ББК 83.37
' К52
Серия «Психологический бестселлер»
основана в 2001 году
Рисунки автора
Клюев Е. В.
К52 Цыпленок для супа: Психологические сказки взрослым
и детям.— М: РИПОЛ КЛАССИК, 2003.— 288 с: ил—
(Психологический бестселлер)
ISBN 5-7905-1658-0
Не случайно, что в психологии есть целоенаправление, называемое
«сказкотерапией». Оказывается, что сказки, которые
ребенок слушает зачарованно в детстве, через много-много
лет влияют на выбор жизненного пути, друзей и даже
помогают лучше понять самого себя. Они могут быть важнее
и полезнее, чем родительские нравоучения.
Сказки Е. В. Клюева годятся и для взрослых и для детей,
они действительно могут помочь определить все — или хоть
что-нибудь! — относительно того, кто мы есть в этом мире.
ББК 88.37
© Издательский дом «РИПОЛ КЛАССИК»
ISBN 5-7905-1658-0 2003
При чем же тут психология?
Что вырастает из семечка тропического растения? А из семечка
огурца? Всем понятно, что не помидор и не нарцисс. А вот
с людьми — сложнее. Не сразу ясно, что получится из маленького
человека. Особенно часто заблуждаются его родители. Да это
и неудивительно — они слишком пристрастны, слишком много
у них разных чувств в отношении маленького дитяти, который
оказался полностью в их родительской власти. Одни хотят вырастить
нечто исключительное и выдающееся во всех смыслах,
другие, наоборот, желают, чтобы дети были их копией, третьи
возлагают на своих отпрысков непомерные надежды свершить
то, чего не смогли сделать в этой жизни сами по своей слабости
или глупости.
А дети — это наши гости, а не собственность и не надежда
и даже не наследники идей. И растут они не как того хочется
нам, а по высшему замыслу... Но вот в чем он бывает, человек понимает
только к концу своей жизни, да и то не всякий. Замечательные
сказки Евгения Клюева как раз об этом...
Не случайно в психологии есть целое направление, которое
называется •— «сказкотерапия». Оказывается, что те сказки, которые
ребенок слушает зачарованно, через много-много лет влияют
на его выбор: жизненного пути, друзей и даже себя. Многие
думают, что сказки — это выдуманная неправда или просто фантазии.
А по влиянию на детскую душу и ее развитие они могут
быть важнее и полезнее, чем родительские нравоучения.
Чем хороши эти сказки — прежде всего тем, что они как бы
«безразмерные». То есть годятся и для родителей, и для детей.
5
Каждый поймет в них то, что ему нужно сейчас, и, может быть,
даже посмеется, потому что они с юмором. И название сборника —
«Цыпленок для супа» — это тоже ирония по поводу нашей привычки
на всем ставить клеймо раньше времени.
Эти сказки действительно могут помочь определить все —
или хоть что-нибудь! — относительно того, кто мы в этом мире.
Хотя может показаться странным, что как раз людей в сказках-
то этих почти нет: одни огурчики, перчатки, зонтики, щепки, самолетики,
львы, шкафы и прочее... Иногда, правда, появляются
таинственные маленькие старички или счастливые люди, встретившие
друг друга в один зимний день на скрипучем морозе.
Но это скорее не люди даже, а сущности, психологи сказали бы
«проекции», а мы скажем — метафоры... А метафоры говорят
прямо с глубокими слоями нашей души — с бессознательным,
на языке снов и поэтов... И душа растет благодаря этому, не важно
маленькая она или большая. Каменный лев, влюбившийся
в зеленую травинку, пробившуюся сквозь асфальт,— разве такое
не случается в жизни людей? А то, что лев думал, что у него
каменные мозги и каменное сердце,— а он все-таки любит и что-
то понимает — не чудо ли это?
И каждый, кого не завоспитали в детстве до полной потери
себя, открыт для встречи со своим чудом...
Поэтому относитесь к своим детям как любящие садовники,
а не как борцы за урожаи. Читайте вместе с ними, по очереди,
один другому, и пускай эти сказки вас объединят на много вечеров,
по-домашнему теплых и по-сказочному волшебных.
Розанова Е. Г.
кандидат педпедагогических наук
1 резилиливыког- ^^__^-~-^__r^~x^\_J
да-нибудь? Нет, я не
имею в виду: мечтали или видели сны—грезили ли вы ? То есть
вот так: вы спите и не спите, бодрствуете и не бодрствуете,
а точнее — спите и бодрствуете... как-то так... И непонятно,
происходит ли что-нибудь из того, что происходит, или вовсе
ничего не происходит из этого? Бывало с вами такое?
Вот и Балкончик грезил: висел себе над городом и грезил.
Впрочем, нельзя сказать, что он висел себе, поскольку
он не сам по себе висел — отдельно от мира, а висел
при доме. Дом был старинный, розоватый и назывался
«Русский ампир». А «ампир» — это такой торт... только из
камня! Стало быть, как только вы увидите торт из камня,
смело говорите: «Русский ампир» — и не ошибетесь, даже
если так до сих пор и не очень поняли, что же это все-
таки такое.
ГРЕЗЫ
БАЛКОНЧИКА/
7
Что же касается самого Балкончика, то он был похож
на цветок — этакая розочка из белого крема на торте, которую
хочется съесть раньше всего остального. И был он
весь в завитушечках — симпатичный Балкончик, прелесть
просто! Правда, в том переулочке, где он висел, мало кто
мог его видеть... Да и сам он мало кого мог видеть: народу
тут немного ходило. Потому-то и грезил Балкончик: ведь
грезить начинают тогда, когда вокруг мало что видно...
Значит, на этом и остановимся: Балкончик грезил.
Разберемся просто, как он это делал. А делал он это так:
забывал, что он балкончик, и думал, что он птичка такая.
И говорил себе тихонько: «Я птичка такая». И будто бы
начинал лететь над городом.
Конечно, будь он подвешен к современному какому-нибудь
дому, представлять себя птичкой такой ему было бы
не в пример легче: птицы ведь высоко летают! В его же положении
представлять себя птичкой такой было, честно
сказать, за-труд-ни-тель-но. Но он все равно затруднял себя
и — представлял. Правда, все-таки не очень точно представлял,
и виной тому — что он все время оставался на месте,
а у птичек так редко бывает: они постоянно перемещаются.
Балкончик в принципе тоже очень не прочь был бы
переместиться, но переместиться он мог только вместе
с домом, к которому был прикреплен. Дом же никуда перемещаться
не хотел, потому что был тяжелым и старым. Стало
быть, и Балкончику приходилось не перемещаться. А коли
так... значит, воображать себя надо было не просто
птичкой такой, но неподвижной птичкой такой, что, вне
всякого сомнения, гораздо труднее.
— Я неподвижная птичка такая,— внушал он себе
совсем тихо, да переулочек, на его беду, был слишком уж
узким: любое тихое слово звучало тут как гром среди ясного
неба.
И всякий, кто хотел услышать, что говорил Балкончик,
мог услышать, что говорил Балкончик. Ну и... услы-
шивал!
— Неподвижных птиц не бывает,— так отвечала (хоть
ее никто и не спрашивал) Крайняя Колонна.— Все птицы,
8
которых я знаю — а их мимо миллионы напролетало! —
очень подвижны. Они никогда не сидят на месте. Если
птица неподвижна, она мертва. Так что ты, Балкончик,
мертвая птичка такая.
— Птичка может не умереть, а просто замереть... тогда
она тоже неподвижная. Я замершая в воздухе неподвижная
птичка такая.
— А где тогда твои крылья? — спрашивал Горшок-
с-Геранью.— Все птицы имеют крылья.— Где твои крылья?
— Вот,— отвечал Балкончик и показывал узенькие
карнизики с обеих сторон.
— Тогда помаши ими! — требовал Горшок-с-Геранью.
— Пожалуйста! — говорил Балкончик и начинал пытаться
сдвинуть карнизики с места.
— Эй-эй, поосторожнее, я вовсе не хотел бы развалиться!
— ворчал Дом.
Балкончик утихомиривался, а Горшок-с-Геранью продолжал:
— Это было во-первых. А во-вторых, птицы имеют перья.
Где твои перья?
— Вот,— отвечал Балкончик и предъявлял завитушечки.
— Тогда почисти их! — распоряжался Горшок-с-Геранью,
и Балкончик начинал пытаться дуть на завитушечки,
но они от этого чище не становились.
И тут уж каждому становилось понятно, что никакая
он не замершая в воздухе неподвижная птичка такая,
а просто-напросто Бал-кон-чик.
— Все равно я улечу отсюда! — говорил он так тихо,
что почти про себя, но его все равно тут же услышивали.
— Тогда в стене образуется дырка и людям будет холодно
жить,— предупреждал Дом.
Балкончику было жалко людей — и он торопился улетать.
Но однажды осенью все люди взяли и выехали из дома,
а дом обнесли лесами. Это означало, что в доме начинался
ремонт. Тут-то Балкончик и решился...
— Настала осень! — сказал он во весь голос.— И теперь
я улетаю отсюда в жаркие страны.
9
— Ну-ну! — усмехнулась Крайняя Колонна.
— Давай-давай! — подзадорил Горшок-с-Геранью.
— Эй-эй, поосторожнее! — предостерег Дом.
— До встречи весной! — крикнул Балкончик.
Но все вокруг только расхохотались, потому что Балкончик
так и остался на месте.
— Ужасно глупый Балкончик! — выразил общее мнение
Горшок-с-Геранью, и все общество принялось обсуждать,
в какой цвет выкрасить балкончиковские завитушечки
после ремонта.
Но тот в мыслях своих уже размахивал узенькими кар-
низиками, устремляясь в небо. Там он присоединился
к стае журавлей и полетел вместе с ними — последним
в стае, замыкающим. И легонько трепетали на ветру его
завитушечки.
А внизу все еще продолжали обсуждать, в какой цвет
эти завитушечки красить...
Если вы спросите меня прямо, улетел Балкончик или
нет, то я, пожалуй, и не отвечу. Ведь когда мы грезим,
то совершенно непонятно, происходит ли что-нибудь из
того, что происходит, или вовсе ничего не происходит
из этого... кто знает!
БАЛ НА СВАЛКЕ
Н а городской свалке был бал.
Конечно, это звучит странновато: на городской свалке
был бал.
Но на городской свалке был бал.
Правда, многие потом говорили, что это только Ветер,
вечный возмутитель спокойствия Ветер, всю ночь кружил
мусор над городом и на целую неделю задал работы дворникам.
Но мало ли что говорили... а на городской свалке
был бал!
Поначалу все представили друг друга друг другу очень
церемонно:
— Моя жена, в прошлом Дудочка,— отрекомендовал
супругу Проржавевший Подсвечник.
11
— Мой муж, в прошлом Пиджак,— представила
Рукав-от-Пиджака Прохудившаяся Бархатная Шляпка.
— Моя племянница, в прошлом Штопальная Игла,—
произнес Сломанный Консервный Нож.
И все знакомились бесконечно долго, потому что чего
только не выбрасывают на городскую свалку!
Была тут и Обгоревшая-Страница-из-Прекрасной-
Книги-на-никому-не-известном-языке, и Перекорежен-
ная-Коробка-из-под-давно-изношенной-обуви, и сильно
облысевший Плюшевый Коврик — старый как мир, и Матерчатый
Цветок, полинявший от времени,— в прошлом
такие нужные, такие просто необходимые вещи, но —
в прошлом. В прошлом, в прошлом...
А потом все танцевали под звук одной-единствен-
ной струны на Почти-Разбитой-Гитаре. Струна страшно
дребезжала, но танцующие слышали в дребезжании этом
музыку — невыразимо прекрасную музыку.
— Какая невыразимо прекрасная музыка! — именно
так и сказала в прошлом Дудочка, а уж она-то знала толк
в музыке, хоть сама давно отсырела и забилась песком.
— Вы правы! — откликнулась кружащаяся под руку
со Сломанным Консервным Ножом Прохудившаяся Бархатная
Шляпка.— Такая музыка может родиться только
в разбитом сердце...
—...и только на свалке,— горько подхватил качающийся
в паре с Перекореженной-Коробкой-из-под-давно-
изношенной-обуви Матерчатый Цветок.
— Не будем говорить о грустном! — воскликнула на
никому не известном языке Обгоревшая-Страница-из-
Прекрасной-Книги, но все поняли, что она сказала, и долго
танцевали молча, поскольку говорить о веселом в их положении
не приходилось также.
— Предлагаю выбрать Королеву Бала! — нашелся
наконец Сломанный Консервный Нож — и кавалеры благодарно
посмотрели на него, а дамы потупились и смутились.
— Вы немножко опоздали с Вашим предложением,—
вздохнула Прохудившаяся Бархатная Шляпка,— лет эдак
12
на пятьдесят.— И она улыбнулась.— Тогда любая из нас
была достойна этого высокого звания, я не сомневаюсь.
А теперь — из кого же выбирать? Кто согласится быть Королевой
Бала?
— Да хоть Вы,— ответил Сломанный Консервный
Нож и почтительно поклонился Прохудившейся Бархатной
Шляпке.
— Я?! — рассмеялась она.— Ну, нет... Пятьдесят лет
назад, когда я была отчетливо фиолетовой и носила на боку
тонкую белую ленту, заколотую алмазной булавкой,
может быть, и был смысл претендовать на звание Королевы.
Но сегодня — увольте... иначе мне станет слишком
грустно на веселом нашем балу. Лучше предложить эту
роль Дудочке, которая...
—...которая не может издать ни одного звука! — подхватила
со смехом Дудочка.— И все отверстия которой забиты
песком! Да Бог с Вами, я никогда не соглашусь быть
Королевой. Вот попросить разве Штопальную Иглу...
Штопальная Игла вздрогнула и сказала:
— Ни за что на свете! Какая уж из меня Королева —
ни блеска, ни тонкости! Обратитесь лучше к Коробке-из-
под-обуви.
— Нет-нет-нет,— запротестовала Перекореженная
Коробка.— Я давно ни на что не гожусь: это раньше я была
оч-чень, оч-чень даже компактной — тогда за одну мою
аккуратность меня следовало бы выбрать Королевой. Теперь
же я просто картон, и вам едва нужна такая картонная
королева. Попросим Страницу-из-Прекрасной-Кни-
ги — может быть, хоть книги не стареют?
— Не будем об этом... Книги стареют так же, как и все
вокруг,— ответила Обгоревшая-Страница-из-Прекрас-
ной-Книги-на-никому-не-известном языке, но все поняли,
что она сказала.
И тогда кавалеры засмущались: им нечем было поддержать
своих дам. Кавалеры подняли взоры кверху...
— Смотрите,— воскликнул Рукав-от-Пиджака.— Вот
кто будет у нас Королевой! — И он показал на сияющую
над городской свалкой Большую Светлую Звезду.
13
Начать переговоры с Большой Светлой Звездой поручили
самому почтенному гостю — Облысевшему Плюшевому
Коврику, старому как мир.
— Высокородная Госпожа,— старомодно начал Облысевший
Плюшевый Коврик.— Не соблаговолите.ли Вы
стать у нас Королевой Бала? Все наше общество — как его
прекрасная, так и ужасная половина — пришло к единодушному
мнению, что, кроме Вас, некого просить о такой чести.
Большая Светлая Звезда вздрогнула и с ужасом вгляделась
вниз: все, что было на свалке, выглядело безобразно.
«Я?! Королевой на вашем балу?» — хотела возмутиться
она, но почему-то произнесла:
— Благодарю за честь. Мне в высшей степени лестно
принять это предложение.— И начала падать.
— Куда ты! — в панике закричали ей вслед Огромные,
Большие, Средние, Малые и Совсем Крохотные
Звезды.— Остановись, не приближайся к этим отбросам,
ты погаснешь!
«Куда я! — подумала Большая Светлая Звезда.— Что
я делаю! Я ведь рождена жить на небесах...»
Но, не понимая себя, она опускалась все ниже и ниже,
неизвестно зачем блистая все ярче и ярче на пути к этим
несчастным, устроившим, может быть, последний в их
жизни бал.
«Глупо... глупо!» — мелькнуло в золотом ее сознании.
Но, падая уже безвозвратно, почти у самой земли
вспыхнула она так ярко, как никогда,— и в чудесном
этом свете обитатели городской свалки на миг показались
друг другу невозможно прекрасными в маленьком
прощальном танце пред светлыми очами Ее Высочества
Королевы Бала.
БОЛЬШАЯ МЕТЕЛЬ
Когда началась Большая Метель, то она принялась
все заметать. Сперва Большая Метель дороги замела —
и все стали спрашивать друг у друга, куда им теперь идти,
и отвечать друг другу, что Бог их знает, куда им теперь
идти. Потом Большая Метель площади замела —
и даже не только сами площади, но и названия площадей,
чтобы все забыли, кто в данный момент на площади
имени кого находится,— и все сразу же забыли, кто
в данный момент на площади имени кого находится,
и спрашивали друг у друга: на площади имени кого мы
в данный момент находимся,— и отвечали друг другу:
да Бог нас знает, на площади имени кого...
Еще Большая Метель все дома замела, все машины замела,
все газеты и все журналы — и было непонятно, какой
журнал или какую газету мы держим теперь в руках
— и что где написано и кем. И все, все, все Большая
Метель замела...
Когда она так вот все, все, все замела, то огляделась вокруг
себя и сама себе сказала:
— Значит, так... что бы мне такое еще замести, чего
я пока не замела и что, стало быть, надо немедленно замести?
Но ничего такого, что надо немедленно замести,
на первый взгляд не обнаружилось: все было заметено
полностью. Зато на второй уже взгляд немедленно и обнаружилось:
обнаружилось Совершенно Бесстрашное одно
Письмо. Оно летело высоко над землей. Оно летело по назначению.
— Вот так так! — сама себе опять сказала Большая
Метель.— Мне казалось, что я все уже замела, а тут какое-
то Совершенно Бесстрашное Письмо летит, видите ли,
по назначению!
15
И Большая Метель сказала Совершенно Бесстрашному
Письму:
— Вы что же, Совершенно Бесстрашное Письмо, с ума
сошли — лететь по назначению, когда такое творится?
— А что, собственно, творится? — с поразительным
спокойствием спросило Совершенно Бесстрашное Письмо,
продолжая лететь по назначению.
— Ну, как же...— даже растерялась Большая Метель.—
Оглядитесь вокруг: все ведь заметено — разве Вы
не видите?
— Не вижу,— призналось Совершенно Бесстрашное
Письмо и объяснилось: — Я не смотрю по сторонам: дело
в том, что я лечу по назначению и не отвлекаюсь.
— Так Вы отвлекитесь! — как могла горячо, посоветовала
Большая Метель.— И тогда Вы увидите, что я все вокруг
замела: я дороги замела, и площади, и все дома замела,
и все машины, и все журналы с газетами... и все, все,
все!
— Так не бывает,— даже не взглянув на Большую
Метель, ответило Совершенно Бесстрашное Письмо.—
Я могу, конечно, допустить, что Вы замели дороги и площади,
и все дома замели, и все машины, и все журналы
с газетами... Но это еще не «все, все, все»! «Все, все, все»
даже самая большая метель замести не может.— И Совершенно
Бесстрашное Письмо тут же извинилось за
свою прямоту.
— Если Вы все-таки хотя бы на мгновение отвлечетесь
от Вашего занятия лететь по назначению,— уже сердито
возразила Большая Метель,— то вы поверите мне. Я действительно
все замела — и нет ничего на свете, чего бы
я не замела.
Но Совершенно Бесстрашное Письмо сказало:
— Может быть, Вы и правы: если бы я отвлеклось от
своего занятия лететь по назначению, я бы и поверило
вам. Но я не отвлекусь.
— Да что же это у Вас за назначение такое? —
воскликнула с некоторой чуть ли не яростью Большая
Метель.
16
— У меня высокое назначение,— коротко объяснилось
Совершенно Бесстрашное Письмо, совершенно не
прекращая лететь по этому высокому своему назначению.
На некоторое время Большая Метель даже оцепенела,
чтобы понять высказывание про высокое назначение.
Но ведь довольно трудно такое высказывание понять —
и не каждому дано это понять... в общем, Большая Метель
в конце концов отказалась от своего намерения и сказала:
— Хватит разговоров. Я начинаю заметать Вас, Совершенно
Бесстрашное Письмо. Я все заметаю — и для Вас
одного не буду делать исключения.
И стала заметать.
Но Совершенно Бесстрашное Письмо летело себе как
летело и даже не заметило, что Большая Метель его заметает:
у него не было времени смотреть по сторонам.
— Вы что же, не видите, Совершенно Бесстрашное
Письмо, что я заметаю Вас! — надрывалась Большая
Метель.
— Не вижу! — давясь снегом, откликалось Совершенно
Бесстрашное Письмо.— Я же говорю: я лечу по назначению
и не отвлекаюсь.
Большая Метель от возмущения даже глаза к небу завела.
И увидела звезды — огромные ослепительные звезды.
Они горели так, словно не было на свете никакой Большой
Метели, которая вообще-то на свете была!
— Почему они горят? — закричала Большая Метель.—
Я ведь замела все, все, все! И дороги, и площади, и машины,
и журналы с газетами...— Она посмотрела Совершенно
Бесстрашному Письму прямо в глаза и прошипела: — Вы
еще скажите, что и у них, у этих звезд, тоже высокое назначение!
— Я так и скажу: у них, у этих звезд, тоже высокое назначение,—
так и сказало Совершенно Бесстрашное Письмо,
а уж кто как не оно знало толк в подобных вещах!..
ГЛОТОК СОКА
- Т а ам осталось еще что-
нибудь? — спросил Дедушка
у Бабушки, кивнув на высокую
бутылку с золотой наклейкой.
По наклейке бежали дети, держа
в руках виноградные грозди.
— Пустяки, глоток сока,—
махнула рукой Бабушка и поставила
бутылку на пол за холодильник.
Конечно же Глоток Сока очень
обиделся, что про него сказали
«пустяки». Хорошенькие пустяки!
Нужно было столько всего
проделать, чтобы получить такой
Глоток Сока,— размять сразу несколько
крупных желтых виноградин,
процедить через марлю
и даже добавить сахару... А они
говорят «пустяки»!
За холодильником оказалось совершенно не с кем побеседовать.
А раньше Глоток Сока беседовал с другими
глотками сока, заполнявшими бутылку до самого горлышка.
Обычно они вспоминали о тех временах, когда все они
были не глотками сока, а виноградинами и висели на ветках,
и просились в рот всем, кто шел мимо, покачивал головой
и произносил: «Ну и виноград в этом году... прекрасный
виноград!» Тогда они не знали, что ждет их
дальше, и думали, что будут зреть и зреть, пока не превратятся
в огромные золотые шары, а там...— неизвестно,
18
как именно представляли они себе будущее, но оно казалось
прекрасным. И не разочаровало их: виноград собрали
в большие новые корзины и торжественно повезли на
автомобилях, а потом виноградины очнулись уже в бутылках,
глотками сока — прозрачными и ароматными.
И была зима.
Тогда-то Бабушка и купила Дедушке бутылку виноградного
сока, в которой был закупорен и наш с вами глоток. Дома
она познакомила Дедушку с виноградным соком, сказав:
— Это виноградный сок.
А Дедушка сразу признался:
— Я очень его люблю.
И все глотки сока тоже вмиг полюбили Дедушку и захотели
немед\енно напоить его собой.
— До чего же вкусно! — восклицал Дедушка, понемножку
отхлебывая виноградный сок из тоненького стакана.—
Сразу вспоминается лето и дальние страны. И южное
солнце, и южное море... И даже белый кораблик на
волнах, и молодость, молодость!
— Выпей сок сразу, а то он забродит. Он не может стоять
долго,— предупредила Бабушка.
В который раз вспоминая обо всем этом, Глоток Сока
даже всплакнул за холодильником. Никому-то он оказался
не нужен: так и остался в бутылке!
— Я тоже не могу стоять долго,— думал он.— Они тут
забыли меня — и я заброжу. Это неизбежно.
И Глоток Сока действительно забродил. Он бродил по
кухне унылыми шагами, и Бабушка, забыв о нем окончательно,
спросила Дедушку:
— Кто это там бродит в кухне?
— Я не знаю,— отвечал Дедушка,— я сплю.
А Глоток Сока бродил. Когда ему надоело бродить
в кухне, он вышел в прихожую, побродил там, потом отпер
дверь ключом, который всегда торчал в скважине изнутри,
и отправился бродить по лестнице.
— Кто это там бродит? — спрашивали друг друга соседи.
И отвечали друг другу:
— Мы не знаем, мы спим.
19
А Глоток Сока вышел на улицу. Он бродил по снежной
Москве — сначала по центру, потом по окраинам.
Он уходил все дальше и дальше, бродил по лугам и полям,
по проселочным дорогам... Куда он брел? Ах, он и сам не
знал: была зима и от холода ему не хотелось думать.
Но в мире становилось теплее — и Глоток Сока понял,
что забрел куда-то очень далеко. Тогда он осмотрелся и постепенно
узнал местность, в которой вырос. И ему вспомнилось
лето, и южное солнце, и южное море... И даже белый
кораблик на волнах, и молодость, молодость!
Вокруг, как и тогда, были виноградники: они тянулись
до самого горизонта — без конца и края. Крупные зрелые
виноградины с удивлением смотрели на путника, в котором
они, конечно, не могли уже узнать родственника,
и переговаривались между собой:
— Откуда он бредет, этот путник?
И тогда Глоток Сока обратился к ним:
— Я бреду издалека. Я забродил в кухне, где забыли обо
мне два хороших человека: они были очень немолоды —
и у них была плохая память. Так что я забродил и бродил долго.
И пока я бродил, я понял, может быть, самое важное
в жизни: никто не должен забывать ни о ком! Потому что, если
кто-нибудь о ком-нибудь забудет, тот забродит, забродит,
забродит... и забредет далеко-далеко и потеряется там.
Глоток Сока вздохнул и побрел дальше, чтобы окончательно
заблудиться и потеряться в мире, а крупные золотые
виноградины не поняли, о чем он. Они думали, что будут
зреть и зреть, пока не превратятся в огромные золотые
шары, а там...— неизвестно, как именно они представляли
себе будущее, но оно казалось им прекрасным.
Глоток Сока остановился под южным солнцем, у берега
южного моря и скользнул в воду, чтобы раствориться
в ней бесследно.
Но южное море, приняв в себя Глоток Сока, тоже забродило,
забродило — и, грозное, могучее, побрело по
большой земле и шумело на весь мир:
— Никто не должен забывать ни о ком! Никто не должен
забывать ни о ком.
КЛЮЧИК-В-СВЯЗКЕ-КЛЮЧЕЙ
Связка ключей лежала в кармане и время от времени
позванивала. И правильно делала: связки ключей обязательно
должны время от времени позванивать. Если связка
ключей не позванивает, значит, потерялась. А уж если
потерялась — сами понимаете...
Конечно, ключи в связке — все вместе и каждый в отдельности
— тоже понимали, к чему это может привести,
так что они позванивали изо всех сил. Причем не просто
так позванивали, а по делу:
— Отоприте прихожую, отоприте!
— Отоприте подвал, отоприте!
— Отоприте письменный стол, отоприте!
— Диги-дон, диги-дон, дон!
Только вот что касается этого последнего по-зва-ни-
ва-ния... оно было странным. И немножко раздражало:
как всякий случайный шум поблизости. Все время хотелось
спросить: «Что значит это "диги-дон, диги-дон,
дон", простите? И как с этим "диги-дон, диги-дон, дон"
быть?»
А с прихожей, подвалом и письменным столом все было
вроде бы ясно.
Но «диги-дон, диги-дон, дон» звенел Ключик-в-Связ-
ке-Ключей — и раздражало не столько даже это «диги-
дон, диги-дон, дон», сколько безмятежность самого Клю-
чика-в-Связке-Ключей: казалось, его вообще не волнует,
понимает ли кто-нибудь соответствующее «диги-дон, диги-
дон, дон», а тем более — понимают ли это «диги-дон,
диги-дон, дон» правильно! Он позванивал себе — явно не
по делу! — и был при этом маленьким, фигурным и каким-
то вызывающим. Впрочем, большие ключи им не интересовались:
у них и без него забот было много!
И Ослепительно Белый Носовой Платок не интересовался.
21
А вот Узенькая Черная Расческа — интересовалась.
Даже не то чтобы интересовалась — ни в самом Ключике-
в-Связке-Ключей, ни в его «диги-дон, диги-дон, дон» ничего
уж такого особенно интересного для нее не было,— но
злилась на него. Причем довольно сильно. Ладно большие
ключи: те по делу позванивают, тут уж двух мнений быть
не может... а этот-то маленький и фигурный чего, дескать,
надрывается?
— Так ты о чем, собственно? — то и дело спрашивала
Узенькая Черная Расческа, улыбаясь неприятной улыбкой,
полной мелких и ровных зубов.
— Да так! — весело отзывался Ключик-в-Связке-Ключей.
— Как это — «так»? — возмущалась она.— Если тебе
не о чем звенеть — не звени. А уж если звенишь, то звени
о чем-то! Правильно я говорю? — обращалась она к Ослепительно
Белому Носовому Платку.
Но Ослепительно-Белый-Носовой-Платок ничего не
отвечал: он лежал и пахнул.
Нельзя сказать, чтобы Ключику-в-Связке-Ключей было
наплевать на такие разговоры... Обычно они огорчали
его. Вот и сегодня Ключик-в-Связке-Ключей огорчился.
Огорчился и, как всегда, принялся думать, о чем бы таком
он мог звенеть. Но опять ничего не придумал: звенеть оказалось
не о чем. Для него и самого было загадкой, зачем он
висел на колечке вместе со всеми этими большими и серьезными
ключами. Им никогда ничего не отпирали — так
что позванивать «отоприте» было бы глупо. А еще глупее
было бы позванивать «отоприте что-нибудь» — так все вокруг
растерялись бы совсем, и только!
На некоторое время он замолчал, но вскоре забылся
и опять принялся вызванивать свое «диги-дон, диги-дон, дон».
— Нет, ну как Вам это нравится? — опять воззвала
Узенькая Черная Расческа к Ослепительно Белому Носовому
Платку.
Но тот, увы, опять не удостоил ее ответом: он лежал
и пахнул. Лежать и пахнуть, скажем по секрету, было его
основным занятием. Правда, иногда Ослепительно Белый
Носовой Платок, вынимали из кармана... Чем уж таким
22
важным он занимался там, снаружи, никто в кармане не
знал, но, когда он возвращался назад в довольно плачевном
состоянии, ему вообще было ни до Узенькой Черной
Расчески с вечными ее вопросами, ни тем более
до Ключика-в-Связке-Ключей с его безумным позваниванием!
Впрочем, сейчас-то Ослепительно Белый Носовой
Платок был при главном своем деле: лежал и пахнул.
Пришлось Узенькой Черной Расческе опять взять в собеседники
Ключик-в-Связке-Ключей.
— Знаешь, как называют тех, кто трезвонит попусту?
— спросила она.
— Нет,— признался Ключик-в-Связке-Ключей.— Но,
наверное, плохо как-нибудь называют...
— Пустозвонами их называют, вот как!.. Тебя — вообще
— зачем носят в связке?
— Не знаю,— вздохнул Ключик-в-Связке-Ключей.
— Вот то-то и оно! — усугубила Узенькая Черная Расческа.—
А сам-то ты хоть понимаешь, что это значит —
быть в связке?
Ключик-в-Связке-Ключей промолчал: он не понимал.
— Быть в связке,— принялась объяснять Узенькая
Черная Расческа, которая сама в этом совсем не разбиралась,
потому что никогда не бывала в связке,— значит выполнять
общее дело. Ясно? А ты не выполняешь никакого
общего дела, так что я на твоем месте помалкивала бы
и делала вид, что меня вообще нет в связке.
Тут Ключик-в-Связке-Ключей и вовсе растерялся. Он
попробовал сделать вид, что его вообще нет в связке —
и с грехом пополам это ему удалось. Теперь в связке ключей
не было лишних мелодий: каждый звенел по делу —
очевидно, по тому самому общему делу, о котором рассказывала
Узенькая Черная Расческа:
— Отоприте прихожую, отоприте!
— Отоприте подвал, отоприте!
— Отоприте письменный стол, отоприте!
Все понятно и хорошо. Узенькая Черная Расческа победоносно
взглянула на Ослепительно Белый Носовой
23
Платок, но тот, как всегда, не следил за событиями: он лежал
и пахнул.
И тут вокруг начались страшные сотрясения: плащ,
прежде чем повиснуть на вешалке, закачался... нет, заметался
в разные стороны, полы принялись хлопать, карманы
выворачиваться. Ослепительно Белый Носовой Платок
приготовился к выходу.
— Пришло мое время,— небрежно бросил он.— Долг
зовет.
Но в ответ раздался голос хозяина, на сей раз носовым
платком не интересовавшегося: хозяин быстро перебирал
ключи в связке и бормотал:
— Где же он, где... неужели я потерял его!
Найдя Ключик-в-Связке-Ключей, хозяин вздохнул
с облегчением и снова аккуратно положил связку в карман.
— От чего он хоть, этот ключик? — спросил кто-то хозяина.
— От чего? — с улыбкой в голосе переспросил хозяин
и рассмеялся: — Да так... От одной загадки!
— Диги-дон, диги-дон, дон! — отозвался Ключик-
в-Связке-Ключей из самой глубины кармана.
— Странное объяснение, правда? — обратилась к Ослепительно
Белому Носовому Платку Узенькая Черная
Расческа.
Но Ослепительно Белый Носовой Платок по обыкновению
ничего не ответил: он лежал и пахнул.
ЖИРАФ,
У КОТОРОГО
БЫЛ МИЛЛИОН
Я. и сам удивляюсь, как такое
могло прийти мне в голову — Жираф,
у которого был миллион. Но вот
поди ж ты... пришло! И я тогда сразу
подумал: откуда бы это у Жирафа
взяться миллиону, но ничего положительного
на сей счет не придумал
и решил больше не гадать, а оставить
все как есть. В конце концов существуют же какие-нибудь
— неизвестные мне! — способы обзавестись миллионом,
даже и у жирафов!
Итак, у Жирафа был миллион. И стало быть, Жираф мог
позволить себе любую прихоть. Он так и говорил: «Я могу
позволить себе любую прихоть!»,— но не позволял.
25
Во-первых, потому, что миллион, если уж он у тебя есть,
надо беречь, а во-вторых, потому, что прихотей никаких
у Жирафа не было. И даже изобрести какую-нибудь прихоть
у него никак не получалось...— это, кстати, совсем
не так просто, когда у тебя есть миллион! Когда мил/лона
нет — прихотей хоть отбавляй, но стоит только появиться
миллиону, как прихоти исчезают одна за другой.
Попробуйте как-нибудь обзавестись миллионом — сами
убедитесь!
Сначала Жирафа не очень беспокоило, что прихоти
как не было, так и нет, но через некоторое время сразу начало
беспокоить. Беспокойство проявлялось в нем следующим
образом: он бродил по всей округе. Бродил и бормотал
себе под нос:
— Что же это у меня никакой прихоти-то нет, а? Куда
ж оно годится — без прихоти-то? Как же я дальше жить-
то буду?
И все даже стали жалеть Жирафа и думать вместе
с ним, какую бы такую ему изобрести прихоть...
— Есть одна очень хорошая прихоть — самолет,—
робко сказали ему из одних кустов.
— Самолет? — фыркнул Жираф.— Я и так как на
самолете! Меня от такой высоты даже подташнивает
иногда.
— Тогда путешествия! Тоже хорошая прихоть,— сказали
из других кустов.
— Вы бы, чем глупые советы давать,— устало сказал
Жираф,— забрались бы лучше сюда ко мне да посмотрели
бы отсюда вокруг! Зачем мне путешествия, когда я не
сходя с места и так весь мир вижу?
— Извините, пожалуйста,— сказали из вторых кустов
и замолчали. Потом послышалось шевеление — и из третьих
кустов выползла Улитка.
Жираф склонил шею, чтобы получше ее рассмотреть,
и вдруг оживился:
— А что это у Вас такое на спине?
— Мой дом,— просто объяснила Улитка.— Я всегда
ношу его на спине: так мне удобнее.
26
Жираф погрузился в размышления, забыв даже выпрямить
шею.
— А здорово Вы это придумали! — сказал он наконец.—
Пожалуй, я куплю у Вас этот дом и тоже буду носить
на спине: так оно и правда удобнее.
— Но мой дом не продается,— пролепетала Улитка.—
Он не только не продается, но даже и... не отделяется
от меня.
— За миллион все продается и все отделяется от всего!
— убежденно произнес Жираф и скомандовал: —
Освободите-ка помещение, гражданка!
Улитка часто-часто заморгала и на всякий случай спросила:
— Может быть, Вы с ума сейчас сошли?
— Едва ли,— ответил Жираф после непродолжительных
раздумий.— Просто у меня появилась прихоть. И я ее
себе позволяю — понятно?
— Не очень,— озадачилась Улитка.— Начнем с того,
что позволения в данном случае надо спрашивать не у Вас,
а у меня. То есть это не Вы должны позволить себе занять
мой дом — это я должна позволить Вам занять его.
— Как же! — ухмыльнулся Жираф.— Я даю Вам
миллион — и я же еще должен испрашивать у Вас позволения?
— Но я не беру Вашего миллиона! — возмутилась
Улитка.— И потом... как Вы собираетесь жить в моем доме
— такой большой? Вы же явно не поместитесь весь!
— А вот это Вас уже не касается! — совсем рассвирепел
Жираф.— Прихоти не обсуждаются — на то они
и прихоти.
Улитка помолчала сколько смогла, но долго не смогла,
а потому довольно скоро и взорвалась:
— Вы какой-то совершенно глупый Жираф. Мой
дом — моя частная собственность!
— Как это — частная? — озаботился Жираф.
— А вот так! Мой дом — это часть меня, надо же понимать
такие вещи! Представьте себе, что я начала бы требовать
у Вас Ваше копыто или Вашу шею....
27
— Если бы у Вас был миллион, Вы, разумеется, могли
бы начать все это требовать,— допустил Жираф.— Но,
кажется, у Вас нет миллиона.
— Ах, дело не в миллионе! — отмахнулась Улитка и направила
на Жирафа свои рожки.— Вот я сейчас забодаю
Вас насмерть, чтобы прекратить этот дурацкий разговор!
Тут Жираф впал в серьезные размышления о том,
не стоит ли ему лучше обзавестись телохранителями, если
всякая улитка позволяет себе в его адрес такие угрозы.
Но Улитка уже опять уползла в третьи кусты со своей
частной собственностью на спине.
Жираф вслух пересчитал миллион и вслух же сказал:
— Вот дура! За ее паршивую хибару больше никто
и никогда не предложит ей миллион... Кстати, и миллион-
то мало у кого есть!
Тут он очень гордо оглядел кусты — как одни, так
и другие, откуда теперь уже не поступало никаких предложений.
Оно и понятно: придумать еще более глупую прихоть
не каждому удастся!
БУКВЫ НА АСФАЛЬТЕ
29
Дети оставили на асфальте Зеленый Мелок. Они хотели
начертить им классики и написать большими буквами
РАЙ, чтобы потом прыгать из класса в класс на одной
ножке и отдыхать в раю на обеих ножках.
Хорошая была бы игра, да детей позвали по домам —
и Зеленый Мелок остался лежать на асфальте. Сначала он
хотел грустить, что его бросили, но потом передумал. Потому
что Зеленый этот Мелок был вообще-то писателем
и давно собирался написать роман на асфальте. Правда,
роман должен был состоять всего из одного слова, но зато
слово было «Весна».
Зеленый Мелок выбрал на асфальте место посуше
и приступил к делу. Уж и пришлось ему потрудиться, пока
на асфальте появилась первая буква его будущего романа,
буква «б»! Но что это была за буква... два красивых вытянутых
кольца, а к ним — замечательного вида зеленый
хвостик. А самым главным, конечно, было то, что буква
эта заглавная.
Зеленый Мелок остался очень доволен. И растянулся
рядом с заглавной буквой — отдыхать.
— Ах, какая прелесть!
Он обернулся на голос и увидел Баночку-из-под-Кре-
ма, которую дети тоже оставили на асфальте.
Так вот... эта Баночка-из-под-Крема так долго восхищалась
работой Зеленого Мелка, что Зеленому Мелку
пришлось предложить ей выйти за него замуж. Надо ли говорить,
что Баночка-из-под-Крема тут же и согласилась?
Сразу после свадьбы Баночка-из-под-Крема легонько
отодвинулась от Зеленого Мелка и сказала:
— Работай, мой Мелок, я не стану тебе мешать. Ты великий
писатель!
И благодарный великий писатель по имени Зеленый
Мелок принялся за вторую букву, букву «е»,— не слишком
сложную, но все-таки... Надо ведь было завязать такую
легкую аккуратную петельку и снова приделать развеселый
хвостик-вбок. Зеленый Мелок на минутку задумался.
Однако тут же и услышал возле себя:
— О чем ты думаешь, мой Мелок?
— О романе,— сказал он.
— Все еще о романе? — удивилась Баночка-из-под-
Крема.— Но... я умолкаю и не буду тебе мешать. Ты великий
писатель!
Зеленый Мелок вернулся к своим мыслям, однако ненадолго,
потому что Баночка-из-под-Крема спросила почти
тут же:
— Ты все еще думаешь о романе?
Зеленый Мелок ничего не ответил.
— Но ты ведь скоро уже закончишь его? — Баночка-
из-под-Крема нетерпеливо подпрыгнула.
— Не скоро,— мягко, но решительно возразил Зеленый
Мелок и теперь уже сам отодвинулся от Баночки-
из-под-Крема, внезапно оказавшейся слишком близко
от него.
И принялся наспех завязывать петельку от буквы «е»,
так и не решив окончательно, куда именно приделывать
развеселый хвостик-вбок.
— Я не хочу тебе мешать,— опять раздался голос Ба-
ночки-из-под-Крема,— но не слишком ли много ты работаешь?
Я просто боюсь, что от тебя скоро совсем ничего
не останется. А тебе ведь надо беречь себя — иначе... иначе
чем же дети будут завтра рисовать классики?
Зеленый Мелок вздрогнул и остановился: о детях он,
честно сказать, совсем забыл.
Баночка-из-под-Крема понимающе улыбнулась:
— О, мой Мелок... ты рассеян, как все великие писатели!
Беда с вами... Прямо не знаю, что бы ты делал без
меня!
Тут уж Зеленый Мелок окончательно забыл о том, в каком
месте он должен был присоединить к петельке развеселый
хвостик-вбок. А Баночка-из-под-Крема принялась
озабоченно кататься кругом, приговаривая:
30
— Лучше всего разместить классики здесь... нет, вот
здесь! Хотя, пожалуй, и здесь тоже совсем не плохо. Как
ты думаешь, мой Мелок?
«Что-то такое я собирался сделать...— размышлял Зеленый
Мелок, слушая ее болтовню.— Что-то такое важное,
но что? Она права, я действительно становлюсь рассеянным,
а это совсем никуда не годится».
Он прислушался к тому, что говорила Баночка-из-под-
Крема, потому что теперь она уже говорила без остановки,—
и ему ничего не оставалось, как поспешить чертить
классики в том самом месте, которое так понравилось Ба-
ночке-из-под-Крема. Классики удались настолько хорошо,
что в конце концов он даже удостоился ее похвалы —
и нельзя сказать, чтобы это не обрадовало Зеленый Мелок.
— Вот видишь,— заметила Баночка-из-под-Крема, катаясь
по безупречно вычерченным клеткам,— оказывается,
ты умеешь не только романы писать...
Тут-то Зеленый Мелок и вспомнил о том, что он собирался
сделать, но — увы: от него почти совсем ничего уже
не осталось.
Его хватило только на развеселый хвостик-вбок,
для которого он наконец нашел хорошее место рядом с петелькой,—
прежде чем он истаял окончательно.
А наутро конечно же никто не мог взять в толк, что
должны означать эти две буквы, с такой любовью выписанные
на асфальте,— «В» и «е». Может быть, Вечер —
или Веревка, или Верблюд... да мало ли слов начинается на
Be! Взрослые покачали головами и разошлись — детей же
гораздо больше, чем буквы на асфальте, интересовали аккуратно
вычерченные зеленые классики. По ним ужасно
хотелось попрыгать, да попрыгать не пришлось, потому
что исчезла куда-то баночка из-под крема.
— Наверное, ее унес ветер,— решили дети.— Она же
была совсем пустая!
с л о н
В ПОЛНОМ СМЫСЛЕ
ЭТОГО СЛОВА
Вы мне сейчас сразу скажете,
что слон и вообще бывает
только в полном смысле этого
слова, иначе он просто не слон.
А вот и нет!.. Хотя, чтобы это понять,
надо, конечно, знать о том, что
имело место в зоопарке.
В зоопарке имела место Новая
Метла. Раньше место ее занимал
неказистый один Веничек. Его
привыкли не замечать: подметает
клетки — и ладно. Но Веничек состарился и устал. На его
место приняли Новую Метлу, а Веничка проводили на пенсию
и забыли.
Новая Метла представилась строго.
32
— Так,— сказала она.— Я тут Новая Метла. Я буду
следить за порядком. И чтобы мне — ни-ни!
И все в зоопарке немедленно сделались «ни-ни»:
и Зверски Грустный Верблюд, и Невыносимо Печальная
Лошадь Пржевальского, и даже те, кто раньше были просто
«ого-го» — Безумно Старый Лев и Безумно Молодой
Тигр: оба они из «ого-го» сразу же превратились в «ни-
ни». Ни-ни — и все тут! Вот оно как...
А уже на следующее утро Новая Метла отчитала Зверски
Грустного Верблюда:
— Что ж это Вы, милейший, колючек по всему загону
накидали? Я, конечно, уберу за Вами сегодня, но чтобы
с завтрашнего дня Вы у меня ни-ни!
А Зверски Грустный Верблюд и так уже был ни-ни —
куда ж больше?
— Почему кости в клетке? — стукнула Новая Метла
по полу клетки, где жил Безумно Старый Лев.
— Я мясо ел... с костями,— пролепетал Безумно Старый
Лев.
— Аккуратнее есть надо! — почти заорала Новая Метла,
а Безумно Старый Лев смутился.
Одним словом, полное ни-ни...
Интересно, между прочим, что даже Слон стал «ни-
ни», хотя он-то уж вполне бы мог продолжать оставаться
«ого-го» — как самый большой в зоопарке! Но теперь, значит,
и он тоже был «ни-ни».
И настолько «ни-ни», что в один кошмарный день Новая
Метла, войдя к нему, сказала:
— Пожалуй, довольно Вам уже быть слоном. Увольняю
Вас из слонов. Не слон Вы отныне.
— А кто я отныне? — не без испуга спросил тот, кто
только что был Слоном.
— Отныне Вы бабочка.— И Новая Метла принялась
мести, как если бы Слон уже был бабочкой!
— Да, но... А какая я бабочка? — уточнил экс-Слон.
— Не все ли Вам равно? — проворчала Новая Метла,
но потом сказала: — Капустница Вы, понятно? Белая Вы
и летаете, понятно?
2 Цыпленок для супа 33
— Понятно... чего ж тут теперь не понять? — вздохнул
экс-Слон и замахал ушами, как крыльями.
Уши у слонов конечно же сами по себе очень большие,
но, по отношению ко всему телу, они все же не очень большие...
Так что, если такой бабочке как-то и удалось взлететь,
то, мягко говоря, с грехом пополам.
Тем не менее Бабочка наша перелетела ограду из шипов
и в нерешительности повисла над клумбой.
— Садитесь на цветы! — скомандовала Новая Метла.—
Так положено бабочкам!
И Бабочка плюхнулась в клумбу: э-эх!.. Конечно, таким
образом она передавила все цветы — но, надо сказать,
тут же и разрыдалась, вспомнив, Кст ^ любила цветы еще
в те времена, когда была Слоном. Тут около клумбы и раздался
очень приятный голос — довольно-таки бархатный...
как минимум — фланелевый:
— О чем Вы, Слон, плачете?
Плачущий поднял заплаканную голову и увидел Божью
Коровку.
— Меня назначили бабочкой,— сказал он сквозь слезы,—
а мне ею трудно быть.
— Это кто же Вас назначил? — сразу чуть не умерла
со смеху Божья Коровка.
— Новая Метла... Она сказала: Капустница Вы, понятно?
Белая Вы и летаете, понятно? С тех пор все так
и пошло.
— Глупость какая! — фыркнула Божья Коровка.—
Даже моим невооруженным глазом видно, что Вы серый
и толстый невподъем! И потом... капустницы — они капусту
едят все время. Разве Вы едите капусту все время?
— Все время? — переспросил Серый-и-Толстый-
Невподъем.— Нет, все время капусты я не ем.
— Значит, и не капустница Вы никакая! — заключила
Божья Коровка.— А Вы вообще-то подчиняетесь метлам?
— Выходит, что подчиняюсь... Это ведь Новая Метла
распорядилась, что отныне я бабочка.
— А кто Ваши родители? — на всякий случай спросила
Божья Коровка.
34
— Слоны,— смущенно призналась Бабочка.— Но они
отдельно от меня живут.
— Не важно это, отдельно или нет,— прямо-таки
вскричала Божья Коровка,— важно другое! А именно —
что они еще раньше распорядились, чтобы Вы были слоном,
причем Слоном-в-Полном-Смысле-Слова!.. Мои родители,
распорядились, например, чтобы я была Божьей
Коровкой. Заметьте, Божьей Коровкой, а не Коровой, так
сказать, в полном смысле слова... Дабы никому в голову не
пришло меня доить, поскольку молока давать я все равно
не могу.
— А если Вам прикажут давать молоко? — В слоновьих
глазах Бабочки засветилась надежда.
— Тогда я скажу: кто Вы такой, чтобы мне приказывать
давать молоко, когда я Божья Коровка? И повернусь
к нему спиной. И все.
Тут Божья Коровка поцеловала собеседника в лоб
и улетела, а собеседник поднялся с клумбы, от всей души
извинился перед цветами и, перемахнув шипы, обрушился
по другую сторону ограды прямо перед Новой Метлой,
как раз закончившей уборку.
— Значит, так...— Он собрался с духом и произнес по
памяти: — Кто Вы такая, чтобы приказывать мне быть капустницей,
быть белой и летать, когда я Слон — причем
Слон-в-Полном-Смысле-Слова? Я вот возьму и повернусь
к Вам спиной! И все.
Так он и сделал. А от себя еще добавил:
— И чтобы Вы у меня, Новая Метла, больше ни-ни!
Почему-то этих его слов вполне хватило, чтобы Новая
Метла немедленно сделалась ни-ни. При том, что Зверски
Грустный Верблюд и Невыносимо Печальная Лошадь
Пржевальского — не говоря уже о Безумно Старом Льве
и Безумно Молодом Тигре! — опять стали ого-го... Как
оно, в общем-то, и должно быть в зоопарке — если у нас,
конечно, все еще о нем речь.
ТОРОПЛИВАЯ ИГОЛКА
Когда случайно выпавшая из подушечки иголка увидела
нитки, она сразу поняла: это как раз для нее! Тотчас
же защемило сердце и невыносимо захотелось вы-ши-
вать! А ниток было хоть отбавляй.
— Ах! — только и сказала Иголка, пропуская в ушко
желтую нитку.
И от этого немножко закружилась голова.
Иголка не ведала пока, что именно она вышивает,
но что-то уже тем не менее вышивалось — само собою. Таково
уж это занятие — вы-ши-ва-ние. Никогда не знаешь,
что из этого выйдет. Только под конец, когда вышивка
почти готова, всплеснешь руками да и скажешь: «Во-о-от,
оказывается, как!» Так оно обещало быть и в этом случае:
Иголка была очень молода, очень талантлива... и ниток,
как сказано, было хоть отбавляй.
Первый стежок, второй, третий... Теперь Иголке становилось
все понятнее и понятнее, что именно она вышивает.
Она, скорее всего, вышивала цветок, а это было
странно, потому что никогда в своей жизни не видела она
цветов. И все-таки... все-таки определенно цветок! Иголка
чувствовала, что уже любит этот цветок,— может быть,
как раз потому, что это был ее первый цветок в жизни.
И цветок имел ле-пест-ки,(ах, что за слово — «лепестки!
») — множество лепестков простой и правильной формы,
и все вместе они образовывали — трудно произнести!
— со-цве-ти-е...
— Соцветие! — изо всех сил постаравшись, произнесла-
таки Иголка, даже и не задумываясь о том, откуда
ей известно нежное это слово: какая разница, Боже
ты мой!
Сердце подсказывало, как поступать дальше,— и лепестки
располагались немного небрежным, но совершенно
36
изумительным — вен-чи-ком: Иголка и сама удивилась,
когда у нее наконец получилось не что-нибудь, а именно
венчик!
Потом она по чистому наитию вышила какие-то точечки
— и в сознании неизвестно почему всплыло смешное
и милое слово «ты-чин-ки», а немного погодя — еще одно
смешное и милое слово — «пес-тик». Иголка тут же и вышила
этот пестик — и пестик, надо сказать, тоже был на
редкость хорош.
Она порхала над своим цветком как бабочка: нет, ну до
чего же здорово все получается! Подумать только, что она
умеет так вышивать: она, которую обычно доставали из
подушечки лишь для того, чтобы пришить пуговицу или
заштопать дыру... не важно где!
Впрочем, цветок был еще не полностью цветок: ему
много чего недоставало!
Сама не зная почему, Иголка продела в ушко зеленую
нитку — и в голове у нее зазвенело. Это слово «сте-бель»
зазвенело у нее в голове, прекрасное такое тонкое слово
с тремя волнистыми листками, расположенными неравномерно,
но все равно как-то очень точно и здорово! И вот
уже на ткани пророс стебель — прямо-таки до рези в глазах
зеленый. И очень свежий.
Тут Иголка замерла, потому что цветок был готов.
А еще через мгновение она вздрогнула, потому что почувствовала
аро-мат. Аромат был тем, чего она не вышивала:
он возник без ее ведома, сам собой, как следствие
цветка. Аромат закружил ее, и Иголка принялась тихонько
раскачиваться, а в глазах почему-то защипало —
и упали на ткань две крупные слезы, и цветок вдруг начал
расти...
Смотреть на это одной было даже жалко — и Иголка
огляделась вокруг.
Единственным живым существом, находившимся
поблизости, был Старичок-в-Тонких-Очках. Сквозь
тонкие свои очки читал он толстую газету — так старательно,
что очки сползли на самый кончик носа: Старичок
был ужасно увлечен чтением. Глаза его быстро
37
пробегали по строчкам: было похоже, что он вышивал
что-то глазами.
— Глубокоуважаемый Старичок-в-Тонких-Очках! —
с чрезвычайной вежливостью обратилась к нему Иголка
и сделала маленький реверанс с помощью еще оставшейся
в ней зеленой нитки.
— Слушаю Вас,— отозвался Старичок-в-Тонких-Оч-
ках, не прекращая читать. Нельзя сказать, чтобы это последнее
обстоятельство не смутило Иголку.
— Видите ли,— осторожно попробовала продолжить
она и поняла, что продолжила плохо: Старичок-в-Тонких-
Очках не мог видеть ничего, кроме строчек в газете.
Но Иголка все-таки позволила себе закончить фразу: —
Я только что вышила цветок.
— Да,— последовал совсем короткий ответ.
Иголка помолчала, а через некоторое время очень тихо
добавила:
— Но он растет!
— Да,— повторил Старичок-в-Тонких-Очках, все еще
не отрываясь от газеты.
— Пожалуйста, взгляните на него! — взмолилась
Иголка.— Это мой первый цветок в жизни, и я так люблю
его... вот он!
Старичок-в-Тонких-Очках читал. Не поднимая головы,
он заметил в сердцах:
— Экая Вы торопливая Иголка!.. Просто покоя нет от
Вас. А я, между прочим, очень занят: я читаю «Футбольное
обозрение». Так что давайте поговорим о Вашем цветке
позднее.
— Но ведь он сейчас такой свежий! Я только что вышила
его, а тут... тут больше нет никого, кто мог бы... вот
я и подумала...
Однако ее уже не слышали. Страницы легонько шуршали
от движения по строчкам быстрых глаз Старичка-в-
Тонких-Очках. И тогда Иголка принялась изо всех сил
грустить, не отводя взгляда от желтого цветка на зеленом
стебле.
38
Цветок увял прежде, чем Старичок-в-Тонких-Очках до
конца дочитал газету. А когда он наконец поднял глаза,
за окном уже давно сменилось время года и стояла зима.
словно
ЦЕЛЫЙ ПАРУСНЫЙ
ФЛОТ
И настанет новый день, и подует теплый ветер
— и тогда, друзья мои, я поведу вас вперед. И мы увидим
дальние страны, и пальмы, и тигров, и павлинов. Мы
поплывем, словно целый парусный флот,— и дети будут
махать нам с берега! — Бумажный Кораблик закашлялся
и не смог продолжать.
— Болтун! — вздохнула Вторая Половинка Красного
Кирпича.
Вторая Половинка Красного Кирпича была здесь старожилом
и помнила эти места еще с тех времен, когда
ни Бумажного Кораблика, ни окружающих его не было
и в помине. А было лето, было сухо, и люди строили
40
дом — вон тот прекрасный прямоугольный дом, в западную
стену которого лег родственник Второй Половинки
Красного Кирпича — Первая Половинка Красного Кирпича,
чем Вторая Половинка Красного Кирпича очень
гордилась. Это ведь вам не шутка — иметь такого родственника,
который, может быть, один держит на себе всю
стену, причем западную!
О себе же Вторая Половинка Красного Кирпича рассказала
только, что ее специально отложили — для самого
важного строительства в будущем. Ей поверили — она
расслабилась и обнаглела.
— Мне принадлежит будущее,— заявляла она каждому
вновь прибывавшему.— Взгляните на этот прекрасный
прямоугольный дом из красного кирпича —
хорош, не правда ли? Но тот дом, в основание которого
положат меня, будет еще прекраснее и еще прямо-
угольнее!
Вновь прибывавшие с почтением слушали ее, пока однажды
на пустыре не появился новичок. Он-то и был первым
в истории пустыря, который произнес:
— Какой скучный прямоугольный дом!..
Оказалось, что это всего-навсего Бумажный Кораблик
с двумя трубами, пущенный плавать в лужу. Он сразу
очень не понравился Второй Половинке Красного
Кирпича, а потом не понравился еще больше, потому
что тотчас же начал нести какую-то чушь про пальмы,
тигров и павлинов. И его слушали! Причем слушали
все: и Спичечный-Коробок-с-Единственной-Спичкой,
и Пластмассовый-Шарик-от-Детской-Игрушки Деревя-
шечка-без-роду-и-племени, и Зеленый Листок Неизвестного
Растения...
— Никуда вы не поплывете! — сразу же предупредила
их Вторая Половинка Красного Кирпича.— Вы навсегда
останетесь тут, пока не погибнете,— причем раньше
всех погибнет ваш Бумажный Кораблик. Смотрите, он
и сейчас уже весь размок.
А дела Бумажного Кораблика и правда были плачевны.
Второй день моросил дождь — трубы его покосились,
41
корпус клонился к воде. Он постоянно черпал носом из
лужи — и от этого у Бумажного Кораблика начался насморк
и кашель. Впрочем, на третий день дождь перестал
— и пустырь посетило последнее солнце осени.
— Бумажный Кораблик,— воскликнул Спичеч-
ный-Коробок-с-Единственной-Спичкой,— кажется,
настало время. Я так давно хочу уже увидеть дальние
страны!
— И я! —подхватила Деревяшечка-без-роду-и-племе-
ни.— Эти дальние страны стали даже сниться мне по
ночам...
— А мне бы только поглядеть на пальмы! — нетерпеливо
бормотал Зеленый Листок Неизвестного Растения.—
По-моему, я нахожусь с ними в отдаленном родстве.
Что касается Пластмассового-Шарика-от-Детской-Иг-
рушки, то он ничего не сказал: он только вздохнул, но как
тяжело!
— Осталось недолго,— бодро откликнулся Бумажный
Кораблик.— Вот только подует теплый ветер...
— Даже если он и подует,— встряла Вторая Половинка
Красного Кирпича,— вам с места не стронуться! Взгляните
лучше на этот прекрасный прямоугольный дом...
кстати, тот дом, для которого сохранили меня, будет еще
прекраснее...
—...и еще прямоугольнее! — грустно прошелестел
Бумажный Кораблик.
Теплый ветер подул, но совсем слабо. А солнце светило
несколько дней и полностью высушило лужу. На вязком
дне лежали теперь уже молчаливые ее обитатели —
только иногда, при очередном легком колебании воздуха,
доносился из лужи еле различимый шелест.
—...мы поплывем, словно целый парусный флот,—
и дети будут махать нам с берега!
Но колебания воздуха случались так редко...
А еще через несколько дней лужа опять наполнилась водой.
То, что лежало на дне, всплыло на поверхность, но —
увы... Спичечный-Коробок-с-Единственной-Спичкой едва
держался на плаву, Зеленый Листок Неизвестного Растения
42
тоже наполовину погрузился под воду. Дела Деревяшечки-
без-роду-и-племени и Пластмассового-Шарика-от- Детской-
Игрушки тоже были неважнецкие, а уж что касается Бумажного
Кораблика... Он превратился просто в комочек
мокрой бумаги — ни тебе труб, ни вздернутого носа.
— Ну и флот! — кряхтела Вторая Половинка Красного
Кирпича.— Шли бы вы уж лучше ко дну: мне стыдно за
вас перед моим родственником, который, как известно,
один держит на себе всю западную стену. А это не просто!
Но мы, кирпичи, крепкая порода: что бы ни случилось
в мире, я всегда останусь такою же, как была...
—...прекрасной и прямоугольной! — прохлюпал комочек
мокрой бумаги из-под воды.
— Никогда, никогда не увижу я дальние страны! —
всхлипнул вдруг Спичечный-Коробок-с-Единственной-
Спичкой.— Я тону...
— И я тону,— почти захлебываясь, прошептал Зеленый
Листок Неизвестного Растения.— Прощайте, пальмы!
— Мне больше не снятся сны,— бубнила откуда-то
снизу Деревяшечка-без-роду-и-племени, а Пластмассовый -
Шарик-от-Детской-Игрушки ничего не сказал: в нем оказалась
маленькая дырочка — и он почти доверху был заполнен
водой.
Дожди все шли и шли, и скоро на поверхности лужи
ничего уже не плавало. А потом началось настоящее наводнение
— даже Вторую Половинку Красного Кирпича
с головой накрыла вода. Могучая река с сильным течением
омыла пустырь — и Вторая Половинка Красного
Кирпича, не веря глазам своим, увидела, как поток подхватил
и понес, понес мимо нее легкие силуэты бывших
обитателей лужи, причем возглавляла процессию пригоршня
мокрой бумажной массы. Течение влекло их
вперед — может быть, именно туда, где пальмы, тигры
и павлины...
Вторая Половинка Красного Кирпича закрыла глаза
и сказала себе:
— Какие только странные сны не приходится видеть
под водой!
САДОВЫЕ НОЖНИЦЫ
Да уж, Садовые Ножницы — завидный жених,—
сказала Проржавевшая-во-Многих-Местах-Лопа-
та. Она была уже настолько древней, что вполне могла
позволить себе говорить чистую правду по любому поводу.
А то, что Садовые Ножницы — завидный жених, и было
чистой правдой. Ну посудите сами: во-первых, они блестели
новехоньким металлическим блеском — и ни одной
царапины на поверхности! Можно ли устоять против этого?
Во-вторых, у них — как и вообще заведено у ножниц
— было два кольца, и кольца эти вполне походили на
обручальные: с такими и под венец не стыдно! Но главное,
что Садовые Ножницы имели свой дом... ну, ладно, пусть
только домик — кожаный чехол красного цвета, в котором
они отдыхали после работы. Не очень большой, зато собственный!
Вот и получалось, что по всем статьям Садовые
Ножницы — завидный жених. А когда они начинали эдак
вот лихо щелкать над кустами, у некоторых просто сердце
заходилось.
Между прочим, и у Садовой Леечки, которая тоже была
чудо как хороша. Правда, немножко полновата, но это уж
кому что нравится. А какая зеленая — и не передать! И конечно,
Садовые Ножницы не могли не обратить на нее внимания:
кому же не понравится такая вот Садовая Леечка!
И стали замечать вокруг, что Садовые Ножницы сделались
рассеянными, щелкали редко и беспорядочно —
не щелкали даже, а так... пощелкивали — все реже, все
невнимательнее. И — надо же такому случиться! — по
недосмотру задели однажды единственную в саду Чайную
Розу. А вы ведь знаете, какие они неженки, чайные
эти розы? Даже выражение такое есть: «Тоже мне, чайная
роза!» А Чайная Роза возьми да и пусти в ход свои
шипы. Понятное дело, шипы для Садовых Ножниц — оно
не так-то уж и страшно,— ничего им особенного и не
44
сделалось, если не считать небольшой царапины на боку.
Ну и что? Подумаешь тоже, царапина, невелика беда!
Но Садовые Ножницы из-за царапины этой ужасно
просто расстроились. Расстроились и разозлились, расщелкались,
разлязгались и — хвать! Отхватили у Чайной
Розы нижний лепесток. Вот тебе, дескать, чтобы впредь
неповадно было... Правда, та в ответ — ни гу-гу: гордая,
стало быть. А вот Проржавевшая-во-Многих-Местах-
Лопата и тут не изменила своей привычке говорить чистую
правду по любому поводу и заметила:
— Ну и ну... Жестокое наказание бедняге!
— А Вас никто не спрашивает! — взвизгнули Садовые
Ножницы — И так понятно, что Вас судьба других не волнует:
саму-то Вас хоть всю исцарапай — никто и не заметит.
А мы так блестели... и вот же, на тебе! — И Садовые
Ножницы, предъявив свою царапину всем желающим,
ушли домой, в кожаный чехол красного цвета, и не появлялись
целый день, а когда опять появились, были очень,
очень не в духе и все бормотали:
— Это ж надо было, а? Прямо на самом видном месте!
И кромсали испуганный кустарник без жалости.
— Да простите Вы уж ее! Они такие несдержанные,
чайные эти розы... да и царапины Вашей почти незаметно!
— вступилась за Чайную Розу Проржавевшая-во-
Многих-Местах-Лопата.
— Ничего себе — «незаметно»! Смотрите, как она на
солнце проступает...— И, опять предъявив царапину всем
желающим, Садовые Ножницы принялись кромсать кустарник,
пока — хвать! — не отхватили у Чайной Розы еще
один лепесток.
— Ну, знаете ли! — не выдержала Проржавевшая-во-
Многих-Местах-Лопата.— Два раза за одно и то же...
— Заткнитесь! — лязгнули Садовые Ножницы.— Ее
за эту царапину не только два раза... ее за нее каждый день
наказывать надо!
И что же вы думаете? Так они и поступили: ежедневно,
как бы ненароком — хвать! — и еще одного лепестка нет,
хвать — и еще одного!
45
А дни между тем бежали быстро — и пора было уже
Садовым Ножницам посвататься к Садовой Леечке: дело-
то к осени шло.
— Какой свадебный подарок Вы хотели бы получить
от меня, дорогая Садовая Леечка? — Садовые Ножницы
нарочно отвернулись от солнца, чтобы Садовая Леечка не
дай Бог не увидела царапины у них на боку, хоть ее давно
уже и так видно не было.
— Свадебный подарок? — усмехнулась Садовая Леечка.—
Я бы попросила у Вас одну чайную розу, если бы
на ее месте не торчал теперь один черенок... Так что я, пожалуй,
не выйду за Вас замуж! — И Садовая Леечка высоко
вздернула свой хорошенький носик.
— Из-за того, что у меня царапина? — все еще не понимали
Садовые Ножницы.
— Да нет,— вздохнула Садовая Леечка.— Из-за того,
что за один проступок не наказывают дважды, а тем более
трижды, четырежды — и так далее.
И, сказав так, она тут же вышла замуж за Красное Ведерко.
Между прочим, супружеская чета, по рассказам Про-
ржавевшей-во-Многих-Местах-Лопаты, прожила очень
счастливую жизнь. А уж кому, как не Проржавевшей-во-
Многих-Местах-Лопате, и верить: она ведь была настолько
древней, что вполне могла позволить себе говорить чистую
правду по любому поводу!
СОВЕРШЕННО
РАЗНЫЕ ЯБЛОКИ
Ну. что там нового
в мире? — спросило Яблоко-
с-Пятой-Ветки, если считать
сверху, у Яблока-с-Первой-
Ветки, если опять же считать
сверху.— Происходят ли там
какие-нибудь события?
— А какие, собственно,
события Вас интересуют?
— Охота на крокодилов
в Австралии! — весело
крикнуло Яблочко-с-Ниж-
ней-Ветки, уже не поддающейся
счету сверху.— Отчитайтесь
нам сверху,
сколько там крокодилов уже
убито!
— На Вашем месте я бы
воздержалось острить: Австралию,
между прочим,
мне отсюда вполне хорошо
видно,— явно дурача собратьев,
заметило Яблоко-с-Пер-
вой-Ветки.
Оно было ярко-красным и потрясающей формы —
редкой красоты яблоко! Это о нем в прошлое воскресенье
было сказано с таким почтением:
— А вон то яблоко наверху, самое лучшее, мы, пожалуй,
кому-нибудь подарим: жалко есть его самим!
47
— Так что же Вас интересует? — повторило Яблоко-
с-Первой-Ветки, обращаясь к соседу с пятой — тоже, стало
быть, довольно высокородному.
— Меня, глубокоуважаемое, интересует, не собирается
ли всходить Солнце.
— Ах, Солнце...— Яблоко-с-Первой-Ветки скосило
глаза.— Да, будьте спокойны: солнце уже делает мне знаки
из-за горизонта. Сейчас я как раз собиралось отдать
ему распоряжение начинать всходить...
— Да зачем нам Солнце! — озорно крикнуло Яблочко-
с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счету.— Ваше Сиятельство
сияет так ярко, что еще одно Солнце — это уже
слишком.
Соседнее с ним бледно-зеленое яблоко толкнуло его
в бок и прошептало:
— Не дразни ты это яблоко, а то оно и вправду запретит
Солнцу всходить...— мы тогда так никогда и не созреем!
Огромное розовое Яблоко-с-Третьей-Ветки, обратясь
к красавцу со Второй, тихонько заметило:
— Поделом этому задаваке с Первой Ветки!
— Что Вы сказали, милейший? — как бы равнодушно
поинтересовалось Яблоко-с-Первой-Ветки, которое конечно
же прекрасно слышало это замечание.
— О, только то, что я говорю обычно...— засуетилось
Яблоко-с-Третьей-Ветки,— только то, что приятно слушать
Ваши высокие речи и разделять Ваши высокие мысли
всей своей мякотью.
— Очень, очень приятно! — пискнуло совсем крошечное
зеленое Яблоко-с-Огромной-Червоточиной, чудом
держащееся на шестой ветке.— Недаром Вас выбрали
в подарок — и я уверено, что в подарок какой-нибудь важной
персоне!
— Я еще подумаю над этим предложением,— пробасило
Яблоко-с-Первой-Ветки.— Признаюсь, оно застало
меня несколько врасплох. Я как раз собиралось начать писать
диссертацию по философии...
— Писать... что? — Яблоко-с-Шестой-Ветки чуть не
упало с шестой ветки.
48
— Научный труд дорогое мое,— тяжело, как если бы
оно уже писало научный труд вздохнуло Яблоко-с-Первой-
Ветки.— Научный труд который дает право стать профессором.
А профессором стать мне, пожалуй, самое время.
— Лучше Господом Богом! — крикнуло Яблочко-с-Ниж-
ней-Ветки, уже не поддающейся счету.— Эта должность
лучше всего подошла бы к Вашим пунцовым щекам.
— Нет, оно и впрямь несносно, это наглое яблочко! —
опять запищало Яблоко-с-Огромной-Червоточиной.— Ваше
Высочество, распорядитесь, чтобы Ветер сбросил его с нашего
дерева!..
— Кого? — Яблоко-с-Первой-Ветки, прищурясь,
взглянуло вниз.— Ах, его... Но я даже не слышу, что оно
там бормочет в самом низу.— И Яблоко-с-Первой-Ветки
снова повернуло обе пунцовые щеки к небу.
— Ваше терпение поистине безгранично,— как бы
между прочим заметило Яблоко-с-Третьей-Ветки.— Да
оно и правильно: стоит ли обращать внимание на чей-то
лай, если выше Вас все равно никого нет!
— Вон Птица летит! — опять закричало Яблочко-
с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счету.— Эй, Птица,
здравствуй!
— Здравствуй, Яблочко! — высоким голосом пропела
Птица.— Ты очень похорошело.
— Спасибо,— зарделось Яблочко.
— Вчера одна из таких тварей клюнула меня прямо
в лицо,— прошипело кривое Яблоко-с-Седьмой-Ветки.—
Ненавижу этих глупых птиц!
— Да, они поразительно глупы,— поддержало его Яб-
локо-с-Первой-Ветки.— И отсюда это особенно хорошо
видно.
Взошло Солнце. Из большого дома в глубине сада выбежал
развеселый карапуз. В мгновение ока очутился он возле
яблони и, запрокинув голову, пытался разглядеть верхушку
дерева. Потом махнул рукой, встал на цыпочки
и потянулся к самой нижней из веток. Ему не хватало всего
каких-нибудь пяти сантиметров росту — так что Яблоч-
ко-с-Нижней-Ветки, уже не поддающейся счету, подумало
49
и решило, го пять сантиметров — это пустяки. А решив
так, само скатилось карапузу в руки.
— Ура! — закричал карапуз на весь сад.— Я вырос!
Я сам сорвал яблоко — причем самое красивое яблоко на
дереве!
И тут он подкинул Яблочко-с-Нижней-Ветки, уже не
поддающейся счету, так высоко, что с высоты этой оно
увидело весь мир — и даже Австралию в уголке... в самом
дальнем уголке мира.
— Я лечу! — воскликнуло Яблочко-с-Нижней-Ветки,
уже не поддающейся счету.— Я умею летать!
Услышав это, Яблоко-с-Первой-Ветки неизвестно зачем
принялось раскачиваться во все стороны, пока веточка,
державшая его, действительно не хрустнула... м-да,
верхние ветки так ненадежны! — и Яблоко-с-Первой-Вет-
ки вопреки ожиданиям полетело вовсе не вверх, а совсем
даже вниз. Ударившись о ствол, оно раскололось вдребезги,
чего карапуз, следивший за своим заоблачным яблочком,
конечно же не заметил.
— Ну что ж...— неожиданным басом произнесло Яб-
локо-со-Второй-Ветки, которое теперь было выше всех на
дереве.— Выходит, что теперь диссертацию по философии
придется писать мне.
— И у Вас это получится гораздо лучше, Ваше Высочество,—
пискнуло откуда-то снизу Яблоко-с-Огромной-
Червоточиной.
ИСТОРИЯ ОДНОГО РИСУНКА
На листке бумаги была изображена одна... Впрочем,
об этом, наверное, еще рано: никогда не следует торопиться
— особенно в сказках. Торопиться — последнее дело:
сказки становятся совсем неинтересными, если сказочник
торопится.
Стало быть, поговорим сначала не о самом рисунке,
а о тех, без кого никакой рисунок просто невозможен:
о Карандаше и Ластике. Вы ведь не станете спорить, что
без них ровным счетом ничего не нарисуешь? А значит,
Карандаш был прав, когда, полеживая себе на боку, вдруг
заявил:
— Без меня никак не обойтись.
Впрочем, и Ластик был прав, когда, высоко подпрыгнув,
ответил:
— И без меня никак не обойтись.
Тут бы им и улыбнуться друг другу! Тут бы им и начать
рисовать дворцы с высоченными шпилями и прихотливыми
балкончиками или сады с причудливыми фонтанами
и ажурными беседками, а нет — так сердитых королей
в коронах и горностаевых мантиях или капризных принцесс
в золотых туфельках, печальных шутов в колпаках
с бубенчиками или веселых слуг в расписных ливреях...
Ан нет, не улыбнулись-таки друг другу Карандаш с Ластиком
и не начали рисовать — совсем даже наоборот все
получилось!
Карандаш повел острым своим носиком туда-сюда
и воскликнул:
— Кто это тут говорит глупости?
Тогда Ластик, на сей раз не только высоко подпрыгнув,
но еще и перевернувшись в воздухе, тоже воскликнул:
Уж если кто-то тут и говорит глупости, то уж во всяком
случае не я!
51
При этом они очень грозно посмотрели друг на друга,
словно были не Карандаш и Ластик, а, например, молоток
и топор!
— Интересно, что бы Вы без меня запели,— хмыкнул
Карандаш.— Вы только благодаря мне и существуете.
Откажись я рисовать, Вам тут вообще делать было бы
нечего.
— Это Вы существуете благодаря мне! — Ластик от
