М. М. БАХТИН:

ЧЕРТЫ УНИВЕРСАЛИЗМА

МАТЕРИАЛЫ

ИССЛЕДОВАНИЯ

ПЕРЕВОДЫ

К стодвадцатилетию со дня рождения М.М. Бахина

Проблемы бахтинологии. Вып. III

Санкт-Петербург – Москва

2011

М. М. Бахтин: черты универсализма. Материалы, исследования, переводы. К стодесятилетию со дня рождения М.М. Бахтина (Проблемы бахтинологии. Вып. III) / Ред. К. Г. Исупов; ответ. за выпуск. М. В. Бахтин. СПб. – М.: Институт деловых коммуникаций, 2011. – 326 с.

Третий выпуск непериодической петербургской серии «Проблемы бахтинологии» посвящен творчеству М. М. Бахтина как личности и ученого универсалистского дарования — педагога, мыслителя, историка мировой культуры. В исследованиях отечественных и зарубежных ученых продолжается осмысление феномена М.М.Бахтина, чье творчество определило магистральные пути мысли ХХ—XXI веков. Книга содержит также переводы некоторых сочинений М. Бубера и О.Розенштока-Хюси. Сборник адресуется не только бахтинистам, но и всем, кому дорога еще история мыслящей России в ее контактах с мировым философским опытом.

Редакционная коллегия:

К. Г. Исупов (С.-Петербург), В. Л. Махлин (Москва), О. Е. Осовский (Саранск)

Редактор тома: К. Г. Исупов

Ответственный за выпуск: М.В. Бахтин

Содержание

От редколлегии

1. Архив

Ю.М.Лотман о М.М. Бахтине (публ. Б. Ф. Егорова).

Репортаж о встрече с Исааком Ильичем Ландо, коллегой и другом Михаила Михайловича Бахтина (публ. М. В. Бахтина)

В.И. Лаптун. Учитель.

В.И. Лаптун. М. М. Бахтин в Саранске: 1936 – 1937 гг.

II. Идентификации бахтинского мышления

В.Л. Махлин По направлению к Бахтину

О.Е.Осовский. Социологическая риторика и литературоведческая практика: о характере языка бахтинских текстов конца 1920-х – начала 1930-х годов

В.В. Прозерский. Ответственность присутствия: экзистенциальная этика М.М. Бахтина

А.А. Кораблев. М. Бахтин и М. Булгаков: диалог

III. Диалог и полифония

С.В. Савинков, А.А. Фаустов. Еще раз о литературном генезисе полифонизма

В.В. Максимов. Семиосфера/Диалог. (Семиотика Ю.М. Лотмана и философия слова М.М.Бахтина в контексте металингвистического анализа)

Н.Л. Васильев. М.М. Бахтин как « лингвист»: от философии языка к металингвистике

IV. Маргиналии

Б.В. Марков. Философская коммуникация в России и на Западе

В.Г. Лукьянов. Эвристическая ценность эстетики М.Бахтина (на материале работ 20-х годов)

К.Г. Исупов. Введение в метафизику Достоевского

V. Комментарии

Н.К. Бонецкая. Примечания к трудам М.Бахтина «Искусство и ответственность»,

«К философии поступка». Преамбула к примечаниям к «Автору и герою…» Бахтина

В.В. Медведева-Гнатко. «Автор» М.Бахтина и пути исследования русской рефлективной прозы начала ХХ века

К.Г. Исупов. В поле бахтинских интересов (статьи из авторского словаря «Космос русского самосознания»)

VI. Переводы

Мартин Бубер. К истории диалогического принципа

А.И. Пигалев. Форма авторства в философии. (От переводчика.)

Ойген Розеншток-Хюсси. Назад, к риску языка (Папирус, который мог бы быть найден)

Энн Джефферсон. Значение тела: я и другой у Бахтина, Сартра и Барта

Ивлин Кобли. Вклад Бахтина в теорию жанров

VII. Рецензии

О.Е. Осовский. С другого берега: история российского бахтиноведения в восприятии и интерпретации американского слависта

От редколлегии

Если осторожно и одним словосочетанием определить теперешнее состояние бахтинистики, то уместным будет выражение «вялотекущая инерция». В период между прошедшим юбилеем (1995) и 120-летием (2015) Михаила Михайловича Бахтина авторы наиболее заметных исследований неторопливо подводили итоги и хозяйственно оглядывали анналы, а также самовольные постмодернистские пристройки в обширных урочищах мировой бахтинистики. Радовали глаз ни в какой геометрии не пересекающиеся параллели порознь складированных применений бахтинской герменевтики; многоязычно предъявляли себя тома и томики сочинений ссыльного счетовода; топорщились дурной бумагой правдой и неправдой изданные сборники опусов бахтиноведов, растущие, как грибы, на всем пространстве Державы. Сейчас в десятке городов бывшего СССР образовался «мой Бахтин»; в остальном мире Бахтина делят по всему спектру национально-сциентистских пристрастий. Народились «Бахтины» японский, китайский и корейский; весьма удручает неповоротливость Кубы, Индии, Африканского Континента, а также ряда островов Ледовитого океана.

На фоне этой амбивалентно-полифонической аллилуйи спокойно делают свою работу понятия саранские издания, а также две непериодических серии: московская – «Бахтинский сборник» (пять выпусков 1990, 1991, 1997, 2004) и петербургские «Проблемы бахтинологии» (два выпуска 1991; 1995). В составе редколлегий московской и петербургской серий неизменно соучаствуют

1) В.Л.Махлин (автор первой философской докторской диссертации о Бахтине);

2) О. Е. Осовский (автор первого докторского филологического сочинения о зарубежной бахтинистике);

3) К. Г. Исупов (составитель двухтомной Антологии «Михаил Бахтин: pro et contra» <СПб., 2001–2002>).

Внутри этого треугольника в неслиянной раздельности четко определились основные стратегии отечественной науки о Бахтине. Если саранский круг предпочитает спокойный эмпиризм академического толка, а внутри московских арабесок авторитет «ММБ» непререкаем и никто с ним спорить не собирается, то петербургская оптика чтения еще сохранила способность не поддаваться чарам бахтинского дискурса как в восточном, так и в западном интонировании последнего.

Огромный комментаторский материал, порой избыточный, но от этого еще более интересный, предъявлен нам томами «Собрания сочинений в семи томах» (т. 5 – 1996: т. 2 – 2000: т. 3 – 2003; т. 1 – 2003; т. 6 – 2004). Кураторы и редакторы вышедших томов – С.Г. Бочаров, Н.И. Николаев, Л.С. Мелихова, Л.А. Гоготишвили, И.Л. Попова, В.Л. Махлин делают свое дело основательно и всерьез.

В заглавие третьего выпуска «Проблем бахтинологии» включено качественное определение бахтинского творчества: универсализм.

История научно-художественного, философско-эстетического, социально-технического универсализма еще не написана. У нас есть лингвистика и культурология универсалий, мы знаем философско-социологические системы «универсализма» (см. концепцию целостности в «Kategorienlehre», 1924 австрийского философа-экономиста Отмара Шпанна), говорят об универсализме возрожденцев, но живой опыт таких универсально одаренных личностей, как М. Ломоносов, В. Одоевский, А. Хомяков, Н. Фёдоров, П. Флоренский, В. Вернадский, типологически не осмыслен. В этом ряду Бахтин занял особое место. Он не изобретал ружья, не занимался алхимией, вряд ли волновали его геохимия Земли и добывание йода из агар-агара; в кругу его единомышленников нельзя было удивить осведомленностью в областях неожиданных. Дело не в эрудиции пресловутой, а во все том же «сопряжении далековатых понятий», т. е. в применении принципа многомерной комбинаторики, в результате чего возникают такие методологически изощрённые Органоны, которым и названия не подобрать.

Ментальный секрет Бахтина – в каменьщическом умении воздвигать гулкие своды мыслительной готики, внутри которой сквозь цветные витражи тысячелетних культур веером бьют лучи воскресших голосов; они сплетаются в фигуры взаимоопознавания и понимания в общих смысловых топосах приязни, памяти и родства.

С другой стороны, эстетический универсализм Бахтина невольно спровоцировал грехопадение бахтинистики в абсурды прикладного существования, так что сакраментальный вопрос в духе Фонвизина: «Что за вещь бахтинология – “существительна или прилагательна”?» – остается открытым.

Авторы третьего выпуска «Бахтинологии» таят надежду хотя бы начать разговор о природе бахтинского универсализма и пригласить к нему всех, у кого еще есть порох в пороховницах. Шесть лет этот том ждал своего издателя; трижды отказывали ему в издательском гранте обе столицы России.

В томе принята следующая маркировка трудов М.М. Бахтина:

ВЛЭ – Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975.

Доп. – Дополнения и изменения к «Рабле» // Вопросы философии, 1992. № 1.

ЛКС – Литературно-критические статьи. М., 1986.

МФ – Формальный метод в литературоведении (Критическое введение в социологическую поэтику). Л., 1929; М., 1993.

МФЯ – Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке Л., 1929; 1930; М., 1993.

ПпД – Проблемы поэтики Достоевского. М., 1974; 1979.

ПтД – Проблемы творчества Достоевского. Л., 1929.

СС–2 – Собрание сочинений М. М. Бахтина: В 7 т. М., 2000. Т. 2.

СС–5 – Собрание сочинений М. М. Бахтина: В 7 т. М., 1996. Т. 5.

Т – Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965; 1990.

Ф – Фрейдизм. Критический очерк. М.; Л., 1927; М., 1990.

ФП – К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1984–1985. М., 1986.

Э – Эстетика словесного творчества. М., 1979.

Сочинения, цитируемые по другим изданиям, указаны по году их выхода в свет. Индивидуальная авторская маркировка оговаривается в текстах статей.

I. АРХИВ

Ю.М. ЛОТМАН О М.М. БАХТИНЕ

Ю.М. Лотман – Б.А. Успенскому 29.09.1970

Есть серьезное дело. Мы думали-думали и решили, что грех нам, что Бахтин так живет. Мы прикинули, что для того, чтобы, если он согласится, снять ему с женой хорошую комнату в Тарту и организовать медицинское и бытовое обслуживание, нужно:

а) Инициатива и желание – это у нас есть. И главное, чувство, что иначе стыдно.

b) Деньги. Это, как мы прикинули, тоже потянем. Хотя очень желательно было бы, если бы несколько москвичей присоединились, добровольно отяготив себя сбором 10 р. в месяц.

с) Его согласие и желание. Вот по этому поводу я и обращаюсь к Вам. Нельзя ли каким-либо образом узнать его отношение к этому проекту. Хорошо бы не очень откладывая – комнату мы уже присмотрели, но в Тарту с этим очень трудно – может уплыть.

Я не знаю, как здоровье Андрея Васильевича (отец Б.А. – Б.Е.), поэтому не могу судить, сможете ли Вы сами съездить. Но нельзя ли узнать, едет ли кто-либо в ближайшее время, или попросить кого-либо съездить к нему. На случай, если Вы поедете не сами, вкладываю письмо Бахтину от меня, хотя дело деликатное, и устный разговор был бы лучше. М.б., Сережа Неклюдов съездил бы?

6.01.1966

(О множественности «точек зрения» в литературе)

В 20-е гг. и позже об этом много писали; вокруг этой проблемы ходили все, кто писал о сказе, Бахтин и – в ряде работ – Гуковский ‹…› См., напр‹имер›, в его книге «Реализм Гоголя», стр.199-205.

24.08.1972

Передали ли Вы «Анализ поэтического текста» ‹Л.,1972› Бахтину (у Вас с марта валяется)?

8.03.1975

Грустно было сегодня получить Вашу телеграмму о кончине М.М., хотя давно уже было ясно, что дело идет к тому. Вы не сообщили, когда похороны. Если до 10-го, то я не успею приехать. Передайте мои соболезнования Ляле Мелиховой – ей, наверное, тяжелее нас всех.

5.11.1981

У меня зреет нечто антибахтинское в продолжение нашей рецензии на «Смеховой мир». ‹Рец. – Вопросы литературы, 1977, №3›

Ю.М.Лотман – Ф.С.Сонкиной 9.03.1975

Слыхали ли Вы грустную новость о том, что скончался М.М. Бахтин? Говорят, последние дни он очень страдал. Грустно. Он был последним из стариков. Сейчас в науке как в окружении, когда погиб последний командир и – хочешь, не хочешь – приходится брать на себя должности, к которым не готов и с которыми, хорошо это знаешь, не справишься. Однако оправдание – больше некому.

Ю.М.Лотман – Л.Л. Фиалковой 15.07.1983

… постановка пространственных и временных моделирований в одни ряд сама по себе спорна и принадлежит ХХ веку (эпохе теории относительности). Для Бахтина как человека модернистской культуры существует, как и для Энштейна, тоже модерниста, хронотоп – время как четвертое измерение. Но для Гоголя и – более широко – для средневековой культуры, очень для Гоголя важной, это не так. Пространство гораздо более универсально. Время началось с грехопадения и кончится трубой архангела, а подлинное пространство вечно (пространство платоновских идей, а не тень его в материальном мире).

‹…› Бахтин идет от идей физики (теории относительности) и рассматривает пространство и время как явления одного ряда (в перспективе это восходит к Канту). Мы же (полагаю, что первыми стали исследовать эту проблему С. Неклюдов и я) исходили из математического (топологического) понятия пространства: пространством в этом смысле называется множество объектов (точек), между которыми существует отношение непрерывности. В этом смысле можно говорить о семантическом пространстве, пространстве окрашенности, этическом пространстве, временном пространстве и даже пространстве физического пространства. С этой точки зрения, пространств – универсальный язык моделирования.

Ю.М. Лотман – Л.М. Лотман 23.07.1984

… Уже нельзя читать Гуковского, кроме самых ранних работ, ушло многое из Томашевского, увядает Бахтин^[1] …

Подготовка к печати Б.Ф. Егорова

РЕПОРТАЖ О ВСТРЕЧЕ С ИСААКОМ ИЛЬИЧЕМ ЛАНДО,

КОЛЛЕГОЙ И ДРУГОМ МИХАИЛА МИХАЙЛОВИЧА БАХТИНА

30. 01., 13. 02.2000 г.

Беседу вел и записывал доцент кафедры эстетики Пензенского го­сударственного педагогического университета им. В.Г.Белинского Вя­чеслав Васильевич Бахтин.

В.Б.: Уважаемый Исаак Ильич! Ученые – исследователи творче­ского наследия выдающегося отечественного философа Михаила Ми­хайловича Бахтина обращаются к Вам с просьбой рассказать о Вашем знакомстве, дружбе, беседах с этим оригинальным человеком и ученым. Расскажите, пожалуйста, немного о себе и о том, как, где, при каких обстоятельствах Вы познакомились с M.М. Бахтиным.

И.Л.: Я родился в 1904 году. В 30-х гг. руководил экспедицией на Тянь-Шань; долгое время жил и работал в Москве как профессор гео­графии. Однажды в одной из газет я прочитал, что Мордовский педин­ститут приглашает на работу специалиста в качестве заведующего ка­федрой географии. Я написал письмо в институт и получил ответ от ректора, который, оказывается, знал меня еще тогда, когда я работал на Украине, т.е. до моего переезда в Москву. Мы договорись о том, что я смогу бывать в Саранске наездами, работать, читать лекции и т.д., ос­таваясь жителем Москвы.

И вот тогда, когда я был в Саранске, я познакомился с М.М. Бахти­ным. Это был замечательный человек, он поразил меня, я бы сказал, своей европейской культурой. Он был интересным собеседни­ком, хорошим ученым. Хорошим в том смысле, что он великолепно пе­редавал свои мысли и обладал превосходным устным и письменным стилем. Мы подружились. Я был, кажется, единственным человеком, кого приглашал он на свою квартиру, квартиру своеобразную.

Жил Михаил Михайлович в Саранске очень изолированно. Это объяснялось не только его желанием иметь в качестве собеседников надежных друзей, но и атмосферой, которая создавалась вокруг него и других заметных в городе людей. Это была атмосфера подозрительно­сти, отчужденности. Люди боялись контакта с ним и избегали всяче­ского общения. И он опасался провокации со стороны тех людей, кото­рые могут сделать донос, вследствие чего политических тем старался не касаться и был крайне сдержан. Он понимал политическую обстановку, суть советской власти, ее антинародный характер, но старался меньше об этом говорить. Однако со мной он был откровенен более, чем с кем-либо другим.

В.Б.: Исаак Ильич, скажите, пожалуйста, что вам известно о причи­нах ареста и заключения M.М. Бахтина?

И.Л.: Известно, что во время борьбы Руси с татарами татарские (скажем по-современному, «группировки») помогали русским оборо­няться от татар. Позже они вошли в состав русской аристократии, при­чем, в число ее богатейших людей. Я имею в виду таких людей, как Юсуповы (в великолепном их дворце на Мойке мне в последствии при­ходилось бывать), Шереметевых и других. Этого, конечно, ему не про­стили. Михаил Михайлович объяснил мне, что он был арестован как татарский князь и сидел в тюрьме. Был он арестован за свое княжеское происхождение – он был потомком татарских князей. Это была единст­венная причина, насколько мне помнится, его ареста... Когда я с ним познакомился, он уже ходил на костылях. В тюрьме у него образовалась гангрена. Его не лечили, и поэтому пришлось отнять часть ноги. Это было очень непросто – добираться на костылях до пединститута по гряз­ным Саранским улицам. Жил он в помещении бывшей тюрьмы. По ос­вобождении ему предоставили комнату в этом здании.

В.Б.: Исаак Ильич, а не упоминал ли Михаил Михайлович о том, что одной из причин его ареста было участие в философско-религиозном кружке «Воскресение»?

И.Л.: Нет. Об этом речи не было.

В.Б.: Каким образом его освободили? Его реабилитировали?

И.Л.: Его реабилитировали. Да, собственно, его и не в чем было обвинять. Его освободили и не мешали ему работать в пединституте. Он резко выделялся среди преподавателей своей высокой культурой. Квар­тира его, по сути, была тюремной камерой, несколько приукрашенной заботами его супруги.

В.Б.: Судя по всему, Исаак Ильич, Вы застали последние годы жизни философа. Что Вы можете сказать об этом?

И.Л.: Умирал он тяжело. Одинокий, нуждающийся человек...

В. Б.: Одинокий почему?

И.Л.: Одинокий в том смысле, что никто ему не помогал.

В.Б.: Скажите, пожалуйста, Исаак Ильич, не было ли у Вас пере­писки с Михаилом Михайловичем?

И.Л.: Нет. Мы общались только в Саранске, когда мне выдавалось побывать там.

В.Б.: Исаак Ильич, не говорил ли вам Михаил Михайлович о том, что он публиковал часть своих работ под именами Волошинова, Медве­дева и др.? Звучали ли оценки современных поэтов?

И.Л.: Нет. Дело в том, что для меня тогда поэзия была чуждой сферой. О литературе мы говорили мало. В то время я еще не писал стихов. И эта область была от меня далека. Мы говорили об общих про­блемах; на философские, исторические темы. Беседовали мы откро­венно, что было небезопасно. Нас сблизила прежде всего его интеллек­туальность. Михаил Михайлович поразил меня как человек, высказы­вающий оригинальные мысли, речь которого отличалась высокой куль­турой. Он внушал политическое доверие, и я говорил с ним о том, о чем не стал бы говорить с другими сотрудниками института.

В.Б.: Исаак Ильич, не вспомните ли Вы оценок Михаила Михайло­вича современного состояния науки, новых научных направлений в биологии, генетике, геохимии, географии и т.д.?

И.Л.: Безусловно! Михаил Михайлович был человеком в высшей степени эрудированным и живо интересовался состоянием дел в самых различных областях современного научного знания.

В.Б.: Скажите, пожалуйста, не делился ли с Вами Михаил Михай­лович своими социально-политическими оценками современности.

И.Л.: Да, мы были с ним достаточно откровенны для этого. Больше всего меня поразила глубина его осмысления драматической судьбы нашего Отечества первой половины 20 века и, в частности, оценка ре­прессий. Его оценка отличалась оригинальным, несвойственным тому времени (60-70-е годы. – Прим. публ.) подходом; я бы даже сказал, опере­жающим то время взглядом. Как известно, в 30-50 гг. сталинские ре­прессии объяснялись официальной пропагандой как следствие осущест­вления закона возрастания классовой борьбы по мере построения со­циализма. С приходом Хрущевской оттепели это стали объяснять про­изволом, жестокостью сталинской тоталитарной машины, извращением социалистической законности, ленинского принципа демократического централизма в партийной жизни и т.д.

Объяснение же Михаила Михайловича, на мой взгляд, затрагивало более глубинные пласты осмысления этой трагедии. Он рассматривал общество как целостный организм, в котором происходит борьба за вы­живание различных слоев. По отдаленной аналогии с животным миром, где действует естественный отбор, в ходе естественного хода человече­ской истории происходит постоянное самоочищение общества от все­возможных маргинальных, криминальных, иными словами, больных психически или духовно элементов. Однако особенностью человече­ской истории является то, что наряду с естественным (объективным) от­бором в ней действуют еще и отбор искусственный (субъективный). Мыслитель имел в виду то, что тот или иной исторический субъект: со­циальный слой, класс и т.д., придя к власти, осуществляет свою субъективную волю, свою дик­татуру, подавляя свободу и волю других, менее сильных на данный мо­мент слоев. Однако сильнейший ведь еще не означает лучший, более чистый и более здоровый.

В человеческом обществе часто оказывается и наоборот. Так, по мнению М.Бахтина, произошло и в советском обществе после револю­ции, когда к власти пришел наиболее сильный, наиболее энергичный класс, который стал подавлять в конкурентной борьбе за выживание духовно и интеллектуально сильные элементы общества. Борьба эта по­степенно превратилась в целенаправленное уничтожение лучших пред­ставителей народа, что возымело со временем грандиозные негативные последствия в отношении генофонда нации.

Если угодно, сталинские репрессии, по его мнению, внесли огром­ный вклад в формирование ряда черт характера той особенной общно­сти, которую именуют «советский народ». А именно: слепое повинове­ние официальной линии партии, правительства и вообще всякого началь­ства. Это привело к парализованности воли, творческого начала, само­стоятельного мнения, инициативы и т.д. В итоге все это вылилось, как мы сейчас уже видим, в тот, казалось бы, загадочный феномен, когда руководство партии, а за ним рядовые члены и вообще большинство народа по команде сверху легко оставили приверженность социалисти­ческим идеалам, и вектор истории нашего Отечества повернулся в дру­гую сторону.

Представленный здесь очень схематично и сжато широкий охват философом современных ему событий отечественной истории свиде­тельствует, безусловно, об энциклопедической образованности и тон­ком аналитическом уме. Мы видим, что в подобном объяснении осуще­ствляется выход в такие пласты осмысления, где соединяются, скажем, такие сферы, как история, биология и психогенетика, крайне слабо раз­витая при жизни М.М. Бахтина. Сегодня мы стали свидетелями тому, что ряд размышлений Михаила Михайловича о судьбе нашего отече­ства, русского народа действительно имели пророческий характер, что еще более подвигает нас к изучению еще только открывающегося нам во всей своей глубине и красе творческого наследия М. Бахтина – одного из ярчайших имен национальной философии прошедшего столетия.

(Публ. М.В. Бахтина)

В. И. Лаптун (Саранск)

УЧИТЕЛЬ

О Михаиле Михайловиче Бахтине, выдающемся мыслителе XX столетия, на сегодняшний день написано очень много. Его жизни и деятельности посвящено большое количество книг и статей, регулярно публикуются архивные материалы. Исследователи стремятся осмыслить, изучить эту многогранную творческую личность со всех сторон: и как философа, и как литературоведа и как культуролога. Однако до сих пор фактически остается в тени такой, на наш взгляд, весьма важный аспект его деятельности как педагогический. А ведь Михаил Михайлович был не только выдающимся ученым, но и прекрасным педагогом, наставником. Более 15 лет он читал лекции по русской и зарубежной литературе в Мордовском пединституте и университете, а также заведовал кафедрами всеобщей литературы (1946-1952) и русской и зарубежной литературы (1952-1961) вышеназванных вузов Мордовии.

Тем, кому посчастливилось слушать его лекции в один голос утверждают, что М. М. Бахтин обладал редким талантом лектора и педагога. И даже спустя десятилетия, их память четко сохранила его образ и незабываемые лекции. «Был он небольшого роста, немного сутуловатый, лысый, на бледном лице светились каким-то особым блеском умные темные глаза, – вспоминают П. Назарова и Т. Свищева, студентки литературного факультета Мордовского пединститута (1935-1939 гг.), впоследствии заслуженные учителя школы Мордовии. – Ходил он в светлом костюме. На лекциях правую руку обычно держал в кармане пиджака, а левую клал на грудь за борт. Никаких бумаг, книг, листочков в руках у него никогда не было. Медленно прохаживаясь по аудитории, Михаил Михайлович, то отдалялся, то приближался к студентам. Помнится, когда он говорил о Гомере, анализировал его эпические поэмы, нас поражало его знание предмета: он читал наизусть большие главы. И нам тогда казалось, что стоит перед нами не преподаватель М. М. Бахтин, а явился человек из Древней Греции, который сам был живым свидетелем тех далеких событий, а сейчас пришел, чтобы рассказать нам о них. Студенты сидели как завороженные, мы боялись даже кашлянуть…»^[2].

А вот как оценивал педагогическое мастерство М. М. Бахтина, один из талантливейших его учеников Ю. Ф. Басихин, пошедший по стопам своего Учителя, став литературоведом: «У нас на первом курсе он читал античную литературу. В самые первые студенческие дни нелегко воспринимались лекции ученого. Ведь античная литература для нас, первокурсников, была в то время совершенно незнакома, слишком далека, но Михаил Михайлович волшебно приблизил ее к нам. Перед нами вдруг открылись новые, волнующие литературные горизонты. Стали близкими и понятными герои гомеровских поэм «Илиада» и «Одиссея»… Мы научились благодаря М. М. Бахтину читать и понимать бессмертные мысли великих драматургов, прозаиков и первых поэтов Греции и Рима, мысли, воплощенные в совершенной художественной форме. Перед нами открылись поразительные художественные сокровища, ставшие фундаментом новой литературы. Михаил Михайлович читал лекции непередаваемо страстно и увлеченно… Изумительно цитировал «Илиаду» на древнегреческом языке…»^[3].

Необходимо отметить, что приведенные выше воспоминания были написаны людьми, окончившие пединститут много лет назад и уже сами воспитавшие не одно поколение учеников и студентов. Тем не менее, нельзя не обратить внимание на тот факт, насколько похожи, прежде всего, эмоционально, оценки лекций М. М. Бахтина. Как будто это происходило не в далеких 30-х – 40-х годах, а сразу же после окончания лекции.

Кстати, своими высоко эмоциональными впечатлениями о доценте М. М. Бахтине и его лекциях значительно раньше вышеупомянутых лиц, еще в 1960 году, поделился на страницах университетской многотиражки студент историко-филологического факультета Ю. Павлов. Вот фрагмент из его заметки: «…Сколько страстности, сколько увлеченности вкладывает Михаил Михайлович в каждое слово! Так и чудится, что слышишь ты не человеческий голос, а взволнованный говор водного потока, который опускается на лопасти турбины и рождает электрические волны. Именно так воздействует на студентов каждая новая, оригинально оформленная и произнесенная по-настоящему с жаром мысль Михаила Михайловича, рождая в них пламя любознательности и интереса. После таких зажигательных лекций хочется еще глубже познавать, еще больше любить эту интересную науку – филологию… Большая эрудированность в области всеобщей литературы сочетается у М. М. Бахтина с тонким, умелым педагогическим тактом, который можно назвать педагогическим мастерством. Все эти черты широкой натуры Михаила Михайловича, если прибавить еще к этому его необыкновенную скромность, привлекает студентов, вызывает к нему почтительное уважение, переходящее в горячую любовь. Студенты часто обращаются к Михаилу Михайловичу с волнующими их вопросами, на которые он всегда охотно отвечает, спрашивают у него совета. Начинающие прозаики и поэты факультета робко, но с надеждой несут на суд Михаила Михайловича свои первые произведения. И всегда Михаил Михайлович душевно подойдет к каждому студенту, обсудит его произведение, посоветует, как дальше работать над ним….»^[4].

Михаил Михайлович учил не только студентов. У него учились и набирались опыта его коллеги по кафедре, при чем не только начинающие, но и уже зрелые преподаватели. Он помогал им советом, иногда делал мягкие, корректные критические замечания (на правах заведующего кафедрой и старшего товарища), передавал свой богатый научно-педагогический опыт. И уже будучи на заслуженном отдыхе, М. М. Бахтин не терял связи с университетом, кафедрой русской и зарубежной литературы. К нему часто приходили за советом коллеги, студенты, аспиранты, обращались преподаватели и из других вузов. Михаил Михайлович никогда никому не отказывал, и для каждого у него находилось нужное слово, дельный совет.

Так, в октябре 1968 года на имя ректора Мордовского госуниверситета пришло благодарственное письмо от доцента Бирского пединститута И. Дмитракова. Он, в частности, писал следующее: «Позвольте в Вашем лице выразить глубокое спасибо профессору ^[5] М. М. Бахтину. В этом году я очень много полезного, исключительно ценного приобрел по специальности благодаря бескорыстной помощи М. М. Бахтина. Он не жалел времени и сил для добросовестнейшей помощи младшему и малоискушенному коллеге. Щедро он делился своими, поразительными по глубине и широте, познаниями, колоссальной филологической культурой, приобщал к своему изумительному мастерству научного исследования. Он на редкость доброжелателен и отзывчив. Особенно трогает тот факт, что профессор Бахтин выполнял эту работу, будучи не вполне здоровым. Выполнял, не щадя сил и не считая времени, уделяемого им, в сущности, для совсем постороннего, можно сказать, случайного человека…»^[6].

В Центральном государственном архиве Республики Мордовия (ЦГА РМ) сохранились документы, в которых М. М. Бахтин предстает и как великолепный руководитель кафедры, и как мягкий, интеллигентный критик, и как талантливый педагог, методист. Поэтому, используя записи протоколов заседаний кафедры, Ученого совета вуза и прочие документы, в которых отразились идеи М. М. Бахтина по многим вопросам высшей школы и науки, нам бы хотелось сегодня полнее осветить многогранную и, прежде всего, педагогическую деятельность ученого. Надеемся, что эти скупые, подчас торопливые записи протоколистов, зафиксировавших суть его выступлений перед коллегами, будут небезынтересны для читателя, тем более, в период реформирования российской системы образования.

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры всеобщей литературы 11 ноября 1948 года:

«Предложить преподавателям кафедры строже контролировать самостоятельную работу студентов, в частности следить за своевременным ознакомлением студентов с текстами литературных произведений. От студентов III-го и IV-го курсов требовать ознакомления с монографиями, хотя бы с двумя в год (о ведущих писателях)»^[7].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 14 января 1952 года:

«М. М. Бахтин подчеркнул, что нужно вести борьбу со школярством. Для вуза как можно меньше лекций, а больше практических занятий. Лекции нужно сократить. Если есть хорошо разработанный материал в учебнике, то его только указать, а освещать только тот материал, который плохо разработан. Студенты больше отвечают по лекциям, а нужно воспитывать инициативность работы. Как можно больше проводить диспутов, конференций … Нужно еще отметить, что студенты очень плохо разбираются в эстетике, живописи…. На лекциях нужно говорить о музыке, живописи. Коллоквиумы необходимы, хотя их и отрицают…»^[8].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 6 февраля 1953 года:

«Посещены экзамены. В основном студенты имеют более глубокие знания, работают серьезнее, чем в прошлом году. Но студенты плохо понимают тексты, не чувствуется настоящего знания их, любви к ним. Не чувствуется настоящей любви к художественной литературе. Это главный недостаток.

Посещенные лекции отличаются суховатостью. Ошибок в чтении нет, но формулировки оторваны от текста, что приводит к суховатости и даже скучноватости. Например, лекции Н. И. Черапкина правильны, но образы по-настоящему не раскрыты. Мало в лекциях цитат, например, в лекции В. М. Забавиной даны только названия произведений Фета, Тютчева и др. в теме «Поэты-лирики».

Воспитательное значение литературы иногда в лекциях забывается. В лекциях мало уделяется внимания вопросам языка. Например, в лекции Н. И. Черапкина была дана всего одна цитата о языке и та сформулирована неправильно.

На экзаменах студенты отвечают абстрактно, сухо, боятся конкретности. Студенты совершенно не знают истории, не имеют представления об эпохе. Общая культура студентов низка, например, студенты не знают, кто такой Моцарт, Бетховен, Бородин, не могут назвать картин Репина…»^[9].

Из выступления М. М. Бахтина на объединенном заседании кафедры литературы, русского языка, мордовских языков и литературы 29 октября 1953 года:

«М. М. Бахтин отметил, что преподавателям института необходимо знать мордовский язык и литературу, для чего и предлагается цикл лекций по мордовскому языку и литературе. Главный недостаток школы и института – неумение привить вкус к языку. Надо привить любовь к звуку. Основой пробуждения к орфографии является привитие интереса к звуку. В речи студентов поражает бедность интонаций. Например, в речи студентов почти нельзя услышать интонацию иронии. Для привития любви к языку должны большую роль сыграть преподаватели… Студенты не умеют работать со словарем. Преподавателям литературы надо указать студентам те места в произведении, которые отличаются какими-либо достоинствами. Большая работа предстоит в области орфоэпии. В речи студентов много недочетов и орфоэпического характера…

М. М. Бахтин отмечает, что грамотности обучать вуз не должен как будто бы, но должны этим заниматься потому, что получаем неграмотных людей из средней школы. Нужно продумать мероприятия, повышающие грамотность учащихся»^[10].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 15 января 1954 года:

«Следует заметить, что в лекциях на заочном отделении нет специфики заочного отделения, надо больше давать литературы, больше установок, и это надо давать по каждой теме. Надо сказать, что практические занятия на заочном отделении недооцениваются. Практические занятия следует планировать заранее, в летнюю сессию. Студенты должны подготовиться к практическим занятиям заранее. Нельзя практические занятия заменять лекционными.

Плохо то, что планируется курс не на весь год, а только на одну сессию. Короткие курсы в 2-4 часа должны использоваться для установок, можно начать тему, но это менее целесообразно, т.к. летом приходится возвращаться к ним… Надо тщательнее проверять прочитанные тексты, студенты должны прочесть минимум литературы и необходимо требовать знания текстов. Серьезнее надо относиться к контрольным работам, в них должен быть использован минимум материала, т.к. иначе контрольные работы превращаются в формальность. На заочном отделении перед экзаменами следует создать комиссию для защиты курсовых работ»^[11].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 3 февраля 1954 года:

«…При изучении древней русской литературы приходится теснее иметь дело с языком произведения. Это хорошая школа для преподавателей других курсов, для изучения языка в историческом аспекте…

…Почти у всех членов кафедры посещены экзамены <…> Недостатки: 1) Студенты не умеют рассуждать, это значит, что преподаватели на лекциях сами меньше рассуждают, а больше сообщают; 2) мало используются лекции для воспитания общей культуры студентов; 3) знание текстов совершенно недостаточно; 4) студенты часто говорят о произведениях, которые они не читали, но выдают за прочитанные; 5) стиль ответов студентов очень плох»^[12].

Из выступления М. М. Бахтина на объединенном заседании кафедры литературы, кафедры русского и родных языков, кафедры истории 10 апреля 1957 года:

«Эстетика и теория литературы разрабатывается мало. После ХХ съезда некоторый перелом наметился. Вышло три книги по эстетике и несколько статей, но в них имеется недостаток. Многие молодые читатели вредят читателю своими произведениями.

Роман Дудинцева стал большим событием (имеется в виду его роман «Не хлебом единым» – В.Л.). Дудинцев не художник, но литератор. Художественного произведения он не создал. Нет никакого сравнения его романа с рассказом Шолохова «Судьба человека». Художник, о чем бы он не писал, всегда дает отражение подлинной жизни. Роман – целая жизнь, художественное обобщение. А этот роман ничего не имеет. Лопатин любил тотально свое изобретательство, а больше у него интереса ни к чему не было. Весь мир до предела обеднен. У Дудинцева были неплохие намерения, но роман нам ничего не дает, кроме примитивизма. Для произведений может быть один критерий, а не несколько поэтому роман Дудинцева хорошей оценки не заслуживает»^[13].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы Мордовского государственного университета 6 января 1958 года:

«Чем разнообразнее методы, тем лучше, но главное, чтобы они приносили пользу. Практические занятия имеют чисто учебную цель. Спецсеминар имеет научно-исследовательскую цель. Нужно стремиться, чтобы спецсеминары были научными. Практические занятия: здесь применяются доклады и метод беседы, а особенно анализ текстов. Очень мало уделяется внимания библиографии. Для спецсеминара очень важно выбрать тему и она должна быть максимально сужена. Нужно ставить перед студентами дискуссионные вопросы. Каждый студент должен иметь дневник или записную книжку, куда он должен записывать свои мнения, мысли. Доклады должны писаться, т.к. это научно-исследовательская работа, но читать по тексту не обязательно. Необходимо научить студентов читать монографии»^[14].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 3 марта 1958 года:

«… Из посещенных мною курсов и экзаменов видно, что многие студенты вместо разбора произведений, делают пересказ. Необходимо нам больше уделять внимания для художественных форм. Наши студенты совершенно лишены самостоятельного подхода, эстетического суждения, очень мало знают наизусть, не умеют обосновать свое мнение. Нужно эти недостатки искоренять»^[15].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 15 октября 1958 года:

«…Нашим студентам на практических занятиях нужно указывать, чтобы они овладевали всеми видами и приемами практической работы. Педпрактика должна стать стажерской…

…Большое внимание нужно уделять эстетическому воспитанию. В средних школах будут читать историю искусств. Мы в университете будем готовить не только преподавателей литературы, но и воспитателей художественного вкуса. Нужно приучить студентов следить за всей выпускаемой литературой. В воспитательных целях нужно постоянно подчеркивать студентам в лекциях воспитательное значение литературы»^[16].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 15 июля 1959 года:

«… Нужно самое серьезное внимание обратить на спецкурсы. Студенты не знают научных разделов курса: текстологию, стилистику, источниковедение. На это сейчас нужно обращать большое внимание. Студенты не знают библиографию. Наши рабочие планы нужно не переписывать, а творчески разрабатывать…»^[17].

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры литературы 3 февраля 1960 года:

«…Очень важным является вопрос о знании литературных текстов студентами. Обязательная литература для студентов очень огромна. Лучше наши студенты пусть не все бы читали, но читали бы глубже. Наши студенты не владеют искусством медленного чтения. Пусть кое-что читают наизусть, но делать это критерием знаний нельзя. Студенты нашего вуза не знают и не ценят текстологию. В лекциях наших преподавателей это надо усилить. Это поднимет общий научный уровень преподавания. Мало также уделяется внимания библиографии и источниковедению. На все это нужно уделять самое серьезное внимание. Нам надо овладеть университетским стилем работы».^[18]

Из выступления М. М. Бахтина на заседании кафедры русской и зарубежной литературы 27 декабря 1960 года:

«…М. М. Бахтин в своем выступлении сказал, что он только поставит некоторые вопросы по поводу методики чтения лекций.

Вузовская лекция по литературе ставит перед собой три цели:

1) Сообщение необходимых положительных сведений по данному вопросу, определение круга знаний по данной теме.

2) Воспитание научного мышления студентов.

3) Воспитание эстетического восприятия и вкуса студентов.

Первая цель. Знания всегда можно разделить на два рода:

1. Основные знания, проверенные наукой, установившиеся.

2. Спорные знания.

В своих лекциях преподаватели должны сообщать и основные знания и спорные, хотя и существует другая точка зрения, что преподаватель должен давать только основные знания, а всех спорных вопросов избегать.

Научное мышление студентов воспитывается в ознакомлении с борьбой мнений, с научными дискуссиями. Но преподаватель в своих лекциях всегда должен подчеркивать и отделять первый вид знаний от второго. Особо в лекции нужно выделять те вопросы, над которыми работает сам преподаватель. Тогда он сможет сказать много нового студентам.

Время на чтение курсов дается очень мало, поэтому весь материал осветить невозможно. Следовательно, в своих лекциях преподаватель должен дополнять, а не дублировать учебник. Лекции их тогда уже не интересуют, они начинают заниматься на лекциях посторонними делами. Многие работы уже устарели, их нужно дополнять новыми научными знаниями.

Преподавателям нужно избегать в своих лекциях элементаризации (2x2=4), сообщения сведений биографического характера. Другое дело, если есть новое в биографии писателя. Об этом нужно рассказать студентам. Биографию нужно использовать в той мере, в какой она необходима при анализе, освещении того или иного момента.

Об анализе произведений.

В лекциях преподавателей анализ произведений носит элементарный, школьный характер. Некоторые преподаватели поддерживают то мнение, что в лекциях нужно давать студентам только те сведения, которые им нужны для школы. Такие сведения можно найти в любом школьном учебнике. Другое дело, если вопрос касается изучения методических приемов анализа. Этот вопрос широко освещается в курсе методики. Преподаватели в лекциях должны давать научный анализ без элементарщины.

Истолкование произведения ограничено субъективностью. Каждое произведение имеет свои источники. Они должны быть раскрыты в лекции. Преподаватели должны раскрыть историю текста.

Проблеме жанра нужно уделять особое внимание. Студенты часто не имеют никакого представления о жанре того или иного произведения. Анализ произведения всегда нужно начинать с жанра. Анализ художественной формы нужно всегда подчеркнуть, выдвинуть в лекции, пояснить, и обязательно показать свое мнение (о любой книге).

Вторая цель. Как надо научно мыслить?

Это преподаватель должен показать на своей работе, а не только говорить об этом. Нужно мыслить перед студентами в аудитории (сомневаться, взвешивать доводы и т.д.). Лекции должны давать живой процесс мышления.

Третья цель. Эстетическое воспитание студентов.

Литературоведение – наука, а предметом этой науки являются эс­тетические явления. Литература является одним из искусств (как музыка), нужно воспитывать эстетическое восприятие и вкус студентов. Большинство студентов кончают вуз и плохо понимают литературу. Нужно в лекциях раскрывать художественную природу литературы, сравнивать литературу и музыку, живопись…

…Мы должны дать максимум научных знаний. Историзм нужен, эпоха нужна, но подробной характеристики эпохи мы не можем дать. Нужно отсылать студентов к учебнику. Лекция звено всего курса. Нужно каждую лекцию увязывать с предыдущей и указывать на последующую. Импровизация – момент лекции, результат хорошего знания материала, хорошего знания своего предмета…»^[19].

Предисловие, публикация и примечания В. Лаптуна

P.S. В 1995 году в России и за рубежом широко отмечался 100-летний юбилей М. М. Бахтина. Наш журнал также не остался в стороне от столь знаменательного события. В течение всего юбилейного года на его страницах публиковались материалы, посвященные жизни и деятельности выдающегося ученого. Особенно большой резонанс вызвали интереснейшие воспоминания о М. М. Бахтине бывшего доцента кафедры русской и зарубежной литературы Мордовского госуниверситета В. Б. Естифеевой, около 15 лет проработавшей с Михаилом Михайловичем на одной кафедре.

17 февраля 2002 года у Валентины Борисовны юбилей!

Редакция журнала «Странник» сердечно поздравляет нашего давнего друга и постоянного автора с днем рождения и от всей души желает ей крепкого здоровья, счастья и долгих лет жизни!

Редакция

М. Бахтин

НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

В зависимости от специальности существуют различные виды самостоятельной работы студента в вузе. Но основная и обязательная при всех специальностях форма – это работа над научной книгой.

Главное условие продуктивного чтения книги – активная заинтересованность в ее предмете. Чем выше и настойчивее наши требования к ней, тем больше скажет книга. Равнодушных же она не любит и не отвечает им. Настоящая, заинтересованная работа над книгой – это не пассивное усвоение, а живой и страстный диалог с ней.

Изучая любой научный труд, студент должен стремиться, прежде всего, к более полному и глубокому его пониманию, а не к запоминанию словесных формулировок для последующего пересказа их на экзамене. Само собой ясно, что многие тексты легче запомнить наизусть, чем по-настоящему их осмыслить. В молодом возрасте, когда память свежа, а интеллект еще недостаточно развит, запоминание часто опережает понимание. Но все что мы запомнили без глубокого понимания, и непрочно, и – главное – совершенно бесполезно.

Приступая к изучению научной книги, никогда не следует рассчитывать на быстрое и легкое ее усвоение. Наука всегда сложна, и серьезную монографию или даже учебник нельзя понять сразу: они требуют большой умственной сосредоточенности и напряженного труда.

Работая над любой книгой, важно усвоить не только содержащиеся в ней факты и готовые положения науки, но и методы, с помощью которых они найдены, установлены, доказаны. Надо овладеть самой логикой науки.

В ходе самостоятельной работы нельзя забывать о практике. Все теоретические положения необходимо связывать с жизнью, давать себе отчет в их возможном практическом приложении. Конечно, нельзя это делать упрощенно, вульгарно: некоторые положения науки не имеют непосредственного применения и получают его лишь через другие положения данной научной дисциплины. Но установка на практику – обязательное условие продуктивного усвоения всякой научной книги.

Научному работнику, инженеру, преподавателю потребуется в их работе такое количество научных сведений, которое невозможно удержать в памяти. Поэтому очень важно знать, где и как можно найти эти сведения. Для этого необходимо изучить библиографию своего предмета, приобрести умение пользоваться разного рода справочными пособиями, умение обращаться с книгами, быстро находить в них то, что нам нужно.

И в самой книге есть нечто выводящее нас за пределы текста. Это ее научный аппарат, которым обладают почти все научные издания.

Научный аппарат находится вне текста книги: перед ним, после него и в конце страницы за чертой. В его состав обычно входят следующие элементы: заглавный лист, предисловия и послесловия, примечания и ссылки в конце страницы, отделенные от текста чертой. Сюда относятся также примечания, вынесенные в конец книги (их называют иногда комментариями), оглавление или содержание, всякого рода указатели, и прежде всего, именной и предметный, карты, различные таблицы и чертежи.

Различия в составных элементах книги зависят от ее специальности. Однако работу над любым научным трудом надо начинать с предварительного ознакомления с его аппаратом, чтобы затем систематически пользоваться им с первой и до последней страницы текста.

Работа с научным аппаратом приучает студента к точности, строгой систематичности и прививает интерес к библиографии. Чтение книги без тщательного и полного использования ее научного аппарата является непродуктивным и научно неполноценным.

В наших замечаниях мы совершенно не касались важного вопроса о записях (конспектах, планах, выписках и т.п.), которые делаются в процессе работы над книгой. Но это уже тема особой беседы.

(«Мордовский университет», 18 ноября 1958 г.)

В.И. Лаптун (Саранск)

М. М. Бахтин в Саранске: 1936 – 1937 гг.

В настоящее время биографами М.М. Бахтина собран и опублико­ван значительный материал о жизни и деятельности всемирно извест­ного ученого. Появились новые книги, статьи, публикации доку­ментов. Все это свидетельствует о том, что в данной области проделана немалая работа. Но тем не менее в биографии ученого до сих пор оста­ется много неясного, неточного, а порой и противоречивого. И по сей день иссле­дователи спорят по поводу его родословной, не все ясно с его обуче­нием в Виленской и Одесской гимназиях, а также в Новороссий­ском и Петроградском университетах, не решена окончательно про­блема ав­торства книг, написанных под именами его ближайших друзей В.Н. Волошинова и П.Н. Медведева, не совсем полно освещены отдель­ные периоды жизни мыслителя. К столь же малоизученным страницам биографии M.M.Бахтина относится, на наш взгляд, и первый его приезд в Саранск^[20], который, несмотря на свою кратковременность, является, воз­можно, одним из самых драматичных в судьбе ученого.

Анализ существующих источников показывает, что данный период жизни М.М. Бахтина изучен фрагментарно, несмотря на то, что и пред­принимались отдельные попытки.^[21] На основе архивных документов, многие из которых не известны исследователям, а также различных публикаций и статей, мы попытаемся восстановить события полувеко­вой давности, имевшие место в стенах Мордовского государственного педагогического института (МГПИ), в котором в 1936-1937 годах, ра­ботал М.М. Бахтин.

Всего три строчки написал он об этом периоде своей жизни в авто­биографии: «…С 1936 по 1937 год работал преподавателем всеобщей литературы и методики литературы в Мордовском государственном педагогическом институте в г.Саранске».^[22] На первый взгляд, ничего не значащие строчки, просто констатация факта. Однако это далеко не так. В письме от 15 июля 1937 года Матвей Исаевич Каган, близкий друг Бахтина, сообщал, в частности, следующее: «Бахтины были весь по­следний год в столице Мордовской республики, в Саранске (около Пензы). Он там преподавал в педвузе литературу. Сейчас ему пришлось уйти, и он в состоянии поисков работы и города, где эта работа най­дется. <...> Большая часть партийного состава преподавателей из пед­вуза там удалена. У M.M. тоже была передряга большая, но дело кончи­лось весьма благополучно для него...».^[23] Приведенный фрагмент свиде­тельствует о том, что Михаил Михайлович покинул Саранск не по соб­ственной воле. О причинах, заставивших Бахтина спешно уехать из го­рода, мы расскажем ниже, а сейчас о том, как он оказался в Саранске.

Известно, что срок ссылки M.M. Бахтина закончился в 1934 году, но он все еще продолжал работать экономистом Кустанайского райпотреб­союза, а также преподавал в местном педтехникуме. Кроме того, Ми­хаил Михайлович читал лекции на различных курсах для торговых ра­ботников.^[24] В 1934 году в журнале «Советская торговля» (№ 3) им даже была опубликована большая статья – «Опыт изучения спроса колхозни­ков», написанная с присущим ему блеском и основательностью. Работа была отмечена грамотой Комакадемии.^[25] Но все-таки эта была не «его» проблематика. И поэтому Бахтин искал место, где бы он смог зани­маться своим делом. В Москву и Ленинград путь бывшему ссыльному был заказан, – оставалось надеяться только на какой-нибудь провинци­альный вуз.

В июле августе 1936 года Михаил Михайлович его супруга Елена Александровна, находясь в отпуске, побывали в Ленинграде и Москве. Об этом писал в одном из своих писем M.И. Каган: «5 августа вечером совсем неожиданно пришли к нам M.M. Бахтин и Елена Александровна. На время отпуска они поехали сначала в Ленинград, а затем в Москву».^[26] Вряд ли приходится сомневаться в том, что, будучи в Ленинграде, Бах­тин встречался со своими старыми друзьями, в том числе и Павлом Ни­колаевичем Медведевым, с которым познакомился еще в начале 1920-х годов в Витебске. К тому времени П.Н. Медведев был уже известным литературоведом, профессором Ленинградского института философии, литературы и истории (ЛИФЛИ).

Сейчас трудно сказать, о чем беседовали друзья, однако можно предположить, что Михаил Михайлович сообщил ему о своем желании уехать из Кустаная и поселиться где-нибудь недалеко от Москвы или Ленинграда. Возможно, что П.Н. Медведев в разговоре с Бахтиным впервые упомянул о Саранске и о Мордовском пединституте, куда он был приглашен руководством вуза для чтения цикла лекций по совет­ской литературе. Анализ архивных документов позволил установить, что приглашение посетить Мордовский пединститут было сделано П.Н. Медведеву еще в 1935 г. Перед нами письмо Георгия Сергеевича Петрова, бывшего декана литературного факультета МГПИ в 1935-1937 годах, адресованное заместителю директора института по учебной части М.Д. Смирнову^[27], который зимой 1935 года предложил Петрову пере­ехать из Ленинграда в Саранск с тем, чтобы занять вакантную долж­ность декана литфака. Более удачную кандидатуру вряд ли удалось бы найти: Петров окончил три курса института им. А. И. Герцена, полный курс Института истории искусств и аспирантуру ЛИФЛИ.^[28] К тому же по на­циональности он был мордвин и поэтому, естественно, проявлял особый интерес к развитию культуры и образования в Мордовии. В письме, да­тированном 10 августа 1935 года, Петров информировал об условиях, на которых он согласен переехать в Саранск. Но в принципе вопрос, ви­димо, уже был решен, так как он приступил к исполнению обязанностей декана уже с начала учебного года.

Вот наиболее интересные для нас фрагменты письма. Фрагмент первый: «Теперь о наших делах в Петрограде. Сразу же после приезда (вероятно, из Саранска. – В.Л.) я занялся оформлением договора с Мед­ведевым. Первые шаги оказались удачными».^[29] Данный фрагмент свиде­тельствует о том, что именно Г.С.Петров от лица дирекции пединсти­тута вел переговоры с профессором ЛИФЛИ П.Н. Медведевым по во­просу его приезда в МГПИ. И это не случайно. Дело в том, что до сво­его приезда в Саранск Петров также работал в ЛИФЛИ и являлся уче­ником П.Н. Медведева.^[30] Практика приглашения столичных профессоров для чтения лекций в периферийных вузах была тогда делом обычным. Курс лекций читался, как правило, в течение нескольких недель или месяцев. На весь этот срок институт предоставлял профессору квартиру. Именно об этом говорится в следующем фрагменте письма: «М.Д. (Ми­хаил Данилович Смирнов. – В.Л.), нажми, пожалуйста, чтобы к моему приезду отремонтировали квартиру Медведева…».^[31] Можно предполо­жить, что к этому времени Медведев также уже дал свое принципиаль­ное согласие относительно командировки в Саранск. Однако приехал он лишь через год, в начале сентября 1936 года, и в течение двух недель прочитал для студентов-выпускников МГПИ 30-часовой, курс лекции по советской литературе^[32]. Вот что писала по этому поводу республикан­ская газета «Красная Мордовия»: «В Мордовском пединституте состоя­лось совещание преподавателей и студенческих организаций, посвя­щенное смычке работников института с ленинградскими учеными. На совещании присутствовал один из виднейших, современных, советских литературоведов – профессор П.Н. Медведев.

Профессор Медведев за свое двухнедельное пребывание в Саранске прочитал для студентов-выпускников 30-часовой курс лекций по совет­ской литературе. Для партийно-комсомольского актива, преподавателей и учащихся Саранска проф. Медведев сделал ряд больших докладов о Пушкине, Горьком, Маяковском и Шолохове.

Совещание просило тов. Медведева взять шефство над институтом. Проф. Медведев дал свое согласие и обещал оказывать институту вся­кую помощь».^[33] Профессор Медведев даже был включен в план научно-исследовательской работы МГПИ на 1937 год. В нем под порядковыми номерами 19 и 20 стоят названия его тем: «Русская литература XX века» и «Из литературного наследия А.Блока».^[34]

Итак, в начале сентября 1936 года П.Н. Медведев приехал в Са­ранск. Вероятно, в первые же дни своего пребывания в МГПИ он поре­комендовал А.Ф. Антонову пригласить на работу из Кустаная M.M. Бах­тина, что последний и не замедлил сделать.

Спустя некоторое время Михаил Михайлович получил письмо из Саранска от директора МГПИ, датированное 9 сентября 1936 г. Антонов писал: «Уважаемый тов. Бахтин! По рекомендации профессора Павла Николаевича Медведева приглашаем Вас на преподавательскую работу в Мордовском пединституте. <…> На первое время мы можем предло­жить Вам положение доцента, гарантированный заработок до 600 руб­лей, квартиру и подъемные для переезда в Саранск. Ввиду острой ну­жды в преподавателях прошу не задерживать Ваш ответ».^[35] Необходимо также отметить, что кроме письма Антонова Бахтин получил еще одно – от Медведева, о котором он упоминает в беседе с В.Д. Дувакиным: «Я получил письмо от Павла Николаевича Медведева. Медведев побывал в Саранске. Он попросту ездил туда халтурить. Там был большой педин­ститут, в Саранске, там деканом был его ученик (имеется в виду Г.С.Петров. – В.Л.) … Там ему понравилось. Понравилось в том смысле, что там спокойно, тихо, все хорошо в то время. И он посоветовал мне поехать в Саранск. Там, в институте, сказал, что есть вот такой Бах­тин».^[36] Вероятно, именно письмо Медведева окончательно утвердило Михаила Михайловича в своем решении принять предложение дирек­тора МГПИ и поехать в Саранск.

Документальных свидетельств о точной дате прибытия Бахтина в столицу Мордовии найти пока не удалось. Известно лишь, что Михаил Михайлович уволился из райпотребсоюза 26 сентября^[37], а первое упомина­ние его имени в институтских документах нам удалось обнару­жить в списке преподавателей Мордовского пединститута, датирован­ным 15 октября 1936 года^[38] Михаил Михайлович и Елена Александровна поселились в 18-м номере только что отстроенной гостиницы (до не­давнего времени носившей название «Центральная»).^[39]

М.М. Бахтин был принят преподавателем всеобщей литературы и методики преподавания литературы на кафедру литературы.^[40] Так нача­лась трудовая деятельность Михаила Михайловича в Саранске. Ученый продолжал интенсивную научную работу. Документы показывают, что в это время он заканчивал работу над кандидатской диссертацией на тему «Стилистика романа».^[41] Об этом свидетельствует «Ведомость науч­ных командировок по литературному факультету на 1937 год», в кото­рой Бахтин собственноручно записал в графе «цель командировки»: «собрать материал по стилистике романа»; в графе «тема диссертации»: «Стилистика романа»; в графе «примечания»: «работа в основном окон­чена, но нуждается в некоторых дополнениях».^[42]

Первое время дела у Михаила Михайловича в институте шли нор­мально, но не долго. В конце декабря 1936 года он неожиданно был втянут в конфликт между деканом факультета Г.С. Петровым и секрета­рем парткома МГПИ П.Д. Ереминым, который был в то же время и де­каном физмата. Сейчас трудно установить «правых» и «виноватых», а также истинную причину конфликта. Нам известны только некоторые детали. Так, в протоколе № 4 объединенного совещания педколлектива с членами СНР (Союза научных работников) от 9 мая 1936 года нам удалось найти свидетельство столкновения Петрова и Еремина по во­просу о членстве в СНР: Еремин упрекнул здесь Петрова в кичливом, пренебрежительном отношении к месткому.^[43] В другом документе, прото­коле педсовещания при учебной части МГПИ от 28 декабря 1936 года, содержится выступление преподавателя Арсюткина, который в частности отметил следующее: «Склока между литфаком и физматом имеется, вызвано это тем, что Петров не вступал в члены Союза. Взаи­моотношения испортились, причиной является итоговое весеннее соб­рание (от 9.05.36г. – В.Л.)».^[44] Столкновения между деканами факульте­тов наложили неприятный отпечаток и на отношения между преподава­телями.

С 19 по 23 ноября 1936 года работу литературного факультета про­веряла комиссия месткома, которая сочла состояние дел на литфаке не­удовлетворительным. Председателем же месткома был тогда препода­ватель физмата М.И.Муратов. В выводах комиссии отмечалось, что от­четность факультета находится в хаотическом состоянии. Учет часов ведется неточно, сводный план устарел и т.д. Об этом говорилось и на заседании Совета института 10 декабря 1936 года. Члены Совета пред­ложили Петрову исправить все ошибки и недостатки в работе факуль­тета и подчеркнули, что за состояние работы всего факультета полно­стью отвечает декан.^[45]

Ровно через месяц в институт прибыла комиссия горкома ВКП(б). Члену комиссии Н.И. Абушаеву, преподавателю философии, было пору­чено проинспектировать литфак. Вероятно, это было сделано не слу­чайно, так как Петров находился с Абушаевым также в прескверных отношениях. Абушаев, посетив лекции преподавателей Бахтина и Рот­штейна, пришел к следующему выводу: «Методы ведения лекций не­достойны для стен вуза, во время лекции была диктовка».^[46] По отноше­нию к преподавателям Абушаев вел себя не совсем тактично. Это и по­служило поводом для написания Петровым докладной записки на имя директора института, в которой он сообщал о недостойном поведении Абушаева на лекциях Бахтина и Ротштейна. Однако Антонов ответил на докладную декана литфака приказом по институту, в котором отмеча­лось, что Петров ложно информировал его о том, что член комиссии по обследованию института тов. Абушаев, присутствуя на лекции т. Ротштейна, подавал реплики с места, чем якобы создавал ненормаль­ные, нервозные условия чтения лекции, и предупредил Петрова, чтобы тот в дальнейшем не допускал таких явлений.^[47] Мало того, директор счел необходимым сообщить об этом на педсовещании 26 декабря 1936 года.

Сразу же после педсовещания, Петров написал на имя директора заявление следующего содержания: «Директору института. Копия: Нар­компрос РСФСР, т. Дымет.

В той дикой атмосфере, которая безнаказанно господствует среди преподавателей института в течение многих лет, дальше работать не могу. Я не в состоянии приступить к работе, пока не будут приняты меры к ограждению меня от того безобразного похода, который начат против меня группой бессовестных людей, возглавляемой секретарем парткома Ереминым и председателем месткома Муратовым еще в про­шлом учебном году, и особенно в наглой форме ведется в последнее время – и на собраниях, и на заседаниях Совета института, на страницах многотиражки института. Меня крайне поражает действие дирекции института при виде такого недопустимого явления как бесконечные обследования, проводимые в последние дни на литфаке по поручению Еремина и Муратова их сторонниками, людьми, не имеющими никакого отношения ни к языку, ни к литературе.

Добавлю, что в случае непринятия вами никаких мер против ука­занных лиц в течение нескольких дней, я вынужден буду считать себя свободным от работы в институте. Петров».^[48]

Вероятно, после этого у Антонова состоялся разговор с деканом литфака, и он просил Петрова забрать свое заявление. На что послед­ний, уже на следующий день, 27 декабря, ответил еще одним заявле­нием, больше похожим на ультиматум: «Антон Филиппович! Я трезво оцениваю создавшееся положение в институте и ничего не боюсь. На моей стороне такие факты, которые убьют всякого, кто посмеет подме­нить их голыми разговорами. Меня обманули с самого начала, при при­глашении на работу. В течение года, который я провел в институте, ни­чего, кроме нервозности, я не видел. Сейчас настало время притянуть к ответу тех, кто оценивает людей не по работе, а в зависимости от того, разделяет тот или иной работник бутылку с ним или нет.

В институт я не приду. К работе приступлю при следующих непре­менных условиях: 1) немедленное отозвание из института Абушаева; 2) беспристрастный разбор взаимоотношений преподавателей литфака и физмата и наказание виновных в разжигании вражды (официальное ре­шение по этому вопросу); 3) немедленное снабжение литфака всем не­обходимым и оставление факультета в том составе, в каком он есть; 4) отмена Вашего приказа, порочащего меня незаслуженно. Петров».^[49]

Дальше события развивались следующим образом. 28 декабря со­стоялось педсовещание при учебной части МГПИ, на котором присут­ствовали все преподаватели института, а также секретарь горкома ВКП(б) Заккит. Совещание открыл директор института Антонов. Он проинформировал собравшихся о сложившейся ситуации. Затем слово предоставили самому «обвиняемому» (Петрову), который пытался объ­яснить причины неприязни к литфаку и лично к нему. Он сообщил также, что не был предупрежден о том, что Абушаев является членом комиссии.^[50] После выступления Петрова секретарь горкома Заккит зачи­тал заявления Петрова и Ротштейна, назвав их «ультиматумами». Затем слово взял M.M. Бахтин: «...т. Абушаев вел себя корректно. Но в отно­шении характера оценки лекции я не согласен. Заявление я тоже напи­сал, но не успел отдать. Оценка т. Абушаева пристрастна по отношению к факультету. Т. Абушаев, как преподаватель вуза, знает, что судить о методологии по одной лекции нельзя, т.к. лекция – часть целого. Нер­возность создана».^[51]

На педсовещании выслушали еще 15 преподавателей, которые в основном критиковали Петрова, обвиняя его в том, что он считается только с директором, заносчив, вспыльчив и т.д. С критикой в адрес Еремина и Муратова выступила только преподаватель зоологии Калаш­никова, которая согласилась с тем, что у Петрова есть недостатки, но, по ее мнению, оценка его деятельности была слишком резкой, что мест­ком подошел к обследованию литфака необъективно. Она также отме­тила, что в институте нет настоящего коллектива, нет работы в СНР, вообще нет нормальных условий для преподавания, что на советах и педсовещаниях царит бестактность, есть «запретные зоны» для критики, например, физмат. (Это смелое, принципиальное выступление Калаш­никовой припомнили позднее: в июне 1937 года она была снята с ра­боты вместе с Бахтиным одним приказом.)

В заключительном слове на педсовещании Заккит подчеркнул, что коллектив пединститута в целом здоровый, но есть люди, которые не только противопоставляют себя другим, но и мешают им работать. Он, конечно же, имел в виду прежде всего Петрова и предложил осудить его отношение к комиссии горкома ВКП(б) и, если он не сделает соответст­вующих выводов, освободить от работы.

В течение нескольких дней декан литфака демонстративно не вы­ходил на работу. Видя, что руководством не принимается никаких мер для защиты его доброго имени, 7 января 1937 года Петров написал за­явление об освобождении от занимаемой должности: «Ввиду того, что дирекция института ничего не сделала для реабилитации меня и восста­новления моего авторитета, умышленно подорванного группой препо­давателей физмата клеветническими измышлениями (особенно на по­следнем педсовещании), я считаю невозможным свое пребывание на должности декана литфака и преподавателя русской литературы и мор­довского фольклора на 3-4 курсах и истории русской критики на 4 курсе.

Считаю себя свободным от работы в институте. Прошу сделать распоряжение о выдаче мне полного расчета. Петров».^[52]

В тот же день директор подписал приказ, в котором счел нужным заявить, что декан литфака Петров не извлек для себя уроков из соот­ветствующих документов, касающихся его поведения: в течение пяти дней не выходил на работу, предъявлял дирекции незаконные требова­ния и т. д. Петров был снят с должности декана, но оставлен в качестве преподавателя русской и мордовской литературы. Кроме того, в приказе содержалось предупреждение, что дальнейшее продолжение саботажа повлечет за собой более строгие меры.^[53] Взятый директором тон только сильнее накалил атмосферу. Восьмого января Петров пишет Антонову следующую записку: «Антон Филиппович! Не добившись от Вас, как директора, реабилитации меня и работников литфака тт. Ротштейна и Бахтина, публично оплеванных безо всяких серьезных оснований, сего­дня выезжаю в Наркомпрос. Еще раз подчеркиваю, что мной руководят исключительно интересы факультета, работа которого была налажена с таким трудом и который ныне находится под угрозой развала. Очень жаль, что Вы не приняли в расчет своевременно данные мной сиг­налы».^[54]

Неизвестно, поехал ли Петров в Наркомпрос или нет, только на ра­боте он больше не появлялся. Сдержал свое слово и директор, это «дальнейшее продолжение саботажа повлекло за собой более строгие меры». Приказом № 10 по МГПИ от 17 января 1937 года на основании приказа директора от 7 января бывший декан литфака Петров Г.С. был отстранен от работы в пединституте.^[55] Он снова вернулся в Ленинград и уже в сентябре 1937 года работал в Ленинградском областном инсти­туте.

Казалось бы, конфликт исчерпан, и главный «виновник раздора» понес «заслуженное наказание». Однако секретарь парткома был иного мнения. Он продолжал оказывать давление на преподавателей литфака, мало того, стал открыто выступать и против самого Антонова.

Особенно усердствовал секретарь парткома на партийных собра­ниях, клеймя позором директора и тех преподавателей, которые якобы повинны во всех бедах института. «Особым вниманием» продолжал пользоваться литфак. Больше других на этих собраниях доставалось Бахтину. Еремин знал и его прошлое, и его друзей, которые помогли ему устроиться в Саранске. Именно прошлое Бахтина стало одним из главных аргументов в борьбе секретаря парткома с директором инсти­тута. Вот выдержка из выступления П.Д. Еремина на партийном собра­нии института 9 февраля 1937 года: «Своих людей: студентов, препода­вателей, служащих мы плохо изучаем и поэтому плохо знаем. Револю­ционная бдительность не стала еще неотъемлемым качеством наших коммунистов.

Директор института тов. Антонов долгое время попустительствовал декану Петрову, который развалил литературный факультет. По реко­мендации Петрова тов. Антонов без ведома и согласия парторганизации пригласил на преподавательскую работу по литературе Бахтина, кото­рый только что отбыл пятилетнюю ссылку за контрреволюционную ра­боту».^[56]

Приведем также выдержку из постановления закрытого партийного собрания МГПИ от 8 марта 1937 года: «Тов. Антонов либерально-при­миренчески относился к антиобщественному поведению бывшего де­кана Петрова – проходимца, привел к тому, что по рекомендации этого Петрова без ведома и согласия с парторганизацией был приглашен на работу в качестве преподавателя литературы Бахтин, который в момент приглашения его на работу в институт отбывал пятилетнюю ссылку в г.Кустанае за контрреволюционную работу.

Собрание отмечает, что тов. Антонов не выполнил постановления партийного собрания от 9 февраля 1937 года о немедленном увольнении из института преподавателей: Бахтина, Абузова, Калашниковой, Бала­кина и Вайса.

На основании вышеизложенного собрание постановляет:... 3) Под­твердить решение партсобрания от 9.02.37 о необходимости увольнения с преподавательской работы Бахтина, Калашниковой, Абузова, Бала­кина и Вайса».^[57]

Михаил Михайлович понимал, что ситуация 1928 года, когда он был арестован «ни за что ни про что», может повториться. И он начал искать выход из сложившейся ситуации. Десятого марта 1937 года Бах­тин пишет на имя директора института заявление, в котором сообщает, что ввиду резкого обострения болезни (хронический множественный остеомиелит) он не может больше продолжать работу в институте и просит освободить от занимаемой должности.^[58]

Приказ о его увольнении вышел не сразу, а только 5 июня 1937 года со следующей формулировкой: «Преподавателя всеобщей литера­туры Бахтина М.М. за допущение в преподавании буржуазного объек­тивизма, несмотря на ряд предупреждений, он все еще не перестроился, с работы в институте снять с 3 июня 1937 г. Директор Антонов».^[59] Такая задержка с приказом уже сама по себе свидетельствует о том, что в ра­боте Бахтина и в помине не было того, что ему инкриминировалось.

За день до выхода приказа о снятии Бахтина с работы состоялось закрытое партсобрание первичной партийной организации МГПИ, на котором рассматривалось политическое состояние пединститута. Судя по выступлению на этом собрании Антонова, он окончательно сдался, не выдержав натиска секретаря парткома. Вот его слова: «Мне сейчас трудно говорить, но, конечно, дело не в моих чувствах. Поступая сюда, я институт не знал, а если бы знал, я бы сюда не пошел. Я проклял тот день, когда согласился идти сюда. Дал согласие не учитывая свои силы, и с работой не справился. В невыполнении решения обкома и горкома большая вина падает на меня. Сегодня я оформил увольнения Бахтина, Ярославцева, Лисициной и других. <...> Алексеев (уполномоченный НКВД) велел подождать снимать Бахтина, Абузова и др.».^[60] Однако во­преки указаниям НКВД собрание настояло на том, чтобы снять Бахтина и других с работы.

19 июня 1937 года состоялось заседание бюро Саранского горкома ВКП(б), на котором был заслушан вопрос «О состоянии первичной парторганизации пединститута». На бюро присутствовали: А.Ф. Анто­нов, П.Д. Еремин, М.Д. Смирнов и некоторые другие институтские пре­подаватели. В постановлении бюро, в частности, говорилось: «В по­следнее время в пединституте органами НКВД, помимо первичной парторганизации, разоблачены и арестованы враги народа Сумбаев, Абузов и Рябов, хотя первичная парторганизация и директор пединсти­тута тов. Антонов имели давно тревожные сигналы о наличии в инсти­туте контрреволюционных элементов.

Одной из главнейших причин засорения преподавательского кол­лектива и студенчества врагами народа является то, что директор МГПИ Антонов грубо нарушал большевистский принцип подбора кад­ров по политическому и деловому признакам. Он подходил к этому важнейшему вопросу с узкоделяческой точки зрения. Следствием этого явилось то, что он упорно сопротивлялся изгнанию враждебных эле­ментов из числа преподавателей (Бахтина, Калашниковой, Андрофа­гина, Абузова, Грамматиной, Петрова, Сима и др.), хотя были на этот счет решения первичной парторганизации, горкома и обкома ВКП(б)».^[61]

В тот же день был арестован заместитель директора по учебной части МГПИ М.Д.С Смирнов, а 20 июня – директор института А.Ф. Антонов. Им инкриминировалось участие в мордовской национа­листической организации, по заданию которой они «осуществляли контрреволюционную вредительскую работу в Мордовском пединсти­туте».

На место директора института был назначен П.Д.Еремин, дальней­шие действия которого не поддаются никакому рациональному обосно­ванию. Постоянно выступая на собраниях за увольнение из института Бахтина, он нем не менее отменил приказ бывшего директора о снятии Михаила Михайловича с работы за «буржуазный объективизм» как не­обоснованный и изложил его в следующем более «благопристойном» виде: «Преподавателя литературы т. Бахтина с 1 июля 1937 года от ра­боты в институте освободить по собственному желанию. Основание: заявление Бахтина».^[62] Действительно, Михаил Михайлович написал на имя нового директора заявление, в котором просил освободить его от работы в пединституте по болезни.^[63] Заявление датировано 3 июля 1937 года, и в этот же день подписано директором в приказ. Через несколько часов, вероятно, после того, как Михаил Михайлович получил расчет и соответствующие документы, они с супругой выехали в Москву. Чет­вертого июля они уже были в столице и временно остановились у сво­его друга Б.В. Залесского.^[64]

После отъезда М.М Бахтина из Саранска его имя еще долго не могли забыть и часто упоминали, только теперь не на партийных собра­ниях, как раньше, а на допросах в НКВД. А допрашивали там весьма «профессионально», тем более в 1937 году. Как известно, после таких допросов любой самый безобидный человек «становился» злейшим вра­гом народа и Советской власти или же «делал» таковыми других. Бах­тин уже однажды испытал подобное, когда был обвинен в том, чего ни­когда не совершал, и в итоге получил пять лет лагерей, замененные впо­следствии на ссылку в Кустанай. Но на этот раз для него все могло за­вершиться гораздо трагичнее. Чтобы не быть голословными – предоста­вим слово документу – протоколу допроса бывшего директора МГПИ А.Ф.Антонова, состоявшегося 28 декабря 1937 года. Вот выдержка из этого документа (публикуется с сохранением всех особенностей орфо­графии, пунктуации и стилистики):

«Вопрос: Кроме вербовки новых участников в организацию какую контрреволюционную работу вы проводили в институте?

Ответ: Кроме вербовки, передо мной ставилась задача вообще под­бирать кадры враждебно-настроенные против партии и советской вла­сти с целью того, чтобы при случае можно было бы использовать, как «третью» силу.

Вопрос: Что конкретно в этой части сделано?