WWW.DISUS.RU

БЕСПЛАТНАЯ НАУЧНАЯ ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

 

Pages:     || 2 | 3 |
-- [ Страница 1 ] --

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

ТЕНЬ МАСТЕРА

Исповедь о встречах с Михаилом Булгаковым

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

Но строк печальных не смываю.

А.С. Пушкин.

  1. От автора.

Надеюсь, просвещённые читатели не сочтут подзаголовок моей исповеди за преднамеренный – или за злонамеренный – розыгрыш. Ни розыгрыша тут, ни лукавства, - хотя лукавый на страницах этой книги появится не раз…

Разумеется, родившийся через годы после того, как Михаил Афанасьевич Булгаков покинул сей бренный мир, автор (и его герой-рассказчик) не имел никакой возможности лично повстречаться с ним. Но если вы думаете, что на последующих страницах я стану размышлять о встречах с его произведениями, то ошибаетесь. В мои планы не входит присоединяться к исследователям автора «Мастера и Маргариты». Их у него и без меня – целая рать. Есть меж ними и такие, что даже больше известны общественности, чем сам их «подследственный». Кто, к примеру, не знает неистовую булгакововедку, о которой одни, не очень сведущие в изящных искусствах люди, говорят, что ей отцом приходится аж сам великий восточный поэт Омар Хайям, другие же, более искушённые, приписывают ей в отцы киноактёра Омара Шарифа, исполнителя главной роли в фильме «Доктор Живаго»… Кроме шуток: могучая и грозная дама; чуть что, требует, чтоб её любимая власть своих противников канделябрами по голове лупила!

Ладно, Бог с ними, с исследователями, не о них речь. Как говорится, тема заявлена: встречи с Михаилом Булгаковым. Опять-таки – без всяких шуток (хотя и не без смеха, то доброго, то сатанинского…)

Сегодня, окидывая взором уже, мягко говоря, весьма немолодого человека свою жизнь, ясно вижу, что автор «Бега» и «Собачьего сердца» не раз вторгался в неё. Да, именно он сам, а не страницы его творений. Сам… И – резко менял он этими вторжениями весь ход моей (и героя-рассказчика) жизни, и переиначивал её сюжеты, если хотите. Несколько раз происходило подобное – и в ранней юности, и в ещё достаточно молодые годы. Когда же судьба вошла в самую зрелую полосу – перестал в ней являться и Михаил Афанасьевич. Наверное, почувствовал: всё уже достаточно устоялось в этой судьбе и в душе этого человека, пусть всё идёт, как начертано и замыслено Тем, Кому противостоит Воланд. И принялся за других. И этому я тоже был свидетелем.

…Предвижу иронические и скептические улыбки моих возможных читателей: дескать, вот ещё один любитель мистики. Или – вот ещё один «тронулся» на почве увлечения головокружительной булгаковской прозой!

Отвечаю со всей соцреалистической прямотой: отнюдь нет! Не «тронулся»… Более того, признаюсь в этом столь же искренне, как и во всём, что содержится в моём повествовании: Михаил Булгаков н е я в л я е т с я моим литературным кумиром. Почему – разговор особый (да и бессмысленный: можно ли вообще-то объяснить, почему кого-то любишь, а кого-то нет). Но – не входит он в число моих любимых писателей. И, когда автор этих страниц стал постепенно переходить от легкокрылого стихотворчества к суровой прозе, то и здесь создатель «Белой гвардии» и «Роковых яиц» не стал моей путеводной звездой… Думаю, ничего страшного тут нет, потеря невелика. Последователей у Михаила Афанасьевича, смею полагать, гораздо больше, чем даже исследователей. И уж конечно – намного больше, чем когда-то было у него преследователей…

Но – что и говорить: присутствие этого писателя в мире литературы, да и в жизни вообще я всегда сознавал и чувствовал. По крайней мере, с тех юных лет, когда начал читать его. А несколько раз, говорю, было так, что ощущал я (не всегда, впрочем, особенно по молодости, сознавая) и его личное присутствие в моей человеческой судьбе, его вторжение в неё, прикосновение к ней, резко менявшее в ней если не всё, то очень многое. Да, утверждаю, то был он сам, а не «аура» его творений.

…Ладно, уступая особо жёстким материалистам, соглашусь: то была лишь его тень. Однако ведь давно уже известно и доказано: тень человека есть в немалой мере воплощение его сути. Его души, его натуры. Одни говорят, что в тени человека сосредоточены тёмные стороны его сущности. Другие… но тут много мнений, тут не место для рассуждений на эту тему. Я ведь всего лишь хочу вам поведать о нескольких моих встречах с… ладно – с Тенью Мастера.

  1. Первая встреча.

…Впервые это произошло в самой ранней моей юности. Такой ранней, что я ещё не мог наглядеться на свой новёхонький пас- порт, самый первый мой паспорт. Можно сказать, я ещё подрост- ком был, хотя и стремительно взрослевшим и уже начавшим са- мостоятельную, трудовую жизнь. И, как подобает провинциаль-

ному юнцу, считающему себя гением, решил покорить столицу!

Каким путём собрался это свершить молокосос из небольшого, хотя и древнего города Талабска, чем он задумал потрясти до слёз не верящую слезам Белокаменную – это уже тема отдельно-

го рассказа. Важно другое: я поехал в Москву и прожил в ней целый месяц.

Прожил бы и больше – да покорение не состоялось. Причин

тому, конечно, много было, одна другой существеннее, однако главная из них видится мне в старом московском домике, прию-

тившем меня на тот месяц. Верней – в его двух владельцах и обитателях… Мой старый школьный учитель литературы, узнав, что я собираюсь в столицу, но не знаю, где там буду жить, поко-

пался в своих бумажных залежах и вытащил из них пожелтев-

шую почтовую открытку. «Годков этак тридцать назад водил я исключительно приятственное знакомство с одной московской актрисочкой, она мне и после войны несколько раз о себе напо-

минала… Держи, думаю, она тебя приветит!» - и он протянул мне открытку с обратным адресом… «Актрисочка» оказалась уже весьма пожилой дамой, а по моим тогдашним меркам – так и просто древней старушкой, хотя и шустрой. Она уже давно к тому времени оставила сцену («Не захотела менять амплуа, не по мне старух играть!» - объясняла она позже) и завершала свой век просто в качестве московской пенсионерки. А ещё – в «амплуа» владелицы небольшого особнячка в одном из множества переулков между Пречистенкой и Остоженкой. (Тогда, в начале шестидесятых, эти улицы звались иначе, «по-советски»…)

Впрочем, эта бабуська во многом – привычками, повадками, ужимками – оставалась именно «актрисочкой», актрисулей. Как только я появился перед нею с открыткой и приветом от моего старого словесника, Адель Харитоновна – так, кажется, её звали – вспыхнула, закатила глаза, издала несколько томных вздохов и просто впиявилась в меня: «Ах, скажите же мне, как там он без меня, мой прелестный Чубчик?!» Оказывается, у бывшего моего учителя, к той поре уже совершенно лысого, некогда, в годы его «приятственного знакомства» с этой дамой водился весьма куд-

рявый чуб: вот его театральная подружка и наградила его этим интимно звучащим званием… И ещё несколько раз Адель Хари-

тоновна сладостно вздыхала, томно постанывала (думаю, вполне искренне, потому что она и слёзы утирала при этом, и шумно сморкалась) и приговаривала: «Ах, Чубчик, ну как же он был хорош, какой галантный был поклонник, а уж танго танцевал – равных ему не было!» Словом, немало нежданных и захватыва- ющих подробностей из молодой поры моего старого школьного учителя открылось мне буквально за несколько минут. То было первое, но далеко не единственное и не последнее потрясение, испытанное мной в москворецком особнячке, да и в Москве вообще… Самое любопытное заключалось в том, что все эти свои игривые воспоминания старушка излагала, нисколько не смущаясь присутствием своего супруга. К его чести он, человек ещё более преклонных лет, чем его подруга жизни, слушая её, лишь улыбался с уже древним пониманием происходящего да мирно похехекивал. …Не помню, как звали его и чем он зани-

мался в более молодые свои годы, да и не так это важно. Другое важно: дом, законной владелицей которого являлась бывшая актриса, держался в порядке заботами её супруга. Она же была занята, что называется, более светскими заботами.

…Вообще-то домов, подобных тому московскому, в котором мне нашёлся временный приют, я немало видел и в Талабске. Мой родной древний город в те годы ещё наполовину состоял из таких строений: первый этаж, как правило, каменный, плитяной, реже кирпичный, второй же – бревенчатый, обшитый досками и чаще всего изузоренный всяческой резьбой по дереву. И, опять же, как правило – мезонин, а то и два, большой и малый. Всё в зависимости от достатка хозяев и жильцов – или бывших владе-

льцев, тех, кто обитал в таком доме до потрясений века минув-

шего, до революций и войн… В моём городе подобные строения чаще всего звали «мещанскими» (причём в таком определении содержалась оценка именно социальной, сословной принадлеж- ности, а вовсе не нравственная). Впрочем, провинциальные лю-

ди «благородного звания» тоже нередко были обитателями и владельцами таких домиков. Тоже, конечно, в очень давние, в «старорусские», до всех сотрясений времена…

Однако дом, ставший на время самым первым моим приста-

нищем в столице, никак нельзя было назвать домиком. Хотя, конечно, даже в те годы, ещё до появления «вставных челюстей старушки-Москвы», новоарбатских высоток, ещё до них он смотрелся почти игрушечной миниатюрой в сравнении с «доход-

ными» махинами дореволюционных лет и со «сталинскими» зда-

ниями, коих немало высилось вокруг него. К нему точнее всего подходил изящно-милый титул «особнячок». Как, впрочем и к большинству небольших строений, из которых в основном-то и состояли тогда и Арбат, и Пресня, и Пречистенка, и Замоскворе-

чье, да и почти вся центральная, старинно-заповедная часть Москвы, её сердцевина… Слава Богу, не всё из этого волшебного кружева исчезло в минувшие десятилетия под напором бетона, стекла и стали, многие особнячки сохранились до наших дней, дожили, стоят, милые, радуют глаз. Правда, почти все они уже перестали быть жилыми. Одни, покрупнее, посолиднее, перестро-

ены для послов, для дипломатов, другие стали обиталищем раз-

ных фирм новоявленных или небольших банков… И особняк, о котором я повествую, тоже уцелел, я недавно вновь его повидал – через сорок лет после того, как побывал его кратковременным жильцом. Но об этом поведаю в самом конце моего рассказа.

А когда я его впервые увидел, он выглядел даже более запу-

щенным, чем многие такие особнячки в моём Талабске. Хотя ясно было, что знавал этот домик лучшие времена… На его когда-то белом оштукатуренном фасаде выделялись три полуко-

лонны; лепнина украшений осыпалась, однако среди них на самом верху ещё виднелся барельеф, изображавший родовой герб (мне запомнились два скрещённых меча…) И мезонин отличался немалой величиной: как выяснилось позже, в нём находилась «гостевая» комната, где ночевали гости, задержавшиеся допозд-

на. И уже очень глубоко этот дом врос в землю, в наслоения московской почвы, так глубоко ушёл, что его нижний, кирпично-каменный этаж показался мне полуподвалом. Да он уже и стал им: окна его лишь наполовину поднимались над почвой москво-

рецкого дворика…

Вот в этом-то полуподвале – правда, в тёплой и даже уютной комнатушке – меня и поселила отставная актриса. Надо отдать ей должное – за совершенно символическую, копеечную по тем временам плату. Точней, поселил-то меня её супруг: он сначала спустился со мной во дворик по уже разваливавшимся ступеням крыльца (кое-где его плиты были заменены на деревянные), по- том по кирпичным ступенькам в полуподвал. Показал мне комна- тёнку, которой надлежало стать моим временным жильём, и спросил с хрипловатой усмешкой: «Ну-с, молодой человек, уст-

раивают вас эти аппартаменты?» А потом заметил: «В своё время я в Москве начинал с койки в ночлежке!» И назидательно покаш-

лял, после чего отправился заниматься своими хозяйственными хлопотами. А их у него было множество: дом держался (и в са-

мом буквальном смысле тоже) его заботами. Супруга его, как я уже сказал, вела артистическо-светскую жизнь.

Она была непременной зрительницей на премьерах в тех театрах, с которыми её связывали либо её прежние профессиона-

льные занятия, либо давних лет друзья-приятельницы из той же

актёрско-художественной публики. Как мне сегодня видится,

Адель Харитоновну принимали как «свою» и в разных творчес-

ких клубах столицы, и как завсегдатая – на вернисажах, на лите-

ратурно-музыкальных вечерах… По крайней мере, среди гостей,

которые приходили к ней на «чаепития», встречались такие зна-

менитости, что моё юное сердце сжималось от восторга: прежде я их видел разве что в кинофильмах или на фотоснимках в газетах и журналах. Она же, слыша мои восторженные восклицания, не-

брежно бросала что-либо вроде – «Ну, Васька-то в моих спектак- лях с «Кушать подано» начинал!, или «Я этой Варьке свои туфли парижские давала, когда она ещё на свои первые свидания бега- ла!» И не думаю, чтобы старушка сильно преувеличивала…

Убедившись примерно через неделю после моего появления, что её юный жилец – «мальчик воспитанный и не чужд прекрас-

ному» (цитирую её слова по памяти), а также неукоснительно выполняет хозяйские требования («Девчонок не водить, моя половина на это косо смотрит!» - назидал её супруг, приведя меня в мою комнатушку), словом, не подвержен дурным столич- ным соблазнам, - убедившись в этом, экс-актриса стала и меня снабжать пригласительными билетами на всяческие «культурные мероприятия». Вот тогда-то, в частности, впервые в жизни и довелось мне побывать в том таинственном писательском дворце, что меж москвичами звался странным именем «це-дэ-эл», да, в том самом, в Центральном доме литераторов, которому предстоя-

ло через годы стать главным местом пиршеств и ристалищ моей бурной творческой молодости… И ещё немало интересного и за-

хватывающего открылось мне под столичными крышами благо-

даря старой хозяйке старого москворецкого особнячка. Надо сказать, моим планам «покорения Москвы» эти открытия скорее мешали, чем помогали (вообще-то помогли, но опять-таки через годы). Я, действительно ещё провинциальный паренёк в те дни, привыкший к неспешному ритму моего Талабска, почти ещё патриархально-спокойного о ту пору, еле живым добирался до моей полуподвальной комнатушки вечером каждого дня после кручения-верчения в неистовом водовороте столичного бытия. (Так что мне легко было исполнять строгий наказ домовладель-

цев «Девчонок не приводить!» - не до лирических утех было мне, при всём, как в старину говаривалось, кипении в юной крови…) Да вдобавок Адель Харитоновна, окончательно решив, что её по-

стоялец является вполне приличным молодым человеком, стала и меня приглашать «наверх», в их с мужем хозяйские аппартамен-

ты, «на чай».

Эти чаепития при моей замотанности были бы для меня уто-

мительны, но – вся усталость мигом слетала с меня, когда я ока-

зывался в гостиной, в самой большой комнате особнячка. Оказа-

лся впервые – просто обмер от изумления и восхищения: столько экзотики и роскоши предстало моим глазам! В родном Талабске мне доводилось бывать и в домах, чьи хозяева (по тогдашним, конечно, послевоенно-советским понятиям) были людьми состо-

ятельными. Но даже в лучших из тех домов внутреннее убранст-

во не шло ни в какое сравнение с той роскошью, что предстала моим глазам в москворецком особнячке, в его «верхних» комна-

тах, особенно в гостиной. Всё – от огромной, почти театральных размеров люстры над просторным столом, инкрустированным узорами из мрамора и малахита, до медных и бронзовых статуэ-

ток, изображавших античных богов и богинь, от кубков и чаш из тёмного серебра до старинной живописи в массивных позолочен-

ных рамах – всё это, по моему мальчишескому мнению, более подходило для музея дворянского быта, чем для жилого помеще-

ния. Всё поражало меня: и азиатские ковры на стенах и на полу, и даже строй слоников на комоде, - в отличие от их собратьев, ви-

денных мною прежде в талабских домах, эти посланцы джунглей отличались немалыми размерами и сделаны были не из пластмас-

сы, а из слоновой кости или из какого-то тёмнокрасного дерева, источавшего почти неуловимый, но невероятно тонкий, щекочу-

щий, пряный аромат. Много позже я узнал, что это было санда-

ловое дерево… И впервые в жизни увидал я там тигровую шкуру: оскаленная пасть гигантской кошки и её жёлтые стеклянные гла-

за на миг заставили меня похолодеть…

И однако же другой, живой представитель семейства кошачь-

их привлёк и даже, можно сказать, приковал к себе моё внимание среди всей этой непривычной для меня обстановки. То был кот – да, просто домашний кот. Хотя звание простого, обычного домашнего кота ему совершенно не подходило. Какое там! не каждая рысь достигает таких размеров, - но в отличие от лесных хищниц этот кот был невероятно толст. И столь же малоподви-

жен. Во дворе и даже на крыльце он почти никгда не появлялся. Чаще всего он барственно возлежал на ковре в гостиной, у самых дверей. Причём нередко он располагался так, что своею тушей, изображая ею некий мягкий, пушистый, но всё же высокий порог, преграждал путь людям, входящим в гостиную и выходящим из неё. И тем приходилось либо перешагивать, почти перепрыгивать через кота, либо искусно изгибаться всем телом, чтобы миновать его, не потревожив его барственно-сонный покой. И это должны были делать и делали все, и прежде всего сами хозяева. И не дай Бог, если кто-то из гостей делал хотя бы робкую попытку отодви-

нуть этого огромного толстенного котяру в сторону – такого гос-

тя ждали самые крупные неприятности! Во-первых, разбалован-

ный сонный ленивец вмиг превращался в такое разъярённое су-

щество, готовое вцепиться когтями в лицо обидчика, что и оска- ленная морда давно уже убиенного тигра казалась менее страш- ной, нежели вызверившийся облик домашнего четверолапого

усатика. Во-вторых, такого гостя ожидали гнев и осуждение из уст хозяев, особенно хозяйки. Они, прежде всего Адель Харито-

новна, не просто обожали этого кота, они почти обожествляли его!

У меня же он сразу вызвал острую неприязнь. Я рос там, где собаки были обязаны жить в своих будках и охранять дома и сады, а коты – ловить мышей. И потому я сразу же счёл этого домашнего любимца заевшимся и обленившимся наглецом. Но, естественно, не стал выказывать свою неприязнь к нему. Даже напротив: попытался высказать нечто вроде восхищения им. Но врать тогда я ещё совершенно не умел и сделал это по-мальчише-

ски и по-провинциальному неуклюже. Хотя и попал в точку.

«Ну и великан у вас котище!» - сказал я. И добавил неожидан-

но сам для себя – просто вырвалось: «Бегемот пушистый!»

«Какой вы, оказывается, проницательный молодой человек!» - восхитилась Адель Харитоновна, услыхав мои слова. «Нам его подарили ещё котёночком, он тогда только что прозрел, но уже звался Бегемотом».

«Уже тогда?! - изумился я. – Но ведь он тогда ещё не был… таким вот… большим, за что ж его тогда так назвали?»

«О, святая простота!» - разочарованно (и уже в который раз) вздохнула хозяйка. «Наш котик получил своё имя отнюдь не в силу своей внушительной внешности, он ею тогда действительно ещё не обладал. Просто нам его подарила Лёля Булгакова, Елена Сергеевна, моя старинная приятельница. А, сами понимаете, у любого булгаковского кота может быть только один титул – Бегемот!»

«А кто она такая, ваша приятельница, что у неё все коты – Бегемоты?»

«Как кто? Жена, то есть, давно уже, конечно, вдова Михаила Афанасьевича!» - в голосе отставной актрисы звучало искреннее и почти возмущённое удивление: мол, как это может кто-то сего не знать. И потому она добавила как о чём-то само собой разуме-

ющемся и общеизвестном: «Вдова и… и муза писателя Михаила Булгакова». И, увидев на моём лице недоумение и непонимание, воскликнула: «Как?! Вы его не читали? Неужели?! Ах, да, прови-

нция… Но уж Чубчик-то должен был бы вас просветить, он-то с ним даже знаком был… А вся интеллигентская среда в Москве им сейчас просто зачитывается, в рукописях, разумеется, но Лёля говорит, что скоро запрет снимут, начнут печатать…»

Что ж, действительно, не прочитал я к тому времени ещё ни единой строчки Михаила Булгакова. Но стыдиться этого мне было тогда нечего: имя автора «Мастера и Маргариты» пребыва-

ло уже многие годы незнакомым почти всем в нашей самой чита-

ющей стране. Несколько лет оставалось до встречи читателей сначала с «Театральным романом», потом с самым главным ро-

маном, и вообще до «булгаковского бума»… Тот, кого хозяйка дома называла Чубчиком, мой старый словесник, надо отдать ему должное, всерьёз вводил меня в тот мир словесности, который находился за пределами школьной программы, даже давал читать

всякие «запретные», по общепринятым тогдашним понятиям книги. Но до Булгакова мы не дошли…

А в столице «Мастер…» уже действительно гулял по рукам в машинописных копиях (ни о каких ксероксах тогда ещё никто и не мечтал) среди того «интеллигентного круга», о коем упомяну-

ла хозяйка москворецкого особнячка. Конечно, тот круг был по-

истине очень узок, но именно его она считала и называла «всей Москвой». Известно, что для кого-то и маленькое пространство может становиться вселенной. Недаром в прежние века сельский житель звал своё село «миром»… И для Адели Харитоновны этот её круг был «всей Москвой»: другого мира она не знала. Так что можно было понять её искренне удивлённое непонимание: как это так, вроде бы начитанный мальчик, а такого потрясающего писателя не знает! Но – что поделать, даже и не слыхивал я тогда о Булгакове. И, ясное дело, не мог понять, почему хозяйский кот звался Бегемотом…

А чутьё у этого Бегемота и впрямь было каким-то сверхъестес-

твенным! Во-первых, он сразу же распознал мою неприязнь к не-

му и начинал недовольно урчать и оскаливаться, когда я к нему приближался. А уж когда я решил покинуть гостиную, он проя-

вил необычайную вредность: попросту лёг у двери, открывавшей-

ся вовнутрь, лёг так, что я не мог открыть её, не потревожив его. И смотрел на меня, как мне ясно виделось, с язвительно-издева-

тельским выражением своей круглой усатой морды. Дескать, я в своём праве лежать вот тут и над тобой изгаляться, и ничего ты мне не сделаешь, и попробуй только тронь меня, тебе хозяйка тогда задаст перцу!.. И такое повторялось каждый раз, когда быв- шая актриса и её супруг звали меня на свои чаепития. И то ли на третий, то ли на четвёртый раз, с явным неудовольствием застав- ляя своего любимца освободить мне дорогу, хозяйка дома впер- вые взглянула на меня без всякой доброжелательности. Более того, в её взгляде сквозила некая подозрительность. Довольно-таки холодноватым тоном она произнесла:

«Печально это, наш юный друг, очень печально! Бегемот в своём отношении к людям не ошибается, его интуиция уже не раз подсказывала нам, кто из наших гостей и знакомых таит в себе по отношению к нам нечто недоброе. Или что-то замышляет против нас… Уж не обессудьте, но мне придётся более пристально к вам приглядеться!»

…Но не пришлось отставной служительнице подмостков и её супругу приглядываться ко мне более пристально. Опять-таки – благодаря усатому и хвостатому подарку вдовы Булгакова. Беге-

мот уже через день или через два доказал хозяевам, что приезжий юнец недостоин быть их квартирантом.

В тот день фортуна в столице впервые улыбнулась мне. По крайней мере, начала поворачиваться ко мне лицом. Мои мальчи-

шеские штурмы московских «парадных подъездов» принесли мне

первый и явный успех. Я и по сей день убеждён: если бы мне до-

велось воспользоваться его плодами, развить его – вся моя судьба сложилась бы иначе. Лучше ли, хуже ли – Бог ведает, но – иначе. Однако тому не суждено было случиться…

Окрылённый первой удачей, я торопился домой, в свой полу-

подвальчик: мне предстояло всерьёз поработать день-другой над своими дальнейшими замыслами. Вот и спешил я в ту комнатуш-

ку, где прожил уже месяц. Однако, вбежав во дворик особнячка, я увидел на пути к ней непредвиденное и столь же неприятное пре-

пятствие. У входа в полуподвал, закрывая своей пушисто-полоса-

той тушей спуск по нескольким кирпичным крылечкам к моей двери, возлежал Бегемот! Это меня просто поразило: хозяйский любимец вообще исключительно редко покидал свой коврик в гостиной, во дворе никогда не появлялся, в буквальном смысле – не снисходил до земли, и даже на крыльце особняка он был мной замечен лишь единожды, когда солнце грело особенно сильно. А в тот день погода стояла тёплая, но всё-таки не настолько, чтобы коту захотелось прилечь не где-нибудь, а именно на пыльных кирпичах маленькой лестнички, которая вела в полуподвал из двора. Было чему удивляться! Тем более, что, похоже, кот ждал моего появления. Как только я вбежал с улицы во двор, он повер-

нул ко мне свою жирную круглую морду – и я увидел тот же са-

мый садистско-издевательский оскал на ней, а в рыже-зелёных кошачьих глазищах ту же самую язвительную ухмылку, с кото-

рыми он не выпускал меня из гостиной двумя днями раньше. Мол, попробуй, пройди!

Будь я тогда в более спокойном состоянии, наверное, нашёл бы выход, чтобы избежать столкновения с четверолапым толс-

тым наглецом, а, следовательно, и конфликта с хозяевами. Но я, напоминаю, был тогда окрылён первой своей московской удачей и жаждал закрепить её, потому и спешил как можно скорее по-

пасть в свою комнатушку и заняться делом. Нет, нагло-издевате-

льский вид Бегемота, явно не желавшего давать мне дорогу, не возмутил и не взбесил меня: у меня и в мыслях не было намере-

ния наказывать наглеца. Поначалу я просто хотел перешагнуть через него. Однако Бегемот с лёгкостью, невероятной для его толстой туши, вскочил и выгнулся подобно древку лука. А его оскаленная пасть издала прямо-таки сладострастно-хищное шипение. И в тот миг весь его озверевший лик мне показался какой-то уродливой пародией на оскаленную морду тигра, чья шкура была распластана в хозяйской гостиной… Потому-то и не стал я его хватать за шкирку, из соображений безопасности: мало ли, вдруг вцепится когтями в лицо или кусит за руку – так поду-

малось мне.

И я совершенно инстинктивно, как сделал бы в в подобном случае с любым котом, футбольным движением ноги поддел Бе-

гемота и слегка отшвырнул его. Далеко и не смог бы: этот мас-

сивный котяра был, пожалуй, потяжелее нескольких футбольных мячей, вместе взятых… Мой недруг ничуть не пострадал, призем-

лившись почти рядом со мной на все четыре конечности. Но – тут же завыл! Да так, что я чуть не оглох.

Боже, что это был за вой! Никогда, ни до, ни после того дня не доводилось мне слышать таких кошачьих воплей. Сказать, что Бегемот орал так, как будто с него живьём сдирали шкуру – ниче-

го не сказать. В том вое слышались одновременно, сразу – и лю-

тое негодование, неистовое возмущение неслыханной несправед-

ливостью, и лютая смесь обиды и удивления. И, в общем-то, могу точно утверждать, коты никогда так не вопят даже в самых бедст-

венных для них обстоятельствах… Примерно так – и то тише – воют побитые наглые мальчишки, из тех, что обычно издеваются над более слабыми, а из самых покорных сколачивают нечто вро-

де разбойничьей шайки малолетних. И вот такого недоросля, за-

косневшего в своей безнаказанности, вдруг побил кто-то, и вот он воет, утирая кровавые сопли: мол, как же так, меня, меня! которо-

го пальцем никто не смел тронуть, меня вдруг так нежданно опо-

зорили!..

Как только раздался этот вой, мгновенно со двора, с деревьев и с крыши особнячка исчезли, сорвались, взмыли и улетели все птицы – и голуби, и галки, и скворцы, и даже бесстрашные воро-

бьишки. Полагаю, и пушечный выстрел не смог бы их так пере-

пугать… А на крыльце дома появилась чета хозяев!

Не могу сказать, что они выскочили в панической тревоге за своего любимца. Нет, они, особенно хозяйка, появившаяся пер-

вой, неспешно вышли на крыльцо из парадной двери – так, слов-

но бы готовы были ко всему произошедшему. Конечно, и сегодня мне, уже без всяких иллюзий думающему о натуре людской, тру-

дно утверждать, что у отставной актрисы и её мужа хватило вы-

думки и коварства для умышленной предварительной подготовки всей этой чертовщины. Хотя… и начисто исключать такой вари-

ант я тоже не могу. Уж слишком картинным было их появление на крыльце! Особенно впечатляюще выглядела Адель Харитоно-

вна. Супруг-то её скромно, даже смиренно стоял позади её со скорбно-постным выражением лица и, как мне показалось, в его взглядах, изредка бросаемых на меня, сквозило даже некоторое сострадание. Дескать, что ж делать, если такое приключилось – ничего не попишешь, надо покориться судьбе… Но хозяйка! именно тогда, в те мгновения, во время произнесения ею приго-

вора мне, я поверил в то, что она была когда-то настоящей артис-

ткой. Талантливой служительницей Мельпомены.

«Я отказываю вам от квартиры!»

Она высилась на крыльце и нависала надо мной в позе вели-

кой Ермоловой на знаменитом портрете. Лицо её превратилось в надменную маску, но глаза просто полыхали! Причём полыхали всем тем, что звучало в голосе воющего Бегемота после того, как я его отшвырнул: негодованием, яростью и смертельной оскорб-

лённостью. А ещё – горечью обиды от оскорблённого и обману-

того доверия. Ледяным театральным голосом (звучащим, как говорят актёры, «на диафрагме», из глубины) Адель Харитоновна швыряла со своей высоты в меня, растерянно стоявшего внизу, у крыльца, тяжкие слова своего приговора:

«Мы приютили вас, не спрашивая у вас никаких письменных доказательств вашей порядочности! Но вы подло обманули нас, прикинувшись порядочным молодым человеком! И мы не только дали вам приют, но и допустили к столу, за которым собираются у нас лучшие люди Москвы. Но вы не оценили нашей доброты, более того: вы замыслили против нас нечто весьма недоброе, это сейчас нам совершенно ясно. И, почувствовав, что это наше пре-

красное и беззащитное существо благодаря своей интуиции мо-

жет разоблачить ваши нечистые помыслы, вы решили распра- виться с ним! Вы посмели поднять на него руку!..

(Меж тем «беззащитное существо» уже опять барственно возлежало у ног своей хозяйки и на его морде явно означилось чувство своей полной отмщённости. И в рыже-зелёных глазах Бегемота вновь полыхало пламя сладострастно-садистской радос-

ти. Быть может, в тот миг, видя эти кошачьи глазищи, я впервые ощутил, что такое «сатанинское пламя»…)

«Мы отказываем вам от квартиры!»

…Я стоял внизу, изо всех сил стараясь хотя бы внешне сохра-

нить спокойствие. Было даже чуть не расхохотался, причём совершенно искренне: услыхав от хозяйки, что я посмел поднять руку на её любимца, подумал, что ведь не руку я на него поднял, а ногу… Но вообще-то мне было в те мгновенья не до смеха. Да-

же и не то меня привело в отчаяние, что, как я понял, мне придёт-

ся потратить следующий день на поиски нового жилья, а гряду-

щую ночь провести невесть где. Следовательно, мои планы заня-

ться делом рушились, и замаячивший передо мной успех отодви-

гался на неопределённое время, если вообще не исчезал из ви-

ду… Нет, иное меня вышибло из седла.

Если бы отставная актриса заорала на меня и сказала бы мне что-либо попроще и погрубей, ну, к примеру, «Чтоб духу твоего здесь не было!», или «Вон отсюда к чертям собачьим, хулиган!» - я погоревал бы из-за потери жилья, но, как говорилось в былые времена, куражу не утратил бы. Продолжил бы своё «покорение столицы», и, может, даже с удвоенной энергией… Но эти слова хозяйки москворецкого особнячка, произнесённые таким голо-

сом, какой я слышал только в театре со сцены да ещё по радио – «Мы отказываем вам от квартиры!» Но эта надменно-ледяная маска её лица! Но это сатанинско-издевательское пламя, полыха-

вшее в бесстыжих глазищах зажравшегося громадного кота!.. Всё это, вместе взятое, подействовало на меня словно какой-то самый чёрный гипноз. Мне показалось: это сама Москва, сама столица, издевательски хохоча, изгоняет меня из себя – мол, куда ты лезешь, мальчишка!

В груди моей что-то ёкнуло и оборвалось. И мне почудилось, что земля под ногами стала зыбкой и тряской, словно низинные берега моего родного Талабского озера… Я собрал свои нехит-

рые пожитки и бумаги в рюкзачок и поплёлся куда глаза глядят.

…И снова – «если бы»! Поброди я в ту ночь по столичным улицам и площадям да прикорни где-нибудь в предутреннем ок-

раинном парке – может быть, решил бы наутро, собравшись с силами, продолжить свою московскую одиссею. Но я, поразмыс-

лив, решил добраться до Ленинградского вокзала, единственно знакомого мне в ту пору из всех вокзалов столицы: мне думалось, что там в зале ожидания смогу хоть немного поспать. А на вок- зале… сами знаете, даже когда и не провожаешь никого, просто по какому-то делу туда забежишь, всё равно хочется куда-нибудь уехать. Вот такое состояние мною тогда сразу же овладело, как только я там оказался. А, главное, мне бросилось в глаза сразу несколько знакомых лиц – то были мои земляки, спешившие на талабский поезд. Один из них бросил на бегу взгляд на меня – знакомы мы с ним не были, но в лицо друг друга знали. Он хлоп- нул меня по плечу: «Как ты, паренёк, тут оказался? Торопись, а то на поезд опоздаешь!» И мне до слёз захотелось домой, в мой родной город, к родителям. И не нужна мне стала эта Москва… Не забывайте, был я ещё совсем юнцом, лишь первый год носив- шим в кармане свой первый в жизни паспорт.

И я уехал из Москвы…

3. Дочь палача на метле.

Во второй раз Тень Мастера вторглась в мою судьбу опять-таки среди московских стен ( как, впрочем, и во всех дальнейших случаях). Случилось это уже через десять с хорошим гаком лет, заполненных и студенческой порой в другой столице, северной, и трудами в жарком зарубежном краю. И преподавать уже начал, да нежданно на несколько лет оказался в лейтенантских погонах на Севере дальнем… То есть, по житейским-то меркам не только юным, но и молодым я не мог считаться: суровая веха тридцати- летия неумолимо маячила перед носом. Однако у всякой судьбы свои возрастные мерки. Именно в ту пору меня чуть ли не каж-

дый день именовали молодым, и не только устно, но и в печати. Но не просто молодым, а – молодым поэтом. Ибо начиналась моя профессиональная литературная жизнь.

И начало это было, можно сказать без всякого преувеличения, блистательным. И столь же бурным. Недаром же ходила среди моих сверстников-товарищей по перу такая самодельная песенка: «Житуха бурная, литературная…» Это может показаться стран-

ным кое-кому из нынешних молодых, ведь им вбили в голову: то время было «эпохой застоя». Ну, кто-то, может быть, и застаивал-

ся, а нам, литературным новобранцам, не приходилось. Зря, что ли, мы сегодня то время «застольным» зовём; и не в этом дело, что оно застольями полнилось – меня, по крайней мере, оно и без всякого «змия зелёного» хмелило, кружило голову пьянящим водоворотом дел и событий, столь добрых и радостных для меня.

Ещё бы! Не успел я снять с себя офицерские доспехи, вышел мой первый поэтический сборник, и уже на выходе был второй. Мои «нетленки» ( как в шутку тогда мы звали свои творения, надеясь втайне, что в таких шутках есть и доля правды) тайфуном прошли по страницам всех «толстых» столичных и питерских журналов, по всем солидным и несолидным газетам. Во множест-

ве тогдашних обзоров молодой литературы я был или главным, или одним из главных героев – словом, вошёл в «обойму», как тогда тоже не без иронии говорилось. Не раз читал свои вирши по радио, даже и на телеэкране появлялся, что в ту пору далеко не всем «живым классикам» было доступно… И всему этому я радовался до самозабвения!

…Конечно, некий обличитель «тоталитарного режима» осудит меня, прочитав эти строки: дескать, вздыхает автор по былым, по «коммунячьим» порядкам, кои, небось, воспевал с придыханием. Нет, вздыхаю я по своей молодости… А ещё – по тем временам, когда начинающий поэт или прозаик, напечатав, скажем, в тогда-

шней «Комсомолке» одно-два самобытных стихотворения или талантливый рассказ, просыпался знаменитым: его фамилия уже становилась именем на устах читателей от Камчатки до Бреста! Вот и я тогда не мог не радоваться тому, что у меня в разных краях страны появлялись такие читатели. И вообще в ту пору главной сущностью того, чем я жил и о чём писал, была радость.

Как было мне не радоваться тому, что мне стало возможно чуть не каждый месяц, а то и чаще отправляться в поездки то к южным побережьям, то к ледяным, то в горы, то в тайгу – туда, где ждали меня читатели. Ждали люди, творящие суровые и трудные дела – созидатели, а не разрушители. Потому и жила в них тогда жажда и к поэзии, и к музыке, и к другим искусствам. Тем более радостно мне было оттого, что чаще всего отправляли меня в такие творческие вояжи вместе с входящими в извест- ность артистами, певцами, музыкантами, а то и с прославленны-

ми звёздами сцены и экрана. Как тут было не кружиться моей голове! ведь я, незадолго до того пребывавший в полной безвест- ности, оказался среди тех, кого в лицо знали и любили люди по

всей тогдашней, ещё и не предвидевшей своего разрушения стра-

не… А главное: во мне родилось и стало крепнуть чувство моей – моих слов – необходимости огромному людскому множеству. Это ли не причина для радости впрямь головокружительной!

Разумеется, и то меня не могло не радовать, что я стал зараба-

тывать пером относительно неплохие по тем временам деньги. И то, что после многих лет жизни в общежитиях, в съёмных комна-

тах и прочем временном жилье у меня появилось в столице своё гнездо, пусть и очень тесное, почти крохотное. Но – своё. И я жил в нём уже не один, а со своей юной женой и нашей, тоже ещё крохотной дочуркой… Правда, надо признать: «житуха бурная, литературная» с упорядоченной жизнью семейной стала плохо рифмоваться почти с самого начала как той, так и другой. И чем дальше, тем труднее мне становилось избегать противостояния,

а потом и вражды меж этими двумя главнейшими частями своего бытия…

…Но не только на эту печаль глядя из нынешнего своего, се-

дого и горького дня, я и впрямь тяжко вздыхаю. Ещё одна печаль видится мне, вместе с первой ставшая зерном, из которого про- росли немалые мои личные крушения… Что и говорить: очень

многое в той самой, «бурной литературной» жизни глаза мои видели сквозь призму всё той же радости. И не то, чтобы сквозь розовые очки, нет, напротив, меня не устраивало опять-таки очень многое в мироустройстве и порядках тогдашней державы нашей, не по уму и не по сердцу была мне масса глупостей, про-

низывавших всё то, что звалось «системой». (И, как ни странно это будет узнать людям, тогда ещё не родившимся, мотивами таких несогласий многие мои строки тех лет звучали и отлича- лись. Причём звучали и на печатных страницах, и в больших залах, - и ничего, не отправлял меня за них в узилище « тотали-

тарный режим»…) И всё-таки жизнь, особенно мир творцов сло-

весности представали моим глазам в какой-то искрящейся-хмель-

ной пелене. Что сегодня греха таить: хмельной она была потому, что почти все большие и малые события тех дней не обходились без возлияний. Застольная добрая компания друзей-приятелей, и товарищей по перу, и читателей-почитателей (и почитательниц, разумеется) – непременная и почти обязательная примета повсед-

невья молодых поэтов во все времена. Так было и у меня.

И мне казалось – и поначалу даже неколебимо верилось, что буквально все в сообществе пишущих рады моему появлению в нём. Что все – и старшие, и сверстники – преисполнены по отно- шению ко мне самых добрых и дружеских чувств. Что все они радуются моему восхождению на Парнас. (На словах-то, особен- но во время застолий и литературных посиделок, так оно и было). И что уж совершенно вне всякого сомнения – никто не замышля-

ет мне ставить подножки на этом пути…

Короче, ничто мне в дни моего пиитического дебюта не давало о себе знать в столичном мире изящной словесности из того, за что хорошо сей тогдашний мир познавшие звали его и «департа-

ментом имени Воланда», и «литературной Бутыркой», а его мате-

риализованное средоточие, писательский клуб – «гадюшником» и гораздо более крепкими, нецензурными титулами. Я и не предпо-

лагал, что пройдёт немного лет – и у меня вырвется из-под пера строчка: «Клубок взасос целующихся змей!» - относящаяся к этой профессиональной среде. Не видел многих опасностей, под-

стерегавших меня – и они не преминули вскоре на меня рух- нуть… Хотя от некоторых из них (причём, быть может, самых убийственных) спастись удалось.

Так, начали было «ответственные старшие товарищи» направ-

лять моё восхождение не столько на Парнас, как мне хотелось, сколько на Олимп. То есть, попытались из меня «лепить» буду-

щего литературного официоза. Этакого комсомольско-молодёж-

ного поэта, бодрого и митингово-боевитого, записного «высту-

пальщика», который расцвечивает и украшает всяческие съезды, торжественные заседания и прочие форумы своими пламенными стихами с вкраплением лирики. А на зарубежных встречах со-

здаёт, по-нынешнему говоря, «имидж» советского молодого пи-

сателя – идейно крепкого, но с совершенно человеческим и даже очень интеллектуальным лицом… Помнится, один из тех «стар-

ших товарищей» красноречиво проговорился: «Надо же кого-то всерьёз на смену Роберту Рождественскому готовить. А у этого парня всё есть: и говорить складно может, и языки знает, и в ас-

пирантуре учится – походит в молодёжных лидерах, а потом мы его и в секретарское кресло посадим…»

Хоть я и вздрагивал внутренне, слыша такое (мы, подмастерья поэтического цеха, того же Рождественского за глаза «роботом» звали), но вообще меня всё это не пугало. Во-первых, был я уверен в себе, знал, что «роботом» не стану ни в коем разе, а, главное, очень уж привлекательные, редкостные по тем временам возможности открывались: ведь мало кому из молодых, да и мас-

титых литераторов садилась тогда на ладонь Жар-птица в образе частых поездок за рубеж. А мне, писавшему вдобавок ко всему ещё и диссертацию по западной поэзии и немало переводившему, это было крайне желанно и необходимо. Я уже видел себя сидя-

щим в библиотеке Британского Музея либо в каком-либо уютном кафе канадского Монреаля и читающим своему тамошнему кол-

леге его стихи, переложенные мной на русский язык!

По сю пору не произошло ни того, ни другого.

Появился и вмешался… ах, да, появилась Тень Мастера…

«…Учти, старик, мы тебя на главную нашу премию двигаем! Книжку твою… Но – надо тебе будет поработать, помочь нам в организации этого долбаного конгресса!»

Так говорил мне некий очень ответственный инструктор в большом сером здании, что стояло – да и ныне там – в московс-

ком переулке, звавшемся Комсомольским, и, соответственно, в том здании трудилось высшее руководство организации, которую величали тогда «первым помощником партии». Надо признать, этот комсомольский цекист искренне и всерьёз хотел, чтобы пре-

мия, в просторечии для краткости называвшаяся так, как нынче кличут известный столичный театр – «Ленком», - досталась мне. (Он вообще был весьма начитан, сам баловался сочинительством, и неслучайно же в наши дни стал одним из самых «забойных» детективщиков… правда, с помощью пяти-шести некогда преус-

певавших, а теперь обнищавших умельцев этого жанра…) Пото-

му и «запряг» меня в бурную кампанию подготовки международ-

ного конгресса, на который должны были съехаться молодые… ну, скажем, не старше сорока – писатели, артисты, вокалисты и прочие творцы культуры, главная общность которых состояла в том, что они – по мнению наших устроителей того конгресса, ис-

поведовали л е в ы е убеждения. Да, не какие-нибудь иные, а именно левые, они же и прогрессивные, и революционные, и передовые… Наставлявшему меня ответработнику представля-

лось, что, проявив себя наилучшим образом на этом левом мероприятии, показав себя во всём блеске главным «помощни-

кам партии», я вне всякого сомнения буду увенчан лаврами высшей молодёжной премии. Вот и стал я два-три раза в неделю появляться в том большом сером здании, решать всякие дела и вопросы с бойкими ребятами, которые, собираясь на заседании по поводу готовящегося конгресса, шутили: «Ну, что, пойдём налево?!»

Они вообще любили пошутить, эти ребята-комсомолята, поч-

ти все, как один, стриженые коротко, «ёжиком» (а тогда в самый расцвет входила «хипповая» мода на длинные волосы) и носив-

шие, как правило, серебристо-сероватые костюмчики. Вообще – ничего особенно плохого вспомнить о них не могу. Ну, мечтали они в большинстве своём перебазироваться в другое здание, тоже серое, но гораздо более внушительное – на Старую площадь, в священный для них «большой» ЦК. Так что ж в том плохого: жаждали служебного роста… Ну, любили на досуге хорошо про-

вести время в саунах с бассейном, входивших тогда в обиход среди отечественной элиты, да и с пивком-коньячком, и, конечно же, с представительницами прекрасного пола, - так кто ж из нас не грешен?.. Нет, в основном-то, за немногими (правда, страшно-

ватенькими по уровню тупости) исключениями это были мальчи-

ки шустрые, развитые, мозговитые и сообразительные. И не слу-

чайно же столь многие из них спустя лет десять-пятнадцать ста-

новились и первыми кооператорами, и первыми приватизатора-

ми. Кое-кто из них весьма крупными кусками государственной собственности сумел поживиться, - знал, где и что брать… Иные вышли и в серьёзные бизнесмены, и в ряды тех, кого зовут «но-

выми русскими». А иногда, видя на ТВ-экране лица из разных «эшелонов» нынешней власти – депутатов, министерских сидель-

цев – узнаю в них уже крепко посолидневших, а то и постарев-

ших парнишек, сновавших когда-то по коридорам серой громады в Комсомольском переулке, бывших старших и младших инстру-

кторов, завотделами, замзавсекторами и так далее. Ничего удиви-

тельного: эти ребятки и тогда уже были деловитыми и целеустре-

млёнными… Всяческой лирики они чурались. Впрочем, говорю, их я вспоминаю без всяких обид, мне с ними работалось достато-

чно легко, в мои дела они не лезли, ибо мало что в них смыслили. Да и всем нам тогда, сверстникам, ещё не простившимся с моло-

достью, было просто друг с другом, чем бы мы ни занимались. Ведь делить ещё было нам нечего…

А вот молодые женские лица там встречались нечасто. Прият-

ные, тем более красивые – так уж совсем редко. Миловидно-аппетитные гостьи на вышеупомянутых посиделках в саунах или на загородных пирушках в каких-либо спорткомплексах были труженицами иных сфер, как правило… По крайней мере, среди тех «комсомолят», с которыми мне там пришлось иметь дело в подготовке «левого» конгресса, была лишь одна дама.

Но лучше б её там не было вовсе!

Строго говоря, дамой она и не являлась. Ещё не являлась. И не знаю, стала ли ею когда-либо в последующие годы. Вряд ли… Редкостно несимпатичной, попросту неприятной внешностью обладала эта ответсотрудница. Что-то хищно-недоброе проскаль-

зывало в выражении её лица, даже когда она улыбалась, что слу-

чалось не более раза в день. Может, я и не прав, просто такою она вспоминается. Но я ведь и повествую лишь о том, что мне помни-

тся…

Понимаю: грешно иронизировать над теми представительни-

цами женской половины человечества, которые носят печальный титул – «старая дева». Но та, о ком сейчас пойдёт речь, являла со-

бой воплощённый пример того, как носительница такого титула бывает сама повинна в своей вековушной судьбе. Дело даже не во внешности было: эта «комсомольская богиня» пользовалась неискоренимой репутацией злюки и вреднюги даже у ко всему притерпевшихся ребят, с которыми она работала… Помнится, они меж собою даже негласную премию установили на басно-

словно громадную сумму, которой должен быть награждён тот, кому удалось бы «обгулять Нельку». Но лауреатом так никто из них и не стал… Не мог и до сих пор не могу понять, как, каким путём оказалась эта мымра с замашками явной стукачки в аппарате «верного помощника партии»: людей с явно «минусо-

вым обаянием» туда в те годы уже старались не брать. Правда, ходили слухи, что… Однако лучше назову её имя.

Звалась она очень звучно: Нелли Асаровна Лотоцкая.

…Её отчество и фамилия вызвали во мне какие-то смутные, подсознательные ассоциации, причём, как мне показалось, к миру литературы относящиеся. Но мне в те дни, замотанному множест-

вом дел и событий, было не до копания и блуждания в тайниках памяти. Хотя изредка, ведя с Лотоцкой разговоры о моём вкладе в подготовку грядущего международного мероприятия, я чувст-

вовал, как что-то изнутри царапает мою память. Неприятно цара-

пает. Однако я тут же гасил в себе эти ощущения. Понимал, что старая дева с комсомольским значком на совершенно отсутство-

вавшей у неё груди – не тот объект, на который надо выплёски-

вать свои эмоции, вдобавок смутные и труднообъяснимые. К тому же усвоил предупреждения ребят в серебристо-серых костюмах.

«Не дай тебе Бог поругаться с Нелькой! – втолковывали мне эти атеисты. – Испортит если не жизнь, то настроение. Заложит, доложит и донесёт! Асаровна у нас такая – с ней лучше не ссориться».

«Кому доложит и донесёт?» - спрашивал я.

«Как это кому? Самому! Гене-сейфу!» - отвечали мне, подни-

мая ввысь указательный палец.

…Лотоцкая, которую все эти рядовые и низовые цекисты в глаза звали только Нелли Асаровной, была назначена на роль координатора в подготовке молодёжного конгресса. Собирала от нас поступающую информацию и передавала её одному из выс-

ших комсомольских цекистов, отвечавшему за все международ-

ные дела и ведавшему ими. А его за глаза в том большом сером здании все называли Геной-сейфом. Но не за его физические данные, хотя мужиком он уже тогда был солидным и вальяжным, а потому, что в его тайном ведении находилась «чёрная касса» руководства передовым отрядом советской молодёжи. Так, по крайней мере, мне полушёпотом и с придыханиями поведали однажды «комсомолята»… Мне же, с моим тогдашним взлётно- радужным состоянием духа, было, в общем-то, плевать на все эти «тайны мадридского двора», да и на всех секретарей ЦК (причём любого, и того, что на Старой площади находился, тоже), вместе взятых. Однако я, к тому времени уже немало огней и вод проше-

дший, отдавал всё-таки себе отчёт в том, что от оного Гены-сей-

фа, а, следовательно, и от Лотоцкой во многом зависит успех дела, мне доверенного. Значит, и мой личный успех. И потому старался избегать в общении с этой особой ссор и перепалок.

Хотя и очень это было трудно. Её неприязнь к себе я ощутил чуть ли не в первый день нашего с ней знакомства. Причём то была неприязнь не как к молодому мужчине, но именно как к че-

ловеку из мира литературы. («Не обращай внимания, парень, она всех вас терпеть ненавидит – и художников, и гудошников, и зна-менитых, и начинающих! Такая уж натура у неё мерзопакост-

ная…» Так объясняли мне стриженые бобриком ребята антипа-

тию, коей воспылала ко мне эта старая дева). До поры, до време-

ни эта неприязнь проступала лишь в колючем взгляде её малень-

ких глазок да в презрительно-брезгливых гримасах, нередко пере-

дёргивавших её сухонькое лицо, когда она со мной разговарива-

ла. Но однажды её прорвало.

«Знаю, почему вы здесь оказались, - ни с того, ни с сего проце-

дила она, выслушав мои соображения относительно литературно-художественных встреч на грядущем конгрессе. – Рвётесь премию получить, чтобы выше по функционерской линии двину-

ться, да?!»

«Не рвусь! – из всех сил стараясь не выйти из себя, отвечал я. – Выдвинули на премию, вот и все дела. А этот конгресс для меня – дело интересное, творческое, моё, поэтому я и помогаю вам всем. Премия тут не при чём: дадут – спасибо, нет – не обижусь!»

Я говорил совершенно искренне и, чтобы подтвердить свою искренность, резко встал и заявил Лотоцкой, чеканя слова по-офицерски:

«А если вы будете и дальше разговаривать со мной таким тоном и оскорблять меня вашими домыслами, то я вынужден буду объяснить вашему руководству, что не могу более здесь находиться. И вся ответственность за срыв моей работы по конгрессу ляжет на вас!»

Никогда я не отличался рассчётливостью, а уж в ту пору – и подавно. Но этот мой ход оказался точным. Я даже не предвидел, что Лотоцкая так перепугается. Сутулая и тщедушная, она съёжи-

лась и ещё более усохла почти в мгновение ока. Её колючие глазки забегали, потом заморгали, и она неожиданно стала сбив-

чиво лепетать что-то вроде «вы не так меня поняли!», затем столь же сбивчиво пробормотала просьбу извинить её. На том наша первая стычка и завершилась. И несколько дней подряд, встреча-

ясь со мной, она была подчёркнуто вежлива… И мне даже как-то пришло в голову, что у этой несчастной мымры, обречённой на «стародевичество», могла случиться в её юные годы какая-нибудь несчастная любовная история («Наверно, в кого-либо из нашей пишущей братии влюбилась, а тот ей показал козью мор-

ду!» - такую картину нарисовало мне моё услужливое художест-

венное воображение. В то время я ещё не лишился остатков юношеской наивности и готов был сострадать даже малоприят-

ным мне людям). И, чтобы закрепить установившийся меж нами «нейтралитет», решил, что при случае выскажу этой цекистке что-либо вроде комплимента. И случай вскоре подвернулся!

…Шло последнее перед началом работы конгресса заседание тех, кто его готовил. Как и положено в таких случаях, всё уже было шумно, напряжённо и несколько нервозно. Все мы и даже сам воздух – словно грозовым электричеством насыщены… Лотоцкая же на месте почти не сидела: она поминутно вскакива-

ла, выбегала с подготовленными документами, мчалась их согласовывать в начальственные кабинеты, прибегала с другими бумагами и с новыми «вводными», опять уносилась, словом – напоминала известный фольклорный персонаж на помеле! Это впечатление усиливалось взлетающими краями длинного лёгкого платка, который покрывал её костлявые плечи…

Мне же, наблюдавшему её суетливую беготню, по странной прихоти воображения пришло в голову совершенно иное сравнение – тоже достаточно сказочное, хотя и не из фольклора явившееся. Оно совершенно не отвечало реальности, однако я счёл его вполне пригодным для того комплимента, что давно хотел отвесить этой старой деве ради её окончательной нейтра-

лизации. А также для того, чтобы хоть немного разрядить напряжённо-грозовую атмосферу наших заключительных поси-

делок.

И вот, когда Лотоцкая в очередной раз влетела в зал и подбе-

жала к своему креслу, я шутливым тоном произнёс, глядя на неё с как можно более дружелюбной улыбкой:

«Нелли Асаровна, вы сегодня похожи на булгаковскую Марга-

риту, когда она летает и громит квартиру Латунского!»

…Не припомню, чтобы когда-либо, до или после того дня ка-

кая-нибудь моя шутка, тем более какой-либо мой комплимент, обращённый к даме, производили бы такое впечатление. Прямо скажем – обратное своей цели. Просто жуткое!.. Деловой галдёж после этих моих слов оборвался мгновенно. Как говорится, тихий ангел пролетел. Правда, было слышно, как двое или трое из засе-

давших, давясь смехом, прыснули.

«Что-о-о?! Что вы сказали?!» - раздался истошно-визгливый крик Лотоцкой. Ничего не понимая, взглянув сначала на её перекошенное лицо, потом на лица сидевших за столом цекистов, увидав, что они либо не знают, куда деть глаза, либо выглядят ошарашенно или делают над собой страшные усилия, чтобы не расхохотаться, я решил, что, наверное, в спешке произнёс что-то не так, или что меня в этом галдеже плохо расслышали и неверно поняли. И потому я, собравшись с духом, вновь сказал Лотоцкой:

«Я хотел… я имел в виду, что… вы, Нелли Асаровна, сегодня летаете, как Маргарита, ну,.. из романа Булгакова, помните… где она влетает в квартиру Латунского и разгром там учиняет…»

И, видя, что лицо той, кому предназначались мои слова, стано-

вится уже не просто перекошенным, а, как мы тогда любили выражаться, «перехеренным», я нежданно для самого себя бряк-

нул:

«И вы столь же сегодня прекрасны!»

…Лотоцкую после этих слов буквально заколотило. Вначале, не в силах ничего произнести, она взнесла над головой трясущие-

ся сжатые кулаки и несколько секунд стояла в такой позе с дрожащей от ярости отвисшей челюстью. А потом завопила:

«Да как вы смеете! Как ты смеешь! Меня! Так! Оскорблять! Как смеете говорить мне такую м е р з о с т ь?! Ме-е-а-рзость!!! Мерзость!!!»

И ещё раз крикнув «мерзость!», она вылетела из зала заседа-

ний уже не ведьмой на помеле, а просто пулей.

В зале стояла тишина: кто-то шумно откашливался, кто-то хихикал, кто-то потрясённо вздыхал, но примерно минуту никто не произнёс ни слова. Я тоже стоял в остолбенении, не в силах ничего понять. Затем послышались восклицания наподобие «ни хрена себе!» и гораздо более крепкие…

Наконец, ко мне повернул лицо тот самый, наиболее благово-

ливший ко мне ответственный цекист, по настоянию которого меня и нацелили на участие в «левом» конгрессе, и впрягли в подготовку к нему. Шумно выдохнув и качая головой, он стал медленно выдавливать из себя слова:

«Ну, старик! Ну, не ждал я от тебя… такого! Ну, ты и выдал пенку сегодня!»

«Да в чём дело?! Объясните же мне, в конце-то концов! Чего она на меня взъелась?! Чем ей Маргарита не угодила?!» - возопил я.

«Да неужели ты сам не понимаешь? Неужели не знаешь, кто такая эта Асаровна? Чья она дочь? Неужели ты не знаешь, интеллектуал нараспашку, кто такой был Асар Лотоцкий? Ну, не может быть, чтоб ты не знал… Ведь на самую больную мозоль ты ей наступил! У неё же к Булгакову ненависть патологическая! Ну, вспомни – Асар Лотоцкий, тот самый критик, с которого Булгаков Латунского в «Мастере…» написал. Прототип Латунс-

кого, одним словом… Понял теперь? А ты ей – про Маргариту, про её полёт к Латунскому и погром в его квартире…»

«Асар Лотоцкий?!» - ахнул я и стукнул себя кулаком по лбу. Тут уж моя очередь наступила восклицать «ни хрена себе!» и кое-что покрепче. Боже, как же я раньше об этом не догадался!

…Конечно, конечно же, к тому времени мною было прочитано едва ли не всё, написанное Булгаковым и напечатанное у нас и за рубежом. Более того – мне знакома была уже и почти вся литера-

тура об авторе «Мастера и Маргариты», множество исследова-

ний, раскрывавших историю создания его главной книги и других его творений, и уже немалое число мемуаров о его судьбе, изданных у нас в стране к тем дням и ещё не изданных. Я давно уже не был тем мальчишкой из провинции, который не мог по-

нять, почему кот, подаренный вдовой Михаила Афанасьевича её приятельнице, мог зваться только Бегемотом… И, конечно же, давно уже знал из истории отечественной новейшей литературы о том, кто такой был Асар Лотоцкий и какую страшную роль сыграл он и в этой истории вообще, и в судьбе Булгакова в частности… Но мне и в голову почему-то не пришло ни разу, что закосневшая в стародевичестве мымра, занимавшая должность ответственной сотрудницы в ЦК комсомола – дочь этого давних лет литературного обер-палача. И никто в большом сером здании мне этого не подсказал: парни в серебристо-светлых костюмчи-

ках, знавшие о моём поприще, были убеждены, что мне сей факт не может быть неизвестен. У меня же, говорю, отчество и фами-

лия Лотоцкой вызвали в памяти лишь какие-то смутно-неопреде-

лённые, хоть и неприятные ассоциации. А в горячке и в запарке было не до них… Вот я и вляпался!

Асар Лотоцкий. Латунский! Лотоцкий…

Если б он одного лишь только автора «Белой гвардии» травил – и за то был бы достоин геенны огненной.

Но – он сократил жизнь множеству талантливых мастеров русской словесности в двадцатые и тридцатые годы минувшего века. Точней сказать так: по его критическим пасквилям, по его печатным и тайным доносам в буквальном смысле укорачивалась – пулей, застенком, лагерем – жизнь людей, повинных лишь в том, что они хотели оставаться собой, русскими, да, русскими художниками стиха и прозы. Он одним из первых «деятелей» пера после Октября удостоился негласного титула – «литературо-вед в штатском».

Ещё при жизни Есенина Лотоцкий ввёл в обиход термин «есе-

нинщина». Он травил златовласого гения в своих опусах со всей страстью бешеной собаки. А после гибели Есенина с подачи этого, одного из ведущих пролеткультовских, а затем рапповских и вапповских* критиков были арестованы, сосланы, а потом в большинстве своём расстреляны почти все соратники, друзья и товарищи поэта по перу, звавшие себя крестьянскими писателя-ми. И Николай Клюев, и Сергей Клычков, и многие соловьи русского слова…

В начале 30-х Лотоцкий выступал главным «прокурором от литературы» на судилищах над несколькими волшебниками поэзии и прозы, пришедшими из Сибири. Среди них были вскоре убитый Павел Васильев и те, кому посчастливилось, пройдя тюрьмы и ссылки, дожить до старости, став живыми классиками – Леонид Мартынов и будущий учитель автора этого повествова-

ния Сергей Марков. Их всех обвинили в «русском фашизме», «колчаковщине» и «белогвардейщине»…

* Пролеткульт («пролетарская культура»), РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и ВАПП (Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей) – организации существовавшие в 20-х и начале 30-х г.г.

Перед Великой Отечественной войной и особенно во время войны Лотоцкого почти не было слышно: понятию «русский» власть возвращала его историческое достоинство. Но в конце 40-х этот «литературовед в штатском» вновь проявился – громил своих соплеменников как «безродных космополитов»… После Двадцатого съезда в печати опять послышалось его уже слабею-

щее тявканье: он попытался заклеймить Шолохова и уже мёртво-

го Фадеева как «песнопевцев культа личности». Решил сделать ещё один поворот на 180 градусов… Но в его палаческих ухват-

ках власть уже не нуждалась: нужны стали более изощрённые перья. И Лотоцкий ушёл в литературную отставку – и в забвение.

Таков был тот, кого Михаил Булгаков изобразил в своём главном романе под именем Латунского…

Надо признать, однако, что травля автора «Бега» и «Дней Турбиных» стала всё-таки даже и в такой «насыщенной» жизне-

деятельности Асара Лотоцкого настоящим звёздным часом. Он топтал и душил Булгакова с каким-то особо страстным неистов-

ством. Он отзывался разгромными статьями, ядовитыми паскви-

лями и просто доносами на все без исключения вещи, выходив-

шие из-под булгаковского пера, причём сильнее всего достава-

лось тем из них, что ещё не дошли до читателей и зрителей. Он посылал письма Сталину, слёзно умоляя вождя, чтобы тот отменил своё высочайшее разрешение ставить «Дни Турбиных» на сцене МХАТа. А уж на главном романе писателя Лотоцкий сладострастно вершил людоедские пляски не один год. Назва-

ние статьи Латунского – «Воинствующий старообрядец», упоми-

наемое Мастером в романе, это заглавие одной из множества статей Лотоцкого, настряпанных им в 30-е годы…

Так что вполне можно доверять изустным сведениям, согласно которым Асар Лотоцкий отправился на тот свет, узнав, что «Мас-

тер и Маргарита» опубликован в советской печати. Захлебнулся злобой… Но и вполне можно понять Мастера, вооружившего свою героиню способностью летать и отправившего её громить квартиру критика Латунского. То есть – Лотоцкого.

…Однако и мой добрый знакомец-функционер из Комсомоль-

ского переулка нисколько не преувеличивал, говоря мне с тяжким вздохом:

«…ведь у этой Нельки наследственно смертельная ненависть к Булгакову. И вообще ко всем пишущим… Асаровна! Смертельно ты оскорбил её, смертельно… Очень опасаюсь, что она тебе той же мерой воздаст. Крупно нагадит…»

И не ошибся этот ответственный товарищ.

…Уже завершился первый день «левого» международного мероприятия. А проходило оно в живописнейшем уголке Подмо-

сковья, на берегу Клязьмы, в роскошном по тем временам спор-

тивном комплексе. Я должен был выступать на следующий день с утра, а вечером первого дня воодушевлённо занимался укрепле-

нием взаимопонимания с переходом в дружбу и любовь между молодыми мастерами и мастерицами культуры разных стран и материков. Короче, в моём номере сидели два канадца, приехав-

шие снимать фильм о победившем социализме, но почему-то спрашивавших меня прежде всего о проблемах с проституцией в нашей стране (я, естественно, заверял их: «У вас не будет ника-

ких проблем!»); а ещё моими гостями в тот вечер стали непомер-

ных габаритов негр из Бразилии со своей невероятно хрупкой подружкой, китаяночкой из Малайзии, а также две пухленьких славянки… неважно сейчас, откуда они прибыли. Напитки, сто-

явшие на столе, тоже были созданы разными нациями, но наша «родимая» пользовалась наибольшим успехом, и мы все уже начинали дружить и уважать друг друга… Нежданно зазвонил телефон, и в трубке раздался ледяной голос Лотоцкой. Она потребовала, чтобы я немедленно отдал текст моего выступления главному куратору конгресса. То есть – Гене-сейфу (разумеется, она и за глаза называла его по имени-отчеству). Так сказать, на высочайшее утверждение.

Я возмущённо ответил, что впервые слышу о необходимости такого утверждения, что выступать буду не по бумажке, и что вообще мне такая цензура не по нраву. Дочь булгаковского «антигероя» хладнокровно отрезала: «Я вас предупреждала, но вы пропустили мои слова мимо ушей – как, впрочем, и всегда!» После чего безаппеляционным тоном добавила, что если я немедленно не принесу Гене-сейфу хотя бы тезисы выступления, то оно не состоится, и, главное, что оный руководитель ждёт меня не в номере, а в зоне отдыха…

Опытная интриганка рассчитала всё точно, до мелочей. И то, что я – как, скажем прямо, все участники конгресса к тому часу, разве что кроме неё, находился уже «на взводе». И то, что «румя-

ный комсомольский вождь», пребывавший под ещё большим, нежели я, градусом, вовсе и не жаждал встречи со мной. «Зона отдыха» оказалась опять-таки сауной с бассейном, только гораздо более фешенебельной, чем все подобные заведения, мною в те годы виденные. Гена-сейф бултыхался в бассейне вместе с двумя-тремя другими функционерами его служебного уровня и с несколькими молодыми дамами явно не цекистского вида. Аппе-

титные были девчата. Словом, он активно осуществлял своё пра-

во на отдых после действительно напряжённого трудового дня. Так активно, что высказал явное неудовольствие моим появлени-

ем с какими-то ещё бумагами. С большой неохотой оторвавшись от одной из гурий в почти незримом купальнике, он плюхнулся в кресло у столика, поставленного рядом с бассейном и нагружен-

ного бутылками не только с минералкой. Минуты две, морща лоб и кривясь, пытался понять, что мне от него нужно, - выяснилось, что вроде бы его виза на моём тексте и не очень-то нужна. Когда же я сослался на Лотоцкую, он скривился и пробурчал:

«Ну, раз Нелька так думает, то… что ж, на всякий случай, ладно, давай бумажки твои, погляжу…»

Глядел он на мои наброски довольно-таки долго, учитывая его расслабленное состояние. Потом влил в себя целый стакан белого вина (мне не предложил, чем сразу же заставил меня внутренне помрачнеть и «выпустить иглы»), затянулся сигаретой и – словно вместе с дымом выдохнул:

«Что за хренотень ты тут несёшь?! Какой-то… гнилой абстрактный гуманизм! Что ещё за мура у тебя тут: «Вековое нас-

ледие отечественной духовности – самая надёжная опора совре-

менного советского художника слова»! Тебе что, не ясно, что опора у нас только одна – марксистско-ленинская идеология, коммунистическое мирозор.. мизороре… тьфу! … твою мать! мировоззрение! Всё остальное – х…ня! Не, парень, это всё не годится, к утру чтоб мне полный новый текст был готов. Да что б там поменьше ты нёс про всякое духовное да русское, а поболь-

ше… вот это, про нашу идейность советскую! Да, забыл – на Брежнева-то у тебя ни единой ссылки, - ты что, меня под монас-

тырь подвести хочешь?! Давай, иди, поработай, чтоб к утру было всё по-новой заделано!..»

Мне бы вспомнить своё недавнее воинское прошлое: «есть, товарищ командир, будет исполнено согласно вашему приказу!», откозырял и пошёл, и делай всё по-своему… Мне бы взять те свои «тезисы» да отправиться спать, почтительно согласившись с одним из главных комсомольских штабистов, - уверен: утром Гена-сейф и не вспомнил бы о своих несогласиях с моими раз-

мышлизмами. Но – повторяю – дочь литературного заплечных дел мастера всё рассчитала очень точно! Знала, предвидела: я уже находился в том разгорячённо-хмельном состоянии, когда уже ничто не могло меня удержать от жаркой дискуссии.

Так оно и произошло – я кинулся в спор с Геной-сейфом. Поначалу я просто хотел ему объяснить, что перед ним всего лишь наброски, краткое содержание того, что я изложу «левым» зарубежным товарищам с трибуны на следующий день, что в моём выступлении всё прозвучит «как надо», и со ссылками на речи генсека, и с необходимыми дозами «идейной» риторики… Но – высший цекист уже «завёлся», в голосе его зазвучало рычание, а потом, в ответ на мои упрямые доводы, он хряпнул кулаком по столику (несколько бутылок покатились в бассейн) и заорал на меня:

«Да ты понимаешь, с кем ты споришь?! Ты что, не видишь разницу между мной и тобой?!»

Я ответил, что вижу, и уже достаточно повышенным голосом стал растолковывать ему, в чём, на мой взгляд, состояла эта раз- ница. Причём не удержался и от прозрачного намёка на обстоя- тельства, в силу которых моего оппонента за глаза величали Ге-

ной-сейфом.

Это была моя роковая ошибка! Взъярённого цекиста переко-

сило едва ли не шибче его подчинённой, услыхавшей от меня «комплимент» в её адрес, и он разразился бурным потоком того, что ныне зовётся ненормативной лексикой. И его друзья и подруги по «активному отдыху» не в силах были его успокоить… А финал той непечатной тирады звучал так: «…Я тебя вычёркиваю из выступающих! Вон отсюда!»

Этому последнему «ц.у.» Гены-сейфа я, вероятно, последовал бы, ограничься он им, не продли он ту матерно-распалённую тираду. Я уже собрался повернуться и уйти – но хранитель глав-

ного комсомольского «общака» не ограничился посылкой меня по известному адресу. Срываясь на фальцет, он проорал:

«Развелись тут на нашу шею, писаки несчастные, тунеядцы грёбаные, мать вашу … !!!»

Даже во хмелю мне хватило бы выдержки не отвечать соответ-

ствующим образом на оскорбление лишь меня одного. Полаялись – и разошлись: наутро видно будет, может, и помиримся – такова была моя внутренняя логика. Но когда прозвучало э т о, когда разъевшийся молодёжный столоначальник оскорбил моё профес-

сиональное достоинство, честь моего цеха, мой труд – тут я не выдержал. Верней – не выдержала моя правая рука. Она сработа-

ла просто автоматически.

Гена-сейф плюхнулся плашмя всей своей тушей в бассейн, на поверхности которого ещё плавали несколько бутылок…

………………………………………………………………

На том и завершилось моё сотрудничество с «верным и глав- ным помощником партии». Так и не суждено мне было стать ни лауреатом главной комсомольской премии, ни даже её соискате-

лем. Не суждена была мне стезя литературного официоза.

А помешала – Маргарита. Помешала – Тень Мастера. В этом я убеждён.

…К чести тогдашнего руководства нашего «департамента изящной советской словесности», оно почти никак не отреагиро-

вало на грозную многостраничную «телегу», которая пришла из большого серого здания, что стоит в переулке, носившем тогда имя Комсомольского. Пожалуй, не было такого смертного греха, какой не вменялся бы мне в вину на страницах той «телеги». Зверское избиение одного из самых лучших руководителей слав-

ной советской молодёжи значилось в том доносе ещё не самым страшным моим грехом… Но – всё обошлось. «Старшие товарищи», желавшие сделать из меня «выдвиженца», лишь по-

журили меня за несдержанность да посоветовали быть осмотри-

тельнее. Однако – свои выводы относительно меня сделали и они. На меня стали смотреть с некоторой настороженностью.

Но меня это не трогало. Оценив произошедшее на спокойную и трезвую (насколько она могла быть таковою в те времена) голову, я вознёс хвалу судьбе за то, что она оберегла меня от участи стать «комсомольским поэтом»…

А вот в связи с Геной-сейфом, хотя с тех пор наши пути никог-

да не пересекались, мне пришлось ещё раз пережить очень чёр- ные минуты. Правда, спустя примерно полтора десятка лет… Все эти годы «одному из лучших руководителей советской молодё- жи» неуклонно сопутствовал служебный рост. Когда началась

«катастройка», он уже руководил всеми профсоюзами страны. А затем – хотя и на очень краткий срок – вообще стал одним из первых лиц уже трещавшей по швам союзной державы.

И вот настал тот роковой день в Августе-91, когда по телеви-

зору целыми часами можно было лицезреть одно лишь бессмерт-

ное «Лебединое озеро». А потом на экране появились лица лю-

дей, взявших на себя миссию спасителей государства.

И среди них – лицо того, кто когда-то в среде высшего комсо-

мольского руководства имел «кликуху» Гены-сейфа. Руки у него тряслись…

Я смотрел на экран и чувствовал, что захлёбываюсь от боли и от отчаяния.

Ибо понимал: их дело – справедливо. Страну надо спасать от катастрофы.

Но понимал и другое: если это дело берёт в свои трясущиеся руки бывший хранитель «общака», пусть даже и передовому отряду нашей славной молодёжи принадлежавшего, если дело спасения державы от распада возглавляет Гена-сейф – оно обре-

чено. И не на победу.

Так оно и произошло…

И последнее, что надо сказать в этой главе.

…Не раз, вспоминая ту хмельную стычку на «левом» конгрес-

се, пытался уразуметь: на кого же или на ч т о была похожа ло-

щёная физиономия Гены-сейфа, когда он с «моей подачи» летел в бассейн.

Наконец, однажды вспомнил. Озарило!

…В то мгновенье его физиономия один к одному была схожей с мордой разъевшегося наглого кота, когда я его в давний свой мальчишеский день поддел ногой и отшвырнул со своего пути. С мордой кота Бегемота.

4.Останкинская нечисть.

Если принять за аксиому, что тень может оставлять следы (неважно, на чём: на песке, на судьбе…), то эту главу можно было бы назвать так – «Следы Тени Мастера». То, о чём я здесь вам поведаю, имеет, на первый взгляд, лишь очень опосредо-

ванное, косвенное отношение к миру булгаковских героев. И тем не менее всё произошедшее со мной в дни, о которых пойдёт речь, я воспринимаю сегодня как ещё одно вторжение этого мира в мою судьбу. Она опять с ним соприкоснулась, пусть и не впрямую – скорее с его следами в бытии народа, среди которого жил Мастер. Но и это соприкосновение оказалось для моей судьбы донельзя болезненным. Даже можно сказать – роковым.

…Хоть я и не стал ни «выдвиженцем», ни лавровенчанным функционером, «бурная литературная» моя жизнь шла безостано-

вочно. Просто летела, становясь всё более бурной. Вышли ещё две книги стихов, и на них в прессе появилось немало откликов, в основном одобрительных, хотя и ядовито-едкие ноты зазвучали – правда, нимало меня не огорчившие: это было как раз то, что не-

обходимо для резонанса. Иначе и быть не могло. Ведь я не прос-

то продолжал активно печататься, но и стал непременным участником почти всех тогдашних литературных дискуссий, «круглых столов», баталий и полемик, что велись на страницах журналов и газет, а также разворачивались в больших и малых залах и гостиных Центрального Дома литераторов и других творческих клубов. Язык и перо у меня в ту пору ещё не утратили молодого задора, но обрели язвительность и остроту, - ясно, что мои оппоненты в долгу не оставались… И в целом повседневье моё всё больше превращалось в коловерть выступлений на вече-

рах, в концертах, на встречах с читателями, в беспрерывную че- реду творческих командировок, писательских шефских поездок

то к рыбакам, то к хлопкоробам. Бывало так: за один месяц – и Дни литературы в какой-либо республике, и декада искусства в другой, и фестиваль молодых поэтов ещё где-нибудь… Сосредо-

точенно-уединённая жизнь стала для меня немыслимой и невоз-

можной роскошью. Задумываться над чем-либо всерьёз стало почти некогда…

А когда всё-таки задумывался – на душе становилось тяжко и смутно. Да и не задумываясь, не мог не ощущать хотя бы подспу-

дно, что всё глубже ухожу в какую-то псевдопраздничную суету, а настоящее творчество, вдохновенно-возвышенный труд писате-

льский, требующий и некоторого аскетизма, и затворничества, понемногу обращается для меня в несбыточную мечту… Стоило попристальней взглянуть на свою жизнь со стороны, начинал понимать: я не пишу самое главное, самое болевое и заветное, то, ради чего единственно и стоило браться за перо, ради чего я ступил на стезю изящной словесности. А она, эта стезя, всё более перерастала у меня в некую имитацию подлинной художничес-

кой жизни, подменяясь мельтешением и в печати, и среди пишу- щей братии. Но всё это затягивало подобно какой-то мишурно искрящейся сладкой трясине. Тем паче, что всяческие пирушки, большие и малые банкеты (до «презентаций» было ещё далеко, до «фуршетов» тоже, но бражничество наше как-то и без них процветало), дружеские застолья после вечеров и выступлений да все прочие пивные посиделки в злачных помещениях ЦДЛа, Дома журналистов и других элитных клубов тоже становились моим повседневьем. Засасывало! И не было в те дни у меня ни сил и никакой возможности – по крайней мере, в кругу моих литературных сверстников сидя, - отказаться от возлияния, воз-

держаться от выпивки. Как говорится, меня бы просто не поняли. Сам-то понимал: к добру такой образ жизни не приведёт, но куда там!



Pages:     || 2 | 3 |
 




<
 
2013 www.disus.ru - «Бесплатная научная электронная библиотека»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам, мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.