ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ БУМАЖНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Аннотация
«Зовут меня Игорь Велосипедов… Можно просто Игорь. Боюсь, вы удивитесь, узнав, что эта фамилия появилась на Руси, по крайней мере, за двести лет до изобретения велосипеда. Эта латинская фамилия принадлежала лицам духовного звания и переводилась очень просто Быстроногое. Велоси,с общего разрешения, — быстрота: пед, к общему сведению, нога, ступня, товарищи.
Не оттого ли я так по-страшному заборзел?
Вот вообразите, сто лет назад, в 1873 м, в разгаре царской реакции, встречаются в Петербурге какие-нибудь Велосипедов и Добролюбов, так ведь ничего же в самом деле не возникает же постороннего, ведь все протекает, можно сказать, вполне естественно, просто встретились друг с другом Быстрая Нога и Любящий Добро, вот и все, не так ли?
Но отчего же все-таки я той весной так по-страшному заборзел?
…да и пошел считать столбы, пока не зарябит тебе в очи…
Гоголь
Между Лермонтовым и Пушкиным
Зовут меня Игорь Велосипедов. Можно просто Игорь. Публика обычно думает — какая современность! Спортивное динамичное сочетание, звучит просто как псевдоним, даже вспоминается из советской поэзии, но ведь вы, кажется, не певец?
Публика, увы, становится жертвой недоразумения, моя несчастная фамилия таит в себе, как это ни странно, настоящую историческую неожиданность. Боюсь, вы удивитесь, узнав, что эта фамилия появилась на Руси, по крайней мере, за двести лет до изобретения велосипеда. Эта латинская фамилия принадлежала лицам духовного звания и переводилась очень просто Быстроногое. Велоси, с общего разрешения, — быстрота: пед, к общему сведению, нога, ступня, товарищи.
Быть может, был когда то в древности какой нибудь легкий на ногу служка, которого посылали за… ну, за чем нибудь важным, ну, а прапрадед мой пел дьяконом в соборе города Вышний Волочек еще в начале XIX века.
Если что— то хронологически тут не сходится, добавьте по своему вкусу еще хоть пяток «пра»: не поверите, не обижусь. Ни к каким записям вас не отсылаю, а если сами на что нибудь натолкнетесь, будьте осторожны бумаги нередко врут.
Верьте, братцы, никакого у меня нет чванства в связи со своей старинной фамилией, и вовсе я не торчу на этих модных нынче «поисках корней», а вот просто иногда засасывает некоторая тоска отчуждения и начинается что то вроде стихийного недовольства отдельными шероховатостями нашей, в целом, интересной, жизни.
Когда народ восстанет, он прежде всего уничтожит различные архивы и картотеки и восстановит более натуральные связи между людьми мимику, жестикуляцию, игру глаз, в конце концов, язык.
При слове «Велосипедов» многим приходит в голову период Реконструкции, а ведь это неестественно, другие конечно же воображают Начало века, большущие трисиклеты, это уж, виноват, просто примитивно. Простите, совершенно не понимаю некоторых молодых особ с их бесконечным и довольно утомительным ерничаньем, их прыжки и ужимки — месье Велосипедов, месье Велосипедов! Ну что это за обращение? Нельзя ли просто Игорь?
Ну что в этом остроумного или там обидного, оскорбительного? Ведь если бы я, предположим, жил в Париже, меня бы так и называли бы — месье Велосипедов, с ударением на последнем слове, пардон, слоге. Может быть, что то есть смешное, обидное, оскорбительное в словечке «месье»? Вот, скажем, есть у нас некоторые женщины, которые обижаются при вежливом обращении «мадам» — какая я тебе мадам? — вплоть до вызова милиции, как будто ее проституткой назвали, а ведь это просто, товарищи, получается так из за невежества. Ведь для французского населения и «мадам» и «месье» обычные обращения, когда то они и у нас употреблялись, когда то и у нас, товарищи, не все были товарищами, различался пол.
А ведь тех молодых особ, которых я имею в виду, тех, что употребляют мое имя в порядке глупого юмора, невеждами ведь не назовешь.
Не оттого ли я так по страшному заборзел?
Вот вообразите, сто лет назад, в 1873 м, в разгаре царской реакции, встречаются в Петербурге какие нибудь Велосипедов и Добролюбов, так ведь ничего же в самом деле не возникает же постороннего, ведь все протекает, можно сказать, вполне естественно, просто встретились друг с другом Быстрая Нога и Любящий Добро, вот и все, не так ли?
Но отчего же все таки я той весной так по страшному заборзел?
Однажды… в субботу это было… Вот, господа, прошло что то около десятка лет с начала этой истории, я сижу в кресле с откидывающейся спинкой, человек в очках с меняющимися линзами и с некоторыми дефектами слуха, и пытаюсь вспомнить простейшую вещь — в субботу ли это было? В субботу ли? Казалось бы, никакого значения не имеет день недели, а вот почему то упорно цепляюсь — нет, не в пятницу, не в пятницу, не в пятницу!
В пятницу то как раз, как обычно, подписав все пятнадцать копий акта поршневых испытаний, Велосипедов ушел из лаборатории ровно в пять, по звонку, хотя товарищи предлагали немного задержаться: Спартак Гизатуллин отмечал премию за внедрение рационализаторского предложения. Премия была ерундовая, едва едва на энное количество «чернил», и, выставляя это хозяйство на столе, Спартак сказал с кривоватой, в общем и целом слегка волчьей, улыбкой: больше от меня рацпредложений пусть не ждут, гребать я хотел всю эту Организацию. Под словом «организация», с прискорбием сообщаем, он обычно имел действительно в виду все целое — аббревиатуру из трех сосущих букв и одной рычащей.
Увы. Велосипедов в этот хороший вечер не смог присоединиться к сотрудникам. Добрые ребята полагали его ровней, но они не знали о его внелабораторной жизни, не знали, например, о его дружбе с молодой художницей Фенькой Огарышевой, о его вхожести в артистические круги Москвы, тем более о его внутреннем мире, в котором он видел себя не инженером в скромной лаборатории, но мировым кинорежиссером, постановщиком фильма о всенародном восстании.
Итак, он ушел и стал завихряться на людных «мятежных» перекрестках — взлетала желтая грива, хлопали полы длинного черного пальто. Ибо Дул Сильный Ветер.
И все— таки начало нашей истории следует отнести к субботе, ибо пятница, несмотря на вдохновение, прошла рутинно. Фенька на звонки не отвечала, где то шаталась, потому и Велосипедов весь вечер провел в городе, переезжая с места на место будущих съемок, разводя мизансцены огромного общегородского восстания, формуя исторические кадры штурм Кремля, охваченный пламенем Мавзолей имени Ленина, баррикады на площади Дзержинского — и чередуя эту эппику (в простоте душевной полагал еще в этом слове два «п», ясность пришла потом), — и чередуя ее, конечно, с лирикой: молодая художница бросила дом, мечется по мятежной столице в поисках друга, постановщика всей этой драмы, и вот тот уже идет к ней навстречу по горящей улице, легкий на ногу, с летящей искрящейся шевелюрой, они сближаются на общем плане… и наступает момент трансфакации… о трансфакация, о трансфакация!
А наутро, в субботу, значит, завтракая яйцом и кефиром, Игорь Велосипедов почувствовал жгучую тоску: жизнь не удалась.
Вот в школе писали сочинение на тему «Образ „маленького человека“ в русской литературе XIX века», так что же получается, о самом себе, значит, писал, значит, железно вырастаю в Акакия Акакиевича, как то не хочется в это верить.
А между тем уж скоро мне тридцать, а ведь ничего не добился, и что самое прискорбное, и никогда не добьюсь, в том смысле, что даже и на хорошую дубленку рассчитывать не приходится, даже и до А. А. не дотягиваю. Давайте порассуждаем. В лаборатории вся секция поршней покоится вот на этих плечах, а все лавры достаются Ушакову, только лишь потому, что он защитил фальшивую кандидатскую диссертацию. Ушаков получает 250, Велосипедов — 150, извольте прожить, если пара ботинок тянет за полета, а играть с государством в кошки мышки, простите, не обучен, воспитывался на примерах энтузиазма.
Возьмем теперь идею фильма, вряд ли она все таки осуществима, вряд ли возможно будет кого либо ей в глубоком смысле увлечь, ведь существует в этой интересной творческой затее одна загвоздка — против кого восстание? Ведь невозможна же революция против революционных владык. Случись такое, получится настоящая контрреволюция и весь фильм окажется ущербным в идейно художественном отношении, а это недопустимо.
Увы, Фенька еще слишком молода и глупа, чтобы понять все эти проблемы, и вот в результате сидит недюжинная натура в полном одиночестве на так называемой кухне так называемой квартиры над так называемым диетическим яйцом перед так называемой корреспонденцией, стопкой конвертов с неизвестным, но предполагаемым содержанием, хорошего ждать не приходится, так бы и смахнул все в ведро, говна пирога.
Он обычно всю эту мерзость — официальные послания, счета на электричество, газ, воду, погашения по ссуде, предупреждения кооператива, извещения агитационного пункта и избирательного участка, календари Ленинского университета миллионов, в который вот недавно записали по месту работы, — весь этот хлам, не распечатывая, складывал на кухне до субботы, а уж в субботу позволял себе некую странную игру — расправу над бессмысленной бумажной швалью: рвал, мял, грубо отшвыривал.
Счета, к сожалению, нельзя было повыбрасывать — подлежали оплате, но уж зато предупреждения жилтоварищества «предлагаем погасить задолженность по ссуде до 1 июля 1973 года, в противном случае дело будет передано в юридические органы» или приглашение там на регистрацию для участия в выборах в Верховный Совет, такие бумаженции подвергались обычно шумному надругательству, причем выкрикивались такие непристойности, которых Игорь Иванович не употреблял даже во время учебы в Автодорожном институте.
В ту субботу кучка оказалась повыше обычной. С первого взгляда было видно, что присутствует что то внеординарное. Так и оказалось, пожалуйста — вызов на медкомиссию в военкомат, значит, опять полезут в жопу с зеркальцем, почему то на этих медосмотрах больше всего их интересуют зады потенциального войска. Раздвиньте руками ягодицы, нагнитесь, надуйтесь! Новая запись в личное дело младшего лейтенанта бронетанковых войск запаса И.И. Велосипедова: геморроидальные узлы не обнаружены — значит, годен.
Что ж, забирайте! Восстание в войсках — какая тема! Танки на перекрестках. Туман. Два младших лейтенанта в одной башне. Он и она… Она — у него на коленях?… Так или иначе — Сенатская площадь. Константина! Константина!
А вот если бы при надувании выскочила б шишечка — свободен! Свободен, как партизан, как абрек!
А вот уж и совсем нечто еще более неожиданное — вызов к следователю Уголовного розыска свидетелем по делу №108. Когда говорят «засосало под ложечкой», подразумевают, должно быть, реакцию кишечного тракта на нервные переживания. Произошло бурчание, движение, лопнуло несколько пузырьков, пока не сообразил, что это, должно быть, по делу Гриши Самохина, бывшего ассистента, который устроился арматурщиком на станцию автосервиса, ну и, видно, колесико какое нибудь унес, маловиновные люди всегда попадаются, в общем, посажен.
Не очень приятно попадать в прокурорские записи, даже если и просто свидетелем, все ж таки очень как то противно, не этому нас учили, жизнь хочется прожить как то гордо, без следователей, без комиссий, на многое ведь не претендуешь.
Пока Велосипедов вот таким образом полемизировал со своей корреспонденцией, то есть швырял ее и рвал на мелкие части, будильник на кухне пискнул — 10! Он вздрогнул и неуверенно обратился к телефону. До десяти Феньку лучше не трогать — просто матом покроет, ну а сейчас можно уже как бы небрежно, как бы спросонья, как бы с зевком…
— Алло, Фенечка?
— Да пошел ты!…
Он бросил трубку и даже ладонью немного в воздухе помахал, словно обжегся, посидел с минуту в некотором оцепенении и потом, ничего не поделаешь, взялся за следующий конверт.
Государственная автоинспекция СССР в ответ на его письмо извещала гражданина Велосипедова, что не видит возможности включения его в списки очередников на покупку легковой автомашины.
Что это значит? Почему они не видят этой возможности? Близорукие какие. Что это значит? Вопрос повис и размочалился, и только лишь одна последняя жилка еще давала занудливую нотку — что это значит?
В следующем конверте — ответ местного профсоюза работников автомобильной промышленности на его заявление с просьбой предоставить для самостоятельной обработки садово огородный участок на канале Москва — Волга. Откровенно говоря, про это заявление Велосипедов просто напросто забыл, потому что никогда никаких садоводческих идей не лелеял, в подпитии обычно говорил о себе «я дитя улиц», но вот как то раз пошла в лаборатории такая параша — записываться на садово огородные участки, вот, хлопцы, домики там построим, будем там пиво пить, вот тогда и он бросил заявление, одна кобыла всех заманила. Он вспомнил, что все уже вроде бы получили эти говенные участки, куча глины над тухлым каналом, и Лесарько, и Задоркин, и Гизатуллин, и даже Блюм, а вот ему почему то отказали, отказали, отказали! У него потемнело в глазах — да почему же, какие же изъяны обнаружены по сравнению с Задоркиным, Лесарько, Блюмом? Неужто уж я самая ничтожная среди всех пария? Произнеся в уме это парящее слово, которое со школьных лет употреблял он с неправильным ударением. Велосипедов так и поплыл в течении своей мизерности — выходит, уже и не маленький я человек, а просто ничтожный, с чьей то точки зрения.
Последнее письмо нанесло Велосипедову нокаутирующий удар. В ответ на просьбу о выдаче заграничного паспорта для поездки в Болгарскую Народную Республику по приглашению коллеги инженера, члена соответствующей компартии Босена Росева начальник Фрунзенского районного ОВИРа гор. Москвы полковник Проженянтов сообщал: «Уважаемый товарищ Велосипедов И.И.! ОВИР УВД Мос горисполкома уполномочен сообщить, что Ваша поездка в Болгарскую Народную Республику в настоящее время признана нецелесообразной».
Не— целесо образной??? Кем это признано и кто уполномочил сообщить? Может быть, это просто дань вежливости, иначе как то бессмысленно получается. Вежливо, конечно, вполне вежливо, в самом деле не придерешься. Можно и в самом деле сознание потерять.
Сознания он все же не потерял, хотя и поплыл в самом деле, еще раз поплыл основательно в русле своей ничтожности, но в то же время впервые в жизни почувствовал Игорь Иванович нечто особенное, нечто похожее на «восстание в столице», темнеющее и ярящееся, с гордым выдвижением и подъемом подбородка, раздувающееся, расширяющееся, но в то же время и боязливо с тоской поджимающее ноги, ощущающее тщету тщедушной свой немощи среди могущественных тыщ.
Нынче модное есть слово — «судьбоносность», иной раз можно прочесть его даже в статье какого нибудь прохвоста, просто можно руками развести от неожиданности.
Зазвонил телефон.
— Соскучилась, — басом протянула Фенька. Обычно от одного лишь этого звука, от зовущего этого баска чресла Велосипедова мгновенно опоясывал так ска зать — некий — если можно так выразитъся «дивный огонь», и, опоясав названные выше чресла, дивный этот огонь бурными пульсирующими магистралями направлялся в кавернозный резервуар, где совершал метаморфозу, всегда так по детски восхищавшую молодую художницу.
В то утро, однако, вместо ответного мычания, свидетельствующего о появлении «дивного огня», Велосипедов разразился, что называется, «речью с балкона», как будто внизу его слушают матросы, а на дворе апрельские тезисы.
— Мне тридцать лет, я не ребенок! Я между Лермонтовым и Пушкиным! Лермонтову двадцать семь было! Пушкину тридцать семь было! Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал кавалерийским полком!
Кто отвечает за всю программу по диаметру двенадцать и пять десятых?! Почему же всегда только «нет»? Почему меня заваливают одними отрицательными бумажками? Почему ни одного положительного клочка?
Кто уполномочивает? Кто признает нецелесообразной? СССР, мадам? Ваши вооруженные силы, атомные подлодки, хотите вы сказать? Весь наш народ со своим КГБ? Не верю! СССР — не бумажное царство, это могучая сила мира во всем мире!
В моем возрасте возглавляют народные революции, временные советы национального спасения, хоккеисты уже уходят на заслуженный отдых! Не верю! Отказываюсь верить в бумажные мудрости, наглость, наглость, за человека не считают, везде отказы, а на медкомиссию приглашают, значит, им от меня что то нужно, обман, протестую!
— Ты меня заколебал, Велосипедов, — скучающим тоном протянула Фенька, а затем как бы вздернулась на другом конце провода и скомандовала: — В три часа на Маяковке!
Джазовая скрипка
В метро по дороге к площади Маяковского я почти ничего не видел вокруг себя, а только лишь и думал об утренних оскорблениях: эдакое свинство, иначе и не скажешь, капитальное свинство, просто полная несправедливость! Если бы хоть что то из всего, а то ведь просто ничего!
Только лишь уже на эскалаторе почувствовал я приближение к Феньке, и в чреслах появились первые искорки «дивного огня».
Фенька разгуливала возле памятника Поэту Революции. Порывами дул северо западный ветер, в связи с этим Фенька натянула поверх джинсов шерстяные оранжевые утеплители от щиколотки до паха, и сейчас столице демонстрировались длинные оранжевые ноги. Однако из быстро летящих холодных туч то и дело выскакивало ярчайшее солнце, освещение постоянно менялось: то вдруг все возбуждалось слепящими лучами, то наполнялось весьма специфическим серым уютом, а это, конечно, давало Феньке возможность нацепить на свой, скажем прямо, слегка, так сказать, длинноватый нос огромные, как велосипед (совпадение случайное), зеленые солнечные очки. Еще жива была в Москве память о свободе (в дореволюционном смысле слова), и это давало моей Феньке возможность не заправлять задний край клетчатой рубашки в брюки, а позволить ему торчать из под старой кожаной куртки наподобие хвоста. В общем, у нее вид был не вполне положительный, отчасти как бы не совсем советский.
Где— то здесь в районе Маяковки жил ее мастер, почетный, трижды лауреат Гвоздев, и она частенько таскала ему на просмотр свои холсты и рисунки.
— Велосипедов! — закричала девка на всю оживленную площадь. С удивительным удовольствием произносит она всякий раз мое имя, не исключено, что видит в нем что то Декадентское. Иной раз кажется даже, что а и полюбила то меня из за моей фамилии. Вспомним первое знакомство. Случайное соседство в метро. Девушка, разрешите представиться. Игорь Велосипедов, инженер. Бух, бух, сказала девушка. Велосипедов, я твоя!
В тени огромного памятника она бросается ко мне и прижимается своими чреслами к моим чреслам. Это для нее вроде как бы антимещанская демонстрация, ей всегда кажется, что взоры всех присутствующих обращены, конечно, только на нее, но воображаемое не всегда соответствует действительности, разве что какая нибудь тетка сплюнет на бегу — у, чита американская.
— Такси! — кричит Фенька, ее не обманешь, сразу почувствовала волнение «дивного огня».
— Подожди, Ефросинья, — как старший ребенку говорю я. — Чего ж так сразу? Давай погуляем. Как дела в институте?
Девка машет двумя рукавицами — — одной желтой, другой зеленой. А у меня в кармане всего семь рублей, а до зарплаты три дня, такси приближается.
Родители Ефросиньи Огарышевой трудятся на дипломатическом поприще, то есть за рубежами нашей страны, нелегкая, согласитесь, доля, а дочь тем временем обучается в плане художественного образования, проживая одна в трехкомнатной квартире возле метро «Октябрьская», а из этого легко сделать вывод, что случилось бы с девочкой, не повстречай она вовремя порядочного человека.
Она влечет меня из такси к своему подъезду будто бы по воздуху. Лифт, хватание меня руками за определенное место, хорошо, что поднимаемся одни.
Из— за дверей ее квартиры на всю лестничную клетку разносится синкопический визг инструмента Стефана Грапелли. Ничего другого я и не ожидал, всегда в отсутствие хозяйки торчит какая нибудь шпана, балдеют под «джазовую скрипку». Это у них сейчас новый бздык задвинулись на французах, Грапелли, Превен, Жан Люк Понти, как будто, значит, уже пресытились всеми остальными американцами, слушают только «джазовую скрипку».
Фенька распахивает двери. Балдеете, чуваки? Угу, балдеем! Двое стоит посреди комнаты — Валюша Стюрин, ростом под два метра, и Ванюша Шишленко, тоже немаленький, слегка колеблют свои конечности, двигаются в такт Грапелли.
— А у нас транс факк кация, транс факк кация, — быстро быстро пересекая комнату, поясняет Фенька, распахивает, захлопывает, роняет, поднимает, на ходу стаскивает штаны.
Ну и последующее в безобразно захламленной спальне: томительное и сладостное, с бормотаньем, с легким повизгиванием, чмоканьем, переворачиванием, подгибанием, разгибанием на фоне непрекращающейся удивительной работы, в принципе близкой к моей специальности, если отвлеченно сравнивать с деятельностью поршневых систем, и далее — сравнительно не изученное, хотя и напоминающее смешивание различных начал в карбюраторе внутреннего сгорания, таинственный момент впрыскивания горючей смеси, и, наконец, финальное включение — ре во лю ция, штурм Центрального телеграфа.
Мерси, месье Велосипедов, — прошептала Фенька, отдышавшись.
Я все еще некоторое время целовал ее смешное личико, скуластое, остроносое, маленькие глазки и чудеснейший пунцовый рот.
Когда мы вышли в гостиную, Стюрин и Шишленко по прежнему покачивались под музыку.
— Джазовая скрипка! сказал я. — Вот это штука! — Мы торчим на джазовой скрипке, — сказал Стюрин, глядя в потолок.
— Полностью заторчали на джазовой скрипке, — подтвердил Шишленко.
— Джазовая скрипка! — Фенька застыла с поднятым пальцем, глубокомысленно вникая в нарастающий свинг Понти.
На несколько минут воцарилось молчание, все присутствующие вникали, и я в том числе, хотя мне эта джазовая скрипка, честно говоря, была до ноги, конечно же, в глубине души я предпочитал старый добрый саксофон старого доброго Джери Муллигана или старое доброе пианино старого доброго Оскара Питерсона.
— Ну что там у тебя случилось? — спросила Фенька.
— Где? — Я что то сразу ее не понял.
— А что, и Велосипедов стал разбираться в джазовой скрипке? — надменно спросил Валюша Стюрин.
Я промолчал в ответ на наглость.
— Хочешь, Велосипедов, тест на художественность? — спросил Ванюша Шишленко.
— А нельзя ли просто Игорь, Ванюша? — поинтересовался я.
— Можно. Итак, просто Игорь, лови! Пошел козел в кооператив, купил себе… чего?
— Знаю! — вскричал я. — Презерватив!
— Дудки! — бешено захохотал Шишленко. — По легкому пути пошел, милейший! Поднатужься!
Я поднатужился.
— Аперитив, что ли?
— Дудки! — снова бешено хохочет Шишленко. — Альтернатив, мой милый Игорь! Купил себе альтернатив! — и хохочет, ну просто разрывается, ну просто на пол валится, в самом деле, оказывается, не лишен Ванюша могучего чувства юмора.
— И все таки Велосипедов начал разбираться в джазовой скрипке, — со снисходительностью короля произнес Валюта Стюрин. — Я лично ценю в нем эту большую музыкальность.
— Он и на театре торчит, — заметила Фенька. — Мы с ним немало обсудили театральных премьер, он поклонник Олега Еф…
— Негодяи! — вскричал я. — Пошли бы вы в жопу! Наглые бездельники! Среди вас я единственный, кто… — и, не договорив, я направился к дверям.
— Уходит! — как в греческой трагедии заломила руки Фенька. — Предатель! — и перешла на малотеатровскую скороговорочку — Получил от девушки удовольствие, поматросил и бросил, держите, люди добрые!
Я уходил. Она бросалась. Оскорбительная дурацкая сцена закрывания двери своим телом, псевдодраматического хватания руками, в то время как Валюта и Ванюша буквально агонизируют от хохота на грязном полу. Нет, невозможно больше терпеть идиотские шутки и паршивое высокомерие этих так называемых художников и поэтов, молодых бездельников, околачивающихся по Москве со справками о плоскостопии или психической неполноценности вместо службы в рядах вооруженных сил.
Все вскипело во мне заново. Меня то как раз призывают на экспертизу — отечеству нужен мой зад, а между тем при помощи вороха, самума этих гнусных бумажек общество отказывает мне во всем, все утренние унижения всколыхнулись, довольно, довольно, и как еще у этой девки хватает наглости предлагать мне какой то салат?
Салата не отведав, Отправитесь вы в ад!
Месье Велосипедов, Отведайте салат!
Так она поет, припрыгивает и хлопает в ладоши.
Между прочим, странная и довольно обнадеживающая привычка: после того, что она называет кинематографическим термином «трансфакация», Феньку обычно охватывает желание накормить партнера, то есть, надеюсь, именно меня. Бросается на кухню, что то варганит, невероятное вдохновение, устоять трудно.
А тут вдруг оказалось, что салат для меня был приготовлен заранее, итак, я сдался.
— А ну, сваливайте, чуваки! — приказала она своим дружкам. — У нас с Велосипедовым начинается интим.
— Мы тоже жрать хотим, Фенька, — пожаловались ребята.
— Позже приходите, может, чего и останется, позже, чувачки, позже, летом, летом…
Может быть бесцеремонной. С чужими. Однако может быть и милой. С другом сердца. Как легко сервирует, будто ангел летает. Может быть даже опрятной. Какой она будет, в самом деле не скажешь, ведь девке всего двадцать.
Паштета не отведав, Вы не уйдете, нет!
Месье Велосипедов, Отведайте паштет!
Она поет, летая вокруг стола и предлагая мне ложечку прямо в рот, приседает в реверансе. Наконец устраивается напротив, поджав под себя ногу, подбородок на кулачок.
— Итак, что же случилось? Почему утром был такой хай?
— Знаешь основной закон диалектики? Количество унижений переходит в качество возмущений.
— Браво, Велосипедов!
— А может, просто Игорь?
Я повествую с горечью обо всех этих подлых извещениях и официальных ответах. Зачем они отвечают нам, маленьким людям государства? Уж лучше бы не отвечали, оставалась бы хотя бы надежда, которая впоследствии просто тихо бы отмирала.
— Неверно, — поправляет меня девка. В молчании государства всегда присутствует дракон.
— Это откуда? — интересуюсь я.
Она молчит, не ответствует, давая понять, что это как бы она сама сочинила, экспромт.
— Я заслужил в конце концов чего то лучшего, — говорю я. — — В самом деле чего то более качественного. Обладаю опытом и трудолюбием как никак. Даже ведь и воображением все же природа не обидела, есть и другие положительные качества…
— Есть! Есть! — с жаром подтверждает она, мой женский друг.
— Вокруг процветает блат, блатным все доступно, такова современная система перераспределения в противоречии с тем, что мы учили. Какие качества она развивает в человеке? Сугубо негативные. А вот я хочу, не отказываясь от своих положительных качеств, получить то, на что я имею право как житель зрелого социализма, ничего более, Ефросинья.
— Идея, — говорит она. — Ты должен написать основное письмо.
— Какое?
— Основное. Решающее.
— Кому, сударыня?
В задумчивости она зашагала по комнате балетным шагом, временами застывая в позиции большой батман.
— Бух, бух, — сказала она из этой позиции. — Нужно писать не во всякие там инстанции, а просто тому, кому принадлежит власть. А кому принадлежит власть, Велосипедов?
— Рабочему классу, — сказал я.
— Тепло, Велосипедов! — вскричала она. Огромные прыжки по комнате.
Нельзя не обратить внимания на некоторые фотографии, висящие здесь на стене посреди Фенькиных цветовых разработок. Вот. например, наши, то есть здешние родители, товарищи Огарышевы на фоне Эйфелевой башни города Парижа. Загадка природы — каким же образом у такой пары булыжных лиц выросло противоположное дитя, длинненькое, тоненькое и со смешной рожей?
— Власть в нашей стране принадлежит народу! — сказал я.
Каскад прыжков, еще теплее, Велосипедов.
Или вот еще, пожалуйста, фотошедевр. На сахарном пляже Копакобаны ряшками в объектив расположилась очаровательная компания, сотрудники нашего внешнего учреждения. На переднем плане наш папаша, а рядом дружок, незабываемая физиономия. Почему для такой работы отбирают у нас явно не лучших?
— Партия — хозяин!
— Попал!
Восторженные взмахи рук и ног, бурная танцевальная импровизация, как «Танец с саблями», только без оных. И все ж таки спасибо вам товарищи работники наших внешних учреждений, за то, что у вас вырастают подобные дочки, самым искренним образом спасибо вам за это, дорогие товарищи.
— Партии нужно писать основное письмо, — пришел я к заключению и вспомнил к случаю нечто из классической лирики. — Партия — рука миллионнолапая, сжатая в один дробящий кулак.
— Поражаешь, Велосипедов, — вдруг тихо тихо прошептала Фенька и как будто задумалась, а потом даже как то вроде бы вздрогнула, будто вообразила воочию этот дробящий кулак, вдруг она вся как то обвисла, словно провисла в ней игровая пружина, и прошептала: — Уходишь, зло Дей? Не уходи, пожалуйста. — Она ткнула пальцем в свою звукосистему и тихо запела под визг джазовой скрипки:
Сардинок не отведав, Подцепите вы сплин!
Месье Велосипедов, Отведайте сардин!
Без сказуемых
Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Брежневу Леонид e Ильичу от Велосипедова Игоря Ивановича, инженера Секции поршней Моторной лаборатории № 4 Министерства Автомобильной промышленности РСФСР, проживающего г op. Москва, ул. Планетная. д. 18. кор. 3, кв. 45, кооператив «Мечтатель».
Многоуважаемый Леонид Ильич!
Мое письмо к Вам верой в направляющую и организующую роль нашей родной коммунистической партии, о которой в среде советских людей Вашими словами, Леонид Ильич: там, где Партия, там успех, там победа!
Однако среди нарастающих успехов и побед нашей страны отдельные бюрократические недостатки, и, в частности, несправедливость по отношению к скромному работнику советской науки.
Мы. советские люди, чрезвычайно высоко Ваше время, дорогой Леонид Ильич, каждая минута у Вас на укрепление мира во главе с нашим Ленинским ЦК. и все же с горечью на отдельных участках единичные глубокие разочарования и во г. в частности, в третий раз отказ на постановку в списки очередников на приобретение легковой машины «Жигули» волжских автомобилестроителей. Кому же. как не нам, автомобилистам профессионалам на автомашинах с гордостью гордую марку товарища Тольятти, новые пути?
Это отрицательное решение, глубокое разочарование и ухудшение показателей энтузиазма в труде и политической учебе. Что хуже, параллельно садово огородного участка 5 квадратных соток на канале «Москва» станция Опалиха полное разочарование.
Все окружающие сотрудники секции поршней по праву как образцовые строители коммунизма, а тут ведущий инженер И.И.Велосипедов вынужден на себя как на козла отпущения. Ленинский принцип «от каждого по способностям, каждому по труду» мог бы лучшее применение. Местком лаборатории моторов — это не «профсоюзы школа коммунизма».
Однако наряду с местными недостатками, огромная гордость при виде семимильными шагами нашей советской науки и общественной мысли, в отдельных случаях которой безобразие еще налицо.
В частности, принципы пролетарского стража Феликса Эдмундовича Дзержинского с его огромной человечностью не всегда на высоте в ОВИРе УВД при Московском городском совете депутатов трудящихся. Законное право каждого советского человека в гости к другу коллеге Роско Боско коммунисту Болгарской Народной Республики для обмена опытом дальнейшего построения под угрозу провала. Оправданное недоумение необоснованный отказ с формулировкой, оставляющей желать лучшего: «ваша поездка в БНР признана нецелесообразной».
Многоуважаемый Леонид Ильич, к вам как к лидеру нашей великой партии, осуществляющей мечты человечества и контроль за выполнением решений XXXVIII съезда нашей родной коммунистической партии Советского Союза.
Игорь Иванович Велосипедов 5 мая 1973 года.
Много раз не без гордости перечитал Велосипедов свое сочинение, затем отправился на третий этаж своего кооператива к профессионалке Тихомировой, подарил ей вафельный торт и попросил перепечатать покрасивее. Профессионалка за каких нибудь пять минут, не вникая, кажется, и в смысл, отщелкала пять великолепных экземпляров на отличной финской бумаге. Велосипедов даже немного приуныл от этой скорости, сам то полдня убил на составление документа. Тихомирова же, прикуривая папиросу от папиросы и выпуская дым не только из ноздрей, но уже как бы и из ушей, спросила, не хочет ли Игорек прочесть «архилюбопытнейший» роман анонимного автора «Красный Ворон» о волнениях в среде комсомольского актива. Профессионалка известна была в кооперативе как перепечатница диссидентской литературы.
Увы, поклонился даме наш инженер, к сожалению, сейчас не до беллетристики, уважаемая Агриппина Евлампиевна, вы видите сами, какие дела. Он помахал только что отпечатанным письмом и заглянул профессионалке в глаза в поисках какого то все таки хоть небольшого отношения к «документу» (так в уме уже привык называть свой опус). Тщетно, никакого отношения к волнующему тексту он в этих светленьких благожелательных стареньких глазках не заметил, да и немудрено — каждый день перепечатывала Агриппина десятки десятков всевозможнейших режимоборческих произведений и научилась, хвала Аллаху, полностью отключаться от их содержания. Чтение — это было уже любимое дело досуга. Ноги под пледом, чифирок, вафельный тортик, пачка папирос «Казбек» — просуществует ли Советский Союз до 1984 года?
Велосипедов надел шляпу по этому поводу, в обычное то время давал своей недюжинной шевелюре свободно развеваться под ветром Среднерусской равнины, и отправился в Отдел писем ЦК КПСС, что на углу Старой площади и улицы Куйбышева, напротив Политехнического музея и слегка в стороне от нашей основной штаб квартиры.
По дороге, чтобы хоть слегка унять огромное и понятное волнение (кто у нас в России не волнуется, сближаясь с большими партийными телами), Велосипедов предавался обычным кинематографическим мечтам и разрабатывал кадры.
…Отвлекающий взрыв под памятником «Героям Плевны»… После Революции отстроим заново и еще краше!… Атакующая группа студенческой молодежи врывается в подъезд № 6 Политехнического музея. Да здравствует поэзия! Оружие в окна — предлагаем капитуляцию!
В Отделе писем ЦК КПСС в связи с воскресеньем оказался выходной день. Вот тебе раз — и здесь отдыхают по христианским праздникам! Впрочем, рядом со входом в Отдел писем в стене была дырка с надписью «для писем», что как бы слегка ставило под вопрос само существование Отдела писем. Эта мысль, однако, пришла Велосипедову уже после того, как он бросил в указанную дырку свое заветное. Бросив же, засомневался — правильная ли дыра, тому ли органу принадлежит, кому письмо предназначено, а вдруг какой нибудь другой, какой нибудь вспомогательный, ну, предположим, профсоюзный орган расположил здесь свою дырку «для писем»? Все же есть некоторая странность — вот дверь и сбоку вывеска «Отдел писем», а рядом, в нескольких шагах, какая то еще присутствует дыра с надписью «Для писем», что то в этом есть странное, что то неарифметическое.
Он оглянулся, как бы ища подтверждения правильности своего поступка, верности этой вышеназванной дырки и неожиданно эту поддержку получил.
На пустой и выметенной до сориночки улице Куйбышева, уже позабывшей свое первоначальное название Ильинка, равно как и свое изначальное дело, банковский бизнес, стоял странный тип, в старину бы сказали «босяк», а нынче иначе такого не назовешь, как только лишь словом английского происхождения «бич» — краснорожий и с бородой, смахивающий на Емельяна Пугачева до незаконного вступления на русский трон, и несколько все же кривобокий, как фельдмаршал Суворов, покоритель Польши и Волги; одна нога в сандалете, другая в обрезанном валенке с галошей, в куртке студенческого стройотряда «Яростная гитара», жутко несвежий и глубоко пьяный.
Он ласково и утвердительно кивал Велосипедову — дескать, правильно, правильно попал, та самая и есть, нужная всему человечеству дыра.
Как же все таки таким лицам разрешается вблизи Центрального Комитета? — удивился Велосипедов, но тут же, впрочем, увидел, что к Пугачеву Суворову уже направляется огромный пузатый милиционер, характерная могущественная фигура на чинной улице Куйбышева. Он двигался даже с некоторой улыбкой: насколько все тут вокруг преобладало над нездешним, случайным, настолько и сам он, милицейский полковник с погонами сержанта (чтобы не подумали, что тут полковники вместо сержантов), преобладал над тем, к кому сейчас весьма красноречиво направлялся.
Велосипедов тогда поспешил быстро удалиться, как бы он тут ни при чем, как будто и не ему была «бичом» оказана моральная поддержка, поспешил с легчайшим почтительным поклоном корпуса проскользнуть мимо жандарма, вроде как бы русский революционный эмигрант в Цюрихе, в своей шляпе.
Вечером он позвонил Феньке и, запинаясь от волнения, прочитал ей текст «основного» письма человеку символу.
— Ты что, Велосипедов, охерел? — захохотала Фенька.
— Что? Что? Что? — переполошился он. — Да ты все сказуемые потерял!
Булыжник — оружие пролетариата
Заведующий гигантским идеологическим отделом Фрунзенского райкома нашей столицы героя Альфред Потапович Феляев взирает в данный отдельно взятый момент на регион Карибского моря, перекатывается к региону Канада — Аляска, скользит взглядом к региону Бирма — Филиппины. Чернильные стрелы, исходящие из сердца человечества Столицы Счастья, пересекают водные глади, шероховатости горных пустынь, зеленый войлок джунглей. Вот так приходится мыслить регионами и квадратами, жизнь и не тому научит.
Гигантская меркаторова, собственно говоря, даже и не политическая, но физическая карта висит за письменным столом, то есть непосредственно за плечами зава Феляева. Это, собственно говоря, детище виртуоза идеологической войны, собственное изобретение (в смысле стрел, исходящих из СС) и любимейшая деталь интерьера. Предшественник до таких высот не дотягивал. Феляев лично распорядился подвесить карту, лично наблюдал подвешивание и, конечно же, лично наносил на карту стрелы идеологических десантов.
Вся распластанная шкура планеты была местом приложения графических талантов Феляева. Вот в Атлантическом океане полукругом над безднами обозначилось название — ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА. Под буквами дуга, а от дуги идут стрелы в разные стороны «пылающего континента», а возле каждой стрелы мелкими цифрами дата «акции», то есть засылки очередной культурно литературно художественно научной делегации. Такая же дуга, разумеется, и над Австралией висит, и над Африкой, и над прочим. Феляев обожает эти стрелы и иногда, как говорится, отнехуйделать, мысленно собирает их в пучки и потрясает, уподобляясь марксистскому Зевесу.
Удивительное дело получается, товарищи: вот, живет себе какая нибудь странишка в отдалении, ничего не подозревая, а Феляев между тем ставит ее в план, зондирует почву, входит с предложением наверх, подготавливает решение, утверждает кандидатуры посланцев, отправляет наконец делегацию, по возвращении проверяет отчеты и… вот наконец блаженный миг — на карте беспечного мира появляется новая феляевская стрела, еще один кусок земной коры нанизан на шампур революции.
Просторный кабинет Альфреда Потаповича, с милым сердцу видом на исторические постройки столицы, строг, деловит и не без вкусен, хотя и «вкусен» про него не скажешь. Интерьер, комбинация деревянных панелей, мебели и закраски, разработан известным дизайнером. Когда то в начале идеологической деятельности Феляева этот дизайнер, можно сказать, не был еще и дизайнером, а находился просто напросто по другую сторону баррикад. Активный был деятель московских подвалов, звезда всей этой гнили. Некоторые товарищи уже отказывались с ним работать и предлагали передать дело по соседству, то есть вооруженному отряду партии, а вот Феляев разглядел все же в этом вышеназванном здоровое зернышко и не оставлял усилий. Жизнь показала, кто прав. Удалось прорастить народное зернышко и сделать духовного горбуна тем, кем он, собственно говоря, сейчас и является, а именно дизайнером. И очень быстро достиг феляевский подопечный существенных высот — не кому нибудь из верных стариков жополизов, а вот именно ему был поручен дизайн новой идеологической твердыни Фрунзенского района. И снова не ошиблись, уловил Олег Чудаков нечто неуловимое, присущее именно нынешнему «зрелому» соцу, под пером его возникла такая геометрия, что впору взвыть, а не повоешь и даже как бы и не возразишь, потому что вроде отождествляются эти пропорции с самими устоями, с основами, со всеми тремя бородатыми слонами, на которых держится мир. В чем тут секрет, никто не знает, не понимает, не говорит. Проект даже не обсуждался, сразу был выдвинут на Государыню и сразу же и получил эту исторически очень ценную премию. Вот такие вышли пироги: жил вредоносный в мире хиппи, а стал дизайнер и лауреат. Правда, к лауреатской своей медали относится еще как бы с прежним цинизмом, носит ее во внутреннем кармане и извлекает только лишь с целью протыриться куда нибудь в кабак, но, однако же, слова не воробьи вылетели из грешного красиво очерченного рта под голубизной священного Кремлевского купола:
— Высшее счастье выпадает на долю художника, когда его стремления совпадают со стремлениями его правительства.
Вот такие были сказаны золотые слова, и печатью, острейшим оружием Партии, были они отгравированы.
Феляев помещается в кресло за своим столом с чувством глубокого удовлетворения, ибо осознает, что именно помещение его. Феляева, в этот современный седалищный снаряд как раз и завершает идеологический дизайн, ибо тут то и происходит то, что однажды под хорошей баночкой определил друг дизайнер «законом марксистского хеппенинга»: без феляевской задницы не завершается дизайн, но и без дизайна этого феляевской жэ развиваться некуда.
Однако помимо эстетики, есть еще и идеология, есть большая политика, а значит, упрочившись в своем кресле, Феляев замыкает энергетическую цепь огромного идеологического аппарата Фрунзенского райкома столицы. Имея над собой такой основательный символ стабильности, аппарат может функционировать, вести за собой массы. Кресло, конечно, крутящееся и с отклоняющейся спинкой, из независимой Финляндии.
В последний раз бросив лукавый взглядик на соблазнительную нашу планету, товарищ Феляев оставляет ее за своей широкой спиной и поворачивается к дверям. И вот тут появляется некоторая двусмысленность в знаменитом интерьере.
Над дверью в кабинет, а значит, прямо перед глазами Альфреда Потаповича, развернулась во всю державную красу в богатейшей раме красная классика: шедевр картина «Булыжник — оружие пролетариата». На оной изображен (сообщаем для малограмотных) мускулистый — кто? правильно! — жлоб пролетарий, выкорчевывающий из мостовой — чего? правильно! — огромаднейшую булыгу для атаки — на кого? правильно! — капитализм, самодержавие.
Картина эта была, по мнению Феляева, мягко говоря, спорная. Взгляд у работяги нехороший, попахивает анархией отрывом от Партии. Честно говоря, давно бы уже убрал зав Феляев эту картину со своей стены, однако друг дизайнер почему то настаивал на «Булыжнике», утверждая, что без него дизайн кабинета, столь важный для всей эстетики «зрелого социализма», будет неполным, ущербным.
Так или иначе, приходилось Феляеву каждое утро подавлять при взгляде на картину легкое негативное чувство, убеждать себя, что относится парсуна к далекой партийной истории, искать в складках пролетарского лица сходство и родство с нынешними вождями Партии и даже с самим собой и даже на отталкивающую булыгу взирать как бы символически — вот, дескать, с чего начинали, а сейчас располагаем самым совершенным оружием мира во всем мире.
Засим начинался прием посетителей. Секретарша Аделаида… мдааа, явно засидевшийся кадр, увы, комсомолочкой не заменишь, огромный опыт идеологической работы… приносила списки, никотинно ментольным голосом напоминала, кто за чем к районному идеологическому вождю явился.
Большинство просителей было из мира искусства и в основном хлопочущее по части загранпоездочек. Вот первым у нас сегодня в списке драматург Жестянко, большой разъебай, откровенно говоря, вечно нос кверху, нашелся такой Шекспир. Пяток лет назад, понимаш, скверные петиции подписывал против решений Партии, а сейчас, понимаш, в Америку просится. Там, видите ли, какая то шпана его пьесу поставила и на премьеру зовет, ну, далеко не уедешь, Жестянко.
— А это еще что такое, понимаш?
Вторым в списке значился некий инженер Велосипедов, с чем его едят, понимаш?
От Аделаиды сегодня так и несло старой девой, она заскрежетала:
— …следует обратить особое внимание… по части нашей майской… вы, конечно, в курсе… на последнем бюро…
— Конечно, в курсе, помню прекрасно. — Феляев взглядом показал старой выдре, что с ней в разведку он бы не пошел. Пусть одна, сволочь ехидная, в разведку отправляется, небось уже настучала, что на бюро сидел с похмелья. К счастью, не знает кляча, что как раз с Гермонаевым, который вел в тот день бюро, они и пили накануне в финской бане спортобщсства «Динамо». Если бы не было на свете финских бань, власть в Партии захватили бы гнусные бабы.
Любое слово Партии для Аделаиды Евлампиевны — закон, и, предположим, если бы кто нибудь из секретарей райкома, не говоря уж о товарищах повыше, приказал ей застрелить Феляева, тут же, не задумываясь, шмальнула бы с порога. Пока что с кислой миной пошла звать драматурга Жестянко.
Драматург вошел, как всегда, с задранным носом. Феляев молча смотрел на него из глубины кабинета. Драматург был немолод, но строен, многое в его облике попахивало ненавистным. Очки неприятные, ходит вызывающе, даже плешь как то расположена вроде это и не плешь, а такой, понимаш, их дизайн.
Феляев молчит, не встает, руки не протягивает, кресла не предлагает.
— Здравствуйте, Альфред Потапович, — говорит Жестянко и какой то их подлой интонацией напоминает, что они не первый год знакомы, и в некоторые хоть и отдельные, но имевшие место быть времена искал Феляев со стороны молодого таланта сочувствия и даже однажды на банкете в братской республике сел рядом и завел разговор на философские темы, намекая, что и им, выпускникам Вэпэша, экзистенциалистическая теория не вчуже.
— Здравствуйте. — Ответ на приветствие был сугубо формален, никаких воспоминаний в нем не содержалось. Стул опять же не был визитеру предложен. Классовому врагу стул предлагать? Ну уж, здесь вам не конференция в Рапалло.
Жестянко усмехнулся, прошагал через кабинет, пиджак расстегнут и левая рука в кармане штанов, никогда не научатся эти типы партийной этике, уселся без приглашения в кресло и посмотрел прямо в глаза заву.
Глаза зава тут непроизвольно по старому, по останкинскому сузились. Пугались когда то фраера в Останкине его взгляда, сразу понимали, с кем имеют дело, известный был в округе взломщик продовольственных киосков, и называли его тогда Алька Киоск.
Жестянко снова улыбнулся, показывая, что и это совсем уже отдаленное прошлое товарища Феляева от него не скрыто, все, дескать, понимаю, но вот, представьте себе, не очень то боюсь.
Слегка перегнувшись через стол, драматург вынул из письменного прибора карандаш, следующим движением рванул из феляевского календаря страничку. Зав даже и изумиться не успел подобной наглости, как перед ним уже лежала записка с вопросом:
Что вам привезти из Америки?
Жестянко смотрел на Феляева. Феляев на Жестянко. А вдруг Олег прав, думал Жестянко, вдруг клюнет? А не клюнет, хер с ним. Если разорется, встану и уйду, не арестуют же. Хм, думал в это время Феляев, хм, хм, хм. Он перевернул листок календаря и чиркнул на нем ответ:
Приемник фирмы «Браун», модель F106.
Жестянко, прочтя, кивнул — лады.
— А в общем и целом вы должны учесть, товарищ Жестянко… — как бы продолжая беседу, заговорил Феляев, как бы давая соответствующим товарищам понять, что предшествующее молчание было просто напросто результатом дефекта соответствующей аппаратуры, — должны вы учесть, Илья Филиппович, что ситуация сейчас в мире напряженная, а в США особенно зашевелились реакционные круги.
— Учту, учту, — сказал Жестянко.
— Так что, товарищ Жестянко, я думаю, что внутренние наши дискуссии не будут предметом нездорового ажио…
— Гарантирую, Альфред Потапович, — сказал Жестянко и с совершеннейшей наглостью ему подмигнул.
Пришлось подмигивать в ответ — повязались. Звонком была вызвана Аделаида зловредная.
— Пожалуйста, объясните товарищу, как выйти на Черчуева, а потом меня с ним непосредственно соедините.
Аделаида, будто ежа проглотила, смотрела на Феляева непонимающим ледяным взором: Черчуев заведовал гигантским выездным отделом в рамках того же Фрунзенского райкома.
— Поняли, Аделаида Евлампиевна, дошло? нежнейшим тоном спросил Феляев. С этого дня Жестянко становился своим и его можно было не стесняться. — Товарищ Жестянко, возможно, будет направлен на фестиваль в Соединенные Штаты, и Партия, — тут он нажал, — уверена что на этом важном форуме товарищ Жестянко будет твердо отстаивать наши позиции. А пока принесите ка мне документацию по следующему товарищу.
Он скривил рот вслед уходящей ведьме — врагу, мол. не пожелаешь такой секретарши — и протянул Жестянко руку — пока, до скорого, старик.
Уходя, драматург слегка споткнулся — бросилась в глаза знаменитая картина. Какое сходство, подумал он, Какое, етет твою, удивительное сходство!
А это еще кто такой, удивился драматург, заметив в приемной бледного вьюношу с длинными желтыми патлами, поднимающегося из кресла под партийным взглядом Аделаиды. Экий русский классический тип, Евгений ли Истуканоборец?
Что же теперь с этим товарищем Велосипедовым. мучительно пытался вспомнить Феляев, почему вдруг инженер и ко мне? Когда вызван? Вызван? Ясно, что вызван, не сам же пришел. Вот все таки есть зацепочка — вызван, а если вызван, значит, какое то наше дело, значит, что то нам (Партии) нужно, а не им, не населению.
Аделаида принесла папочку с бумагами и тут же слиняла. Хоть бы намекнула, сволочь, подтолкнула бы мысль к поиску, нет, не любит меня, старая троянская кляча, считает, видите ли, циничным. Невозможно, в самом деле, держать дальше под боком эту пятую колонну культа личности. На дворе у вас нынче уже «зрелый социализм», в отделе нужны люди с более широким кругозором, а таких девчат сейчас немало в комсомольском туристическом бюро «Спутник»…
Он открыл папку и прочел перво наперво справку, подготовленную районным отделом гэбэ. Увы, ничего не прояснилось. Человечек был без особых примет, даже репрессированных в близкой родне никого, разве что вот дядя в Сыктывкаре пятак отбухал с 1948 го по 1953 й, как раз уложился по статье 58 — 10, то есть за анекдотики. Ну, правда, родился вот товарищ Велосипедов на оккупированной территории, но ведь не этот изъян причина вызова. Хм, вот, правда, одна любопытная деталь — получает письма из Болгарии…
Тут что— то зашевелилось в башке Феляева близко, близко, ан нет, мимо проскочило!
«…содержание писем не вызывает сомнений…» — читалось в справке. Паршиво, уныло подумал Феляев, очень херовато получается, сейчас человек войдет, а я…
«…в последнее время встречается с группой молодых людей сомнительного внешнего вида, подверженных влиянию Запада…»
Да кто же теперь с такими не встречается, особенно по женской части, сморщился Феляев. В папке оставалось еще несколько листков, но не густо, надежды на прояснение мало.
— Разрешите? — послышался нервный молодой голос.
Под картиной стоял некто тощий в модном синем костюме с торчащими плечами и широкими брюками. Светились серые плоские глаза. Голос подрагивал. Трусит. Вот это неплохо, к робкому человеку сразу как то располагаешься, потому что видно, когда не нахал.
Феляев некоторое время головы не поднимал, выдерживал посетителя, ну это как полагается. Потом поднял голову и пригласил в кресло.
— Прошу, товарищ… — посмотрел в бумаги, якобы для того, чтобы вспомнить фамилию, ну это тоже в соответствии с традицией партийных приемов, — товарищ Велосипедов.
Молодой человек, издали казавшийся даже юношей, а вблизи вроде бы и не очень уж молодой молодой человек, сел в кресло и положил ладони на колени, соответственно левую на левое, правую на правое. Это тоже понравилось Феляеву — понимает, куда пришел.
— Вы, товарищ Велосипедов, наверное, догадываетесь, по какому поводу мы вас вызвали? — Феляев напрягся, чтобы не пропустить ответ, случалось и такое.
— Должно быть, по поводу моего письма товарищу Брежневу, — сказал Велосипедов, чуть поворачиваясь из своей боковой позиции к могущественному товарищу с большой, плохо оформленной головой.
— Товарищу Брежневу многие пишут, — с некоторой досадой сказал Феляев. — Воображаете, какие горы бумаги ежедневно поступают в ЦК?
— Воображаю, — вдруг улыбнулся Велосипедов без всякой робости, а даже с некоторым отдаленным прищуром. Как ни странно, очень живо это себе представляю.
Феляев испытующе на него посмотрел, подозрительного в общем то ничего не увидел, но и ясности не появилось ни на грош: для чего вызван человече? В унынии он шевельнул бумагу в папочке, приоткрыл письмо Генсеку… полный «бой в крыму — все в дыму»… просит гражданин садово огородный участок, а мы то, идеологи, тут при чем?
— Вы, товарищ Велосипедов, когда пишете в такой адрес, отдаете себе отчет?…
Автор письма вдруг густо покраснел, казалось, даже корни его желтых волос засветились.
— Там у меня со сказуемыми… не вполне…
— Понимаете, кому пишете? — уточнил свой вопрос Феляев.
— Хозяину страны, — выпалил Велосипедов. Феляев улыбнулся прямодушности.
— Хозяин страны — народ, товарищ Велосипедов. Мы с вами. А Леонид Ильич — выразитель воли народа.
— Вот именно! — воскликнул Велосипедов. — Просто превосходно сказано, Альфред Потапович! Выразитель! Вот именно по этому адресу я писал.
Неплохой парень, подумал Феляев, но на кой ляд он здесь? Еще раз помусолил палец, и вдруг — открылось!! Все сразу обозначилось, все прояснилось, все вспомнилось, как будто с того времени и не пил.
Перед ним лежало почти уже подготовленное в печать открытое письмо видных представителей советской общественности, осуждающее вражескую деятельность Солженицына и Сахарова. Сразу вспомнилось, как ведущий заседание Бюро третий секретарь Гермонаев извлек из своих недр эту голубую папочку с корабликом и перебросил феляеву — вот переслали из Центрального Комитета, поинтересуйся, Потапыч, там думают, что неплохо бы этого инженера пристегнуть к нашим деятелям. У Феляева в тот день, как уже было сказано, имелись в наличии симптомы Кошкиной болезни в прямом переводе с языка Германской Демократической Республики, и он тогда папочку просто передал Аделаиде и распорядился вызвать инженеришку. Ну вот теперь все сошлось, все ясно, можно действовать.
Велосипедов вдруг увидел, как ужасающе хмурый бюрократище меняется на глазах: плечи как то расправляются, зеркало души как то даже начинает слегка отражать, через стол доносится запашок винегрета. Опять Велосипедову вспомнилось из любимого классика: «…он к товарищу милел людской лаской…»
— Ну а вообще то… — нырок в бумаги. …Игорь Иванович, каково настроение?
— Вообще то настроение превосходное, — тут же откликнулся на призыв Велосипедов. — Дела у нас идут хорошо, сердце радуется, особенно на международной арене… — вдруг сбился, показалось — то ли сказуемое проглотил, то ли подлежащее потерял.
— Это хорошо. — Феляев с папочкой в руках обошел вокруг стола, сел в кресло напротив Велосипедова и по коленке его потрепал. — Это очень, очень хорошо… — опять глянул в папочку, — вот и имя отчество у тебя хорошее, без зацепочки. С этим вопросом у тебя ажур, Игорь Иванович? — зоркий взгляд правым глазом.
— С каким вопросом, Альфред Потапович? — охотно, с готовностью немедленно понять Велосипедов выдвинул голову вперед.
— Не понимаешь? Ну ничего, поймешь позже. — Феляев извлек «письмо деятелей», отвел его несколько в сторону и «замилел людской лаской» и совсем уже на «ты» в сторону визитера и даже с диалектическим запашком Липецкой области поселка Грязи, где, собственно говоря, и осчастливил человечество своим рождением. — Вот, понимаш, Игорь Иванч, дело есть у Партии к тебе, помоги решить.
. 359
— У Партии ко мне? Велосипедов в благоговейном возбуждении передернул плечами. — Ко мне лично?
— Вот именно, — улыбнулся мудрый старший товарищ. — Вот, прочти, товарищ. Вот, прочти ка вслух, если хощ.
Велосипедов читал:
Открытое письмо
Советская общественность уже на протяжении ряда лет с неодобрением и беспокойством следит за безответственной деятельностью Солженицына и Сахарова, которая столь охотно подхватывается реакционными кругами Запада. В последнее время эти «правдоискатели», как говорится, закусили удила. Видимо, непомерное честолюбие и зоологическая ненависть к социалистической отчизне рабочих и крестьян ослепила их.
Так называемый писатель Солженицын пытается свалить вину за свое осуждение на весь советский народ, на дорогое каждому советскому человеку учение марксизма ленинизма. А между тем не мешало бы ему рассказать людям о своем власовском прошлом.
Физик Сахаров, отошедший от научной деятельности, вознамерился «спасти» человечество от всех бед любыми средствами, главным образом грубой клеветой на наш народ, нашу Партию, наши идеалы.
Мы, представители советской общественности, гневно осуждаем грязную антипатриотическую деятельность двух отщепенцев и заявляем: руки прочь от весны человечества, нашей отчизны СССР!
Прочтя все это с правильным соблюдением всех интонационных пауз и подъемов, Велосипедов опустил бумагу.
— Великолепно, — сказал он. — Просто великолепно и волнующе!
— А теперь обрати внимание на подписи, — предложил Феляев.
Велосипедов обратил и еще больше восхитился. Было от чего, среди подписавшихся — выдающиеся умы государства: узбекский поэт, слагатель эпоса Кайтманов; белорусский философ Теленкин; московские романисты Бочкин и Чайкин; выдающиеся ноги государства балерина Иммортельченко и бегун Гонцов; выдающиеся руки государства скрипач Блюхер и токарь депутат Пшонцо; выдающееся лицо государства киноактриса Жанна Бурдюк; выдающаяся русская женщина ткачиха Гурьекашина…
— Ну как? — не без гордости спросил Феляев.
— Впечатляет, — тихо сказал Велосипедов.
— Есть желание присоединиться?
— Собственно говоря… — Велосипедов положил ладонь на левую сторону груди. — Собственно говоря, уже мысленно с ними.
— Ну а физически? — спросил Феляев, и легкая тучка пробежала по челу — неужто уж и инженеришки колеблются ведь всю эту вышеупомянутую сволочь пришлось уговаривать, ломались. — Как насчет перышка?
Он протянул Велосипедову авторучку «Монблан» с золотым пером, недавно подаренную как раз одним из «авторов» письма романистом Чайкиным после возвращения из Бельгии.
— То есть чтобы я среди таких имен? — опешил Велосипедов.
— Вот именно, — покивал Феляев и процитировал с почти абсолютной точностью: «…И академик, и герой, и мореплаватель, и пахарь…» В этом, понимаш, и состоит монолитное наше единство.
Велосипедов подписал письмо и полюбовался «Монбланом». Феляев даже умилился такой готовности. Вот все таки люди у нас какие! Какой, понимаш, сознательный народ! В Свердловске, в Казани который год масла нет, а никто не ворчит, не подзуживает. Нет, господа, не на тех делаете ставку, это вам не венгры, не чехи, не поляки и так далее.
— Спасибо тебе от лица Партии, Игорь Иванович, — он протянул на прощание руку. — Следи за газетами, скоро прославишься.
— А как же, Альфред Потапович, по части моего? — спросил Велосипедов, кивая в сторону папочки, откуда было извлечено письмо деятелей и где он успел заметить свое собственное послание «без сказуемых». — Вот по поводу основного? — он слегка покраснел. — Весьма интересно, принято ли было Леонидом Ильичем какое либо? — он еще более покраснел, чувствуя, как что то катастрофически утекает из его сбивчивой речи, но не понимая, что именно, со сказуемыми, кажется, все было в порядке. — Был бы очень рад услышать ваше.
— А что у вас там? — Феляев скособочил рот в любимую позицию. — Садовый участок? Не проблема! — Отыскав слово «участок», он размашисто отчеркнул его красным карандашом. Затем, заметив красноречивое движение визитера, дескать, не только участок, заглянул в бумагу еще раз. — Ну еще чего то? Машина? Не проблема! — вторая красная полоса в «документе» и еще одно красноречивое движение свежеиспеченного представителя общественности. — Еще чего то позабыли? Вот как потребности у наших людей постоянно растут! Закон социализма, понимаш! В Болгарию захотел, Игорь Иванович? Поедешь, поедешь! — и на глазах ошеломленного Велосипедова махнул еще одну красную полоску. — Так вот решаем вопросы. Держись за Партию, Игорь Иванович, все преодолеем!
Велосипедов встал. Печать изумленного мертвого счастья залепила ему все мышцы лица. При прощальном пожатии руки товарища Феляева возникла перед ним ослепительная картина воображения: садово огородный на крутом берегу гордого канала «Москва», он подъезжает к нему в болгарской дубленке, а поверх дубленки четырехцилиндровые с итальянскими поршнями «Жигули», вишни цветут. Так с этим лицом и пошел к выходу из кабинета, на полпути возникла самая щемящая идея благодарности — вот ленинский стиль работы, врут злые языки, что в Стране Советов процветает бюрократия, бумажной волоките — бой!
И вдруг уже перед самым выходом Велосипедов увидел пролетарскую картину и застыл в полном изумлении. Какое сходство, какое умопомрачительное сходство реалистического искусства, дорогие товарищи! В простоте душевной он даже оглянулся на благодетеля. Тот покивал ему с подобием патрональной улыбки, но и от этого сходство не уменьшилось.
Волна московских санкюлотов весело вливалась в здание административно партийного центра. Заведующий идеологическим отделом товарищ Феляев был взят живым. Панорама по стенам его кабинета. Укрупнение — «Булыжник — оружие пролетариата»…
Вдруг распахнулась дверь, и в кабинет влетел средних лет молодой человек, влачащий на сгибе руки загранплащ и заграншарф, а через плечо полосу коньячного запаха, и — к могущественному лицу с распростертыми и с растленным московским — голуба!
Велосипедов вышел и поклонился Аделаиде, та улыбнулась ему в ответ опять же доброй партийной улыбкой, словно он был ее юным пионером, делающим первые шаги в авиамоделировании.
В коридоре учреждения посетило, увы, нашего героя не вполне здесь уместное чувство дискомфорта — а деньги то на все эти разрешенные удовольствия где взять? Садово огородный — 800 рэ, «Жигули» — 6000 на бочку, да на Болгарию нужно не менее тыщи, а зарплата у нас, как известно, 150, да еще вычеты, что же получается, ведь не у Партии же денег просить, для Партии это все — такая низкая материя. А зачем же писал, просил этих благ, если знал прекрасно, что кровных велосипедовских то едва едва на жратву натягивает? Вот так позор будет, если не сможешь выкупить обещанные блага, а если до Леонида Ильича это дойдет, вот будет полный вперед по позору, полнейшее неудобство… вообще… отбой…
Он вышел из райкома.
Взлетели две птицы. По ветру волоклась огромная смятая бумага. Резко отразилось солнце на двигающейся форточке восьмого этажа. На душе потеплело: главное — большое спасибо!
Между тем в оставленном только что кабинете разыгрывалась сцена едва ли школьной конспирации. Могущественный товарищ Феляев и его любимый лауреат дизайнер задумывали смыться из под строгого ока Аделаиды Евлампиевны, ибо намечалась «сногсшибательная кайфуха». Казалось бы, остерегись, Альфреша, большая ответственность на плечах, однако Феляев под влиянием своего детища основательно забогемился, да и вообще по грязевской своей посконной натуре всегда был жаден до телесных безобразий.
Дизайнер жадно, с некоторыми брызгами изо рта повествовал: познакомился вчера с девчонками из бюро «Спутник», легкомысленные, живые, хулиганочки, вчера в самолете летели из Будапешта, вот тебе, кстати, сувенир из гуляш социализма, часы «Сейко», и давай ка друг голуба в темпе оформляться в Австралию, как зачем, на фестиваль прогрессивных же, иденать, сил мирро во всем мирро, а пока давай сваливать, пусть тут Аделаида сама идеологический дрын чешет, а на кой тебе триста гавриков в отделе, да целый еще полк актива, ты себя Наполеоном должен ощущать, — так частил любимый циничный дизайнер, только что оформивший советско отечественный павильон на выставке пламенных моторов в братской, спасенной нашими танкистами от студенческого разбоя солнечной Венгрии и уже собирающийся — вот она одержимость, вот она убежденность в правоте нашей эстетики! — в эту отдаленную до поры Австралию — ну как не ценить, не уважать такого человека!
Хлебнув второпях из плоской фляги согретого дизайнеровскими ягодицами коньяку, Феляев надел замутненные очки (подарок токаря Пшонцо) и вызвал Аделаиду, которая, сука, конечно, уже догадалась, что к чему.
— ЧП в Союзе архитекторов, — сказал Феляев. — Срочно выезжаем. Необходима хирургическая операция, обнаружились связи с Западом, сомнительный обмен идеями на последнем коллоквиуме в Сухуми. Все приемы переписать на завтра или лучше на послезавтра.
Проклятая догматичка молча кивнула — дескать, только потайной дисциплине подчиняюсь. Все человеческое ей чуждо, как «Банде четырех».
Дизайнер препохабнейше вел себя в «Чайке», хлебал свой коньяк, проливал, совал шоферу, слюнявился, рассказывая о девке, которая из всей вчерашней компании показалась ему самой надежной, — «ноги от ушей растут, штучки торчат, и глазки смышленые», вот адресочек, Потапыч, а если без подружки окажется, так и трио можно разыграть, а, Потапыч?
В общем, полный пошел какой то неуправляемый анархизм хорошо еще, что шофер — свой человек, фронтовик разведчик, матрос железняк партизан, понимает, как нелегко порой работать с художественной интеллигенцией…Экое v тебя, Олег, понимаш, кружение ума. а ведь в работе то, в творчестве настоящий, понимаш, глубокий советский художник, понимаш, на уровне Товстоногова…
Как раз стояли у красного светофора, и шофер уважительно кивнул, дал понять хозяину, что волноваться нечего, он, майор госбезопасности, все диалектические сложности нашего времени прекрасно понимает. Золотой человек, отпущу его сегодня калымить на весь день.
Заехали на Грановского, взяли по пайковым талонам языковой колбасы кило, шейки полкило, дунайской сельди в районе кило, тройку банок крабьего мяса, по паре бутылок британского джина и итальянского чинзано, литр водки винтовой, в общем, на любой вкус состав, прямо скажем, впечатляющий. Поехали дальше.
Феляев все таки решил завязать с другом художественный разговор, чтобы все таки матрос железняк как то ошибочно все таки не подумал, что на блядку едем, чтобы, случись допрос какой нибудь, мог ответить, о чем хозяин с лауреатом говорили.
— Ну а как там в Венгрии вообще то с дизайном? — осторожный был, хотя и вполне профессиональный вопрос.
— Жуево! — захохотал Олег. — Очень жуево! С дизайном, Потапыч, там очень и очень жуево!
Шофер улыбнулся в зеркальце заднего вида — все человеческие слабости понимаем.
— Да, до наших мастеров им еще далеко, понимаш, — задумчиво глядя на проплывающие в окне «Чайки» лозунги, проговорил Феляев. — Скромничать нечего, большой мы сделали прогресс. Глянешь вокруг, каждый кубический сантиметр — поет!
Один солдат на свете жил.
Красивый и отважный, Но он игрушкой детской был, Увы, солдат — бумажный…
проорал вдруг дизайнер с какой то неадекватной моменту дикостью.
Феляев заговорил торопливо, чтобы отвлечь друга от этой ничего хорошего, кроме антисоветчины, не обещающей дикости:
— А вот знаш, Олег, много думал я над твоим дизайном моего кабинета и понял, что ты был прав, а не я. Вот видишь, друг, умеет Партия вести диалог с художником, врут про нас, Признаю свою ошибку насчет картины, когда говорил, что не вписывается. Вписывается, друг! Каждый посетитель застревает перед ней и на меня оглядывается. Значит, ощутимо наследие первых борцов, так, Олег?
Дизайнер вдруг глянул на него сбоку и как то не по хорошему, как то, понимаш, по старому, как будто и водки с ним не пили и не щекотали друг друга в финской бане, как то по вражески посмотрел, с насмешкой и презрением. Впрочем, тут же за плечи обнял, захохотал по свойски:
— Я же тебе говорил, Потапыч голуба, ты без этой картины лишь эскиз, а она без тебя — говно на палочке! Хеппенинг продолжается!
Под сильными порывами ветра на площади Гагарина летала бывшая афиша, о чем вещавшая — загадка. Пяток скульптур на близкой крыше — пилот, доярка, свиноматка… На Западе, в преддверье слизи, скопленье туч крутым бараном, дорога шла в социализм, к неназванным, но братским странам. Эх, просится здесь нержавейка, монумент ракето человека. Клич надо бросить среди скульпторов, пусть отразят неотразимые черты НТР советской действительности в лучших традициях калужского мечтателя. Какое, однако, все вокруг родное — ОБУВЬ, ХРУСТАЛЬ, КОММУНИЗМ…
…Как только вышли из лифта в том доме, адрес которого заполучил дизайнер, летя из Венгрии, так Феляев и заколебал себя, просыпалась порой в человеке, смешно сказать, прежняя липецкая стеснительность, вспомнились мамкины щипки — честным надо быть, а не богатым.
Из— за дверей квартиры доносился молодежный рев и резкие режущие звуки авангардистской музыки. Лопнула фелявская мечтишка о тихой хавирке с двумя сознательными девчатами. Дверь распахнулась все было заполнено дымом и вибрирующей массой молодежи. Длинноволосый и грязный советский хиппи тыкал пальцем в лидера идеологии:
— Вот так булыга прикатилась! Ребята, аврал, булыжник пришел, оружие пролетариата!
Запрыгали три девки в хламидах с нашитыми лоскутами:
— Булыжник! Булыжник! Революция продолжается!
Честное слово в кавычках
В один прекрасный понедельник в газете «Честное Слово» появилось открытое письмо представителей советской общественности.
Я как раз шел с работы, стояла закатная пора, очарование души. Шло — с успехом — восьмое десятилетие нашего века. Милостивый государь, вы еще молоды и у вас есть шанс увидеть завершение столетия, ну а за пределами 2000 года и в самом деле трудно представить себе продолжение столь бардачной ситуации, именуемой… замнем для ясности. Так однажды высказался один тут старик по соседству, который иной раз приглашает меня третьим на бутылку «Солнцедара» в проходном дворе за магазином «Комсомолец». Сказано неплохо, однако полной ясности в цитате нет, значит, не Ленин.
Прошла высокая представительная брюнетка, яркий представитель армянского народа, а еще говорят, что они все некрасивые и квадратные, вот расистские бредни.
Обмен взглядами, и проходит нечто сродни впрыскиванию горючей смеси в карбюратор двигателя внутреннего сгорания, меня охватывает вдохновение, и это несмотря на восьмичасовой рабочий день.
Стихийный митинг восставшей молодежи у северного выхода из метро «Аэропорт», порхают листовки, толпа жадно слушает золотоволосого вожака, что бросает зажигательные призывы с крыши остановленного троллейбуса.
— Требуем! Уберите Ленина с денег!
Ленин — святыня каждого трудящегося, а как у нас на практике получается — предметы алчности украшены его портретом. Прав наш поэт в своем гневе — долой!
Лживый мир псевдосоциализма возникает, несмотря на все старания нашей Партии. В центре его вихрь — афера взяточничество, круговая порука, насилие над молодежью Партия, как Ярославна, кычет со Спасской башни — Ленин вернись!
У Спартачка Гизатуллина, конечно, своя философия, он говорит — надо воровать. Как в Татарии народ выражается: «одна вход со двора, будет большой чумара». Долг каждого советского человека — воровать побольше. Надо воровать, пока не разворуем всю эту Организацию, а вот когда она рухнет, все примем христианство и станем честными.
Не могу сказать, что полностью с этим согласен. Глубоко убежден, что во всем виноват бумажный мир бюрократии, а значит, косвенно вся бумажная мануфактура. Вот мы учили в институте на политэкономии, что в Англии были такие люди — муддиты, они разрушали станки, и не без уважительной причины, жаль, что не доломали. Я за революцию 465 градусов по Фаренгейту, и позвольте с вами не согласиться, дорогой товарищ Рэйбрэдбери: уничтожение бумаги вызовет не тоталитаризм, а, скорее, наоборот — настоящий коммунизм, мечту Фридриха Энгельса. Ведь в священном огне антибумажной революции сгорят все наши омерзительные справки, заявления, характеристики, приказы и выписки из приказов, резолюции, протоколы, квитанции, ордера, графики, диаграммы, доносы… Мне скажут, что пострадают художественные ценности, в частности литература. Что ж, как ни печально, но ею придется пожертвовать. Будем больше петь, больше играть на музыкальных инструментах.
Возникнет новая система коммуникаций. Предположим, глиняные таблички, металлические цилиндрики, деревянные палочки, пластмассовые карточки. Громоздко? Вот именно, громоздко, в этом и смысл, дорогие товарищи! Громоздкость, неуклюжесть отобьет у нашего общества страсть к делопроизводству, то есть к созданию фальшивого мира. Возникнут новые отношения, на несколько порядков выше, проще. Дела будут решаться в один прием, вот как мы это сделали с товарищем Феляевым, в штабе Партии.
И как раз в этот именно момент, в понедельник, ровно в половине седьмого, мой взгляд, следивший (непроизвольно) а перемещениями красивой армянки, упал на стенд с газетой «Честное Слово».
Вещи утратили свой первоначальный смысл. Глядя на газету, никто ведь не думает, что это просто здоровенный клок бумаги, каждый соображает: вот передо мной коллективный организатор, трибуна борьбы с империалистической пропагандой. А искорени бумагу, и сразу уменьшится борьба с империалистической клеветой, потому что и сама клевета ведь поубавится, а?
Армянка стояла в очереди за клюквой в сахаре, потом перешла в другую очередь, где давали длинные здоровенные болгарские огурцы, вполне пригодные для разгона уличных демонстраций. В газете «Честное Слово» на первой полосе фигурировало «Открытое письмо представителей советской общественности». У меня дыхание перехватило, когда среди славных советских имен увидел я и свое, возникшее на Руси за. двести лет до изобретения велосипеда. В этой газете, главном органе мира и социализма, черным по белому… Армянка вышла из очереди и приближалась. Сколь гордая поступь!
Ефросинья относится ко мне несерьезно, даже с насмешкой. Дурацкий верзила Стюрин, который недавно заявил, что вычислил свои «корни» от королевской фамилии Стюарт, почему то считается человеком их круга, в то время как я с моей реальной ге не а логией (правильно!), с моим истинно латинским именем, обозначающим определенную быстроногость, я — как бы лицо второго сорта, простой инженеришко, годный лишь… А вот любопытно, будет ли ревновать девка, если признаюсь, что факовался с председателем Армянского Комитета Советских Женщин?
Она подошла и стала читать «Открытое письмо». На верхней губе красовались отчетливые усики, говорящие, конечно, о страстности, необузданности. Глаз был жарок, как Севилья. Замшевый жакет обтягивал статный стан.
— Вам нравится фамилия Велосипедов? — я показал пальцем.
— А что, вы с ним знакомы? — басовито спросила она.
— Порой мне кажется, что да, — скромно признался я и показал ей пропуск в наше учреждение, на котором под фото так и значилось — И.И. Велосипедов, инженер.
— Я остановилась в гостинице «Советская», — сказала она. — Проездом из Лос Анджелеса в Ереван.
— Зачем нам эти гостиничные проблемы, мадам, — сказал я, — зачем преодолевать мещанские предрассудки, рисковать самым дорогим, что у человека есть, то есть свободой? В двух шагах отсюда, дорогая Ханук, я располагаю однокомнатной квартирой.
И вот передо мной два сахарных Арарата. Далее следует размыкание теснин, большая поршневая работа. Ну вот, а теперь можно и поговорить, дорогая Ханук, ваша клюква, мой портвейн «Агдам»…
Вы только подумайте, Ханук, какая в мире живет еще наглость — некий Стюрин Валюша, без году неделя из Пскопской глубинки, вычисляет свою генеалогию — вижу, вы уже улыбаетесь, дорогая Ханук, — от королевского шотландского дома Стюартов. Вот его логика: проследите, говорит, господа, войну Алой и Белой розы (это из учебника истории почерпнул для 7 го класса), и вы найдете все ветви этого дома за исключением одной, которая просто пропала. А между тем эта последняя, пропавшая ветвь, скрываясь от преследований, укрылась в Центральной Европе и вынырнула лишь в конце XVII века в России под именем наемного мушкетерского капитана Амбру аза Стюрен. И вот от этого мифического капитана якобы и пошла в Боровичах фамилия Стюриных. И вот таким забивалыциком баков верят еще до сих пор отдельные московские девушки. И никому в голову не придет спросить — а может быть, ваша фамилия то пошла не от Стюартов, а от «тюри»? Простите, благородная Ханук, тюря — это еда пскопского плебса, гадкая жижа, вода с накрошенным хлебом. А вот вам и наглость в квадрате — Стюрин Валюша, кроме короля, нашел в себе и древние республиканские традиции. Псков, видите ли, старейшая демократическая институция Европы! Какая нескромность!
Вы выдаете себя за художника, хотя и краски смешивать не умеете, за джазиста, хотя не можете взять и пары нот, хорошо, но оставьте уж в покое Европу, милостивый государь!
