Глеб Булах

МОЛОДОСТЬ,

ТЫ ПРЕКРАСНА!

Записки инженера

Публикация А.Г.Булаха

Санкт-Петербург

2008

УДК 882.

ББК 84(2Рос=Рус)6-5

Глеб Булах. Молодость, ты прекрасна. Записки инженера. – СПб., НП «Стратегия будущего», 2008. 144 с.

Это повесть о жизни ученика Николаевского кадетского корпуса (1910-1917 гг.), затем – студента Петроградского института путей сообщения (1917-1920 гг.), потом – инженера на Октябрьской железной дороге, преподавателя Автодорожного и Военно-механического институтов (1920-1930 гг.). Действие происходит в Петербурге, Одессе, Сочи. Рассказ о событиях личной жизни переплетается с картинами быта и нравов вокруг. Список персоналий обширен.

Подготовлено и издано

На средства А.Г.Булаха и В.В.Кондратьевой.

Отклики и предложения

Можно направлять по адресу:

191123 Санкт-Петерубрг,

Потёмкинская ул., 9, кв 16.

© Глеб Булах, 2008

Вступление

Мемуарная литература обширна. Но почему-то обойдены вниманием жизни инженеров. Записки отца – это повесть о большом слое нашего общества. Книга написана художественно, читается легко. Её главы уже печатались в Петербурге, Астане, Киеве, Одессе. Читатели приняли записки отца.

В своё время я обращался к А.И.Солженицыну. Свой ответ Александр Исаевич напечатал, как видно, сам – на обычной пишущей машинке с не очень чистой клавиатурой, на простенькой бумаге, которая была под рукой. Чернилами поставил подпись. Следуя совету, я передал рукопись в его Общественный фонд. Теперь она хранится в Библиотеке русского зарубежья в Москве; все персоналии внесены в картотеку справочного указателя этой библиотеки. Ещё один полный экземпляр рукописи находится в Музее истории Санкт-Петербургского университета путей сообщения.

Здесь публикуются избранные главы, собранные в четыре книги. Мы с женой издаём их за свой счёт. На титульном листе указано: «Публикация А.Г.Булаха». Это означает, что я несу ответственность перед читателями, но я ничего не сочинял сам. Всё написано рукой моего отца и даже вдали от меня, в Одессе. Делалось это в 1960 - 1970 годы. Тогда никто не предвидел перестройку СССР; отец не мог подлаживаться под нынешние настроения. Этим, пожалуй, и ценна рукопись. В таких книгах постепенно записывается народная быль о людях и стране.

Я глубоко благодарен Г.М.Гатаулиной, Алексею Золотарёву, Р.Н.Беркутову и моей жене В.В.Кондратьевой за помощь. Особо признателен М.М.Жванецкому, Е.М.Голубовскому и М.Пойзнеру за публикацию глав рукописи отца в Одессе, Нурсалтану Назарбаеву и В.Р.Гундареву – в Астане, А.В.Терещеку, Н.А.Кузнецовой, В.В.Антонову, А.В.Кобаку, С.Н.Полтараку - в Санкт-Петербурге, а также А.К.Кинаху и В.И.Павлишину– за издание в Киеве книги отца.

Андрей Булах, профессор СПбГУ

Отклики первых читателей

Интересный широкий материал сосредоточен в литературно совершенной, простой по языку рукописи – записки простого инженера дают представление о жизни нескольких поколений петербургской интеллигенции 1910-1970-х годов. Булахи – это плеяда разных семей, часть жизни и культуры нашего города.

Л.А.Вербицкая, Президент СПбГУ

Воспоминания Г.Д.Булаха относятся к тем свидетельствам человеческих судеб, к того рода документам минувшей эпохи, которые имеют непреходящую ценность. Их главное достоинство – достоверность и исповедальность.

Б.Н.Никольский (гл. ред. журнала «Нева»)

Этот человек существовал с 1900-го по 1981 год. И был инженер и доцент. Любил своё дело и вообще жизнь. На старости лет написал воспоминания, выказав замечательную прочность памяти, а также прелестно отчётливый слог. Описал чуть ли не всех, с кем общался, и разные проблемы, которые доводилось решать. Попутно - быт и нравы разных сфер и слоёв. В голосе звучит спокойное удовлетворение: выжил исключительно благодаря тому, что в самых сложных обстоятельствах не терялся и никогда не ленился, действовал умом.

В школе надо проходить отрывки из этой книги, учить наизусть, в средней школе.

С.Гедройц («Звезда», 2004, 12)

Автор, по-видимому, был человек общительный и жизнелюбивый – энергичный и толковый инженер – в старости сохранил ясную память и лёгкий слог. Жизнь прожил типичную. Пока был молод – несколько раз влюблялся. Работал увлечённо. Преподавал. Был инженером, участником нового дела в стране, а в итоге оказался в ссылке. Разного хлебнул понемногу, а много и очень много – только работал и работал. Как все настоящие советские люди – почти не замечая бедности, унизительного быта и рабского состояния. Не ропща… И если кто-нибудь когда-нибудь попытается разгадать тайну советского человека – в частности, проблему личной порядочности в государстве преступном или, скажем, устройство интеллекта, способного, например соорудить плавучий железобетонный док, но совершенно бессильного противостоять догмам идеологии, очевидно для него лицемерной, - без таких книг, как эти записки инженера Г.Д.Булаха, исследователь не обойдётся. И психологический склад повествователя, и обрисованные им фигуры таких же, как он, «маленьких» и «простых» преимущественно симпатичных людей, и множество деталей жизненного обихода – всё пригодится… проницательному историку.

С.А.Лурье, член Союза писателей и журналистов СПб

Многуважаемый Андрей Глебович!

Пишу это письмо по просьбе М.М.Жванецкого. Он познакомился с книгой Вашего отца, она произвела на него большое впечатление. Он попросил меня по возможности выбрать главу для альманаха «Дериабасовская/Ришельевская». Это исполнено. В XXI выпуске альманаха будет напечатан отрывок из книги.

Евгений Голубовский

Глеб Дмитриевич являл собой тот, увы, наверное, уже навсегда исчезнувший тип разностороннего инженера не только с широким техническим кругозором, но и впечатляющим общекультурным уровнем. Тем более, духовным.

Он был лёгким, но не безразличным человеком. На лекции он мог внезапно вспомнить и процитировать «с выражением» отрывок из какого-нибудь замысловатого, «не затёртого» стихотворения Лермонтова, Некрасова или Саши Чёрного. При этом Глеб Дмитриевич протирал очки, отрешённо смотрел как бы в сторону. Теперь я понимаю, что, очевидно, стихотворения эти возвращали его в какую-то конкретно пережитую жизненную ситуацию, к конкретным людям и поступкам. А жизнь загоняла его в угол не единожды.

Михаил Пойзнер (альманах Дерибасовская/Ришельевская», 2005, кн. 21)

В НИКОЛАЕВСКОМ КАДЕТСКОМ КОРПУСЕ

В мае 1910 года я держал вступительные экзамены в первый класс Николаевского кадетского корпуса.

В первый день был диктант и письменный экзамен по арифметике. На второй день были устные экзамены. Когда меня вызвали к столу, покрытому зелёной скатертью, первым начал меня опрашивать батюшка. Он поинтересовался моими знаниями Ветхого Завета и спросил, что было на первый и на второй день сотворения мира, а когда убедился в том, что я это знаю, заставил меня прочесть молитву "Отче наш". После батюшки я перешёл к преподавателю русского языка и прочел ему несколько стихотворений и, наконец, в меня впился математик, заставивший в уме производить несложные арифметические действия.

На третий день объявили список принятых. Мои родители все три дня были в Корпусе, поджидая меня в приёмной. Узнав о благополучном конце, мы втроём вышли из Корпуса и первым долгом в Гостином дворе мне купили форменную кадетскую фуражку. После этого мы заехали к нескольким родственникам и знакомым, чтобы поделиться радостью, и только к вечеру попали домой. Чтоб доставить родителям больше удовольствия, я, ложась спать, немножко схитрил и рядом с собой в кровать поставил картонку с фуражкой и так заснул. Это произвело нужный эффект, и на следующий день я слышал, как мама по телефону рассказывала знакомым о том, что "Глеб был так счастлив, что даже во сне не хотел расставаться с фуражкой".

Но я не только хитрил, я и в самом деле был очень доволен тем, что поступил в Корпус. В желании быть кадетом было, конечно, много мальчишеского преклонения перед формой, много ещё от игры "в солдатики", но была и более серьезная цель. Мне хотелось сделаться военным инженером и строить в будущем крепости и всё то, чем были знамениты русские военные инженеры, о которых я много читал и много слышал от отца и от его родных. Папа был из военной семьи, и хотя только пять лет после Академии был военным врачом, но военные традиции хранились в семье, а один из моих двоюродных братьев Жура уже два года как был кадетом Симбирского корпуса. Правда, никто из петербургских двоюродных братьев к военной карьере не готовился, но тем приятнее думать о том, что среди них - гимназистов и реалистов я появлюсь в кадетской форме.

К поступлению в Корпус я готовился очень усердно, начиная с восьмилетнего возраста. Ко мне приходили на дом учительница русского языка, арифметики и закона Божьего и другая учительница - французского и немецкого языка, обрусевшая шведка Евгения Густавовна. Чтобы создать лучшие условия для ученья, меня перевели из детской (где до этого я жил с сестрой Таней и няней) в отдельную комнату. В этой комнате я занимался с учительницами и после их ухода готовил уроки. В этой же комнате я зачитывался и дозволенной и недозволенной литературой.

К дозволенной литературе относились детские повести из истории России, повести о Ермаке, о Суворове, "Севастопольский мальчик" Станюковича, романы Жюля Верна, Купера и т.д. А недозволенные книги я таскал тайком из папиной библиотеки. Это были, главным образом, еженедельные выпуски приключений знаменитых сыщиков Ната Пинкертона, Ник. Картера, Шерлока Холмса. Кровь в жилах леденела и дух захватывало от одних только раскрашенных обложек, а уж о содержании каждого выпуска и говорить не приходится. В каждом выпуске отважный Нат Пинкертон, переодевшись и загримировавшись (иногда даже старухой-тряпичницей), проникал в логово преступников и нередко попадал им в руки. Но его неизменно выручал его молодой помощник Боб Руланд; преступников арестовывали и отправляли на электрический стул.

Но самое большое впечатление у меня оставалось от чтения и перечитывания "Петербургских трущоб" Крестовского. Родителей вечерами часто не было дома - они бывали либо в гостях, либо в театре; няня, уложив Таню, рано заваливалась спать, а кухарка сидела в своей комнате при кухне. В квартире было тихо, а я, лёжа в постели, читал о Макарке-душегубе, забиравшемся в квартиру своей очередной жертвы. Было очень интересно и очень страшно. Чтобы защититься от душегуба, я стал под подушку класть оружие - большой молоток или старую папину шашку, и утомлённый чтением так и засыпал, иногда даже забыв выключить электричество. Такое чтение, конечно, сильно расшатывало нервную систему и меша­ло ученью, но, тем не менее, подготовился я хорошо и экзамены выдержал в числе лучших.

Лето мы провели на даче под Петербургом, а 16-го августа старого стиля, на следующий день после двунадесятого праздника Успения Бо­жьей матери, я, впервые в полной кадетской форме, но ещё без по­гон, вошёл в здание нашего Корпуса, где мне суждено было провести семь лет. Погоны мне и остальным первоклассникам было разрешено одеть только через месяц, уже после того, как мы постигли правила поведения на улице, после того, как научились различать чины и звания и смогли лихо отдавать честь офицерам и становиться во фронт генералам. Были вначале и конфузы, когда по ошибке случалось козырять военным писарям и студентам Военно-медицинской академии, носившим форму, похожую на офицер­скую. Или, что ещё хуже, я козырял околоточным надзирателям или приставу, ходившим в серой офицерской шинели с серебряными офицерскими погонами. Полицейских все презирали, и отдать честь полицейскому офицеру среди кадет считалось позорным поступком.

Итак, я 16-го августа 1910 года, вошёл в свой первый класс. Наш офицер-воспитатель подполковник Игнатий Александрович Завадский прежде всего предложил нам занять по своему желанию места на партах. Я выбрал место на "Камчатке" - на самой задней скамье, где по кадетским преданиям всегда сидят самые озорные сорви-головы, в числе которых хотелось быть и мне. Моим соседом был рыхлый мальчик Ващалов, а передо мной сидел Владимир Нерода. Ващалов со второго класса ушёл от нас, переведясь в Одесский корпус, а с Неродой мы дошли до седьмого, последнего класса.

Когда мы разместились, начались уроки. После третьего урока нас построили и повели в зал на обед; закончив обед, мы могли целый час играть либо на плацу во дворе Корпуса, либо в рекреационном зале. Потом были ещё три урока, и занятия кончились.

Я был в числе "приходящих", т.е. имевших право после занятий уходить домой и появляться в корпусе только на следующий день к началу занятий в 8.15 утра. Бoльшая же часть кадет, родители которых жили вне Петербурга, относились к категории "живущих", т.е находящихся в корпусе на полном пансионе. Им разрешалось уходить в отпуск к родным или знакомым только на субботу и воскресенье и на каникулы.

Каждое утро, выходя из дома, я садился в поджидавшую меня пролётку или зимой в сани извозчика, с которым договаривались на целый сезон о том, чтобы отвозить меня в Корпус. Выходя из пролетки, уплачивал извозчику полтинник и входил в подъезд Корпуса.

Там ко мне подходил один из двух швейцаров и говорил: "Позвольте, шинель", а я снимал с его помощью шинель и говорил: "Спасибо, Григорий!". И это в то время было принято и никого не удивляло! Швейцар, почтенный человек, называл меня, мальчишку, "господин кадет" и обращался на "вы", а я его называл по имени и даже тыкал! Также обращались мы и со служителями из старых солдат, со всеми, кто по социальному положению считался ниже.

Учился я хорошо и особенно любил географию и рисование, зато к таким урокам, как чистописание, относился с отвращением. В конце каждой четверти подсчитывались полученные отметки по всем пред­метам, выводился средний бал и И.А.Завадский объявлял, кто в четверти первый и кто последний ученик. Первым учеником все семь лет пребывания в Корпусе почти всегда называли меня.

В начале второй четверти, в ноябре 1910 года по классам разнеслась весть: "Едет Великий Князь!". И в самом деле, по тра­диции для знакомства с вновь принятыми кадетами в Корпус при­ехал Великий Князь Константин Константинович, попечитель всех Военно-учебных заведений. Константин Константинович, дядя царя, был известный поэт, подписывавший свои стихи инициалами "К.Р." (Константинов Романов). На его стихи было написано много хороших романсов, из которых больше всего мне нравился:

"Растворил я окно, стало грустно не в мочь,

Я упал перед ним на колени.

И в лицо мне пахнула весенняя ночь

Благовонным дыханьем сирени."

Узнав о приезде Великого Князя, все мы, в том числе ведущий урок преподаватель арифметики, взволновались, начали одёргивать одежду и прихорашиваться. Вошёл офицер-воспитатель и сказал мне, что я, как первый ученик, должен рапортовать Великому Князю.

Через несколько минут в дверях класса появился очень высокого роста генерал - Великий Князь. Срывающимся от волнения голосом я скомандовал: "Встать смирно!" и выбежал навстречу Константину Константиновичу с рапортом. Великий Князь выслушал рапорт, разрешил всем сесть, а меня взял подмышки, поставил перед собой на первую парту так, что моё лицо было лишь немного ниже его лица, и начал расспрашивать меня об учении, о родителях и т.д. Видимо, ему, очень пожилому человеку, неизлечимо больному, хотелось поболтать с мальчуганом, и он гово­рил со мной с самым серьёзным видом, как часто говорят взрослые с детьми, с удовольствием наблюдая и моё смущение и моё удивле­ние тому, что Великого Князя интересуют всякие мелочи: какая моя любимая книга? Во что я больше всего люблю играть? Ссорюсь ли я с сестрой? и т.д. Поболтав со мной, он опустил меня на пол, по­говорил немного со всем классом о пользе ученья, о видах на буду­щее и попрощался, Я взмахнул рукой и вместе со всем классом гарк­нул: "Счастливо оставаться, Ваше Императорское Высочество!",

Вторично с Великим Князем я встретился на Пасху, когда от всех военно-учебных заведений в Мраморный дворец (петербургская резиденция Великого Князя) были посланы представители - первые ученики, чтобы поздравить Великого Князя со светлым праздником. Нас выстроили каре в парадном зале, и к нам вышло всё княжеское семейство. Великий Князь христосовался с каждым из нас, даже с самыми маленькими кадетиками, и для этого ему приходилось либо садиться на корточки, либо перегибаться вдвое. Сзади него шла его супруга, протягивая каждому из нас для поцелуя руку. В тот момент, когда мы брали в свою руку её руку и наклонялись для по­целуя, она опускала в наши руки пасхальное яичко в виде малень­кого золочёного серебряного брелочка. Константин Константинович уже в тот год был болен какой-то болезнью, приведшей его в могилу в начале 1915-го года. А его сы­новья - гвардейские офицеры были смертельно ранены в первых же боях в войну, начавшуюся в 1914-м году.

В год моего поступления в корпус в нашей семье появился ещё один член - мой одноклассник Шура Ерышев. Мама, находившаяся в корпусе все дни, когда я сдавал вступительные экзамены, заметила низкорослого очень худенького мальчишку в форме Михайловского сиротского военного училища, тоже поступавшего в наш корпус. Она начала расспрашивать офицеров корпуса об этом мальчике и узнала, что он круглый сирота, сын умершего от пьянства и чахот­ки офицера и его кухарки, тоже погибшей от туберкулёза. Мама решила хоть отчасти заменить сироте мать, и с того времени, каждую субботу и воскресенье и бoльшую часть каникул Шура проводил у нас. Моих родителей он стал называть "папа" и "мама" и наш дом стал считать своим домом, что мне не очень было по душе. В характере Шуры было много неприятного для меня. Вплоть до голодного восемнадцатого года он постоянно бывал у нас, потом надолго пропал и показался только в середине двадца­тых годов. После этого посещения он окончательно исчез с нашего горизонта.

Шура Ерышев был не единственный мамин приёмыш. Мама состоя­ла в "Обществе защиты детей от жестокого обращения" и потому два или три года подряд вместе с другими дамами-патронессами разыскивала детей-подмастерьев, которых били их хозяева-мастера, а так­же детей, которых избивали пьянствующие родители. С помощью поли­ции Общество отбирало истязаемых детей от их мучителей. Найденные мамой дети попадали к нам домой, всегда замученные, часто обовши­вевшие и грязные, и их сперва отправляли в ванную, где мама с ня­ней их отмывали дочиста, стригли, избавляли от вшей, а потом переодевали в мою или танину старую одежду и выпускали в общие комнаты. Иногда по несколько недель они жили у нас, пока для них не находили место в приюте или у доброго мастера,

Если говорить правду, то в течение этих двух или трёх лет общественным делам, этой возне с несчастными детьми мама уде­ляла гораздо больше времени и вниманию, чем родным детям.

Что касается папы, то и он был, помимо службы, постоянно занят делами общественными. Он состоял в "Обществе помощи постра­давшим на войне солдатам и их семьям", очень много времени уделял лечению бывших солдат-инвалидов и часто посещал их на дому, если они не могли придти на приём. Поэтому по вечерам в нашей квартире постоянно бывали папины подопечные, для меня гораздо более приемлемые, чем мамины. С бывшими солдатами можно было поговорить о войне, услышать от них рассказы о Манчжурии, о сражениях, о том, как их провожали из деревни на войну, и вообще узнать много интересного.

До самой Революции (так у отца - всегда с большой буквы. А.Г.Б) еженедельно к папе на прием приходили инвалиды Русско-японской войны. С некоторыми из них мне приходи­лось случайно встречаться много лет позже, и они всегда с тёплым чувством вспоминали о папе. Мамино же увлечение защитой детей от жестокого обращения закончилось с появлением у нас Шуры Ерышева.

Первые два года моей кадетской жизни были мирными, а на третий разразилась Балканская война славян против Турции. Разу­меется, все кого я знал, были на стороне братьев-славян и искренне радо­вались каждому известию о новой победе над турками. Многие зна­комые уехали добровольцами на эту войну, в их числе близкий друг нашей семьи доктор С.И.Игнатьев и мой летний гувернёр студент Военно-медицинской академии, черногорец Михаил Милютинович Бабович. До чего же было обидно, когда после поражения Турции немедленно началась вторая Балканская война между Болгарией, с одной стороны, и Сербией с Грецией, - с другой, и когда в тыл Болгарии с севера ударили румыны, а с юга - турки. Вообще же, Балканские войны были последними войнами, на которых армии воевали с армиями, не применяя ни против вражеских солдат, ни, тем более, против мирного населения страшных видов оружия, по­явившихся после 1914 года.

С первого класса Корпуса наши офицеры-воспитатели на уроках и в беседах в свободные часы внушали нам, кадетам, гуманные идеи в военном деле. Мирное население чужой страна, неприкосновенно. Не только убийства и грабежи, но даже грубое отношение к мирному населению недопустимо. Война - это вынужденное применение силы, когда дипло­матия оказывается бессильной. Задача армии - не уничтожение солдат и офицеров противника, а временное выведение их из строя с тем, чтобы по окончании военных действий выведенные из строя ране­ные снова вернулись бы к труду. Исходя из этой доктрины, было запрещено применение разрыв­ных пуль, калечащих людей, а калибр пуль был значительно умень­шен против того, что применялся в XIX-м веке. Обстрел или бомбар­дировка военных госпиталей, перевязочных пунктов и т.д. считался гнуснейшим преступлением, позорящим честь солдата. Военнопленные должны быть неприкосновенны, их нельзя заставлять работать; если они больны или ранены, их надо лечить так же, как и своих воинов.

Эти гуманные взгляды проводились в жизнь и в Русско-японскую, и в Балканскую войны. Пленные японцы в России, так же как и русские пленные в Японии, не принуждались к работам, пользовались доста­точным питанием и врачебной помощью.

Во второй половине двадцатых годов я работал вместе с бывшим командиром миноносца, потопленного в Цусимском бою, Констан­тином Петровичем Славинским. Он рассказывал, что в бою был ранен осколком снаряда в голову и без сознания втащен матросами в шлюп­ку, которую потом подобрали японцы. Славинскому японцами была сделана очень сложная черепная операция. Разбитые кости черепа были вынуты и заменены пластинками из сло­новой кости, а после была сделана пластическая замена изорванной головной кожи кожей с бедра. Операция была сделана настолько искусно, что вернувшийся из плена Славинский всю жизнь прожил со слоновой костью в черепе.

Второй и третий год моей корпусной жизни совпал с всенарод­ными празднованиями. Торжественно отмечалось пятидесяти­летие освобождения крестьян, и я помню охватившее меня волнение, когда нас привели строем в корпусную церковь, и после молебна был прочтён манифест 1861 года: "Осени себя крестным знамением, право­славный русский народ, и т.д."

Потом вся Россия праздновала столетие Отечественной войны. В Корпусе устраивались торжественные вечера с чтением отрывков из «Войны и мира». Слёзы выступали на глазах, когда читали незабываемую сцену получения Кутузовым известия об оставлении Наполеоном Моск­вы: "Господи, создатель мой! Внял ты, молитве нашей. Спасена Россия. Благодарю тебя, Господи!" Мне хотелось быть таким же, как князь Андрей, хотелось в случае новой отечественной войны так же, как он, броситься со знаменем в руках, увлекая за собой полки, и как он под Аустерлицем, я готов был погибнуть на поле битвы, за­щищая любимую Родину.

В 1915 году наступили юбилейные торжества по случаю трёхсот­летия царствования Дома Романовых. Кто мог думать тогда, в эти праздничные дни, что Дому Романовых осталось царствовать только четыре года и что вся царская семья будет расстреляна на Урале.

В дни торжеств меня вместе с лучшими учениками из других классов отправили в Оперный театр Народного дома на оперу "Жизнь за царя". Зал был заполнен молодежью - реалистами, гимназистами, студентами, кадетами, юнкерами, институтками и гимназистками. Пели в опере известные артисты Мариинского театра. Только что закончилось второе действие и в зале дали полный свет, как все увидели входя­щего из боковой двери царя Николая Второго. Вместе с ним шла одна из царевен и цесаревич Алексей со своим дядькой-матросом, а поза­ди них шёл царский адъютант. Всё семейство под крики зрителей "Ура!" прошло в царскую ложу, находящуюся посреди партера, что подчёркивало тесную связь царя со своим народом. Прослушав третье действие, царь с семьей ушёл, чтобы посе­тить ещё какой-то спектакль. Всё прошло крайне просто, и все находившиеся в зале не видели в этом ничего необыкновенного, и, вероятно, считали, что так и должно быть,

Наступило лето 1914 года. Я уже перешёл в пятый класс Кор­пуса. Это лето мы жили на даче в Парголове в шестнадцати верстах от Петер­бурга. Дача у нас была большая, с хорошим садом. Рядом с дачей были теннисные корты, и в тот год я начал с увлечением играть в теннис.

В небольшом озере, невдалеке от нас, можно было удочкой ло­вить мелкую рыбёшку и купаться в купальнях с деревянным, дощатым дном. Можно было гулять в старинном Шуваловском парке или ходить на близлежащие горушки и там валяться в густой траве. Под вечер я с Таней и её няней ходили на станцию встречать родителей; после встречи мы на извозчиках возвращались на дачу. А в праздничные и предпраздничные дни, когда вся семья бывала в сборе, мы пред­принимали дальние походы в лес за грибами или на большое Шуваловское озеро, где катались на лодке. Погода всё лето была пре­красная, солнечная и мы проводили время, как нельзя лучше.

А в Боснии, в Сараево, уже прозвучал выстрел сербского гим­назиста Гаврилы Принципа, послуживший поводом к началу страшной войны. Вслед за убийством Франца Фердинанда последовало вторже­ние могущественной Австро-Венгрии в маленькую Сербию, а затем мобилизация военных сил Германии, Франции, России. Война становилась неизбежной. I-го августа 1914-го года германский посол Пурталес вручил министру иностранных дел Сазонову ноту с объяв­лением войны. Началась Первая мировая война.

война И ЮНОШЕСКИЕ ГРЁЗЫ

В первые же недели войны папа был призван и уехал на фронт дивизионным врачом 25-ой пехотной дивизии. Начало войны ознаменовалось нашими победами в Восточной Пруссии и в Галиции. Нарасхват были газеты, в которых каждый день с восторгом все мы читали о новых радостных событиях. Донской казак Кузьма Крючков в одиночку перебил десяток немцев и столько же привёл в плен. Наши войска в Пруссии уже форсировали Мазурские озёра, и немцы бегут на запад. Австрияки в Галиции разбиты, австрийские солдаты-славяне массами сдаются в плен. Яростно дерут­ся с нами только мадьяры, но и мадьяр теснят наши войска. Взят Львов, столица Галиции - старинной русской земли, попавшей под авс­трийское иго.

Но вскоре победные реляции начинают тускнеть и сменяются скорбными известиями. В Пруссии наши войска терпят поражения и отступают, армия Самсонова окружена, немцы входят в Польшу и бои идут уже под Варшавой. И лишь в Галиции продолжается наше про­движение на Запад, и наши войска подходят к Карпатам.

Меня после первых недель подъёма, начинает всё больше и боль­ше одолевать тоска по папе. Пока он не уехал, я даже не представ­лял себе, как был к нему привязан. А теперь, после его отъезда в армию, мной овладела страшная тоска. В Корпусе я ходил мрачный, перестал заниматься, думая лишь о том, что папы нет дома. Даже офицер-воспитатель заметил моё состояние и по телефону говорил маме о том, что нужно как-то меня подбодрить. Но мама тоже была, что называется, сама не своя. У неё никогда нервы не были в по­рядке, и теперь на неё тоже напала такая тоска и страх одиноче­ства, что ей пришлось пригласить жить у нас медицинскую сестру Евдокию Ивановну Крупышеву. Евдокия Ивановна одним своим присут­ствием после работы вечерами и ночью успокаивала маму и не дава­ла ей так остро страдать от одиночества.

Папе я часто писал и, видно, в письмах сказывалось моё гру­стное душевное состояние. В ответ папа присылал бодрые письма, открытки с видами тех австрийских городов, которые он проходил со своей дивизией. У меня сохранилась одна такая открытка:

"Его высокоблагородию Глебу Дмитриевичу Булаху

Петроград, Греческий пр., 11.

Глебочка, мой дорогой, дурачок ты этакий, что ты так уби­ваешься. Помни, что я в безопасности и не изволь распускать своих нервов. Крепись, учись и будь здоров. Целую тебя крепко.

Твой папа".

Наступила первая тяжёлая военная зима. Начался на добро­вольных началах сбор тёплых вещей для фронтовиков. На стенах до­мов появились плакаты с изображением мёрзнувших солдат с над­писью "Холодно в окопах".

В начале зимы папу эвакуировали в тыловой госпиталь из-за сильного обострения болезни печени. Ему удалось выхлопотать на­правление в Петербург, уже переименованный в Петроград. В Петро­граде его положили в военное отделение больницы Общины сестёр милосердия Святого Евгения. Подлечившись, через полтора месяца папа снова поехал в дивизию, но уже только для сдачи дел, так как за время госпитализации ему выхлопотали назначение на пост предсе­дателя военно-эвакуационной комиссии при Николаевском военном госпитале в Петрограде.

Я воспрянул духом, снова принялся за ученье и снова стал интересоваться всеми деталями кадетской жизни.

Жизнь в Корпусе стала гораздо оживлённее, чем до войны. Ка­деты взволнованно обсуждали военные события, подвиги и неудачи своих родных, находящихся в действующей армии. Уже появилось не­сколько кадет, уехавших в первые же месяцы войны на фронт и успевших вернуться с Георгиевской медалью. Чёрно-жёлтая ленточка на шинели заставляла многих завидовать её хозяину. Ко всему этому добавились вызванные войной нововведения, вскружившие головы многим кадетам.

В связи с войной помимо юнкерских училищ, в которые поступали с аттестатами зре­лости, были организованы школы прапорщиков. В эти школы прини­мали молодых людей с неполным средним образованием. И вот из на­шего Корпуса уже после пятого класса кадеты начали уходить в шко­лы прапорщиков. В эти школы шли преимущественно те кадеты, которые скверно учились, которые уже не один раз то в одном, то в другом классе оставались второгодниками, и потому опасались, что не сумеют закончить весь курс и поступить в юнкерское училище.

Из нашего пятого класса в школы прапорщиков ещё не принимали, но те, кто был на один выпуск старше нас, уже имели право поступить в эти школы. Курс обучения там был недолгий, и поступившие туда недоучки, быстро заканчивали школу, где требовалось очень мало теории и где обучали, главным образом, уставам, строю и об­ращению с оружием. И вот тот, кто совсем недавно был таким же, как мы кадетом, притом бесперспективным, появляется в Корпусе, перед отъездом в офицерской форме с погонами прапорщика. Было завидно, но мы знали, что ещё перегоним этих "прапоров".

Зимой 1914 - 1915 годов фронт на всём протяжении от Балтики до Румынии замер, и только слабое движение войск было в Галиции. Ран­ней весной там была одержана победа, последняя в этой войне - после долгой осады войскам генерала Иванова сдалась австрийская крепость Перемышль.

А летом 1915 года началось отступление наших войск по всему фронту. Поражение за поражением, всё усиливающиеся слухи об изменах, о катастрофических нехватках у наших войск военной техники, и вслед за этим - ряд совершенно непонятных действий правительства, сби­вающих с толку, наводящих на размышления. Кто же в этом виноват? И у всех, у каждого появляется убеждение в том, что все несчастья идут сверху, от бездарного царя и от его окружения, по большей части, немецкого. Вот отсюда-то и на­чинаются измены. Об этом уже всё громче и громче говорят в Государственной Думе, об этом, несмотря на военную цензуру, постоянно намекают газеты. По рукам ходят отпечатанные на гектографе речи членов Государственной Думы - Керенского, Шульгина, даже ярого монархиста Пуришкевича, обвиняющие министров и царское окружение в бездарности, в действиях, идущих во вред Рос­сии и на пользу Германии.

Во всех слоях общества крепнет мысль о неизбежности и необходимости Революции. О сверже­нии изжившего себя монархического строя. О замене его таким строем, при котором отпадут все сословные привилегии, отпадут национальные ограничения и всем откроется доступ к образованию, к любо­му виду полезной для народа деятельности - всем, без различия происхождения, национальности и вероисповедания.

Революции ждали все, кого я только знал, с кем приходилось делиться мыслями. Даже в корпусе некоторые офицеры-воспитатели, беседуя с кадетами в свободное от занятий время, не раз делились мечтами о том, как расцветёт Россия после победоносной войны, как широко откроются двери средней и высшей школы для всех, кто живёт в России, какие замечательные преобразования будут во всех слоях общества. Хотя они не говорили этого прямо, но было понятно, что возрождение России они тесно связывают со свержением сущест­вующего строя, с Революцией.

Необходимым условием для грядущей светлой Револю­ции все те, кого я знал, считали победу над Германией. Как произой­дет эта желанная Революция, никто в том кругу, в котором я жил, отчётливо не представлял себе. Грезилось, что наша Революция будет недолгой борьбой, может быть, даже на баррикадах (как это романтично описано у Виктoра Гюго) всего нашего народа против жалкой кучки царского окружения и жандармов. А после этого - рас­цвет России, преодоление вековой отсталости, выход в первые ряды прогрессивных государств. Всё это было, конечно, очень наивно, но мысли о грядущей победоносной Революции, владели поголовно всеми русскими людьми кроме незначительного числа консерваторов, основную массу которых составляли немцы, прижившиеся в России.

И в нашей семье, как в большинстве русских интеллигентных семей, даже ещё задолго до войны бродили в головах мысли о Рево­люции, и кое-кто из родных активно выступал против царской власти. Мамин младший брат - дядя Митя, в 1905 году был арестован и на год исключён из Технологического института за участие в сту­денческих демонстрациях. Муж старшей маминой сестры Аркадий Льво­вич Гордон в 1905 году возглавил Совет рабочих депутатов, организовавшийся в Сочи, в то время ещё бывшим маленьким поселком. Сочинский Совет рабочих депутатов был вскоре разогнан, а его председатель отделался несколькими неделями тюрьмы. Двоюродный брат отца - Вадим Гарднер, активный участник революции 1905 года, разыскиваемый полицией, нелегально перешёл границу и эмигрировал в Англию.

Мне шёл шестой год, когда зимой в детскую мама привела какую-то незнакомую барышню с длинной золотистой косой. Мы жили тогда в доме 15 по Баскову переулку в квартире на бельэтаже. Целый вечер и весь следующий день эта барышня провела в нашей детской, играла со мной и с моей годовалой сестрой, а потом ушла навсегда. Это была Зинаида Коноплянникова, приехавшая из Москвы с партийным поручением - отомстить командиру Семёновского полка, полковнику Мину за жестокое подавление рабочего восстания в Москве на Пресне.

Опасаясь сыщиков, Коноплянникова через свою сестру, знако­мую моей мамы, попросила убежища у нас перед тем, как идти на подвиг. Переночевав у нас две ночи, она поехала в Царское село, где царь устраивал смотр Семёновскому полку. Подойдя к группе принимающего смотр генералитета, героиня выстрелами из револьве­ра убила полковника Мина. Её схватили, судили и по решению воен­но-полевого суда повесили. Она знала, на что идёт, и всё же смело выполнила свой долг, пожертвовав юной жизнью, в которой всё ещё было впереди. Светлый образ этой святой девушки всегда был передо мной, когда я думал об истинных героях Революции.

ЖИЗНЬ КАДЕТА. РЕВОЛЮЦИЯ

Летом 1916 года мы снова жили на даче в Парголове и вели тот же, что и прежде, мирный образ жизни. Я уже перешёл в пос­ледний, седьмой класс Корпуса и как первый ученик должен был быть назначен вахмистром, но таковым назначили не меня, а второго по успехам в учении, но более взрослого, чем я, и хоро­шего строевика Олега Рутковского. И это было совершенно правиль­но, так как по сравнению с Олегом я был ещё молокососом и не мог бы пользоваться тем авторитетом, который был у Олега. Меня же назначили одним из шести вице-унтер-офицеров и вместе с тем - зна­менщиком корпуса. Знаменщик должен был на парадах, впереди всего кадетского строя, нести корпусное знамя. А в обязанности вице-унтер-офицера входили дежурства по Корпусу в помощь дежурным офицерам. Чтобы отличить вице-унтер-офицера от остальных кадет, на погонах у нас были нашиты продоль­ные галуны.

Пока мы жили на даче, все эти обязанности были ещё впереди, но уже недалеко было то время, когда вместе со своими одноклас­сниками я буду не просто кадет, а старший кадет, выпускник, вот-вот уже готовый после Корпуса перейти к последнему этапу учения.

Как и все прежние годы, занятия в новом учебном году нача­лись 16-го августа. Пока я был ещё в шестом классе, нас, шестиклас­сников, было более двадцати пяти человек, а теперь в седьмом классе осталось всего лишь пятнадцать кадет. Остальные мои одноклассники либо остались на второй год в шестом классе, либо покинули корпус, поступив в школы прапорщиков. А из оставшихся тринадцати человек только пять, считая со мной, было те, которые 16-го августа 1910 года вошли в наш первый класс. Это были Владимир Нерода, Георгий Дубов, Геор­гий Ходунов, Максим Архипов и я.

Как вице-унтер-офицер я один раз в неделю целые сутки дежу­рил по корпусу. В мои обязанности входило наблюдение за порядком во всей старшей роте, построение роты к завтраку, обеду и ужину. По моей команде кадеты укладывались спать, а вставали утром по сигналу барабанщика или горниста, одевались и умывались, после чего я подавал команду к построению, вёл роту к завтраку и тогда только сдавал дежурство своему сменщику.

Знамя мне пришлось носить только дважды. Первый раз надо было брать знамя из Зимнего дворца, куда ежегодно на лето военно-учебные заведения сдавали свои знамена. Все кадеты старшей и млад­шей рот были выстроены на улице перед зданием корпуса. Строем, по четыре в ряд, с оркестром впереди мы зашагали по улице Глинки, потом по Морской улице к Дворцовой площади. За оркестром, перед колон­ной кадет шёл офицер-ассистент при знамени, а рядом с ним я. На Дворцовую площадь мы вышли под звуки походного марша. Там уже стояли колонны остальных кадетских корпусов и юнкерских училищ.

Когда собрались все военно-учебные заведения, знаменщики с офицерами-ассистентами вышли из своих колонн и прошли в парадный подъезд Зимнего Дворца, а там, поднявшись на второй этаж, получи­ли свои знамёна. После этого знаменщики с офицерами поочерёдно выходили из подъезда и шли к своим колоннам, а оркестры в это время играли встречный марш.

Когда все знамёна были вынесены, каждое военно-учебное заве­дение под музыку отправилось в обратный путь. Я нёс знамя, пол­ный сознания своей ответственности, а шедший рядом со мной ассис­тент подполковник Свиридович, ещё более меня взволнованный, шёпотом предупреждал меня об осторожности, чтоб я не поскользнулся, не споткнулся и не уронил бы, не дай Бог, знамя. Но всё обошлось благополучно, только потом офицеры упрекали меня за то, что я, неся знамя, горбился. Попробовали бы они нести, не горбясь, такое тяжелое знамя.

А второй раз со знаменем я ходил только в нашем актовом за­ле, где был парад по случаю корпусного праздника 25-го ноября в день Георгия-Победоносца.

Учился я очень хорошо и мне, как первому ученику, предстоя­ла большая честь - после выпуска моя фамилия должна была красо­ваться на мраморной доске, на которой ежегодно появлялась тиснёная золотом фамилия лучшего ученика. Среди полусотни таких фами­лий, выбитых на мраморе за все время существования корпуса, была фамилия одного из моих дядей - брата мамы, дяди Вани, уже покой­ного. А среди недавних фамилий была фамилия принца Каджара, наследника персидского престола, окончившего наш Корпус в 1911 году, когда я был ещё только в первом классе.

И ещё одна фамилия была там, знакомая многим теперешним ле­нинградцам, - фамилия, окончившего корпус в 1914 году Евгения Деммени, режиссёра кукольного театра, заслуженного артиста СССР.

В общем, перспективы у меня были неплохие, и я не сомневался в том, что вне конкурса буду принят весной 1917 года в Военно-инженерное юнкерское училище. В этом училище уже учился один из моих петроградских дво­юродных братьев, совсем ещё недавно и не помышлявший о военном училище. Это был Володя Акимов-Перетц, до того уже студент III-го курса Ин­ститута гражданских инженеров, будущий архитектор-художник. Так как в этом году он подлежал мобилизации по возрасту, то он поступил в юнкерское училище.

Второй двоюродный брат тоже со студенческой скамьи по­шёл в Михайловское, а ещё один - в Константиновское артиллерийское училище. Вот судьба: в детстве все они учились в гимназии или в реальном училище, были штатскими и не могли даже подумать о том, что будут военными, да ещё офицерами. А я, с детства гото­вившийся к военной службе, окончив Корпус, весной 1917 года, от­казался от военной карьеры и сделался инженером. Но это я забегаю вперёд, а возвращаясь к осени 1916 года, я должен напомнить, что очень тяжела в военном отношении была эта осень.

Наступил мрачный декабрь 1916-го года. Вдруг по городу раз­нёсся слух об убийстве Гришки Распутина, одной из самых одиозных фигур царского окружения. Слух подтвердился газетным сообщением о том, что на одной из Невок, в проруби, обнаружена корзина с тру­пом Распутина. Скоро стало известно, и кто убил и как убил Распу­тина. Вскоре после убийства князь Юсупов и Великий Князь подверг­лись царской опале и были высланы из Петрограда. А труп Распути­на по велению царя и царицы был перевезён в Царское село и там с почестями и под плач похоронен. Это стало известным широкой публике и вызвало ещё большее презрение и отвращение к царю и его окружению.

С детства я немало читал, но особенно много стал читать по­следние два года кадетской жизни. К тому же меня обуял дух книгособирательства. Уже начиная с четвёртого класса, я перестал ездить в корпус на извозчике и даваемые мне на это пятьдесят копеек в день экономил, пользуясь трамваем. В результате каждый месяц мне удавалось скопить шесть-семь рублей. Меньшую часть из них я тратил на мою любимую пастилу и шоколадные ракушки с кремом, а бoльшую часть расходовал на покупку и переплетение книг.

В те годы к журналам "Природа и люди" и "Вокруг света" еже­годно давались приложения - полные собрания сочинений заграничных и русских писателей. Комплекты этих книг я находил у букинистов, выбирая хорошо сохранившиеся, а иногда даже ещё и не читаные. Кроме того, я начал подписываться на эти журналы, обязательно с "бесплатными" приложениями, и потому у меня получилась довольно приличная библиотека. Были у меня полные собрания сочинений наших классиков - Толстого, Чехова и других, а также заграничных класси­ков - Диккенса, Гюго, Шекспира, не говоря уже об отдельных наиболее интересных классических сочинениях русских и иностранных авторов. И вдобавок ко всему этому в моей библиотеке были полные собрания сочинений Дюма, Жаколио, Буссенара, Сенкевича, Стивенсона, Купера, Уэллса, Конан-Дойля и др. и даже Мопассана.

Все эти книги в шкафу стояли в чёрных кожаных переплетах с золотым тиснением на ко­решке - вверху фамилия автора, а внизу мои инициалы "Г.Б." Я не только собирал книги и не только любовался и гордился своей библиотекой, но я прочёл её буквально всю. А я читал не только эти романы. Теперь я не могу предста­вить себе, как я смог тогда осилить всего Шекспира и не только осилить, а ещё и перечитывать некоторые из его драм. «Зимнюю сказку», «Гамлета», «Бурю», «Генриха 1У» и «Виндзорских кумушек» я пере­читывал по два-три раза, как ни трудно было чтение драматических произведений. Только юность и способна на такие подвиги. А это - не единственные подвиги, кажущиеся мне сейчас, через полвека, совсем неосуществимыми. Мы в Корпусе в последних классах, вторич­но, более углубленно, чем в младших классах, проходили Русскую ис­торию, и, не довольствуясь учебником, я одолевал Ключевского и Костомарова, разбирался в точках зрения одного и другого на ка­кие-нибудь спорные вопросы истории, например, на значение судеб­ной реформы 1865 года и т.д.

В последнем классе Корпуса я начал интересоваться и фило­софской литературой, как и подобает мыслящему интеллигентному юноше. Первым философским произведением, которое я держал в руках, было «Так говорил Заратустра». Сути его я не схватил, но мне импонировали отдельные изречения, похожие по стилю на хорошо знакомые библейские и евангельские. Пытался я читать не только Ницше, но и других философов, но меня отпугивали все эти категорические императивы и прочие трудно понимаемые термины, и философские учения остались для меня чуждыми. Зато такие серьезные труды, как «Этюды оптимизма», «Этюды о приро­де человека» Мечникова были мне понятны, расширяли мой умствен­ный кругозор, и потому книги такого жанра я читал запоем. Дет­ство и отрочество мои уже закончились, и я был на пороге зрелости.

С переходом в седьмой, последний класс все мы, тринадцать человек, как-то заметно повзрослели. Уже в обеденный перерыв и после уроков мы не играли на плацу в футбол или в лапту - и интерес к этому пропал, и нельзя было ронять своё достоинство старшего кадета в глазах младших. А, кроме того, у нас было много волнующих тем для разговоров - положение на фронтах, приближаю­щаяся Революция, горячие речи в Думе, будущее России. И волновали обычные для всех учащихся выпускных классов темы: что будет вынесено на выпускные экзамены, кто будет экза­меновать, куда после Корпуса выгоднее подавать прошения о приёме и т.д. и т.п.

Многие преподаватели начали говорить с нами уже не как с детьми, а почти как с взрослыми. Это льстило каждому из нас и делало нас ещё более серьезными. Особенно это новое от­ношение к нам ощущалось со стороны самых любимых преподавателей - преподавателя физики Николая Фёдоровича Петренко, брата извест­ной оперной певицы, и преподавателя русской литературы Игнатия Павловича Житецкого. На их уроках можно было не только отбарабанить заданный урок, но и поспорить, высказать своё мнение по какому-нибудь вопросу данного предмета, а иногда и по вопросам войны и политики. Помню, как зимой 16-17-го годов на одном из уроков Николай Фёдорович сообщил нам о новой немецкой диверсии, на этот раз в Севастополе, где немецкие резиденты помогли диверсантам подорвать дредноут «Императрица Мария». Весь личный состав, нахо­дившийся на корабле, при этом погиб. Услышав об этом, все мы, не исключая Николая Фёдоровича, возбуждённо говорили о необходимос­ти покончить со шпионажем и диверсиями, поощряемыми немецкими придворными.

В седьмом классе нас осталось всего лишь тринадцать чело­век. Казалось бы, у такого немногочисленного класса должна была бы быть крепкая дружба между кадетами, казалось бы, что все мы должны были бы быть знакомы домами, ходить друг к другу в гости, вместе ходить в театры или кино. Ничего подобного не было. У меня дома, например, никто из моих товарищей никогда не был. Также и другие одноклассники к друзьям в гости не ходили и к себе не звали. Исключением был только Георгий Ходунов, у которого мы несколько раз дома собирались на праздники - на ёлку, на именины, на Пас­ху. Инициатором этого была мать Ходунова, очень радушная и общи­тельная дама, всегда очень хорошо подготовлявшая и организовывавшая праздники. Даже после Революции, в голодный восемнадцатый год, она созвала к себе всех ещё оставшихся в Петрограде товарищей своих двух сыновей. На этом вечере многие из нас виделись послед­ний раз в жизни.

Только с одним из одноклассников, с Олегом Рутковским, я случайно встретился в далёкой Алма-Ате более чем через двадцать лет, и с той поры связь между нами не порывалась. Да, ещё один одноклассник, Дубов, как-то уже после окончания гражданской войны, нашёл меня, чтоб взять в долг деньги и после этого скрыться на­всегда, не вернув долга. А жаль, очень жаль, что тогда, в юные годы, ни с кем из товарищей по корпусу не завязалась хорошей настоящей дружбы.

Эту последнюю зиму моего пребывания в корпусе я чаще, чем прежде, бывал у своих двоюродных братьев Вади Сидоренко (сына тёти Лизы – см. генеалогическую схему) и Володи и Димы Акимовых-Перетцов (сыновей дяди Кости). Из них только Дима, мой однолеток, ещё учился в Реальном училище, а Вадя и Володя, будучи уже студентами, были призваны в армию и поступили в юнкерские училища. Их часто среди недели отпускали домой по вечерам, и я с ними весело приводил время в разговорах об училищных порядках и в игре в преферанс, к которому мы очень пристрастились. Но не только болтовнёй и картёжной игрой были мы заняты при встречах. Как и везде, в кругу тех людей, с которыми я сталкивался, мы говорили о военных неудачах, о винов­никах этих неудач, о неизбежности Революции, о которой никто из нас толком ничего не знал, не знал, как она произойдет, каковы будут её конечные цели, каковы будут методы проведения этой Революции.

Революция пришла неожиданно, хотя мы её уже давно ожидали. В конце февраля начали ходить слухи о забастовках на Путиловоком заводе и на Выборгской стороне. Был опубликован приказ Петроград­ского коменданта генерала Хабалова, запрещающий сходки, демонст­рации, митинги. В ответ на это забастовали новые заводы и даже трамвайные рабочие и вагоновожатые.

25-го февраля я добрался в корпус на каком-то случайном трам­вае, а обратно после занятий пришлось идти пешком - трамваи не ходили! Выйдя по Садовой улице на Невский, я увидел нестройные ряды демонстрантов, идущих по мостовой в направлении Знаменской площади. Около Аничкова дворца демонстрация приостановила движение, и вместе с уже стоящими возле дворца людьми демонстранты начали кому-то во дворце грозить кулаками и выкрикивать хором лозунги «Долой самодержавие!» и др. Аничков дворец был резиденцией вдов­ствующей императрицы Марии Фёдоровны, но вряд ли она была в это время во дворце. Кстати сказать, Мария Фёдоровна (по националь­ности датчанка) к немецкой партии, окружающей царя, не принадле­жала и, наоборот, была с ней во враждебных отношениях.

Постояв немного у дворца, демонстрация двинулась дальше к Знаменской площади и начала переходить Аничков мост с его знаме­нитыми клодтовскими скульптурами, как вдруг со стороны Литейного проспекта раздались ружейные залпы. Оказывается, там стояли солдаты. Демонстранты начали разбе­гаться, вместе с ними побежал и я по набережной Фонтанки и круж­ным путём пришел домой на наш Греческий проспект. Залпы были в воздух, и потому никто из демонстрантов не пострадал.

Дома меня ожидала встревоженная мама, она уговорила меня не выходить на улицу, пока не кончится пальба и вообще не насту­пит успокоение. Успокоение не наступало ещё несколько дней. По улицам разъезжали автомобили, наполненные вооружёнными рабочими, студентами и солдатами. На следующий день, 26-го февраля унтер-офицер Волынского полка Кирпичников поднял восстание в казармах полка, совсем близко от нас. Офицеров перебили, полк вышел на улицу с красными знамёнами, вслед за ним к восстанию присоединились Преображенский, Литовский и другие гвардейские полки и солдаты первого Пулемётного полка. Но сражаться им было не с кем. На стороне правительства оставались только городовые и полицейские, засевшие на чердаках, и оттуда стрелявшие из ружей и пулемётов по кому придётся. Их вылавливали, обезоруживали и тут же расправля­лись с ними - иногда городовых топили в многочисленных петроград­ских каналах, иногда пристреливали на месте.

Как всегда при таких волнениях, находились люди, жаждавшие крови, всё равно чьей, правого или виноватого. Недалеко от нашего дома примазавшиеся к Революции люди убили отставного генерала Батьянова. Труп его валялся на мостовой до ночи, пока ни стало безопасным его убрать. Этого генерала я помнил с раннего детства. Он был участником русско-турецкой войны 1877-78-х годов, когда Россия освобождала Болгарию от турецкого ига. Много раз он был ранен и уже давно был на пенсии. Я видел его всегда в генеральской одежде в саду «Прудки», куда наша няня (в детстве, ещё до Корпуса) водила нас на прогулку. Гене­рал Батьянов постоянно сидел на скамейке в окружении детей, которых угощал конфетами и которым рассказывал либо эпизоды войны, либо просто сказки. Этот добрый старик никому не причинял никакого вреда, и вот теперь он ни за что ни про что убит какими-то не знав­шими его кровопийцами только за то, что он был в генеральской форме.

1-го марта стало известным об отречении Николая II и о передаче им престола своему брату Михаилу, никогда не принимавшему никакого участия в политике и в управлении государством. На следующий день было опубликовано отречение Михаила. Образова­лось Временное правительство и Петросовет, выпустивший сразу же печальный памяти приказ № 1. Этим приказом уничтожалось единона­чалие в армии, власть от офицеров передавалась Совету выборных солдатских депутатов и т.д. С этого момента началось всё быстрее и быстрее разложение нашей армии. Для осуществления лозунга «Про­летарии всех стран, соединяйтесь!» кем-то было выдвинуто предло­жение о «братании».

Наши солдаты выходили из окопов, братались с немецкими солдатами, отказывались от военных действий, требовали отправки их по домам. Всё это было на руку немцам, которым надо было максимум войск сосредоточить на западе, чтоб отбить готовящееся англо-американо-французское наступление и после этого разбить союзников.

В 1917 году дисциплина в Германской армии была ещё не поколе­блена, и если бы командование не захотело бы, то ни один немецкий солдат не стал бы брататься. Но немцам было выгодно затишье на Восточном фронте, был выгоден процесс разложения русской армии и потому, перебрасывая на Запад бoльшую часть армии с Восточного фронта, оставшемуся немногочисленному прикрытию из числа самых надежных частей разрешали и даже рекомендовали проводить комедию братания, которую наши солдаты принимали за чистую монету. Чего стоило это братание, немцы показали меньше, чем через год, навязав нам позорный Брестский мир и оккупировав всю южную Россию.

И тогда ранней весной 1917 года становилось очевидным, что, прекратив военные действия на Восточном фронте, допуская для вида «братанье», немцы добиваются и добились полной потери боеспособности нашей армии и почти все свои силы смогли перебросить на Западный фронт. С немецкой помощью процесс разложения нашей армии шёл ускоренными темпами, и мне стало ясно, что с намеченной ещё в детстве военной карьерой надо расстаться. И потому после окончания Корпуса в мае 1917 года и получения аттестата зрелости я вместо Военно-инженерного училища подал заявление в Петроградский институт инженеров путей сообщений и стал студен­том-путейцем.

Я - ИНЖЕНЕР ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ

15-е сентября 1920 года. Я стою у наколотых на стену чер­тежей моего дипломного проекта и многопролетного моста. Встаёт председатель экзаменационной комиссии и, пожимая мне руку, поздравляет с защитой на «пять с плюсом».

Итак, я инженер! Мне ещё не исполнилось двадцати лет, а потому я - самый молодой инженер за столетнюю историю института. Но я не ликую, душа не переполняется радостью. Я только что поднялся с постели после дизентерии, из-за неё мне не удалось попасть на фронт для участия в отраже­нии Врангеля. К тому же, работая над проектом, я уже знал, что его высоко оценят, и потому пятерка не стала для меня неожиданностью…

Позади три года упорной каждодневной работы, три года насыщенных проектами, зачётами, экзаменами. Я достиг цели, я уже инженер, но чувства облегчения нет; зато есть чувство душевной пустоты:

«Миг вожделенный настал

Окончен мой труд многолетний,

Что ж непонятная грусть

Втайне тревожит меня…?»

В сентябре 1917 года, сразу же по окончании Николаевского кадетского корпуса, я поступил на первый курс Петроградского института инженеров путей сообщения. Из всех кадет, окончивших вместе со мной корпус, один только я не пошел проторенной дорожке и не поступил в юнкерское училище. А между тем, в любое училище меня бы приняли вне конкурса, - покойный дед был генерал-майором отец - военным врачом в генеральском чине, а сам окончил корпус первым учеником и если бы не революция, моя фамилия красовалась бы в корпусе на мраморной доске. Но Февральская революция, а вслед за ней распад армии и крушение всего установившегося порядка ве­щей, заставили отказаться от того жизненного пути, который был намечен еще с детства, когда десятилетним мальчиком я поступал в первый класс корпуса.

Вероятно, такие же соображения побудили отказаться от военной карьеры и вместе со мной поступить в Путейский инсти­тут двух выпускников Пажеского императорского корпуса - С.Всеволожского и Д.Геринга и выпускников первого и Алек­сандровского кадетских корпусов П.Кокина, И.Кулаева и В.А.Пуцилло. Нужно сказать, что мы, бывшие кадеты, сменившие "Меч" на "Топор и якорь", занимались в институте значительно лучше остальной массы студентов, принятых в 1917 г. на первый курс. А прием был небывало многочисленный, - более 500 человек. На прохождение курса я затратил ровно три года (вместо нормальных пяти лет), а остальные бывшие кадеты уложились в три с половиной - четыре года. Очень немногие, бывшие гимназисты и реалисты, поступившие вместе со мной (Д.А.Станкевич, В.В.Дмитриев и др.), смогли выдержать такие темпы и окончить институт менее, чем за пять лет. Объяснение этому, по-видимому, не только в способностях и жажде учиться, но и в очень хорошей математической подготовке даваемой корпусом. И, конечно, закончить курс института в срок, меньший положенных пяти лет, можно было лишь при той «предметной» системе, которая была принята в те времена. Предметная система допускала сдачу зачетом и экзаменов в любое время года, и не дважды в году, как это принято теперь. Надо было только сдавать экзамены в определенной последовательности. Посещение лекций и семинаров не было обязательным и в стенах института можно было находиться лишь для того, чтобы выполнять те работы, кото­рые нельзя было выполнить дома, - лабораторные опыты, чертежные работы и т.д. Для тех, кто хотел и умел работать, предметная система имела много преимуществ. Но недисциплинированные и ле­нивые студенты затягивали учение и превращались в "вечных сту­дентов", пребывавших в институте иногда до десяти и даже до 15 лет.

В первые недели после поступления в институт, я, как и многие мои однокурсники, аккуратно посещал лекции, читавшиеся известными профессорами Н.М.Гюнтером, Н.А.Рыниным и други­ми. Но вскоре я убедился в том, что гораздо эффективнее для меня изучать лекционные курсы дома по книгам. Я прослушал только три цикла лекций. Из них один - по мостам, которые меня интересовали, и я хотел изучать эту дисциплину поглубже, а два других - электротехнику и теорию машин - я по­сещал только, чтобы лектор присмотрелся ко мне и полегче эк­заменовал бы меня по этим, неприятным и неинтересным для меня наукам.

Работа в институтских чертежных и лабораториях и изу­чение дома теоретической части курсов заполняли все мое вре­мя и не оставляли ничего для развлечений, для театров и кино. Впрочем, о каких развлечениях можно было думать в те тревож­ные, голодные и холодные годы? И единственным моим отдыхом от занятий, когда уже не в силах было чертить, рассчитывать и зубрить - оставалось чтение художественной, научно-попу­лярной и философской литературы.

Я немного переборщил, сказав, что никаких развлечений не было в суровую первую послереволюционную зиму. Развлече­ния были, но они напоминали "пир во время чумы". Так, напри­мер, регулярно устраивались балы для избранной молодежи в зрительном зале на седьмом этаже дома собственников "Бассейное товарищество" на Бассейной улице, д.№ 60. В этом доме были собственные квартиры у маминой сестры – тёти Мани и маминого брата - дяди Кости (см. генеалогичекую схему). Сыновья дяди Кости, один из которых был моим ровесни­ком, а два других, старше меня на 3-5 лет, уже офицеры, по­стоянно бывали на этих балах и даже встретились там со своими будущими жёнами. Но я никогда не бывал на этих ассамблеях, так как ни о барышнях, ни о танцах ещё не думал, и был занят только одним - скорее, как можно скорее, поглотить инженер­ные науки. Об этих балах в Бассейном товариществе очень хоро­шо написано много позднее в книге Льва Дмитриевича Любимова "На чужбине", изданной в Ташкенте в 1956 году.

Первые два года моей студенческой жизни были очень тяжё­лыми из-за недоедания и лишь к середине третьего года, в 1920 году, стало немного легче,

Наша семья после Октябрьской революции оставалась жить в той же шестикомнатной квартире на Греческом проспекте, дом № 11, в котором мы уже жили несколько лет. По-прежнему, у отца, матери, сестры и меня была у каждого отдельная комна­та, и, кроме того, были две общие комнаты - гостиная и столовая. Были у нас две прислуги - кухарка и няня сестры, она же горничная и у каждой из них была также отдельная комнатка «людская».

ГОЛОД И РАЗРУХА

Голод и разруха начались уже осенью 1917 года и с каждым днем усиливались. Снабжение по карточкам еще не было нала­жено и съестные припасы приходилось покупать в магазинах, в которых почти ничего не было или, если и было, то по бешен­ым ценам. Отцовского жалованья не хватало на такие покупки, а, кроме папы, никто в семье не работал. И долго никому в голову не приходила мысль о том, что пора сломать все привыч­ные взгляды на быт, отказаться от прислуг, начать приобретать средства к существованию путем обмена у крестьян и мешочников вещей на хлеб, масло, мясо. Хорошо еще, что оголодавшие прислуги зимой 1918 года сами ушли, одна в деревню, другая на какую-то сытную работу. Стало легче, надо было думать только о нас четверых, но мама не умела ни хозяйничать, ни стряпать. И я взялся за стряпню для всей семьи. Два месяца подряд я каждый день варил на обед немудрёный суп или кашу; к моей работе мама присматривалась и, наконец, приняла от меня эстафету и постепенно сделалась настоящей хозяйкой семьи, какой и надо было быть в новых жизненных условиях.

Зима 17-18 года была исключительно тяжелой из-за голо­да, холода и неприспособленности всех петроградцев к новым, внезапно возникшим, непривычным условиям жизни. Не было топлива ни для жилья, ни для промышленности, ни для электростанций. Именно в эту тяжелую для Петрограда зиму появились печальной памяти "буржуйки", В этих буржуйках жгли собран­ные на улицах и во дворах щепки, обломки разбираемых на дро­ва деревянных домов. А, когда и этого топлива не было, в буржуйки бросали книги, рамы от картин, ножки и спинки сту­льев, иногда даже обломки мебели драгоценного красного дере­ва, мебели, купленной когда-то в антикварном магазине. Выхо­да не было, надо было идти на жертвы, чтобы не замерзнуть.

И в нашей семье, той зимой было сожжена мебель, теперь уже никому не нужной гостиной. Помнится, изо дня в день повторявшаяся картина. Единственная наша буржуйка стояла в столовой. В ней ярко пылали мелко нарубленные дрова. Труба, выведенная в печной дымоход, становится огненно-красной; на сковородке шипят лепешки из жмыхов, поджариваемые на сурро­гате масла – «жироваре». Вокруг буржуйки мы сидим и греемся, читаем при свете коптилки, а я даже готовлюсь к очередному экзамену. Наступает время ложиться спать, каждый из нас осто­рожно, чтобы не загасло еле-еле мерцающее пламя коптилки, уходит в свою комнату. Там, наспех окинув верхнее платье, надо зажиться в ледяную кровать, укрываясь грудой одеял, пальто и разным тряпьем. А за окном на заваленных снежными сугробами неосвещенных ленинградских улицах свистит свире­пый ветер, тот ветер, о котором говорил А.Блок в «Двенадцати». Среди сугробов попадались трупы околевших от бескормицы лошадей, с задранными к небу окоченевшими ногами. Немногие из них были еще целыми, а большинство было до костей ободрано голодными петроградцами. Иногда на улицах можно было видеть и полу занесённый снегом труп обессилевшего от голода и замерзшего прохожего.

Оголодавшие люди еж не только мясо павших лошадей, о чем еще год назад не могли даже и подумать. Те, кто имел воз­можность, стреляли ворон, галок и голубей или ловили их в западни, были и такие небрезгливые люди, которые ели даже крыс. Рассказывали о случаях людоедства, когда соседа по квартире обдирали мясо умершего от болезни или от голода одинокого жильца.

Нашей семье удалось пережить эту голодную зиму за счет папиного военного пайка и за счет обмена домашних вещей на съестные продукты, привозимые в город крестьянами. Но многие петроградцы не смогли пережить это время. Умерли от голода старший брат отца с женой. За две недели до смерти они были у нас, измученные и оголодавшие, но о своем собственном тя­желом состоянии ничего не сказали, видя, что и мы голодаем. Об их смерти мы случайно узнали уже, когда они давно были в земле.

Те, кто имел возможность, покидали Петроград и бежали туда, где можно было выжить. К концу зимы 17-18 года в Петрограде оставалось не боль­ше полумиллиона жителей, тогда как год тому назад в нем на­считывалось более двух миллионов. Многие бежали на Украину не только, чтобы спастись от голода и холода, но и потому, что там под властью гетмана ещё сохранилась видимость преж­него уклада жизни. Уехала с мужем и детьми тетя Лиза в свое именье «Безугловку» под Нежином. Но уже через полтора года она с дочкой вернулась. Жить в имении было немыслимо - помещикам угрожала расправа и со стороны крестьян, деливших помещичьи земли и со стороны махновских и прочих банд.

Мамина сестра - тётя Лиза (ур. Акимова-Перетц, по мужу – Сидоренко) с её дочкой Ксеньей уцелели. А их старую родственницу, постоян­но жившую в имении, однажды после появления в уезде батьки Ангела нашли в пруду с камнем на шее. Это и заставило тетю Лизу возвратиться в голодный Петроград.

Один из братьев моего отца - дядя Коля (Н.Г.Булах – см. генеалогическую схему), работавший начальни­ком тигельного цеха Путиловского завода, спасся от голода, уехав на Волгу в Саратовскую губернию, где устроился на ра­боту грузчиком на пристани Ровное. Вместе с собой он увез и спас семью младшего брата - дяди Ивика (И.Г.Булаха), работавшего в Баку, отрезанном от Советской России.

Да, жить в те годы было нелегко в повседневных заботах о хлебе насущном, о топливе, даже о том, чтобы найти кусок мыла. И, может быть, потому так незаметно прошли для многих из нас и для меня, в частности, те события, которые, как го­ворится, потрясли мир.

Можно было бы хвастаться, что я был свидетелем Октябрь­ской революции, свидетелем тех десяти дней, о которых так красочно рассказал Джон Рид. Но что я видел, что слышал в эти десять дней? В эти дни, в конце октября по старому стилю я вместе со многими другими первокурсниками всё время проводил в чертёж­ной, выполняя задания по топографическому черчению. Вечером я возвращался домой пешком по плохо освещённым Садовой и Нев­скому со своим соседом по чертёжной А.Ф.Васильевым (потом - «Заслуженным строителем СССР»). Шли мы, обычно, беседуя об инсти­тутских делах и, стараясь не наткнуться на толпы людей, собирав­шиеся то здесь, то там. Дело в том, что в это время в Петрогра­де участились разгромы винных подвалов и магазинов. Группы людей в военном и штатском, зачастую, с винтовками за плечами, собира­лись у какого-нибудь винного склада, взламывали дверь, разбивали бочки и бутыли и напивались до потери сознания. Сразу же сбе­гались со всех сторон любители спиртного и начиналось что-то невообразимое. Были случаи, когда пьяницы тонули в вытекшем из бочек вине. К обезумевшей толпе подходили отряды красно­гвардейцев или еще неразложившихся солдат и начинали разгонять пьяниц, и нередко между громилами и красногвардейцами, по внешнему виду не отличавшимися друг от друга, завязывалась перестрелка.

Вот в такие погромы мы и опасались случайно попасть при возвращениях из института. О революционных событиях приходи­лось узнавать лишь по слухам, передававшимся из уст в уста. «Вы слышали - пулеметчики осаждают Павловское училище?». «А вы слышали - в Зимнем дворце к юнкерам присоединился жен­ский батальон Бочкарёвой?». «А мне говорили, что Керенский вызвал в Петроград туркменскую дивизию, чтоб покончить с большевиками!» и т.д. и т.п.

Газеты было трудно достать, да и события в них излага­лись слишком односторонне и с опозданием. Легче всего было достать «Газету-копейку», выходившую большим тиражом, но очень малого формата. Эта газета быстро раскупалась из-за дешевизны, и из-за своего стиля передачи важных событий в форме раешника, глупо высмеивавшего и то, что следовало высмеять и то, о чем следовало говорить только серьезно.

О взятии Зимнего Дворца, об историческом выстреле «Авро­ры», о бегстве Керенского, о провозглашении Советской Рес­публики, я, как и многие петроградцы, узнал лишь, когда все окончилось, прочитав расклеенные на стенах и тумбах сообще­ния правительства и первые декреты новой власти.

Мне довелось видеть и слышать людей, имена которых вошли в историю. В начале января 18-го года в нашем институте, в самой большой аудитории - физической, происходил съезд ВИКЖЕЛя - Всероссийской профессиональной организации железно­дорожников. Начиналась гражданская война, в которой Викжель, не желая участвовать ни на одной, ни на другой стороне, объявил о нейтралитете и об отказе железнодорожников пере­возить как белые, так и красные войска. Вопросу о нейтралитете и был посвящен съезд, на котором за нейтралитет выступали меньшевики и эсеры, а против - большевики и левые эсеры.

В то время еще не додумались до закрытых собраний, за­крытых распределителей, до входа лишь по пропускам, и пото­му мы, студенты беспрепятственно проходили на заседания съезда и слушали ораторов, сидя, где-нибудь на верхних сво­бодных скамьях. А в перерывы мы бежали в буфет съезда, где можно было получить мясную тушёнку, хлеб и сладости, что уже стало такой редкостью в Петрограде.

Я слушал выступления многих знаменитых ораторов и в числе их дважды слышал выступления Ленина. Самое большое впечатление у меня осталось от речи Володарского, доходчи­вой сказанной простыми, каждому понятными, словами. Речи меньшевиков - Астрова и других мне не понравились не столько по содержанию, сколько по доктринерскому характеру со ссыл­ками на авторитеты Маркса и Энгельса, вместо ссылок на се­годняшние, животрепещущие факты.

Все ораторы знаменитые и малоизвестные говорили от души, то что они чувствовали, то что им подсказывала их совесть, их рассудок, но никто не читал по бумажке заранее написанного и согласованного текста выступления. Я не видел, чтобы кто-нибудь стенографировал или даже вкратце записывал содержание речей. А теперь, через полвека после съезда Викжеля, я думаю, что если бы я или кто-нибудь другой, в свое время, догадался хотя бы вкратце записать выступления на съезде, то по этим материалам можно было бы написать серьезный труд, на уровне не ниже докторской диссертации. Но, как говорится, русский человек задним умом крепок, и мы, студенты, слушали, что гово­рилось на съезде, быстро забывали услышанное и лишь не забыва­ли сбегать в буфет за тушонкой.

Много событий исторического значения, как в кинохронике, одно за другим мелькало все годы моего студенчества. Брестский мир, немецкое нашествие и оккупация юга России, выстрелы Каннегисера в Ретрограде и Каплан в Москве, убийство Мирбаха, Ярославский мятеж. Германская революция и разгром Германии, развал Австро-Венгрии и возникновение на карте Европы новых государств, Деникин, Юденич, Колчак, Чайковский, их первые победы и их полный разгром, разные атаманы, вроде Махно, Анто­нова, Петлюры и злополучного Булак-Булаховича, которого спустя много лет время от времени то путали со мной, то принимали за моего родственника.

Если бы этих исторических событий было поменьше, то может быть след от них в моей памяти остался бы поглубже. А ведь, кроме таких крупнейших событий, в те годы были и мелкие и неза­метные события, касавшиеся только нашей семьи - смерть от голода дяди Гуголи и его жены, гибель двух двоюродных братьев, винова­тых лишь в том, что они были офицерами военного времени. Даже бессмысленное и жестокое убийство двоюродного брата Вади, моего ближайшего друга детства, убийство накануне его освобождения из лагеря военнопленных, даже эта смерть прошла, не оставив глубо­кого следа в моей душе. Слишком много было вокруг подобных трагедий! И я был поглощен только одной мыслью, одним стремлением - работать и работать, чтоб скорее и лучше пройти все, что требу­ется для получения здания инженера путей сообщения.

Я уже работал над дипломным проектом, когда в разгаре была война с Польшей Пилсудского, когда прозвучал призыв Бруси­лова к бывшим царским офицерам, забыть все обиды и спасать Россию. И, когда было остановлено польское наступление, когда конармия Буденного подходила к Варшаве, в тыл нашим войскам был нанесен предательский удар Врангеля. Все тот же девиз: «Единая, неделимая Россия?» А на деле расчленение России в угоду непри­миримой ненависти к большевизму. Я тогда понял, что мне надо делать и подал в Райвоенкомат заявление с просьбой отправить ме­ня добровольцем против Врангеля. Но тут меня подкараулила дизен­терия. Защита дипломного проекта была отложена на три недели, а когда я встал с постели, ослабевший и еще не поправившийся, сил хватило только на окончание проекта и представление его к защите. Даже пояснительную записку и многочисленные расче­ты не удалось переписать начисто, и на защиту я принес лишь свои черновики. И вот я, наконец, инженер путей сообщения!

Раньше обычного в этот день я вернулся домой и рассказал о защите и о получении звания инженера. Род­ные поздравили меня и занялись своими повседневными делами, и этот день прошел для меня буднично и серо. Больше всего внимания к себе я видел в те дни от дяди Мити, будущего профессора статики сооружений в нашем инсти­туте. Помимо педагогической работы он был начальником проект­ного отдела Свирьстроя, - недавно в 1919 году организован­ного строительства гидроэлектрических станций на р.Свири. Свирьстрой почему то был в ведении Народного Комиссариата по морским делам, а из этого следовало то, что все сотрудники Свирьстроя числились «военморами» и получали военно-морской паек. Вот в этот то Свирьстрой дядя Митя и зачислил меня техником еще 15 июля 1919 года и сразу же откомандировал для окончания курса в институт.

Это было огромное подспорье нашей семье, так как прино­симый мной ежемесячный паек, существенно улучшил наше питание, А теперь по окончании института дядя Митя выхлопотал мне месячный отпуск, в течение которого я и отоспался и отдохнул после трехлетней беспрерывной учебной работы.

Еще когда я был занят дипломным проектом летом 1920 г., папа получил новое назначение. Он стал главным врачом большого госпиталя на Тверской улице возле Смольного. При госпитале был двух­этажный деревянный дом с прекрасным садом; в этом доме весь верхний этаж, состоящий из шести больших комнат, веранды, кухни и ванной, отвели нам под жилье, и мы оставил свою кварти­ру на Греческом проспекте.

Жили мы там, как на даче, будучи в то же время совсем близко от центра города. Веранда была увита плющом и диким виноградом, никогда не дозревавшим, но радующим глаз своей зеленью. В саду среди фруктовых деревьев был старый развесис­тый дуб, на который я, несмотря на свое инженерное звание, с наслаждением залезал почти на самую верхушку и там чувство­вал себя героем, совсем как в детстве, когда кадетиком млад­ший классов попадал на дачу. Как чудно мечталось, когда я сидел на самых верхних ветвях, как понятны становились переживания героев Купера или Майн-Рида, наблюдавших с неприступной скалы или с верхушки секвойи за передвижениями воинов враждебного племени. И на верхушке старого дуба только что испеченный ин­женер окунулся в атмосферу детских лет.

А дома уже было совсем не то, что в детские годы. Когда я вспоминаю свое дореволюционное детство, прежде всего перед мысленным взором появляется наша гостиная и мама, поющая ро­манс, аккомпанируя себе на рояле. До сих пор я помню ее заду­шевное пение. Она еще барышней училась петь и впоследствии про­должала время от времени брать уроки пения у петербургских учи­телей, из которых я помню итальянку Нардуччи. У мамы было небольшое сопрано, с которым она, может быть, и не смогла бы выступать на сцене Большого театра, но которое очень подходило для камер­ного исполнения. Особенно хорошо мама пела цыганские романсы репертуара Вяльцевой, старинные русские романсы и арии из опер Верди не только на русском языке, но и на дивном итальянском языке.

Маме было посвящено несколько романсов, из которых боль­ше всего мне нравился «В уютном уголке сидели мы вдвоем» на слова Фета. Романс этот написал и посвятил маме один из ее пок­лонников тех времен, когда она еще не была замужем, молодой профессор-историк Петербургского университета А.А.Васильев. Уже когда мама была замужем, Александр Александрович изредка бывал у нас в гостях и рассказывал много интересного о своих путешествиях в Полинезии, где он изучал историю развития материальной культуры первобытного общества. Ещё до начала Первой войны 1914 года он уехал на Таити, чтобы навсегда остаться жить на счастливом острове, среди простодушных островитян и прекрас­ных любвеобильных островитянок, на одной из которых он даже был женат.

Мама пела или играла вальсы и мазурки Шопена, а мы - папа, Таня и я, с наслаждением слушали много раз уже слы­шанные вещи и снова заказывали каждый свои излюбленные арии или романсы.

Уже начиная с первой тяжелой послереволюционной зимы, мама мало помалу совсем перестала петь и играть на рояли. И это было показателем того, как изменился весь уклад нашей жизни и показателем того, как много тяжелого свалилось на всех нас. Помнится, насколько патриархален был уклад всей нашей жизни до восемнадцатого года. Ежедневно кроме воскресений у бабушки Тани (маминой матери Татьяны Ивановны) собирались к 4-5 часам вечера на чаепитие все её дочери и сыновья (их было семеро - см. генеалогическую схему), часто с мужьями и жёнами. Лишь после этого они получали право возвращаться домой, где в 7 – 8 часов ве­чера их ждал домашний обед. После обеда можно было заняться чтением, игрой на рояли, хождением в гости или в театр на свой абонемент, из года в год возобновляемый. А по воскресеньям дети обедали одни без родителей, которые были обязаны обедать у главы всей семьи - у бабушки Тани.

Каждый большой праздник - рождество, Новый год, Пасха, наше молодое поколение - двоюродные братья, числом около десяти человек, обходили всех старших родственников с поздравлениями. Все старшее поколение много раз в году встречалось в полном составе на семейных празднованиях именин и годовщин свадьбы.