© Кузнецов А.Г., 2005. Все права защищены

Произведение публикуется с письменного разрешения автора

Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования

Дата размещения на сайте 11 ноября 2008 года

Андрей Кузнецов

НЕВЫДУМАННЫЕ ИСТОРИИ

60 коротких рассказов

В книге представлены короткие рассказы, написанные доцентом Кыргызско-Российского Славянского университета, заслуженным деятелем культуры КР Андреем Кузнецовым. Это первое обращение автора – известного в республике музыковеда, исследователя кыргызской музыки и лингвиста – к данному жанру. В основу рассказов положены реальные события, имевшие место в жизни.

Рецензент и автор предисловия: заслуженный деятель культуры Кыргызской Республики, профессор А. Г. Зарифьян

Публикуется по книге: Кузнецов А.Г. Невыдуманные истории: 60 коротких рассказов / Предисловие А.Зарифьяна. – Б.: Илим, 2005. – 140 с.

К 89

ISBN 5-8355-1441-7

ПРЕДИСЛОВИЕ

У меня всегда вызывают искреннее восхищение люди, которые не удовлетворяются достигнутым, не почивают на лаврах, а стремятся реализовать себя в самых неожиданных областях человеческой деятельности.

Вспоминаются в связи с этим некогда то ли вычитанное, то ли услышанное мной. Вроде бы, в Древнем Китае, когда человек достигал больших высот, всенародной славы и т.п., ему, по законам высшей народной мудрости, полагалось покинуть двор, более того – сменить свое имя, уйти в безвестность, дабы начать жить с новой страницы, испытать и открыть себя заново!

Автор книги, которую вы держите в руках, Андрей Кузнецов, ни внешне, ни, полагаю, внутренне не похож на представителя Великой Поднебесной империи. Но в жизни его я без особых натяжек прослеживаю некое сходство с упомянутым древнекитайским обычаем.

Судите сами: уже далеко не отрок, а мужчина, вступивший в аксакальскую пору, известный музыковед, ученый и педагог, кандидат философских наук, заслуженный деятель культуры Кыргызстана, автор шести монографий, в том числе книг о выдающихся кыргызских оперных певцах Булате Минжилкиеве, Сайре Кийизбаевой, Марьям Махмутовой, знаток трех иностранных языков, особенно итальянского (что стало поводом написания соответствующего учебника для вузов), а также – член Союза композиторов СССР (ныне аналогичного союза КР), исследователь и публицист, Андрей Кузнецов, продолжает удивлять коллег и ученых своей профессиональной плодовитостью, вдруг смело и небезуспешно пробует себя на литературной стезе.

В 2004 году крошечным тиражом выходит в свет его путевой дневник «Девяносто дней в Америке», свидетельствующий не только о завидной памяти зрелого автора, его широкой образованности и таланте повествователя, но и даре удивляться, поэтически воспринимать окружающий мир, щедром желании и умении поделиться своими открытиями с окружающими.

Следующим шагом Кузнецова-писателя стали невыдуманные истории», которые Вы держите в руках, с подзаголовком «60 коротких рассказов».

Со слов автора, желание создать такую книгу, возникло у него лет 20-25 назад. Но лишь в прошлом году в благословенной Иссык-Ате, в домике егеря, где Андрей Георгиевич, подвязавшийся в качестве переводчика к группе охотников-итальянцев, смог в ожидании иноземных гостей, по нескольку часов в день предаваться воспоминаниям, – давний замысел обрел вид рукописи.

60 рассказов охватывают (обратите внимание на символичность такого совпадения) 60 лет из жизни автора. Действительно, один из них – детские воспоминания пятилетнего Андрюши, мальчика из суперинтеллигентной одесской семьи. Другие – приходятся на более поздние периоды жизнелетописи автора: школу, студенческую пору, вузовский этап биографии, вплоть до наших дней.

Почти все рассказы написаны на реальном материале, событиях, участником или невольным свидетелем которых был автор. И только в нескольких случаях повествование идет со ссылкой на другие источники. Впрочем, по этом признаку включенные в книгу произведения практически не отличить – в любом из них есть Правда жизни, подчас смешная, неуклюжая, непричесанная, помятая, но – именно Правда, за что ей сразу начинаешь симпатизировать.

Автор, как мудрый человек, понимает, что жизнь – сама по себе замечательный режиссер и драматург. Поэтому он фактически ничего от себя не добавляет в невыдуманные житейские истории. Но рассказывает их так свежо и эмоционально, так неравнодушно и вместе с тем изысканно, что, поверьте, очень легко заслушаться, то бишь зачитаться.

Поначалу, придя ко мне с этой рукописью, Андрей Георгиевич настроил меня на то, что это – цикл юмористических рассказов. Может быть, такой преамбулой он хотел катализировать во мне как старом кавээнщике и поэте, не чурающимся сатиры, – интерес к своему детищу. Но, прочитав рассказы, я испытал более богатую гамму эмоций, нежели приступы смеха. Да, многие сюжеты и персонажи вызывают улыбку – но и любовь, симпатию, сочувствие, теплые ностальгические чувства.

На протяжении всей книги вас не покинет ощущение, что написал ее несомненно талантливый и добрый человек – о Времени, о себе, о людях, знакомых нам и незнакомых, да и о нас с вами.

Найдите же в своем хаотическом житейском беге часок другой, чтобы остаться наедине с невыдуманными историями А. Кузнецова. Честно слово, не пожалеете.

Анэс Зарифьян,

поэт, бард, заслуженный деятель культуры КР

Друзьям юности – Алмабеку Баимбекову,

Евгению Габба, Эмилю Джангирову,

Виктору Факторовичу и Яну Складману

посвящаю

ДЕТСТВО МОЕ, ПОСТОЙ!..

«Мойша, догоняй маму!»

Это произошло в Одессе вскоре после окончания войны. Мой отец читал лекции в университете, и мы с мамой иногда заходили к нему на работу. Рядом с университетом находилось общежитие, которое временно было переоборудовано под военный госпиталь. Каждый раз, проходя мимо общежития, мы видели в его окнах раненных бойцов. Стояло лето, ярко светило солнце, и лицезрение редких прохожих было, по-видимому, для больных одним из способов времяпровождения и развлечения.

Мне в ту пору исполнилось пять лет, а маме – чуть более тридцати. У нее были шелковистые черные волосы и стройная осанка. Обычно ее принимали за еврейку, хотя она была русской. Когда мы проходили мимо госпиталя, что-то отвлекло мое внимание, и я отстал от матери. Заметив, что сына нет рядом, мама остановилась и позвала меня. Тогда один из раненных решил побалагурить; он свесился с окна и, мастерски копируя еврейский выговор, сказал нараспев:

– Эй, Мойша, догоняй маму!

Его реплика развеселила других больных, заполнивших, казалось, все окна огромного госпиталя. Однако, вместо того чтобы промолчать, моя мама решила внести ясность в ситуацию:

– Между прочим, он донской казак!

– Ну, как же, как же – не замедлил с ответом находчивый раненный, – все вы теперь донские казаки!

Улицу потряс гомерический хохот. Похоже, смеялись все больные, находившиеся в тот момент на лечении. Правда, смеялись незлобно, так, ради развлечения. Не вступая больше в полемику, мама подхватила меня за руку и увела прочь.

Четыре глагола на -ать

В самом начале пятидесятых годов мы переехали жить во Фрунзе, где я стал учиться в одной из средних школ города. Когда я перешел в пятый класс, у нас появился новый учитель русского языка. Это был прелюбопытнейший тип – звали его Корней Федотович. Маленького роста, сморщенный, в очках, он был уже далеко не молод и большую часть времени пребывал в благодушном настроении. Свой предмет он знал, скажем, неважнецки, но с учителями в те годы было плохо, вот и учил он нас «чему-нибудь и как-нибудь». Поговаривали, что за диктант, написанный им при проверке учителей, организованной Отделом народного образования, он получил «двойку». Но мы, ученики, конечно, этого не знали и верили своему чудаковатому учителю.

Корней Федотович был вспыльчивым человеком – вывести его из себя не составляло особого труда. Более того, как большинство низкорослых людей, он был обидчив и злопамятен. Со своими обидчиками он расправлялся своим методом. Например, подходил к парте, за которой сидел допекавший его ученик, и как бы случайно клал свою грубую мужскую длань на хрупкую руку проказника. Затем, продолжая что-то объяснять, он наваливался на эту руку всей тяжестью своего тела. Кисть ребенка, прижатая к парте, оказывалась, словно под прессом. Оробевший проказник пытался освободиться, но не мог, а мучитель продолжал давить, искоса поглядывая на свою жертву. На глаза ребенка наворачивались слезы, но коварный учитель, наслаждаясь местью, все еще не прекращал пытку. Наконец, экзекуция завершалась, и удовлетворенный Корней Федотович, как ни в чем не бывало, продолжал урок. Естественно, никто ничего не замечал.

Оригинальны были и методы преподавания учителя. Как-то Корней Федотович объяснял спряжение глаголов. Там были какие-то исключения, которые нужно было заучить – семь глаголов на -еть и четыре на -ать. Чтобы их легче было нам запомнить, изобретательный педагог разыграл для нас целую сценку:

– Вот четыре глагола на -ать: слышать, дышать, держать, гнать. Вы должны их запомнить. Представьте: я сижу за столом и объясняю урок, а Спигин – известный хулиган и бездельник – разговаривает и мешает мне. То, что он болтает, я слышу, – и Корней Федотович загибает первый палец.

– Я хмурю брови, стучу по столу карандашом, но Спигин не унимается. Я начинаю взволнованно дышать, – продолжает учитель и загибает второй палец. – Затем я подхожу к нарушителю и поднимаю его с парты, держа его за воротник. – В ход идет третий палец.

Увлекшись рассказом, Корней Федотович и в самом деле подходит к Спигину и хватает того за шкирку. Спигин с удовольствие «подыгрывает» учителю. Далее Корней Федотович ведет ученика через весь класс к двери и сильным толчком руки вышвыривает его вон из класса. Спигин чуть ли не лбом раскрывает дверь и с грохотом вылетает в коридор.

– И гоню его прочь! – завершает свой рассказ находчивый учитель.

Довольный собой, Корней Федотович с победным видом оглядывает класс и возвращается за свой стол. Звенит звонок – урок окончен.

Дядя Коля, стихотворец

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, к нам приехал дядя Коля. Его семья осталась жить в небольшом провинциальном городке у самой границы с Китаем, а он отправился на поиски счастья и лучшей доли, и его выбор пал на наш город. Приехал он налегке – весь его багаж состоял из чемодана и тромбона. Бывший фронтовик, он обладал хорошим музыкальным слухом и зарабатывал на жизнь, руководя самодеятельными духовыми оркестрами, Позже он освоил профессию музыкального мастера-настройщика. В то время ему стукнуло тридцать семь. У дяди была приятная внешность – он следил за собой, старался быть элегантным: носил шляпу и перстень с большим темно-красным аметистом – подарок моей матери. Внешне дядя Коля чем-то напоминал одного из популярных в то время голливудских артистов. По крайней мере, он выглядел таким на одной из фотографии, где был снят в профиль и в шляпе. Иногда он дарил эти фотопортреты своим подружкам, сопровождая их романтичными словами: «Вспоминайте порою, коль я этого стою».

Итак, дядя Коля поселился у нас. Днем он работал в музыкальной мастерской, а вечером тщательно брился, надевал новый костюм и шел в кино или на танцы. По своей натуре мой родич был настоящим донжуаном. В своем городке, где у него была семья, и все жители знали друг друга в лицо, он не имел возможности проявить свои способности, здесь же его ищущая острых ощущений натура, наконец, вырвалась на свободу: дядя Коля «загудел». Нет, он не пил – его интересовали только женщины. Очаровать какую-нибудь простенькую девушку ему не составляло никакого труда. Он был обаятелен, элегантен, остроумен. Иногда дядюшка приводил к нам свою очередную подружку, садился за пианино и страстным голосом пел для нее куплеты из только что вышедшего на экраны кинофильма «Свинарка и пастух»: «Играй, играй, моя гармошка, катись, катись, моя слеза»… Девушка смотрела на него широко раскрытыми влюбленными глазами, и ее судьба была предрешена.

Естественно, с подружками нужно было где-то встречаться: к нам он их приводил редко и лишь для того, чтобы покрасоваться за пианино. Иногда он обращался за помощью к друзьям, и те давали ему ключи от квартиры. Один из них жаловался потом, что дядюшка сломал ему диван и даже не извинился, не говоря уже о материальной компенсации.

Девушек дядя Коля менял, как перчатки – я еле успевал запоминать их имена. Не знаю по какой причине, но мой родич неожиданно ударился в поэзию – стал писать своим дамам стихи. Большинство из этих виршей носили юмористический характер и имели посвящения: «Клаве», «Зине», «Люде» и т.д. Особенно досталось Клаве – дядя был с ней в ресторане, где она выпила лишнее – все это и было описано в стихотворной форме, причем в создании виршей автору нередко помогал мой отец – у дяди не все ладилось с рифмой. Стишки, содержавшие немало пикантных подробностей, отправлялись затем адресату. Были, правда, и лирические строки, и заверения в любви – здесь дядя был неистощим. Все стихи автор аккуратно переписывал в общую тетрадь, которая вскоре была исписана почти до конца. Дядя бережно хранил ее, но все тайное рано или поздно становится явным: спустя несколько лет, когда он уже жил в нашем городе с семьей, злополучная тетрадь была найдена его женой. Комментарии излишни: моральный облик неверного супруга и его жизненное кредо раскрылись для нее во всей своей полноте.

Со временем страсти поулеглись, дядя был прощен, а его тетрадь стала своеобразной «хрестоматией» для домашнего чтения. Нередко случалось, что в свободное время, когда сам автор был на работе, пресловутая тетрадь извлекалась на свет божий, и члены дядиколиной семьи, по очереди, а то и коллективно, развлекались чтением этих незамысловатых и довольно легкомысленных стишат. Дядя об этом, естественно, не знал.

«Жил-был у бабушки…»

Перейдя в шестой класс, я стал учиться в третью смену, которая начиналась примерно в половине пятого. Школы тогда были небольшие, вот и изыскивала дирекция способы, как организовать занятия при небольшом количестве классов и все возрастающим потоком учащихся (в послевоенные годы рождаемость заметно увеличилась). Обычно в третью смену учились старшеклассники, но в тот год неизвестно по какой причине в нее попали и ученики шестых классов.

Зимой темнело рано, а после восьми часов, когда заканчивалась смена, было уже совсем темно, как ночью. Мы шли гурьбой по слабо освещенной почти безлюдной Пионерской улице, одни мальчишки – школа была мужской – и чтобы как-то развлечься и приободрить себя, громко, на всю улицу распевали песню про бабушку и ее любимца-козлика. Один из нас выступал в роли солиста. Громким по-мальчишески пронзительным голосом он лихо запевал: «Жил-был у бабушки…». «Гоп-ца-ца», – весело подхватывали мы. «Серенький козлик…», – продолжал запевала. «Да два яйца!», – заканчивал куплет хор. Второй куплет исполнялся с еще большим воодушевлением: «Бабушка козлика… гоп-ца-ца!.. Очень любила… за два яйца!» В таком же духе, все с возрастающим энтузиазмом пропевались последующие строфы. Однако самым любимым был заключительный куплет, который мы пели с особым удовольствием:

– Остались от козлика…

– Гоп-ца-ца!

– Рожки, да ножки…

– Да два яйца!

Все это распевалось громко, азартно, во всю силу молодых легких, причем не обращалось никакого внимания на редких прохожих, которым, впрочем, тоже никакого дела не было до детских шалостей и забав. Но однажды все же нашелся человек, который попытался приостановить это безобразие. Только мы дошли до куплета «Остались от козлика…», как раздался требовательный мужской голос: «Ах вы, негодяи! Кто такие? Из какой школы?». Пение мгновенно прекратилось; мы кинулись врассыпную, мужчина – за нами. Запыхавшись, добежали до остановки и впрыгнули в отходивший уже троллейбус: мы были спасены. Но «Козлика» почему-то больше уже не пели.

Случай в умывальной комнате

Однажды мы с другом Витькой сбежали с урока. Побродив немного вокруг школы – а это было зимой – решили немного погреться, а заодно и попить воды в школьной умывалке – небольшой комнате, находящейся рядом с дверью, выходящей во двор. Здесь было тепло, но опасно – в любую минуту мог зайти кто-нибудь из учителей или (не дай Бог!) директор или завуч. Больше всего мы боялись нового завуча по имени Мефодий. Высокий, сухопарый, с густыми бровями, он был грозой школьных сорванцов и хулиганов.

– Послушай, Витя, – сказал я, – давай уйдем отсюда, а то еще Мефодий придет…

– А я уже здесь! – вдруг раздался вкрадчивый голос.

Мы обернулись и обмерли: в дверях стоял Мефодий собственной персоной. Ехидно улыбаясь, он с явным коварством наслаждался произведенным эффектом. Однако немая сцена продолжалась недолго. Не давая нам опомниться, Мефодий решительно сорвал с наших голов шапки и со словами «Марш за родителями!» скрылся в дверном проеме.

Мы не знали что делать. Неужели придется бежать за родителями? Выглянув в коридор, мы увидели, что наш обидчик, держа в каждой руке по шапке, скрылся в своем кабинете. Мы решили дождаться перемены. Вскоре раздался звонок и школа ожила. Смешавшись с другими учениками, мы робко приблизились к кабинету завуча. Дверь была открыта, кабинет пуст, а наши шапки спокойно лежали на сейфе. Смелый Витька, не долго думая, схватил шапки и был таков. С тревогой в сердце мы ждали возмездия, но оно не последовало: Мефодий, скорее всего, просто забыл.

Мог ли я тогда предположить, что спустя девять лет, когда я женюсь, грозный Мефодий станет моим тестем?

Детские шалости

Все дети шалят – шалили и мы. Шалости были разные: от самых невинных до довольно рискованных и даже опасных – о них и пойдет речь. Мы – это дети научных работников и преподавателей университета, живших вместе со своими родителями в те далекие послевоенные годы в переоборудованном под общежитие большом учебном корпусе, в котором была, как поется в известной песне Высоцкого, «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Правда, комнат насчитывалось в два раза больше, а вот уборная, действительно, была одна, и находилась она во дворе, причем в дальнем его углу.

Детей, естественно, было много – разных возрастов, национальностей и социальной принадлежности. Однако жили дружно, и если существовало разделение, то только по возрастным группам. Самыми любимыми играми были казаки-разбойники, прятки, лапта, штандер, альчики (местная разновидность русских бабок). Кроме игр имелись и другие развлечения, например, запуск «ракеты». Производился он с помощью карбида и пустой консервной банки: в земле выкапывалась лунка, в нее наливалась вода, в которую бросали кусочек карбида, после чего лунка накрывалась жестяной банкой с отверстием в донышке. Снаружи банка быстро обмазывалась глиной, а отверстие зажималось пальцем. Через несколько секунд один из сорванцов, зажимавший отверстие, отскакивал в сторону, и в тот же момент кто-то другой подносил к банке горящую бумажку, предусмотрительно держа ее привязанной к концу хворостины. Горючая смесь взрывалась, и банка, словно ракета, стремительно улетала ввысь.

Страсть к всякого рода поджогам и взрывам была у нас неистребимой. Как-то один сорванец стащил у своего отца-охотника пару патронов и принес их в класс. Отопление тогда было печным: в каждом классе стояла печь, которую протапливали рано утром. Мы сидели на уроке и слушали объяснение учителя. Неожиданно в печи что-то громко бухнуло. Тут же раздался второй взрыв, один из кирпичей в печи отошел, в щель повалил дым. Запахло порохом, урок был сорван. Пришли директор с завучем – злоумышленник тут же был «вычислен». Им оказался сын корреспондента одной из столичных газет – страстного любителя охоты. Узнав о случившемся, отец поступил не совсем педагогично: выпорол сына ремнем. Рев сорванца был слышен даже в соседних домах. Однако наказание пошло на пользу: печки в школе больше не взрывались.

Но истории с взрывами на этом не прекратились: летом в нашем дворе взорвался бак в душе. Вы спросите, как можно взорвать бак с водой? Оказывается можно. Однажды кто-то из старших ребят притащил во двор клапан с авиационного двигателя. Клапан был изготовлен из дюралюминия, а внутри его, видимо для облегчения веса, находился натрий – металл, который при взаимодействии с водой начинает гореть. Вот эти-то свойства натрия и использовали наши сорванцы: они надпилили стержень клапана и бросили его в бак с водой. Вначале послышалось какое-то шипение, затем вода в баке забурлила, и вдруг раздался оглушительный взрыв. Бак лопнул, а вода из него хлынула вниз.

В это время в соседнем душе купался комендант дома – дядя Кирюша. Услышав взрыв, он в чем мать родила выскочил из душа, быстро оценил ситуацию и разразился громкими проклятиями в адрес дворовых мальчишек. Мы же, давясь от смеха, наблюдали за всем этим из-за кустов, а в наших головах уже созревали планы новых проказ.

Иван Романыч, кочегар

Иван Романыч трудился в котельной Педагогического института. Тогда теплоцентрали в городе не было, и каждое большое здание или группа зданий имели свою котельную. Если зимой в каком либо помещении института было холодно, то шли в котельную, и Иван Романыч тут же поддавал пару. Человек он был тихий, безобидный и работящий – со своими обязанностями кочегара справлялся хорошо. На вид ему было лет пятьдесят, а, может, и меньше, но из-за слоя угольной сажи, которая покрывала его морщинистое лицо, определить возраст было довольно сложно.

Иван Романыч постоянно находился в кочегарке и на улицу выходил редко. О себе он заявлял раз в месяц, в день получки, когда появлялась возможность выпить. Пил горькую он у себя в котельной – пил, как говорят, до упора, но всю зарплату не пропивал – большую часть все же относил домой. У кочегара была одна характерная особенность: напившись, он начинал произносить речи. Услышав на улице громовой голос Ивана Романыча, мы, мальчишки, тут же бросали свои игры и бежали вслед за ним. Сказать, что наш герой шел пьяной походкой, было бы неверно: Ивана Романыча буквально кидало из стороны в сторону. Порой, он накренялся так сильно, что, казалось, вот-вот рухнет на землю, но каким-то чудом он все же удерживался на ногах и шел дальше. При этом он не переставал выкрикивать слова, которые были слышны за два квартала. Речи Ивана Романыча представляли собой дикую смесь, состоящую из политических лозунгов, хроники текущих событий, бранных слов и т.д. Он клеймил немецко-фашистских захватчиков, лидеров буржуазных стран, врагов народа. Самое интересное, что ничего антисоветского в речах кочегара не было: он был патриотом. И, странное дело, милиция его не трогала: Иван Романыч благополучно добирался до дома, отдавал деньги своей «старухе» и ложился отсыпаться. Через день-другой он появлялся на работе и снова брался за лопату – тихий, незаметный, исполнительный.

Повзрослев, мы кое-что переняли у Ивана Романыча. Если случалось выпить, то идя по улице, громко произносили политические лозунги. Милиция, конечно же, оставляла нас в покое.

Стимулятор роста

Летом 1954 года я отдыхал в пионерском лагере, который находился неподалеку от города, в предгорьях. Мы часто ходили в походы, гуляли по окрестным холмам. Здесь росло множество растений, но одно из них привлекало особое внимание мальчишек. Это был молочай – травянистое растение, содержащее сок, по своему виду очень напоминавший молоко: если надломить стебель, то на месте надлома сразу же выступал белый сок. Позже я узнал, что сок многих видов молочая токсичен, но тогда мы об этом даже не подозревали, а ценили молочай совсем за иные качества. Мальчишки были твердо уверены, что если соком этого растения регулярно смазывать свою крайнюю плоть, то орган вырастит большим, что считалось очень престижным. Самое интересно, что такое желание возникало у детей 13-14 лет и даже младше. Прав, видимо, был старина Фрейд, придававший большое значение сексуальным инстинктам человека.

Однако не каждый из мальчишек рисковал опробовать молочай на себе. Кто-то пробовал, но осторожно, понемножку, и это не давало желаемого результата. Но вот нашелся подросток – худой, тщедушный, который так страстно хотел хоть чем-то отличаться от своих сверстников, что не побоялся эксперимента и использовал «целебные» качества молочая, как говорят, на всю катушку. Закончилось это сильным воспалением. Боль, по-видимому, была столь нестерпимой, что во время тихого часа мальчишка не выдержал и обратился за помощью к пионервожатой, которая вызвала врача.

Состоялся прелюбопытнейший диалог, свидетелями которого были все пионеры отряда:

– Зачем ты его намазал молочаем? – допытывалась бойкая пионервожатая, студентка пединститута.

– Чтобы был большим, – еле внятно пролепетал тринадцатилетний страдалец.

– А для чего тебе большой? – бесстыдно наседала пионервожатая.

Подросток затравленно молчал: ему было совестно, да и как объяснить взрослой женщине, для чего мальчишке нужен большой половой признак?

История с молочаем благополучно закончилась – были приняты надлежащие меры, и вскоре воспаление прошло, а бедный экспериментатор долго еще был предметом насмешек товарищей.

Из студенческого фольклора

Мой отец, профессор математики, обычно занимался со своими аспирантами на дому. Конечно, математика – наука интересная, но все время говорить о ней, наверное, утомительно. Поэтому мой родитель иногда давал своим питомцам – будущим Галуа и Ляпуновым – возможность как-то расслабиться, рассказывая им забавные истории, либо декламировал стихи. Дверь в его кабинет часто была полуприкрыта, благодаря чему я с большим интересом слушал эти «познавательные» истории, большинство которых, по-видимому, были почерпнуты им в годы своей студенческой молодости. Детская память хорошая, поэтому кое-что я запомнил на всю жизнь. Вот одно из стихотворений, которое часто любил цитировать отец:

Мне трудно вспомнить без улыбки

Те дни блаженства моего,

Когда все члены были гибки,

За исключеньем одного…

Но дни блаженства пролетели

И в завершении всего

Мои все члены отвердели,

За исключеньем одного…

Под звуки Шопена

У нас в школе был духовой оркестр, в котором играли старшеклассники. Я тогда учился в восьмом классе и немного играл на фортепиано, но труба привлекала меня больше, поэтому, когда был объявлен новый набор в оркестр, я тут же записался в него. Оркестром руководил Николай Афанасьевич Мухин (ребята в шутку провали его Пчелкиным) – учитель и пчеловод, который сам неплохо владел трубой – по крайней мере, нам тогда так казалось. Проведя проверку слуха, он отобрал лучших и приступил к занятиям, которые стали проводиться по вечерам, три раза в неделю. Мы увлеченно дули в трубы и кларнеты, постепенно осваивая несложные приемы игры на духовых инструментах. После репетиции мы шли гурьбой по темному бульвару, и наш тубист развлекался тем, что пугал сидевших на деревьях ворон. Услышав дикие звуки этого басовитого инструмента, вороны, как от выстрела, с шумом взлетали в воздух, обдавая нас брызгами своего помета.

Занятия продвигались успешно, и через три-четыре месяца мы уже сыграли свой первый марш «Вперед». Каждому из нас была вручена рукописная книжка, в которой содержался необходимый нотный материал: марши, танцы, популярные мелодии. Среди пьес был знаменитый «авиамарш» «Все выше и выше…», но в то время исполнять его не рекомендовалось, о чем свидетельствовала лаконичная надпись, сделанная рукой маэстро: «запрещен».

Кроме нашего школьного оркестра, Николай Афанасьевич руководил еще духовым оркестром министерства внутренних дел, и для усиления стал постепенно включать нас в состав этого коллектива. Играть с взрослыми музыкантами (они были всего не несколько лет старше нас) было для нас, мальчишек, большой честью. Кроме того, нам вскоре выдали воинскую форму – брюки с гимнастеркой, ремень и фуражку. Теперь мы уже ходили на репетиции в клуб МВД и имели специальные пропуска. Наконец, мы стали принимать участие в мероприятиях министерства – смотрах, парадах, танцевальных вечерах. Приходилось нам играть и на похоронах.

Никогда не забуду своего первого участия в таком мероприятии. Вместе с похоронной процессией мы прошли пешком через весь город на братское кладбище – а это примерно три-четыре километра. Сыграв траурный марш, мы какое-то время отдыхали, а потом снова брались за трубы. И все это происходило в жаркий летний день, под палящими лучами южного солнца. Наконец, все взмокшие и уставшие мы добрались до кладбища, где были деревья, и где можно было хоть немного отдохнуть. Пока шла траурная церемония – хоронили, кажется, майора милиции – мы сидели в тени, но вот наступил момент опускания гроба, и мы снова взялись за свои инструменты.

Зазвучала скорбная музыка марша Шопена. Неожиданно совсем рядом раздался чудовищный грохот, словно взорвалась бомба. От неожиданности я присел и чуть не выронил трубу из рук. Оказывается, это дал залп взвод автоматчиков, о чем я даже не подозревал, поскольку первый раз присутствовал на похоронах человека, которому воздавались воинские почести. Наверное, мой испуг выглядел очень комично (мы стояли кружком, и видели друг друга), поскольку музыкантами овладел совсем неуместный для такого места приступ смеха: они буквально сбились с ритма. Николай Афанасьевич, сверкая белками, бросал на нас угрожающие взгляды и продолжал играть на трубе. Постепенно звучание оркестра выровнялось, а ребята, чтобы не смеяться, старались играть, не глядя друг другу в глаза. К счастью, из-за выстрелов и плача, никто ничего не заметил. Мы благополучно доиграли марш и вскоре покинули это место скорби и печали, где смеяться не положено. В город нас отвезли на машине.

ЮНОСТЬ БЕСПОКОЙНАЯ МОЯ

Угон машины

Это случилось незадолго до окончания средней школы. Одной из учебных дисциплин в десятом классе был труд. Эти уроки мы посещали раздельно: мальчики изучали автомобиль, девочки – кулинарное дело. Большую часть года мы штудировали теорию – устройство машины, работу двигателя, правила дорожного движения и т.д. Уроки были скучными, однообразными, поэтому я перешел в другую группу, где изучали работу на станках. Однако весной началось самое интересное – практические занятия по вождению. Дирекция школы договорилась с одним из ведомственных гаражей, и там в распоряжение школьников была выделена старая «полуторка». Этот неказистый грузовичок буквально дышал на ладан, но еще каким-то чудом заводился и даже ездил. В гараж ребята – а среди них был и мой товарищ Витя – приходили во второй половине дня один или два раза в неделю.

Однажды Витя подбил меня пойти с ним гараж, чтобы самостоятельно покататься на машине. До этого я никогда не садился за руль, но товарищ обещал научить, и я согласился. За час или полтора до начала практики мы встретились с ним у ворот гаража. Нас беспрепятственно пропустили к машине, только спросили, почему без учителя. Друг ответил, что учитель скоро подойдет, а мы пока прогреем двигатель. Повозившись немного с грузовичком, мой друг завел его; потом он сел за руль, я – рядом, и мы спокойно выехали за ворота. Поскольку гараж находился на окраине города, мы тут же свернули на проселочную дорогу и направились в поле.

Стояла прекрасная весенняя погода. Окрестные поля были усеяны цветами, впереди виднелись горы. Мой друг уверенно вел грузовичок, пока ему это ему не наскучило. Тогда мы поменялись местами, и он стал учить меня водить машину. Когда первый раз садишься за руль, самое трудное – это тронуться с места: нужно плавно отпустить сцепление и так же плавно нажимать на педаль газа. Эта процедура долго мне не давалась. Наконец, машина тронулась с места и, поднимая пыль, устремилась вперед по ухабистой полевой дороге. От напряжения я весь взмок, но предстояла другая процедура – перейти на вторую скорость. При этом нужно было рулить и следить, чтобы грузовик не съехал в кювет, поскольку меня постоянно заносило то влево, то вправо. Но сидевший рядом товарищ руководил моими робкими действиями и машина, постепенно набирая скорость, все дальше удалялась от города. Неожиданно раздался страшный скрежет, в двигателе что-то хлопнуло и какая-то деталь, пробив крышку капота, отлетела на обочину дороги. Движок тут же заглох. Мы находились посреди поля, примерно в километре от гаража. Мой друг поднял с земли вылетевшую деталь – это было крыло вентилятора. Более часа мы безуспешно пытались завести заглохший грузовичок, но все наши усилия были напрасны. Мы с тревогой поглядывали на часы и представляли, что сейчас творится в гараже…

Наконец, на проселочной дороге показался старый «Москвич» – это ехал наш учитель физики по прозвищу Костыль (он был ранен на войне и ходил с палочкой), которого мы побаивались. Вместе с физиком приехали учитель труда и один из работников гаража. Бить нас, конечно, не стали, но досталось нам изрядно. Отчитав нас на чем свет стоит, физик отстранил нас от практики и отправил по домам. С тяжелым чувством мы вернулись в город.

На следующий день нас вызвали к директору: я получил строгий выговор, а друг Витя как инициатор угона машины не был допущен к выпускным экзаменам. Через неделю состоялась торжественная линейка, на которой были зачитаны фамилии десятиклассников, допущенных к экзаменам на аттестат зрелости. Не была названа только фамилия моего друга. Он стоял с понуро опущенной головой, и я представлял, что было у него на душе. Переживали и мы, его одноклассники.

Но вот завуч, зачитав приказ директора, сделала многозначительную паузу, а затем продолжила: «Учитывая просьбу членов родительского комитета, дирекция сочла возможным допустить к сдаче экзаменов…». И тут она назвала фамилию моего друга. Все облегченно вздохнули. Ну а Витя успешно сдал экзамены и вскоре стал студентом сельхозинститута, после чего наши пути разошлись.

Не моргнув глазом

В канун Дня Победы по телевидению показали старый кинофильм «Судьба человека». Была в той ленте потрясающая сцена: узник фашистского концлагеря Андрей Соколов (его роль играл Сергей Бондарчук) выпил перед глазами изумленных эсэсовцев три полных стакана водки. Эта сцена напомнила мне один эпизод из далекой юности. Расскажу все по порядку.

Дело было летом, ближе к вечеру. Я и трое моих друзей – нам в ту пору исполнилось лет по восемнадцать – решили пойти в парк на танцы. Ну, а чтобы как-то поднять настроение и чувствовать себя увереннее, решили что-нибудь выпить. Денег у нас нашлось немного, но на бутылку водки все же хватило. Еще осталась какая-то мелочь на газировку. Здесь мы как бы одним выстрелом убивали двух зайцев: во-первых, обретали столь необходимый для распития водки стакан, во-вторых, было чем запить (на закуску денег не хватило). В общем, подошли мы к киоску, купили пару стаканов газводы и отошли в сторонку, чтобы распить водку. Освободив один стакан, налили в него примерно четверть бутылки водки, и кто-то из нас тут же осушил его. Так повторилось еще два раза. Наконец, очередь дошла до Генки – крупного, немного флегматичного парня. Не знаю, как это вышло, но ему почему-то достался полный стакан. Но только он поднес его к губам, как перед нами неожиданно возник милиционер.

– Вы что это тут распиваете? – грозно произнес страж порядка.

Мы обомлели. Однако Генка оказался крепким орешком.

– Как это что? – возмутился он. – Газводу!

И на глазах у милиционера он стал медленно поглощать содержимое стакана. Мы, словно загипнотизированные смотрели на нашего друга, а он, отставив левую руку в сторону, спокойно пил водку и только его острый кадык методично двигался то вверх, то вниз. Осушив стакан до дна, и при этом ни разу не поперхнувшись и не поморщившись, он с любезной улыбочкой вернул его изумленной продавщице – она-то все видела и знала.

Милиционер опешил. Он недоверчиво покачал головой, потом махнул рукой и отпустил нас с миром. А что он мог сделать? Бутылку-то мы успели выбросить, ее содержимое выпить, а коль нет улик, то нет и состава преступления. Шумно обсуждая случившееся, мы двинулись на танцы. Инцидент был исчерпан.

«Черная борода»

Жили в нашем славном городе два меломана. Оба были завзятыми театралами, любителями искусства, классической музыки. Ни одна оперная, балетная премьера или филармонический концерт не проходили без их присутствия. Оба меломана были колоритными личностями, так сказать, местными достопримечательностями. Высокие, импозантные, они носили бороды: Борис Николаевич – рыжую, Александр Юрьевич – черную. Их так и звали: «Рыжая борода» и «Черная борода». Особенно эффектно выглядел Александр Юрьевич. О нем и пойдет речь. Помимо черной, как смоль бороды его неизменными атрибутами были костюм-тройка, шляпа и трость. В музыкальных кругах его ласково именовали «наш Стасов», однако это сравнение ему почему-то не нравилось, хотя внешнее сходство со знаменитым русским критиком было налицо.

Александр Юрьевич не имел музыкального образования, но его эрудиции мог позавидовать любой профессионал: классическую музыку он знал, как говорят, «от и до», а его фонотека была лучшей в городе. Да что музыка! Он прекрасно знал литературу, театр, изобразительное искусство, кино; его удивительная память хранила тысячи сведений и фактов из жизни замечательных писателей, поэтов, композиторов, певцов и музыкантов. Работал Александр Юрьевич музыкальным редактором республиканского радио и всеми доступными ему средствами пропагандировал классическое наследие. По духу это был интеллигент, в лучшем смысле этого слова, просветитель, подвижник. И молодежь тянулась к нему. Естественно, ходили слухи, будто он «гомик», но это были лишь досужие вымыслы.

У «Черной бороды» не было семьи. Говорили, что он родом из дворян. Скорее всего, так оно и было – не берусь утверждать: по известным причинам, многие тогда скрывали свою сословную принадлежность. Александр Юрьевич вместе со своей незамужней сестрой жил в неказистом на вид одноэтажном домике, неподалеку от городского парка. Тем не менее, этот домик был хорошо известен местным любителям музыки, преимущественно молодежи, которые, как светлячки на огонек, часто заглядывали к гостеприимным хозяевам. Внутри дома было всегда чисто, тепло и уютно. Через тесную прихожую и узкую комнатку, в которой располагалась фонотека и стояла железная кровать хозяина, гости проходили в гостиную. Эта комната выглядела вполне прилично: большой стол со скатертью, венские стулья, сервант с посудой, репродукции картин и, главное, абажур, который создавал особый уют и располагал к долгим беседам за столом.

А атмосфера за столом была самая непринужденная – пили чай, обсуждали новости музыкальной жизни, читали стихи, слушали музыку. У Александра Юрьевича были редкие книги, среди них – сборники стихов поэтов-символистов. Еще у него были перепечатанные на машинке литературные пародии неизвестных авторов под названием «Парнас дыбом». Лет тридцать спустя этот сборник был переиздан в Москве, и я, наконец, смог узнать имена талантливых пародистов (в первых изданиях стояли лишь их инициалы) – это были харьковские литераторы Э. Паперная, А.Розенберг, А.Финкель.

В сборник были включены пародии на три темы. Одна из них – известный стишок про попа и собаку: «У попа была собака, он ее любил…» Пародии читались вслух, а присутствующие должны были отгадать в стиле какого поэта (или прозаика) они написаны. Особенное впечатление на меня произвела пародия, которая начиналась так: «А я вам, гражданочка, прямо скажу: не люблю я попов. Не то, чтобы я к партии подмазывался, антирелигиозного дурмана напускал, но только не люблю я духовной категории». Уже по этим начальным строкам становилось ясно, что объектом пародистов на этот раз стал писатель-сатирик Михаил Зощенко. Кроме Зощенко, там были пародии на Крылова, Есенина, Блока, Маяковского, Бальмонта, Вертинского и т.д.

«Черную бороду» можно было увидеть не только в оперном театре или филармонии, но и в кино, особенно, если фильм был музыкальный или представлял собой новое слово в кинематографе. Однажды во время демонстрации такого фильма в зале раздался пошлый и неуместный в данной ситуации смех. Александр Юрьевич встал во весь свой рост, повернулся лицом к залу и громовым голосом гневно произнес: «Хамы! Что же тут смешного?!» И пристыженные «весельчаки» мгновенно притихли и больше ничем не выдавали своего присутствия.

Сестра Александра Юрьевича работала машинисткой в редакции одной из местных газет, и иногда брала на дом работу по перепечатке. Однажды в доме обнаружилась фотография какого-то мужчины. Запечатленный на ней субъект был немолод, неказист на вид, да к тому же еще и не брит. Скорее всего, фото выпало из какой-нибудь редакционной рукописи. Когда Александр Юрьевич спросил сестру, откуда взялась фотография и что это за тип, то она не могла ответить ничего вразумительного. К тому же, она немного смутилась. Это послужило поводом для розыгрыша. По просьбе «Черной бороды» фотография была размножена одним из молодых любителей музыки, после того не проходило дня, чтобы сестра не находила ее в самых неожиданных местах: то в книге, то в сумочке, то в кармане пальто, то в ящике комода. Более того, фото стало приходить по почте. Наконец, жертва розыгрыша взмолилась и попросила прекратить «издевательства». В общем, смеху было много…

Все это происходило в 50-60-х годах. Позже скромный домик музыкального редактора был снесен, а его владелец получил столь же скромную квартиру в пятиэтажке. Шли годы. Александр Юрьевич поседел, постарел. Его борода уже не была черной, как смоль, а отсвечивала серебром. Но он по-прежнему ходил с тростью и гордо поднятой головой. Любовь к музыке он сохранил до самой смерти.

«Дядя, дай двадцать копеек…»

Нам в ту пору было лет по двадцать. Как-то весенним утром мы вышли с друзьями на улицу и остановились у подъезда, о чем-то оживленно беседуя. День выдался хороший, мы никуда не спешили, настроение было приподнятым. В этот момент перед нами возник неизвестно откуда взявшийся цыганенок. Ему было от силы годика три, и, похоже, что он только недавно научился говорить. И вот этот чумазый карапуз, нисколько не стесняясь, обратился к одному из нас с деловым предложением:

– Дядя, дай двадцать копеек, заматерюсь!

Мы немного опешили и хотели было прогнать мальчишку, но тут кто-то из моих друзей протянул ему требуемую сумму. Карапуз не заставил долго ждать и тут же осыпал нас дикой площадной бранью. Ни до того момента, ни после, я никогда не слышал такого отборного и изощренного мата. В нем упоминались не только мать, но и все родственники, душа, вера и еще кое-что. Более того, эта тирада была безупречна не только по своему содержанию, но и по форме – она звучала в рифму, как стихотворение.

Мы – далеко не пай мальчики – на какой-то момент просто потеряли дар речи, а когда пришли в себя, цыганенка уже след простыл.

Спасите – тону!

Об этой истории мне поведал мой друг, саксофонист. А случилась она с нашим общим знакомым – барабанщиком Яшей. Дело было летом, около полуночи. Яша с моим другом где-то кутили и теперь возвращались домой. Естественно, оба пребывали в подпитии, особенно барабанщик. Старшим по возрасту был Яков – он уже отслужил в армии, где играл в духовом оркестре на большом барабане. Из армии он вернулся с небольшой лысиной и умением жонглировать барабанной колотушкой. На жизнь он смотрел по-философски: раз есть выпивка, то ее нужно пить. И пил, по мере возможностей. Но на этот раз дружба с зеленым змием сыграла с ним злую шутку.

Итак, два друга уже почти дошли до дома, когда Яше неожиданно захотелось справить свою естественную нужду. Друзья зашли в какой-то двор, нашли искомое заведение и здесь расстались: барабанщик направился в туалет, а саксофонист остался его ждать. Была теплая июньская ночь, ярко светила луна. Неуверенной походкой Яша подошел к туалету – это была ветхая, видавшие виды постройка, именуемая в народе сортиром. Лампочки в сортире, конечно, не имелось. Ориентируясь на слабый свет луны, проникавший внутрь через разбитую крышу, Яша робко ступил в туалет. Но тут нашего героя подстерегала ужасная опасность: то ли доски в сортире окончательно прогнили, то ли их специально кто-то подпилил, но не успел доблестный барабанщик и ойкнуть, как очутился по самую шею… ну, понятно в чем.

Тем временем ничего не подозревающий саксофонист достал из пачки сигарету и закурил. Неожиданно из туалета донесся истошный вопль «Помогите, тону!». Музыкант кинулся на помощь другу. Подбежав к входу в туалет, он остановился и в бледном свете луны увидел дикую картину: Яша отчаянно колотил руками по нечистотам, не переставая кричать «Помогите, тону!». Его глаза безумно сверкали, а рядом с головой, на поверхности фекальных масс распластался яркий яшин галстук…

Выход был один – барабанщика нужно было спасать. Преодолевая отвращение и морща нос от невыносимого запаха потревоженных нечистот, саксофонист протянул другу руку, в которую тот не замедлил вцепился мертвой хваткой. С большим трудом Яша был извлечен на свет божий. На него жалко было смотреть – хорошо, что рядом оказалась водопроводная колонка. Стащив с себя одежду и кое-как обмывшись, страдалец в одних трусах добрался до дома, где, как говорят злые языки, отмывался в ванной не менее двух суток. Еще неделю он старался не бывать на людях – запах оказался очень стойким: не зря же ферменты, извлеченные из фекалий, используются для производства дорогих французских духов.

Лохамындрик

Александр Иванович по профессии был актером-кукловодом. В нашем театре только он имеет статус приглашенного актера – все остальные были «из местных». До этого он работал в российской глубинке, каким-то образом узнал, что нашему театру требовались актеры, списался с дирекцией и, как не странно, получил приглашение.

В один из осенних дней он появился у нас в театре и его вскоре представили коллективу. Это был худой невзрачного вида человечек с тонкой шеей и по-юношески озорными глазами. На вид ему было где-то за пятьдесят. Приехал он с небольшим чемоданом, в котором имелось всего по одному: один костюм, одно пальто, одни туфли и т.д. Александр Иванович был холост, беден, но это его не очень огорчало. Жалование он получал мизерное, которого едва хватало на еду и покупку самых необходимых вещей, но актер был непривередлив, экономен и умудрялся даже что-то отложить на «черный день». Чтобы не тратиться на квартиру, он ночевал в театре, прямо на стульях зрительного зала, а питался в дешевых студенческих столовых, где хлеб тогда не включался в стоимость обеда, и его можно было есть сколько угодно. Когда пошли дожди, Александр Иванович надел видавшие виды галоши – и как раз вовремя, поскольку туфли прохудились и стали «просить каши». Кажется, такой человек должен был вызывать сочувствие, но, увы, в силу своего вздорного, неуживчивого характера, сочувствия коллег он как-то не вызывал.

Работу в театре Александр Иванович начал с конфликта. Как раз в это время (это было начало шестидесятых годов) театр приступил в постановке спектакля для взрослых «Чертова мельница», одну из главных ролей в котором – ханжу отшельника – готовил сам режиссер Бабушкин, бывший к тому же и хорошим актером. Однако Александр Иванович так не считал – он написал жалобу то ли в профком, то ли в министерство культуры и потребовал, чтобы роль отдали ему. После сдачи спектакля собрался художественный совет театра, и претенденту дали возможность показать свое мастерство. Но бедному кукловоду не повезло – его интерпретация была ниже всякой критики. Пришлось ему довольствоваться второстепенными ролями: Волка, Лешего, Козла и прочих малопривлекательных персонажей детского репертуара.

Весной наш театр выехал на гастроли в область. Вот тут-то и произошел забавный случай с нашим героем. К тому времени за Александром Ивановичем прочно закрепилась кличка Лохамындрик (ее полный вариант – Лохамындрик с хундармедией). Разумеется, так его звали только за глаза. В детском спектакле «Честно слово» Лохамындрик играл отрицательную роль – Волка. Незадолго до развязки Медведь прогоняет из лесу злого Волка. Случилось так, что на одном из спектаклей актер, игравший Медведя, вошел в роль и со словами «Ах ты, серый разбойник! Такая хорошая девочка к нам в лес пришла, а ты так встречаешь гостей?» ударил Волка палкой по морде, при этом нечаянно брызнул слюной на своего партнера. Здесь требуется объяснить, что все актеры-кукловоды находятся внизу, за ширмой, а «разыгрывают» действие куклы, которых они держат на вытянутых вверх руках – такова специфика кукольного театра. Мнительный Александр Иванович решил, что коллега нарочно плюнул ему в лицо и ответил ему тем же, сопровождая свое действие гневной тирадой, сказанной, правда, в полголоса (чтобы зрители не услышали). «Медведь» возмутился и оттолкнул обидчика. Александр Иванович сделал шаг назад, зацепился ногой за стоявшую на штативе декорацию и с грохотом рухнул на сцену. Декорация, изображавшая фрагмент леса последовала за ним. Дети, находившиеся в зале, были в восторге. Коллеги помогли «Волку» подняться, с трудом его успокоили и тот, все еще кипя от возмущения, пошел приводить себя в порядок. Его падение произошло из-за котурнов – специальных деревянных колодок, которые низкорослые актеры привязывают к своим ногам для увеличения роста, иначе бы они не дотягивались до уровня ширмы. После спектакля, состоялась разборка инцидента. Лохамындрик, конечно, был не прав – это было ясно всем. Актеров с трудом примирили, но «Волк» затаил в своем сердце обиду на «Медведя». Вскоре гастроли закончились, а еще месяц спустя Александр Иванович уволился из театра и уехал искать счастья в каком-то другом театре. О его отъезде никто не жалел.

В МАЖОРНОМ КЛЮЧЕ

Мастер Селезенкин

Большая часть известных мне настройщиков были горькими пьяницами. Таковы, видно, издержки профессии – быть причастным к искусству, но только как бы с технической стороны. Посудите сами: каждый день настраивать инструменты, слышать, как на них играют специалисты, а самому только крутить колки – ну, разве не обидно? Это, так сказать, моральная сторона. Но нужно учесть и другую – возможность иметь постоянные «шабашки», а заработанное на шабашках всегда было принято пропивать. Однако, справедливости ради, надо заметить, что не все настройщики пили горькую, встречались и трезвенники, но это – исключение. Мастер Селезенкин, о котором пойдет речь, к таковым не относился.

Это был тщедушный, морщинистый, невзрачный на вид мужичонка лет так под шестьдесят. Он не только настраивал рояли, но и чинил различные инструменты – баяны, аккордеоны, балалайки и т.д. Кроме того, он мастерил скрипки: в общем, был местным Страдивари. Соорудив очередной инструмент, он приносил его в класс преподавателю-скрипачу и просил его опробовать. С гордым видом он садился на стул и ревностно прислушивался к звучанию своего детища. Если скрипач хвалил инструмент, он прямо-таки расцветал, если же находил изъяны – огорчался и говорил, что инструмент еще не совсем готов. Вечером мастер пил: в первом случае от радости, во втором – от огорчения. Скрипки он сбывал местным музыкантам, а часть «гонорара», естественно, пропивал.

Однажды я его встретил во дворе института. Дело было летом, днем, в солнечную погоду. Слегка пошатываясь, мастер стоял на асфальтированной площадке в десяти шагах от входной двери. Он стоял с каким-то отрешенным видом, и на лице его играла блаженная улыбка олигофрена. В таком состоянии я никогда его раньше не видел. Но тут я случайно опустил глаза и увидел, как от ног «Страдивариуса» неторопливой струйкой потек ручеек. Повторяя изгибы неровного асфальта, ручеек то расширялся, то сужался и постепенно растянулся на несколько метров, пока, наконец, не достиг газона. Было непонятно: как такое количество жидкости могло вместиться в столь тщедушном теле. Похоже, «маэстро» посетил пивную, но почему-то забыл заглянуть в туалет – творческие натуры весьма рассеяны и непредсказуемы.

Вот такой добродушный старичок работал в нашем коллективе. Он был услужлив, любезен, казалось, и мухи не обидит. Каково же было мое изумление, когда знакомая продавщица из соседнего универмага пожаловалась на деспотизм и самодурство своего свекра, который буквально терроризировал семью. Этим свекром, как вы догадываетесь, оказался «маэстро» Селезенкин. Не зря же говорят: внешность обманчива.

«Иван Степанович умер!»

Иван Степанович обучал детей игре на баяне в музыкальной школе небольшого городка. Специалист он был так себе, но за неимением лучшего его терпели: как-никак, а детей чему-то учил. Ивану Семеновичу шел пятый десяток, он был чист, опрятен и немногословен. Правда, любил выпить, но пьяным в школе никогда не появлялся – разве что с похмелья или, как говорят, «с бодуна». А в таком состоянии, особенно если пить допоздна, человека всегда тянет на сон.

Как-то после очередной пьянки музыкант явился в школу. В его классе стоял большой письменный стол, а за ним стул. С противоположной стороны стола, рядом с дверью находился другой стул – для учеников. Таким образом, когда дети играли, им была видна только верхняя часть корпуса педагога – все остальное скрывал стол. Зайдя в класс, Иван Семенович тяжело плюхнулся на сидение стула и стал слушать игру одного из своих учеников – мальчика лет десяти-одиннадцати, время от времени давая ему какие-то указания. Пьеса была медленная, заунывная, и педагога невольно потянуло на сон. Он и сам того не заметил, как заснул и тихо съехал со стула на коврик, который лежал у его ног. Ученик доиграл пьесу до конца и поднял глаза. Однако за столом никого не было: Иван Семенович исчез. Мальчик изумленно хлопал глазам и не мог понять, куда же делся учитель – ведь он только что разговаривал с ним. Выйти из класса он не мог – ученик сидел рядом с дверью. Опешив, юный баянист снял с плеч инструмент и заглянул за стол: его дорогой учитель без признаков жизни лежал на полу. Насмерть перепуганный ребенок выбежал из класса и с криком «Иван Семенович умер!» ворвался в кабинет директора.

Флегматичный директор, который и сам был не дурак выпить, позвал двух педагогов, и они все вместе направились в класс, в котором занимался Иван Семенович. Первое, что они почувствовали, войдя в помещение – это тяжелый запах перегара; затем они узрели и самого – «усопшего». Пока ученик бегал за директором, тот занял более удобное положение и теперь лежал на спине, раскинув руки в стороны и громко храпя. Горе-музыканта привели в чувство и отравили домой отсыпаться.

Весть о случившемся мигом разнеслась по школе. Тут припомнили и другой случай, который произошел с Иваном Семеновичем в прошлом году. Кому-то из педагогов понадобилось пойти в туалет. К сожалению, туалет в школе был один, и находился он во дворе – это была деревянная кабинка со стульчаком и дверью, которая закрывалась изнутри на железный крючок. Однако кабинка оказалась занятой. Педагог немного потоптался, но потом решил не ждать, а прийти попозже. Когда же он пришел сюда через четверть часа, туалет все еще был занят, а около него, переминаясь с ноги на ногу, стояли две школьницы. Педагог постучал в дверь, но никто не отзывался. Позвали завхоза. Тот повозился немного с дверью и вскоре открыл ее с помощью стамески. Пред взором педагогов и детей (их быстро отогнали) открылась прелюбопытная картина: спустив брюки до колен и обхватив голову руками, на стульчаке восседал Иван Семенович и мирно спал. На лице его играла безмятежная улыбка…

Борец за дисциплину

В наше музыкальное училище был назначен новый директор. Недавний выпускник Ташкентской консерватории, дирижер-хоровик по специальности, он был тогда в самом начале своей административно-управленческой карьеры. Звали его Асаналы. Полный сил и служебного рвения, он энергично взялся за вверенное ему дело. Прежде всего, новоиспеченный директор стал бороться за дисциплину. Каждое утро, без пяти восемь он уже стоял в вестибюле училища и встречал входивших педагогов и студентов. До восьми часов он вежливо улыбался и здоровался, но спустя две-три минуты улыбка постепенно исчезала с его уст, и он уже смотрел на входящих волком. Опоздавшие педагоги виновато улыбались, ссылаясь на скверную работу городского транспорта или на какие-то другие причины. Асаналы молчал, но его суровый взгляд красноречиво говорил о недопустимости такого отношения к работе. Чуть позже директор начинал делать строгие замечания, а опоздавших более чем на десять минут приглашал к себе в кабинет и требовал писать объяснения. С опозданиями было покончено. Такая же успешная борьба велась и с другими нарушениями. Приструнив педагогический коллектив, Асаналы ретиво взялся за студентов. Не прошло и месяца, как несколько студентов были исключены из училища. Директора «зауважали» и стали побаиваться.

Однажды во время вечернего дежурств (Асаналы был инициатором этого нововведения) я зашел в прилегавший к учебному корпусу интернат и стал свидетелем прелюбопытнейшей сцены. Вдоль стены были выстроены тридцать или сорок учащихся, чуть в стороне понуро стояли воспитатели, а прямо перед шеренгой стоял сам Асаналы и молча рассматривал своих подопечных. От его сурового взгляда учащимся было явно не по себе. В комнате стояла необыкновенная тишина, все стояли, будто окаменевшие, боясь даже пошевелиться.

Директор начал медленное движение вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица оробевших интернатовцев, средний возраст которых был 16-18 лет. Иногда он останавливался перед кем-то из провинившихся и буравил того своим испепеляющим взглядом. Парню становилось не по себе: он бледнел, и, казалось, вот-вот упадет в обморок. Однако все обходилось – Асаналы шел дальше. Провинности у питомцев интерната были самые разные: кто-то плохо учился и пропускал занятия, кто-то подрался или нахулиганил и т.п. Директору все это было известно, и вот настал час расплаты. Асаналы остановился перед одним из наиболее «отличившихся» подростков. К тому моменту атмосфера в зале накалилась: распалив себя до предела во время хождения перед строем, директор был грозен и опасен. Вот он взял хулигана за подбородок и пристально посмотрел ему в глаза. Подвергшийся экзекуции стоял, опустив руки, и дрожал от страха. «Эмне?!» (В чем дело?) – устрашающе произнес Асаналы по-кыргызски: «Эмне?!». Парень подавленно молчал. «Эмне?!» – продолжал Асаналы, впиваясь в него взглядом и, казалось, что еще миг, и он прикончит его. Весь свой гнев к нарушителю он вкладывал в это простое кыргызское слово. Это длилось от силы пару минут Однако ничего страшного не произошло: вся экзекуция продолжалась от силы пару минут – после нескольких грозных «эмне» директор отошел от парня, направившись к следующему нарушителю.

Вскоре директорские «смотры» дали желаемый результат: дисциплина в интернате стала образцовой.

Перед демонстрацией

Два раза в год – первого мая и седьмого ноября – наш педагогический коллектив ходил на праздничную демонстрацию. Нарядно одетые, мы собирались утром во дворе музыкального училища, а затем направлялись на одну из центральных улиц города, где наше поступательное движение на какое-то время прерывалось. Здесь мы должны были ждать час, а то и больше, чтобы потом влиться в колонны демонстрантов, идущих на правительственную площадь, где находились трибуны с руководителями республики, почетными гостями и прочими важными персонами. Такова была традиция.

Однако ожидание – пренеприятнейшее занятие и, чтобы как-то скоротать время, народ находил себе развлечения: кто-то пускался в пляс под музыку духового оркестра, другие фотографировались, покупали прохладительные напитки, сладости, общались друг с другом. Но большинству мужчин такие развлечения были явно не по вкусу. Проблема «культурного отдыха» решалась просто – скидывались по рублю и посылали гонца в ближайший магазин за выпивкой. Вскоре гонец возвращался с долгожданной емкостью, в которой заманчиво булькала прозрачная жидкость. Но тут возникала другая проблема: из чего пить – не из горлышка же! Но выход все же находили, например, «заимствовали» стакан из ближайшего автомата для газированной воды. Бывали случаи, когда приходилось пить из стаканчиков для мороженного – бумажных и вафельных (пластиковых стаканчиков тогда еще не было). Особенно неудобны были вафельные стаканчики – через секунду водка из них вытекала, как из сита. Поэтому нужно было пить мгновенно и залпом, а стаканчиком – закусывать. Пианист рассказывал, что однажды ему с друзьями приходилось пить из яичной скорлупы. Содержимое яйца выпивалось, а скорлупа использовалась в качестве стакана – дозы, правда, получались мизерные. Однако самым необычным сосудом для распития был …раструб от кларнета. Случилось это так: когда возник вопрос из чего пить, неожиданно появился кларнетист из оркестра оперного театра, небезызвестный Петр Титыч.

– Что, ребята, не знаете из чего пить? Нет проблем! – и он снял со своего инструмента нижнюю часть – раструб.

По своей форме раструб напоминал изящный бокал из черного дерева с хромированным ободком. Правда, у него не было дна. Но находчивый кларнетист поставил раструб себе на ладонь, а другой рукой прижал его к ней, чтобы не протекало.

– Ну, чем не стакан? Наливай! – и он лихо осушил налитую в столь необычный бокал водку. Остальные музыканты последовали его примеру.

Петр Титыч тщательно вытер усы, затем раструб, соединил его с кларнетом и, довольный собой, пошел к своему коллективу.

В колхозе

Это было в начале 70-х годов. В ту пору каждую осень многие горожане ездили на так называемые сельхозработы. Сами-то колхозники не могли справиться с уборкой урожая, вот и организовывалась под бдительным и неусыпным оком «родной коммунистической партии» такая своеобразная помощь города селу. Особенно доставалось студентам и преподавателям – хочешь, не хочешь, а в колхоз ехать надо – иначе полетишь с работы. И не важно, что ты музыкант, и тебе лучше водить смычком по струнам, чем, скажем, дергать из земли морковку – ан нет: экономика поважней искусства.

Однако речь пойдет не об издержках коммунистического прошлого, а о конкретном случае, имевшем место на сельхозработах. В ту осень поехали в колхоз со студентами три педагога-музыканта, назовем их Пианист, Флейтист и Вокалист. Люди они были образованные, хорошие специалисты, но имели еще одну вполне простительную слабость: они любили выпить (ну кто в то время не пил!). Во всем остальном они были абсолютно разными. Самой колоритной фигурой являлся, конечно, Пианист – человек незаурядный, интеллектуал, книгочей и непревзойденный анекдотчик. Флейтист – воспитанник военно-музыкального училища – питал слабость к молоденьким студенткам, читал преимущественно газеты, был физически крепок, в общем, парень хоть куда. Вокалист, похоже, прошел через трудное детство и полную творческих исканий юность – он даже мыл золото на Алдане; потом как-то остепенился, закончил консерваторию, солировал в каком-то ансамбле, а затем перешел на более спокойную педагогическую работу.

Вот эти три колоритные фигуры поехали в колхоз, естественно, прихватив с собой энное количество живительной влаги, то бишь, водки.

Бытовые условия в колхозе им сразу не понравились – еще бы: нужно было жить вместе со студентами, что никак не входило в их планы. Да и свободных помещений в сельском клубе, который был отдан под жилье студентов, попросту не имелось. Тщательно обследовав вверенный им очаг культуры, неразлучная троица нашла единственное более или менее пригодное для жилья помещение – кинобудку, временно приспособленную под продуктовый склад. Конечно, будка была тесной, неказистой, да еще с цементным полом и отверстиями в стене, через которые изображение проектировалось в зал. Но решение нашлось: дежурные студенты получили задание перетащить продукты в кладовку, навести чистоту и установить кровати. Вскоре кинобудка стала годной для проживания – оставалось лишь заделать отверстия, что и было сделано с помощью нескольких пустых мешков. Вечером того же дня, когда студенты легли спать, состоялось «новоселье», после чего количество бутылок с водкой заметно уменьшилось. Пошли трудовые будни, но каждый вечер друзья усаживались за стол, и начиналось веселое застолье – с тостами, прибаутками, анекдотами, которое нередко заканчивалось за полночь…

Прошло несколько лет. Однажды я встретил свою бывшую студентку, которая уже вышла замуж и имела свою семью. Речь зашла о годах минувших, в том числе и о сельхозработах. И вот что она мне поведала:

– Я никогда не забуду те «спектакли», которые устраивали для нас педагоги, – и она назвала имена Пианиста, Флейтиста и Вокалиста. – Каждый вечер мы торопились поскорее «лечь спать», чтобы послушать, как душевно отдыхали наши наставники. Чего только они не рассказывали – от анекдотов про поручика Ржевского до личных похождений! Причем отнюдь не стеснялись в выражениях: они же были уверены, что их никто не слышит. И чем больше пили, тем интереснее и красочней становились их рассказы. Время от времени они ржали, как молодые жеребцы…

– А как же вы все это слышали? – они же позатыкали отверстия мешками.

– А мы их вытащили; оставили лишь по кусочку мешковины, чтобы не было заметно. Так что слышимость была прекрасная. Как только наши «препы» садились за стол, мы собирались в кучку у разделявшей нас стены и с нетерпением ждали, когда же они захмелеют. Вот тогда-то и начиналось самое интересное!

«Стенолаз»

Подарили мне как-то бутылку коньячного спирта – напиток крепкий, мне незнакомый, поэтому я не особенно спешил с его распитием. Но год спустя подвернулся случай, и поллитровка спирта была, наконец, пущена в ход. А произошло это в колхозе во время традиционных осенних работ. В тот год среди педагогов существовала договоренность: если кому-то требовалось отлучиться на ночь в город, то он должен был поставить коллегам литр водки (данное предложение, разумеется, внес Пианист).

Однажды мне понадобилось съездить в город, а с деньгами в тот момент возникли какие-то трудности. Вот тут я и вспомнил про коньячный спирт. «А можно, вместо литра водки я привезу пол-литра спирта?» – спросил я у коллег, среди которых были Пианист, Флейтист и еще несколько педагогов. «Конечно, – ответил за всех Пианист, бывший в таких вопросах большим докой, – это равнозначно».

На следующий день я вернулся в колхоз с обещанным напитком. Завершив трудовой день, мы, как и полагается, сели за стол, на котором уже стояла большая чашка с дымящимися пельменями. Я достал бутылку со спиртом. «О, да это же “стенолаз”!» – радостно воскликнул Баянист, по причине хронического гайморита говоривший всегда в нос. «Почему “стенолаз”?» – удивился я. «Да мы его уже как-то пили – правда, много пить не рекомендуется – очень крепок, зараза: может так разобрать, что потом на стену полезешь… Оттого и “стенолаз”!».

– Ладно! Разбавлять будем?

– Не надо – зачем вещь портить! Вроде, слабаков тут нет, – возразил Флейтист, с живым интересом наблюдавший за процессом приготовления к застолью.

В общем, разлили “стенолаз” по стопкам, а тут и Пианист подоспел к столу – он где-то там разбирался со студентами.

«Так выпьем же, ребятки, под пельмешки! – сказал он и лихо опрокинул стопку в рот.

Но тут произошло нечто непредвиденное: Пианист вскочил с места, закашлялся, замахал руками, стал жадно хватать ртом воздух; изо рта его потекли слюни, на глаза навернулись слезы. Он что-то силился сказать, но не мог. Наконец, все еще задыхаясь, он прокричал каким-то диким фальцетом:

– Воды! Воды!

Воды в комнате, как назло, не оказалось, побежали на кухню, принесли… Испив водицы, бедный Пианист обрел дар речи и накинулся на нас с гневными упреками: «Что ж вы, черти, не предупредили, что спирт неразбавленный – так же можно и на тот свет отправить!»

Мы виновато молчали – что тут говорить: коллега был прав.

А во всем виноват “стенолаз” – уж больно крепок, зараза!

Случай на рыбалке

Недавно смотрел по телевидению передачу «Шоу рекордов Гиннеса» – там какой-то здоровяк-техасец поедал живых дождевых червей. За тридцать секунд он установил новый мировой рекорд, проглотив аж целых пятьдесят семь червяков. В связи с этим фактом мне припомнилась одна забавная история, которая произошла с моими коллегами-музыкантами в семидесятых годах.

Вздумалось им как-то поехать на рыбалку. Нельзя сказать, что все они были страстными рыбаками, но рыбалка – это ведь не только ловля рыбы, но и отдых, общение с природой и, разумеется, выпивка. Компания собралась довольно спаянная (так и хочется сострить: споенная). Вдохновителем и идейным лидером, конечно же, был Пианист – человек далекий от рыбалки, но зато большой любитель выпить. Кроме него в группу вошли и другие знакомые нам люди – Флейтист, Вокалист, Баянист и прочие, не менее достойные личности.

К месту рыбалки добрались только к вечеру. Это было довольно симпатичное озерко, с заводями, камышами и кустарником вокруг. Недолго думая, компания раскинула бивак и решила отметить начало сезона застольем – рыбачить нужно было на рассвете, то есть завтра. Ответственным за приготовление рыбацкого супа назначили Хоровика, известного своими кулинарными способностями. Поскольку рыбы еще не наловили, то решили обойтись тушенкой, которую предусмотрительно прихватили из города. Развели костер – и вовремя, так как стало темнеть. Компания расположилась на лужайке и приступила к застолью – благо в водке не ощущалось недостатка. Тосты следовали один за другим: пили за начало рыбалки, за самих рыбаков, за тех, кто в море. Все это чередовалось с шутками-прибаутками и анекдотами. Хуже всех приходилось Хоровику: он все время бегал от стола к костру и обратно. Но суп был готов вовремя, и все его съели с большим аппетитом, похвалив повара и провозгласив тост за его здоровье.

Утром все встали, как говорится, с большого бодуна. Первым поднялся Вокалист.

– Что-то, ребята, я не могу найти червей – где же они?

– Да там они, в банке, лежат под кустиком, около костра, – ответили ему.

– Что за черт! Нет тут никаких червей, только банка с тушенкой!

Тут все кинулись искать, но червей нигде не было. Наконец, кто-то догадался заглянуть в котелок с остатками вчерашнего супа и там, среди лавровых листьев и овощей, плавало несколько разваренных червяков. Все ясно: вчера наш хваленый повар спьяну, вместо банки тушенки, выложил в суп содержимое другой банки, в которой находились черви с землей. Но ничего страшного не случилось – никто не умер и не отравился: крепкие желудки музыкантов переварили их вместе с другими ингредиентами «рыбацкого» супа.

Так что червей едят не только в Америке – знай наших!

Любитель чужих секретов

Дирекция музыкального училища решила идти в ногу со временем и заменила устаревшую форму прослушивания произведений на централизованную трансляцию музыки в классы из кабинета звукозаписи. Раньше было проще: педагог брал проигрыватель и нужные пластинки, нес все это в класс и там уже в процессе занятия иллюстрировал свой рассказ той или иной музыкой. Правда, чтобы особо не надрываться, можно было поручить доставку проигрывателя студентам.

Теперь же все стало по-иному. Был оборудован кабинет звукозаписи с соответствующим техническим оснащением и фонотекой, а в классах установили динамики. На перемене педагог заказывал музыку, которая должна прозвучать на уроке, и спокойно шел в себе в класс. Затем в нужное время он звонил по телефону в кабинет и просил поставить нужное произведение или какой-либо отрывок. Например: «Поставьте, пожалуйста, первую часть Пятой симфонии Бетховена!» И через несколько секунд динамик оживал, и героическая музыка Бетховена заполняла собой класс…

Вначале все это было в диковинку, но постепенно привыкли. Главным действующим лицом нововведения стал лаборант-радиотехник по имени Степан, молодой мужчина лет тридцати пяти – невысокий, с круглым женоподобным лицом. Степан «косил» под простачка, но на самом деле был плутоват. Свое дело он знал хорошо, с Бахами, Чайковскими и Глазуновыми разобрался быстро, так что особых претензий к нему от педагогов не поступало. Имелись у него небольшие странности, к примеру, он был единственным из членов коллектива, кто категорически отказался вступать в профсоюз: как его не уговаривали – все было бесполезно.

Сюрпризы начались в середине года. Первым что-то неладное заметил преподаватель по имени Борис, приехавший в наш город после окончания Ленинградской консерватории. Борис был умница, любил читать философскую литературу, хорошо играл джаз. В общении со студентами был прост и демократичен, и они платили ему взаимной любовью и доверием. Как-то на перемене Борис подошел ко мне и посоветовал не говорить лишнего в классе. «Наши классы прослушиваются», – тихо сказал он и поведал мне следующее. Оказывается, наш лаборант, установив в классах динамики, использовал их как микрофоны и спокойно прослушивал все, о чем говорилось в них. Более того, некоторые динамики он спрятал в вентиляционных отверстиях или даже вмуровал в стены. Сделал это он летом во время ремонтных работ. Но все тайное рано и поздно становится явным. Однажды Борис спустился в подвальное помещение, где находился кабинет звукозаписи. Дверь в кабинет была закрыта, а через нее доносились какие-то голоса. Мой коллега прислушался и с удивлением узнал голоса своих студенток. Он тут же вернулся в класс и понял, что не ошибся: те же голоса, та же тема разговора. После урока он внимательно обследовал класс и под самым потолком (для этого ему пришлось установить на столе стул) обнаружил динамик, ловко спрятанный за вентиляционной решеткой. На следующий день Борис принес из дома изогнутую в виде крючка стальную проволоку и с ее помощью оборвал провода, ведущие к динамику.

Чуть позже прослушивание обнаружил другой педагог, которого студенты ласково прозвали «Ромашкой». Ромашка был радиолюбитель, поэтому он быстро сообразил что к чему. Со Степаном он разобрался по-свойски: Выбрав момент, когда все студенты вышли из класса, он закрыл дверь на ключ, подошел к динамику и, придав своему голосу металлический оттенок, произнес короткую речь. Назвать ее нецензурной было бы неверно – это сплошной поток грубой, прямо-таки площадной брани. Высказав все, что он думал о коварном Степане, Ромашка молча открыл дверь, впустил студентов и начал урок. Спустя полминуты в класс с выпученными глазами влетел оскорбленный любитель чужих секретов. Он ошарашено смотрел по сторонам и не мог ничего понять: в классе шел обычный урок, за столом чинно восседал Ромашка, а студенты внимательно слушали рассказ педагога. Буркнув нечто похожее на «извините», Степан ретировался из аудитории. После этого инцидента он на какое-то время приутих, оставив Ромашку в покое.

Весьма пикантная история произошла с одним из преподавателей, который, несмотря на свой почтенный возраст, все еще оставался неравнодушным к представительницам прекрасного пола. Закрывшись в классе на ключ, Сергей Андреич имел неосторожность вести довольно фривольный разговор с одной замужней заочницей. Этим обстоятельством тут же воспользовался недремлющий Степан. Он не только подслушал весь разговор, но и записал его на пленку. Какое-то время спустя, возможно, за бутылкой водки, Степан дал прослушать запись кому-то из своих дружков. Тот не стал делать из услышанного секрета, и вскоре почти весь коллектив знал о доблестях шустрого не по годам Сергея Андреича.

Наконец, гнусная деятельность доморощенного Штирлица переполнила чашу терпения педагогов. Состоялся нелицеприятный разговор. Припертый к стенке любитель секретов, объяснил, что ему, дескать, скучно было одному сидеть в кабинете, вот он и подключался к классам. Однако требования преподавателей были однозначны – немедленно прекратить подслушивание. Степан обещал. Не знаю, сдержал ли он свое слово, но в следующем учебном году он уже не работал в училище.

Бетховенская нота

Эту историю поведал мне один коллега-музыкант. А произошла она много лет назад в одном из студенческих общежитий то ли Москвы, то ли Ростова, неважно – суть-то не в этом. Итак, жили в одной комнате общежития четверо или пятеро студентов. Все они учились на оркестровом факультете консерватории. Жили дружно, на тесноту не жаловались. Главное, была крыша над головой. Кровати – мягкие, плата за проживание – сущий пустяк, плюс ко всему в комнате был инструмент – старенькое, обшарпанное пианино марки «Красный Октябрь». Днем студенты, как и положено, посещали занятия и лекции в родной «альма-матер», а по вечерам готовились к семинарам или зачетам, кто-то терзал разбитое фортепиано, кто-то торопился на свидание с девушкой, в общем, текла обычная студенческая жизнь. Только один студент, саксофонист по специальности – назовем его Саней – несколько выпадал из общего контекста: по вечерам он работал в ресторане. Парень он был добрый, отзывчивый, но слабохарактерный – если кто-то предлагал выпить, не отказывался. Ну, а ресторан, дело известное, хочешь не хочешь, а выпить придется. Возвращался Саня с работы поздно, когда все уже спали. Ну, пришел ты поздно, так тихонько зайди, молча разденься и спокойно ложись спать. Так оно и было, когда Саня приходил трезвым. А поскольку такое случалось крайне редко, то приход саксофониста обычно сопровождался разного рода звуковыми и световыми эффектами: то в темноте обо что-то споткнется, то свет зажжет, то ляжет не на ту кровать… Конечно, такое поведение товарища никому не нравилось. Ему и замечания делали, и возмущались, и просили, но все было впустую: Саня обещал исправиться, а через какое-то время все возвращалось на круги своя.

Наконец, чаша терпения переполнилась, и ребята решили проучить бедолагу-саксофониста. Часы уже пробили полночь, когда Саня появился в общежитии. Свет в комнате был выключен; все ребята лежали на своих кроватях и делали вид, что крепко спят. Саня пришел навеселе – он что-то мурлыкал себе под нос, потом зацепился ногой за стул, чертыхнулся. Со стола с грохотом упала кружка и покатилась по полу. Саня полез ее доставать, долго шарил в темноте руками, наконец, нашел. Послышалось икание и звук наливаемой из бутылки воды. Студент выпил воду, облегченно вздохнул и с шумом стал раздеваться. Наконец, он добрался до своей кровати и тяжело рухнул на нее. В комнате воцарилась долгожданная тишина. Слышно было только слабое тиканье будильника.