УДК 070
ББК 76.01
С-11
Редакционная коллегия
Н.В.Алексеенко, доктор исторических наук, профессор
Х.Акжигитова, директор областной библиотеки им.Пушкина
О.Г.Полякова, директор государственного архива ВКО
Л.П.Рифель, сотрудник государственного архива ВКО
И.В.Дурново, сотрудник государственного архива ВКО
С-11
С Усть-Каменогорском я что-то важное утратил: Сборник очерков, стихов, корреспонденции, писем А.С.Розанова, воспоминания о нем – Усть-Каменогорск: Рудный Алтай, 2008, с.
В сборнике представлены очерки, стихи Адриана Сергеевича Розанова, опубликованные в разные годы в газетах «Правда», «Комсомольская правда», «Ленинская смена», «Знамя коммунизма» («Рудный Алтай») и многих других изданиях, а так же его письма Е.В.Курдакову, воспоминания людей хорошо знавших А.С.Розанова.
Издание рассчитано на широкий круг читателей.
С4502020000 УДК 070
00(50) – 09 ББК 26.82
ISBN 978-601-7070-18-2
ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ
Свыше двадцати пяти лет жил и работал в г.Усть-Каменогорске собственный корреспондент газеты «Ленинская смена» Адриан Сергеевич Розанов.
А.С.Розанов родился в г.Москве. Отец – детский писатель С.Г.Розанов, мать – организатор первого детского музыкального театра Н.И.Сац. Участник Великой Отечественной войны, под Кенигсбергом был тяжело контужен, потерял слух, дар речи.
В 1946 году, после выписки из госпиталя, приехал в г.Алма-Ату, где Н.И.Сац, будучи ссыльной, создала театр юного зрителя. С 1947 года – литературный сотрудник газеты «Ленинская смена», собкор по Восточно-Казахстанской области. Жил и работал в г.Усть-Каменогорске с 1955 года до переезда в Москву в 1981 году. Умер в Москве в 1996 году.
Авторы – составители не ставили перед собой цель представить все опубликованное в разные годы Адрианом Сергеевичем. Да это просто невозможно было бы и сделать. А.С.Розанов – автор очерков, стихотворений, фельетонов, корреспонденций. Его материалы публиковали «Правда», «Комсомольская правда», «Ленинская смена», «Знамя коммунизма» («Рудный Алтай») и многие другие издания.
Для того чтобы познакомить читателей с творчеством Адриана Сергеевича, мы публикуем его отдельные статьи, стихотворения. На наш взгляд они в какой-то мере характеризуют, прежде всего, личность человека неравнодушного, готового словом и делом поддержать любое доброе дело, нарождающийся талант. Об этом говорят его статьи о человеке-легенде народном учителе Кумаше Нургалиеве, о поэте Евгении Курдакове*, о том, как зарождался областной этнографический музей. Об этом говорят товарищеские, взыскательные при том, письма Е.В.Курдакову, любезно представленные Екатериной Федоровной и Юлией Евгеньевной Курдаковыми.
И, наконец, воспоминания людей много лет знавших и сотрудничавших с Адрианом Сергеевичем.
________________________
* Курдаков Евгений Васильевич (1940-2003) – русский поэт. Действительный член-корреспондент Петровской Академии наук и искусств, лауреат Всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка» (1998), лауреат Всероссийской Пушкинской юбилейной премии (1999). С 1968 г. по 1992 г. жил и работал в г.Усть-Каменогорске. В одном из интервью он говорил: «…все главное написано мною здесь, в Усть-Каменогорске. Поэтом я стал именно здесь».
Очерки, корреспонденция
ПОЛЧАСА И ЕЩЕ МНОГО-МНОГО ЛЕТ
СЕЛО БУРАН Маркакольского района Восточно-Казахстанской области – на самом краю Советской земли. Семь месяцев в году из великих пустынь в долину Черного Иртыша, на улицы большого села вкатывается, грохоча, как старый поезд, плотный ветрище. Тонкая пыль въедается в лица, в листву. словно спасаясь от бурана, жмутся к земле саманные дома.
Обычная типовая трехэтажная школа из красного кирпича здесь выглядит подтянуто и даже горделиво. «Добро пожаловать!» - начертано над входом на русском и казахском, английском и немецком языках – эти языки изучают школьники. В коридоре смотрят с портретов умные люди всех времен и народов, подписи напоминают, что надо торопиться: Леся Украинка в 13 лет опубликовала в журнале первые стихи; Аркадий Гайдар в 17 лет командовал полком; Софье Ковалевской в 24 года присудили доктора философии…
Почти каждый год я бываю в этой школе и всякий раз встречаюсь с интересными нововведениями.
В кабинете физики занятия ведет молодой учителей Талант Кумашевич Нургалиев – высокий, с живыми черными глазами и чудесной белозубой улыбкой. Он нажимает клавишу – и окна закрываются шторами; трогает другую – опускается киноэкран; третья клавиша включает проектор, и класс смотрит учебный фильм «Полупроводники и их применение».
После урока мы идем в «технический центр» школы – комнату, где находится радиоузел, здесь стоят магнитофоны и проигрыватели, хранятся магнитофонные записи и грампластинки – около двух с половиной тысяч. «Центр» связан с каждым из сорока учебных кабинетов и производственными мастерскими. Юная лаборантка, вчерашняя десятиклассница управляет всем этим хозяйством. Сегодня, рассказывает она, преподаватель литературы Анна Ивановна Голосова просила передать в ее класс отрывок из «Василия Теркина», учительница Бигжамал Садыкова заказала для классного часа революционные песни – «Слезами залит мир безбрежный» и «Вихри враждебные».
- Отсюда можно передать диктант, записанный на пленку,- поясняет Нургалиев. – Это удобно педагогу – он не прикован к тексту, а следит, как ребята работают.
На пульте замигала зеленая лампочка, раздался телефонный звонок. Лаборантка подняла трубку, закивала: «Хорошо». Включила нужный проигрыватель, и в восьмом «Б» зазвучали стихи Гомера в исполнении Сурена Кочаряна.
А за окном скачет пыльный ветер – по серым плетням, по огородам, по рыжим барханам на берегу реки. И я жадно расспрашиваю, как удалось устроить в сельской школе, в 400 километрах от областного центра этакие чудеса.
Талант Кумашевич пожимает плечами:
- Пришлось парням из физического кружка повозиться, зато освоили системы связи и управления. В основном тут заслуга моего отца. Он в Москве пробился и к министрам, и к начальникам управлений. Доказал, что ребята в казахском ауле должны учиться на таком же уровне, как столичные школьники. К начальству отец считает неудобным ходить на костылях, надевает протезы, а носить их ему стало совсем трудно…
Эй, Эй! Не зря я тебя Талантом назвал! – раздается веселый голос директора школы Кумаша Нургалиевича Нургалиева. – У тебя просто удивительный талант заговаривать людям зубы своими физическими проблемами. Но я-то как-никак историк, и товарищу журналисту придется обратиться к истории.
Мы отправляемся с директором в «Зал боевой славы». Здесь горит Вечный огонь, замерли в почетном карауле пионеры в синих пилотках. Сверкает золотыми буквами мемориальная доска. 144 человека не вернулись с войны в село Буран. Имена их установили красные следопыты во главе с историком Кумашем Нургалиевым.
Часть стены отведена боевому пути гвардейского мотострелкового имени Александра Матросова полка. Фотографии и о том, как матросовцы служат сегодня: торжественным маршем проходят молодые солдаты; парад вместе с ветеранами и старшими офицерами принимает директор Бурановской школы Нургалиев, улыбаясь своей молодой, как у сына улыбкой. Неистовая воля понадобилась ему, чтобы сохранить свой оптимизм!
В свой первый бой младший сержант Кумаш Нургалиев вступил в 44-м под Великими Луками. Паренек из Восточного Казахстана волею судьбы попал в полк, где совершил свой подвиг рядовой Александр Матросов. Политрук, беседуя с молодыми бойцами, сказал, что погиб Саша, «смертию смерть поправ». Посреди окровавленных полей и пепелищ с черными печными трубами эти слова звучали естественно. Кумаш не ведал, конечно, что они из Библии, но Сашин порыв примерял на свою душу: сумеет ли поступить так, чтобы своей гибелью спасти жизни других людей?
На исходе октября полк вышел на подступы к Риге. Впереди лежало неубранное картофельное поле, поросшее ржавой ботвой. У кромки темного сосняка протянулись проволочные заграждения и высилось нечто вроде холмика. Стоило кому-нибудь приподняться над полем, как холмик оборачивался головой чудовища с двумя мигающими глазами - пулеметы простреливали весь сектор наступления роты.
- Нургалиев! Взять четырех солдат, подавить огневую точку.
- Есть подавить!
Он пополз, грудью и животом втискиваясь в вязкую почву и приказывая себе не трусить. Гитлеровцы не услышали, как шуршит сухая ботва, как тихонько позвякивает разрезаемая колючая проволока. Перед дотом взметнулись легкие тени, громыхнули в проемах амбразур противотанковые гранаты, по выскочившим фашистам хлестнули автоматные очереди. Позади раскатывалось «ура», наши поднялись в атаку. И тут ударила немецкая артиллерия. Первый разрыв, второй. Нургалиев кинулся к свежей воронке, зная, что попадания в одно и тоже место почти никогда не бывает. Ослепительная вспышка погасила все на свете…
Из письма медицинской сестры В.А.Шевелевой:
«Как я его впервые увидела? В палатку медсанбата внесли еще один носилки, но они почему-то были пустые, только посредине лежит под шинелью какой-то сверток. Приподняла шинель, вскрикнула. Там лежал мальчик без обеих ног и руки – ее оторвало выше локтя, бледный, безжизненный. Мне так жалко его стало, и я взяла его на руки».
Сначала Кумашу почудилось, что он маленький, болен и мама его укачивает. Но почему-то мама пела по-русски. Кумаш удивился, открыл глаза и увидел белую косынку и грустные глаза девушки, которая его носила. Он хотел спросить – как она его, такого большого, таскает. Губы не слушались. Кумаш сообразил, что ранен, должно быть, тяжело. И сразу ему представились маленькие братики, сидящие рядком на лавке. И он спросил медсестру уже внятно: «Как ты думаешь, смогу я работать в колхозе хотя бы счетоводом?» Валя закусила губы и сдавленным шепотом ответила: «Сможешь, родненький, конечно, сможешь».
… И совсем так же она закусила губу 30 с лишним лет спустя, когда оказалась в Казахстане, в селе Буран, в доме Нургалиевых, и на первой странице их семейного альбома увидела свою фотографию – большеглазая девушка в пилотке со звездой. Когда-то на обороте этого снимка она чернильным карандашом написала: «Кумаш! Помни меня такой, какой я здесь». А теперь под ее фотографией было написано: «Ей было 17 лет, когда она подарила папе жизнь. Это его вторая мама». Так написала Гуль, младшая дочь Кумаша.
За Бураном течет сильная ласковая река – Черный Иртыш. Под обрывом, в глубоком омуте тихо кружится темно-зеленая вода. Валин муж, прилетевший вместе с ней в гости к казахским друзьям, забрасывал спиннинг. И глядя, как он пытается укротить вытащенную им скользкую упругую щуку, хохотал бывший мальчишка, которого Валя носила на руках, - директор одной из лучших школ Казахстана. Разве можно было вообразить себе такое 30 с лишним лет назад?
Гремя намокшей под дождем плащ-палаткой, в медсанбат вошел командир полка. Отрывисто спросил: «Где тот младший сержант?» Валя протянула к нему руки с лежавшим на них безжизненным свертком. Командир прикрепил на грудь Нургалиева орден Красного Знамени, сказал: «Спасибо, солдат» - и отвернулся.
Из письма хирурга А.М.Молоденкова:
«Дорогой Кумаш! Самая большая награда хирургу больного – это та, что он жив.. Один я, конечно, ничего не сделал бы. Преданные своему делу хирурги Зайцев и Казарина помогали мне. У медсестер Наташи Солодкиной и Лидии Великановой брали кровь для тебя. Ты их видел, как пришел в себя, и должен помнить. Они все время находились рядом, так как надо было вырвать тебя у смерти.
Дорогой Кумаш, я уж не говорю, сколько мужества, благородства проявила Валя Изотова (ныне Шевелева).
Прохладный деревянный дом Нургалиевых возле школы. Не раз я гостил в этой большой казахской семье, где говорят друг с другом вполголоса, не кричат на расшалившихся детей, встречают гостей радушно, но без назойливых знаков почтения.
Первое мое знакомство с Нургалиевым было не из приятных. Редакция республиканской газеты поручила мне расследовать жалобу двух молоденьких учительниц, уволенных из Бурановской школы. Я ринулся в село с решимостью сочинить фельетон об этаком удельном князьке от педагогики, свившем феодальное гнездо в отделенном районе. Сходу влетел в кабинет директора и задал вопрос: как могло случиться, что в наше время, из нашей школы прогоняют молодых специалистов, не успевших даже…
Произнося свою запальчивую тираду, я, однако, смог заметить, что директор не только не обеспокоен появлением гневного корреспондента, но исполнен обезоруживающей добродушной иронии – он смотрел мне прямо в глаза и улыбался улыбкой человека, абсолютно уверенного в своей правоте. И когда я притормозил, он задал мне неожиданный вопрос:
- Знаете ли вы, что есть педагоги, которых нельзя подпускать к детям на пушечный выстрел? Да, у уволенных девушек есть дипломы, но морального права учить детей у них нет. За полгода они нам это доказали. Вы скажете, здоровый коллектив обязан заняться воспитанием бедных девушек. Но, пока мы воспитываем невоспитанных учительниц, они принесут много вреда детям. Мы предлагали им устроиться в селе на другие должности – они посчитали это обидным.
Очень спокойно и убедительно доказал он мне несостоятельность жалобы, которая привела меня в Буран. Переубеждал меня весь облик этой школы. Я ходил по кабинетам, встречался с учителями и все больше проникался доверием к тем, кто здесь работает. Оказалось, две трети здешних педагогов – бывшие ученики Нургалиева. Некоторые, закончив вузы и получив направление в городские школы, предпочли вернуться «к Нургалиеву». В Маркакольском районе преподавателей не хватает – физиков, математиков, учителей иностранных языков, а в Бурановской школе штаты заполнены. И если какой-то другой школе района требуется директор или завуч, то эти кадры чаще всего берут «у Нургалиева»…
Потом мы беседовали с директором почти до рассвета. Выяснилось, что мы воевали рядом – на Втором Прибалтийском фронте, в составе соседних армий шли к столице Латвии, вспомнили малоприметные латышские населенные пункты, молчаливых хуторян, сосновые боры, тихие речки и камыши Лубанской равнины. Я уснул на диванчике в спальне Нургалиева и пробудился часа через два, услышав, что директор встает. Я осторожно выглянул из-под одеяла и увидел, что Кумаш Нургалиевич смотрит в зеркало и улыбается. Учителя и ученики видят его в неизменно хорошем настроении. Никому и в голову не приходит, что их директор способен болеть. Как я узнал позже, он – инвалид первой группы – за три десятка лет брал бюллетень один лишь раз…
Через несколько лет после первой встречи я вновь сидел на том же диванчике в спальне Нургалиева и читал письма хирургов и сестер медсанбата, вернувших его к жизни в военные годы. Три с лишним десятилетия эти медики ничего не слышали о судьбе своего бывшего пациента. Но вот в «Правде» появилась статья К.Нургалиева о работе школы. После этого в Буран стали приходить письма – от однополчан, товарищей по госпиталям, медиков. Каждый проникается особой симпатией к тому человеку, которому он сделал добро. Врачи и медсестры помогали второму рождению Нургалиева. И все они, как оказалось, помнили его, беспокоились: как сложится его жизнь?...
Не раз приходилось мне слышать и читать истории святых мучеников и великомучеников. Мне кажется, что у тех, кто составлял церковные жития, не хватило бы красок изобразить то, что пришлось пережить Нургалиеву: как, спасая его от гангрены, врачи подпиливали его кости, подрезали и сшивали сухожилия и кровеносные сосуды. Святые мученики умерщвляли плоть, всячески унижали свое человеческое достоинство ради призрачного загробного блаженства. Нургалиев не верил в бога. Он верил в жизнь и высокие обязанности человека. Эту веру, как умел, внушал мальчишке его отец, овцевод из тихой деревни Сорвенок, так и не осиливший грамоты, но вступивший в 1921-м году в партию большевиков. Вместе с русскими крестьянами-переселенцами отец гнал белобандитов с Кабинского нагорья и заводил в селе новые порядки.
Школьные учителя, красные командиры, врачи и медсестры укрепляли в Кумаше веру в силы и возможности человека. И нечеловеческие муки не убили ее. Черноволосый, похожий на галчонка младший сержант страдал среди людей и вместе с людьми. Едва хоть немного становилось легче, он начинал думать о тех, кто упорно не отпускал его в лапы смерти. Недвижимый, бессильный, мечтал когда-нибудь согреть заботой и сердечным теплом усталых врачей и бледных до синевы медсестер. Собрать бы их всех на родине летом, на берегу прекраснейшего в мире озера Маркаколь, окаймленного горными лесами, чтобы полюбовались они, как меняет цвет вода, становясь то темно-зеленой, то фиолетовой, то густо-синей…
Кумаш недвижно лежал на спине и глядел в серое прибалтийское небо, удивляясь острой боли в ногах и левой кисти. Он только начинал понимать, как сильно болит то, чего нет, и то, что эта боль – навсегда. Он еще только учился не думать о страдании. Носилки втащили в нутро ревущего «ЛИ-2», самолет взял курс на Москву.
Всякий раз, бывая в Москве, Кумаш Нургалиев приезжает на улицу Радио, поднимается по лестнице дома № 10-а. теперь здесь педагогический институт, а в годы войны в этом здании размещался эвакогоспиталь. В палате, где сейчас большая аудитория, он пролежал почти два года. Сюда он приводил жену и всех своих пятерых детей – когда они подрастали и могли понять необычную историю второго рождения отца.
Глухими ночами, когда палата похрапывала во сне, на него наваливалось беспросветное отчаяние. Кому он нужен? Матери? У нее и так четверо малышей. Канипе?..
Он и Канипа родились в один и тот же день в соседних избах Сорвенка, и, по казахскому поверью, самой судьбой им было предначертано стать счастливыми супругами. Едва научившись ходить, Канипа и Кумаш вместе играли и, случалось, своенравная крепенькая девчонка поколачивала своего «жениха». Вместе окончили семилетку, вместе собрались ехать в педагогическое училище. Но Кумашу надо было кормить семью, и в 15 он поступил на службу - секретарем сельсовета, а вскоре был выбран колхозным комсомольским вожаком.
Госпитальными ночами Кумаш снова и снова представлял себе колхозный ток и грохочущую старенькую молотилку. Парни подают снопы пшеницы, а наверху стоит Канипа и вилами заталкивает их в жадную пасть машины, покрикивая на нерасторопных джигитов: «Эй, шевелись, ленивцы!» И закатные лучи солнца пронизывают пыльное облако.
Уходя в армию, он, улыбаясь, сказал Канипе: «Жди, скоро Гитлеру капут!» Она отвечала ему серьезно: «Буду ждать тебя всегда». Кумаш не писал, какая беда с ним стряслась, сообщил только, что в госпитале. И удивительно: скоро в Москву прилетело письмо от Канипы: «Сердцем чувствую, что тебе очень-очень тяжело. Знай, я всегда рядом с тобой, что бы не случилось». От нее он узнавал о деревенских и районных новостях, о том, что на Кабинском нагорье снова тают снега и колхозные ребятишки готовятся к весеннему севу вместе с женщинами и стариками.
Соседями Кумаша по койке были офицеры Сергей Леванов и Константин Глебов. Первый потерял ногу и руку, второму ампутировали ногу. Им было легче, чем Кумашу. И они стали для него рассказчиками, чтецами, поильцами-кормильцами, няньками-санитарами – короче, настоящими друзьями. Часто к Сергею приходил его брат – преподаватель военной академии, присаживался на койку Нургалиева, шутил:
- Здорово, вольный друг степей! Хватит бездельничать, учиться тебе надо. Начинай с русского языка…
Подполковник Леванов сунул под подушку Нургалиеву только что изданную «Повесть о настоящем человеке», принес потрепанные учебники русского языка и литературы. Вскоре к раненым стали приходить учительницы из ближней школы. Зинаида Алексеевна Толстикова занималась с Нургалиевым русским языком, Наталья Васильевна Балдина преподавала историю, географию. Наверное, этим пожилым женщинам приходилось очень нелегко – работа в школе, очереди за продуктами, искореженные войной семьи. Но они никогда не опаздывали на уроки и спрашивали с Кумаш строго.
В госпитале он сдал экстерном экзамены за восьмой, девятый и десятый классы русской школы, окончил курсы бухгалтеров. Нургалиев и сегодня с гордостью показывает свой бухгалтерский диплом, где лишь одна «четверка», остальные – «пятерки».
В начале 46-го Кумаш впервые встал на протезы. Постоял пять минут и рухнул без сознания. А через два месяца вместе с новым другом по имени Толеу, казахом из Актюбинской области, начал обходить Москву. Два сержанта ходили вокруг Кремля, медленно двигались по Третьяковке, по Историческому музею.
Осенью 1946 года в кабинет секретаря ЦК ЛКСМ Казахстана вошел паренек в ладно сидевшей гимнастерке, украшенной орденом боевого Красного Знамени. Под плечо аккуратно подвернут пустой рукав.
- Бывший секретарь комсомольской организации колхоза «Третья пятилетка», бывший член Маркакольского райкома комсомола Нургалиев с воинской службы явился!
- Тебе нужна наша помощь?
- Я знаю русский язык. Мне написали, что в моем родном селе нет преподавателя. Пошлите меня.
Секретарь полистал документы младшего сержанта и нахмурился:
- Так у тебя и ног нету? Тебе, наверное, отдохнуть надо?
- Мне отдыхать нельзя, у меня мама и семеро маленьких.
Бывают же на свете совпадения: 29 октября, в день рождения комсомола и в день своего рождения, Кумаш Нургалиевич начал первый урок в селе Сорвенок, что недалеко от озера Маркаколь. Объясняя предмет, учитель расхаживал по классу, и на его лице счастливая улыбка победителя. Он написал в Москву З.А.Толстиковой: «Многоуважаемая, дорогая и милая Зинаида Алексеевна! Я очень счастлив, я учитель, преподаю детям ваш родной язык. Прошу вас, разделите мою радость. Кроме того, послал заявление на заочное отделение исторического факультета Казахского педагогического института. меня выбрали заместителем секретаря партийной организации колхоза «Третья пятилетка». Так что, как видите, поблажек себе не даю. Вы правильно говорили, что это лучший способ чувствовать себя вполне здоровым. Канипа, о которой я вам рассказывал, меня дождалась. Скоро мы отпразднуем свадьбу».
Всего 30 минут прошло с того мгновения, как младший сержант Нургалиев получил боевой приказ, до того, как он с товарищами подавил огненную точку противника. Его подвиг и сегодня ставят в пример всем молодым солдатам имени Матросова гвардейского полка. А потом начался другой подвиг Кумаша Нургалиева, длящийся уже много-много лет. Казалось, инвалид, обремененный огромной семьей, должен бы стараться избегать острых конфликтов. Но у скромного учителя, ветерана войны, всегда имелось собственное мнение, он бескомпромиссно отстаивал свою точку зрения.
Кумаша Нургалиевича назначили завучем средней школы райцентра Алексеевки. На новом месте он вступил в борьбу с директором школы - белоручкой и выпивохой. Комиссия из Усть-Каменогорска, разбиравшая дело, рекомендовала старого директора от работы отстранить, а на его место назначить Нургалиева. Некоторые считали: не потянет. Нургалиев не только потянул – с первых дней директорства начал проявлять преданность делу и требовательность. «Вы лучше скажите, - говорил он защитникам лентяев, - почему я, инвалид, нашел в себе силы хорошо закончить среднюю школу, почему нахожу время нормально учиться в институте, а вполне здоровые люди позволяют себе увиливать от учения?»
Через год, по настоянию облоно и нового секретаря райкома партии, его направили в Буран – директором крупнейшей в районе школы-интерната.
Кумаш Нургалиевич переехал туда, имея уже 12 иждивенцев – у него с Канипой к тому времени было пятеро детей. И жить директору с семьей было негде, и преподавать приходилось в три смены. Тесно было во многих других школах района, но именно Нургалиев первым добился сооружения нового школьного здания. Сам следил за стройкой, появлялся там рано утром, требовал, чтобы каменщики, плотники, маляры и штукатуры работали на совесть, заставлял переделывать, если замечал брак. Обрывал телефонные провода, если не подвозили во время кирпич, раствор. Через два года школа была признана одной из лучших в Восточном Казахстане, она стала участницей ВДНХ, удостоилась диплома Всесоюзной выставки.
Школьники активно помогают совхозу – работают на полях и фермах. В один из моих приездов в Буран Нургалиев с гордостью поведал мне, что минувшей весной старшеклассники приняли в совхозных отарах более 25 000 новорожденных ягнят.
- У нас теперь на массовый прием новорожденных ягнят отравляются все старшеклассники. Это – лучший практикум по чабанскому делу, в котором нам никак не обойтись без молодого поколения, это и воспитание нравственности, ибо много чище становится человек, если своими руками помогает живому существу появиться на свет. Заработанные девятиклассниками деньги идут на полезное дело: летом они поедут в Москву.
Нургалиев сам намечает московский маршрут для своих питомцев. красная площадь, Мавзолей. Затем – вокруг Кремлевской стены, к Ленинской библиотеке, в Третьяковку, в залы Исторического музея – в той же последовательности, как и он, когда во второй раз учился ходить.
- По-настоящему я начал знакомиться с миром и постигать смысл жизни тогда, в московском госпитале. Я хочу, чтобы мои ученики всегда помнили слова Твардовского: «Где мы с тобой, там и Москва!»
За тридцать с лишним лет учительской работы Нургалиев со школьным педагогическим коллективом вывел в жизнь около трех тысяч мальчиков и девочек. Среди бывших учеников есть и животноводы, и ученые, и комбайнеры, и офицеры. Одни уехали за пределы Казахстана, другие остались в родном селе.
В Латвии, на том месте, где младший сержант Нургалиев подавил фашистский дот, стоит небольшое село Соямпе. В нем Кумаш Нургалиевич побывал несколько лет назад. Сейчас пионерская дружина латышской восьмилетней школы носит имя воина-казаха Нургалиева. Латышские мальчишки и девочки задумали побывать в Восточном Казахстане, не берегу Черного Иртыша, подняться на Кабинское нагорье, к озеру Маркаколь, туда, где вырос Кумаш…
Педагогическое образование получили две дочери и три сына Канипы Айкепевны и Кумаша Нургалиевича. К боевой награде директора Бурановской школы добавились орден Ленина и другие высокие награды за мирный труд. Теперь-то - считают некоторые – заслуженный учитель школы Казахской ССР Нургалиев имеет полное право со спокойной совестью уйти на отдых.
- Эй, эй, рано меня списываете! – весело сердится Кумаш Нургалиевич. – Теперь, когда я кое-что узнал и кое-чему научился, мне никак нельзя уходить из школы!
«Наука и религия», 1981, № 2
МОСТ ЧЕРЕЗ ГОДЫ[1]
Светлое июньское утро. Украина, небольшой зеленый город Канев. На одном из холмов, круто обрывающихся к пойме Днепра, разросся старинный парк. Темноватые аллеи, сквозь густую листву едва проскальзывают солнечные лучики. Иду к могиле Гайдара. За чугунной оградой, на мраморном постаменте, - бюст писателя-воина. Над ним посвиствают невидимые птицы совсем как тимка Штукин из «Школы»: «Пинь-пинь... тарарах... тиу...»
Далеко-далеко видны отсюда излучины могучей реки, синие леса на той стороне Днепра. Где-то там затерялась маленькая железнодорожная станция Леплява, где 25 сентября 1941 года, выручая друзей, погиб Гайдар. После войны его прах перенесли в Канев...
Вот мы и встретились, Аркадий Петрович.
26 августа 1941 года я, восемнадцатилетний парень, прводил его вниз по лестнице нашего московского дома. Хотел было попросить, чтобы взял с собой на фронт, но это было невозможно, и я сказал только: «Может, встретимся там». В ответ услышал: «Там всякое бывает, только ты не трусь». Шаги его звенели по пустынному Нижне-Кисловскому переулку, Гайдар спешил на аэродром, чтобы улететь в осажденный Киев.
Над могилой – темное, властное лицо Гайдара.
В Каневском музее немало интересных экспонатов, но мне особенно запомнились два… Пожелтевший квиток почтового перевода, на нем – слова, выведенные детской рукой: «Дорогая редакция! Мама дала мне 20 копеек на мороженное, но сегодня день холодный, ветер, и я решил послать эти деньги, чтобы скорее построили библиотеку-музей Гайдара. Саша». А рядом диплом, выданный Крымской астрофизической обсерватории, свидетельствующий о том, что вновь открытой планете присваивается имя «Гайдария».
Гляжу на эти экспонаты, и мне вспоминается другой писатель-воин – француз Антуан де Сент-Экзюпери, удивительно близкий Гайдару жизнелюбием, правдивостью, верой в высокое предназначение человека. В сказке Экзюпери у Маленького принца тоже имелась планета, на которой он был невероятно одинок. А планете Гайдария – это вовсе не каменная глыба, летающая в бесконечных темных пространствах Вселенной, - планета Гайдария существует в совсем другом измерении. Это большая планета детей, мечтающих стать настоящими людьми – гордыми, сильными, веселыми, готовыми прийти на помощь друг другу.
Планету Гайдарию я увидел не в телескоп. Я понял ее сердцем в славном городе Каневе, через сорок с лишним лет после того, как в последний раз пожал руку Аркадию Петровичу Гайдару.
Из окна нашей довоенной московской квартиры были видны сразу пять кремлевских звезд. По вечерам они загорались добрым рубиновым светом. Но вот звезды перестали зажигаться: два месяца шла война, которую уже называли Отечественной и Великой.
За пять дней до войны я окончил десятилетку. Мне скоро предстояло идти в армию. 25 августа 1941 года – хорошо запомнил эту дату – я сидел у окна и первый раз в жизни читал прекрасную повесть «Алые паруса». Я так увлекся, что не услышал, как протопали по коридору тяжелые сапоги…
- Здравствуйте! – передо мной стоял загорелый солдат в шинели и командирской фуражке. Секунду я не мог узнать его – так изменился Гайдар.
- Здравствуйте, Аркадий Петрович! Вы откуда?
- Из Киева прилетел. На рассвете обратно. Сережа где? – он спрашивал о моем отце.
- Сейчас папа вернется. – Я испугался, что Аркадий Петрович уйдет и я не успею с ним поговорить. – Вы посидите, пожалуйста. И скажите, как там на фронте? – Мне до сих пор неудобно, что я задал этот, видимо, глупый вопрос.
- Не сладко, - сказал Гайдар. Лицо у него было жесткое, хмурое, усталое, и говорить ему было трудно. – Я, понимаешь, давно по-человечески не спал. Пойду прилягу на Сережиной кровати. Ты разбуди, когда отец придет.
Больше читать я не мог. В те августовские дни радио и газеты ограничивались лишь короткими сводками. Никто не мог ответить: что произошло и почему наша армия отступает. В Москву просачивались слухи – один страшнее и нелепее другого… И вот в наш дом пришел человек с фронта, человек, который, был я убежден, знает всю правду и обязательно ее откроет.
На Кремлевской башне, изуродованной маскировочной раскраской, поплясал последний солнечный зайчик, и в комнате стало сумрачно. Я опустил на окно маскировочную штору из плотной черной бумаги и зажег настольную лампу под зеленым абажуром.
Аркадий Петрович пришел именно в наш дом, потому что крепко дружил с моим отцом, писателем Сергеем Григорьевичем Розановым (читатели знают его по повести «Приключения Травки), одним из зачинателей советской литературы для детей, редактором Детгиза.
Уверен, что вчерашнему командиру гражданской войны Аркадию Петровичу Гайдару, вступавшему в детскую литературу, важен был опыт старшего товарища, одного из тех, кто искал новые приемы воспитания детей. Отец был не просто редактором Детгиза, но щедро раздавал идеи, темы художественных произведений. Став взрослым, он продолжал любить детские игры. Сергей Розанов и Аркадий Гайдар, что называется, сошлись характерами. Бывало, летним утром босоногие обитатели подмосковного поселка Клязьма во главе с отцом подходили к окну комнатки, которую снимал Гайдар, и хором кричали:
Вставай, Гайдар,
Кругом пожар!
Аркадий Петрович в трусиках величественно выходил на крыльцо (он давно уже не спал) и «свирепым» голосом отвечал:
Готов Гайдар
Тушить пожар!
И все вместе шли купаться, и по дороге рождалась какая-нибудь новая игра, например, чья команда больше высмотрит лягушек: за коричневую – одно очко, за зеленую – три. Побежденные совершали пятьдесят лягушачьих прыжков с криками «ква-ква-ква». Взрослые, не страшась за свой авторитет, прыгали вместе с ребятами.
Как известно, в Красную Армию самому молодому в ее истории командиру полка вернуться не удалось, здоровье не позволило. Аркадий Голиков стал солдатом журналистики, путешествовал по всей стране, сотрудничал в газетах Архангельска, Перми, Хабаровска, написал десятки фельетонов.
Нередко ему мстили, пытались даже обвинить в нарушении законов. Когда фельетониста Гайдара по обвинению в клевете подвергли тюремному заключению, в его защиту выступила «Правда».
Работая в газете, Гайдар начал писать для детей. Повесть «Школа» принесла ему известность, но приняли ее далеко не все. Книга была редкостно откровенной и беспощадно правдивой, а правда далеко не всем нравится. Я, десятилетний мальчишка, не смог тогда по достоинству оценить книгу, но многие ее эпизоды запечатлелись в памяти гораздо глубже, чем лубочные картинки восторгавших меня и моих сверстников «Красных дьяволят». На всю жизнь запомнились заключительные фразы «Школы»:
«Мелькнул огонек… другой… Послышался тихий печальный звук рожка. Шли санитары».
Мы с отцом идем по Москве, по Большой Дмитриевке. Жаркий летний день. Звенят трамваи, грохочут телеги по булыжной мостовой. Отец еще совсем молодой, куда моложе, чем я теперь. У него волнистые каштановые волосы и добрые глаза под круглыми роговыми очками.
- Давай- ка к Гайдару зайдем, - говорит вдруг отец.
- К тому самому, к писателю? – я останавливаюсь от удивления. – А ты откуда его знаешь?
- В Детгизе скоро выйдет его повесть, меня попросили поработать с автором. И мы с Аркашей подружились.
- А какая повесть?
- «Обыкновенная биография», ты ее, кажется, читал. Но в нашем издании она будет называться «Школа».
- А Гайдар про себя написал в этой книге?
- Кое-что он, конечно, взял из своей жизни, - отец любит, когда я его расспрашиваю, и отвечает всегда подробно и увлекательно. – Если помнишь, он написал про Бориса Горикова, а настоящая фамилия Гайдара – Голиков. Но он в своей повести показал самого обыкновенного парнишку, а у Аркадия биография необыкновенная. Он в четырнадцать лет командовал взводом, в шестнадцать – батальоном, а в семнадцать лет был уже командиром полка. В семнадцать лет отвечал за шесть тысяч красных всадников, а? В истории гражданской войны не много таких случаев.
- Почему же он про все это не напишет? – заволновался я.- Знаешь, как было бы интересно – не то что «Обыкновенная биография».
- Тебе разве не понравилось?
- Да ничего…Только необыкновенная была бы интересней!
- Аркаша еще молодой, напишет и поинтересней.
И тут меня осенило: Гайдар напишет о самом необыкновенном – просто еще не научился как следует писать книги. А когда подучится, то напишет о необыкновенном. И так мне это рассуждение понравилось, что я решил высказать его при знакомстве самому Гайдару, чтобы он понял, как я сообразительный. Но вот станет ли он меня слушать – все-таки командир полка. Небось в его квартире на каждой стене висит именное оружие – сабли, револьверы, а спереди – фотография, изображающая комполка верхом на его любимом боевом коне. Нет, сначала я попрошу Гайдара рассказать о каких-нибудь героических событиях, а уж потом, если окажется, что он добрый, вверну свое мнение насчет обыкновенного и необыкновенного.
Тем временем мы поднялись по скучной лестнице старого многоэтажного дома и вошли в самую обыкновенную коммунальную квартиру, где с кухни доносилось шипение нескольких примусов и воздух был застоявшимся, как вода в старом пруду. Встретил нас какой-то полный розовощекий парень в белой сорочке с закатанными руками и завел в полупустую комнатку. Там стояли только кровать, заправленная серым одеялом, стол, покрытый старой газетой, да пара табуреток. Я сел, за неимением другой мебели, на подоконник и стал глядеть в окно, нетерпеливо дожидаясь, когда придет наконец командир полка товарищ Гайдар и начнет деловой героический разговор. Я подумал, что видимо, он проживает где-нибудь в соседней комнате с коврами и саблями, и мы после туда пройдем. Но комполка задерживался. А отец с тем парнем принялись болтать, пересыпая речь странными французскими фразами, которые вызывали у обоих неудержимый хохот. Теперь-то я понимаю, что оба они молоды и смеялись от избытка радости и сил. Но тогда их несерьезное поведение действовало мне на нервы, и я спросил:
- А Гайдар скоро придет?
- Кто? – парень уставился на меня смеющимися голубыми глазами.
- Писатель, командир полка товарищ Гайдар! – строго сказал я.
Тут они захохотали еще сильнее. И отец, сняв очки и вытирая повлажневшие от смеха глаза, сказал:
- Мсье, колонель де Гайдар находится здесь, мон Фис, прямо перед тобой. Аркаша, сделай ручкой.
Парень в белой рубашке вскочил, выдвинул вперед левую ногу и сделал вид, будто мушкетерской шляпой с плюмажем подметает перед собой половицу, а я чуть не взревел от обиды и разочарования. Разве можно было подумать, что этот парень водил в атаку кавалерийский полк? Да таких у нас на Арбате сколько хочешь! Я насупился. Взрослые, почувствовав мою обиду, перестали смеяться. Я осмелел и спросил Гайдара:
- А где у вас фотография боевого коня?
- Не сохранилась, понимаешь.
- А сабля ваша где?
- Сдал при демобилизации из рядов Красной Армии. вместе со шпорами.
- Кому сдали?
- Боевому старшине товарищу Порубаймех. Где он теперь, славный друг моей тревожной юности?!
Аркадий Петрович шутил, а мне было тяжело. По молодости лет я еще не знал, что героические люди чаще всего бывают на вид самыми обыкновенными. Пыжатся и зазнаются лишь те, что хотят набить себе цену. Вот это было как раз совсем не свойственно Аркадию Петровичу, он иногда даже «сбивал с себя цену» довольно усердно. Не нарочно, а так уж оно получалось.
В маленькой повести Гайдара «РВС» есть мальчуган по прозвищу Топ. Помните, он все просит старшего брата Димку, чтобы тот достал ему
бо-ольшой гвоздь.
Как-то я подумал, что Гайдар напоминает мне этого самого Топа: мальчишеские голубые глаза, чуть вытянутые вперед губы, когда Аркадий Петрович рассказывал смешное или произносил забавные русско-французские словосочетания. О происхождении своего литературного псевдонима, который обычно расшифровывается, как «всадник, скачущий вперед», Гайдар рассказал отцу совсем без героических интонаций:
- Когда я учился в реальном, в моде была французская борьба. В Арзамасе боролись Железная Маска и чемпион Коста-Рики Мандрагор Филимонов. Ну, и мы, мальчишки, боролись каждый день. На пустыре. Титулы себе выдумывали. Я боролся неплохо, но фамилия несерьезная – Голиков. Чемпион Антарктиды Голиков – не звучит. А «Трех мушкетеров» я в ту пору уже чуть ли не наизусть знал. Ну, взял от фамилии букву «Г», от имени первую и последнюю буквы «А-Й». а д Артаньян был откуда? Из городка Артаньян? Значит, я – д Арзамас. Сокращенно «Д-АР». В общем получилось у меня: ГОЛИКОВ АРКАДИЙ ИЗ АРЗАМАСА. Гайдар! Чем плохо? А потом в двадцать первом выбили мы одного села бандитов – они уже избы начали жечь. Еду я на коне по проулку, а навстречу пожилая женщина – хакаска. Остановила меня: кланяется и говорит: «Хайдар! Хайдар!» По-хакасски – удалец, как мне объяснили. А меня-то, понимаешь, поразило – откуда эта бабка мой французский псевдоним знает? Когда в газете начал работать, подписал свой первый удачный фельетон: «Гайдар».
«Я был тогда очень молод, - пишет Гайдар в 1937 году, - командовал, конечно не как Чапаев. И то у меня не так, и это не эдак. Иной раз, бывало, закрутишься, посмотришь в окошко и подумаешь: а хорошо бы отстегнуть саблю, сдать маузер и пойти с ребятишками играть в лапту!
Частенько я оступался, срывался, бывало, даже своевольничал, и тогда меня жестоко за это свои же обрывали и одергивали, но все это пошло мне только на пользу».
Впрочем, тут я должен добавить: в мирные дни с точки зрения некоторых благополучных и преуспевающих людей писатель Аркадий Гайдар выглядел типичным второгодником, учеником с «камчатки». Это сейчас со страниц хрестоматий и почтовых марок глядит этакий прилизанный, образцово-показательный «друг детей». На самом деле Аркадия Петровича нередко осуждали: вот, мол, как нехорошо – талантлив, написал несколько неплохих (хотя и не бесспорных) книжек, а не обзавелся ни квартирой с телефоном, ни обычным костюмом, даже галстука не имеет, а носит одни и те же застиранные гимнастерки.
Где-то в начале тридцатых годов Гайдар записал в дневнике: «Два месяца не притрагивался к повести «Военная тайна» - месяц в Москве прошел, как в чаду. Встречи, разговоры, знакомства, ссоры… Ночевки где придется. Относятся ко мне хорошо, но некому обо мне позаботиться, а сам я не умею. Оттого и выходит все как-то не по-людски и бестолково. Вчера отправили меня, наконец, в Дом отдыха Огиза дорабатывать повесть. А вообще, суматоха, вечеринки… и все оттого, что некуда девать себя, не к кому запросто пойти, негде даже ночевать… В сущности, у меня есть только три пары белья, вещевой мешок, полевая сумка, полушубок, папаха – и больше ничего и никого – ни дома, ни места, ни друзей. И это в то время, когда я вовсе не бедный и вовсе уж никак не отверженный и никому не нужный. Просто – как-то так выходит».
Выходило так, думаю, потому, что на всю жизнь остался Аркадий Петрович мальчишкой, который радостно взвалил на себя огромную ношу- ответственность за революцию, за всеобщее людское счастье. Он таких красивых слов про себя не говорил, это было его существом. И страдал он не то что ненавистью, а какой-то брезгливостью по отношению ко всякому стяжательству да приобретательству…
В канун Нового года сразу тяжело заболел мой отец и младшая сестра. В квартире душно пахло лекарствами. Мы ходили на цыпочках, и было не до праздников. И елки не было, и гостей не звали, и угощений никаких не готовили.
Внезапно по квартире раскатился пронзительный звонок. Я открыл дверь. В коридор бесцеремонно ввалился незнакомый небритый и хмельной дядька в тулупе. На плече он тащил мохнатую елку.
- Куда ставить? – прохрипел дядька.
- Вы квартирой ошиблись, - сказали мы. – Елку мы не заказывали.
- Мне точный адрес указан, - обиделся дядька. – А на двери у вас - дощечка с фамилией. Небось тоже читать умеем. И деньги за елку плачены, и время у меня, граждане, дорогое.
Елка была водружена посреди столовой. Мы глядели на нее, как на марсианский межпланетный корабль. Натужно кашляя, отец вылез из постели и уселся в кресло против елки. В темной хвое радужно переливались капельки растаявшего снега. Елка источала аромат лесной морозной полночи. И было тихо и странно, как в сумеречном зимнем лесу.
И тогда мы услышали звяканье стальной цепочки, на которую изнутри запиралась наша дверь. Лишь немногие знали, что цепочку можно снять, просунув руку. В нашей семье эту операцию уверенно выполняли только два человека: нянька Анна Егоровна и я. но мы были дома…
А дверь бесшумно распахнулась, и в коридор вступил большой, розовый, лукаво улыбающийся Гайдар в косматой кавалерийской бурке и мерлушковой шапке-кубанке, примятой вразлет на два угла. Под мышкой он держал большие картонные коробки.
- Действие первое, - сказал Аркадий Петрович. – В хижине бедного дровосека появляется красавица-фея. Вуаля!
Гайдар изобразил начало сказки Метерлинка «Синяя птица», которая и сегодня идет в Московском Художественном театре.
Аркадий Петрович поставил коробки на стол и принялся их потрошить. Чего в них только не было: и сардины, и колбасы, и бутылка какого-то особого ликера, и даже любимый отцом рижский хлеб. Отец забыл о своей высокой температуре и стал мастерить фирменный салат нашего дома – из крабов и маринованной свеклы. Новый год мы встретили на славу.
Гайдар иногда подолгу не появлялся в нашей квартире, но умел без всяких телефонных звонков возникать именно тогда, когда был особенно нужен…
Летом мы снимали комнату в Голицыне. Аркадий Петрович квартировал тоже где-то поблизости. Однажды моя сестра Ляля играла на крылечке с куклой, а вокруг было раскидано еще немало хороших игрушек. Тут вошел в калитку чем-то чрезвычайно озабоченный Гайдар. Он присел рядом с сестрой на ступеньку.
- Будет у меня с тобой, Ляля, серьезный разговор. Умеешь ты серьезно разговаривать?
- Ага! – кивнула Ляля. – А мою куклу зовут Катя. Дай, Катька, руку дяде Аркаше.
- Куклу пока отставить, - сказал Гайдар. – Дело тут не кукольное. Иду я сейчас, понимаешь, со станции, слышу – девочка ревет. Дочка сторожихи из дома отдыха. Подхожу: ты чего? Пойдем, говорю, со мной в гости. Не идет и унимается никак. Сильно, выходит, обидели человека. Так я тебя, Ляля, прошу: дай-ка ты нам свой мяч поиграть, не насовсем, а только поиграть. Вечером я обратно принесу, ладно?
- Ладно, - осторожно согласилась сестра.
Аркадий Петрович взял большой красно-синий мяч и торопливо хлопнул калиткой.
Не успел он отойти и сотни шагов, как Ляльке стало жаль своего имущества. Она заревела, как скорый поезд на дальнем перегоне. Из дома выскочила няня Анна Егоровна.
Вообще-то нянька относилась к Гайдару, как к родному. Но тут, вообразив, что обижена ее ненаглядная Лялечка, нянька рассвирепела. Она настигла Аркадия Петровича в тот самый момент, когда он подходил с красно-синим мячом к заплаканной сторожихиной дочке.
- Ты чего, малое дитё обижаешь? – закричала Егоровна. – Я Сереже все расскажу. Отдавай сейчас же мячик.
Казалось, еще мгновение – и седая маленькая нянька вцепится тремя последними зубами в огромного Гайдара.
- Аннушка, - примирительно сказал Гайдар. – Ты же деревенская, ты должна меня понять. У твоей Ляли вон сколько игрушек, а у той девочки чурка в тряпку завернута. Неужели ты допустишь, чтобы твоя Ляля буржуйкой была?
Но растолковать что-либо Анне Егоровне было невозможно. Она выхватила у Гайдара мяч, помахала перед его носом коричневым жилистым кулаком и победоносно засеменила обратно.
Через несколько минут мимо нашего забора галопом проскакал Гайдар, изображая богатырского коня. На плече у него сидела смеющаяся сторожихина дочка. Поравнявшись с Лялей, она показала ей язык. Ляля смотрела на соперницу с завистью. Ей, конечно, тоже хотелось бы кататься на плече у дяди Аркаши, но тот даже не глянул в ее сторону.
… Вспоминаю о Гайдаре, и все приходит в голову забавные истории. А время было трудное.
Лишь теперь, в 80-х, историки стали добросовестно разбираться во всем, что происходило в те дни. Тогда мальчишкой я многого не понимал, но Гайдар мне вспоминается как один из немногих людей, сохранивших мужество и достоинство солдата революции.
Осенью 37-го года я узнал: Гайдар пишет повесть, которая начинается с того, что у мальчишки арестовали отца, старого большевика, участника гражданской войны. С главами «Судьба барабанщика» Гайдар однажды появился в нашей квартире возле Арбатской площади. Он ходил взад и вперед по кабинету отца и, не глядя в рукопись, глуховатым голосом, иногда чуть заикаясь, вел рассказ, совершенно точно совпадающий с текстом рукописи:
- «И опять, как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула ко мне в комнату, легко зашуршала крыльями, осторожно присела у изголовья и, в тон маятнику от часов, стала меня баюкать:
Ай-ай!
Ти-ше!
Слы-шишь?
Ти-ше!»
«Судьба барабанщика» - сегодня в числе любимых детских книг, уже давно она передается от одного читательского поколения другому. И мало кто представляет, какое мужество нужно было, чтобы написать ее именно в те дни, когда по стране катилась волна необоснованных репрессий, когда многие люди стали жертвами клеветы. Своей повестью Аркадий Петрович Гайдар сказал во всеуслышание, сказал в литературе: «Сейчас многие мальчишки остаются без отцов. Не упускайте этих ребят из виду, иначе они могут вырасти плохими людьми».
В первом варианте «Судьба барабанщика» начиналась с того, что отца школьника Сережи увозят в тюрьму по неизвестной причине, а в конце повести выясняется, что оклеветали его настоящие враги, и отец возвращается на волю, к прежней работе. Это начало Гайдару пришлось переделать. Отец героя стал директором большого текстильного магазина, осужденным за растрату. Любителей приглаживать литературу тогда было предостаточно…
… Рано утром Аркадий Петрович шел по тихому переулку вблизи Арбата, шел на совещание в издательство детской литературы, где как раз должна была обсуждаться рукопись «Судьбы барабанщика». Он шел и носком хорошо начищенного сапога футболил пустую консервную банку, которая, весело дребезжа, скакала по булыжной мостовой.
От очередного удара банка подкатилась к подъезду особнячка, в которой помещалось иностранное посольство. Гайдар хотел поддать еще разок, но тут перед ним возник милиционер:
- Ты что хулиганишь?
Аркадий Петрович очень не любил, когда незнакомые люди говорили ему «ты». А тут еще в хулиганстве обвиняют. Гайдар напустил на лицо таинственность, придвинулся вплотную к милиционеру и сказал доверительным шепотом:
- Хочу здесь, понимаешь, бомбу бросить. Позицию выбираю.
Время было такое, когда все опасались диверсантов. Находилось немало службистов, склонных проявлять не только бдительность, но и чрезмерную подозрительность. А тут гражданин сам признается, что хочет взорвать зарубежное посольство! Дрожащей рукой сотрудник милиции расстегнул кобуру, выхватил наган и скомандовал: «Руки вверх!» Свободной рукой дотянулся до вделанного в стену телефона и вызвал подмогу.
Через некоторое время люди, которые шли на то же совещание, что Аркадий Петрович, увидели: проезжает мимо открытая машина, а в ней сидит Гайдар с какими-то военными.
- Ну все, - говорят издательские товарищи, - не явился Аркадий. С военными загулял.
К вечеру личность Гайдара установили. Его отпустили, попросив впредь не проявлять неуместного юмора, и Аркадий Петрович пошел в издательство – извиняться. Товарищи простили его. Они понимали, что если бы у Гайдара не сохранились мальчишеские замашки, он не мог бы писать хорошие книги для детей.
И все новые произведения Гайдара, по мере того как они создавались, - звучали в нашей квартире на Нижнее-Кисловском, в комнате, где я теперь живу. Не стану утверждать, что новые вещи Гайдара звучали только у нас, Аркадий Петрович вообще любил показывать то, над чем работал, братьям-писателям. И они – Паустовский, Фраерман, Кассиль, Ивантер – всегда готовы были слушать Аркадия, советовать, а если надо – безжалостно критиковать. Но я говорю о том, что хорошо помню. Я вижу: Аркадий Петрович, большой, плотный, одетый в неизменную гимнастерку, кавалерийское галифе и хорошо начищенные сапоги, на память читает нам «Голубую чашку», самые важные слова произносит веско, взмахивая при этом сверху вниз напряженно сжатым кулаком, словно вбивая гвозди.
Все свои вещи он помнил наизусть. Это потому, что долго искал самое нужное, самое верное слово, прежде чем отдать его читателю. Страницы произведений Гайдара – это стихотворения в прозе. Фразы столь музыкальны, что их можно, я думаю, петь на оперный манер.
…Ясно вижу, как в ожидании отца ходит Гайдар взад и вперед по длинному коридору нашей квартиры – большой, задумчивый – и напевает только что придуманную песню, которую в «Тимуре и его команде» станет петь Женя:
Ах, если б только раз
Мне вас еще увидеть,
Ах, если б только раз,
И два, и три.
А вы и не поймете
На быстром самолете,
Как я вас ожидала
До утренней зари… Эх!
Аркадий Петрович увлекается, он поет уже громко, не замечая няньки, которая, держа на руках кота по прозвищу Пушок, вышла из кухни и умиленно любуется «Гардаем»…
Летчики – пилоты,
Бомбы – пулеметы,
Вот и улетели вы в дальний путь.
Вы когда вернетесь,
Я не знаю, скоро ли,
Только возвращайтесь хоть когда-нибудь.
«Кто послужил прообразом Тимура?» - этот вопрос тоже задают очень часто.
Ну, конечно же, Тимур – это сам Аркадий Петрович с его преданностью Красной Армии, с его мальчишеской пылкостью, с его рыцарским бескорыстием и постоянной готовностью прийти на помощь другу, попавшему в беду. Когда я снова и снова узнаю о тимуровских командах, возникших в далеком казахстанском селе или где-нибудь на Кубе, в Польше, в Анголе, во Вьетнаме, то всегда думаю: как мне здорово повезло в жизни – ведь литературный герой, который повел к добру миллионы детей, - это явление единственное в своем роде и вызвал его к жизни человек, которого мне посчастливилось вдеть рядом, - Аркадий Петрович Гайдар.
В «Тимуре» первые критики-слушатели отмечали приукрашивание образов ребят, плакатность. Гайдар соглашался с критиками, но на переделки времени не было – автор знал, насколько злободневна его книга, насколько нужна и воспитателям и детворе. Гремели бои на Халхин-Голе, завязалась война с белофиннами. И было ясно, что неотвратимо надвигаются куда еще более грозные события.
Повесть «Тимур и его команда» поспела точно в срок. Смысл игры в том, чтобы творить добро негласно и бескорыстно. Книга Гайдара убеждала в очень важной для людей истине: за доброе дело не ждут награды ни на том, ни на этом свете. Повесть не была выдумана, она была прожита. Игру Тимура подхватили тысячи читателей «Пионерской правды», где печаталась повесть. На тысячах домов загорались звездочки: внимание, здесь живет семья красноармейца, ей надо помочь!
В первый день войны Аркадий Петрович явился в военкомат и потребовал, чтобы его немедленно отправили в действующую армию. Ему отказали: старая контузия делала его негодным для воинской службы даже в те трудные дни. Гайдар уехал на фронт корреспондентом «Комсомольской правды». В Киеве ему выделили грузовичок-пикап, прикрепили двух бойцов – водителя и пулеметчика, которым наказали следить, чтобы товарищ писатель в пекло не лез – все нужные ему факты он может получить у штабных офицеров. Но это, разумеется, было совсем не в стиле Гайдара. Оставшись с бойцами, Аркадий Петрович сказал:
Ну, хлопцы, теперь я вам отец-командир. Поехали.
И передвижной корреспондентский пункт помчался прямо к передовой, в те самые места, где Гайдар воевал в гражданскую, где командовал ротой киевских курсантов, где умирал от смертельной раны его добрый друг Яша Оксюз и где теперь наступали фашисты. Разве мог бывший командир полка Аркадий Голиков из Арзамаса оставаться только журналистом, писателем? Он сразу очутился в самом пекле…
Два месяца мы, москвичи, ничего не слышали о нем. И вот он появился в нашей квартире, спит в соседней комнате, и я боюсь, что он уйдет и ничего толком не расскажет.
Пришел отец. О чем-то он быстро переговорил в кабинете с Гайдаром и отправился звать соседей по лестничной площадке. Вскоре за нашим столом сидели немецкий писатель-коммунист Фридрих Вольф с сыном Мишкой и театровед Борис Владимирович Алперс. И все мы ждали, когда Аркадий Петрович начнет рассказывать, а он не торопился. Курил, односложно отвечал на вопросы. Он был совсем не похож теперь на мальчугана Топа. Возле губ пролегли резкие складки, и глаза – без привычной лукавинки – смотрели жестко и остро…
…Придвинувшись поближе к лампе под зеленым абажуром, Гайдар вынимает из полевой сумки зеленый блокнот и рисует на его твердой обложке звездочку, от которой расходятся лучи. Такой знак есть на всех его рукописях, письмах и открытках. Значит, сейчас он начнет…
- Написал я очерк, - говорит Гайдар. – Называется «Мост». Обещали дать в «Комсомолке». Вот я его вам и прочитаю.
Всего пятеро слушали Гайдара в ту августовскую ночь – как жаль, что не слышали сотни людей. Перед его неторопливо-глуховатым голосом мелкими и невесомыми, как палые листья, становились проползавшие в Москву слухи. Да, враг силен, справиться с ним будет трудно, и долгой будет война. Многих мы потеряем, но выстоим и победим.
Написал я традиционные, кем-то другим сформулированные слова. Я не вычеркиваю их, а Гайдар так не умел говорить. В его рассказе война выглядела нежелательным, но простым делом. Аркадий Петрович рассказывал, как его корреспондентский грузовичок-пикап приехал в расположение какого-то батальона: ни окопов, ни позиций. Обычное украинское село, перед ним большое поле подсолнухов и совсем недалеко – фашисты.
- Разговорился я с одним комбатом, - рассказывал Гайдар, - с молоденьким таким парнишкой. «Школа», - спрашивает, - ваша книга?» Моя, говорю. Тут начали фашисты из минометов сажать в наше расположение, рвутся мины в шахматном порядке. Лежу я среди подсолнухов и думаю – как бы поглубже в землю втиснуться. Как мина завизжит – ну, думаю, сейчас точно в затылок заедет. А в ушах почему- то неотвязно хорошая песня звенит, тоненько-тоненько: «Над волнами вместе с нами птица-песня-а держит путь». Поднимаюсь после обстрела, стряхиваю с себя землю, морда, должно быть, очумелая, а тот комбат мне, понимаешь, говорит: «Эх, товарищ писатель!»
Гайдар замолк, и мы молчали. Зловеще шуршал радиорепродуктор, готовый объявить об очередном налете на Москву. Фашисты прилетали каждую ночь по расписанию, и это время приближалось…
- Писать хочется страшно, - сказал Гайдар. – Ругаю себя, что не умел раньше время беречь. Придумалось вот начало повести. Сидит командир у слияния двух рек – белой и черной. Катятся светлые воды и сливаются с темными водами. И думы у командира – светлые и темные. Катятся и сливаются думы.
Мы так и не узнали, о каких еще событиях хотел поведать Аркадий Петрович в ненаписанной своей повести. Радио сказало железным голосом: «Граждане, воздушная тревога… Граждане, воздушная тревога».
Отец и взрослые гости ушли в подвал играть в шахматы – такая у них сложилась традиция в первые дни воздушных налетов. Мы с Мишкой Вольфом, пожарные дружинники, взяли длинные щипцы для сбрасывания зажигалок и полезли на чердак.
Из чердачного окна нам открылось бледное небо ночной Москвы, испещренное веснушками приближающихся зенитных разрывов. Возник в вышине «фонарь» - осветительная бомба на парашюте. Чердак залило мертвенно-бледным светом, тени стропил медленно поползли из угла в угол. Вдруг раздался долгий нарастающий свист и грохнуло так, что пятиэтажный дом качнулся.
Бомбили в ту ночь крепко. Одна фугаска упала невдалеке, у Никитинских ворот, и расколола надвое памятник Тимирязеву. Было мне жутко, но я старался думать о людях, о которых только что рассказывал Гайдар. Им гораздо труднее, а они не только вида не показывают, но стреляют. Мне скоро тоже так придется, значит, надо быть смелым уже сейчас. И я заставлял себя вылезти на крышу, чтобы посмотреть – не свалилась ли к нам зажигалка.
Вокруг полыхали пожары. Потом стало тихо до звона в ушах. Налет кончился. Небо сделалось белесым, с потеками дыма, и над московскими крышами потянулось заунывное мяуканье котов. Они почему-то провожали и встречали воздушные тревоги раньше, чем об этом объявлялось официально.
- Эй, ребята, Гайдара нет с вами? – раздался голос с чердачной лестницы.
- Нет! Может быть, он в бомбоубежище?
- Нет его там. Пропал Гайдар…
Аркадия Петровича мы обнаружили в нашей квартире. Уютно посапывая, он спал на постели отца, словно и не было никакой бомбежки. Видно, на фронте налеты были посерьезнее. Заснувший Гайдар снова стал похожим на мальчугана Топа, которому необходим большой гвоздь. Не хотелось будить Аркадия Петровича, но пришлось.
- Скандал, на самолет опаздываю! – Гайдар выпрямился, одернул гимнастерку, крепко обнял отца. Я проводил его вниз по лестнице.
- Может быть, встретимся там, Аркадий Петрович.
- На войне всякое бывает. Только ты не трусь.
…Зимой сорок четвертого мне посчастливилось на сутки завернуть с фронта домой. Мы сидели с отцом за тем самым столом, возле того самого окна, только черная штора уже была снята. В ту ночь гремели салюты – в честь воинских соединений, освободивших еще четыре города. В черное небо взлетали красные, зеленые, белые ракеты, и свет их переливался в позолоте кремлевских башен. Вдруг мне с удивительной четкостью представилось сумрачное лицо Гайдара, рассказывающего про мост, прямой и узкий, как лезвие штыка. В то же мгновение отец сказал:
- Аркашу-то убили, - и подбородок у него задрожал.
Книги Голикова Аркадия из Арзамаса – словно мост, соединивший детей уже нескольких поколений. От этих, сегодняшних, он протянется к завтрашним детям, передаст им заветы мужества, добра и справедливости.
Шепчет листва над могилой Аркадия Петровича, и мне снова слышится глуховатый его голос, впервые читающий «Военную тайну».
«А Мальчиша-Кибальчишка схоронили на зеленом бугре у Синей реки. И поставили над могилой большой красный флаг.
Плывут пароходы – привет Мальчишу!
Пролетают самолеты – Привет Мальчишу!
Пробегают паровозы – привет Мальчишу!
А пройдут пионеры – салют Мальчишу!»
«Первороссийские мальчишки»,
документальные повести, А-А, 1988
УЧИТЕЛЬ ИЗ НАШЕГО ГОРОДА
Бочка стояла на окраине Долгой Деревни. Двое мальчишек, Саша и Ника, устроили в ней…астрономическую обсерваторию: разложили на донце бочки карту звездного неба и поставили керосиновую коптилку, которую не мог задуть ветер, мягко летевший с недальних отрогов Алтая. Обсерватория – это, конечно, громко сказано, однако следует принять во внимание, что мальчишкам было лет по одиннадцать и они увлеклись астрономией восемьдесят лет назад на краю Российской империи, у слияния Ульбы с Иртышом, в местности, где иных сооружений для изучения Вселенной не было.
Почти прямо над головами мальчишек сиял ковш Большой Медведицы. Как известно, средняя звезда ручки более яркая – Мицар. Его свободно видит человек даже с неважным зрением. А для того чтобы рассмотреть вторую звездочку, Алькор, надо иметь острый глаз.
- Да вот же Алькор, гляди! – показывал Саша.
- Не вижу – и все, - огорчился Ника. Сгоряча он выхватил из бочки коптилку и поднял ее к небесам, чтобы получше осветить ускользнувшее светило. И тут же сообразил, что получилось смешно. Оба не раз хохотали, вспоминая позднее этот случай. И я тоже улыбался, когда мне о нем рассказали. А потом задумался…
В небольшом американском городе Ганнибале стоит памятник знаменитым мальчишкам – Тому Сойеру и Гекльберри Финну. Эти литературные герои символизируют собой отвагу, верность в дружбе, неуемную фантазию, дерзкую предприимчивость, - то, что настоящие люди берут с собой в зрелость из детства. Мне нравится этот американский памятник: двое парнишек с закатанными выше колен брючками, в широких шляпах, с удочками на плечах…
И вот я стою там, где была некогда окраина Долгой Деревни, а теперь – самая середина промышленного города Усть-Каменогорска: сияющий большими стеклами Дворец спорта, мост через Ульбу – и мне чудится здесь иной монумент: мальчишка поднял к небесам свой крошечный светильник, а рядом другой – развернул невесть где добытую карту звездного неба. И тут же кусок старой бочки – она вполне заслуживает быть поднятой на пьедестал. Это памятник – вовсе не обязательно конкретным Саше и Нике, изучавшим Вселенную много лет назад, - это памятник тысячам мальчишек, которые жили в начале нынешнего века в городах и деревнях Сибири, Киргизского края (ныне Казахстана), в самых разных уголках старой России. Потом они станут комиссарами гражданской войны, открывателями новых химических элементов, создателями самолетов и ракет.
Смешна и несовершенна была стартовая площадка их взлета, и тем удивительнее дерзость юнцов.
С Никандором Александровичем Петровским, бывшим мальчиком Никой, мы познакомились, помнится в 1956 году, в редакции восточно-казахстанской областной газеты. В комнате отдела культуры я увидел плотного седого человека, который вежливо, но настойчиво втолковывал заведующему отделом нечто любопытное…
- Ономастика пока являет собой белое пятно в русском языкознании, - говорил Петровский. – Собирание личных имен людей вовсе не мое личное дело, как вы изволите думать. Заметка в газете необходима, чтобы привлечь широкий круг добровольцев-собирателей. Только таким путем мы можем подойти к созданию специального словаря имен.
- А какая у вас основная работа? – заинтересовался я.
- Врач «Скорой помощи».
- При чем же личные имена?
- Но это животрепещущая проблема лингвистики!
Контакта с областной редакцией у врача-языковеда так и не получилось. Зато мою корреспонденцию о его внеслужебном увлечении вскоре напечатала «Литературная газета». В поддержку Петровского выступили «Известия», «Комсомольская правда», «Учительская газета», Всесоюзное радио, специальные журналы. Усть-Каменогорской студии телевидения удалось снять по моему сценарию получасовой фильм «Как ваше имя?», который был показан Центральным телевидением, появился на голубых экранах за рубежом. У врача усть-каменогорской «Скорой помощи» появились сотни помощников в Советском Союзе и в других странах. Маленькая квартира Петровского стала чем-то вроде всесоюзного заочного научно-исследовательского института ономатологии – учения о личных именах. Сведения о них, стекавшиеся отовсюду, Петровский систематизировал и объединял в особой картотеке, которая вобрала до пятидесяти тысяч русских имен и именных форм.
Одним из деятельных помощников устькаменогорца Петровского был друг его детства – москвич Александр Волков, бывший мальчик Саша из Долгой Деревни.
Никандру Александровичу Петровскому шел восьмой десяток, когда в Москве в издательстве «Советская энциклопедия» увидел наконец свет его «Малый словарь русских личных имен» - первый в своем роде труд в нашем языкознании. Увы, замыслам врача о «Большом словаре имен», о «Словаре русских фамилий» не суждено было сбыться. Объемистые материалы, накопленные Петровским, ждут исследователей и продолжателей.
А как сложилась судьба другого мальчика, наблюдателя звездного неба из Долгой Деревни? Этот очерк посвящен именно ему, Саше, Александру Мелентьевичу Волкову, но прежде я не мог не упомянуть о его друге, ибо с Волковым меня в свое время заочно познакомил Петровский… И еще – говорят: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе – кто ты» …
В начале тридцатых годов в Московский университет поступило несколько необычное заявление. О зачислении на физмат хлопотал сорокалетний преподаватель-филолог Волков из Ярославского пединститута. До города на Волге он был школьным учителем в Усть-Каменогорске, где преподавал русский язык, литературу и историю. Не совсем ясны были мотивы, побуждавшие его стать студентом в столь солидном возрасте. Тем более что курс физмата рассчитан на целых пять лет.
- До сих пор математика была моим внеслужебным увлечением, - объяснил Волков. – У себя в провинции я боялся отстать от жизни.
Обширный курс физмата Волков одолел за семь месяцев. Сразу по получении диплома его приняли преподавателем на кафедру высшей математики Московского института цветных металлов и золота. Через некоторое время вышло несколько серьезных специальных трудов доцента-математика Александра Волкова.
В свободное время он продолжал учиться, это навсегда осталось его главным увлечением. Он занимался английским языком и для практики переводил известную в Соединенных Штатах Америки сказку Фрэнка Баума «Волшебник из страны Оз». Из вечера в вечер он пересказывал ее своим ребятам и, чтобы продлить удовольствие, добавлял от себя все новые забавные подробности. В конце концов математик так далеко ушел от американского оригинала, что решил записать свое устное сочинение.
«Раз моя сказка нравится моим детям, она, возможно, будет интересна и другим малышам, - рассуждал Александр Мелентьевич. – Ничто не мешало коллеге математику Кэрроллу быть и отличным сказочником».
В те дни на съезде советских писателей прозвучала речь Самуила Яковлевича Маршака, который призывал людей с большими знаниями, с богатым жизненным опытом идти в литературу для детей. Прочтя эту речь, математик Волков взялся за исторический роман «Чудесный шар» - о русском изобретателе, воздухоплавателе, жившем в давние времена. Но, прежде чем роман был готов, Александр Мелентьевич направил Маршаку рукопись своей повести-сказки, не очень-то, впрочем, надеясь, что из его затеи что-либо получится. мало ли на свете дилетантов от литературы!
Ответ от Маршака пришел довольно быстро. Самуил Яковлевич подробно отмечал недостатки рукописи Волкова, обстоятельно взвешивал ее достоинства и заканчивал сообщением, что рекомендует сказочную повесть Волкова издательству детской литературы.
Вскоре появилась одна из любопытнейших книг нашей детворы «Волшебник Изумрудного города». Название это хорошо знакомо не только детям, но и взрослым. Несколько поколений советских ребят зачитывает эту сказку буквально до дыр. «Волшебник» выдержал множество изданий, книгу перевели на языки народов СССР и стран социалистического лагеря, она издана на немецком и польском, вьетнамском и китайском, на хинди, урду и бенгали…
В рабочей комнате Александра Мелентьевича в Москве я обратил внимание на высокий стеллаж, где выстроились книги, им написанные. Небольшой участок полки занимали сочинения по математике, в несколько рядов стояли произведения для детей и юношества. Особое и весьма обширное место было отведено письмам читателей, их было несколько тысяч.
Волков собирал и систематизировал их со скрупулезностью математика – и первые каракули малышей, и листки, написанные старательным почерком третьеклассников, письма подростков, родителей, дедушек и бабушек. Советы, замечания, пожелания, просьбы, трогательные объяснения в любви к писателю, к его героям, глубочайшая заинтересованность их судьбами.
«Дорогой писатель Волков! Нам очень важно узнать, что дальше случилось с девочкой Элли, о которой мы прочитали в Вашей книге, а также с ее друзьями – Тотошкой, Железным дровосеком, Страшилой, Львом. Пишет Вам 4-й класс «Б». Отвечайте поскорее, мы ждем».
И писатель отвечал. По просьбе детей и их родителей пришлось написать продолжение «Волшебника Изумрудного города» - новая книга называлась «Урфин Джюс и его деревянные солдаты».
«Дальше! Дальше!» - требовали читатели со всех концов страны.
Сказочник нашел было выход из положения. В ответных письмах, - а Волков отправил читателям сотни ответов, - он пояснил, что девочка Элли не может все время жить в мире приключений. Как и все девочки, она должна ходить в школу. По его, писателя, вине она и так уже весьма отстала от программы, и это грозит ей двойками. Остальным героям тоже полезно отдохнуть от приключений.
Писатель понимал, что настоящий герой не может уйти из мира поэзии в обыденность. Это отлично понимали и читатели. Новые письма обрушились на Волкова. Пионерские отряды брали обязательство помочь девочке Элли в учебе, если она будет отставать. Дети требовали, чтобы сказочник немедля отправил своих героев в новое путешествие и рассказал обо всем, что с ними случится. Никакие хитрости и отговорки не помогли Александру Мелентьевичу. Вновь приходилось откладывать все прочие замыслы и продолжать сказку. Так были написаны «Семь подземных королей», «Огненный бог Марранов», «Желтый туман»…
Примечательно и закономерно, что три эти повести первым опубликовал журнал «Наука и жизнь», печатая их продолжения из номера в номер. вспоминается сказанная о ком-то фраза корифея точных наук Давида Гильберта: «Этот стал поэтом, для математики у него не хватило воображения». Так вот у сказочника Волкова была фантазия математика, фантазия поистине неисчерпаемая – это фейерверк необычных сочетаний, каскады противоречий, хитросплетения выдумки, узоры неожиданных деталей. Все подчинено четкой поступи добра, неизбежно торжествующего над злом.
Больше тридцати пяти лет создавалась огромная сказка, она одна могла бы составить имя писателю и педагогу, а ведь сказочный цикл - небольшая часть созданного Волковым. Но вот что несправедливо: его книги читают – без преувеличения – миллионы людей, но очень немногие имеют представление о личности автора, об интереснейшем жизненном пути его. Тому причиной, я думаю, великая скромность Александра Мелентьевича, предельная погруженность в дело, которому служил писатель и педагог. Вот почему я хочу еще раз обратиться к прошлому…
Вскоре после Отечественной войны в Московском институте цветных металлов и золота шло заседание партийного бюро. Рассматривали заявление о приеме в партию. Вступающего – доцента кафедры высшей математики Волкова – попросили сообщить биографические сведения.
Александр Мелентьевич рассказал, что отец его был из старообрядцев алтайского села Секисовки. Самоучкой он постиг грамоту, благодаря этому дослужился в армии до чина фельдфебеля. И детей своих захотел видеть грамотными. Его сын Саша в раннем детстве стал заядлым книгочеем.
Окончив в Усть-Каменогорске трехклассное училище, Саша обучился переплетному делу и стал искать заказчиков среди обывателей уездного города и станицы Усть-Бухтарминской. Каждую полученную книгу юный мастер мгновенно прочитывал – и сочинения графа Льва Толстого, и «Подарок молодым хозяйкам» Елены Молоховец. В обширных кладовых мальчишеской памяти умещались и совмещались разнообразнейшие сведения.
В шестнадцать лет Саша Волков лучше всех выдержал приемные экзамены в Томский учительский институт. Тогда, в 1907 году, в это учебное заведение было зачислено всего 75 студентов, а обслуживало оно всю колоссальную территорию Азиатской России. Волков кончил институт опять-таки лучшим, в девятнадцать лет он получил звание учителя и назначение в древний городок Колывань, но вскоре судьба привела его в родной Усть-Каменогорск.
Он стал преподавать русский язык, словесность, историю в том училище, которое кончил сам – трехклассном городском. Каждый класс имел два отделения, таким образом, курс обучения продолжался шесть лет. В дни Октября учителя Волкова выбрали (именно выбрали!) на пост заведующего училищем. Не оставляя основных обязанностей педагога, Александр Мелентьевич работает секретарем Совета рабочих и солдатских депутатов, сотрудничает в городской газете, преподает на курсах, срочно готовивших учителей для молодой советской школы, пишет агитпьески для самодеятельности Народного дома. И при всей своей загруженности продолжает учиться: иностранные языки, физика, математика, астрономия… В глухом городке, на двести верст отдаленном от железной дороги, тридцатилетний учитель больше всего опасается выглядеть отсталым человеком – не в своем провинциальном – в мировом масштабе. Когда осталась позади гражданская война, Волков экстерном сдает экзамены в Ярославском педагогическом институте (где учился старый друг Никандр Петровский) и переходит туда на работу, а позже поступает в Московский государственный университет…
Очевидно, в тот памятный день, когда доцента Волкова принимали в партию, он сообщил основные факты своей жизни, сухо и сжато. Он вообще не отличался многословием. Поэтому членов партбюро насторожила неожиданная фраза математика:
- Есть одно обстоятельство моей биографии, о котором я в институте никому не говорил. Сейчас я обязан сообщить…
- Да, да, мы слушаем вас, - строго напомнил секретарь партийного бюро.
- Дело в том, что я занимаюсь еще и художественной литературой, являюсь членом Союза советских писателей.
- И что же вы написали?
- Некоторой популярностью пользуется моя повесть «Волшебник Изумрудного города».
- Правда? Я же читал! – воскликнул самый молодой член партбюро, комсомольский вожак Станислав Иофин и покраснел - нелегко было признаться, что он совсем еще недавно увлекался сказками.
Однако выяснилось, что «Волшебник Изумрудного города» известен всем присутствующим. Некоторые читали и роман «Чудесный шар», и научно-популярную книгу «Самолеты на войне», но были уверены, что первая принадлежит перу историка, а вторая написана специалистом – авиатором. Все эти разнохарактерные литературные факты не вязались с обликом суховатого, сдержанного математика. А он, оказывается, вступил в Союз писателей СССР еще в 1941 году по рекомендации Александра Александровича Фадеева, Самуила Яковлевича Маршака, Виктора Борисовича Шкловского.
Организовать для будущих металлургов литературный кружок – таково было первое партийное поручение Александру Мелентьевичу Волкову. Ну что ж, математик охотно делился с молодежью своими обширнейшими познаниями в области литературы и истории, слушать его приходили парни и девчата, даже и не мечтавшие написать что-нибудь художественное. Об этом мне рассказывали ученики Волкова – старший научный сотрудник ВНИИцветмета кандидат наук Тамара Иосифовна Макарова и ее супруг – главный инженер этого института, доктор технических наук Станислав Леонидович Иофин, в прошлом комсомольский вожак, а сегодня – один из авторов новейшего метода добычи полиметаллических руд. Вот ведь какие случаются повороты в жизни - стремление быть поближе к производству цветных металлов заставило двух инженеров, Макарову и Иофина, приехать из Москвы в Усть-Каменогорск, и они на долгие годы стали гражданами города, где родился и много лет учил ребятишек их вузовский преподаватель, ставший москвичом.
Кроме Усть-Каменогорска школьные и вузовские ученики Волкова работают в Москве и на Украине, на Кольском полуострове и за Полярным кругом, на Дальнем Востоке. У Александра Мелентьевича миллионы заочных учеников – его читателей. Путешествуя со сказочными героями Волкова, они впервые постигают такие понятия, как Дружба, Верность, Честь, Мужество и Находчивость. Читателям старшего возраста книги Волкова помогают глубже познавать реальный мир. Увлекательные сюжеты, психологически точные образы героев, описания природы служат учителю Волкову вспомогательными средствами для того, чтобы помочь детям, подросткам воспринять и запомнить массу полезных сведений из самых различных наук и ремесел…
И вот еще одна книга Волкова – «Земля небо», удостоенная в свое время первой премии на конкурсе Детгиза. Она создана до того, как был запущен первый искусственный спутник Земли, до того, как первый человек совершил космический полет. Но в книге говорится и о спутниках, и о космонавтах без отклонения от научных истин. И здесь же мы узнаем, что самая большая коллекция первопечатных трудов Джордано Бруно хранится в Москве, в библиотеке имени Ленина, и что ближайшая к нам звезда называется Проксима (что по-латыни и означает «Ближайшая»).
Но тут я хочу дать слово Александру Мелентьевичу:
