Полина Рейнер

г. Санкт-Петербург

22 несуразности или поиски…

Сумбурный женский романчик

• Что бы ты дал человеку, у которого всё есть?
• Я дал бы ему в челюсть.

Тибор Фишер

«В этом мире бывают лишь две трагедии. Одна –

не получить,чего хочешь. Вторая – получить это»

Оскар Уайльд

«Я примеряю истории, как одежду»

Макс Фриш

Начало из середины

Я думала, я одна такая. Нет, оказалось не одна. Сидят человек десять, шуршат бумажками, на стульях нервно ёрзают, некоторые вздыхают. Автобиографии пишут. Строчат, торопятся. Наверное, новички. Такого количества поступлений во всяческие учебные заведения, как я, не достигал никто. Биография у меня самая длинная, на пенсию пора, а я сижу и гляжу в потолок приёмной. Вспоминаю. Не спеша раздумываю, с чего бы начать.

• А вы что же не пишете? – по-видимому, новый секретарь ректора. Она меня ещё не знает. Она не знает, что моя автобиография с каждым годом поступления пухнет всё больше и больше и для того, чтобы приступить к её изложению, надо снова собраться с силами и подготовиться, сосредоточиться, наконец. Однажды я предложила упростить процесс - достать прошлогоднюю и просто добавить к ней события настоящего года. Но меня заверили, энергично махая руками, что в этом году она вновь обрастёт новейшими подробностями, а новоиспечённый вариант автобиографии весь институт ждёт с большим нетерпением. Для того чтобы её написать требуется немало времени. Иногда я пишу несколько дней. И все терпеливо ждут окончания. Потом преподавательский состав с упоением её читает, передаёт из рук в руки, обсуждает в коридорах, но тем не менее, в институт меня опять не принимают.

Упорство, с которым я поступала, несомненно, заслуживало хотя бы некоторого вознаграждения. Но вознаграждения не последовало. Я была совершенно уверена, что поступлю. Но мне не везло.

Стало традицией, неким ритуалом каждый год готовиться и сдавать вступительные экзамены. Со временем профессоры ко мне привыкли, они встречали меня на порогах своих кабинетов и дружественными жестами зазывали меня, чтобы послушать накопленные за год знания. Это было приятно. Согласитесь, по сути дела, кем бы вы ни были, что бы вы собой не представляли, найдётся совсем немного людей, которых всегда радует ваш вид, которые приветствуют вас доброжелательным кивком и улыбаются вслед. Такое отношение всегда бодрит. Вся профессура знала меня во всех институтах.

Первый экзамен, на котором меня срезали, была химия. Слова, написанные в учебниках про этот величественный предмет, приводили меня в восхищение. Большинство этих слов были написаны по-русски, но я всё равно ничего не понимала. Мои извилины не принимали их, как если бы гладко укатанный асфальт засыпать отборными семенами в надежде, что они когда-нибудь взойдут. Тщетно.

Ни одного слова из этого уважаемого предмета, кроме глаголов «является», «растворяется», «переходит» и некоторых других, слегка напоминающих нормальную жизнь, я запомнить была не в состоянии и поэтому все вопросы и ответы на них вынесла в письменном виде на свои крупные нижние конечности. Благо места было достаточно, но всё же не слишком, а посему вопреки и, пожалуй, что и назло той моде, что диктовала и приказывала носить исключительно мини-юбки, я вырядилась на экзамен в макси. Это-то и насторожило чуткого профессора. Доставшийся билет очередной раз поразил меня скопищем удивительных, как заклинания шамана, слов, и я, удобно устроившись, начала усердные поиски похожих слов у себя на коленях. Там я ничего подходящего не нашла и продолжила уже слегка загнув подол. Но и выше меня ждало разочарование. Так я загибала и загибала всё выше и выше юбку, но ответа на билет не было. Буквы и формулы расплылись от жары на моей коже и напоминали нечто среднее между патологической склеродермией и рисунком каких-то океанских водорослей. Всё оставшееся до экзекуции время я взывала к своей памяти, но она держалась, что твой партизан на допросе.

• Ну что, голубушка, нашли? – профессор подошёл ко мне вплотную.
• Нет, - я медленно и задумчиво вернула юбку на место.
• А на животе искали? – прищурившись, спросил он.

Вердикт, который был мне вынесен, означал только одно – профессор частенько практиковал мелкий бытовой садизм.

Работа

До следующего поступления оставался ровно год. Я была в том возрасте, когда не работать было нельзя. Работа – это настоящая кара для человека. Я уверена, человек совершенно точно предназначен для чего-то лучшего.

Я устроилась в библиотеку. Музыкальную. Скука там была неимоверная. Постоянно гнетущая тишина и полная неподвижность вокруг, как на кладбище. Обстановка не вдохновляла. Хмурые тётки, до невменяемости ушибленные своей биографией, пытались задавить во мне все признаки жизнелюбия и веселья. Даже маломинутный выход в курилку воспринимался, как ярый экстремизм во взглядах. Они всё время заставляли меня работать, то есть заниматься, на мой взгляд, редкостной чепухой. Наверное, такую работу надо просто любить. Или быть полным идиотом, чтобы даже не задумываться, на хрена она тебе сдалась. И сдалась она ещё кому-нибудь. Хмурые тётки, по-видимому, любили свою работу. И ни о чём не задумывались. Сослуживицы приходили на свою интересную работу раньше меня и уходили, естественно, позже. Наверное, потому что она была для них самым интересным занятием.

В мои обязанности входили тупость и примитивизм – надо было наклеивать на обратную сторону титульного листа каждого экземпляра маленький конвертик, на котором я писала циферки, по-видимому, порядковые. Но наличие циферок затмевало мне разум. Я их путала. И за это меня постоянно ругали. К тому же такая работа меня усыпляла и культивировала во мне чудовищную лень. Лень – это великая и непостижимая вещь. Её ненавидят все, кто является трудоголиком. Трудоголик даже не ненавидит её, он просто своим идиотским рвением пытается заглушить в себе не только её провокационный шёпот, но и любой изящный жест глухонемого. Все ругают лень и никто её не превозносит. Её почитатели до такой степени ленивы, что они ленятся даже сложить о ней панегирики. И чем же она так плоха?

Лень, как известно, - двигатель прогресса. И каких только великолепных штук не напридумывали великие лентяи! Один только пульт управления телевизором чего стоит! А готовые котлеты и супы, чай в пакетиках на верёвочках, черпалки и копалки, экскаваторы и эскалаторы, лифты и автомобили! А водопровод! Человеческая лень – это прекрасно! Господа ленивцы – продолжайте в том же духе!

Скрипка и гей

Я была рада закончившимся мытарствам в библиотеке и с новым воодушевлением начала готовиться к очередным вступительным экзаменам. Я вспомнила, что сто лет назад, в моем глубоком детстве пожилой скрипач с пятого этажа нашего дома обнаружил у меня абсолютный слух и посоветовал заняться музыкой. Кстати, он это сделал не напрасно. Я стала учиться играть на скрипке. И это был настоящий кошмар. Особенно в первые годы. Можно только поражаться чуткости и терпению наших соседей. Мне их было искренне жаль. Но больше всего я жалела себя и мою маму. И, можно сказать, только чтобы оправдать мамины надежды, я стала заниматься дальше. Худшее из состояний – это чувство ответственности. Надо было постоянно доказывать, что всё происходит не зря. А прикладывающиеся к этому неимоверные усилия и есть моё несомненно блестящее будущее. Я любила музыку, да и сейчас люблю, но играть было очень трудно, а иногда я не понимала даже, что от меня хотят. К тому же я с детства страдала идиосинкразией к цифрам в каком бы то ни было виде, а с этими проклятущими цифрами и в музыке всё время приходилось иметь дело. Надо было уметь считать. Я не умела. И сейчас не умею. Считать «на два», «на три четверти», «на шесть восьмых». Врубаться, сколько шестнадцатых в доле (до чего ж на «феню» похоже!). Постоянно держать ритм. Кризис прошёл на том этапе, когда я с великим трудом и ритмично осилила «Сурка» Бетховена, и почувствовала, что занимаюсь не впустую. Мне стало это всё больше и больше нравится и я вошла во вкус. Соседи, непрерывно нервничающие за тонкими стенами нашего дома, успокоились и, встречая меня в лифте, стали уважительно со мной здороваться.

В общем, я решила поступать, но не в пресловутый технический ВУЗ, а в музыкальное училище. Там было весело. И я туда поступила.

Писать статьи в газетах или брать интервью мне никогда не приходилось. Но невольный опыт, полученный в музыкальном училище имени Модеста Петровича Мусоргского, остался в моей памяти навсегда.

Конечно же, у нас была своя стенгазета. И всей своей четырёхватманской длиной она прикрывала какую-то ужасную, не поддающуюся ремонту дыру и занимала половину стены коридора, ведущего в учительскую. Настенная газета называлась «Комсомольский прожектор» или что-то в этом роде. Причём почти все статьи в газете писались студентами или дисциплинарно или политически неблагонадёжными. В то время было очень модно быть бунтарём и политически неблагонадёжным. Редактором и ведущим рубрику «Знаменитости в нашем городе» вёл всеми любимый, бесшабашный Женька Гаджиев. Еврейско-армянский темперамент кипел в нём везувием – когда он играл, казалось, что искры летят из-под смычка. Он был необыкновенно красив и абсолютно все девушки были в него серьёзно влюблены. Мы с ним учились у одного профессора, поэтому я встречалась с ним чаще всех и все влюблённые девушки мне завидовали. Я была отмечена Гаджиевским вниманием и ужасно этим гордилась.

Женька всегда был в курсе всех литературных новинок, в том числе и самиздатовских. Он смело посещал скандально известное кафе «Сайгон» и, кажется, его даже задерживала милиция за обмен каких-то редких пластинок. В общем, Женька был герой. Единственным его недостатком (если, конечно, считать это недостатком) была патологическая лень. Но от этого его меньше не любили. Вот и здесь можно в какой-то степени не то чтобы похвалить лень, но во всяком случае не поносить её. То есть я хочу сказать, что когда говорили о конкретно Женькиной лени, о ней говорили, улыбаясь во весь рот. Что, мол, Женька и так прелесть, а лень… ну, в принципе, от лени он хуже не играл. Он был вальяжен и нетороплив, как лев.

Как-то весной в наш прекрасный город приехал знаменитый дирижёр. Ученик фон Караяна. Молодой. Красивый. И дирижировать он собирался наизусть, без партитуры. Такое событие в нашей студенческой среде не могло быть незамечено. Чуть ли не всё наше учебное заведение собралось штурмовать Большой Зал Филармонии.

Накануне концерта ко мне подошёл Женька и заговорил со мной. Когда я находилась рядом с нашей местной звездой, то вид принимала жизнерадостно-кретинский и млела от счастья. Гаджиев вручил мне загадочный прибор под названием «диктофон», дал список вопросов на английском языке и, зная, какое ему удаётся производить впечатление на лиц женского пола, легко убедил меня, что я – его единственная надежда и поэтому он просит именно меня взять интервью у знаменитого дирижёра вместо себя. Теперь-то я знаю, - во всём училище только я одна могла согласиться на это интервью, потому что все отлично знали, какая я уникальная дура, и по этой причине не откажу ему.

• Женя, но я не умею брать интервью… к тому же я очень плохо знаю английский.
• Ну, ты же учила там что-то в школе?
• Что-то учила, но я не смогу, правда… - мне очень хотелось оправдать Женькино доверие, но я чувствовала, что мне это не по зубам.
• А что тут не смочь? Смогёшь! - уверенно-легкомысленно воскликнул Гаджиев. – Прочтёшь вопросы. Прочесть-то ты сможешь?

Я неопределённо пожала плечами, чувствуя, что он уже своим обаянием меня уговорил.

• Ну вот. Когда будешь выслушивать ответы, не перебивай, дай ему высказаться, не делай круглые глаза, даже если что-нибудь поймёшь. Почаще кивай с умным видом. Скажешь ему напоследок «сенькью» и уйдёшь. Вот и всё. Чего тут бояться? Между прочим, - сказал он важно, - такое дело я только тебе и мог доверить.

Краска ошпарила мне лицо.

• А что тут за вопросы?
• Ну, что там могут быть за вопросы? Ничего особенного… - как-то странно замялся он. - Да не боись ты! – И Женька научил меня обращаться с диктофоном. – Только диктофон спрячь.
• Зачем?
• Так надо.
• С ума что ли сошёл? Это же подлость! – возмутилась я.
• Никуда я не сошёл! Ничего не подлость! – Из Женькиного везувия начало выкипать содержимое. Но он взял себя в руки и спокойно продолжил: - Это специальное, подпольное и революционное задание.

Повисла пауза. Приблизительно на четыре такта.

• Ну ладно, только ради тебя… - Несмотря на безграничную любовь к Гаджиеву и немедленную готовность совершить ради него любой подвиг, я всё-таки смутно почувствовала за его предложением какой-то подвох.
• Женя, ты же прекрасно говоришь по-английски, почему ты не пойдёшь сам?
• Скажу тебе по секрету, - и он наклонился к моему уху, - когда-то у этого заморского парня я увёл девушку.
• Да ну? - Я выпучила глаза. - Правда?
• Истинная правда. И если я к нему явлюсь, он меня непременно вспомнит, узнает и зарежет.

Оказывается от моего решения взять или не взять интервью зависело лишать или не лишать мир блистательного присутствия в нём Гаджиева Евгения.

• Конечно я согласна!
• Ты – золото! – кричал Женька уж на ходу и послал мне воздушный поцелуй на глазах у изумлённого студенчества. Я представляю, как они мне в этот момент завидовали.

Боже мой! Как же я справлюсь? Не ожидала от себя подобного авантюризма, как похмелья от «Боржоми». Но ради душки-Гаджиева я была способна на любой подвиг, не говоря о каком-то несчастном интервью. Кроме о своевременно напомненном Женей «сенькью» и на всю жизнь вбитом в мозг «гудбай» ничего неожиданного из моего рта вылететь не могло, так что ошибиться было невозможно. Ну, если только не перепутать их местами или воткнуть в неподходящий момент. Прочесть вопросы на английском языке я тоже, пожалуй, могла бы, скрадывая недостатки знаний под кокетливым мычанием или, на худой конец, игрой глазами.

Основная трудность была только пробиться сквозь осаждавших далёкую звезду поклонников.

Концерт был действительно ошеломляющим. «Фантастическая» Берлиоза! А что вы думали! Тот, кто сумел прорваться, стоял толпой в проходах, свисал виноградными гроздьями с хоров. Зрительный зал взрывался, переполненный эмоциями. Публика визжала от восторга. Поучаствовать в выражении эмоций мне не удалось, а все визги, овации и крики я слушала в пол-уха. Пришлось заранее проталкиваться через леса цветов и волны возбуждённых масс и выполнить Женькино секретное и важное задание.

Я втиснулась в небольшую комнату и включила диктофон. Звезда меня заметила. Когда я робко и неуверенно произнесла наизусть выученное приветствие и первый вопрос, молодой знаменитый артист как-то странно на меня посмотрел и нетерпеливыми жестами удалил экзальтированных девиц и каких-то женоподобных мальчиков из артистической. Дирижёр достался мне, можно сказать, без борьбы.

Отвечал он серьёзно, под конец не на шутку распалился, отчаянно жестикулировал. Я смотрела, не отрываясь, ему в рот, словно он говорил по-марсиански, радостно кивала, восторженно ахала, интуитивно пытаясь догадаться, о чём он с таким жаром говорит. Неожиданно он задал мне какой-то вопрос. Что говорить? Само собой, меня тут же разбил умственный паралич. Я открыла рот, пытаясь что-то пролепетать, но заморский красавец вдруг вскочил, сердечно затряс мне руку и с гордостью на меня посмотрел. Я смутилась, поспешно поблагодарила и с дрожью в коленках удалилась.

На следующий день Женька сам меня нашёл, буквально вырвал из рук диктофон и пытался сбежать, но я потребовала немедленных объяснений. Тогда Гаджиев взял с меня страшную клятву, что никогда и никому не растреплю то, о чём спрашивала дирижёра и что записывала. Естественно я с легкостью поклялась, учитывая, что ничего не поняла.

В маленькую комнатку, где частенько собиралась редколлегия газеты, набилось довольно много народа. Включили диктофон. В пыльной комнате без окон стало душно и тесно. Неблагонадёжные студенты слушали, не двигаясь и затаив дыхание. Постепенно на напряжённых лицах, словно чернильные пятна, стали расползаться блудливо-циничные улыбочки, а кое-где всплёскивали смешки. В самом конце интервью я безошибочно узнала свой последний вопрос, на который, ясное дело, не смогла ответить. Внезапно цвет нашего музыкального студенчества дружно и громогласно заржал. Я затеребила Женьку за рукав:

• Ну, что, что?
• Катька, - вытирая слёзы, хохотал Женька, - ты что, правда, не знала, что дирижёр Н. – «голубой»?

В то далёкое время такое слово, как «голубой», а уж тем более «секс», вообще отсутствовало в нашем обществе, и воспринималось, как антиобщественное. К тому же я на тот момент была несовершеннолетней и свято-девственной, а потому не имела никакого понятия, о чём речь. И вообще почему прослушивание интервью проводится в строгой секретности. Но я забыла, что находилась в обществе антисоциальных личностей. Разумеется, у нашей продвинутой молодёжи слово «гей» не вызывало никаких сомнений в том, что оно значит. А мне было всё едино, что «гей», что «воробей».

Так как я героически и очень ответственно справилась с Женькиным заданием, меня быстренько посвятили в значение многих слов, понятий и анатомических деталей. Я была крайне поражена.

• Так он всё-таки … м-м… - мне было ещё трудно свыкнуться с новой лексикой, - …«голубой»? – изумлённо спросила я.

Громогласный гогот.

• Ну, ты гад! И ты знал об этом? Что же там были за вопросы?
• Ты спрашивала его, не притесняют ли педиков на Западе и, в частности, его самого. - Все падали от смеха, глядя на меня. Мне тоже стало смешно.
• А всё-таки - почему же ты сам не пошёл?
• Я же мужик, к тому же красивый - гордо ответил Гаджиев, - боялся гнусных приставаний. А ты ничем не рисковала. Ну, спасибо, Катерина, - и он крепко пожал мне руку, - порадовала нас, старых развратников.
• А о чём же он спросил меня?
• Ты что, правда не поняла или прикидываешься? – я кивнула. – Ха-ха-ха… - гомерический хохот. Гаджиев по-отечески обнял меня, – ну какая ж ты дурочка, Катька, он спросил, не принадлежишь ли и ты к сексуальным меньшинствам…

Профессорские радости

При следующем поступлении в институт все билеты по химии я знала слово в слово, не понимая ни одного. Зато наизусть. И тут меня добило то, чего я так боялась – дополнительные вопросы.

• Сколько электронов на внешней орбите атома водорода? – чувствовалось, что профессор хочет мне помочь.

Мучительный процесс воспоминания отразился на моём лице

• Много!
• А сколько точнее? – экзаменатор с интересом выжидал.
• Сто! – выпалила я. Судя по выражению лица преподавателя, цифра была неточна. Профессор блаженно закрыл глаза и улыбнулся. Это была улыбка счастливого человека. Дополнительные вопросы к вызубренным билетам выводили меня из равновесия. Но именно дополнительных вопросов и дожидался профессор. Чтобы порадоваться. Чтобы после изнурительных экзаменов быть в хорошем настроении, и всё-таки срезать меня, такую ежегодно-долгожданную, снова и снова пересказывать мои несуразные ответы своим коллегам и вновь приглашать меня сдавать вступительные экзамены.

Космос и вредная работа

Как-то с печалью и грустью шла я мимо помойки и увидела брошенную рядом драную и старую книгу. Книга оказалась потрясающе интересная: в ней был перечень несметного количества профессий, которые были мало того, что жутко вредные, но ещё давали право на дополнительный отпуск и всякие разные блага. К тому же, за вредность прибавляли зарплату. Сколько себя помню, к деньгам я всегда испытывала что-то вроде родственной привязанности. Никогда в моей жизни не случалось такого, чтобы мне вдруг хотелось указать деньгам на дверь, унизить их или притвориться, будто существуют вещи и поважнее или равнозначные деньгам. И я устроилась ученицей оператора термосоединений на военный завод. Потрясающее название «термосоединение». Поцелуй тоже можно назвать термосоединением.

Мне давали молоко за вредность. Тогда они ещё не знали, за какую именно вредность они давали мне это замечательное молоко. Казалось, что такая техническая специальность подкрепит мои рваные мозги и впоследствии облегчит мне сдачу вступительных экзаменов в любой технический ВУЗ.

Работа моя состояла в том, чтобы целый день сидеть и глазеть в двуглазый микроскоп, а при помощи каких-то штуковин, напоминающих щипцы для завивки волос, приваривать тоненькие золотые усики к малюсеньким платформочкам. Вся эта лабуда называлась хрупким словом «микросхема». А ещё мне давали спирт. Но пить его было некогда. Сил не было. У меня ломило спину и рябило в глазах. Главной задачей было – приваривать золотые усики к платформочкам быстро. И ничего не перепутать. А потом потереть микросхему спиртом. Работа была нервная и напряжённая. Но напрягала и нервировала она только меня. Все остальные были передовики социалистического труда. Они трудились исключительно быстро и успевали пить и молоко и спирт. К тому же им всем давали премии за доблестный труд. Мне премий не давали, потому что у меня всё время шёл брак. И вот, наконец, какими-то немыслимыми усилиями и присовокупленным к ним отборным матом наставника, я соорудила микросхему, которая отправилась на космодром. Миллионами микросхем с личными номерами каждого оператора термосоединений, в том числе и моим, был напичкан космический корабль. Я была несказанно горда. Ночи напролёт мне снились цветные сны про мою гениально спаянную микросхему, парящую в космосе.

Но через месяц меня лишили долгожданной премии и с треском уволили, потому что какой-то фантастический ракетный комплекс рухнул по моей вине. Моя микросхема с моим личным, вытесненным на ней номером вернулась обратно в цех. На меня смотрели, как на врага народа и презирали. Хорошо, что не расстреляли!

Лора и…

Моя подруга Лора неожиданно овдовела. Её муж был чудный парень. Мы все обожали его. А уж как Лора его любила, это было не передать. На протяжении многих лет она была так верна своему мужу, что змей-искуситель, наверное, подавился яблоком от удивления и изумления. Смириться с его уходом было невозможно. Но он всё равно нас покинул, не спросив нас, хотим мы этого или нет. Скорбь была непередаваема, как «Грёзы» Шумана. Но всё-таки мужа потеряли не мы – её друзья, а она – Лора и поэтому моя подруга решила удалиться от всех нас, таких жизнерадостных и весёлых и побыть некоторое время одной. Удалилась она в глушь, в лесной домик на берегу озера. В эту осеннюю пору там никого не было, и она могла скорбеть вольготно и сколько её душе угодно.

Прошло совсем немного времени, и вдруг Лариса мне позвонила.

• Коша, - так она меня называет. – Коша! – сказала Лора взволнованным голосом. – Ты не поверишь! – Учитывая то скорбяще-нервное состояние, в котором она нас покидала, поверить можно было во что угодно и я приготовилась услышать новость. - Коша, у меня появился любовник!

Я так обалдела, что лишилась дара речи. Невозможно было себе представить мою дорогую Лору, скоропалительно забывшую своего страстно и горячо любимого мужа. Ну, да ладно завела любовника, так завела, с кем не бывает. Значит, иначе было нельзя. Рановато, конечно. Могла бы, конечно, и подождать ещё немного. Ну, что ж… Всё равно дальше меня эта новость никуда не уйдёт.

• Ну, что ты молчишь? – требовательно спрашивала она, - Алё-алё! Да ты ничего такого не подумай!

«Ну, конечно! Любовник, он и в Африке - любовник, а ты, Коша, ничего такого не подумай!» Я не знала, что ей сказать.

• Срочно приезжай! – кричала она на другом конце провода. - Ты должна его увидеть! Жду тебя! Приедешь? – спрашивала Лора.
• Приеду-приеду.
• Обязательно приезжай! – и она бросила трубку.

В ком она там нашла утешение? Наверное, какой-нибудь лесник, грибник или заезжий рыбак. Или отставной военный на пенсии, живущий в соседней деревне. Мало ли утешителей…

Собралась – поехала. Чуяла я что-то неладное. А может, у Лоры психика сдвинулась в какую-нибудь неверную сторону? Может, придётся направлять куда-то. А куда? Девушка она у нас ранимая, чуткая и нервная. Не приведи Господи, спятила от тоски!

Я так волновалась, что всю ночь не спала и приехала к её дому ни свет ни заря. Нехорошо было будить подругу в такой ранний час. Я села на старый забор и закурила. Надо было подумать, как с ней себя вести. Может, ей предложить обратиться к доктору? К психиатру, например.

Две рыжие лошади паслись на небольшом лужке у дома. Лошади были видны только наполовину – такой был густой и белый туман. Они вынимали головы из тумана и глядели на меня. Потом снова ныряли в белую массу. Хруп-хруп, слышала я, потом переход по траве, несколько шагов, затем снова: хруп-хруп-хруп, когда они ощипывали траву у самых корней. Они фыркали, и им было хорошо. От сырости я оглушительно чихнула. Хрипло залаял старый овчар у Ларисы в доме. Подобное надругательство над драгоценным часом человеческой жизни было непростительно, но что поделаешь, наверное, теперь она проснулась и я постучала в дверь.

• Коша! Я так и знала, что это ты! Как хорошо, что ты приехала! – Лора улыбалась, как никогда. – Проходи-проходи… - тараторила она.

Я приглядывалась к ней, пытаясь найти необратимые последствия непреодолимой грусти или безумия, но следов того или другого не заметила. Только какую-то светящуюся радость.

• Сейчас-сейчас… я только оденусь… хочешь кофе? А? Не хочешь? – она носилась по дому, наспех натягивая одежду. - Сейчас пойдём… я тебе покажу его…
• Кого покажу? А… ну, да… А куда идти?
• Да тут недалеко… я уже готова… - запыхавшаяся Лора стояла одетая, глаза её блестели. – Идём?
• Лор, а может, не надо? Не моё это дело… - мне было, конечно, жутко любопытно, но как-то неловко. «Чего на него смотреть? Что я мужиков не видела? - думала я. – Тоже мне – звезда Голливудская!»
• Да что ты! Ты не понимаешь! – досадливо говорила она. - Пойдём! - и она потащила меня за руку из дома.

Старый овчар, вздыхая, поплёлся за нами. Постепенно Лариса сбавила свой горячий темп движения и мы стали медленно приближаться к озеру. «Так и думала, что рыбак…как банально…»

• Только ты не шуми и пока не разговаривай, - прошептала Лора. Потом наставительно погрозила овчарке пальцем, - а тебе дальше нельзя. Сидеть! – собака послушно села. – Не вздумай даже шевелиться! Понял? – пёс обречённо улёгся.

«Ну, конечно, чтоб утреннюю рыбку не распугать!» - я была на грани разочарования. Мне стало обидно за собаку. Этот друг был проверен временем.

• Стой здесь и не двигайся… - приказала мне недавно скорбящая подруга, а сама пошла, медленно и беззвучно ступая по старым доскам мостков к краю воды. Вдруг она тихо, но отчётливо произнесла: - Милый мой, любимый! Это я к тебе пришла!

«Ну, всё, - подумала я, - сдвинулась окончательно! Надо что-то делать!» А Лариса не унималась:

• Покажись, не бойся! – и протянула руки куда-то в пространство. - Дорогой мой! Красавец мой! Это я!

Никакого рыбака не было. И лесника с грибником тоже. Военным в отставке даже не пахло. Я была в шоке. А Лора всё протягивала руки в драматическом жесте к чему-то неведомому. «Ещё не хватало галлюцинаций!» - с ужасом подумала я.

И тут я остолбенела. Течение всяких мыслей остановилось. Из-за камышей, от другого берега маленького озерца показалось нечто ослепительно белое. Это был лебедь. Он плыл к Лоре медленно-медленно… словно во сне. Его движение гипнотизировало и завораживало. Туман, нависший над озером, обманывал: казалось, что лебедь плывёт по облакам. Зрелище было фантастическое. Лора и Лебедь. Боже мой! Как в легенде!

• Здравствуй, дорогой мой! – лебедь немного помедлил. Наверное, заметил меня. - Не бойся, это я, - продолжала говорить Лора. – А это – Коша. – Лариса повернулась ко мне и прошептала, - иди ко мне, только медленно.
• Иду… - в тон ей прошептала я и осторожно пошла по мосткам.

Нас вообще-то трудно чем-либо удивить. Мы стали черствы и циничны. Но появление этого лебедя было неожиданно, как чудо и он был потрясающе, необыкновенно красив. А может, это и была душа Лориного мужа. Очень хотелось в это верить. Ведь мы все так любили его. И он нас. Да, конечно, это была его душа.

Чёрные мысли 1

По истечении некоторого времени я начинаю смутно догадываться, что основой этого мира является не борьба добра со злом, а зла со злом. И я, соответственно, являюсь концентрированной неудачей. Одной сплошной неудачей или суммой маленьких неудачек, но, даже, являясь маленькими, они, следуя одна за другой беспрерывно, превращают меня в огромную несуразность. Если была возможность попасть в беду, то это непременно происходило. Этого я отрицать не могу, поскольку с ранней юности с бедой шла нога в ногу.

Я чувствую себя старым заплесневелым куском сыра, забытым и уже несъедобным, бесконечным источником несчастий для окружающих. И в отчаянии понимаю, что моя жизнь будет на редкость невыразительной, если мне ни разу не приходила в голову мысль о том, что самоубийство может быть выходом.

Бог знает прошлое, настоящее и будущее. В таком случае Он, посылая меня в этот жестокий мир, заранее знал, что я решу таким образом закончить жизнь, и Его не должен шокировать такой поступок. К тому же развивается необыкновенная резвость мысли: каким способом? Возникает масса вариантов. Чтобы не застукали или прилюдно? Писать посмертное письмо или нет? Оставлять ли входную дверь открытой? А может, предварительно вызвать скорую? А потом в вихрях чёрных мыслей, по дороге из аптеки теряешь упаковку ядерного снотворного, которое могло бы усыпить полгорода. Под твоим весом подламываются ножки табурета. Или рвётся бельевая верёвка, давно сгнившая под влиянием непогоды, а когда находишь подходящую – с треском выдирается из потолка крюк от люстры и тебя осыпает штукатурным дождём. Заменяешь крюк веткой. Ломается ветка, выискиваешь ветку покрепче – на тебя падает дерево. Тогда ты в панике начинаешь судорожно пробовать все крайне ядовитые растения и ягоды, растущие в округе, и тебя пробирает кровавый нескончаемый понос и мучает рвота. Пистолет даёт осечку. Взводишь курок снова и отстреливаешь себе ухо. Прыгаешь с большой высоты, а летящее в темноту тело негостеприимно встречают ветки густо посаженных деревьев, и ты повисаешь, зацепившись за обрывки одежды, вся в царапинах и ранах. И в слезах. Необходимо было покончить с жизнью хотя бы из чувства собственного достоинства, но меня ничего не брало. Похоже, смерть махнула на меня рукой. Божественный хирург задумал и осуществил меня, будучи навеселе. Я догадываюсь: дарами внешними-телесными, присутствие которых во мне не отрицают даже врачи, он просто хотел загладить свой непривлекательный поступок. Можно родиться в подходящий для тебя век, можно находиться в нужном месте и в нужное время, и при этом у тебя ничего не получится. Что бы ты не делала.

После этих нескучных размышлений я поняла, что возникшую проблему самоубийства можно решить лишь одним методом, давно проверенным временем: резко увеличить расстояние между тобой и данной проблемой или развернуться от неё на сто восемьдесят градусов.

Выход первый

Дух времени, диктующий нам свои идиотские правила, грубо порылся у меня в голове и не нашёл ни намёка на контрабанду, за которую пришлось платить бы немалую пошлину. Необходимо было польстить этому самому духу и выйти замуж, угодив всем и, таким образом, успешно пройти досмотр.

Традиция выхода замуж – это как поступление в некий институт. Вступительные экзамены, контрольные, домашние задания и диплом. Хотя может, и не надо было заводиться с институтом, а выходить замуж и разводиться, выходить и разводиться, с каждым разом подбирая жертву для выездной сессии суда Линча, всё лучше и лучше, породистей и достойнее. Эх, не надо было останавливаться на достигнутом!

Первый муж был Дмитрий. Явился он из провинции и был хорош собой. Ничего особенного он не представлял, а отличало его ото всех моих знакомых несвойственная мужчинам аккуратность и трудолюбие. Он умел делать руками всё и был буквально незаменим. Но замуж я вышла как-будто бы вовсе не за него, а за его брата-близнеца. То есть, конечно, за Дмитрия, но из-за его брата – Михаила.

Они были похожи друг на друга, как клетки в тетрадке по математике. Но Михаил совершенно иначе построил свою жизнь, уехав из провинции. Появление этого человека произвёло в нашей семье взрыв, фурор, революцию. А позже и катастрофу.

Михаил был в высшей степени одарённый человек. Его талантам было тесно везде. Он мог всё и у него всё получалось. Он брался за всё и во всём преуспевал. Во время учёбы Питерскую профессуру он поразил неуёмностью и обилием знаний: немецкая филология, история, литература, химия, высшая математика, необыкновенный талант по части живописи.

Меня всегда удивляло: откуда это взялось у мальчика из такой глуши, где и библиотека-то была за семь километров от деревни? Откуда это падает звёздным дождём на парней и девчонок, которым в жизни кроме самосада и самогона ничего не светит? Отчего с такой лёгкостью, просто так досталось ему – любимцу чертей и ангелов? Я думаю, у него была прямая телефонная связь с небесами. Но и кое с кем из преисподней, - я уверена, - он тоже, несомненно, общался.

Когда я его увидела, то совершенно ошалела. Все мои внутренности переливались и звенели серебряными колокольчиками. А ведь он был точно такой же, как его брат. Я знала, я была готова, что он будет внешне абсолютно похожим на моего мужа. Создавалось такое впечатление, что я, находясь рядом с обоими братьями, была между зеркалами, голос одного был голосом другого. Казалось, возьми я их одновременно за руки, то завладею какой-нибудь необыкновенной тайной мироздания. Но так я этого ни разу и не сделала. Боялась.

Михаил с отличием окончил два факультета. Изобразительные искусства – вот, что было жаром его души, этим он поражал своих учителей, поклонников и друзей. Так, как рисовал он, не рисовал никто. Никто не видел мир, каким представлял его он. Многим было непонятно его творчество, но дар его был признан несомненно, безоговорочно.

Беда искусства, да и не только искусства: не обмануть ожидания. Остаётся только пожалеть обо всех тех бесценных вещах, которые выкинули вместе с мусором, о сокровищах, которые сожгли, переплавили, о гениальных мыслях, которыми подтёрлись невежественные олухи.

Таланты Михаила распространялись и на интимную жизнь. Ходили слухи, что он не пренебрегал и гомосексуальными контактами. Но для меня с Дмитрием всё это было не важно.

Я заболела. Мне казалось, что я лишилась разума окончательно. Просыпаясь, улыбалась, как последняя дура, подмигивала своему отражению в витринах магазинов, в зеркалах, махала рукой своей тени. В ушах у меня звучали то страстные мелодии танго, то раскачивающиеся блюзы. Легкомысленный кокетливый Штраус и меланхоличный Шопен. Я была от пяток до кончиков волос заполнена чувствами и музыкой, и от того держала и носила себя словно кувшин с водой, боясь расплескать. А в этом кувшине слышались переливы тихого и ехидного бесовского смешка, перемежаемые тяжёлыми вздохами ангела-хранителя. Я видела в своём муже Мишу и одновременно видела не его. Это было настоящее безумие.

Любить дозволено кого угодно и как угодно. Собаке не возбраняется преданно смотреть в глаза президенту, убийцы часто бывают неравнодушны к цветам, непорядочный человек может любить благородного человека, хороший – хорошего, мерзавец – мерзавца.

На некоторое время братья потеряли друг с другом связь. Но Михаил приехал на нашу свадьбу. Потом снова исчез. Средства массовой информации надрывались, говоря о его успехах. Его имя гремело, как и его скандальные приключения. Он жил во Франции и вернулся через несколько лет больным модной и страшной болезнью. Так называемые друзья, отреклись от него, распространяли о нём ещё более чудовищные слухи, таким образом, увеличивая его популярность, другие просто брезговали общением с ним, несмотря на бешеную известность, деньги и неугасающий успех.

Без тайного, да, пожалуй, и явного недоброжелательства жизнь становится пресной. Если никому не завидовать, не злобствовать, так и останешься тем, кто ты есть. Зависть и ненависть - прекрасный способ прославиться. Бывшие друзья Михаила не стали бы известны никому и никогда, если бы не их злорадство. Но совершить что-либо существенное, например, отравить или пристрелить Михаила, они бы не решились. Настоящий злодей должен быть смелым.

Я знала таких людей, которые о несчастье своего ближнего говорят так, будто всеми фибрами своей души желали бы им помочь, тогда, как на самом деле в тайне испытывают некоторое злорадство – ведь на фоне чужих страданий они чувствуют себя более счастливыми, не обделёнными судьбой. По-видимому, они таким образом самоутверждаются.

С Михаилом, не изображая ложного сострадания, остался лишь его, ставший единственным, лучший друг, брат Дмитрий и я. Дима принял, на мой взгляд, героическое решение, - поселить брата у себя. И не на время, потому что времени у Миши уже не было. Было ясно, что он до конца останется в нашей семье. И будет в нашем доме умирать.

Братья были очень близки и ничто не мешало им любить друг друга. Приятно было наблюдать их удивительное сходство и привязанность. Михаил позволил мне по-иному увидеть мужа. В тени своего знаменитого и талантливого брата он был не более чем отражением, тенью Михаила. Но Дмитрий имел незаменимый и редкий дар – быть хорошим и, в высшей степени, порядочным человеком.

Несмотря на талант, успехи и меценатство Михаила, Дмитрий считал брата неудачником. «Какой ужасный конец его ждёт! - качая головой и прикрывая глаза, говорил мне Дмитрий. – Лучше бы он был мойщиком машин, лучше бы вообще полным дураком и совершенно бесталанным, но только не таким несчастным и больным!»

Михаил был болен смертельно, но абсолютно не выглядел несчастным. Он веселился сам и веселил нас. Он фонтанировал, словно гейзер. Его энергии можно было позавидовать. В нашей квартирке ему стало тесно. Мы не успели опомниться, как въехали в огромную квартиру на Петроградской стороне с высокими потолками, мастерской и мансардой. «Мой последний пенатый Пентхаус» - улыбаясь, называл Миша жилище. Здесь он работал, принимал журналистов и гостей. Ничто не могло ему помешать оставаться самим собой. Близкая смерть освобождала его от необходимости бояться умереть. Он вообще ничего не боялся, - ни молвы, ни смерти. Он заполонил наш тихий дом сумасшедшей музыкой, незнакомыми людьми, которых не интересовала ни карьера, ни деньги, ни собственный внешний вид, ни цвет обоев, ни марки автомобилей. Михаил завесил все пустоты в квартире своими полотнами, как он говорил, - для украшения, хотя эти «украшения» стоили каких-то безумных денег на всемирных аукционах.

Беседы Михаила с журналистами были похожи на фехтовальные поединки. «Не надо меня уверять в вашем совершеннейшем ко мне почтении… Чего, говорите, не хватает в моём творчестве? А может, ясности добавить? Или, скажем, побольше нравственности? А? – он вдруг закидывал голову назад и шутовски начинал рыдать. - В наш такой бесстыдный век? О-о-о!» - и хохотал. Но через секунду его лицо становилось трагическим, словно он снимал скалящуюся в улыбке клоунскую маску. На вопросы о его будущем он беспечно отвечал: «Каковы мои планы? Да что вы! Возможно, через полчаса я буду путать родного брата со знакомым сеттером, а собственного пса с трубкой мобильного телефона! О чём вы говорите!»

Довольно часто он давал интервью по телевизору. Спрашивающие пытались загнать его в угол, зная понаслышке о каких-то подробностях его личной жизни, о пристрастиях в сексе, жаждали крови. «Что? – Михаил улыбался, - Нужен второй мужчина для нашей многоликой двулико-двуполой компании? Или женщина для того же? И что? Вас это волнует? – и он издевательски заглядывал в лицо спрашивающего. – Вас это будоражит и злит? – он тыкал визави своим тоще-цыплячим пальцем. – Злитесь. Ха-ха! Волнуйтесь и исходите на мыло. Я помогу. Чувствуете, как поток моих мыслей захватил вас?» – он начинал мерзко хихикать и трясти в наигранной истерике патлатой головой. Михаил, как ни странно, даже с такими высказываниями и выходками, не выглядел вульгарным. Какой-то папарацци обвинил его в намеренном эпатаже публики. «Выпендриваюсь, скажете? – и лицо его искажалось в презрительной ухмылке. – Да нет, просто мысли у меня такие, - он делал паузу, задумавшись, - они такими были всегда. Какие мысли? Роскошные, с позволения сказать, - и он прищуривался. – Вы не находите?» – и Михаил с достоинством удалялся, распахнув руки в дирижёрском жесте.

Я завидовала его смелости быть смешным, его свободе. В работе, в творчестве, в высказываниях, в интимной жизни. Но цена за эту свободу была велика.

Как бы ни был болен Миша, он никого не избегал, не уединялся, не ставил никаких преград между нами, такими весёлыми и здоровыми, и собой.

Он обожал говорить, говорил прекрасно и точно знал, чего ждали от него окружающие. Они ждали его самого. Михаил был создан для спектакля с одним актёром, для монолога, для шоу. Он говорил для всех и для каждого в отдельности. Каждый был для него отдельным Богом, пока его слушал. Всё что он произносил, разыгрывалось в лицах, на ходу исправлялось, смаковалось, он упивался своим рассказом, наслаждался нашим восхищением. И забывалось, как страшно он болен, как страдает – перед нами был полный энергии, сильный мужчина, который нисколько не чуждался хулиганской выходки и крепкого словца, а не измученный постоянно высокой температурой, катастрофически исхудавший, с шаткой походкой, всё время опирающийся на изящную палочку, несчастный человек.

Трагичность была сущностью его души, а артистичная жестикуляция только подчёркивала её. Он рассказывал только о себе, но при этом не чувствовалось никакого самолюбования. Просто он был самым интересным человеком из всех, кого знал, - оттого и говорил о себе. Своим разговором он был способен поднять мертвеца из могилы. Вот он, Прометеев огонь, подаренный людям. Не спичечное пламя, не искра от кремня, ни фитилёк лампады. Нет! Вселенский пожар, бушующий в сонном царстве обывателей. Буря, шторм в двенадцать баллов, звуки горних песен и рычание преисподней. Кожа становилась дыбом, зрачки расширялись. Казалось, что перед тобой человек психически нездоровый, которого можно было бояться, опасаться – ненормальный человек. А между тем, именно норма – не слишком мало, но и не слишком много – это истинный идеал того спокойного, флегматичного, практичного и, в высшей степени, буржуазного общества, членами которого мы все и являемся.

Однако во время этих монологов мне он казался каким-то странно-двуликим. Да, его кружевные, изощрённые остроты оплетали, разили наповал, руки разлетались в лебединых страстях, голос то снижался до пианиссимо, серебрил кончики ресниц изящным пиццикато, то, пробираясь сквозь грудной саксофон среднего регистра, взлетал до высоких и блестящих джазовых визгов. Но стоило повнимательнее в него вглядеться, начинало казаться, что он монументально неподвижен, что лишь его настороженный глаз наблюдает, смотрит на вас пристально. Михаил и сам впадал в некий транс, гипнотизировал и себя и окружающих. Речь его была наркотическим дурманом. Темы не кончались, они громоздились, они текли словно лава.

Иногда мне удавалось на короткий миг освободиться от его чар, и я чувствовала себя в полной прострации. Эту магическую связь невозможно было разорвать, да и не нужно было. По выражению лиц окружающих было видно, как они теряют обычное своё напряжение и расцветают, словно лики спящих.

Последнее шоу

Я ходила, словно приведение. Ни работать, ни поступать, ни готовиться к своим, всеми любимым, традиционным экзаменам я не могла. Мы все старались вести ту, прошлую размеренную, прежнюю жизнь. Но наша – та, прошлая жизнь тоже кончалась. Я попыталась вооружиться против наступающей беды и пошла к священнику. Смирись, сказал он мне. Значит, мол, так надо. Я знала точно, - мне это было не надо. И Диме не надо. А Мише зачем это надо было? Вечно Он со своими испытаниями…

Миша держался изо всех сил. «Коша, - обращался он ко мне на Лорин манер, - представляешь, если бы я дожил до семидесяти лет? Боже! Как же это было бы скучно! Если бы я умер завтра, мне было бы наплевать. Я отлично пожил. В принципе, я всё сделал. И мне нравится то, что я сделал!»

Жизнь его подходила к концу. Но его не оставляли в покое. Он был слишком известен, слишком скандален, слишком знаменит.

• Миш, тебе всё-таки придётся провести эту пресс-конференцию. Готовься - они все жаждут твоей крови.
• Прошу тебя…
• Пожалуйста. Ты же знаешь, это нужно…

Братья сидели на кухне. Курили. Дмитрий, не вынимая сигареты изо рта и прищурив один глаз, ловко и умело срезал с бугристого лимона кожуру. Она изящно сползла на стол ароматной спиралью, ни разу не оборвавшись. Михаил, сильно исхудавший, помещался теперь вместе с подобранными под себя ногами, на маленькой табуретке. Он уткнулся всклокоченной головой в острые коленки. У Михаила выступили на глазах слёзы.

• Не могу, понимаешь, не могу… - вдруг он закричал, - Что значит нужно? Кому это нужно?
• Послушай меня. Это нужно людям, которые больны, как ты. Они будут боготворить тебя. Ты должен показать им, что даже звёзды болеют, но смело и открыто говорят об этом, как о написанной новой картине, как о придуманной песне. Возможно, они будут более осторожны. Они будут думать о будущем. Возможно, среди них будет меньше самоубийц. Может, они перестанут быть изгоями в своих семьях, среди друзей. Твоя пресс-конференция – это акт милосердия, а не признание своей беспомощности.
• Нет! Нет! Они все меня ненавидят! – Миша бросил сигарету в пепельницу. – Они меня замучили своими преследованиями! В сортир спокойно нельзя сходить! Господи, - Михаил вскочил и вцепился себе в волосы, - куда спрятаться? Куда?
• Мишенька, милый мой, пожалуйста… Никуда не надо прятаться, - Дмитрий встал и обнял брата. Тот утонул в его объятиях. – Всё равно тебе не спрятаться. – Братья выглядели, словно отец с сыном. – Ты же сильный. Ты всегда был оптимистом. Никогда не жаловался, не брюзжал. Вспомни наш с тобой лозунг: «Шоу должно продолжаться!». – Дмитрий обхватил ладонями лицо брата и посмотрел ему в глаза, - Держись! Мы им всем ещё покажем. Мы покажем им такое шоу! Они никогда его не забудут. Никогда…

Чёрные мысли 2

Отчего это люди остаются тосковать на этой земле? Тосковать всю жизнь по ушедшим. По любимым ушедшим. И никто их не может утешить. Ничто не может их утешить.

Жизнь – это череда разных неприятностей, которые, в конце концов, проходят. За исключением той одной, последней, которая не пройдёт. Удивительно, как меняется лицо Бога. Когда я была маленькой, Бог казался мне необъятным, огромным, как небо. Покровителем детей и стариков. Я чувствовала себя совершенно защищённой и счастливой. Я просто, не задумываясь, в Него верила. Трудно представить, что в природе и в мире нет чьего-то умысла. Всё рисуется дивным, ни с чем не сравнимым, божественным. Потом Бог стал для меня ассоциироваться с чувствами. Я думала Бог – это любовь, прекрасная любовь. Я была молодой и неиспорченной. Я видела себя чистой, преображённой и возвышенной. Я любила Бога. И Бог был везде. Потом Он изменился, стал суше и как-то мельче. Нужно было жить с постоянной оглядкой на Него. И сама я уже не была непорочна и лучезарна. Через некоторое время мне стало с Ним неинтересно, Он стал наводить на меня тоску. И вот, наконец, Он попросту отказался от меня, Он повёл себя, как экзальтированная дамочка, которую разлюбили. А потом я иногда встречалась с Ним - в крохотных и заброшенных храмах. Там Бог был растерянным и трогательным, каким-то маленьким. И всё же Он обитал где-то, как казалось, в Им самим забытых местах. Я удивлялась, находя его там. Потом Бог опять спрятался и представлялся мне уже не более чем древней легендой или литературным героем.

И теперь Он не перестаёт меня удивлять. Ну, конечно, Он вечно и безмерно занят, но когда же дойдёт очередь и до меня? Приходится общаться с младшими помощниками старших.

Но, к сожалению, не все из ангелов одинаково добросовестно относятся к своим опекунским обязанностям.

Один вот такой Ангел-хранитель лежал на животе, у меня на диване, задумчиво ковырял в носу и глядел в пасмурное небо.

Выход второй

• Ну, и долго ты так будешь сидеть, сложа руки? – спросил он как-то, поворачиваясь на бок.
• А что писать? – я бросила карандаш на стол. - Просто идиотство какое-то! Ты хранитель или террорист? Чего ты пристал? – я взяла сигарету и закурила. – Какое безрассудство! Какой авантюризм! Чему ты меня учишь?

Ангел-хранитель жадно покосился на дым, поскрёб спину между потрёпанными крыльями.

• О тебе ж забочусь! – он протянул руку. – Ладно, и мне дай пыхнуть, - затянувшись, он закашлялся. – Знаешь, - хрипло сказал он, - с тобой ведь не только закуришь, но и запьёшь, - Ангел тяжело вздохнул. – Так что изволь слушаться, хотя советы давать не положено.
• Положено-неположено… - заворчала я. – Давай совет – чего писать-то? – Я в который раз придвинула к себе бумагу и карандаш. Потом снова бросила, - нет, я не могу!

Ангел-хранитель затушил, поморщившись, недокуренную сигарету в большой розовой морской раковине и, бесшумно взмахнув крыльями, взлетел. Скромно присев на спинку зелёного продавленного кресла, он начал:

• Ладно, хватит психовать. И не такое пробовали. Знакомство по объявлению - способ достаточно безопасный. Значит так, - он сложил руки на коленях – сама праведность. – Ты созрела? Пиши: «Молодая особа…»
• Какая же я молодая? Почти сорок.
• Ну, ты хватила. Молодость – понятие растяжимое, - философски заметил он и положил ногу на ногу. – Дальше пиши: «Умница…» - прозвучало почти любовно.
• Какая же я умница? Уже дура, что объявление даю.
• Глупость?.. В глупости женщины – высшее блаженство мужчины. – Ангел потянулся. - Господи Всемогущий, как я же я устал с этой женщиной!
• И за что ты меня так не любишь?
• Это я-то? Да… нет пророка… - и он скорбно вздохнул. - Ладно, ты всё равно умница. И вообще, сам себя не похвалишь - никто не похвалит.
• Ну, хорошо, раз уж ты так настаиваешь…
• Я не понимаю, - вдруг возмутился он, - почему тебя всегда надо уговаривать? Неужели просто так нельзя послушаться? Ведь мне же виднее. Пиши-пиши. – Ангел принял позу статуи Ленина перед Финлядским вокзалом. - Даже не сомневайся – успех гарантирован, - убеждал меня Ангел хранитель.

Ангел оказался прав. У меня появился обаятельный западный жених, с трудом поменявший привычное направление письма. К тому же когда он писал мне в Россию первые любовные послания, то совершенно игнорировал запятые – мысль его была пряма. Он покорил меня ненавязчивым обаянием, аккуратностью и опрятностью, не переходившей границ.

• То, что надо, то, что надо, - шипел Ангел по-змеиному.

Всё в этом мужчине было уравновешенно и не грубо. Хороший вкус сочетался с понятным юмором. К тому же с достоинством зрелого мужчины, он сделал мне предложение.

• Я же говорил, я же говорил, - торжествовал Ангел. – Ох! Обмоем! – и он потирал руки.

Это была любовь! Мы оба пузырились от страсти, как яйца, брошенные на раскалённую сковородку. Но со временем его любовь стала казаться мне какой-то подозрительной. Нет, сковородка не остыла, но яйца… А сюжет, разворачивающийся в дружественной нам Германии, до боли знакомым. «Отелло, мавр венецианский и Яшка – подлый антригант»* были просто жалкими карикатурами по сравнению с живыми, настоящими героями. Находиться рядом с оевропеевшимся Отелло стало небезопасно. Надо было срочно с кем-то посоветоваться

А мой родимый Ангел-хранитель или отсутствовал или постоянно был пьян. В один прекрасный день, когда он мне остро понадобился, я увидела Ангела, который, качаясь, продефилировал мимо, опираясь на не менее пьяного Купидона с болтавшимся за спиной пустым колчаном для любовных стрел. Эти двое, похоже, вовсю развлекались.

• Эй, вы! Небесные алкаши! Вы где шляетесь? Сами кашу заварили, а мне давиться? Эй, хранитель! Храни же меня, чёрт тебя возьми!

Ангел-хранитель попытался что-то произнести, но избыток возлияний завязал его язык узлом. Тогда он ущипнул за жирный бочок собутыльника и, мыча что-то невразумительное, царственно указал на меня перстом с грязным обгрызенным ногтем. Розовые щёчки Купидона сосредоточенно задрожали, разбежавшиеся глазёнки сфокусировались на моей персоне и тогда он, шлёпая губами, прошамкал:

• Всё будет хорошо! – и они в пьяном угаре завалились друг на друга.

*известная частушка в начале прошлого века на мотив русской народной песни "Когда б имел златые горы»

В середине было слово

Разрешите объясниться. Всё, о чём я вам здесь рассказываю – сплошной вымысел. Хотя некоторые утверждают, что видели Ангелов собственными глазами, а те - небесными голосами стройно им подпевали. В том смысле, что потакали. А такие безответственные личности, как Купидон и иже с ним, вообще могут являться нам, как в компании так и в одиночку, стоит только маленько злоупотребить.

Тем не менее, персонажи, которые вы здесь видите, никогда не существовали вне моей фантазии. А то, что я их назвала именами близких, ничего не значит. Если до сегодняшнего момента я делала вид, что герои в моих руках лишь послушные куклы, и я знаю наверняка их тайные мысли и желания, то это потому, что живу с ними в одно время, в одном веке и говорю с ними на одном языке. Вполне возможно, что я пишу одну из многих вариаций своей биографии, а лицо рассказчицы – это моё собственное лицо. Вероятно, это всего лишь игра. А может, под видом романа я попросту пытаюсь подсунуть вам сборник рассказов.

В данном случае, я могла бы поведать о своей героине всё-всё, вывернуть всю её наизнанку. Но, несмотря на то, что повествование ведётся от первого лица, я обнаружила, что подобна человеку, сидящему напротив, в одной комнате и покуривающему с рассказчицей сигаретки. Уверяю вас, девушка с мультяшным прозвищем Коша, ни за что бы не стала заламывать в истерике руки и выступать на этих страницах с целой главой слёзных откровений. А случись ей услышать от меня какие-либо замечания или советы, она послала бы куда подальше. Но ведь романист – не человек, сидящий напротив на табуретке. Да разве я не могу следовать за героиней повсюду, куда захочется? Однако возможность – не вседозволенность. Как бы нам не хотелось прикончить своих мужей, мы всё же этого не делаем. Так же, как и они.

Может, вы полагаете, что романисты заранее составляют себе план действия, в котором намёки на будущее, видные в первых главах, реализуются хотя бы в середине повествования? Романистами всегда движут некие силы, - кому-то хочется удивить читателя, кто-то пытается таким образом выделиться из толпы пишущей братии, кто-то хочет выделиться в принципе, ради денег, тщеславия, гордыни, кто-то пишет для радости и удовольствия, как беззаботно поющие птицы, как огородник, вырастивший тыкву величиной с карету, безвозмездно переданную Золушке во временное пользование. Причин для написания романа тысячи. Но одна из них является для всех общей – мы все хотим создать мир такой же реальный, как и существующий, но всё же не совсем такой. Поэтому заранее составить план невозможно.

Всем известно, что мир – это не тупая машина. Любая вещь, созданная по всем правилам искусства, должна быть независима от своего создателя. А мир, сработанный по плану – это, на мой взгляд, агонизирующий больной. Герои начинают жить, когда они перестают повиноваться и перестают быть твоей собственностью. Когда Отелло стал представлять явную опасность, я велела Коше справляться своими силами. Но она не послушалась и снова связалась с этим разгильдяем Ангелом.

Да ладно лукавить, скажете вы, просто вас, госпожа Романистка, осенило, что без потусторонних сил ей не справиться, а лучшую поддержку, чем Ангельская, героине не получить, поэтому заставили свою Кошу струсить. Такое объяснение принимается. Но мне казалось, что эта мысль определённо принадлежит не мне, а самой Коше. Коша обрела независимость, а чтобы она выглядела более живой, я обязана уважать её и позабыть о своих хитроумных планах, которые тщательно для неё готовила.

В результате, чтобы быть свободной, я должна отпустить на волю и Кошу, и золотую Лору, и всех мерзавцев вместе взятых и даже этого авантюриста и алкоголика Ангела-хранителя. Не говоря уже о Купидоне.

Ну во-о-от, разочарованно протяните вы, взяла и разрушила иллюзию. Да нет же! Все мои герои существуют и вполне реальны, как и вся наша реальная жизнь. Этими персонажами я командую не более, чем вы сами – какими бы мерзавцами или Ангелами вы не являлись – командуете вашими собаками, детьми, подчинёнными, друзьями и даже самими собой. Но ведь это невозможно, воскликните вы. Или реальность или фантазия! Господа, не надо лицемерить. Согласитесь, даже наше прошлое иногда не представляется нам чем-то совершенно реальным – мы ретушируем его, чаще обеляем, стараемся не всё помнить, кое-что редактируем, и… в результате, превращаем в художественный вымысел. Это – наша романизированная автобиография.

Все мы бежим от настоящей жизни. А если вы всё же продолжаете верить во всё мною написанное, значит, мне успешно удалось вас заговорить и запутать. Жизнь удалась!

Вольнодумцы всех мастей – соединяйтесь!

Я поверила в его пророчество. Всё-таки заграница. Как говориться, лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Надо было вести себя хорошо. Стараться. Может быть, эти старания привели бы к улучшению меня, как личности.

Да! Да-да-да! Конечно, можно было тупо продолжать изо дня в день отрывать календарные листки, ну, скажем больше, - перебирать чётки или смотреть в окно. Но, в конце концов, это же может и надоесть! И даже законченный Отелло начинает вызывать скуку! Нужны были те эмоции, которые могли бы сверкать в глазах расплавленным золотом, а не те, которые появляются, когда вовсю громыхаешь бытом, дабы заметили твои усилия. И не те, от которых появляется зуд, волдыри и житейская крапива.

Маленький побег – он же побег первый

Побег был в город Париж. Мужу тоже захотелось сбежать. Но почему-то со мной.

Наверное, чтобы снова подозревать и следить. За женой надо не следить, а ухаживать. Город Париж был первым городом, увиденным моим тогда ещё не мужем после Каира, где муж родился и откуда сбежал тоже. После Каирской традиционности, косности и религиозности Париж показался ему сущим вертепом. Но вертеп быстро понравился, а вкушенный и распробованный, также быстро наскучил. Зачем он поехал туда, где ему было смертельно скучно, да ещё со мной, я не могла понять. Отелло сбежал и уткнулся в тупик. То есть в меня.

Как можно куда-нибудь сбежать вообще? От себя лично ты избавиться не можешь. Ты постоянно будешь надоедать сам себе. От своих болезней – тоже. А тело? Тело, от которого тоже никуда не денешься? Всю жизнь мечтаешь о какой-нибудь значительной, солидной оболочке, а оказываешься в узком, недозрелом стручке. Хочешь быть царственной и статной, а на самом деле суетлива и мелочна, как букашка.

Что касается усовершенствования своего тела, то я категорически против. Люди, - бегающие по утрам, изнуряющие себя всякими, не свойственными нормальному человеку, движениями, поднятием неимоверного количества тяжестей, не говоря уже о диетах - они вызывают у меня жалость. В крайнем случае, можно нестись (а можно и не нестись), сломя голову (ну уж, голову-то ломать не стоит!) за вырвавшимся зонтом, пробежаться за отъезжающим автобусом (да и то, наверное, необязательно, придёт ещё), отпрыгнуть в сторону от брызг из-под колёс, но мучить себя ради сердца, бегать для печени, худеть, чтобы втиснуться в какую-нибудь модную шмотку… - достоинство в этих действиях явно отсутствует.

Итак, однажды открываешь по утру глаза и приходишь к неутешительному выводу, что жизнь кончена. Но постепенно ты понимаешь, что она не совсем кончена, если чувствуешь, что у тебя хоть что-то болит. Например, у тебя болит голова. А это значит, что-либо ты вчера перебрала, либо надвигается непогода. В одном случае ты пьёшь пиво, в другом – аспирин. Продолжения из этого следует тоже два: неправильное похмелье ведёт к запою, а аспирин к запору. С запоем, в общем-то, почти всё ясно. Ты его просто благополучно продолжаешь. Или, собственно говоря, не заканчиваешь. А вот со вторым возникают некоторые проблемы: тебя одолевает колообразный (не путать с калообразным, хотя и он тоже) застой от собственных, не находящих правильный выход, застрявших фекалий. Тогда ты пьёшь слабительное и из тебя начинает вываливаться всё что надо и не надо. Позже, опустошённую, тебя мучает голод и жажда. Потом с наслаждением наедаешься, и тебе вновь становится плохо от обжорства, а тут как раз опять наступает время очередной попойки. И всё начинается сначала. Тогда ты меняешь схему и мучаешься печёночными коликами. Начинаются страстные душевные метания - пьёшь коньяк, - закусывай валидолом. Куришь, как паровоз – держи под рукой баллон с кислородом. Сердце выпрыгивает изо рта и приходит на ум ясное решение – на корню переменить свой неправильный образ жизни. И начинаешь лечить алкоголизм героином. Самое главное - не важно, какой орган вас беспокоит больше всех. Если один из них всё же решит прикрыть лавочку – он перекроет кислород и для себя. И пусть не рассчитывает на пересылку в другую оболочку – велика честь, - сгниют все.

Лора золотая

Лора приходит ко мне и, ни слова не говоря, начинает с жевательной резинки и крепкой сигареты «Голуаз». Она активно дымит, жуёт и сверкает в мою сторону глазами.

• Ну что, что? – нетерпеливо спрашиваю я.
• А что - «что»? Ничего! - видно, что она вне себя.

Мы молча пьём чай. Она яростно хрустит сухарями и сушками.

• Побереги зубы, - жалею я обладательницу шедевра протезного искусства. – Ещё пригодятся…
• Р-р-р… - рычит Лора с набитым ртом.

Я жду. Она снова закуривает. Вскакивает и начинает расставлять стулья вокруг обеденного стола. Делает она это с таким свирепым видом, словно работает укротительницей диких зверей. И тут её лицо съёживается в гримасе, как резиновая маска на пальцах. Она снова садится за стол и начинает плакать.

• Лорчик, ну что, что? – я обнимаю её за плечи.
• Коша, за что? Ну, за что?

Вопрос риторический. Никто не знает на него ответ. Лора начинает говорить:

• Коша, я изо всех сил стараюсь на работе. Меня хвалит начальство и повышает зарплату. Я никогда не опаздываю. Никогда не езжу «зайцем». Подаю руку старухам, когда эти старые вешалки вылезают из транспорта. Помогаю женщинам с колясками. Никогда и никуда не лезу без очереди. Не торгуюсь на рынке. Не хамлю продавцам. Даже если они хамят мне. Я не шовинистка и не фашистка. Не влезаю ни в какие авантюры. Не играю в азартные игры. Не вытираю ноги об коврики соседей по лестничной площадке. Со всеми в доме здороваюсь, даже если кого-то вижу в первый раз. В парке всегда убираю говно за своей собакой. Даже в дождь. Не позволяю ему писать возле парадной. Не сорю на улице. Не ворую растения в ботаническом саду. Никогда не слушаю громкую музыку. Всегда вовремя плачу за квартиру и коммунальные услуги. Я никогда не напиваюсь до безобразия. Я очень люблю пиво, Коша, ты же знаешь, но не пью его, потому что толстею, и от него у меня разрывается печень. Слежу за своим здоровьем. Каждый день делаю зарядку. Никогда не ругаюсь матом, даже про себя. Всем родственникам на праздники высылаю поздравительные открытки. Люблю свою мать. Хожу в церковь. Все меня считают симпатичной. Многим со мной интересно и весело. Я не хочу «Мерседес». Мне не нужен миллион. Я не хочу быть президентом. Я хочу только одного – влюбиться. Понимаешь?

Я её понимала.

Я знала, что она - отличная девчонка, добрая и порядочная. Почему так часто получается, что качества, которые всеми считаются положительными, не приносят нам успеха?

• Коша, у тебя целая куча друзей и знакомых. Найди мне кого-нибудь. Наверняка в этой куче есть кто-нибудь достойный.
• Конечно, есть.
• Коша, давай его найдём.
• В смысле?..
• Найдём идеального мужчину.
• Давай.

Идея была неважнецкая, но отказать в поисках идеального мужчины для Лоры, я не могла. К тому же мне было интересно и любопытно не только найти его, но и со всех сторон внимательно обсмотреть. Может, даже понюхать. Или откусить от него кусочек и попробовать. Ха-ха! Главное, - найти.

Побег второй

Ну что же мне делать? От себя не убежишь. От Отелло тоже не удалось сбежать. Уходить в монастырь как-то не хотелось. Пришлось окопаться. Уйти в монастырь собственного духа. Это был выход.

Я слышала, что каждый человек вынашивает в себе материал для написания хотя бы одной книги – кроме знаний, необходимых для того, чтобы, скажем, уметь лечить зверей или людей, выращивать морковку или кактусы, водить машину или звездолёт, или для чего-либо другого.

Мне кажется, что любой смог бы написать книгу, если бы попробовал. Правда, большинство людей достаточно милосердны к ближнему, поэтому держат эту книгу при себе.

Я очень обрадовалась, что Отелло пока не покушается на мой монастырь, не собирается ни атаковать, ни разрушать его. И тогда взялась за Книгу. Вначале муж даже не обращал внимания на то, чем я занята и не проявлял к моему занятию ни малейшего интереса. Но от этого я лишь загрустила. Значит, интеллектуальная гармония нам не светит.

Когда я только начала писать, то беспрерывно приставала ко всем со своими писаниями. Чтобы читали и правили. Я всех попросту «достала». Но маме, лишь бы не читать, всё время было некогда, а папа, когда прочёл, сказал, что всё это полная галиматья и позже упорно игнорировал моё печатное слово. Про Отелло я вообще не говорю – он ни слова не понимал по-русски. Зато все друзья были довольны. Они меня хорошо знали и любили.

Когда я написала довольно много, а позже утомила до невозможности и своих друзей тоже, они посоветовали мне обратиться в какую-нибудь редакцию. Чтобы я «доставала» профессионалов. Один из редакторской братии спросил меня, удивлённо и брезгливо морщась: «Что это за бред вы там написали? Неужели вы думаете, что кто-то будет это читать?» А другой воскликнул: «Милочка! У вас нет ни одного положительного героя – одни сплошные психи и неудачники! В ваших произведениях нет оптимизма!»

Но, как бы там ни было - книга написана.

Боже! Слова, слова, горы слов! Обыкновенных слов, какие мы произносим каждый день по несколько раз. Ведь никто и не мог предположить, что эти моря и океаны слов, написанные в только мною установленном порядке, выльются в Книгу. Может, всё что я написала, переведут на понятный Отелло язык и всё это ему по-настоящему понравится. И сам он станет мужем писательницы Екатерины Сэрри. Как господин Сэрри он фигурирует в своей фирме, в банке, у консультанта по налогам и психотерапевта. Пожав руку, в любом случае к нему обращаются: «Добрый день, здравствуйте, приветствую Вас, господин Сэрри!» и на этом все формальности заканчиваются. Но теперь ему придётся сделаться господином Сэрри – мужем Екатерины Сэрри, не просто музыканта, ни какой-нибудь незаметной домохозяйки, а писательницы. Отрешённо смотреть в сторону, делая одновременно и довольный и страдальческий вид, удивлённо пожимать плечами или гордо их расправлять, снисходительно отвечать на вопросы – весь арсенал пойдёт в ход для объяснения того, что его жена написала книгу – ах, вы же знаете, каково всё это!

В монастыре духа – наступает день открытых дверей. По моей инициативе. Я решаюсь рассказать Отелло, как могу, содержание книги. Он делает заинтересованное лицо, кивает и иронически на меня смотрит. По ходу моего сбивчивого рассказа, он начинает догадываться, что Книга – это и есть главный, искомый предмет его ревности. И, соответственно, моей страсти. Мои глаза горят, я брызгаю слюной, отчаянно жестикулирую, пытаясь доходчиво объяснить, о чём Книга.

Отелло не знал, что со мной делать: я была с ним и одновременно ему не принадлежала. Прошлые его женщины были понятны и всё время на виду. Он знал не только, что они делают в его отсутствие, но и о чём думают. Я тоже была на виду. Но теперь родилась Книга и я была на виду уже у всех. Отелло перестал спать и плохо ел. Позже стал злоупотреблять. В отчаянии повёл меня к доктору – умолял нейрохирурга извлечь из моего мозга больное воображение.

Через некоторое время, когда Отелло, наконец, перестал быть моим мужем, я встретила его новую жену:

• Катя, я в восторге!

Я красуюсь перед ней в новом платье – его она ещё не видела.

• Я в жутком восторге! – повторяет она

Я вижу, что реакции на платье никакой, а она видит, что я недоумеваю и поясняет:

• Я ж о книге!
• А! – я разочарована: а как же платье?
• Когда будет следующая? Я жду! – и она игриво притопнула ножкой.

Как будто книги растут, как грибы.

• Всё… - я развела руками. – Больше не будет…
• То есть как?..
• А так… кладезь идей высох…

Знакомая женщина рассказала мне историю. Однажды на пруд, рядом с которым в домике жила одна вдова в полнейшем одиночестве, прилетел лебедь. Не слепой, не раненый и не бескрылый. Обыкновенный белый лебедь. И поселился у вдовы на пруду навсегда. Обычно этого не происходит – лебеди, как известно, жить не могут без пары. Но этой самой недостающей особью для пары оказалась сама вдова. Она кормила лебедя булкой из собственных рук.

Сотни таких историй – романтических, весёлых или трагичных – мне могли бы рассказать сотни людей! Какая ерунда, скажете вы –пересказывать придуманные или рассказанные кем-то истории! И какая тупость – не писать их!

Занятие писательством сразу же открывают человеку, как ничтожно мало он способен понять, как малы его возможности описать и связать – ведь совсем рядом с привычным нам миром существуют другие неведомые и чуждые миры. К сожалению, любой писатель (как и любой художник) – лишь певец собственного мира. И чем громче это пение, тем трагичнее результаты, тем явственнее разрыв мечты с реальностью.

К тому же, перекладывая свои мысли на бумагу, я думаю, что всё время упускаю главное, наивно воображая, что успею к этому вернуться.

Настоящий побег

От себя-идиотки убежать так и не удалось, самоубийство было отложено до наступления лучших времён, а монастырь собственного духа – уничтожен моим маленьким домашним Отелло. И этот самый Отелло стоял передо мной и безутешно плакал оттого, что традиционное и, возможно, запланированное удушение не получилось. А как у него, вероятно, чесались руки!

Монастырь собственного духа реставрации не подлежал. Только капитальному ремонту. Я в роли непримерной супружницы была освистана и закидана несвежими овощами. Наступил конец карьеры жены Отелло.

День побега был потрясающе ярким и солнечным. Слёзы на небритых и впалых щеках бывшего мужа блестели алмазами. Звучали фанфары и марши, а красная ковровая дорожка, предварительно выстеленная к трапу моего самолёта, была забросана цветами и рисом.

Я, конечно, понимаю, что мы разбили немцев наголову, но так беззастенчиво выказывать высшую степень мизантропии, особенно в сторону открыто выпивающей женщине, да ещё и русской, просто неприлично. Сразу забываешь про Баха и Гейне. И вспоминаешь про Освенцим. Экс-жена Отелло демонстративно закидывает голову назад и залпом вливает в себя маленькую бутылочку коньяка.

Я победоносно оглядываю зал ожидания и мелькающий туда-сюда обслуживающий персонал. Тот, кто одобряюще кивает и понимающе улыбается – это наши.

И всё равно я горжусь: русские – это раса фаталистов, игроков и пьяниц, гениев, великих шизофреников, трудолюбивых Машенек и непробиваемых Емель, дурачков-Иванушек и Василис Премудрых.

Нет, не надо было себя так вести. Просто я была без ума от наконец-то состоявшегося побега.

Выход третий

Третий экземпляр обладал розовой сдобной физиономией и удручающей добропорядочностью. Так мне, по крайней мере, казалось.

Андрей. Обыкновенное имя. Обыкновенный человек. И был этот обыкновенный человек вполне доволен своей жизнью. В юности мечтал о великом будущем, и мечты его сбылись. Он получил всё, чего желал: деньги и положение в обществе. Что касается чести… на его долю, её, пожалуй, выпало меньше, но это его не огорчало. Уж чего-чего, а чести он никогда не добивался. Он был здоров и доволен. И расчётлив.

Андрей был богат. Начинал он с пустыми руками, такими, какими только могут быть руки, в которых ничего нет. С такой же никчёмной и пустой головой. И вот теперь он получил докторскую медицинскую степень, заведование кафедрой, голос на учёном совете и, самое главное – библиотеку. К этой библиотеке он стремился давно, высматривал её, холил и лелеял надежду получить её от одного богатого родственника. А когда этот родственник заболел, Андрей даже ухаживал за ним. Теперь моему мужу не приходилось ломать голову над тем, сколько денег у него в кошельке и как свести концы с концами.

Андрей не спрашивал себя, счастлив ли он, он имел всё, - разве это не доказательство счастья? Единственное, что будило в нём чувство неприятной ущербности, - это то, что у него не было детей. А если бы и были, особой любви он к ним не испытывал. Его отношение к детям было двойственным. Он обожал беременных женщин, они вызывали у него чувства искренней сердечности и слезливого умиления. Но потом всё это проходило. С детьми весело побыть иногда, часок, когда у тебя нет другого, более интересного и важного занятия. Но жить с ними, долго? Пока они не вырастут? Год за годом, ночь и день, день и ночь, без перерыва? Этого бы он не выдержал. Проведя как-то вечер в обществе ребёнка, которого надо было кормить, развлекать, утешать, мыть и поминутно запрещать ему то одно, то другое, он был подавлен и опустошён. Не говоря уже о том, что он, не глупый человек, дурел от детского крика.

Андрей постоянно чего-то боялся. Страх - его главная черта; из-за него он занялся медициной, чтобы знать всё-всё про всевозможные болезни и как можно дольше прожить; из-за страха он как-то вступил в союз с неким мужчиной, совершенно чужим ему, который запугал его насмерть. Из-за этого пресловутого страха он пытался, правда, без особого успеха, привыкнуть к наркотикам, которые употребляли его знакомые, чтобы не выглядеть изгоем и не остаться в одиночестве. С помощью наркотиков ему посчастливилось проникнуть в неведомые мне тайны бытия, чисел и людей. Об этом он рассказывал, высокомерно задрав голову, гордясь своим опытом непомерно. У него вся жизнь протекала в режиме террора. Он постоянно руководствовался только страхом. Страхом остаться не удел, - для этого отлично учился. Страхом остаться одному, - от этого лекарством была женитьба. Добродетель – она тоже оказалась лишь одним из ликов ужаса. Поэтому не изменял мне, своей жене. Он боялся сплетен, - на работе вёл себя безупречно, отношения имел со всеми ровные, ни с кем не ссорился и не флиртовал. Андрей безумно боялся нищеты. Чтобы её избежать, работал с утра до ночи, как сумасшедший. От страха начал пить, от того же страха бросил. Никого не любил, чтобы не стать отвергнутым. Боялся, что кто-то заметит эти страхи. Ему казалось, что достоин в жизни лучшего, искренне считал, что талантлив. Андрей был трудоголиком, а это тоже в какой-то мере талант. Его трясло от страха, что со всеми его достоинствами и недостатками он останется незамеченным.

Честно говоря, я сама не могу вспомнить ни одного своего поступка, в котором проявилось бы мужество. Когда мне казалось, что заболеваю, то начинала хныкать и бояться. Когда заболевала серьёзно, то считала себя умирающей. А также, какую надгробную речь стоит заранее подготовить, предварительно записав на магнитную ленту. Надеюсь, что мне никогда не придётся выказывать своё мужество. И надеюсь, что никогда не придётся оказаться в ситуации, когда компания подвыпивших подростков пристаёт к старухе, а мне надо выбирать, пройти мимо, будто ничего не происходит или вмешаться. Меня бы просто-напросто парализовало от ужаса. Ужаса что-то решить или что-то сделать.

Из-за мучающего Андрея страха, он начал пить. Безусловно, даже рюмка водки начинала оказывать на него волшебное действие, она радовала, как давно не виденный лучший друг: лицо свежело, непроизвольно расплывалось в улыбке, усталые мышцы хотели работать. И тут же смазывались гнетущие воспоминания о прошлом и мучительные опасения за будущее, действительность принималась, как она есть, и можно было смело ей противостоять. Поначалу он заполнял выпивкой краткие промежутки между работой, но понемногу они всё больше удлинялись. Потом он стал заполнять работой краткие промежутки между попойками, и стало ясно, что в конечном счёте возлияния сожрут работу. Но самое ужасное были провалы в памяти, бездонные дыры, где он по-настоящему терялся во времени, были периоды, когда Андрей вообще ничего не помнил, мозг его полностью отключался. А депрессия! Это был кошмар!

Нелегко ему давалось воздержание и он постоянно срывался. По два-три месяца не брал в рот спиртного, а потом пил по трое суток без роздыху, и после таких возлияний проходило ещё три дня, когда смог очухаться. Это были чудовищные дни: голову нестерпимо сжимал железный обруч и вызывал где-то в макушке мерзкий страх, отчаяние и мучительно-постыдные укоры совести. Он собирал последние остатки воли и сил, чтобы не выпить рюмку для бодрости. И, наконец, пришёл к заключению, что поможет только одно – абсолютная трезвость. Очередной раз победу одержал страх и инстинкт самосохранения, и с тех пор он даже не заглядывал в рюмку. Андрей бросил пить, и всё изменилось, он чувствовал себя заново рождённым и находился в постоянной эйфории, эйфории трезвости. А потом?