Автономов В.С.
Человек в зеркале экономической теории (Очерк истории западной экономической мысли).
Оглавление
Введение
Глава I. От Смита до Кейнса
1. Частные интересы и общее благо
2. "Экономический человек"
3. Арифметика счастья
4. Противники "экономического человека": историческая школа
5. Сущность человека и персонификация капитала: концепция К. Маркса
6. Рациональный максимизатор - "маржиналистский человек"
7. А. Маршалл - попытка синтеза
8. Психологическая и экономическая теории: первое столкновение и его последствия
9. Неопределенность и ожидания
Глава II. Модели человека в современной западной экономической теории: различия по методу
1. Главные направления модификации исходной модели человека
2. Неоклассический подход
3. Альтернатива неоклассической модели: общие черты
4. Альтернатива неоклассической модели: отдельные подходы
Глава III. Модели человека в современной западной экономической теории: различия по предмету
1. Финансовая сфера
2. Теория фирмы
3. Поведение потребителей
4. Теория экономического цикла
5. Теории предпринимателя и предпринимательской функции
Введение
Предлагаемая вниманию читателя книга исследует историю экономической мысли в необычном ракурсе. Речь пойдет не об истории самих экономических идей, а о том представлении о человеке, которое стоит за ними.
Экономическая наука в понимании многих - это область "холодных чисел" и объективных знаний. Так или иначе, это единственная из общественных дисциплин, претендующая на звание точной науки, которая обнаруживает законы, не зависящие от воли и сознания людей. Однако эта объективность весьма относительна, а отчасти и иллюзорна.
На наш взгляд, человек отражается в зеркале экономической теории двояко. Прежде всего мы имеем дело с человеком как объектом изучения экономической науки: работником, потребителем, предпринимателем. В советской научной литературе с ее "приматом производства" преимущественное внимание получила тема человека-работника как непосредственной производительной силы1.
В последние годы делаются попытки вовлечь в рассмотрение не только производительный, но и потребительный потенциал "человеческого фактора" как основного двигателя экономического развития2. Наконец, все чаще появляются работы о человеке-предпринимателе - экономическом субъекте, с которым различные слои нашего общества связывают свои надежды или опасения3.
О двух из перечисленных нами экономических ипостасей человека - потребителе и предпринимателе - пойдет речь и в этой книге при разборе соответствующих западных теорий. Однако эти и другие концепции будут нас интересовать не сами по себе, а с точки зрения модели человека, принятой в экономической теории. Исследованию этой темы, которая за редчайшим исключением в советской экономической литературе даже не ставилась, и посвящена наша книга.
Итак, речь пойдет не столько о человеческом поведении как предмете изучения, сколько об априорной модели, гипотезе человеческого поведения как инструменте исследования, элементе метода экономической теории.
Никакая экономическая теория не может обойтись без рабочей модели человека, т.е. определенных допущений относительно детерминантов и способов его экономического поведения. Главными компонентами такой модели являются, на наш взгляд, гипотеза о мотивации или целевой функции экономической деятельности чело века, гипотеза о доступной ему информации и определенное представление о физических и, главное, интеллектуальных возможностях человека, позволяющих ему в той или иной мере добиваться своей цели.
Далеко не всегда рабочая модель человека излагается экономистами-теоретиками в явном виде4. Часто, чтобы ее обнаружить, исследователю приходится пользоваться Диогеновым фонарем. Но так или иначе, она всегда есть. Даже самая телеологическая детерминистская теория, целиком состоящая из "железных" законов, подразумевает хотя бы, что цели наиболее характерных для данного общества хозяйственных агентов совпадают с целью самой системы.
Теперь, разделив субъекта реальной экономической деятельности и его теоретическую модель, мы должны рассмотреть вопрос о связи между ними. Казалось бы, он не содержит никаких сложностей: определенное представление о реальном хозяйственном поведении всегда предшествует формированию теоретической абстракции. Однако однозначного соответствия здесь нет. Для экономической теории как обобщенного отражения многообразных явлений хозяйственной жизни просто необходима упрощенная, схематичная модель человека. Поэтому, превращаясь в предпосылку экономической теории, исходное, представление о человеке претерпевает более или менее существенные изменения. Бывает и так, что техника анализа "забегает вперед" и рабочая модель человека как один из ее элементов значительно удаляется от реального поведения (см. утрированные представления о рациональности экономических субъектов в некоторых разделах современной неоклассической теории, о которых пойдет речь в гл.2 и 3).
Такая относительная независимость теоретической модели экономического поведения от эмпирических данных представляет собой отдельную проблему, над которой и по сей день ломают копья методологи. Если бы степень этой независимости была очень велика, предпринятое нами изучение модели человека в экономической теории могло бы представить интерес только для узкого круга специалистов по истории и методологии этой науки. Однако, как представляется автору, дело обстоит иначе.
Во-первых, знание модели человека, лежащей в основе выводов экономической теории, раскрывает перед нами область допустимых значений, в которой эти выводы справедливы и учат осторожности при их применении.
Во-вторых, модель человека в любой теоретической системе тесно связана с общими представлениями ее автора о законах функционирования экономики и об оптимальной государственной политике. Здесь можно выделить два основных типа экономического миро воззрения (при неисчислимом множестве промежуточных форм). Для первого типа характерны модели человека, в которых его главным мотивом является собственный интерес, как правило, денежный, или сводимый к деньгам; его интеллект и информированность оцениваются высоко и считаются достаточными для достижения постав ленной "эгоистической" цели. Эти модели обычно соответствуют редукционистскому, атомистическому взгляду на экономику (и общество в целом) как на простую совокупность хозяйствующих индивидов, делящуюся на них "без остатка". В таких теориях она рассматривается как равновесная и относительно гармоничная система, в которой "компетентный эгоизм" всех ее членов через посредство свободной конкуренции ведет к наибольшему благо состоянию всего общества. При этих предпосылках всякое вмешательство извне (за исключением того, которое защищает свободу конкуренции) затруднит достижение индивидом и, значит, всем обществом своего оптимума.
Такой тип взаимосвязи модели человека, модели общества и рекомендуемой политики характерен для английской классической школы и неоклассического направления.
Во втором типе экономического мировоззрения целевая функция человека предполагается более сложной (например, в нее входят, помимо дохода и богатства, свободное время, покой, соблюдение традиций или альтруистические соображения), на его способности и возможности налагаются существенные ограничения: недоступность информации, ограниченность памяти, подверженность эмоциям, привычке, а также внешним влияниям (в том числе моральным и религиозным нормам), затрудняющим действия, соответствующие рациональному расчету.
Такие "несовершенные" хозяйственные агенты неспособны достигать оптимума какой-либо целевой функции. Кроме того, они лишены абсолютного индивидуализма и образуют общности и коллективы с групповыми интересами. Общество здесь не может быть сведено к простой совокупности атомистических индивидов и, как правило, не находится в гармоничном, равновесном состоянии. Отсюда вытекает необходимость активного вмешательства в экономику со стороны общества (в лице государства), для привнесения извне общего блага, недоступного пониманию отдельных индивидов, а также для согласования групповых, классовых и других интересов.
Такой тип взаимосвязи человек - общество - политика характерен для исторической школы, институционализма, теории Кейнса. Различие между двумя обозначенными типами экономических теорий проявляется не только в общем подходе к философии экономической жизни, но и в конкретных рецептах экономической политики. К примеру, Кейнс, исходя из того, что хозяйственный агент недостаточно проницателен, чтобы отличить рост реальной заработной платы от роста номинальной, рекомендовал для общего блага политику "регулируемой инфляции".
Напротив, неоклассическая школа "рациональных ожиданий", предполагая, что хозяйственные агенты в состоянии мгновенно рас познавать инфляционный рост цен, в принципе отвергает государственную политику стимулирования спроса.
При этом нельзя утверждать, что один тип теории (и политики) всегда заведомо лучше другого. Теория Кейнса и основанная на ней активная государственная экономическая политика завоевали западный мир после того, как великая депрессия 1929-1933 гг. наглядно показала банкротство либерально-индивидуалистического типа экономической теории и политики в условиях господства "сверхиндивидуальных" монополистических корпораций.
Когда же государственное регулирование, мощные социальные программы достигли таких масштабов, что стали сдерживать частную инициативу и предпринимательский дух, закономерным стал возврат от социально-дирижистского типа экономического мировоззрения к либерально-индивидуалистическому.
Вообще, на наш взгляд, различие между описанными выше типами экономического мировоззрения во многом связано с различным уровнем абстракции, в подходе к человеку и обществу.
Человек представляет собой сложную систему, состоящую из многих уровней. Его можно рассматривать как изолированного индивида (разумное существо, наделенное потребностями), как члена социальной группы, класса, общества, наконец, всего человечества. Целью экономического поведения человека в принципе можно считать и деньги, и стоящие за ними товары, и полезность, т. е. удовлетворение потребностей с помощью этих товаров и услуг. Можно учитывать или игнорировать воздействие на индивидуальное поведение тех или иных общественных институтов (морали, религии и т.д.). Но целесообразным, оправданным с научной точки зрения будет выбор такого уровня абстракции, на котором выявляются специфичные, существенные именно для данной проблемы черты объекта исследования. Достоинства того или иного уровня абстракции при исследовании хозяйственного субъекта всегда носят относительный характер.
Так, для того чтобы показать взаимозависимость всех свободных производителей и потребителей в рыночной экономике, наилучшим и, может быть, единственным средством является построение математической модели общего равновесия, которая предполагает чрезвычайно абстрактный подход к обществу и свойствам экономического субъекта.
Напротив, там, где речь идет о динамичных процессах, взрывающих рамки равновесного подхода (циклические бумы и спады, феномен предпринимательства и пр.), либо, напротив, о деятельности устойчивого общественного института (например, корпорации), оказывающего сильное влияние на экономическую систему, необходим более конкретный подход, замечающий в человеке значительно больше, чем в первом случае. Подробнее об этом пойдет речь в гл.3. Здесь же достаточно со всей решительностью подчеркнуть, что глубина абстракции, присущая той или иной модели человека, не может однозначно, считаться ни ее преимуществом, ни ее недостатком5. Во всяком случае, любой выигрыш в строгости и простоте теории, и однозначности выводов, который дает повышенная степень абстрактности, неизбежно оборачивается проигрышем в комплексности и реалистичности анализа.
Наконец, в-третьих (хотя читатель, естественно, успел забыть, что было во-первых и во-вторых), модель человека в экономической науке заслуживает внимания еще и потому, что ока отражает идеологический и мировоззренческий контекст своего времени, влияние господствующих философских течений.
В какой-то степени эти вопросы будут затрагиваться в данной монографии, хотя, безусловно, такие проблемы, как экономическая теория и психология, экономическая теория и гносеология, экономическая теория и этика заслуживают специального и значительно более глубокого рассмотрения.
В заключение несколько слов о структуре книги. Автор пытался раскрыть заявленную им проблему в разных аспектах. Глава первая - историческая, в ней описываются основные модели человека в западной экономической теории в хронологическом порядке и анализируется их смена во времени. Это своего рода краткая история экономической мысли в том виде, в каком она отразилась в рабочей модели человека. Период, которым ограничивается рассмотрение, примерно соответствует времени существования общей экономической теории как самостоятельной науки: от "Богатства народов" А.Смита до "Общей теории" Дж.М.Кейнса.
Главы вторая и третья посвящены послевоенной западной экономической науке, которая характеризуется, с одной стороны, сосуществованием нескольких исследовательских парадигм: неоклассики, кейнсианства, институционализма и т.д., а с другой - глубокой специализацией различных областей исследования: теории фирмы, потребления, финансовых рынков и пр. Она представляет собой как бы матрицу, по строкам которой расположены различные исследовательские подходы, а по столбцам - отдельные проблемы. В этих условиях говорить о какой-то единой модели человека или хотя бы ее эволюции в данный период неправомерно. Зато имеющийся плюрализм подходов дает нам возможность сопоставить альтернативные модели человека (гл.2), а специализация отдельных отраслей экономического знания позволяет на конкретном материале рас смотреть уже упоминавшийся вопрос: насколько зависит теоретическая модель человека от реальных особенностей поведения людей в разных сферах экономической деятельности (гл.3).
Примечания
1. Из последних работ см., например: Белкин Е.В. Человеческий фактор общественного производства. М., 1989.
2. См.: Марцинкевич В.И. США - человеческий фактор и эффективность экономики. М., 1991.
3. См.: Горланов Г.В., Карпов В.В., Рязанов Д.Т. Социалистическая предприимчивость. М., 1988; Аузан А.А. Путь к социалистическому предпринимательству. М., 1990; Автономов В.С. Предпринимательская функция в экономической системе. М., 1990.; Зотов В.В. О роли концепции "экономического человека" в пос тановке проблемы мотивации / / Мотивация экономической деятельности. Сб.тр. ВНИИСИ. Вып.11.М. 1980.
4. Самосознание экономической науки развито еще недостаточно: лишь немногие экономисты ясно понимали и излагали методологию своих исследований (среди них: Дж.С.Милль, К.Менгер, Ф.Найт, Дж.Хикс, К.Эрроу, О.Уильямсон). Что же касается "профессиональных" методологов-философов, то они часто привносят в обсуждение проблемы, не слишком интересные для профессиональных экономистов. См.: Hallsman D. Economic methodology In a nutshell // J.Econ.Persp. 1989. Vol.3, N 2. P.115-127.
5. Позволим себе одну поучительную аналогию. По древней индийской легенде, Будда однажды спросил своего ученика: "Кто идет там по дороге?"."Красивая молодая женщина", -.ответил ученик. "Точнее!' - "Молодая женщина!"
"Точнее!" - "Женщина!"
"Точнее!" - "Человек!"
"Точнее!" - "Скелет!"
Учитель был доволен последним ответом. С нашей же точки зрения, здесь налицо типичный случай выбора различных уровней абстракции. При переходе от женщины к "человеку" и уж тем более от человека к скелету теряются настолько существенные признаки объекта, что его анализ приобретает совершенно иной смысл. Просматривается здесь и принципиальная разница в установке, отношении к объекту: если престарелый, переживший свои желания Будда действительно мог неотвязно думать о смерти, которая неминуемо ждет каждого, то для молодого ученика, разумеется, более существенным было именно то, что он видит красивую молодую женщину.
Глава I. От Смита до Кейнса
1. Частные интересы и общее благо
2. "Экономический человек"
3. Арифметика счастья
4. Противники "экономического человека": историческая школа
5. Сущность человека и персонификация капитала: концепция К. Маркса
6. Рациональный максимизатор - "маржиналистский человек"
7. А. Маршалл - попытка синтеза
8. Психологическая и экономическая теории: первое столкновение и его последствия.
9. Неопределенность и ожидания
1. Частные интересы и общее благо
Отправной точкой нашего анализа будет, как это видно из названия главы, "Богатство народов" А.Смита. Разумеется, всякий выбор момента, когда "началась" научная политическая экономия, условен. Элементы экономической теории и связанные с ними представления о хозяйственном поведении человека можно найти уже у Аристотеля и средневековых схоластов1. Но в эпоху античности и средневековья экономика не была еще самостоятельной подсистемой общества, а являлась функцией его социальной организации2.
Соответственно сознание и поведение людей в области экономики подчинялось или по крайней мере обязано было подчиняться моральным и в первую очередь (особенно для средневековья) религиозным нормам, существующим в обществе и подкрепленным властью и авторитетом государства. Как пишет А.В.Аникин, "основной вопрос состоял в том, что должно быть в экономической жизни в соответствии с буквой и духом Писания"3.
Таким образом для создания систематической описательной, а ненормативной экономической теории в досмитовскую эпоху еще не было предпосылок. Задача систематизированного описания экономики на основе абстракции "экономического человека", движимого собственным интересом, принадлежит в первую очередь создателю "Богатства народов". Тем не менее предшественники у Смита были прежде всего в Англии. Мы кратко рассмотрим троих из них: меркантилистов, философов-моралистов XVII-XVIII столетий и Б.Мандевиля.
Что касается нормативной теории, представленной трактатами меркантилистов, то перед ней не ставилась задача беспристрастно описать "рядового" экономического субъекта таким, какой он есть. Правда, в центре их внимания была фигура законодателя, но и он понимался скорее как "идеальный властитель", чем как политик, действующий в реальных условиях4. Обсуждению подлежали лишь условия, на которых он может разрешить своим подданным действовать но собственному усмотрению, в соответствии с их природными эгоистическими наклонностями, которые законодатель должен подчинить интересам государства и держать в узде.
Виднейший представитель позднего меркантилизма Дж. Стюарт в книге "Исследование основ политической экономии" (1767 г.) писал:
"Принцип собственного интереса - будет ведущим принципом моего предмета... Это единственный мотив, которым государственный деятель должен пользоваться, чтобы привлечь свободных людей к планам, которые он разрабатывает для своего правительства". И далее: "Общественный интерес (spirit) настолько же излишен для управляемых, насколько, он обязан быть всесильным для управляющего". Таким образом, экономисты меркантилистского толка уже использовали рабочую модель человеческой мотивации, характерную для смитовского "Богатства народов", но давали на ее основе противоположную Смиту рекомендацию в области государственной политики: человек несовершенен (эгоистичен), поэтому им надо управлять.
Интересно, что примерно к такому же выводу пришел и великий английский философ Т.Гоббс - основоположник второго направления мысли, которое логически и исторически предшествовало Смиту. В своей знаменитой книге "Левиафан" (1651 г.) Т.Гоббс называл собственный интерес людей "самой могущественной и самой разрушительной человеческой страстью"5. Отсюда - "война всех против всех", единственный выход из которой может состоять в том, чтобы люди отдали часть своих прав авторитарному государству, защищающему их от самих себя.
С тех пор на протяжении столетия британские философы-моралисты - Р.Камберленд, А. Шефтсбери, Ф.Хатчесон и др. - пытались опровергнуть постулированный Гоббсом антагонизм интересов индивида и общества с помощью различных логических построений.
Основные их аргументы можно сформулировать так: человек не настолько плох, чтобы нуждаться в неусыпном контроле со стороны государства. Эгоистические мотивы в его поведении уравновешены альтруизмом и дружескими чувствами. Среди этих философов мы встречаем учителя Смита Ф.Хатчесона. Но и сам Смит в своей "Теории нравственных чувств" (1759 г.) разработал учение о "симпатии" (способности поставить себя на место другого), которая дает нам возможность оценивать чужие поступки6.
Третьим предшественником Смита на британской почве можно считать Бернара Мандевиля, автора знаменитого памфлета "Басня о пчелах" (1723 г.), в которой весьма убедительно доказывается связь между частными пороками, создающими рынок сбыта для многих товаров и источник существования для их производителей, и общим благом.
Строго говоря, Мандевиль в художественно-полемической форме откровенно сформулировал тезис, положенный в основание "Богатства народов": люди эгоистичны, но тем не менее государство не должно вмешиваться в их дела7.
Мы упомянули троих отечественных (британских) предшественников Адама Смита, пытавшихся решить проблему сочетания частных интересов и общего блага.
Но, видимо, несправедливо было бы обойти вниманием и континентальные, в данном случае французские корни его концепции (напомним, что в качестве воспитателя герцога Баклю Смит около года провел во Франции). Здесь необходимо назвать философов-энциклопедистов, и в первую очередь Гельвеция, который в трактате "Об уме" (1758 г.) сопоставлял роль, которую играет принцип собственного (эгоистического) интереса в жизни общества с ролью закона всемирного тяготения в неживой природе8.
Из французских экономистов - предшественников Смита следует упомянуть Ф.Кенэ, давшего наиболее недвусмысленную формулировку "экономического принципа", который есть не что иное, как описание мотивации субъекта, исследуемого экономической наукой: наибольшее удовлетворение ("радость"), достигнутое с наименьшими затратами или тяготами труда9.
2. "Экономический человек
Таким образом, идея "экономического человека" (в то время еще так не называемая) в конце XVIII в. просто носилась в европейском воздухе. Но все же нигде и ни у кого она не была сформулирована настолько отчетливо, как в "Богатстве народов"10. Вместе с тем Смит стал первым экономистом, положившим определенное представление о человеческой природе в основу целостной теоретической системы.
В самом начале "Богатства народов" он пишет о свойствах человека, налагающих отпечаток на все виды его хозяйственной деятельности. Во-первых, это "склонность к обмену одного предмета на другой", во-вторых, - собственный интерес, эгоизм, "одинаковое у всех людей постоянное и неисчезающее стремление улучшить свое положение"11.
Эти свойства взаимосвязаны: в условиях широкого развития обмена, невозможно установить с каждым из "партнеров" личные отношения, основанные на взаимной симпатии. Вместе с тем обмен возникает именно потому, что даром получить нужные предметы у эгоистического по природе соплеменника невозможно12.
Отмеченные свойства человеческой природы имеют у Смита важные экономические последствия. Они ведут к системе разделения труда, в которой индивид выбирает такое занятие, при, котором его продукт будет иметь большую стоимость, чем в других отраслях. "Каждый отдельный человек постоянно старается найти наиболее выгодное приложение капитала, которым он может распоряжаться. Он имеет в виду собственную выгоду, а отнюдь не выгоды общества"13.
Однако Смит в отличие от Гоббса и меркантилистов не противопоставляет частный интерес общему благу ("богатству народов''). Дело в том, что это богатство, вынесенное в заголовок его труда, о преумножении которого так долго говорили меркантилисты, равно, по Смиту, сумме стоимостей, созданных во всех отраслях хозяйства. Таким образом, выбирая отрасль, где его "продукт будет иметь большую стоимость, чем в других отраслях", человек, ведомый эгоистическим интересом, самым непосредственным образом "помогает обществу".
Когда же приток капитала из других отраслей в более рентабельную достигает такого уровня, что стоимость товаров падает и сравнительная выгодность исчезает, собственный интерес начинает направлять владельцев капитала в другие сферы его приложения, что опять-таки в интересах общества.
Но вместе с тем Смит отнюдь не идеализирует эгоизм владельцев капитала: он хорошо понимает, что собственный интерес капиталистов может заключаться не только в производстве выгодных продуктов, но и в ограничении аналогичной деятельности конкурентов. Он даже отмечает, что норма прибыли, как правило, находится в обратной зависимости от общественного благосостояния, и поэтому интересы купцов и промышленников в меньшей степени связаны с интересами общества, чем интересы рабочих и землевладельцев. Более того, этот класс "обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его''14, пытаясь ограничить конкуренцию. Но если государство следит за свободой конкуренции, то "невидимая рука", т. е. собственный интерес плюс свободная конкуренция, объединяет в итоге разрозненно действующих эгоистов в упорядоченную систему, обеспечивающую общее благо.
Так, Смит аккуратно развязывает узел, образованный переплетением личных и общественных интересов, который долгое время с разных сторон пытались распутать меркантилисты и философы.
Изложенная нами схема того, как работает мотив личного интереса в теоретической системе Смита, не должна создавать впечатления, что мотивация экономического поведения понимается автором "Богатства народов" чисто абстрактно. Смит выводит своего эгоиста не из умозрительных соображений о природе человека, а из своих наблюдений за окружающим его реальным миром. Теоретический каркас со всех сторон окружен полнокровной эмпирической плотью. Так, Смит не сводит собственный интерес людей к получению денежных доходов: на выбор занятий помимо заработка влияют также приятность или неприятность занятия, легкость или трудность обучения, постоянство или непостоянство занятий, больший или меньший престиж в обществе и, наконец, большая или меньшая вероятность успеха. Например, люди, занимающиеся неприятным, презираемым обществом делом - мясники, палачи, кабатчики, вправе претендовать на большую прибыль, и т.д. 15
Эти факторы компенсируют неравенство доходов и тоже входят в целевую функцию экономического субъекта. Различает Смит также интересы представителей основных классов современного ему общества: собственников земли, наемных рабочих и капиталистов.
Столь же реалистичен подход Смита и к другим компонентам модели человека: его интеллектуальным способностям и информационным возможностям. С этой стороны человека, о котором идет речь в "Богатстве народов", можно, пожалуй, охарактеризовать так: он компетентен в том, что затрагивает его личные интересы. Он действует по принципу: "своя рубашка ближе к телу" и лучше, чем кто-либо другой, способен идентифицировать свой собственный интерес. Конкурентом в этой области является для него государство, которое претендует на то, что лучше всех своих граждан понимает, что им нужно. Борьба с этим вмешательством государства в частную экономическую жизнь как раз и составляет главный полемический заряд "Богатства народов", которому эта книга обязана в первую очередь своей популярностью у современников. Полемика Смита настолько красноречива и актуальна, что хочется привести здесь одну большую цитату: "Государственный деятель, который попытался бы давать частным лицам указания, как они должны употреблять свои капиталы, обременил бы себя совершенно излишней заботой, а также присвоил бы себе власть, которую нельзя без ущерба доверить не только какому-либо лицу, но и какому бы то ни было совету или учреждению и которая ни в чьих руках не оказалась бы столь опасной, как в руках человека настолько безумного и самонадеянного, чтобы вообразить себя способным использовать эту власть"16. На долю государства Смит отводил, помимо уже упоминавшегося контроля за свободой конкуренции, лишь функции обороны, обеспечения правопорядка и те важные области, которые недостаточно привлекательны для вложений частных лиц.
"Начала политической экономии и налогового обложения" Д. Рикардо представляют собой новый тип экономического исследования по сравнению с "Богатством народов" А.Смита. Методом мыс ленного эксперимента, изолирующей абстракции Рикардо стремился открыть объективные "экономические законы" (именно он впервые употребил это словосочетание), по которым происходит распределение благ в обществе. Для того чтобы выполнить эту задачу, он уже не употреблял никаких специальных допущений относительно человеческой природы, считая, что стремление к собственному интересу самоочевидно и не нуждается не только в доказательствах, но и в простом упоминании. Более того, стремясь к идеалу научности, Рикардо считал предметом научного экономического анализа лишь такое поведение людей, которое продиктовано их личными интересами, и полагал, что построенная таким образом теория не может быть опровергнута фактами. Вместе с тем, при всей "объективности" и "дедуктивности" своей экономической теории Рикардо, как и Смит, не прибегал к сильным абстракциям относительно человеческого поведения в экономике, а удовлетворялся моделью человека, заимствованной из повседневного опыта. Между строк рикардовского текста, в формулировках его законов проглядывают знакомые черты "компетентного эгоиста" из "Богатства народов". Главная фигура для него - "капиталист, ищущий прибыльного применения для своих средств"17. Как и у Смита, собственный интерес не сводится к чисто денежному: капиталист "может поступиться частью своей денежной прибыли ради верности помещения, опрятности, легкости или какой-либо другой действительной или воображаемой выгоды, которыми одно занятие отличается от другого"18, что приводит к разным нормам прибыли в разных отраслях.
Как и Смит, Рикардо отмечал специфику экономического поведения отдельных классов, среди которых лишь капиталисты ведут себя в соответствии с логикой собственного интереса, но и это стремление модифицируется различными привычками и предрассудками, например, упрямым нежеланием расставаться с гибнущим предприятием или предубеждением против выгодных вложений капитала за границу, побуждающим "большинство лиц со средствами скорее довольствоваться низкой нормой прибыли у себя на родине"19. Что же касается рабочих, то их поведение, как отмечал Рикардо, подчинено привычкам и "инстинктам"?20, а землевладельцы представляют собой праздных получателей ренты, не властных над своим экономическим положением.
Итак, в произведениях английских классиков - в явном виде у Смита и в неявном у Рикардо - использовалась модель индивида, которая часто называется "экономическим человеком"21. Она характеризуется:
1. определяющей ролью собственного интереса в мотивации экономического поведения;
2. компетентностью (информированностью + сообразительностью) экономического субъекта в собственных делах;
3. конкретностью анализа: учитываются классовые различия в поведении и неденежные факторы благосостояния.
Эти свойства экономического субъекта (особенно развитые у капиталистов) Смит и Рикардо считали изначально присущими каждому человеческому существу. Критики же капитализма, считающие его преходящим этапом в истории человечества, отмечали, что такая концепция человека была продуктом складывавшегося в ту эпоху буржуазного общества, в котором "не осталось никакой другой связи между людьми, кроме голого интереса, никакого другого мотива, регулирующего совместную жизнь, кроме эгоистического расчета"22.
Значение этой модели человека для истории экономической мысли состоит прежде всего в том, что с ее помощью политическая экономия выделилась из моральной философии как наука, имеющая свой предмет - деятельность "экономического человека".
Но еще раз подчеркнем, что ни Смит, ни Рикардо не занимались рефлексией по поводу предпосылок своих исследований и не подозревали, что всю жизнь "говорят прозой".
Методология классической школы, и в первую очередь концепция "экономического человека", подверглась фундаментальному теоретическому осмыслению лишь в работах Дж.С.Милля23. Дж.Милль, автор основополагающей работы о логике различных наук, получивший глубокое и разностороннее образование, человек, порвавший с утилитаристской этикой Дж.Бентама и своего отца Дж.Милля и сблизившийся с английскими романтиками, был конечно далек от наивной веры своих предшественников в вечность и естественность "собственного интереса". Он подчеркивал, что политическая экономия охватывает не все поведение человека в обществе: "Она рассматривает его лишь как существо, желающее обладать богатством, и способное сравнивать эффективность разных средств для достижения этой цели. Она полностью абстрагируется от любых других человеческих страстей и мотивов, кроме тех, которые можно считать вечными антагонистами стремления к богатству, а именно, отвращения к труду и желания безотлагательно пользоваться дорого стоящими наслаждениями"24. Таким образом, согласно толкованию Милля, экономический анализ движется как бы в двухмерном пространстве, на одной оси которого - богатство, а на другой - неприятности, подстерегающие человека на пути к этой цели.
Милль считал этот подход безусловно односторонним: действительная мотивация человека намного сложнее, однако утверждал, что такая абстракция, когда "главная цель рассматривается как единственная"25, есть подлинно научный способ анализа для общественных наук, в которых невозможен эксперимент и опирающаяся на него индукция.
Политическая экономия, по Миллю, ближе к геометрии, ее исходный пункт - не факты, а априорные предпосылки (абстракция человека, стремящегося только к богатству, может быть уподоблена, по мнению Милля, абстракции прямой линии, имеющей длину, но не имеющей ширины26. Однако из всех наук наиболее родственной политической экономии он считал механику, оперирующую отдельными, не растворяющимися друг в друге телами. Результаты их взаимодействия можно вычислить теоретически, а затем проверить эти дедуктивные выводы на практике, учтя действие прочих равных, от которых мы абстрагировались вначале.
Аналогично и абстрактный характер политической экономии, по Миллю, вовсе не означает ее неприменимости к практической жизни: "то, что верно абстрактно, верно и конкретно, но с надлежащими допущениями"27, т.е., применяя принципы политической экономии к конкретному случаю, необходимо ввести в рассмотрение все "возмущающие воздействия", от которых абстрагировалась эта наука.
Силой своей отточенной логики Милль попытался поставить не высказанную методологию Смита и Рикардо, их основанные на здравом смысле представления о человеческой природе на строгую научную основу. Однако в таком безупречном с точки зрения логики виде концепция "экономического человека" кое-что потеряла. Понимание ее Миллем как чисто теоретической абстракции оказало определяющее влияние на дальнейшее развитие методологии политической экономии, причем последующая эволюция, как будет показано ниже, состояла в нарастающей степени абстрактности анализа, увеличивающемся отрыве поведенческих предпосылок от повседневной реальности и житейского опыта.
Есть в статье Милля и еще один пункт, который на первый взгляд обобщал опыт классиков, но в то же время вел к отступлению от них. Речь идет о том месте, где упоминаются различные факторы, противодействующие стремлению к богатству. Казалось бы, налицо всего лишь смена акцента: и Смит, и Рикардо писали о том, что стремление к богатству нельзя сводить к погоне за деньгами. Вектор благосостояния (говоря более современным языком) включал у них, помимо главного компонента -денежного богатства, также и общественный престиж, "приятность" занятия, надежность помещения капитала и т.д. (см.выше). Однако и Смит и Рикардо предполагали, что эти неденежные выгоды, отличающие одно помещение капитала от другого, постоянны во времени28 и "возмещают малые размеры денежного вознаграждения в одних отраслях и уравновешивают слишком высокое вознаграждение в других"29. Таким образом, здесь мы имеем дело с конкретизацией целевой функции капиталиста - максимизации богатства (благосостояния). У Милля же речь идет об отвращении к труду вообще как к средству добывания богатства, а это свойство никак не присуще целеустремленному, энергичному, трудолюбивому и прижимистому капиталисту у Смита и Рикардо. Здесь из-за спины "экономического человека" классической школы уже выглядывает гедонист, обитающий в трудах Дж.Бентама, взгляды которого будут рассмотрены ниже.
Эти методологические воззрения Милль пытался воплотить в своем главном труде - "Основы политической экономии". Особенно показательна здесь маленькая глава "О конкуренции и обычае"30. Как пишет автор, английская политическая экономия законно предполагает, что распределение продукта происходит под определяющим воздействием конкуренции. Однако в реальности часты случаи, когда обычаи и привычки оказываются сильнее. Милль отмечает, что "принципом, в сколько-нибудь значительной степени регулирующим соглашения экономического характера, конкуренция стала лишь с недавнего времени"31. Но и в современной ему экономике "обычай успешно удерживает свои позиции в борьбе с конкуренцией даже там, где вследствие многочисленности конкурентов и общей энергии, проявляемой в погоне за прибылью"32, последняя получила сильное развитие. Что же говорить тогда о странах континентальной Европы, "где люди довольствуются меньшими денежными барышами, не столь дорожа ими по сравнению со своим покоем или своими удовольствиями?" 33. Здесь очевидно, что Милль полностью разделяет концепцию "экономического человека" Смита и Рикардо (ведь конкуренция есть единственно возможный способ сосуществования юридически свободных "экономических человеков"), сознавая в то же время ее ограниченную применимость во времени и пространстве.
3. Арифметика счастья
Основоположник английского утилитаризма Дж. Бентам не был, строго говоря, экономистом. Однако он оказал большое влияние на экономистов, входивших в руководимый им кружок "философских радикалов": Д. Рикардо, Дж. Милля и других, и его экономические произведения занимают три объемистых тома. По его собственным словам, "у философии нет более достойного занятия, чем оказывать поддержку экономике повседневной жизни"34. Имя этого человека, как правило, редко фигурирует в курсах истории экономической мысли. Однако его роль в формировании модели человека в западной политической экономии не уступает влиянию Смита, а в чем-то и превосходит его. Амбиции Бентама в области общественных наук были чрезвычайно обширны: он хотел, подобно Ньютону в физике, открыть универсальные силы, управляющие всем человеческим поведением, дать способы их измерения и в конечном счете осуществить программу реформ, которые бы сделали человека лучше.
Целью всякого человеческого действия и "предметом каждой мысли любого чувствующего и мыслящего существа" Бентам провозгласил "благосостояние (well-being) в той или иной форме"35 и, следовательно, единственной универсальной общественной наукой, по его мысли, должна стать "эвдемоника" - наука или искусство достижения благосостояния.
Благосостояние же трактовалось им в последовательно гедонистском духе: "Природа отдала человечество во власть двум суверенным повелителям: страданию и наслаждению. Они одни указывают нам, что мы должны делать, и определяют, что мы сделаем"36. Страдания и наслаждения, естественно, не ограничиваются сферой чисто экономических интересов: так, любовь (силу которой Бентам сопоставлял с силой пара в физике) вполне способна превзойти денежный интерес37. Бентам признавал и альтруистические мотивы, но не верил в их искренность, и предполагал, что за ними кроются те же личные удовольствия (от хорошей репутации и т.д.) 38. Весьма любопытен такой пассаж: Бентам полагал, что эгоистическая мотивация не проходит через стадию рефлаксии, т.е. самоосознания человеком своих целей. Часто жена может гораздо лучше мужа объяснить причины его поступков. Но и здесь Бентам находит гедонистическую трактовку: человеку просто неприятно заниматься самокопанием, потому что это обнажает его эгоистические, не одобряемые обществом мотивы.
Но безусловная оригинальность Бентама проявилась не в области мотивации, а в степени рациональности, которую он приписывал каждому человеку. Вентам исходил из того, что наслаждения и страдания поддаются количественному измерению и соизмерению: "Кто не станет подсчитывать, когда речь идет о таких важных материях, как страдания и наслаждения? Люди считают, одни менее, другие более точно, но считают все''39.
Наслаждения и страдания, согласно Бентаму, являются своего рода векторными величинами. Основными компонентами этих векторов он считает: 1) интенсивность, 2) продолжительность, 3) вероятность (если речь идет о будущем), 4) доступность (пространственная), 5) плодотворность (связь данного удовольствия с другими), 6) чистота (отсутствие элементов обратного знака, например, удовольствие, сопряженное со страданием, чистым не является), 7) охват (количество людей, затронутых данным чувством) 40. Важнейшими компонентами считаются первые два. Соответственно благосостояние, как предполагает автор, может измеряться следующим образом: берется сумма интенсивностей всех удовольствий за данный период времени, умноженных на их продолжительность, и из нее вычитается общее количество страданий (рассчитанное по аналогичной формуле), испытанных за тот же период41.
Подсчет этот ведется для того, чтобы достичь наибольшей величины общественного блага: "максимального счастья для максимального числа людей" (формулировка, впервые употребленная Ф. Хатчесоном). Бентам (как и Смит) исходит из того, что интересы общества - не более, чем сумма интересов граждан. Поэтому, если возникает конфликт интересов разных общественных групп, необходимо решить дело в пользу тех, у кого потенциальное количество благосостояния в случае удовлетворения их интересов будет больше, а если эти количества равны, следует предпочесть более многочисленную группу.
В отличие от Смита Бентам не доверяет согласование индивидуальных "стремлений к благосостоянию" рынку и конкуренции. Он считает это прерогативой законодательства, которое должно награждать тех, кто способствует общественному благу, и наказывать тех, кто ему мешает.
Каковы же основные черты концепции человеческой природы Бентама в сопоставлении с концепцией "экономического человека", о котором мы говорили?
Во-первых, это большая глубина абстракции. Благодаря этому модель Бентама универсальна: она годится не только для экономической сферы, но и для всех остальных областей человеческой деятельности (Бентам считал политэкономию частной отраслью эвдемоники) 42. Модель эта настолько абстрактна, что не делает различия между представителями различных классов. Естественно, что оборотной стороной такой универсальности является бедность содержания бентамовской концепции человека43.
Во-вторых, в сфере мотивации - это гедонизм, т.е. последовательное сведение всех мотивов человека к достижению удовольствий и избежанию огорчений.
Необходимым следствием гедонизма является пассивно-потребительская ориентация - Бентам подчеркивает, что всякая реальность интересует человека лишь тогда, когда ее можно с пользой для себя употребить. "Бентамовский человек" нацелен на немедленное потребление (будущие удовольствия входят в рассмотрение с меньшими весами, чем настоящие), а вся сфера производства и капиталовложений, находящаяся в центре внимания Смита и требующая активной деятельности, его интересует очень мало. "Стремление к труду, - пишет Бентам, - не может существовать само по себе, это псевдоним стремления к богатству, сам же труд может вызывать лишь отвращение"44.
В-третьих, в сфере интеллекта - счетный рационализм. Бентам в принципе исходит из того, что каждый человек в состоянии производить все те арифметические действия, которые нужны для получения максимума счастья, хотя признает, что такого рода подсчет "недоступен прямому наблюдению"45. Возможность ошибки не исключается, но приписывается либо недостаточной способности людей к арифметике, либо их злой воле (в случае, если человек пристрастно оценивает счастье других людей), либо, наконец, простым предрассудкам. Начисто игнорирует Бентам влияние на принятие решений со стороны каких-либо эмоций.
У классиков, напомним, речь идет о способности индивида пони мать свой интерес лучше кого-либо другого, без всякой метафизики и математики. К умственным способностям "экономического человека" не предъявляется никаких особых требований. Те же ситуации, когда люди действуют недостаточно рационально (с точки зрения объективного наблюдателя), классики склонны объяснить не столько их глупостью, сколько влиянием неденежных целей, в том числе и связанных с эмоциями.
Столь большое внимание, которое нам пришлось уделить различию концепций человека у классиков и Бентама, на наш взгляд заслуженно. Ему обычно уделяется в истории политической экономии гораздо меньше места, чем эффектным методологическим спорам классиков с исторической школой; маржиналистов - с новоисторической школой, а также институционализмом; неоклассиков - с "бихевиористским" направлением (эти вопросы мы постараемся осветить ниже). Более того, многие авторы считают эти концепции сходящимися к единой модели экономического субъекта. Так, У.К. Митчелл в своем глубоком и содержательном курсе лекций о типах экономической теории отмечает, что "Бентам выразил наиболее ясно концепцию человеческой природы, преобладающую среди его современников (а их было 2-3 поколения). Он помог экономистам понять, о чем они говорят"46. Современный швейцарский экономист П. Ульрих прибегает к такому сравнению: "жизненный путь "экономического человека" начался поколение спустя после Смита. Он произошел от бракосочетания классической политической экономии с утилитаризмом. Родовспомогателем был Д.Рикардо.''47 Поэтому мы считаем нужным выделить принципиальные различия моделей человека у классиков и Бентама, которые наиболее ярко проявились позднее, в ходе маржиналистской революции.
4. Противники "экономического человека": историческая школа
Наиболее сильная оппозиция английской классической школе возникла в Германии, где сложилась иная, не похожая на английскую, комбинация исторических и идеологических условий. Сравнительно отсталая экономика с наличием полуфеодальных элементов и слабым развитием конкуренции и специфический социально-политический строй: мелкие государства, сильные сословные и цеховые структуры - все это никак не располагало к быстрому и бесконфликтному усвоению фритредерских идей "Богатства народов" (которое было немедленно переведено на немецкий язык). Реакции отторжения способствовали и идейная среда, характерная для Германии той поры48.
Во-первых, историзм был присущ немецкой мысли в значительно большей степени, чем английской: по Гегелю, развитие человечества можно понять лишь путем философского анализа закономерностей действительного исторического процесса; на юридических факультетах, которые занимали особое положение в германских университетах, - в них готовили многочисленную армию чиновников, - законы изучали как продукт длительного исторического развития. Вентам же предлагал придумать и ввести в действие новые законы, исходя не из исторического опыта, а из "арифметики счастья". К истории обращались и влиятельные представители немецкого романтизма в философии, литературе и искусства: они искали в ней достойный подражания национальный идеал, который объединил бы раздробленные немецкие земли.
Напомним, что Смит, хотя в его книге можно встретить массу исторических примеров, не выводил свои идеи из опыта истории, а, напротив, иллюстрировал их с его помощью. Сами же идеи шли явно от "естественной природы человека".
Во-вторых, немецкая идеология той поры была этатистской. Гегелевская философия истории видела в современном государстве свою вершину. Для немецких мыслителей индивиды существуют ради государства, а не наоборот, как для Смита и Рикардо49. Государство никак не может быть сведено к простой совокупности своих граждан. Оно защищает их и обеспечивает им достойную жизнь. Соответственно и экономическая наука Германии того времени, так называемая камералистика, являлась по сути дела, развернутым предписанием того, как управлять государством, и была похожа скорее на армейский устав, чем на описательную науку.
Историзм и отражение существенной роли государственных институтов предполагают менее абстрактный взгляд на экономическую систему и экономическое поведение, чем гипотеза о гармоничном сосуществовании атомистических эгоистов. Это неизбежно наложило сильный отпечаток на развитие оригинальной немецкой школы экономистов, получившей название исторической. Представители исторической школы так же, как и Милль понимали, что модель экономического человека представляет собой абстракцию, но в отличие от Милля считали ее применение неправомерным как из научных, так и из этических соображений.
Они (в первую очередь Б.Гильдебранд и К.Книс) выступали против индивидуализма классической школы, считая подходящим объектом анализа для экономиста "народ", причем не как простую совокупность индивидов, а как "национально и исторически определенное, объединенное государством целое"50. Что же касается отдельного человека, то он, по словам Б.Гильдебранда, "как существо общественное есть прежде всего продукт цивилизации и истории. Его потребности, его образование и его отношение к вещественным ценностям, равно как и к людям, никогда не остаются одни и те же, а географически и исторически беспрерывно изменяются и развиваются вместе со всею образованностью человечества"51.
Каковы же эти факторы, определяющие индивида как часть народа? Среди географических в первую очередь упомянуты при родные условия, принадлежность к той или иной расе и "национальный характер"52. Так, по мнению Книса, для англичан характерны: расчетливый эгоизм, национальная гордость, чувство сословной принадлежности, мужество, необходимое для самоуправления. Французам присуще стремление к равенству, наслаждениям и новшествам, хороший вкус. Немцы отличаются обдуманностью действий, прилежанием, гуманизмом и чувством справедливости. Находится, что сказать и об итальянцах, голландцах, испанцах. Что же касается исторических факторов, то под ними понимается одно временно накопленная сумма средств производства и уровень культуры в обществе. (Это сочетание Книс называет капиталом) 53.
Как же влияет этот набор факторов на основные мотивы человеческого поведения в экономике? К эгоизму классиков добавляются еще два, гораздо более благородных побуждения: "чувство общности" и "чувство справедливости"54. Смит, по мнению Книса, абсолютизировал современные ему общественные условия, порождающие эгоизм индивида, которые, с точки зрения немецкого экономиста, остались в XVIII в. Что же касается цивилизованного XIX столетия, то "мы больше не считаем "высшим из благ" приобретение максимального количества вещественных благ и получаемое при их помощи наслаждение"55.
Прогресс нравов и расцвет двух упомянутых неэгоистических побуждений проявляются, согласно автору, в расцвете частной благотворительности.- А если человек настолько альтруистичен в потреблении, что делится со своими ближними, то, видимо, в производстве он тоже не руководствуется чисто эгоистическими мотивами. В доказательство этого тезиса Кипе приводит такой трогательный довод: в наши дни фабрикант платит рабочим минимальную заработную плату не по своей воле, а "только под давлением конкуренции"56. Таким образом, модель экономического субъекта исторической школы существенно отличается от классического "экономического чело века" и бентамовского гедониста. Если "экономический человек" - хозяин своих намерений и действий, а гедонист - пассивен, но одержим единственной страстью - быть несчастливее, то человек исторической школы представляет собой пассивное существо, подверженное внешним влияниям и движимое вперемежку эгоистическими и альтруистическими побуждениями. Такая множественность мотивов, очевидно, не оставляла места для действия объективных экономических законов (не решаясь спорить со Смитом, Книс и Гильдебранд отдавали им во власть лишь Англию ХУШ в.), а значит, и для науки политической экономии57. К. Книс пишет, что все экономические явления и законы "национальной экономии" порождены комбинацией двух факторов: реального (материальная внешняя среда) и личного (внутренняя духовная жизнь человека). Следовательно, экономическая деятельность является органической частью общественной жизни, ограничена законами и моралью. Политическая же экономия может осмыслить лишь воздействие реального фактора и потому ее выводы носят лишь относительный характер58.
Однако, резко сужая допустимую область анализа экономической теории, историческая школа одновременно привлекла внимание к проблемам так называемой экономической этики - соотношения эгоистических интересов и "чувства общности и справедливости", без которых, видимо, действительно невозможно представить себе цивилизованного рыночного хозяйства. Эта проблематика, от которой "отмахнулась" английская классическая школа, занимает важное место в современной экономической науке.
Популярность исторической школы была очень велика в Европе (и не только в Германии, но даже и в Англии) второй половины XIX в. Экономисты - эпигоны классической школы пытались соединить экономическую теорию, идущую от "классиков" с эволюционно-критическим подходом исторической школы59. Попытки такого синтеза заметны, в частности, в трудах видного немецкого экономиста, одного из основателей так называемой социально-правовой школы А. Вагнера.
Его "Учебник политической экономии" открывается подразделом, озаглавленным "Экономическая природа человека". Автор подчеркивает, что главное свойство этой природы - наличие потребностей, т.е. "ощущения нехватки благ и стремления ее устранить''60.
Потребности Вагнер делит на две группы: потребности первого порядка, удовлетворения которых требует инстинкт самосохранения, и прочие потребности, удовлетворение которых обусловлено мотивом собственного интереса. Здесь, мы видим попытку ограничить сферу господства собственного интереса, предпринятую явно под влиянием исторической школы. Согласно Вагнеру, экономической деятельностью людей управляют и "эгоистические" мотивы: желание выгоды и боязнь нужды; надежда на одобрение и боязнь наказания (особенно у невольников); чувство чести и страх позора (особенно у цеховых ремесленников); стремление к деятельности как таковой и опасение последствий праздности; и один "неэгоистический": чувство долга и страх перед угрызениями совести61.
Антропоцентристский подход Вагнера к проблемам политической экономии, как известно, подверг критике К. Маркс. Однако его критика гораздо больше говорит о позиции самого Маркса, к которой здесь самое время перейти.
5. Сущность человека и персонификация капитала: концепция К. Маркса
О проблеме человека в произведениях К.Маркса и, в частности, в "Капитале" существует огромная литература62. Данная область разрабатывается исключительно философами, которых не слишком интересует такой узкий вопрос, как исследование рабочей модели человека для экономического анализа63. Однако составить себе полное представление о модели человека Маркса-экономиста без знакомства с концепцией человека Маркса-философа действительно невозможно.
Существует также восходящая, в частности, к франкфуртской школе и Л. Альтюссеру, традиция противопоставления раннего Маркса (философа-гуманиста) позднему (стороннику экономического детерминизма). На наш взгляд, (подробный анализ данной проблемы не укладывается в проблематику книги) Маркс принадлежал к числу мыслителей, тяготеющих к созданию единой теоретической системы и, бесспорно существующее различие между его ранними и поздними работами объясняется (помимо естественного накопления эрудиции и углубления концепций в пору зрелости автора) прежде всего тем, что на разных стадиях своего творчества Маркс все-таки занимался разными проблемами, не теряя, однако, при этом из виду взаимосвязи элементов в создаваемой им глобальной теории человеческого общества.
На формирование концепции человека у Маркса безусловно оказали большое влияние философские идеи Гегеля и Фейербаха. У Гегеля человек - это прежде всего воплощение мирового духа, который только через человека - мыслящего субъекта - обретает волю и сознание. Активная деятельность человека усматривалась Гегелем прежде всего в познании абсолютной идеи. Чем глубже сознает человек ее логику, тем более свободным он становится. (Кстати, именно этот процесс Гегель называл преодолением отчуждения, т.е. объективации мирового духа в материи.) У Фейербаха человек - не только и не столько мыслящий субъект, сколько материальное существо, имеющее биологическую природу. Но в эту природу Фейербах включил стремление к счастью, которое недостижимо в одиночку, без другого человека, и поэтому выходит за рамки эгоизма и ведет к единению всего человеческого рода.
Взгляды Фейербаха и Гегеля в переосмысленном виде легли в основу концепции человека раннего Маркса, сформулированной в работе "К критике гегелевской философии права" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч.т.1).
Сущностью человека Маркс считал единство индивида с природой и обществом в целом, частью которых он является. Это близко к взглядам Фейербаха, но в отличие от последнего Маркс уделяет больше внимания не природной, а общественной определенности человека64. Важнейшей его потребностью Маркс считает потребность действовать для всеобщего блага и таким образом проявить себя в обществе. Следовательно, сущность человека молодой (да и зрелый) Маркс видел не в эгоизме, а в саморазвитии личности в рамках общества и в его интересах. Однако этому явно противоречило господство в реальной жизни эгоистических экономических интересов (достаточно вспомнить, с каким возмущением молодой Маркс отозвался на эгоизм, проявленный Рейнским ландтагом в вопросе о кражах леса) 65.
Отклонение реальных людей от своей "родовой сущности" Маркс объяснил с помощью исторической диалектики, сущности и существования. Возникает хорошо нам знакомая "трехчленная" схема исторического развития.
В примитивной, общинной стадии человек близок к природе и труд его носит непосредственно общественный характер в рамках общины. Но рамки эти узки и ограниченны - человек является не общественным, а клановым существом.
Материальный прогресс приводит ко второй стадии общественного развития - классовому обществу. При этом, с одной стороны, растет взаимозависимость людей, человек социализируется и таким образом приближается к своей сущности.
С другой стороны, разделение труда и возникновение классов ведут к отчуждению: человеческая деятельность и ее плоды становятся независимыми от человека и, более того, господствуют над ним. Труд превращается в тягостную повинность, а продукт отбирается собственниками средств производства.
Высшей степени и взаимозависимость людей, и отчуждение достигают при капитализме, где капитал господствует над трудом, который, в свою очередь, полностью превращается в деятельность для заработка - "односторонний абстрактный труд"66, и частный экономический интерес мешают достижению человеком своей сущности.
Уничтожив отчуждение в этот момент, пролетариат, по мысли Маркса, сможет наконец привести историческое развитие к человеку, существование которого будет соответствовать его сущности. Итак, философскую концепцию человека у Маркса можно схематично свести к диалектике общественной сущности человека, представляющей собой по сути дела этический идеал, и конкретных исторических условий, мешающих ее реализации. Познав (по-гегелевски) свою сущность и историческую логику общественного развития, человек сможет (усилиями угнетенного класса) вырваться из дисгармоничной предыстории человечества и вступить в его подлинную гармоничную историю. Пока же приходится жить в предыстории, свойства чело века будут определяться объективными историческими и в первую очередь экономическими условиями его существования. Таков приблизительно ход мыслей, приведший Маркса от философии к исследованию экономических проблем, увенчавшемуся работой над "Капиталом". Это позволяет понять и резко негативное отношение Маркса к примитивному, лишенному исторического контекста толкованию природы человека как неизменной совокупности потребностей, которое было присуще экономистам бентамовской школы. Отсюда и критика самого Бентама и более развернутый отзыв о человеке применительно к теории А.Вагнера, только что нами упомянутой.
Маркс подчеркивает, что человек в теории Вагнера абстрактен, он "есть не более, как профессорский человек", относящийся к природе не практически, а теоретически67. Этот абстрактный "человек вообще", не может иметь конкретных потребностей, говорить о них было бы противоречием, поскольку потребности возникают только в обществе. "Если же это человек, живущий в какой бы то ни было форме общества то в качестве исходного пункта следует принять определенный характер общественного человека, т.е. определенный характер общества, в котором он живет, так как здесь производство, стало быть его процесс добывания жизненных средств, уже имеет тот или иной общественный характер"68.
Именно этот определенный конкретными условиями характер общественного человека капиталистического общества раскрывается перед нами на страницах "Капитала". Здесь сущность человека предстает перед нами в неузнаваемо искаженном, отчужденном виде. Система разделения труда и товарных отношений отнимает у человека его "родовую" (сущностную) жизнь, сводя ее к индивидуальному существованию. При этом человек отделен и от своей собственной трудовой деятельности и от ее продукта (товара, средств производства, превращенных в капитал), который к тому же начинает над ним господствовать69
Как пишет Маркс, "главные агенты самого этого способа производства, капиталист и наемный рабочий как таковые, сами являются лишь воплощениями, персонификациями капитала и наемного труда; это определенные общественные характеры, которые накладывает на индивидуумов общественный процесс производства"70. Здесь мы ограничимся Марксовым анализом основного хозяйствующего субъекта буржуазного общества - капиталиста. Он, как и рабочий, ведет, по Марксу, отчужденное существование, и цель его в точности совпадает с объективной целью капитала, т.е. с его ростом71. Поэтому, как и Рикардо, Маркс не испытывает необходимости рас сматривать фигуру капиталиста отдельно от капитала (хотя Рикардо, естественно, не думал при этом ни о каком отчуждении).
Для того чтобы добиться этой цели, сознание капиталистов вовсе не должно быть непогрешимым, как это предусматривают некоторые модели экономической рациональности в политэкономии. Напротив, их представления о капиталистической экономике противоречивы и во многом прямо противоположны действительному положению дел72. Однако для практической деятельности таких поверхностных представлений, с точки зрения Маркса, вполне достаточно73. Более того, ложное сознание участников производства, в свою очередь, способствует воспроизводству экономических отношений капитализма74.
Как известно, Маркс строит свою теоретическую систему путем восхождения от абстрактного к конкретному, последовательно поднимаясь от уровня к уровню. Это совместное восхождение совершают и неразрывно связанные категории "капитал" и "капиталист", а значит, мотивация и содержание сознания последнего. Попробуем проследить за некоторыми этапами этого восхождения.
Первый уровень соответствует IV главе 1 тома ("Превращение денег в капитал"). Здесь впервые на сцене появляется фигура капиталиста - как олицетворенный, одаренный волей и сознанием капитал. Напомним, что капитал на данной ступени анализа представляется еще крайне абстрактно: как неизвестным образом самовозрастающая стоимость. Абстракцией является здесь и понятие "капиталиста": "поскольку растущее присвоение абстрактного богатства является единственным движущим мотивом его операции, постольку - и лишь постольку - он функционирует как капиталист"75. Важно, что эта абстракция связана с мотивом экономической деятельности, т.е. с субъективной характеристикой капиталиста.
Кроме того, Маркс подчеркивает, что целью капиталиста является "не получение единичной прибыли...но ее неустанное движение"76. Из реальных экономических субъектов этой абстракции в наибольшей степени соответствует, пожалуй, биржевой дилер. Для всех остальных прирост абстрактного богатства не является исключительной целью. На этой стадии, как видим, модель капиталиста полностью совпадает с абстракцией экономического человека (в рикардианском безличном варианте).
Второй уровень абстракции соответствует III отделу 1 тома "Капитала", раскрывающим тайну производства абсолютной прибавочной стоимости. "Капиталист" здесь предстает как эксплуататор наемного труда, как "классовый индивид", противостоящий другому классовому индивиду - наемному рабочему77. На этом уровне объективная функция капитала и субъективная цель капиталиста сводятся к извлечению прибавочной стоимости путем эксплуатации рабочей силы.
Другие грани образа капиталиста исследуются в отделе IV, посвященном производству относительной прибавочной стоимости. Здесь функции капиталиста соотносятся с общественным разделением труда и ростом его производительности. Кооперация - мануфактура - фабрика - с каждой из этих исторических и логических стадий производства относительной прибавочной стоимости связано растущее значение управления рабочей силой и технологическими процессами. Эти "управление, надзор и согласование" являются при данном способе производства одной из функций капитала, а значит, и капиталиста78.
Здесь в целевую функцию капиталиста включается научно-технический прогресс, увеличивающий производительность труда и относительную прибавочную стоимость.
Итак, мотивация капиталиста в этих разделах 1 тома "Капитала" вроде бы конкретизируется: целью его становится производство прибавочной стоимости79.
Как известно, экономисты марксистской традиции возвели производство прибавочной стоимости в ранг основного экономического закона капитализма, который должен описать цель общественного производства при данном способе производства.
Однако здесь возникает следующая проблема. На данном уровне абстракции анализируются только категории "сущностного ряда" (у Маркса к ним относятся категории, фиксирующие чисто трудовую природу стоимости: абстрактный труд, стоимость, прибавочная стоимость, переменный капитал и т.д.). Эти категории, согласно Марксу, недоступны обыденному фетишизированному сознанию агентов производства, которое не может прорваться сквозь скрывающую суть явлений товарно-денежную вуаль. Поэтому сознательно стремиться к росту прибавочной стоимости может лишь капиталист, по случаю прочитавший соответствующее место у Маркса. Если же капиталисты стремились к росту прибавочной стоимости, не зная сущностных законов капитализма, то это можно объяснить лишь подсознанием, своего рода "классовым чутьем". Другое дело, когда в рассмотрение вводится категория заработной платы - цена труда, превращенная форма стоимости рабочей силы. С превращенными формами капиталист работать умеет: он борется за понижение цены труда точно так же, как торговался бы из-за цены любого товара, который он покупает для своего производства.
На более конкретном уровне, чем во всем отделе, находится и анализ добавочной (избыточной) прибавочной стоимости. Поэтому Марксу приходится вводить здесь понятие индивидуальной и общественной стоимости, хотя стоимость ранее определялась как общественно-необходимые затраты труда и говорить об индивидуальной стоимости в принципе некорректно. Это один из многих в "Капитале" примеров того, как более конкретная мотивация, приближающаяся к условиям реальной конкуренции, вторгается на более абстрактный уровень анализа80.
Следующая важная стадия конкретизации образа капиталиста в "Капитале" Маркса, на наш взгляд, относится к III тому, где одна за другой вводятся категории "поверхностного" ряда: прибыль, издержки, средняя прибыль, процент, рента. Большое значение имеет отдел о проценте и предпринимательском доходе, где можно выделить абстракции капиталиста-собственника и функционирующего капиталиста.
Различие между ними - это различие между пассивным и активным капиталистом, между более абстрактной мотивацией собственника капитала и более конкретной мотивацией функционирующего капиталиста-управляющего.
Конкретизируется и описание информации, доступной капиталистам (в нее входит, например, представление о величине средней прибыли и компенсациях для отраслей с низким органическим строением капитала) 81.
Однако в целом иерархическая система все более конкретных образов капиталиста так и не доходит до самой поверхности, поскольку специальное учение о конкуренции, ссылки на которое часто встречаются в тексте "Капитала", Марксом так и не было создано. Надо оказать, что сама возможность строгого логического согласования абстрактной теории стоимости и капитала с фактами конкурентного процесса, абстрактной логики капиталиста - персонификации капитала - с поведением предпринимателя, находящегося в конкурентной среде, вызывает большие сомнения. Однако в целом следует отметить, что концепция человека в "Капитале" даже в рамках общей объективно-детерминистской схемы намного глубже и интереснее, чем модель "экономического человека", из которой она выросла. Не следует забывать и о том, что эта концепция была связана Марксом лишь с определенным историческим этапом раз вития капиталистического общества и, следовательно, применялась автором с большей исторической конкретностью, чем модели классической школы и Бентама. Однако сильный крен в сторону ситуационного детерминизма и достаточно высокий уровень абстракции, сохраняющийся даже в III томе "Капитала", затрудняет применение Марксовой модели капиталиста для исследования реальной, "поверхностной" капиталистической экономики.
6. Рациональный максимизатор - "маржиналистский человек"
Начало 70-х годов XIX века в истории мировой экономической мысли ознаменовалось так называемой маржиналистской революцией. В этом тезисе есть большая доля условности: к примеру, основные положения теории предельной полезности были сформулированы Г. Госсеном еще в надолго всеми забытой работе 1844 г., а начало массированного проникновения маржиналистских идей в экономическую литературу следует отнести только к середине 1880-х годов. По-разному протекала маржиналистская революция в различных странах82. Но факт остается фактом: публикация в 1871 г. "Теории политической экономии" У. Ст. Джевонса и "Оснований политической экономии" К. Менгера, а в 1874 г. "Элементов чистой политической экономии" Л. Вальраса действительно заложила новые основы западной экономической теории.
То, что три человека (Джевонс, Менгер и Вальрас), работая независимо друг от друга и опираясь на совершенно различные национальные традиции, - а в XIX в. национальные особенности английской, немецкой и французской политэкономии выступали очень ярко83, - пришли к очень близким выводам, никак не могло быть случайным совпадением. Революцию, как мы знаем, порождает революционная ситуация. Какова же была предмаржиналистская ситуация в западной экономической теории, а точнее, в теории стоимости (ценности), потому что революция произошла именно здесь.
Господствовавшая в этой области парадигма опиралась на достижения английской классической школы в интерпретации Дж.С.Милля, который в 1848 г. неосторожно заявил, что "к счастью, в законах стоимости нет ничего, что осталось бы выяснить современному или любому будущему автору; теория этого предмета является завершенной"84.
Эти незыблемые "законы стоимости" сводились к следующему:
1) Стоимость вещи бывает временная (рыночная) и постоянная (естественная). Последняя является центром, вокруг которого колеблется и к которому стремится первая.
2) Рыночная стоимость определяется спросом и предложением. При этом спросов свою очередь, зависит от рыночной стоимости.
3) Естественная стоимость по-разному определяется для невоспроизводимых и свободно (в любых количествах) воспроизводимых товаров. В первом случае (сюда ус относятся и монопольные ситуации) она зависит от редкости вещи, во втором (преобладающем), - от величины издержек производства товара и его доставки на рынок.
4) Издержки производства состоят из заработной платы и прибыли на капитал и определяются в конечном счете количеством затраченного труда85.
Таким образом, в классической модели средний уровень цен (естественная стоимость) определяется в сфере производства и задается издержками. Предложение же товара определяется спросом, существующим при данной цене.
Надо сказать, что на Европейском континенте теория стоимости существовала в несколько ином виде. С одной стороны, там сильна была традиция, восходящая к Галиани-Кондильяку-Сэк) и связывающая ценность вещи с ее полезностью. С другой стороны, немецкая экономическая литература, испытывающая влияние мощной немец кой философии того времени, уделяла много внимания значению самого слова "ценность" (Wort), сооотносила его с прочими человеческими ценностями и т.д. При этом теории ценности на континенте обычно включали в себя и описанные Миллем "законы", хотя это, как правило, вело к противоречиям. Но от недостатков не была свободна и сама классическая теория в ее миллевском варианте. Во-первых, для любого, даже самого высокоразвитого и богатого общества (а может быть, именно для него в особенности), возможность безграничного увеличения производства, из которой исходит теория издержек, является скорее исключением, чем правилом. Во-вторых, объективная теория трактовала спрос на товар как "черный ящик". То немногое, что говорилось об определяющих его факторах, сводилось к банальному логическому кругу: спрос влияет на цены, а цены влияют на спрос. В-третьих, дуализм классической теории стоимости (совершенно разные объяснения для свободно воспроизводимых и невоспроизводимых благ) не давал покоя ученым, стремящимся создать стройную и всеобъемлющую теорию, раскрывающую сущность ценности/стоимости. (А именно такие цели ставились перед любой наукой в те допозитивистские времен86.)
Маржиналисты попытались создать монистическую общую теорию ценности, исходя из предпосылок, совершенно противоположных предпосылкам классической школы.
В качестве исходного простейшего явления экономической жизни они выбрали отношение человека к вещи, проявляющееся в области личного потребления и обмена87. Если для классической школы сущность обмена следует искать в сфере производства, то для маржиналистов, наоборот, само производство - это своеобразный косвенный вид обмена, а последний, в свою очередь, диктуется нуждами потребления88.
Таким образом, в основе экономической теории маржиналистов неизбежно должна была лежать та или иная модель рационального потребителя. (Изменение стоящей перед теорией задачи требует пересмотра модели человека.) Выяснилось, что для этих целей хорошо подходит знакомая нам модель Дж.Бентама89. Однако в концепцию человеческой природы Бентама маржиналисты внесли некоторые существенные дополнения.
Целью обмена и производства для каждого из их участников у маржиналистов остается получение максимальных наслаждений или наибольшее удовлетворение потребностей. Однако эта мотивация, свойственная бентамовской модели, дополняется так называемым 1 законом Госсена: удовольствие, полученное индивидом от единицы блага (полезность) уменьшается с ростом количества этих единиц, находящихся в его распоряжении. Иными словами, все потребности имеют тенденцию к насыщению. Этот фундаментальный факт маржиналисты считали очевидным свойством человеческой природы, а Джевонс, отстаивая его, ссылался и на результаты психологических экспериментов90.
Применение закона убывающей полезности позволило маржиналистам (Джевонсу и Вальрасу) усовершенствовать и счетный аппарат своего экономического субъекта. Поскольку полезная отдача от каждой следующей единицы блага падает, а неприятности, связанные с ее добыванием, возрастают (будь то затраты труда при производстве или потеря других благ при обмене), неизбежно должен наступить момент, когда дальнейшее приращение благ даст не прирост удовольствий, а их сокращение. Такая ситуация прекрасно может быть описана в терминах дифференциального исчисления (оптимизационной задачи).
Максимального значения какой-либо нелинейной функции (прибыли или полезности) можно, как известно, достичь, только если ее первая производная равна нулю. Если найти экономические эквиваленты математическим терминам, это означает в случае максимизации прибыли равенство цены предельным издержкам, а в случае полезности при обмене - пропорциональность предельных полезностей благ их ценам (Джевонс). Влияние математического инструментария на формулировки теории предельной полезности у Джевонса и особенно у Вальраса очевидно и признано ими самими91. Основные свойства экономического субъекта у маржиналистов выбраны так, чтобы обеспечить однозначное решение задачи на максимизацию полезности. Получить единственное значение аргумента, при котором функция достигает максимума, можно только если функция полезности нелинейна, а этот удобный вид функции как раз придает закон убывающей полезности92.
Максимизацией полезности маржиналистский человек занимается не только в рамках удовлетворения данной потребности, но и выбирая между удовлетворением различных потребностей (а закон Госсена).
Таким образом, рациональный максимизатор полезности, ставший главным героем экономической теории маржиналистов, является законным наследником бентамовского гедониста, обогащенным арсеналом математического анализа93.
Однако применение к теории ценности дифференциального исчисления требует, чтобы исследователь принял некоторые дополнительные технические допущения. Во-первых, оцениваемое благо должно быть бесконечно делимым, или, что то же самое, функция полезности должна быть непрерывной, а не дискретной. Во-вторых, эта функция должна быть дифференцируемой, т.е. иметь касательную в каждой точке, и, в-третьих, выпуклой, для того, чтобы производная в каждой точке была конечной94.
Все три дополнительных условия вводятся для удобства вычисления и сужают круг явлений, объясняемых маржиналистской теорией. А свойство бесконечной делимости настолько не характерно для большинства благ, что Джевонсу и Маршаллу приходится делать оговорку, согласно которой функция полезности и вообще их экономическая теория относятся скорее не к одному субъекту, а к большой их совокупности95, например к жителям Ливерпуля или Манчестера. Но ведь для совокупности потребителей по идее теряют смысл субъективные оценки и предпочтения96.
