МАРТИН БУБЕР

ГОГ И МАГОГ

роман

перевод с немецкого

Елены Шварц

ГЕШАРИМ Иерусалим 5762 ИНАПРЕСС С.-Петербург 2002

Публикация этой работы была поддержана грантом Гете-Института INТЕR NАТIОNЕS, Бонн

Книга издана при поддержке Благотворительного Фонда «Российский Еврейский Конгресс»

Редактор перевода, автор предисловия и словаря Менахем Яглом

Редакторы Н. Кононов. М. Гринберг

Художник М. Покшишевская

@ Мартин Бубер, наследники, 2002

@ ИНАПРЕСС, Е. Шварц, перевод, 2002

@ ГЕШАРИМ, предисловие, словарь, 2002

@ МОДЕРН, 2002

Мартин Бубер.

Гог и Магог. Роман Перевод с немецкого Е.Шварц.

Мартин Бубер (1878, Вена - 1965, Иерусалим) один из крупнейших мыслителей ХХ века, представитель религиозного экзистенциализма.

Роман «Гог и Магог», написанный во время Второй мировой войны, является единственным беллетристическим произведением философа, переводился на многие языки, но на русском печатается впервые.

В романе увлекательно рассказывается об интеллектуальной и духовной борьбе двух учителей хасидизма, живших на территории нынешней Польши в эпоху наполеоновских войн.

Они по разному рассматривают проблему сопротивления злу, и оба расплачиваются жизнью за свои убеждения. Действие романа происходит на фоне жизни еврейского местечка, жалкой и мизерной для постороннего взгляда, но полной глубокого спиритуального смысла.

ГОГ И МАГОГ

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ. М. Яглом

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Хозе (Провидец)

Полночь

Кучер

Довид из Лелова рассказывает

Стол

Предсказание о Гоге

Вопросы учеников

Одно против другого

Рубаха

Игра начинается

Жена ребе

Сердце

Молитва

Голделе в Люблине

Орлы и вороны

Небесное письмо

Прощание

Речь к шестидесяти

Взрыв

Подтверждение

Сон

Тень ребе Элимелеха

О смерти и жизни

Отстранение

Буним и Хозе

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Заметки

Благословение

Внутри и снаружи

Армагеддон

Отец и сын

Посетитель

Дверная ручка

Дитя

Кубок

Козницы в 1805 году

Дети уходят, дети остаются

Язык птиц

Между Люблином и Римановом

Новое лицо

Видение

Ответ Еврея

Женщина у колыбели

Скорбь и утешение

Борьба

Послания

Большое путешествие

Свечи на ветру

Козницы и Наполеон

Обмен притчами

Неудачный Седер

Праздник новомесячия

Последний раз

Перец

Еврей повинуется

Разговор

Плач в Люблине

Смех леловского Довида

ЭПИЛОГ

Между Люблином и Козницами

Магид устраняется

День радости

Конец хроники

ПОСЛЕСЛОВИЕ

БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О ХАСИДСКИХ УЧИТЕЛЯХ, упомянутых в романе

ГЛОССАРИЙ

Предисловие

Один из учеников как-то спросил Баал Шем Това: «Почему даже тот, кто воистину прилепился к Богу и знает о своей к Нему близости, иногда испытывает чувство покинутости и отчуждения»? Баал Шем Тов ответил ему: «Когда отец учит своего маленького сына ходить, он наклоняется к нему, простирает свои руки по обе стороны от малыша, чтобы тот не упал, и мальчик идет к отцу, опираясь на его. Но когда он подходит к нему почти вплотную, отец убирает руки и отходит подальше. Так происходит не один раз, и только так ребенок может научиться ходить».

Эта, любимая Мартином Бубером история, в большой степени относится к нему самому - вся его жизнь - это путь к обретению непосредственной связи человека и Бога, проходящий через отчуждение и покинутость.

Мартин (Мордехай) Бубер (1878-1965) - один из самых ярких и оригинальных мыслителей ХХ века, создатель своей, особой версии религиозного экзистенциализма - «философии диалога», сыгравший для современной европейской культуры роль первооткрывателя еврейской духовности.

Он родился в Вене, но с четырехлетнего возраста жил в галицийском имении деда, неподалеку от Лемберга (Львова). Дед, Соломон (Шломо) Бубер, был раввином и мыслителем, книжником и исследователем, среди прочего опубликовавшем множество неизвестных ранее еврейских рукописей, хранившихся в различных библиотеках мира. В доме деда Мордехай прожил до восемнадцати лет, и общение с ним наложило отпечаток на его дальнейшее творчество.

В юности Бубер изучал философию и теологию в университетах Вены, Лейпцига, Цюриха и Берлина, был учеником и другом философов Дильтея и Зиммеля, защитил диссертацию по христианской мистике Возрождения и Реформации. С 1904 г. он увлекся изучением религиозно-мистического движения восточноевропейских евреев - хасидизма; первая же опубликованная им в этой области работы - немецкий перевод «Сказочных историй» р. Нахмана из Браслова (1906 г.), вызвала значительный интерес у его современников. Сбором, изучением и публикацией хасидских историй Бубер продолжает заниматься на протяжении всей жизни.

В 1923 году Бубер публикует философскую поэму «Я и Ты», формулирующую основания философии диалога, которая сразу же сделала его знаменитым. «Я и Ты» обрамляют два сборника хасидских преданий, написанных Бубером по-немецки: «Великий Магид и его последователи» (1921) и «Свет сокровенный» (1924), лишь на первый взгляд несвязанные с «Я и Ты». Впрочем, и все последующие его работы, будь то философские и социологические исследования, книги по библеистике и по хасидизму, эссе и романы - в каком то смысле являются комментарием к этой книге.

В том же 1923 г. Бубер возглавил созданную специально для него кафедру еврейской религии и этики Франкфуртского университета, которая позднее стала заниматься также и более общими вопросами религии и философии.

С Францем Розенцвейгом, знаменитым еврейским философом, основной труд которого, опубликованный в 1921 г. - «Звезда Избавления» - посвященный взаимоотношениям человека, Бога и мира, сыграл в еврейской, да и не только в еврейской философии ХХ в. роль, сравнимую с ролью «Я и Ты», Мартин Бубер дружил еще со студенческих лет. Вскоре после выхода в свет «Я и Ты» они совместно принялись за новый перевод Танаха (еврейское название Ветхого Завета) на немецкий язык. Идея состояла в следующем: современный читатель разучился быть слушателем, а Библию, сутью которой является непрерывный диалог творения с Творцом, необходимо именно слышать, а не только читать. Существовавшие же немецкие переводы Библии представляли из себя омертвевший канон, предполагающий чтение, но никак не соучастие. По их замыслу, новый перевод должен был заново воссоздать живой библейский текст в пространстве современного немецкого языка и культуры, стать голосом, приглашающим к диалогу. Перевод публиковался по частям; даже после того, как в 1929 г. скончался Розенцвейг, Бубер продолжил этот труд, и завершил его только на закате жизни, в 1961 г. Идея живого голоса, непрекращающегося диалога, пронизывает и все иные его работы.

После прихода к власти нацистов кафедра была закрыта. Бубер вскоре эмигрировал в Швейцарию, а в 1938 г. переехал в Иерусалим и стал профессором Еврейского университета. После Второй мировой войны и Катастрофы европейского еврейства он много разъезжал, выступал с лекциями в различных университетах Европы и США, был признан одним из духовных лидеров своего поколения и оказал немалое влияние как на евреев, так и на христиан. В 1960-1962 г. был президентом Академии наук Израиля. Одной из его последних работ Бубера стала книга «Происхождение и сущность хасидизма» (1960 г.).

***

В книге «Я и Ты» Бубер пишет о двух принципиально разных путях взаимодействия с миром: «Я - Ты» и «Я - Оно»:

«Мир двойственен для человека в силу двойственности его соотнесения с ним.

Соотнесенность человека двойственна в силу двойственности основных слов, которые он может сказать.

Основные слова суть не отдельные слова, но пары слов. Одно основное слово - это сочетание Я - Ты.

Другое основное слово - это сочетание Я - Оно (...). Таким образом, двойственно также и Я человека»./1

Субъектно-объектному взаимодействию с реальностью, связному в пространстве и времени, вещному и материальному, Бубер отказывает в праве называться «отношением», для него это скорее способ обезличенного обладания Я - Оно. Ему противопоставляется отношение диалога, ведущее к целостности и полноте, отношение Я - Ты, разрушающее вещность и рождающее любовь предчувствие действительной жизни. Бубер не предлагает совершенного отказа от мира Оно, но отказ от мира Ты полагает равносильным смерти: «Человек не может жить без Оно. Но тот, кто живет лишь с Оно, тот не человек»./2

1. Цит. по изданию: М. Бубер, «Два образа веры», М., Аст, стр. 24.

2. Там же, стр. 49

В своей интерпретации хасидизма Бубер не стремится к исторической точности, более того - противостоит ей. По его словам, историческая наука объективна лишь тогда, когда она «обращается с прошлым, как с объектом». Только миф, постоянно обновляющийся в человеческом сознании, в состоянии вернуть историю из мира Оно в мир Ты, превратить прошлое в источник обновления настоящего. Бубер не стремится к исторической истине, существующей вне личностного восприятия, его волнуют совсем иные задачи. В одной из своих последних работ - «Происхождение и сущность хасидизма», он признается «Мне представляется совершенно ясным, что с самого начала меня прежде всего интересовало восстановление непосредственной связи между человеком и Богом, с тем, чтобы прекратить «затмение Бога».

Для Бубера исторические факты не существуют сами по себе, взаимодействуя с человеческим восприятием они всякий раз возникают заново. События прошлого лишь образуют некую сетку, своего рода систему координат, в которых, а точнее меж которых, просвечивает феномен человеческого духа. Истинное значение истории - в непрестанном диалоге Я и Ты, осуществляющемся в пространстве «между». В книге «Проблема человека», вышедшей в свет в 1942 г., он говорит об этом: «Особое видение мира, на котором основано понятие «между», обретается там, где отношения между человеческими личностями локализованы не во внутренней жизни индивидов и не в объемлющем и определяющем их мире всеобщего, но, по сути дела, между ними. «Между» - не вспомогательная конструкция, но истинное место и носитель межчеловеческого события».

Бубер подходит к хасидизму, как художник, он сознательно не касается теоретических трудов хасидских мыслителей, а «повседневные беседы праведников», хасидские истории и предания являются для него материалом для воссоздания обновленной духовной реальности, актуальной независимо от времени и пространства.

Такой подход не является чем-то принципиально новым. Творческая интерпретация лежит в основе всей иудейской духовной традиции. Мидраш, один из важнейших жанров талмудической литературы, строится на целостном прочтении библейского текста, заполнении «пробелов» между сюжетными и смысловыми линиями и их последующей ре-интерпретации. Каббала, стремясь к раскрытию «сокровенной тайны», скрывающейся под внешней оболочкой Библии, наполняет новыми символическим значениями не только образы, сюжетные повороты и конкретные заповеди, но и отдельные слова, буквы и даже пробелы между ними, приходя к полной деконструкции текста и вновь возвращаясь к библейскому рассказу. Практически все традиционные герменевтические методы являют примеры творческого подхода к Откровению. Исходя из идеи равенства Автора и читателя. Встречающихся на равных в пространстве «Между». Эта идея отчет либо сформулирована в мидраше Танхума: «Всякий осуществляющий Тору как будто бы сам установил ее и даровал ее на горе Синай. И еще сказал р. Иегуда, что говорит о нем Писание, как будто бы он сам себя сотворил».

Бубер чувствует себя полноправным наследником еврейских мудрецов предшествующих эпох. Во введении к «Историям Баал-Шем-Това» он пишет: «Я рассказал этот миф по-новому, как должно тому, кто родился спустя поколения. В моих жилах течет кровь его создателей, моя кровь и мой дух делают его единым. Я стою в ряду рассказчиков, звено среди других звеньев. Я вновь и вновь рассказываю старые истории. И если они звучат по новому, то лишь потому, что новое дремало в них, когда они были рассказаны впервые». Эта необыкновенная, недопустимая для объективистского мышления. Свобода интерпретации стала одним из его важнейших вкладов в сокровищницу европейского духа.

***

Ключевая тема романа « Гог и Магог», вышедшего в свет в 1941 г. - Избавление, осознаваемое Бубером в контексте отношений Я и Ты - Я и Оно.

Идея Избавления - одна из наиболее значимых для еврейских мыслителей ХХ века, к каким бы направлениям они не относились: для вернувшегося к вере Франца Розенцвейга и для Главного раввина Палестины Авраама Ицхака Кука, для консервативного теолога Мордехая Каплана и для любавического ребе Менахема Менделя Шнеерсона. Для создателя нью-йоркской Йешивы-Университета, рава Йосефа Дова Соловейчика и для французского еврейского философа Эмануэля Левинаса. Мартин Бубер ни в коей мере не является здесь исключением,

В Пятикнижии и книгах пророков Избавление - геула. понимается как в частном, так и в общенациональном контексте, как восстановление правильного миропорядка, освобождение от гнета и притеснений, установление власти милосердия и. В конечном счете, царства Бога на земле. Исход из Египта. Выход на свободу раба по истечении семи лет службы, возвращение земель к изначальным владельцам и прощение долгов в юбилейные годы - все это разные проявления Избавления. Обсуждающийся в Талмуде приход Мессии, ознаменованный возвращением еврейского народа в Святую Землю и восстановлением Иерусалимского Храма, есть зримое проявление этого. Избавление имплицитно присуще мирозданию: древний мидраш так объясняет начало книги Бытия: «И дух Божий носился над водами» - это дух Мессии».

В еврейской мистике Избавление осмысляется как завершение процесса тикуна - «исправления» изначально присущей мирозданию ущербности, приводящей к появлению Зла. Ущербность эту объясняют две взаимодополняющие концепции: самоограничения Божественности - цимцум, и Разбиения Сосудов. Согласной первой из них, абсолютность Универсума не предполагает возможности какого бы то ни было бытия, кроме Его. Вследствие этого, изначальным творческим актом является самоограничение Творца, который «из милосердия раздвинул Свой Свет в стороны» для того, чтобы позволить иное, отличное от Его существование. Самоограничение это явилось своего рода «входом», за которым последовал «выдох» - излучение творческой энергии, порождающей все многообразие частных сущностей, в возникшее в результате первичного акта парадоксальное «пустое пространство». Осуществление мироздания в изначальной пустоте, свободной от каких бы то явных проявлений Божественности, выводит веру из границ познания, обессмысливает «доказательства бытия Божия» и предоставляет неверию право на существование.

Согласно второй концепции, описывающей последующие этапы творения, мир представляет собой систему своего рода сообщающихся сосудов - сфирот, наполненных Божественным светом и организованных в подобие Сверхчеловека, органами которого они и являются. Однако, нынешнему миру предшествовал мир самодостаточных сосудов, каждый из которых стремился вместить всю полноту бесконечного Божественного света, что привело к космической катастрофе - Разбиению Сосудов, распаду творения и деградации света.

Известный нам мир является областью Исправления, в которой большая часть Света уже заключена в новые сосуды - сфирот, и лишь отдельные искра по прежнему пребывают в плену у обманчиво самостоятельных сил зла, называемых скорлупами - клипот, или Другой стороной. Задачей человечества является освобождение плененных искр и вознесение их к Первоисточнику.

Мир людей - «мир действия» - неразрывно связан с высшими, духовными реальностями. Человеческие поступки напрямую влияют на происходящее в горних мирах, любые его действия, как праведные, так и греховные, теургичны по сути и приводят к последствиям космических масштабов. Разрушение Иерусалимского Храма, изгнание народа Израиля из Земли Обетованной, отражается на соприродной творению сущности Творца, отделяя мужскую ипостась Творца, Пресвятого Благословенного, от его женской стороны - Шехины. В свою очередь, феномены «мира действия» являются лишь бледными отражениями сущностей более высокого порядка.

Эти концепции в мистическом ключе решают основные проблемы религиозного сознания, оправдывая Бога, дозволяющего существование Зла, и снимая с человека вину в изначальной греховности. Зло соприродно миру вследствие милосердия Творца, дарящего свободу творению, а человеческая греховность является оборотной стороной этой свободы, необходимой для уподобления Творцу в процессе «исправления» мироздания.

Избавление неотделимо от Исправления, оно рождается из диалога творения и Творца, и, вознеся бренную материю до уровня духа, достигает кульминации в воссоединении Пресвятого Благословенного и его Шехины.

Хасидизм, целиком восприняв каббалистическую картину мира, в некотором смысле вывернул ее наизнанку: существует предание о том, как некто спросил Великого Магида: «В чем главное открытие Вашего учителя Баал-Шем-Това»? Тот ответил: «В том, что сфирот заключены в человеке». В хасидском мировосприятии непрерывная последовательность актов творения разворачивается снизу вверх; основные события космической драмы разворачиваются в ходе еврейской истории и в жизни каждого из людей. Ни один из высших духовных миров не в состоянии отразить во всей полноте многоплановость происходящего в чувственном «мире действия», где перемешались добро и зло, истина и ложь. Только в этом мире достижимо Избавление, охватывающее все мироздание.

Избавление осуществляется как на национальном, так и на индивидуальном уровне: исторические катастрофы, как и превратности человеческих судеб, позволяют поднять Божественные искры из незатронутых Исправлением областей зла; каждый человек обладает сущностью Мессии и самосовершенствование приближает его к Избавлению. Праведник - цадик, достигший предела человеческого совершенства, способен сыграть роль Избавителя для группы своих последователей.

Столь пространный, и, на первый взгляд, отвлеченный рассказ необходим для того, чтобы понять события, описанные в «Гоге и Магоге». Каббалистическое учение, особенно в хасидском изложении, повествующее о человеческом измерении Божественного самоограничения, о разбиении сосудов и избавлении, имманентном Творению, об Исправлении мира посредством Возвращения индивида, видит историю человечества, как историю диалога - Бога и человека. Это видение, которому посвящен «Гог и Магог», лежит в основании ряда философских и социальных концепций Мартина Бубера, к нему он возвращается снова и снова на протяжении всей своей жизни.

Роман об Избавлении - «Гог и Магог»; вызревал на протяжении четверти века: задуманный в середине 1910-х годов, он был закончен в 1941, в разгар Второй мировой войны. На первый взгляд, он посвящен своего рода «альтернативной истории», свершающейся в сокровенном мире хасидских дворов Польши и Галиции рубежа ХVIII -ХIХ веков. Однако Бубер не скрывает, что хасидские предания о пред-мессианской эпохе позволяют ему выразить собственное отношение к эсхатологическим событиям современности - Катастрофе европейского еврейства, мировой войне, возвращению в Землю Израиля и созданию еврейского государства политическими средствами. Лейтмотивом романа является «собирание искр Света», соотношение сил внешних, направленных вовне усилий и процесса духовного самосовершенствования индивида. Автор заново ищет ответа на вопрос, обсуждаемый еще в Талмуде: допустимо ли «приближать Конец времен», воздействуя для этого на высшие силы, и возможно ли иное воздействие, кроме совершенствования нашей нравственной жизни?

Хасидские предания, собранные Бубером, повествуют о своего рода «магической борьбе» между цадиками, по-разному толкующими роль Наполеона в процессе Избавления. Магия вполне органично присутствует в хасидском сознании, воспринимающем весь мир, как единое и взаимосвязанное целое. Однако, для мыслителя ХХ века, место магии занимает политика, а предания прошлого служат истоком обновления настоящего.

***

Гог из страны Магог, Наполеон I, действительно играл немалую роль в эсхатологических чаяниях евреев. Начало этому было положено самим императором: восхищаясь силой народа, «который дошел до нашего времени, пережив смену столетий, гордясь своим единством и считая самой большой своей привилегией считать своим законодателем одного лишь Бога», он видел свою миссию в том, чтобы стать законодателем евреев. Во время египетского похода (1798-1799 гг.) Наполеон объявил себя еврейским Мессией и заявил, что прибыл в Палестину для восстановления Иудеи и Иерусалима. Он даже обратился с воззванием к евреям Азии и Африки, обещая восстановление Иерусалимского Храма во всем его блеске. Однако, его призыв не нашел отклика у евреев, привыкших полагаться на Бога в своих мессианских чаяниях. Разочарование Наполеона в евреях, выразившееся в развязывании антисемитской компании и принятии дискриминационных по отношению к евреям законов (1805 г.), не остановило его в стремлении стать истинным законодателем еврейского народа: созыв совета еврейских нотаблей, а затем создание парижского Синедриона должно было привести к достижению той же цели иными путями.

Двойственное отношение Наполеона к евреям проявлялось в одновременном принятии антиеврейских законов и вместе с тем мер, направленных на эмансипацию еврейского населения. Несмотря на первые, враждебные акции он пользовался огромной популярностью среди западноевропейских евреев: сохранилось немало гимнов, написанных в его честь раввинами и светскими еврейскими поэтами, которые прямо провозглашают его Мессией.

Мессианские устремления Наполеона вызывали немалую тревогу среди его противников, не в последнюю очередь в российских правительственных кругах. Синод даже выпустил воззвание, в котором говорилось, что Наполеон хочет «с помощью ненавистников имени христианского и способников его нечестия, иудеев, похитить священное имя Мессии». Однако, их опасения были беспочвенны - у духовных лидеров восточноевропейского еврейства, в первую очередь - хасидских цадиков, он вызывал сходные опасения. И противники, и сторонники Наполеона видели в нем Гога из страны Магог, Армилоса сына Сатаны из талмудического предания. Разногласия заключались лишь в том, приблизит он или отдалит пришествие истинного Избавителя. В современном Наполеону хасидском мире практически никто не остался безразличен к происходящему; сохранилось множество преданий о магических деяниях самых разных хасидских учителей, свершавшихся для того, чтобы направить Императора Севера по тому или иному пути. Среди них не только ученики Элимелеха из Лизенска, о которых идет речь в романе, но и такие фигуры, как Старый Ребе - глава хасидов Рейсина (Белоруссии) Шнеур Залман из Ляд, основатель любавического хасидизма; правнук Великого Магида р. Израиль из Ружина, вынужденный позднее бежать из России в принадлежащую Австро-Венгрии Буковину, спасаясь от обвинения в том, что он стремится стать «еврейским царем»; правнук Баал-Шем-Това р. Нахман из Браслова, ярчайший и парадоксальнейший из хасидских учителей, и многие другие. Активное участие евреев в борьбе с Наполеоном сыграло заметную роль в победе России в войне 1812 г. Однако, для «просвещающего философа» Мартина Бубера, не исторические факты, но феномены духовной жизни польских и галицийских хасидов, послужили материалом, позволяющим выразить свое отношение к современности.

Наполеон был для Бубера фигурой воистину инфернальной, воплощением мира Оно, противопоставляющего объект - субъекту, а силу - морали. В «Я и Ты» он пишет: «[Наполеон] был демоническим Ты миллионов, не отвечающим Ты, отвечающим на «Ты» - Оно (...). На существа, его окружающие, он смотрит как на машины, способные выполнять различные операции, которые должны быть рассчитаны и применены к Делу. Но так же он смотрит и на себя самого (...). С самим собой он также обходится как с Оно. Вот почему в его изречении Я нет живой убедительности...».

И далее: «Слово "Я" остается шибболет/3 человечества. Наполеон говорил его без силы отношения, однако он говорил его как Я некого исполнения. Тот, кто пытается повторять это за ним, лишь обнаруживает неизбывность своего противоречия с самим собой».

3. Ключевое слово, от правильного произношения которого зависит дальнейшая судьба, см. историю в Суд. 12:5-7. Неким аналогом является понятие «пробирный камень».

Слово «Я» осознается Бубером шиболлет не только человечества в целом, но и еврейского народа в частности. В противостоянии главных героев романа, ребе Яакова Ицхака, Провидца из Люблина, и его тезки и ученика, ребе Яакова Ицхака, Святого Еврея из Пшисхи, он видит реализацию противоположных подходов к Избавлению и Исправлению мира, стремления к духовному возрождению и жажды возрождения физического. Наполеон Бубера - воплощение мира Оно; на вопрос о возможности через силу Оно воздействовать на Ты Избавления - он отвечает отрицательно. Мартин Бубер явственно видит, что полный отказ от Оно приводит к бессилию, к потере всех богатств, накопленных человечеством в ходе «истории силы», но абсолютное преимущество не вызывает у него даже тени сомнения.

***

Со времен Первой мировой войны Бубер стоял на позициях утопического сионизма. Подобно своему старшему современнику, Семену Дубнову, он видел будущее еврейства не воссоздании государственности, неизбежно сопровождаемой притеснениями и насилием, но в духовном возрождении, возвращением в Сион посредством обретения мира Ты. Еще в 20-е годы он призывал к «миру и братству с арабским народом», к созданию «общей родины». Переезд в Палестину не изменил его позиции: отношение к происходящей в Европе Катастрофе, отголоски опасений относительно создания еврейского государства отчетливо слышны в лежащем перед вами романе. Святой Еврей говорит голосом автора: «Что означает этот Гог? Он Может существовать во внешнем мире только потому, что он живет в нас, внутри (...). Тьма, которая породила его, питалась мраком наших коварных и слабых сердец. Наше предательство Бога возвысило Гога». И далее: «Весь замысел о человеке погибнет, ежели мы не будем думать о том, как помочь душам, которые рядом, о жизни между душой и душой, и о нашей жизни с ними, и об их жизни совместно со всеми. Мы не сможем ускорить приход искупления, если жизнь не будет искупать жизнь».

Всю свою жизнь Бубер противостоял идеологии политического сионизма. Он возглавлял движение «Йихуд», стремившееся к созданию единого двунационального арабо-еврейского государства, во время Войны за независимость и после нее призывал к мирному решению арабо-израильского конфликта, видел корень зла в политике Нового Йишува - сионистского населения Палестины, действиях ПАЛЬМАХа, в любой вооруженной борьбе за еврейское государство. Парадоксальным образом именно синтез идей Мартина Бубера и политического лидера Нового Йишува, первого главы государства Израиль Давида Бен-Гуриона, с течением времени превратился в официальную левую идеологию современного Израиля.

Однако, романтический призыв Мартина Бубера, его философские и этические поиски, несравненно значительнее сиюминутных общественно-политических проблем. Бубер и сегодня представляется одним из самых значительных мыслителей ХХ в., со всей полнотой выразившим чаяния и откровения невероятно трагической и вместе с тем бесконечно значимой эпохи. По прежнему актуальными остаются слова, сказанные о нем в 1933 г. Львом Шестовым, его другом и собеседником:

«В истории мира был момент, когда кто-то отнял у людей свободу и подсунул им вместо свободы - знание. И еще ухитрился внушить им убеждение, что только познание обеспечивает им свободу. (...) Но нужно прочно держаться принципа Бубера: теофании могут меняться, но Бог не меняется. (...) И тогда лишь причастимся мы того огромного напряжения, всего его существа, которое он выразил в словах, что в нашем мире исполняется судьба Бога: тогда только поймем и почувствуем мы ту глубокую сериозность, которой пропитано все, что он говорил и писал».

***

«Гог и Магог» одна из первых книг, написанных Мартином Бубером на иврите, она вышла в свет в 1942 г., авторизированные английский и немецкий переводы романа появились несколько позже. В какой-то степени этот факт облегчает работу переводчика: современники шутили, что он еще недостаточно хорошо знает иврит, чтобы писать на нем так же непонятно, как по-немецки. Данный перевод выполнен с английского издания и сверен с ивритским оригиналом. В передаче имен собственных мы позволили себе некоторую непоследовательность: так как действие романа происходит в Восточной Европе и герои его пользуются не современным ивритом, а Святым Языком, лойшен койдеш, в его ашкеназской версии, мы сочли правильным в большинстве случаев передавать ашкеназское звучание имен: Довид, Нафтоли, Мойше и т.д. Вместе с тем в библейских цитатах используется привычное для русского читателя написание, напр. Давид, а не Довид.

Библейские цитаты приводятся по синодальному переводу, но нумерация псалмов и наименования книг соответствуют еврейскому канону, а не Септуагинте.

Менахем Яглом

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Хозе (Провидец)

Замок на холме к северо-востоку от Люблина когда-то утопал в болотах. Никто не хотел селиться в этих гибельных местах. Но вот четыре века тому назад евреям, торговавшим в Люблине, однако не имевшим права жительства внутри городской черты, приглянулись эти топи... Вокруг холма закипела работа, к синагоге и дому учения быстро прилепились сначала дома зажиточных, а там победнее, наконец - лачуги совсем бедных. Теснясь, они прижимались, прикипали к холму, и вот уже древний замок с церковью, башней и зубчатыми стенами оказался на вершине бурного водоворота еврейских улочек, проулочков и торговых лавок.

Пойдешь по главной улице (она называется Широкой) этого еврейского городка - и окажешься перед ничем не примечательным домом. Но стоит войти через узкие темные сени во двор, сразу увидишь там низкое, но вместительное строение с деревянной крышей и поймешь по длинному ряду неосвещенных мутных окон, что там никто не живет. Если заглянуть внутрь, в глаза бросятся пятнистые стены и темные балки потолка. Рядом, в доме побольше, на первом этаже, над которым высилась только мансарда, во времена наполеоновских войн жил Хозе, ребе Яаков Ицхак, а строение во дворе называлось на идиш - «клойз», там он вместе со своими хасидами проводил время в молитве и учении, не желая посещать синагогу. Вообще хасиды, или «благочестивые», крепко сплоченные вокруг своего ребе, старались держаться подальше от городской синагоги. Из этого укрытия они боролись за души нового поколения.

Его называли Хозе (Провидец), потому что он видел все иначе, чем прочие. Рассказывали, что от рождения ему была дана сила видеть от одного края земли до другого, как на самом деле Бог предназначил человеку в первый день творения, когда еще и звезд на небе не было; но потом, когда человек извратил свою сущность, Господь спрятал этот первоначальный свет в свою тайную сокровищницу и уделял оттуда толику своим избранным, чтобы он освещал им путь. Но злые силы так нападали на ребенка, что он взмолился об отнятии этого света, дабы он мог видеть, как все, - на небольшое расстояние. Когда ему стукнуло двенадцать лет, Яаков Ицхак не смог больше выносить своего ясновидения, он завязал себе глаза платком и открывал их только для молитв и учения, потому через семь лет глаза его сильно ослабели, и он стал близоруким. Этим затемненным взором, за которым все равно скрывалась видящая все насквозь душа, смотрел он на лица тех, кто приходили к нему с просьбой о чуде: бедные - о выходе из нужды, больные - о здоровье, неплодные - о детях, грешники - об отпущении грехов; потом подносил их молитвенные записки к самым глазам (правый был заметно больше левого), там были написаны их имена, имена их матерей и просьбы. Он читал их и перечитывал, вникал в них, а потом отдавал габаю (домоправителю), в обязанности которого входило возвращать их. И вот тогда по внезапно изменившимся глазам, по странно расширенным зрачкам было ясно, что он смотрит. Но куда? Он смотрел не прямо перед собой, не в это пространство комнаты, где находился, а в глубь времен, он всматривался в самый источник душ, чьи жилища, тела просителей как будто стояли перед ним. Он всматривался в них, как будто бы еще живущих внутри Адама, он видел, от Каина или от Авеля произошли они, как часто вселялись они в своем странствии в человеческие тела и что каждый раз в предназначенном им великом делании удавалось, а что - нет.

Не надо, однако, думать, что, видя всю полноту зла и горечь первоначального разделения душ, он отворачивался от согрешившего и не хотел иметь с ним ничего общего. Напротив, мало что так волновало и интересовало его, как грешный человек. Когда перед ним осуждали какого-нибудь преступника, не скрывавшего своих злодеяний, он обычно говорил, что ему милее злодей, знающий, что он зол, чем праведник, знающий, что он праведен. Это тем более удивительно, что «цадик и означает «праведный». Иногда он добавлял: «Верно, бывают и такие (он не говорил «такие цадики», но все так его понимали), кто злы, но не знают, что они злы. О таких говорится: «Даже у врат ада они не раскаются». Им верят, их просят спасти чью-то душу из ада, они входят в адовы врата - но обратно уже не выходят». И он повторял с коротким смешком: «обратно уже не выходят!» Но он шел дальше по пути Любви и ни от кого не скрывал, что для него пламенный противник хасидизма дороже, чем вялый последователь, дух которого был когда-то зажжен, но не воспламенился. Было очевидно, что ребе всего важнее была страстность, внутренний огонь - без них ни дух, ни плоть не могут принести никакого плода, ни духовного, ни телесного. Впрочем, ему было важно, каков все-таки этот плод. Ребе никогда не уставал восхвалять внутренний жар души.

Из всех историй о нем, которые и по сей день рассказывают хасиды, с сомнением покачивая головами, есть самая удивительная - об одном великом грешнике, который иногда приходил к ребе, и тот с ним охотно и долго разговаривал. Если другим людям случалось застать его, они возмущались: «Ребе, как вы можете допускать к себе этого человека?» Он им на это отвечал: «Я знаю о нем то же, что и вы. Но что я могу с собой поделать? Я люблю радость и ненавижу печаль. Этот человек страшный грешник. После совершения греха все люди хотя бы на мгновение каются, но лишь для того, чтобы еще полнее погрузиться в грех. Но даже в такие моменты этот человек противостоит душевной тяжести и не кается. Радость - вот что привлекает меня». И поистине ребе Ицхак ненавидел уныние. Однажды на чужбине он не мог заснуть на пышной свежей постели потому, что столяр, весьма благочестивый человек, мастерил ее в те девять дней, когда оплакивают разрушение Храма, и его печаль вонзалась в тело так и не сумевшего заснуть ребе, как тысячи заноз. Уныние казалось ему опаснее греха. Однажды жаловался ему один человек, что его во время поста искушает злая похоть, отчего он впадает в ужасную тоску. «Держись от уныния подальше, - сказал ему ребе, укрепив его сердце советами и наставлениями, - печаль заслоняет Бога от его слуги больше, чем грех. Сатана из-за того и старается соблазнить человека: не потому, что ему нужны сами грехи, но ему потребно уныние, чтобы человек уже не мог очиститься от греха. Он ловит бедную душу в сети сомнения».

Стоит еще добавить, что он сказал раз своему ученику наедине, а тот рассказал нам. «Удивляюсь, как это получается, - сказал он, - приходят ко мне люди в состоянии отчаянья, а когда уходят - они светлы, а вот я становлюсь...» - он хотел уже произнести первый звук слова «унылый», но он так ненавидел даже это слово, что сказал «...угасшим и черным становлюсь я».

Полночь

Это случилось осенью 1797 года, через несколько дней после праздника Симхат Тора. К удивлению и огорчению верных, ребе Яаков Ицхак не был на этот раз так безгранично светел и весел, как обычно, а вел себя как больной, всячески старающийся скрыть свою боль, делал судорожные гримасы, а когда танцевал со свитком Торы, шаг его был непривычно тяжел.

Еженощно вставал ребе перед полуночью, как это заповедано истинно благочестивым, чтобы оплакать разрушение Храма и углубиться в учение. Последователи тайной мудрости знают, что на переломе ночи демоны начинают бродить в виде собаки и осла. «Другая сторона» выступает из тьмы и ищет путь к Князю мира. Люди лежат в это время в своих постелях и чувствуют на языке вкус смерти. "Когда же в полночь задувает вдруг северный ветер, зло обретает особую силу, как написано об этом: «Зло явится с севера», в это же время начинается и духовное противодействие. Кто в это время плачет об изгнании Шехины и погружен в Тору, тот может попрать силы зла и приблизиться к Вышнему, да будет он благословен. В «Книге сияния» есть притча о короле, который самые драгоценные свои сокровища спрятал в ларь, а на него положил змею, чтобы алчные боялись приблизиться, друзьям же своим рассказал, как сделать змею безвредной и наслаждаться в сердечной радости красотой сокровищ. Вот почему хорошо бодрствовать перед полуночью.

В эту ночь, как то было в его обычае, сел Хозе прямо на пол, босой, у дверного костяка, к которому прикреплена мезуза с начертанными в ней именами Божьими и посылал голову печной золой. Он запел псалмы - плачевные, молящие о помощи, а лотом встал и громко крикнул слова пророка: «Отряси с себя прах; встань, пленный Иерусалим!» - и на этом закончил чтение псалмов.

Предписано произносить жалобные полуночные молитвы со слезами и воздыханиями. Так еженощно и произносил их Хозе. Но стоило ему дойти до слов «со гласом радости и славословия празднующего сонма» и «они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо», - и ликование прорывалось сквозь слезы и радость побеждала печаль. Однако на этот раз все было по-другому: он еле пробормотал эти гордые слова, а потом глубоко вздохнул. Прежде чем углубиться в изучение священных книг, промолвил он тихо: «Господи, неужели я из тех, о которых написано: «Какое право ты имеешь свидетельствовать о Законе моем?» Слезы хлынули из его глаз, и он долго не мог открыть «Книгу сияния», чтобы размышлять над тем, что относится к полуночи. После этого он поступил так, как всегда, желая исполнить целиком все предписанное для этого часа. Он сел на лавку, широко расставив колени и уперев в них локти, голову закрыл руками, прижимая их к глазам с такой силой, что векам становилось больно. Как всегда, сначала он не увидел ничего, кроме кроваво-красной стены; вдруг ее разорвал свет, сначала молочного оттенка, он становился все чище и белей, и, наконец, все стало яростным светом. «Зачем Ты это сделал мне?» - спросил Яаков Ицхак.

Ровно год назад, тоже ночью, он молился, чтобы ему было позволено узнать, кто достоин стать во главе хасидской общины после его смерти. Он чутко прислушивался. «Яаков Ицхак» - сказал уверенно голос. Он подумал, что его зовут. «Здесь я», - отвечал он. Молчание. Тогда он спросил снова: «Скажи, кого поставить?» - «Яаков Ицхак», - повторил голос. Так он и сидел до утренней зари на скамейке, больше ничего не услышал, да и не спрашивал ничего. Наутро после молитвы он, вопреки обыкновению, вышел из комнатушки, где скрывался от лишних глаз, в большую комнату и присоединился к общей молитве. В мгновение ока окружили его ученики. Он медленно поднял руку, желая что-то сказать, но тут в дверях возникла свалка, через толпу прорвался совершенно незнакомый человек в талите, которую он, видно, накинул на улице, и подбежал к ребе. Его приняли за просителя, которые осаждали ребе, чтобы в «благоприятную минуту» попросить его о своих нуждах. Его хотели отстранить, но ребе не позволил. Когда этот человек подбежал к нему вплотную, ребе внимательно посмотрел на него. Сразу было видно, что это совсем молодой человек, красные мальчишеские руки неловко болтались, но вот рот его был ртом взрослого. Ребе смотрел только на него, и все вместе с ним. Человек этот вбежал с откинутой назад головой и так и держал ее. Пейсы его слегка трепетали, он сопел, мучительно втягивая воздух, но тонкие и почти свинцового цвета губы были плотно сжаты. Нельзя было избавиться от впечатления, что он испытывает сильную боль. Вдруг, прежде чем ребе заговорил с ним, он открыл рот и крикнул (голос его звучал как медная ступка, когда ее ударяют пестом): «Ребе, возьмите меня в ученики!» Это прозвучало не как просьба, а как требование, как если бы заимодавец требовал вернуть ему долг, да еще таким громоподобным голосом. «Кто ты?» - спросил ребе. «Яаков Ицхак, сын Матель», - ответил пришелец. Все вздрогнули. «Матель» звали и мать ребе. И сам ребе побледнел, на мгновение взгляд его изменился, как бывало, когда он всматривался в недоступную тьму времен, но вдруг зрение как будто изменило ему, веки дрогнули, и он вытащил из кармана очки (что он делал только в исключительных случаях) и уже через них посмотрел на юношу. «Ты принят», - сказал он.

Год, который прошел с тех пор, был наполнен непрекращающейся мукой. Новый ученик и в самом деле вел себя как кредитор, поселившийся в доме должника, чтобы хоть таким образом вернуть свои деньги. На соучеников он смотрел сверху вниз, при их появлении на губах его скользила издевательская усмешка, которая, правда, тут же и исчезала. За бесчисленными паломниками со всех концов света, которые ежедневно толпились перед домом или в прихожей, он наблюдал своими серыми тусклыми полуприщуренными глазами, прислонясь к дверям, как будто занося их в какие-то списки. К учителю он всегда подходил с видом услужливым и смирным, но на занятиях, где он отличался познаниями и остротой ума, всегда задавал коварные вопросы, на которые даже величайшему мудрецу было нелегко отвечать. Кончалась эта игра в вопросы обычно тем, что он деланно поражался ответу, стонал от изумления и восторженно шептал: «Да, так и есть, как говорит ребе!» Но хуже всего было, когда он регулярно просил ребе уделить ему время для особого разговора и под видом просьбы о помощи в борьбе с ежедневными искушениями души рассказывал о своей жизни. Ребе казалось, что ему рассказывают о событиях его собственной юности, только чудовищно искаженных, окарикатуренных. Там, например, где в его воспоминаниях маячила лукавая детская мордашка, здесь вылезала коварная рожа, где в памяти была ровная дорога - там зияла яма за ямой. Если рассказчик замечал, как меняется выражение лица у слушающего его, он восклицал: «Да, ребе, я великий грешник!» Так прошел год. В последний же день этого года перед вечерней молитвой ученик этот вдруг, не доложась даже габаю, прошел в комнату ребе и предстал перед ним. Ребе в это время сидел за столом при свете двух свечей и писал. Он не заметил этого появления и продолжал по-прежнему водить пером по бумаге. «Ребе», - сказал ученик. Тот приподнял черные кустистые брови и продолжал молча писать. «Ребе, - сказал он, - когда же вы откроете, как мне должно жить дальше?» Ребе осторожно отложил перо, чтобы не оставить на бумаге кляксу, и посмотрел на него. «Уходи!» - сказал он. «Что? Как? - бессвязно бормотал юноша дрожащим, неестественно высоким голосом. - Мне, мне уйти? » - «Уходи!» - сказал ребе и встал. Он наклонил свой мощный, с резкой вертикальной морщиной лоб по направлению к ученику, тот медленно отступал на подгибающихся ногах. Ребе довел его до дверей. «Непременно собери свой узелок и уходи отсюда». - «Я хочу попрощаться с друзьями», - возразил тот. «У тебя нет друзей», - сказал ребе.

И вот ночью ребе, сидя на лавке, вглядываясь в ослепительный белый свет, вспоминал год и последний день этого года как одно мгновение, в которое совершилось одно событие. «Зачем Ты мне это сделал?» - спрашивал он. Ответа не было. И вдруг Яакову Ицхаку стало смешно, что он спросил: «Зачем?..» Он засмеялся; он смеялся так, что упал с лавки и лежал лицом вниз с распростертыми руками и ногами до рассвета.

Кучер

Назавтра была пятница. Пятница сама по себе не имеет значения, она - вестник и предтеча грядущего дня. В Люблине ученики сразу же после утренней молитвы начинали готовиться к субботе, приступали к уборке дома, где учились. Со скамеек сметалась будничная пыль, мылись полы. Тут вошел ребе. Было сразу же заметно, что он только что совершил очистительное омовение, второе в тот день. Обычно он непременно делал это на рассвете. Волосы были еще влажные, он отряс с них воду. Потом подошел к ученикам, беря у каждого трубку, и, крепко затянувшись, отдавал ее владельцу. Раньше это было обычным ритуалом, но уже давно было оставлено. Все бросили уборку и смотрели на него в изумлении.

Потом он вошел в дом и приказал габаю начать прием пришедших отовсюду и уже несколько дней ожидающих его хасидов (в последнее время он избегал посторонних). Ребе не ограничивался в этот раз произнесением священной формулы «Да воссоединяется Господь, благословен Он и его Шехина», а всматривался в лица, вчитывался в записки с просьбой о молитве, внимательно всех выслушивал, и его суждения были так неожиданны и тонки, что поражали многих. Одному арендатору, жаловавшемуся на то, что он не в состоянии внести арендную плату, ребе посоветовал продать в счет выплаты все запасы, потому что следующий урожай будет очень богатым и цены упадут, так что ему нечего бояться. Другому, который жаловался на мучающие его сомнения и невозможность с ними справиться, ребе рекомендовал спать с открытым окном, заметив, что в непроветренном помещении душа задыхается.

К нему привели душевнобольного мальчика. Вместо того чтобы читать над ребенком, как это обычно делается, благословения и молитвы, ребе отвел его в сторону и пустился с ним в оживленный разговор. Было слышно, что мальчик поначалу отвечал нелепым бормотанием, потом вдруг удивленно вскрикнул, а потом заговорил, говорил долго, и только изредка его рассказ прерывался их общим смехом. Наконец ребе подозвал его родственников и велел им каждый день в это время приводить к нему мальчика и ни в чем ему не мешать, так как он ничего дурного никому не сделает. Мальчик, услышав это, весело засмеялся и громко подтвердил: « Ничего плохого я не сделаю».

Уже некоторое время с улицы доносились шум и крики, но ребе был слишком занят, чтобы их замечать. Но теперь крики «Довид!», «ребе Довид!» донеслись и до его слуха. Он вышел на улицу. Прямо у дверей шумела небольшая группа хасидов, явно только что приехавших издалека. Они толпились вокруг длинной телеги, запряженной двумя белыми крепкими лошадьми. Перед ней стоял кучер, которого, отняв у него кнут, держал за воротник какой-то необычайно крепкий парень, держал без всяких усилий. Однако кучер не мог и пошевелиться, а тем более сбежать, чего он явно страстно желал. Лицом к лицу с кучером стоял другой человек, вокруг него теснились ученики, они подпрыгивали, хлопали в ладоши и кричали: «Ребе Довид!» Человеку этому было ближе к пятидесяти, чем к сорока, он носил чистенький, хотя залатанный кафтан, перевязанный соломенным шнуром, а на густых блестящих вьющихся кудрях вместо обычной меховой шапки красовался тряпичный картуз. Лицо его дышало юношеской свежестью, ни единой морщинки не было ни под глазами, ни на лбу. Он что-то взволнованно втолковывал кучеру, но без всякой грубости, не выходя из себя. Стоило ему увидеть цадика, как он замолчал и низко поклонился ему. И все пришедшие последовали его примеру. Даже здоровый парень, державший возчика за воротник, не выпуская его из могучих рук, поклонился. Все стоявшие рядом не могли оторвать глаз от этого странного молодого человека и с удивлением заметили, что он покраснел до корней волос при виде ребе, хотя был уже не юнец, лет на двадцать всего моложе ребе Довида. Поздоровавшись, Довид стал быстро рассказывать люблинцу о том, что произошло. «Ребе, - кричал он, - что поделаешь с таким человеком! Он бьет своих лошадей! Как это можно - бить лошадей! Когда мы ехали к вам, по дороге все больше и больше хасидов с мешками и сумками подсаживались на телегу. Наконец я не выдержал. Мне стало больно видеть, как лошади надрываются и кротко тянут тяжелый воз. Я намекнул людям: мол, братья, слезем ненадолго. Тотчас все спрыгнули, а поклажа осталась на телеге, мы шли за ней. Можно подумать, что лошади побежали бойчее. Не тут-то было! Они шли медленно, сообразуясь с нашим шагом. Лошади - умные звери, чуткие животные, они понимают. Что же, вы думаете, произошло? Этот кучер вышел из себя. Вместо того чтобы радоваться, что люди берегут его имущество, он стал яростно хлестать лошадей. «Что ты делаешь?! - закричал я. - Разве ты не знаешь, что Тора запрещает мучить живые существа?» - «Полагается, - отвечал он, - людям на телеге сидеть». - «Но мы тебе столько же заплатим, как если бы мы ехали на телеге». - «Полагается!» - кричал он. «Но зачем же, - спросил я, - ты бьешь лошадей?» - «Это мои лошади», - такой он дал ответ. «Это еще не причина их бить», - говорю я. «Это бессмысленные животные», - говорит он. Видели бы вы, как они насторожили уши и прислушались, они понимали, что о них идет речь. « Ты думаешь, - спросил я, - что они везут телегу, потому что боятся побоев? Нет, они везут потому, что хотят везти». И что, вы думаете, он на это ответил: «Не желаю с вами спорить», - и еще сильнее стал колотить лошадей. И тут...

Вдруг кучер перебил его:

-Ребе, сжальтесь, дайте молвить словечко.

-Что скажешь, Довид? - спросил ребе.

-Пусть говорит, - сказал Довид из Лелова.

-Говори, Хайкель, - сказал ребе, который знал по именам всех возчиков в округе.

Довид в это время снял свою шляпу, на голове его осталась только крохотная кипа, наполнил ее припасенным в кармане овсом и протянул лошадям.

-Ребе, - сказал Хайкель, которого все еще держали за воротник, - разве я не знаю отлично, кто это такой? Хоть я и не из Лелова, но разве я не бываю там хоть раз в неделю? Разве я не слышал, что люди о нем говорят? Им, леловским, как будто и говорить больше не о чем. Знаю я, что он сам цадик, хоть и считается всего лишь вашим учеником, но он же сумасшедший! Разве не сбегаются к нему отовсюду хасиды с записками, разве они не были бы счастливы, если б он разрешил отдать ему «искупительные деньги»? Так нет, он не разрешает! Он не думает, чем кормить жену и целую ораву детишек! В своей лавчонке он торгует ровно на столько, что - бы прожить один день. «А не купите ли лучше вон у той вдовы справа, - говорит он покупателю, - или вон у того благочестивого человека?» покупатель уходит, ничего не купив, а он садится и принимается за учение. Вы видите этот кнут, который у меня отняли, его я купил у него. И знаете, что он сказал, пока я выбирал? «Этот кнут, - сказал он, - для щелканья, а не для битья». Разве это не безумные слова? Нет, вы только послушайте, как он вел себя в этой поездке. Мы должны были быть здесь еще вчера. Ведь мы выехали из Лелова сразу после праздника Торы! В первом же городишке он приказал остановиться, созвал детишек, стал раздавать им сласти да еще подарил всем дудочки. Но это бы ладно! Он еще усадил их всех на телегу и приказал возить по всему местечку. Дети ездили и дудели полдня. Но и это еще не все! Стоило приехать в любое местечко, где жил хоть один еврей, он говорил, что должен его навестить, потому что в прошлый раз, когда он здесь был, тот болел, и надо узнать, как он себя чувствует, а у другого дочь выдавали замуж, вышла ли она, и он ходил к ним и узнавал, а я должен был стоять и ждать. Конечно, весь Израиль - его братья! Я наконец разъярился! Ну кого же мне бить, как не лошадей?!»

-Правда ли все, что говорит этот человек? - спросил ребе. - Правда ли, что в каждом местечке ты заставлял его ждать, уверяя, что везде живут твои братья?

-Да, это правда, - отвечал Довид из Лелова, - и я должен объяснить вам, как это все получилось. Когда я впервые появился у вашего и моего учителя, великого ребе Элимелеха из Лизенска, он не хотел, как вы знаете, сначала меня принять из-за того, что я слишком много, по его мнению, постился. Я спрятался у него за печкой, он все равно выгнал меня. В субботу я не дождался от него ни единого слова. Но когда я вернулся на следующий день, он вышел и радостно приветствовал меня. Сейчас я расскажу вам, что случилось со мной в этом промежутке. Ранним утром в воскресенье после бессонной ночи решил я, что мне нужно жить по-новому и долго этому учиться, прежде чем меня примет к себе ребе Элимелех. Так что я отправился домой. В первом же местечке меня заметил какой-то еврей, выглядывавший из окна своего дома, и крикнул: «Стой!» Я остановился, а он говорит мне: «Подумай, здесь живет твой брат среди совсем чужих людей. Как можешь ты спокойно пройти мимо и не узнать, как ему живется?» Я зашел к нему, мы долго говорили с ним и расстались хорошими друзьями. И потом, когда я вышел на дорогу, я понял вдруг, что не должен проходить мимо дома, где живет еврей, не поговорив с ним по-братски. Как только я поклялся себе в этом, в моем сердце вдруг произошла перемена. Я понял, что такое любовь к Израилю, и осознал, что чувство это прежде было мне незнакомо. Какая-то сила наполнила мое сердце верой и повернула меня в обратный путь. Так и получилось; я пришел к ребе Элимелеху, и он вышел мне навстречу и радостно принял меня. С тех пор я всегда исполняю эту свою клятву, и в этой поездке тоже.

-Хорошо, - сказал ребе и помолчал. Потом он, улыбнувшись, спросил: - Ну а кнут ты и вправду у него отнял?

-Это правда, - ответил Довид. - Но, конечно, не собственными руками. Надо было остановить это избиение невинных животных. Но у меня не хватило бы сил. Поэтому

я попросил моего друга. Я хотел представить все это дело на твой суд и сказал другу: «Как только повозка остановится, держи его за воротник, да покрепче, Яаков Ицхак...»

-Что? Что ты сказал ему? - Переспросил ребе.

-Только, чтобы я держал его покрепче.

-Нет, что еще?

-Ничего, я только сказал: «Яаков Ицхак...»

-Как? Яаков Ицхак?

-Да, так его зовут, вот он, - и с этими словами Довид вывел вперед человека, который вынужден был, наконец, отпустить воротник кучера и кнут. Он стоял перед ребе и все больше краснел. Все глядели на него. У него были широкие плечи грузчика, но при этом очень прямая спина. Голова у него была большая, но узкая, темные волосы оттеняли бледность его лица, нос выдавался резко вперед, как будто рос прямо изо лба, мягкий рот. Все смотрели на его большие руки с нежной кожей и тонкими пальцами - по ним трудно было догадаться о его огромной силе.

В этот момент из толпы любопытных выскочил странный человек в тулупе и белой овечьей шапке, ровными шагами прошел, раздвигая толпу, прямо к Яакову Ицхаку, стукнул его в плечо и крикнул по-польски: «Вот это Еврей!» И больше его не видели. Те, кто видели его, верили, что это был пророк Илия, о котором известно, что он бродит по земле, одетый в одежду того края, где находится, и говорит на языке той страны, где бродит. А молодого Яакова Ицхака с тех пор иначе и не называли, как Еврей, а позднее в хасидском мире - Святой Еврей.

Тут снова заговорил ребе, он сказал: «Да будут благословенны пришедшие!» - и протянул ребе Довиду из Лелова левую руку. «Да будет благословен пришедший», - сказал он и протянул правую руку Яакову Ицхаку.

В это время Хайкель с кнутом и повозкой успел исчезнуть из поля зрения...

Довид ив Лелова рассказывает

Вскоре после этого Довид и ребе сидели в верхней комнате друг против друга. Они курили короткие трубки и дружески, ничего не говоря, разглядывали друг друга. Наконец ребе прервал молчание:

-Ты никогда не говорил мне, Довид, почему после смерти нашего учителя, великого ребе Элимелеха, ты приехал ко мне и продолжаешь ездить.

-Тут нечего рассказывать, - сказал Довид, - а то, что стоит рассказать, не делает мне чести.

-Все же расскажи, - сказал ребе.

-Ну хорошо, - ответил Довид, - кто лучше вас оценит забавную историю? Когда я подолгу постился, от субботы до субботы, и всячески изнурял и истязал свое тело, я стал высокомерным и бессердечным, в это-то время я услышал, что в мире существуют хасиды. Тогда я подумал: нужно пойти посмотреть, что это за странные существа, которые хотят достичь совершенства без постов и изнурения плоти. Однажды я встретил хасида, возвращавшегося из поездки к своему цадику. Я спросил его: «Ну что ты узнал от него нового?» Тот ответил: «Разъяснение слов «хотя бы ты умылся мылом и много употребил на себя щелоку...» ». Я спросил у него: «А где он живет?» Тот ответил: «В Лизенске». Тогда я отправился в путь к ребе Элимелеху. По дороге я решил заночевать в Ланцуте и услышал, что там живете вы. Когда я услышал о вас, я решился просить о гостеприимстве. Ну, дальше вы сами знаете...

-Все-таки расскажи, - попросил ребе.

-Хорошо, - сказал Довид, - вы спросили меня, почему я решил остановиться именно у вас. Я сказал, что, судя по тому, что слышал о вас, могу быть спокоен, что у вас всякая еда приготовлена строго, как заповедано в Торе.

Тогда вы позвали слугу, велели ему дать мне две затрещины и выставить вон.

-Ну-ну, - сказал ребе.

-Тогда я уехал в Лизенск. Я вам уже рассказывал: о том, что ребе меня не принял. Но об одной вещи я вам не рассказал. Я спрятался за печкой в доме учения; как только он вошел туда, он сразу пошел к печке и заставил меня оттуда вылезти. И вот я стою пред ним. Он спрашивает: «Откуда ты?» - «Из Лелова», - отвечаю. «Кто там у вас верней и тщательней всех исполняет предписанное Торой?» Я молчал, потому что не смел сказать, что это я и есть. Он долго ждал, потом позвал слугу, велел дать мне две затрещины и выставить вон. Дальнейшее я вам рассказывал.

-Тебе повезло, - сказал ребе.

-Повезло? - спросил Довид.

-Да, - сказал ребе, - но я так и не узнал, почему после смерти нашего учителя ты пришел ко мне.

-Именно потому, - сказал Довид, - что от вас я тоже получил две затрещины.

-Теперь я понимаю, - сказал ребе. - Но я хотел бы узнать еще кое-что. Мне говорили, что ты собирался приехать ко мне на праздник Суккот, но ты не приехал. Почему?

-Вот почему, - отвечал Довид, - я уже выехал, но в дороге задержался еще дольше, чем в этот раз, и, когда праздник уже начался, оказался в одной деревушке неподалеку. И мне стало страшно оттого, что не было мне даровано сидеть в это время за столом в Люблине. Но я размышлял и успокоил свою душу следующим: если бы мир знал, кто такой ребе из Люблина на самом деле, люди стекались бы к нему со всех концов света, чтобы быть рядом. И тогда этот стол должен был быть таким длинным, что простерся бы и до этого места, где я сейчас сижу, и я бы сидел за столом на самом краюшке. Значит, я и сижу за столом у ребе. Так я провел два праздничных дня в радости и веселье. Потом я вернулся домой. Потому что сказал себе: время идти в Люблин прошло. Когда я вернулся, я узнал, что мой друг Яаков Ицхак приехал навестить меня и ждал в моей комнате. И я сказал ему: «После праздника Торы, Яаков Ицхак, мы оба поедем в Люблин».

-Что собой представляет этот молодой человек? - спросил ребе.

-Это же видно.

-Все же скажи, - сказал ребе.

-Я не знаю, - сказал Довид, - как можно рассказывать о ком-нибудь, кроме себя самого, разве что о детях. Если хотите, я расскажу вам о его детстве.

-Расскажи, - ответил ребе.

-В детстве по нему не было заметно, что он станет таким прилежным в учении, хотя в его родном городе, да и далеко вокруг, не было никого, кто мог бы сравниться с ним в силе и тонкости понимания, но об этом никто не знал. Люди жалели его отца, который был выдающийся ученый, что у него такой несмышленый сын. В хедере он внимательно слушал и молчал с задумчивым видом. Мне рассказывал об этом один его приятель. Никто не знал, с каким жаром он отдавался молитве, наоборот, считали его безучастным и вялым в вере, потому что он никогда не приходил к утренней молитве. В городе, где он жил, синагогу сразу после молитвы запирали, а он умудрялся пролезть в окно или через чердак и молился один перед ковчегом. Однажды отец его узнал об этом и был поражен. Раньше он не обращал на сына никакого внимания. Как-то раз он открыл дверь и увидел своего сына лежащим перед ковчегом. Он не вошел, тихо закрыл дверь. С тех пор он внимательно и исподволь наблюдал за сыном. Он заметил, что за обедом сын его просил всегда положить ему побольше, но ел мало, а большую часть еды прятал в карманы или в специально припасенный мешок. Он стал расспрашивать людей и выяснил, что сын каждый раз после обеда уходит в бедный квартал, где к нему сразу сбегаются голодные ровесники и ребята постарше, и он раздает им еду, а после этого учит их тому, что сам успел выучить. Все это отец сложил в сердце своем и ни о чем не допытывался у сына. Он только попросил домашних побольше еды класть ему на тарелку.

Брат отца был бедным служкой при синагоге в одном отдаленном местечке. На самом деле он был одним из тридцати шести скрытых праведников. Ребе, а, кстати, почему говорят, что мир держится на тридцати шести праведниках? Разве в еще большей степени он не стоит на праведниках явных, наших вождях?

-Явные сами стоят на спинах скрытых, - отвечал ребе. - Но даже внутри них самих явленность, помогающая другим, покоится на скрытости. Все, что поддерживает бытие, скрыто. Но рассказывай дальше.

-Этот скрытый праведник, - продолжал Довид, - иногда приходил к брату. Они шли далеко за город, в поля; и беседовали о тайнах Торы. Однажды они взяли с собой мальчика, и он плелся сзади. Они вышли на луг, где паслись овцы. Вдруг они увидели, что животные затеяли схватку за какой-то клочок пастбища. Два барана, наклонив рога, встали друг против друга. Ни пастуха, ни собак не было поблизости. В мгновение ока мальчик вскочил на ноги и через секунду он уже стал властелином этого луга и распоряжался своими подданными. Он развел дерущихся, все затихло. Каждой овце и каждому ягненку был выделен участок, где он мог щипать траву. Но многие животные не торопились приняться за еду, а толпились вокруг мальчика, который гладил их и говорил с ними. «Брат, - сказал служка, - это будет пастух стада».

-Почему же все это время, - спросил цадик, - о нем ничего не было известно?

-Ну, - продолжал Довид, - о детстве я больше ничего не знаю. Впрочем, когда у таких людей кончается детство? Я знаю только, что его женили почти ребенком. В родном городе он уже не мог удовлетворить свою страсть к учению и потому отправился в Апту, в йешиву, которую возглавлял его прежний учитель. Он скоро стал известным. Он знал все лучше всех, и знание это было живым, и он умел им распорядиться, как никто. Никому не было известно, что он преуспел и в тайном знании, которому предавался под покровом темноты один или с каким-нибудь близким другом. Один богатый булочник и шинкарь заполучил его в зятья. Сам он только пек булки, всем остальным хозяйством заправляла его жена, по имени Голделе. В своей могучей памяти она держала подробнейшие сведения обо всех, кто хоть раз останавливался у них, каждый должен был выложить ей всю подноготную. Молодой человек, которого она женила на своей старшей дочери, сразу после свадьбы стал раздражать ее своей непонятностью. Что это за человек, которого ты провела семь раз по кругу и о котором все равно ничего не знаешь? И не то чтобы он был таким уж скрытным; завидев ее, он всегда приветливо улыбался и отвечал на все ее вопросы, но в этом и таилось самое худшее. Ведь когда кто-то пытается утаить что-то, ты нападаешь, взламываешь стены его скрытности с помощью осадных машин и вызнаешь все-таки, что же он пытался утаить. Обиднее, когда человек позволяет спокойно войти в душу и осмотреть все до последнего уголка, и все же ты не можешь ничего найти там. Рано обнаружилось и нечто худшее. Жена булочника присылала молодым, помимо обычной общей ежедневной трапезы, разные лакомства и хорошие вина. И вдруг она узнала, что большая часть присылаемого раздавалась больным и бедным. Людям, которые даже и оценить-то этого не могли! Это было слишком! Она, конечно, гордилась своим зятем, о дарованиях которого много говорили кругом. И, мало того, она надеялась, что такой человек сможет за них походатайствовать и в других мирах. Но теперь она увидела, что он совсем негодящий: кто раздает дорогое вино нищим, не станет ученым. И это еще не все: он часто не ходил молиться вместе со всеми, а прятался в сарае своего свекра, там среди соломы и сена он устроил уголок, где молился со всем жаром своего сердца, когда чувствовал, что душа его готова к молитве. И наконец Яакова Ицхака, который не выражал ни малейшего желания изменить свои привычки, прогнали прочь от родительского стола. Еду ему носила теперь жена.

Но в один прекрасный день случилось то, что всех, а в особенности хасидов, привело в изумление. Вы знаете, конечно, что миква в Апте... Ребе, в чем тайна священного омовения?

-Ты прекрасно знаешь ответ и только хочешь узнать, того ли и я мнения. Скажи лучше сам.

-Хорошо, я скажу, что думаю, хоть ответа у меня нет. Я знаю только вот что: ты спускаешься и спускаешься к воде, все ниже и ниже, и только в самом низу ты склоняешься и ныряешь в глубину. Вот и все, что я знаю.

-И это верно.

-Но я все же прошу вас, ребе, дать ответ.

-Ты прекрасно знаешь, что наши мудрецы говорят, когда толкуют стих писаний: «Омовение Израиля - сам Бог».

-Нет, я все же не совсем понимаю вашу мысль, ребе.

-Погружение я имею в виду, Довид, полное погружение. Но никому, кроме ангелов, не дано погружаться по-настоящему. Выполнив свою службу, они погружаются в огненный поток и выныривают оттуда только для служения же. Только во время служения ангел становится собой, то есть тем единственным, кто может исполнить порученное ему,

и никто другой этого исполнить не может. Только в служении он обретает личность и перестает быть огненной рекой. Мы же погружаемся не в огонь, а в воду. Она не губит нас, но и обновления мы не знаем. И, погрузившись, мы остаемся самими собой. Но надо погрузиться так, чтоб над поверхностью ни волоска не было, и оставаться под водой, сколько сможем, не дыша. Это в наших силах. А теперь рассказывай дальше, Довид!

-Миква в Апте, - продолжал Довид, - имеет глубину в девяносто ступеней. Ни о каком подогреве воды и речи быть не может. Большую часть года она вообще покрыта льдом, и, чтобы окунуться, нужно его разбивать. Хасиды не ходят туда поодиночке. Обычно они спускаются группами человек по десять. Прежде чем спуститься, они разжигают небольшой костер, чтобы сразу после погружения согреться. Яаков Ицхак никогда не ходил с ними. Он вставал перед полуночью, шел в микву один, спускался туда, не зажигая света, возвращался домой, пел полунощные молитвы и затем на долгие часы углублялся в тайное учение.

В то время недалеко от миквы жила одна женщина, которая ночами пекла крендельки, чтобы пораньше утром отнести их на продажу. Она наблюдала некоторое время за Яаковом Ицхаком и стала оставлять перед входом в купальню чан с кипящей водой, в который окунала, прежде чем поставить в печь, тесто, чтобы он мог хоть немного согреться. И он не пренебрегал этим, поскольку никогда не был склонен, подобно мне, к умерщвлению плоти. Торговка долго молчала об этом, но потом рассказала соседке, вскоре об этом узнало все местечко. Тогда хасиды снова признали его своим, а свекор упал в ноги и просил у него прощения.

Вскоре он оставил местечко и стал меламедом, детским учителем, переходящим из деревни в деревню. В одном таком местечке дети рассказали мне о нем. Они сказали: « Тут есть такой человек, с которым ты должен познакомиться», - и так я с ним познакомился.

-Но почему же, - спросил ребе, - ты не приводил его ко мне до сих пор?

-Я пытался много раз, - отвечал Довид, - потому что я видел, что после стольких лет учения он нуждается в том, чтоб его вывели на верный путь. Но он всегда отмалчивался, когда я говорил об этом. Он упрямый парень. Ему не нравится подчиняться чужой воле, но и своей тоже, ему нужно их слияние. Праздник Суккот Яаков Ицхак провел в моем доме. Когда я, не ожидая ответа, предложил ему: «Поедем вместе в Люблин!» - он посмотрел мне в глаза. «Поедем!» - сказал он.

Стол

В боковой комнате постоялого двора, где часто обедали ученики Хозе, стоял длинный, узкий и некрашеный стол, очень старый и потрескавшийся от времени, но по-прежнему крепкий. Вроде бы это был обыкновенный стол, но почему-то он притягивал к себе взоры всех проходивших мимо. Возможно, потому, что у него был такой вид, будто он всегда здесь стоял и всегда здесь стоять будет. Рассказывали, что один таинственный цадик, который с какой-то непостижимой для прочих целью бродил по берегам рек, пришел однажды, следуя извивам реки Быстрицы, в этот люблинский постоялый двор. Он замер от изумления, увидев этот стол, а потом поднял руки и произнес: «Стой так до пришествия Мессии!»

За этим столом сейчас, как и всегда по пятницам, сидела небольшая компания учеников Хозе. В другие дни они обедали обычно в доме ребе, по субботам за его столом, в будни наособицу. В основном это были младшие ученики. Но Довид из Лелова тоже обедал сегодня у ребе. А старший из учеников, худощавый Иуда Лейб из Закилкова, бывший ученик ребе Элимелеха, после его смерти задумавший создать и вести свой круг хасидов, но не сумевший справиться с этим, вообще не признавал никаких пирушек и никогда не принимал участия в питии меда и польской водки. Из тех, которые учились еще у Элимелеха, а сейчас пришли к празднику в Люблин, присутствовали известный глубиной своих помышлений Кальман из Кракова, который хотел познакомиться с новыми учениками, и самый благочестивый из всех - Мордехай из Стабниц, когда-то уговоривший ребе переехать в Люблин, мудрый Нафтоли - он приехал в Лизенск уже после того, как Хозе оттуда ушел и основал свою общину. Был там и Мойше Тейтельбойм, о котором рассказывают, что он долго противостоял хасидскому учению и даже отказался принять от ребе Элимелеха, одарившего его вниманием, тайное учение. Это был один из тех, о ком Хозе говорил, что страстный противник лучше вялого союзника, сейчас же он стал одним из светочей хасидизма.

Для Яакова Ицхака и его друга детства Ишайи, который присоединился к нему во время поездки к ребе, стол, обычно прижатый одной стороной к стене, был отодвинут и, хоть там было тесновато, для них в освободившемся пространстве поставили стулья. Ишайя был еще молчаливее, чем его друг, у него был вид человека, которого внезапно разбудили и он пытается вспомнить недосмотренный сон.

Едва они уселись, как со всех сторон закричали: «С каждого по кувшину меда!» Таков был обычай для новичков. Они с охотой повиновались. Но тут снова закричали: «Пусть каждый из вас расскажет историю из своей жизни. Два условия: она должна быть короткой и быть связанной с Люблином, хотя он не должен упоминаться».- «Я не умею рассказывать», - сказал Ишайя тихо. « Так не пойдет! - закричали остальные. - Ты попробуй, а если у тебя не получится, ты будешь каждую пятницу рассказывать, пока не научишься».

-Вы из него ничего не вытянете, - сказал Яаков Ицхак, - давайте я расскажу сразу две истории, за себя и за него.

-Но тогда мы ничего не узнаем о его жизни!

-То, что вы узнаете обо мне, - сказал Еврей, - то же самое относится и к нему.

Посовещались и решили согласиться, если они выставят третий кувшин меду в виде штрафа. Яаков Ицхак задумался, созерцая вырезанные прямо перед ним на столешнице буквы, которые были, по странному совпадению, его инициалами, и начал рассказывать:

-Первая история называется «Чему я выучился у кузнеца». Когда я жил в Апте у своего тестя, булочника, окно моей комнаты выходило на кузницу. Когда я утром садился с книгой у окна, в кузнице уже был разожжен огонь, мехи пыхтели, и кузнец без передышки бил по наковальне. «Бух! Бух!» с этим двойным звуком начинал я ежедневно учение. Со временем меня стало раздражать, что он всегда начинает работу раньше меня. Я стал вставать ни свет ни заря - ничего не помогало, по-прежнему молот уже колотил, и искры летели по всему переулку. «Не могу я допустить, чтоб он посрамил меня, я ведь тружусь ради вечной жизни», - сказал я себе и попытался его опередить. Я стал вставать так рано, что наконец начинал читать при свете свечи. Но он все равно принимался за работу раньше. Мне стало невмоготу, я спустился и пошел в кузницу Кузнец, увидев меня, сразу перестал бить молотом по наковальне и спросил, что мне угодно. Я рассказал ему обо всем и спросил, когда он начинает работать. «Еще недавно, - сказал он, - я начинал работу в обычный час. Кузнецы рано встают. Но вскоре я заметил, что стоит мне начать работу, и сразу же вы появляетесь у окна и принимаетесь за чтение. Я не мог допустить, чтобы тот, кто работает только своей головой, опередил меня. Я стал все раньше и раньше разжигать горн, но это не помогло, вы всегда приходили почти сразу после этого». - «Но ты все равно не можешь понять моей цели». - «Я, конечно, не понимаю, но и вам не понять моей». Тогда я научился тому, что нужно пытаться понять, что поистине важно для другого.

-Ага! - закричал один ученик, который уже давно бурчал себе что-то под нос, - так ты из тех, которые хотят понять все и вся?

-Нет, - ответил Яаков Ицхак, - но с тех пор мне кажется некрасивым спрашивать кого-то, понимает ли он меня, если я сам его еще не понял.

-Ты прав, - сказал Кальман. - Шимон, - обратился он к спорщику, - я слышал, что как-то после хорошей выпивки ты говорил друзьям, что ребе тебя не понимает. Это забавно.

-Хорошо сказано, ребе Кальман, - заметил другой ученик. - Ну а теперь, Яаков Ицхак, рассказывай твою вторую историю.

-Моя вторая история еще короче. Она называется «Чему я научился у одного крестьянина». Однажды, когда я уже покинул Апту и отправился странствовать, встретил на пути огромную перевернутую телегу с сеном, лежавшую поперек дороги. Рядом стоял крестьянин, который попросил меня помочь поставить телегу обратно. Я прикинул про себя, что хотя у меня крепкие руки и крестьянин казался не слабым, однако вдвоем такую огромную телегу не поднять. «Я не могу», - сказал я. «Нет, можешь, - возразил он, - но не хочешь». Это задело меня. Доски валялись тут же, мы положили их под телегу, навалились изо всех сил, повозка дрогнула и начала подниматься. Снова нагрузили на нее рассыпавшееся сено, крестьянин погладил еще дрожащих и задыхающихся волов, и они снова потянули телегу. «Можно мне пройти с вами немного?» - спросил я. «Пойдем, брат», - ответил он. Мы шли рядом. «Я хочу тебя спросить», - сказал я. «Спрашивай, брат», - отвечал он. «Почему тебе пришло в голову, что я не хочу помочь?» - «Потому, - сказал он, - что ты ответил мне, что не можешь. А никто не знает, что он может, пока не попробует». - «Но почему ты все-таки решил, что мне это по силам?» - «Просто я так подумал». - «Что значит просто так?» - «Ах, брат, какой ты приставучий! Ну хорошо, мне это пришло в голову, потому что тебя мне послали». - «Ты что имеешь в виду, что телега специально для того перевернулась, чтобы я мог тебе помочь?» - «Ну что с того, брат?» - сказал он.

-Это хорошие истории, - снова встрял Симон, - но ты не все условия выполнил. Какое отношение они имеют к Люблину?

Глаза Еврея загорелись.

-Чему же вы выучились в Люблине, если не знаете, что у каждого свой путь служения? Ребе Довид рассказывал, как однажды несколько учеников одного знаменитого цадика, который тогда уже умер, приехали к люблинскому ребе. Они приехали вечером, луна как раз только что вышла из облаков. Они увидели его - он стоял на дороге и благословлял луну. Их поразило, что он делал это не так, как их прежний учитель, и они смутились. Потом, когда они вошли в дом ребе, тот поздоровался и сказал: «Что это был бы за Бог, если бы существовал только один путь к нему?»

Тут другой ученик вскочил на ноги и поднял руку.

-Что с тобой, Иссахар Бер? - спросили его.

Медленно и торжественно он ответил:

-Это правда, это на самом деле так и есть. Я умолял ребе указать мне путь служения. Он мне ответил: «Нет одного пути. Никто не может сказать другому, какой путь надо избрать. Для одного это - путь учения, для другого - молитвы. Для третьего это могут быть милосердные деяния, четвертый должен поститься, а пятый - есть, и все эти пути ведут к Богу. Каждый должен узнать, к какому пути склонно его сердце, и тогда уже стараться изо всех сил следовать избранному.

-Вот именно, дорогой мой, - сказал Яаков Ицхак, - а служение кузнеца в его кузнице.

-Пусть так, - сказал Шимон, - но что общего с Люблином имеет вторая история?

Еврей смертельно побледнел в одно мгновение, как накануне покраснел, увидев ребе.

-Вы всегда говорите, - сказал он, не поднимая глаз и тихо, но так, что это звучало громче, чем если бы он кричал, - об изгнании Шехины, вы плачете при мысли о том, как она скитается на чужбине и падает, изнуренная, на землю. И это не пустые слова, это действительно так. Вы можете встретить Шехину на всех путях земных. Но что делаете вы, когда вы ее встречаете? Протягиваете ей руку помощи? Стряхиваете с нее дорожную пыль? И кто может это сделать лучше, чем люблинские ученики?

Шимон молчал с мрачным видом. Но Мойше Тейтельбойм наклонился вперед и ревниво спросил:

-Что ты! имеешь в виду, говоря это? Мы знаем, что только немногим, способным на высочайшую собранность души, позволено помочь Шехине приблизиться к собственному ее истоку. И что значит, что мы встречаем ее? Мы знаем, что она показывается только одаренным особой милостью Божьей, как, например, ребе Леви Ицхаку из Бердичева, который нашел ее в Кожевенном переулке. Да и что это за дорога, на которой, как ты говоришь, ее можно встретить?

Глаза Яакова Ицхака неотрывно смотрели на то место стола, где были вырезаны его инициалы. Он был бледен по-прежнему.

-Дорога эта, - сказал он, - по которой мы все идем навстречу телесной смерти. И здесь, где мы встречаем Шехину, добро смешано со злом, будь то вовне нас или внутри. В тоске изгнания, от которого она страдает, Шехина смотрит на нас, и взгляд ее умоляет нас освободить добро от зла. Когда мы освобождаем хоть крупинку истинного добра, то этим помогаем ей. Но мы отводим взгляд, потому что «не можем». Это случается с простыми смертными. Но здесь, в Люблине, никто не смеет сомневаться, что он «может», что он в силах помочь Шехине!

За столом сидел один ученик, недавно приехавший издалека к Новому году, он не пил. Он был учеником ребе Шлоймо из Карлина. Прошлым летом его учитель случайно попал в стычку между русскими и поляками и был ранен казацкой пулей. Тогда этот ученик основал свою общину. Но теперь он решил перейти к Хозе. Звали его Ури, но близкие друзья называли его Серафим. Он повернулся к Еврею:

-Говорить о Люблине может только тот, кто знает его изнутри. Что такое святыня, ты понимаешь, только войдя в нее. Кто знает Люблин, знает, что это - земля Израильская, двор этого дома - Иерусалим, молитвенный дом - Храмовая гора, а комната ребе - святая святых, и Шехина говорит его голосом.

-Это правда, - подтвердил Кальман, - когда человеку удается, как нашему ребе, всего себя целиком и полностью очистить и освятить двести сорок восемь частей тела и триста шестьдесят пять жил, тогда он становится быть достойным сосудом Шехины, и она говорит его голосом.