматривался как "попутчик".
Этот вывод подтверждается при рассмотрении тематики публикаций и научных исследований, увидевших свет в межвоенный период. Наибольшее внимание было обращено на изучение марксизма и утопического социализма, истории революций на Западе в новое время (главным образом Великой французской революции ХVIII в.), международных отношений в новое и новейшее время и отчасти истории международного рабочего и социалистического движения.
Первым марксистским центром общественных наук явилась Социалистическая (в дальнейшем Коммунистическая) Академия, образованная 25 июня 1918 г.
Для объединения ученых с ноября 1919 г. в Академии начали формироваться особые кабинеты (по истории социализма, II и III Интернационалов, внешней политики), перед которыми была поставлена задача изучения важнейших проблем новой и новейшей истории.
После создания в 1925 г. Общества историков-марксистов работа кабинетов Коммунистической Академии осуществлялась в контакте с соответствующими секциями Общества. С декабря 1922 г. Академия стала издавать периодический орган "Вестник Социалистической Академии" (в дальнейшем "Вестник Коммунистической Академии").
Другими научно-исследовательскими центрами явились Институт К. Маркса и Ф. Энгельса и Институт В. И. Ленина, которым была вменена первоочередная задача издания и популяризации их трудов.
Существенное место в пропаганде марксистской мысли заняли печатные органы института К. Маркса и Ф. Энгельса - "Архив К. Маркса и Ф. Энгельса" (основан в 1924 г.) и "Летописи марксизма" (основаны в 1926 г.).
Уже первая книга "Архива К. Маркса и Ф. Энгельса" включала часть рукописи их труда "Немецкая идеология", считавшейся утерянной и извлеченная из архива Э. Бернштейна Д. Б. Рязановым во время его поездки в Берлин летом 1923 г. Большое число документов было опубликовано и в "Летописях марксизма". Значительное место заняла публикация сочинений видных представителей социалистического движения: Г. В. Плеханова, П. Лафарга, Р. Люксембург и др. Намечен был выпуск трудов социалистов-утопистов Р. Оуэна, А. Сен-Симона, Ш. Фурье и других.
Говоря о деятельности Института К. Маркса и Ф. Энгельса в 20-е годы, нельзя не отметить его первого директора Д. Б. Рязанова (1870-1938). Энергичный собиратель и публикатор литературного наследия основоположников марксизма, Рязанов прошел сложный путь. Еще юношей он начал революционную работу сначала в России, где был близок к народникам, а затем за границей. Живя там, в 1889-1890 гг., он перешел на позиции социал-демократии. Длительное время Рязанов был вне партии, вступив в нее только в 1917 г. Никогда не примыкая к меньшевикам, Рязанов не считал себя и ленинцем, однако глубокое знание наследия Маркса и Энгельса во многом сближало его с лидером большевиков. Сам Рязанов так определил свою политическую позицию на собрании членов Социалистической Академии (апрель 1924 г.): "Я не большевик, я - не меньшевик и не ленинец. Я только марксист и как марксист - я коммунист"[2].
Рязанов был человеком бурного темперамента, блестящим полемистом, о чем свидетельствуют стенограммы партийных съездов, на которых он выступал. Эти качества Рязанова вызывали неудовольствие Сталина. И хотя в 1930 г. был торжественно отмечен его 60-летний юбилей и издан специальный сборник статей и материалов, ему посвященных[3], уже в феврале 1931 г. Рязанов был снят с поста директора института, исключен из партии и сослан в Саратов, где работал в библиотеке местного университета до очередного ареста в июне 1937 г., и обычного исхода - расстрела в январе 1938 г.
В 1922 г. была создана Российская Ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН), куда вошел и Институт истории. В его составе было уже много специалистов по истории нового времени, а также представителей молодого поколения - аспирантов института (именуемых сотрудниками 2-го разряда).
Вехой в развитии исторических учреждений стал 1929 г., когда Институт истории РАНИОН был переведен в систему Коммунистической Академии. Объясняя целесообразность этого, глава советской историографии М. Н. Покровский, базируясь на партийных установках, определившихся к концу 20-х годов, утверждал, что "РАНИОН не сделался органом той науки, которую мы единственно называем наукой...", а аспирантов там готовят "по рецепту 1910 года"[4]. Как видим, политика стала все более жестко вторгаться в науку.
С 1934 г. перед Институтом истории и созданным в 1932 г. сектором новой истории была поставлена основная задача - написание школьного учебника по новой истории. Коллектив под руководством академика Н. М. Лукина к концу 1935 г. завершил подготовительную работу, выпустив макет учебника.
Все более прочное место в планах работы секторов (в частности сектора новой истории) Института истории Комакадемии начинают занимать монографии. Сходные процессы наблюдались и в работе Института истории Ленинградского отделения Коммунистической Академии (ЛОКА). Но вскоре решением ЦК ВКП(б) и СНК от 8 февраля 1936 г. Коммунистическая Академия была ликвидирована, а ее учреждения переданы в Институт истории Академии наук СССР. Первым его директором был назначен один из видных ученых - специалистов по истории нового времени - академик Н. М. Лукин. Заведующим сектором новой истории стал академик В. П. Волгин.
Созданное в 1921 г. Научное общество марксистов явилось первым после революции идеологическим центром, объединившим научные силы одного из крупнейших городов страны – Петрограда.
Более широкую деятельность (уже в масштабе всей страны) развернуло Общество историков-марксистов, организованное при Коммунистической академии.
В первые годы своего существования (1925-1929 гг.) оно включало единую секцию истории Запада. С 1929 г. она была разделена на две секции: истории промышленного капитализма и истории империализма.
Наиболее серьезное достижение Общества историков-марксистов состояло в объединении ученых, работавших в центре и на местах, проведении всесоюзных совещаний, а также организации творческих дискуссий по спорным вопросам методологии и истории исторической науки.
Большой резонанс имела Первая всесоюзная конференция историков-маркcистов в конце 1928 - начале 1929 г. Работа конференции шла преимущественно в секциях, т. к. доклады на пленуме носили в основном информационный характер. Среди шести секций была образована и секция истории Западной Европы. Все девять докладов, заслушанных на ее заседаниях, относились к новой истории.
Рост научной активности исследователей создал условия для проведения дискуссий по различным отраслям исторического знания. В частности, имевшей непосредственное отношение к истории нового времени, явилась дискуссия на тему "Буржуазные историки Запада в СССР", состоявшаяся 18 декабря 1930 г. в Москве на открытом заседании методологической секции Общества историков-марксистов. Несколько позднее подобная дискуссия прошла в Ленинграде на объединенном заседании Института истории при ЛОКА и отделения Общества историков-марксистов.
Время проведения этой дискуссии характеризовалось резким обострением политической борьбы в стране, проходившей на фоне сложной международной обстановки, что сразу же определило ее направленность. Напомним, что еще в 1927 г. И. В. Сталин, преувеличивая возможности развязывания новой мировой войны, окончательно обозначает одним из главных политических врагов для советского государства международную и в первую очередь германскую социал-демократию. Его, а также и Г. Е. Зиновьева, утверждения о социал-демократии как "социал-фашизме", в конечном счете, приобретают характер сложившейся политической теории[5], суть которой ясно сформулировал В. М. Молотов на ХVI съезде ВКП(б): "... социал-демократия... идет по пути фашистского перерождения. Она уже выработала для этого соответствующую идеологию"[6].
Параллельно с обозначением "главного врага" вовне Сталин и его окружение начали борьбу против "внутреннего врага" - им становится крестьянство и интеллигенция.
Помимо массовых репрессий, затронувших миллионы людей и нанесших разрушительный удар по деревне, велась борьба против интеллигенции, чтобы держать ее в постоянном страхе. Подобная политика, коснувшаяся отдельных представителей интеллигенции еще в 20-е годы (например, высылка из страны в 1922 г. выдающихся русских мыслителей) принимает в дальнейшем форму фальсифицированных процессов, которые явились прелюдией будущих широких репрессий 1937-1938 и последующих годов.
Начав с технической интеллигенции ("Шахтинское дело", 1928 г.), Сталин вскоре обратил свои взоры на гуманитариев. Первая акция коснулась историков, большинство которых было связано о Академией наук. Как ученые, они сформировались еще в дооктябрьское время, став в своей значительной части гордостью отечественной исторической науки. Чистка в Академии наук продолжалась более года и завершилась в феврале 1931 г. Это так называемое "дело академика С. Ф. Платонова", получившее также название "Академического", давно известное за рубежом[7], теперь дополнено введенными в научный оборот документами из советских архивов[8].
Следующим явился также фальсифицированный процесс "Союза инженерных организаций" (Промпартии) (ноябрь-декабрь 1930 г.), на котором фигурировало имя академика Е. В. Тарле. Эти обстоятельства наложили сильный отпечаток на ход дискуссии и увели ее от творческого решения рассматриваемых проблем. Главные доклады (в Москве - Н. М. Лукина, в Ленинграде - Г. О. Зайделя) не избежали перекосов и были (особенно в Ленинграде) явно политизированы.
Так, Н. М. Лукин направил огонь критики против "буржуазных историков-идеалистов" (Н. И. Кареев, В. П. Бузескул, Д. Н. Егоров и др.), хотя и не покинувших СССР, но и не пересмотревших, по мнению Лукина, своих методологических установок. Более того, имея в виду выступления Кареева на страницах зарубежной исторической печати ("La Revolution francaise", "Revue historique" и др.), Лукин утверждал, что его последние работы "проникнуты определенной тенденцией, которая сводится, главным образом, к игнорированию значения марксистских работ, вышедших за последнее время, и затем к целому ряду антимарксистских вылазок"[9].
Еще более резкий характер приняла дискуссия о "буржуазных историках Запада в СССР", прошедшая в Ленинграде, где центральной мишенью стал Тарле.
Как в докладе Зайделя, так и в прениях деятельности Тарле был сразу же придан политический характер[10]. Рассматривая тематику работ Тарле, Зайдель стремился показать наличие в ней ярко выраженной политической направленности. "Тематика Тарле, - заявил он, -... выросла из потребности русской буржуазии в России в конце 90-х гг., перед лицом надвигавшейся революции, осмыслить историю рабочего движения, чтобы по-своему, в своих классовых интересах истолковать современную роль рабочего класса и использовать его в собственных целях"[11]. Что же касается оценки позиции Тарле в области внешнеполитических проблем рубежа XIX-XX веков, то здесь оппонент Тарле пошел еще дальше.
Тарле и его ученики, утверждал Зайдель, стремились развернуть программу реставрации русской буржуазии, программу "внешней политики русского неоимпериализма". У Тарле усматривалось даже наличие специальной программы, сводившейся к возрождению франко-русского союза, размежеванию империалистических задач на восточных границах Великобритании и России, неукоснительному признанию Версальских решений.
Резко тенденциозный подход к обсуждавшимся на ленинградской дискуссии проблемам сразу придал ей "проработочный" характер. От учеников Тарле Я. М. Захера, П. П. Щеголева, А. И. Молока и других требовали публичного признания их теоретических ошибок. Присутствовавшие на дискуссии историки выступали с "покаянными" речами, а Я. М. Захер, которого не было, вынужден был покаяться письменно, прислав соответствующий документ президиуму заседания. Характер дискуссий снизил позитивную сторону их результатов, которые, тем не менее, должны быть отмечены.
К выступлениям иного рода может быть отнесен доклад Н. П. Фрейберг, посвященный исторической концепции и методологическим взглядам Н. И. Кареева.
Признавая громадную эрудицию Кареева, его внимание к новейшей литературе по основным вопросам истории нового времени, точность в использовании фактического материала, Фрейберг полагала, что пока нет марксистских работ по ряду разделов истории Западной Европы, книги Кареева являются подчас "совершенно незаменимым пособием".
В то же время в ее выступлении было высказано принципиальное суждение о важности не только критики буржуазных теорий, но и необходимости противопоставления им "собственных марксистских исследований". Только в этом случае, - заключала Фрейберг, - книги Кареева перестанут быть "необходимым пособием" любого исследователя истории Запада.
В сложной обстановке прошла и дискуссия о "Положении и задачах западноевропейского научного фронта"[12], которая продолжалась с февраля по май 1931 г.
Уже с первый дней дискуссии начали проявляться ее отрицательные стороны, сильно сузившие творческий подход к обсуждаемым проблемам. Это, прежде всего, объяснялось позицией инициатора дискуссии - кафедры истории международного рабочего движения и Коминтерна Международной Ленинской школы. В выступлениях ее представителей подчеркивалось, что дискуссия сможет достичь своей цели лишь при условии, если она в чисто негативном плане даст возможность пересмотреть и "переворошить" все, что было написано по истории Запада. Дискуссия в значительной степени пошла именно по этому пути и способствовала явной односторонности в подходе к обсуждавшимся проблемам. В конечном счете, подобные тенденции и возобладали, хотя некоторыми учеными были сделаны попытки к их пресечению. "Очень многие из выступавших, - заявил, в частности, С. М. Моносов, - занимались такой критикой, которая пишется не через "и", а через "ы"... Критика должна носить не только критический характер, но и сочетаться с известной творческой работой"[13]. Но, видимо, это разумное суждение не для всех было убедительным. Результаты дискуссии оказались мизерными. Это можно почувствовать из той оценки, которую ей дал Н. М. Лукин. Выправляя текст стенограммы своего выступления, он делает следующую вставку: "Заканчивая свой доклад, - пишет он, - я выражу пожелание, чтобы участники предстоящих прений, ведя решительную, непримиримую борьбу со всеми антиленинскими установками в наших исторических работах, не превращали большевистской самокритики в огульное обвинение некоторых товарищей, в отрицание всего того действительно ценного, что было сделано по линии истории Запада. Иначе составление каталога наших прегрешений может в значительной степени заслонить основную задачу дискуссии, задачу помочь решительному повороту историков Запада в сторону обслуживания политических требований партии и Коминтерна"[14]. Но Лукин недооценил тот факт, что идеологические задачи, которые были поставлены перед общественными науками с начала 30-х гг. Сталиным и его окружением, отнюдь не требовали дискуссий. Нужны были не дискуссии, а аксиомы. И это было в самой жесткой форме выражено в письме Сталина в журнал "Пролетарская революция" в октябре 1931г. Есть все основания рассматривать это письмо как четко определенный рубеж в развитии как советской исторической науки в целом, так и советской историографии нового времени стран Запада, в частности. Однако необходимо сказать и о тех публикациях, которые в известной степени подготовили его появление.
Речь идет о двух статьях, увидевших свет в том же журнале "Пролетарская революция" (в 1929 и в 1930 гг.), которые, видимо, оказали воздействие на содержание "Письма" Сталина. Автор первой - С. С. Бантке - стремился доказать, что В. И. Ленин вступил во II Интернационал с целью его раскола: "Ленин и те, кто шел за ним, еще до войны чувствовали себя инородным телом внутри II Интернационала и поэтому он (Ленин) шел на раскол..."[15]. Такая постановка вопроса весьма импонировала Сталину, и он ею воспользовался. Иначе было со статьей А. Г. Слуцкого "Большевики о германской социал-демократии в период ее предвоенного кризиса"[16], в которой наряду с рассмотрением отдельных сторон деятельности социал-демократии и характера ее взаимоотношений с большевиками, говорилось об известной недооценке Лениным центризма[17]. А. Г. Слуцкий писал, что если из соображений внутрипартийной борьбы в России Ленин "не желал выступать против Бебеля и Каутского, которых меньшевики считали "свояками", то все же в этом есть и некоторая доля недооценки центризма"[18]. В работе Слуцкого несколько преувеличивалась роль германских левых радикалов, которые, по его мнению, уже в 1911/1913 гг. "приходят к пониманию антимарксистской сущности каутскианства"[19].
Помещая статью Слуцкого, редакция "Пролетарской революции" одновременно готовила материалы для того, чтобы продолжить обсуждение проблемы взаимоотношений большевиков со II Интернационалом. Подобной цели должна была послужить статья К. А. Поль "Большевики и довоенный Интернационал", появившаяся в двух номерах журнала в начале 1931 г. В статье была рассмотрена советская историография деятельности отдельных групп, входивших во II Интернационал (в первую очередь большевиков и германских левых радикалов). К. Поль решительно возражала против тезиса С. Бантке о том, что Ленин стремился расколоть Интернационал.
Что же касается "Письма" Сталина, то оно отличается противоречивостью и декларативностью выводов. С одной стороны, Сталин решительно отверг вывод Слуцкого о недооценке Лениным опасности центризма в германской и международной социал-демократии. С другой, он утверждал, что Ленин еще задолго до войны, примерно с 1903-1904 гг., когда в России сформировалась группа большевиков и, когда впервые дали о себе знать левые в германской социал-демократии, - вел линию на разрыв с оппортунистами и у нас, в Российской социал-демократической партии, и там, во II Интернационале, в частности в германской социал-демократии"[20].
Подобное сталинское утверждение вытекало из его мнения о "безраздельном господстве оппортунизма" во II Интернационале на всем протяжении его деятельности"[21].
Много места в "Письме" заняла оценка германских левых социал-демократов. Сталин безосновательно приписал Р. Люксембург авторство в создании теории перманентной революции, которая обязана своим происхождением А. Парвусу и Л. Д. Троцкому. Сталин же, объединив Парвуса и Розу Люксембург, утверждал, что именно они "сочинили утопическую и полуменьшевистскую схему перманентной революции" и лишь в дальнейшем она (эта схема) "была подхвачена Троцким (отчасти Мартовым) и превращена в орудие борьбы против ленинизма"[22].
Анализ содержания "Письма" показывает, что оно содержало целый ряд существенных ошибок. В то же время характер выступления Сталина - грубые обвинения и шельмование упомянутых им авторов, навешивание на них ярлыков ("гнилые либералы", "троцкистские контрабандисты", "жульнические крючкотворы" и т.п.) сразу привели к невозможности в дальнейшем принципиальных обсуждений, к самобичеванию и к покаянным письмам, а затем и к репрессиям по отношению к лицам, подвергшимся сталинской критике.
Требование о признании всех сталинских суждений в качестве откровения принимало подчас самые резкие формы. Уже достаточно многочисленные и пребывающие в эйфории формирующегося сталинизма историки-талмудисты упорно доказывали, что письмо Сталина явилось новым шагом в развитии марксистско-ленинской теории. Более того, секретарь Общества историков-марксистов Х. Г. Лурье заявила, что до появления письма Сталина историки вообще не имели методологии и не знали, что такое теория и практика.
Таким образом, из "Письма" были сделаны весьма конкретные и далеко идущие выводы. И не случайно несколько лет спустя, в период массовых репрессий историк и доносчик А. В. Шестаков в докладе "Методы и приемы вредительской работы на историческом фронте" 31 октября 1937 г. в Институте красной профессуры стремился установить прямую связь между событиями 1937 и 1931 гг., отмечая особое значение "Письма", которое, по словам Шестакова, явилось "образцом заостренной борьбы на политическом фронте и вместе с тем на научном историческом фронте"[23]. На протяжении более чем двух с половиной десятилетий на обсуждение вопросов, которых касался Сталин в своем "Письме", было наложено табу. Разрешалось лишь дословное повторение идей "величайшего теоретика".
Так, например, в отчетах тех лет о работе Института истории АН СССР в целом, а сектора новой истории в частности, можно найти немало материалов, которые порочили "носителей старых методов работы". Один из безымянных авторов подобных "произведений" декларировал, что от прошлых лет в Институте истории осталось "тяжелое наследие", т.к. прежние руководители "создали обстановку", срывавшую планы института. И лишь благодаря приходу в 1937 году в институт новых людей он "постепенно очищался от вредителей".
В тяжелом положении оказались и высшие учебные заведения. В частности, прежний уровень кафедры новой и новейшей истории МГУ, практически разрушенной репрессиями 1936 г., а особенно 1937/38 гг., когда произошла полная (и отнюдь не равноценная) замена ее состава, не сразу удалось восстановить, хотя и новый коллектив стремился внести посильный вклад в подготовку высококвалифицированных кадров. В дальнейшем в 1939/1940 и 1940/1941 учебных годах уровень работы кафедры заметно вырос, благодаря участию в ее работе крупных специалистов по истории нового времени (В. М. Хвостов, А. С. Ерусалимский, И. С. Звавич, Л. И. Зубок, Е. А. Степанова и др.).
Основное внимание было в эти годы направлено на подготовку учебников для высшей и средней школы. В 1939 г. вышел учебник по новой истории под редакцией Е. В. Тарле и др.; в 1940 г. появился учебник по новой истории колониальных и зависимых стран, где впервые была сделана попытка дать обобщенную характеристику истории стран Центральной и Южной Америки. Несколькими годами ранее были опубликованы сборники документов по новой истории, предназначенные для студентов.
С 1928 г. советские историки включаются в работу Международной ассоциации историков и их контакты с зарубежными учеными начинают приобретать уже достаточно организованный характер. В августе 1928 г. они приняли участие в VI Meждународном конгрессе историков в Осло.
Успешным было участие советских историков и в следующем VII Международном конгрессе в Варшаве (август 1933 г.). На нем советские делегаты (В. П. Волгин, Н. М. Лукин, П. Ф. Преображенский) выступили с докладами по тематике новой истории.
Многие планы были сорваны начавшейся войной. Многие законченные работы так и не увидели света. Многие из тех, кто учил или учился, вынуждены были сменить перо на винтовку и автомат. Такие видные наставники молодежи, как зав. кафедрой истории нового времени Московского университета М. С. Зоркий и известный ученый-латиноамериканист В. М. Мирошевский погибли на фронте, как и многие аспиранты и студенты вузов, специализировавшиеся по истории нового и новейшего времени. Война нанесла науке тяжелый урон.
Но и в эти годы было опубликовано много брошюр и документальных сборников, в которых раскрывались исторические корни агрессивной политики германской реакции в средние века, новое и новейшее время, показывались боевые традиции свободолюбивых народов. Советские историки изучали опыт партизанской борьбы народов Европы против иноземных захватчиков, доказывали неизбежность краха планов германских агрессоров, тщетно пытавшихся осуществить свои идеи об установлении мирового господства.
Рассматриваемый исторический период достаточно краток. Он ни в коей мере не мог исчерпать всех тенденций развития историографии нового и новейшего времени. Оставалось еще много лакун. Не следует переоценивать этот период, но также недопустима и его недооценка.
В ряде случаев в силу малочисленности кадров советских историков, слабой подготовки многих из них, невозможности использования многих архивных фондов, в опубликованных работах имелись существенные недостатки, а также и серьезные теоретические ошибки под влиянием субъективизма и догматизма. Этот вывод следует отнести и к общей оценке роли М. Н. Покровского, который не смог преодолеть вульгарного "экономического материализма", сочетавшегося у него с социологизмом и схематизмом, и, понимая направленность сталинского руководства исторической наукой, в конечном счете, пытался к нему приспособиться.
Еще в 20-е годы Покровский, тогда фактический руководитель исторической науки, свел содержание школьного и вузовского курсов истории к преподаванию обществоведения, где центральное место занимал процесс смены общественно-экономических формаций на уровне вульгарного социологизирования. Историческое образование утратило одну из своих важнейших функций - воспитание патриотизма. Акцентируя внимание на изучении классовой борьбы и абсолютизируя ее, Покровский выхолащивал из истории вопросы материальной и духовной культуры, вклад крупных политических деятелей, полководцев, дипломатов. Для Сталина, который уже тогда начинал проявлять имперское мышление и готовился к ревизии исторической науки с целью возвеличивания собственной роли в истории, такое ее преподавание было неприемлемо. Поэтому вскоре после смерти Покровского в 1932 г. началась подготовка и выработка известного постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б), принятого 16 мая 1934 г., о преподавании гражданской истории, и способствовавшего восстановлению исторических факультетов в университетах, созданию стабильных учебников для школ и вузов и решению других проблем исторического образования.
Но эти меры не могли изменить коренного содержания формирующейся политической системы в стране и ее отражения в обществознании. Применительно к работам по истории нового и новейшего времени стран Запада (конечно, несопоставимо с изданиями по отечественной истории) возобладало цитатничество, начетнический подход к наследию прошлого, а в первую очередь к освоению трудов К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, И. В. Сталина, высказывания которых (а последнего особенно) рассматривались как аксиома, не допускающая никакого бы то ни было сомнения в истинности содержащихся в них выводов. Пожалуй, единственным исключением была критика в адрес Ф. Энгельса со стороны Сталина (лишь он мог себе это позволить - В. Д.), который был очень нерасположен к одному из "основоположников научного коммунизма".
Буржуазные революции ХVII-ХIХ вв. и Парижская Коммуна. Наибольшее число исследований советских историков было посвящено буржуазным революциям. Логика первых послеоктябрьских лет и последующего за ними периода была такова, что именно в изучении опыта революций прошлого (в первую очередь), а затем в истории рабочего, социалистического и коммунистического движения и, наконец, в экономической истории и истории современных международных отношений авторы видели целевую задачу создаваемых ими работ. Естественно, что подобный подход не мог не привести к образованию существенных лакун в сфере познания всемирной истории, из которой искусственно (почти целиком) была изъята и внутриполитическая и культурная тематика.
Если на первых порах хронологические рамки новой истории по-прежнему начинались XVI в.[24], то, в конечном счете, возобладала общая линия исследования от английской буржуазной революции через Великую французскую революцию конца ХVIII в., буржуазно-демократические революции 1848-1849 гг. к Парижской Коммуне 1871 г.
Ценный вклад в исследование важной и мало изученной аграрной истории английской революции внесли труды профессора Горьковского университета, ученика П. Г. Виноградова и А. Н. Савина С. И. Архангельского (1882-1958)[25], видевшего в аграрном законодательстве 40-50-х годов XVII века объяснение тех сдвигов, которые произошли в эту эпоху на пути капиталистического развития.
Рассматривая этот путь, Архангельский приходил к заключению, что социальные результаты капиталистического развития Англии достаточно четко выявились еще при Тюдорах и первых Стюартах, когда земельная собственность в значительной части перешла из рук старой знати в руки купцов и промышленников. Под этим же углом зрения он анализировал и последствия принятых парламентом законов, подготовивших переход феодальных поместий в руки буржуазии и примкнувшего в ней нового дворянства.
Изучение важнейших проблем английской революции, особенно активизировавшееся со второй половины 30-х годов, способствовало созданию коллективного двухтомного труда "Английская буржуазная революция ХVII века". Он в значительной степени был подготовлен еще накануне войны и должен был составить часть многотомной "Всемирной истории", но увидел свет под редакцией акад. Е. А. Косминского и др. только в 1954 г.
Особенно пристально ученые изучали Великую французскую буржуазную революцию 1789-1799 гг.
Первым из советских историков, приступивших к исследованию наиболее близкого концепции большевиков якобинского периода Французской революции, явился Н. М. Лукин (1885-1940). Его книга о Робеспьере[26] впервые была опубликована в 1919 г. и в дальнейшем неоднократно переиздавалась.
Николай Михайлович Лукин - воспитанник Московского университета. Уже в его выпускном сочинении "Падение Жиронды" (1909) написанном в семинаре проф. Р. Ю. Виппера и удостоенном факультетской премии, молодой ученый высказал суждение о том, что в ходе борьбы с жирондистами формировался блок демократических сил, ставший в дальнейшем опорой якобинской власти.
Революционная и партийно-публицистическая деятельность имела для Лукина, как историка, немалое значение. В 20-30-е годы опубликованы его основные исследования. Часть из них была написана на материалах французских архивов, которые он изучил в 1928 г. во время пребывания во Франции.
Велика была и научно-организаторская деятельность Лукина в этот период, однако она вовсе не прерывала его исследовательских поисков. Большое место Лукин отводил анализу тактики якобинцев в период обострения противоречий внутри страны. Вместе с тем он обоснованно отмечал, что якобинцы никогда не стремились к уничтожению классов, считая экономическое равенство химерой. "Специфические нужды рабочих, как класса, живущего продажей своей рабочей силы, были совершенно чужды вождю якобинства", указывал Лукин, формулируя вывод, особенно важный потому, что этот вопрос был в историографии крайне запутан. Установление якобинского террора он оценивал как факт исторической необходимости.
Однако сама концепция якобинизма[27], базировавшаяся у Лукина на ленинских оценках, в дальнейшем приобретает все более и более зримые черты апологии и поддержки террора как системы власти, четко "вписавшейся" в повседневную практику советской партократической диктатуры, начавшей формироваться при Ленине, и пышно расцветшей в годы массовых репрессий.
Поддержка карательной политики сталинщины, обрушившейся с особой жестокостью на интеллигенцию с конца 20-х гг. и в 30-е гг., вызвала резкие протесты за рубежом, во многих органах прогрессивной печати, среди которой был и издаваемый видным французским историком Альбером Матьезом журнал "Annalles historiques de la Revolution francaise" (1931, v. 44, № 2). В этой публикации подвергся критике и Н. М. Лукин, который всегда придерживался теоретических постулатов коммунистической партии, слово которой было законом, хотя к ярым ортодоксам он никогда не принадлежал. Да и судьба его после ареста в 1938 г. предельно трагична[28].
Одной из важных проблем, привлекших внимание советской науки, явился термидорианский переворот 27/28 июля 1794 г. Интерес к этой проблеме способствовал появлению двух серьезных исследований П. П. Щеголева (1903-1936) и К. П. Добролюбского (1885-1953)[29]. В специальной главе книги первого, названной им "Конец максимума", на основе материалов, хранящихся в Национальном музее в Париже, было показано большое значение максимума цен для спасения французской революции от внешних и внутренних врагов. В исследовании К. П. Добролюбского были освещены общественные настроения в Париже в годы термидора, материальные условия жизни парижского населения, нарастание политической реакции и выступления против нее народных масс. Добролюбский подчеркивал, что с самого начала термидорианцы старались ослабить и ограничить применение максимума и реквизиций, а затем возвратились к неограниченной свободе обогащения, которую ранее защищали жирондисты.
Большой вклад в изучение народных движений жерминаля и прериаля 1795 г. был внесен Е. В. Тарле (1874-1955), изучавшим в течение ряда лет материалы парижского Национального архива, которые были положены в основу его монографии[30].
Интерес Тарле к истории сформировался еще в гимназии и развился в студенческие годы. В то время в Киевском университете кафедру всеобщей истории возглавлял И. В. Лучицкий, чья широчайшая эрудиция и демократические взгляды оказали на его молодого ученика самое благотворное влияние. Своим мастерством анализа архивных документов, великолепной обработкой статистического материала Тарле во многом обязан своему учителю.
Настроенный антимонархически Тарле с удовлетворением встретил Февральскую революцию, однако, события Октября ввергли его, впрочем, как и большинство представителей российской интеллигенции, в растерянность, что четко прослеживается на материалах журнала "Анналы" (издаваемого Тарле совместно с Ф. И. Успенским) в 1922-1924 гг. Но, как и Н. И. Кареев, Тарле стал лояльно сотрудничать с Советской властью и, получив с 1923 г. возможность вновь работать в иностранных архивах, он сосредоточился на изучении истории международных отношений XIX - начала XX в. Параллельно с названной тематикой Тарле не прекращал и работы в области изучения истории массового движения во Франции, важнейшим итогом которой стали монографии "Рабочий класс во Франции в первые времена машинного производства" (1928) и "Жерминаль и прериаль" (1937) - одно из самых выдающихся произведений маститого ученого.
Отмечая значение жерминальского и особенно прериальского восстаний, Е. В. Тарле подчеркивал, что в истории пролетариата эти выступления, особенно второе, "занимают огромное и на века памятное место". Автор обратил особое внимание на тот факт, что у плебейской массы на этот раз не было союзников среди средней буржуазии и очень мало мелкобуржуазных союзников. Таким образом, Е. В. Тарле показывал, что вопрос стоял "именно о победе или поражении либо собственников, либо неимущих"[31].
Исследование Е. В. Тарле, целиком основанное на архивном материале, отличало в то же время большое художественное мастерство, не столь часто встречающееся в исторических трудах. Многие показанные им события (казнь прериальцев, самоубийство Poммa и др.) полны настоящего драматизма.
Работы советских историков подготовили появление обобщающего труда "Французская буржуазная революция 1789-1794" (1941), вышедшего под редакцией В. П. Волгина и Е. В. Тарле. В этом фундаментальном труде на основании многолетних исследований советской историографии (в первую очередь работ Н. М. Лукина и созданной им школы по изучению истории Великой французской революции), был рассмотрен общий ход революции 1789-1794 гг. (в соответствии с периодизацией того времени).
Хотя Н. М. Лукин, еще за несколько лет до выхода в свет книги был репрессирован, а его работы изъяты, основные его выводы были приняты на вооружение тогдашней советской исторической наукой, что нашло свое отражение и в этом издании.
[1] Дунаевский В. А. Размышляя над воспоминаниями почетного академика АН СССР Николая Ивановича Кареева "Прожитое и пережитое" // Новая и новейшая история, 1991, № 6.
[2] Вестник Коммунистической Академии, 1924, № 8, с. 392.
[3] На боевом посту. Сборник к шестидесятилетию Д. Б. Рязанова. М., 1930.
[4] Покровский М. Н. Институт истории и задачи историков-марксистов // Историк-марксист, 1929, Т. 14, с. 3.
[5] См., например: Жестяников Л. В. Фашизм и социал-фашизм. М.-Л., 1932; Богомольный Я. И. Жорес и жоресизм. М.-Л., 1934. См. об этом периоде: Фирсов Ф. И. Сталин и Коммунистический Интернационал // История и сталинизм. М., 1991, с. 131-199.
[6] Всесоюзный XVI съезд Коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М.-Л., 1930. с. 417.
[7] См. например: Graham L. R. The Soviet Academy of Sciences and the Communist Party, 1927-1962. Princeton, 1967; Barbe J. D. Soviet Historian in Crisis 1926-1932. London, 1981; Анциферов Н. П. Три главы из воспоминаний // Память. Историч. сборник. Вып. 4. Париж. 1981 (В 1989 г. эти воспоминания с дополнением были переизданы в журнале "Звезда", 1989, № 4); Ростов А. Дело четырех академиков // Память. Вып. 4.
[8] Брачев В. С. "Дело" академика С. Ф. Платонова // Вопросы истории, 1989, № 5, с. 117-129; Перченок Ф. Ф. "Дело Академии наук" // Природа, 1991, № 4, с. 96-104; Левин А. Е. "Заговор монархистов". Кому он нужен? // Вестник Академии наук, 1991. № 1, с. 123-129.
[9] Историк-марксист, 1931, Т. 21, с. 48.
