Г.Г. Грузман
Человек, личность, духовность
(обновлённый вариант главы из диссертации "Антропософия")
Н а г а р и я
2 0 0 8 - 2 0 0 9
С о д е р ж а н и е
I. Вступление
II. Западная духовная доктрина: человек, как философское тело
III. Рудольф Штайнер: человек, как объект "тайноведения"
IV. Русская духовная доктрина: личность, как религиозное тело
V. Дух и духовность
Л и т е р а т у р а
"Я знаю, как на мёд садятся мухи,
Я знаю смерть, что рыщет, всё губя,
Я знаю книги, истины и слухи,
Я знаю всё, но только не себя"
Франсуа Вийон
"Существует зрелище более прекрасное, чем небо:
глубина человеческой души"
Виктор Гюго
I. Вступление
Представление В.И. Вернадского о том, что жизнь вечна, и входит в когорту таких вечных атрибутов сущего мира, как материя, энергия, движение, должно бы перевернуть все человеческие науки во всех разделах знания, ибо оно делает необходимым реальное существование свободного радикала (или виртуальной реальности). В колоссальном научно-философском познании, принадлежащем достоянию В.И. Вернадского нет строгой дефиниции термина "свободный радикал", но невысказываемая внутренняя суть понимания жизни как вечность, постоянно сопутствует, витает и пронзает всё его глубокомыслие. Попытка осмыслить "свободный радикал" в качестве центрального элемента духовного мира будет отведено в изложении данного трактата своё место, в этом же месте феномен "свободного радикала" упоминается как особая грань в грандиозном многограннике под названием человеческая жизнь (человек, личность, духовность)
Понятие о свободном радикале, как о некоем нематериальном, существующем в материальном, или наличии нематериального и материального в одном конечном объекте, являет себя наибольшей новацией ноосферно-пульсационного умозрения, но одновременно и наивысшим парадоксом в глазах правоверного материалистического воззрения, ибо очень близко подводит к ненавистному для позитивной науки представлению о Боге. Один из выдающихся представителей этой науки А.А. Богданов, основатель науки об организованности и целесообразности в природе, писал: "Идея целесообразности заключает в себе идею цели. Организм, организация имеют свою "цель" и "сообразно" ей устроены. Но цель предполагает кого-то, кто ставит и реализует, существо сознательно-активное, устроителя, организатора. Кто же именно поставил организму человека, животного, растения те цели, которые достигаются в его жизненных функциях? Кто устроил органы и ткани сообразно этим функциям? Эта вполне естественная для обыденного мышления постановка вопроса немедленно лишала исследование всякой научности, направляла усилия мысли в области метафизики и религии, приводила к принятию личного творца, бога" (1989, т.1, с. 113).
Эти недоумения материалистическая наука, по её мнению, благополучно преодолевает за счёт отвлечения пресловутых "математических функций" и категорических императивов "всеобщих законов природы". В распоряжении материалистической науки имеется монументальная штудия о прогрессивной эволюции и учения о борьбе за существования. Облик свободного радикала, или виртуального актива в материальных явлениях (типа "энергии", "эфира", "движения") не смущает позитивное знание, если только свободный радикал находится в зависимости от конечно-материальных параметров. Но даже в этом случае материалистическая наука не может целиком избавиться от сомнений, ибо главная установка прогрессивной эволюции - направление от простого к сложному, - также кем-то поставлена как цель. Поэтому материалистическая наука исключила из своей клиентуры "жизнь", ибо живая жизнь как таковая, как действующее явление сущего мира относится к самым загадочным свободным радикалам, таинственность которых многократно усилилась В.И. Вернадским, сделавшим живую жизнь вечной акцией
Наука, оплодотворённая прогрессивной эволюцией Г. Спенсера и позитивизмом О. Конта, не знает понятия "вечность" в принципе, относя её к разряду "ненаучных" мистико-магических домыслов, вместе с презумпцией свободного радикала, создавая самую большую проблему материализма, бытующую под названием "основного вопроса философии", - противоречия материи и духа, материального и нематериального, сущего и несущего. И, тем не менее, материалистическая наука впитывает в себя культуру, производное живой жизни, хотя и под своеобразным углом зрения, как "Форма деятельности людей по воспроизведению и обновлению социального бытия, а также включаемые в эту деятельность её продукты и результаты" ("Современный философский словарь", 1998). Социальное бытие как адекват культуры - таково искусственное понимание культуры, прикрывающее основную проблему материализма.
Однако, культура, взятая в своём подлинном значении - как культ человека, лишена этой проблемы, ибо она оперирует с явлением, самым выразительным образом сочленившим в себе сущее и несущее, и давшим наиболее яркий макет сосуществования материального и нематериального - человека. Этим самым культуре вменяется в обязанность знание человека, как своего предмета, или, другими словами, культура берёт на себя функции антропологии - узаконенного материалистического учения о человеке, но, как будет далее показано, культура возносит знания о человеке значительно выше, до уровня антропософии.
Признание за человеком значения культурной силы относится к вполне рутинным сентенциям. Но суждение о том, что в зависимости от характера или природы культурной силы возникают разнородные, вплоть до взаимоисключения, типы культур, нельзя назвать тривиальным казусом. Как уже ранее упоминалось, культурная сила, имеющая своим источником внутреннюю духовную сферу человека, становится основателем философской культуры, а та сила, которая приходит к человеку со стороны, как правило, посредством насилия и принуждения, приводит к созданию государственной культуры, или индустриальной культуры или культуры социального бытия, шаблонным образцом которой служит господствующая ныне поп-культура.
Под этим, ранее не практикуемым, углом зрения в культуре раскрываются особые признаки, играющие на самобытность философской культуры. Культ как таковой имеет себя не в самом себе, а на выходе из самого себя, - человек всегда является прирождённым культом для самого себя, - это его архетипическое право в плане парадигмы жизни, - и потому оно не называется культом, а только самосознанием. Культовое качество приобретается, в банальном и первом определении, при помощи ритуальной атрибутики, тобто на внешнем фронте, и в силу этого открывается самая общая онтологическая схема культуры: деятельностная идеальность, совмещённая с деятельной реальностью; хотя они далеко не всегда находят пути к своему совмещению, но они изначально предназначены друг для друга. В этом состоит внешняя сторона онтологической определённости культуры, а внутреннее свойство опосредуется выбором одного из положений, которое зависит от того, какое из деятельностных полей - идеальное либо реальное - ставится плодоносной почвой культурного творчества. Или, по-другому, какой источник - идеальный или реальный - избирается для формирования направляющей установки, под воздействием которой культурная сила человека приобретает свой созидательный курс.. Если в отношении деятельностной активности идеальной сферы следует сказать, что её динамичность постоянно максимальна (иной в области здорового и живого духа не бывает, ибо дух не знает категорий покоя и равновесия), то в активационном порядке деятельностной реальности наличествует множество преходящих обстоятельств. Философская культура несёт в своей концептуальной содержательности принципиальное отличие от государственной культуры как раз в том, что базируется исключительно на первичности первого идеального фактора, тогда как приоритет реального обычно ставится господствующей тенденцией государственной культуры (так называемый принцип реализма). Соответственно качественно различными выступают продукты объективации или воплощение в действительность действующей культурной силы человека - духовные ценности. В обоих случаях культура представляется механизмом по производству духовных ценностей, но сама их ценность зависит от оценочной шкалы, формируемой культурной силой в рамках каждой разновидности отдельно. Кардинальным параметром, присущим творчеству философской культуры, является основополагающий тонус духовной величины, которая полностью отсутствует в государственной культуре, - и это вера. В философской культуре вера ставится главным элементом культа человека, делающий этот культ культурой, и в данном культе вера выступает основой подлинной religare, которая объединяет и связывает.
Еврейский философ Мартин Бубер составил аннотационный обзор проблемы человека в философии и, хотя его рефлексия не затрагивает культуротворческого уровня, но выводы целиком соответствуют сути рассматриваемой темы. Бубер вывел в современной философии человека глубокую коллизию: вера и разум, дух и познание, откровение и логика, а, в конечном счёте, индивидуализм и коллективизм. Бубер совершенно прав: вера, поставленная во главу угла, подлежит опознанию единственно в индивидуалистическом контексте, а верховенство разума, составляющего когнитивную сущность рациональной философии (или науки), даёт в неизбежном итоге коллективистский образ; "я не сомневаюсь только в том, что сомневаюсь" Декарта - это флаг высшего разума, ибо сомнения - судьба разума, но вера не подлежит сомнению, поскольку сомнения - смерть веры. Еврейский философ резюмирует: "Если жизнь по ошибке вообразит, что выбирать надо лишь между индивидуализмом и коллективизмом, то и мысль придёт к ложному выводу о единственно возможном выборе между индивидуалистической антропологией и коллективистской социологией. "Истинное" же третье, если оно будет найдено, укажет верный путь". Таким именно "третьим" заявляется концепция философской культуры, ибо она априорно исключает из своих методологических средств принцип "или-или" - главную предпосылку того негативного исхода, против которого предостерегает философ, а опирается на соответственно иные отношения, на которые указывает глубокомысленный Бубер: "Ни одиночка, как таковой, ни совокупность, как таковая, не являются фундаментальными фактами человеческой экзистенции. То и другое, рассматриваемое сами по себе, - всего лишь мощные абстракции. Одиночка есть факт экзистенции постольку, поскольку он вступает в жизненное отношение с другой одиночкой, поскольку она слагается из жизненных отношений человеческих единиц. Фундаментальным фактом человеческой экзистенции является " человек с человеком" (1995, с. 230). Фигура "человек с человеком" и есть полный образ культа человека, и это есть жизнь или судьба, а правильнее, бессмертие культуры, но никак не возникновение культуры, поскольку одиночество суть условие генезиса культуры и предпосылка духовных ценностей (об этом речь пойдёт в дальнейшем изложении).
Будучи понятая как система специфического знания человека, в ракурсе культа человека, философская культура выходит за пределы поля предикации антропологии, ибо последняя, как любая логия, есть нечто определённое, данное разумом в курсе познания, также созданного разумом, где принципиально нет места вере. М. Бубер, инстинктивно ощущая этот изъян антропологии, предлагает термин "философская антропология" ("Философская антропология не рассчитывает свести все проблемы философии к человеческому бытию или, что называется, поставить все философские дисциплины с головы на наги. Она стремится только к познанию самого человека"(1995, с.163), и, в частности, старается благочестивым прилагательным прикрыть стыд подлежащего. Логия человека неизбежно устремляется в софию человека. С позиций этих соображений термин антропософия был предпочтён академически маститой этимологии антропологии, отвлекаясь от скандальной славы, сопровождающей этот термин и искажающий его сущностный смысл. Антропософия или мудрость о человеке есть выявление человека с той существенной методологической особенностью, что, как предмет, человек дан в своём естественном виде (тело+душа), а как средство самого себя, человек положен в качестве духа.
Главная методологическая проблема предмет-метод в антропософии решается дуалистично: при традиционном определении метода, как внешнего средства познания, человек предстаёт общемасштабным неразделимым типом в ранге Homo sapiens (что соответствует содержательности антропологии), а при пульсационном подходе выведения метода из предмета на арене познания явится индивидуальный человек с множеством специальных методов. Методология философской культуры, опираясь на пульсационный подход, использует контекст позиции "сознание определяет сознание" и оперирует концептурами, относящимися к разряду подлинной религии, под которой понимается бесконечность Единого Человеческого Духа, подлежащая последующему одухотворению, как совокупная масса духовной данности, нераспавшаяся на свои главные каналы: собственно религию (как вероучение) и науку (как разумопознание). Эти последние представляют собой систематизированные и структурированные массивы духовного качества, пролефлектированного в определённых направлениях, в результате чего человек как духоноситель явлен в резко отличных ракурсах, отмеченных соответствующими типами сознания. А это означает, что в системе мудрости человека религиозная атрибутика положена исходным материалом, что заведомо делает антропософию не учением и не научной либо философской отраслью знания, а воззрением, тобто компактным мироощущением. Тут заложены исходные моменты качественной специфики пульсационной антропософии в её отличии от родоначальной штейноровской антропософии, которая может называться классической.
София человека, однако, демонстрирует свою мудрость вовсе не в снятии коллизионных отношении логии человека, а именно в их углублённом истолковании, дающем понимание необходимости их существования, но в качестве действующих сил пульсационной динамики. Априорно ясно, что человек, пульсируя в режиме разума, осуществляет себя в качестве геологической силы, либо климатической силы, либо экономической силы, а, пульсируя в режиме веры, обнажается в форме культурной силы. Таким образом, пульсационная антропософия предугадывает в традиционной норме двойственного человека (тело+душа) более глубинные соотношения, а законоподобное положение культуры в облике культа человека утрачивает свою монолитность и сменяется существенным дополнением и уточнением: культура есть культ индивидуального таланта. Итак, верховенство таланта (неиндивидуального таланта не существует) ставится не только смыслом, но и принципом культурного творчества в воззрении пульсационной антропософии человека. Но является данная истина результатом только антропософского умозрения или она суть принадлежность экзистенции человека в целом? - таково само собой напрашивающееся вопрошание рациональной аналитики, решение которого последняя естественно ищет в анналах испытанного средства познания человека - в рациональной философии.
II. Западная духовная доктрина: человек как философское тело
Пульсационная антропософия выводит на линию когнитивного запроса парадокс, ранее никогда не тревожащий спокойствия проникающего ума: человечество, творя культуру с момента своего зарождения, лишь на определённом этапе истории заинтересовалось своим носителем и творцом культуры - человеком. Но зато этот этап породил самую красочную главу всемирной истории - греческую (эллинскую) культуру: ощущение свободного радикала в человеке подвигло Платона на одно из величайших открытий человеческого духа - открытие идей (эйдосов), а Аристотель выявил в лице человека уникальное и несравнимое ни с чем творение природы. Об этом открытии Аристотеля оригинально высказался М. Бубер: "Отныне человек - вещь среди вещей, вид, объективно познаваемый наравне с другими видами, не гость на чужбине, как человек Платона, а обладатель собственного угла в мироздании - не в самих верхних, правда, его этажах, но и не в нижних, а, скорее всего, где-то в средних, вполне сносных по условиям проживания" (1995, с. 165). Аристотель создал из броского изречения Протагора "Человек есть мера всех вещей, существующих - для их существования, несуществующих - для их несуществования" философию человека, обособив его среди прочих предметов природы на правах психического тела на совершенно равноправных началах, "как вещь среди вещей". Это учение, наряду с солиднейшей терминологической базой, современная наука о человеке положила в своё генетическое начало в науку антропологию.
Семь столетий спустя случилась первая героическая попытка вырваться из такого философски благополучного мира греческого человека, который настолько комфортно чувствовал себя в настоящем, что не желал знать будущее (стратег Перикл гордо заявил: "Мы будем предметом удивления и для современников и для потомков", а Н.А. Бердяев обнаружил отсутствие исторического мышления у всех великих греческих философов), к тому же охраняемого колоссальным авторитетом лучшего в мире философа - Аристотелем. В своей "Исповеди" Августин Блаженный обратился к Богу: "quid, ergo sum, Deus meus? quae natura mea?" (что я такое, Боже мой? какова моя природа?), - и в этом плаче сквозит неудовлетворённость и предощущение некоего иного порядка, недоступного человеку в его психологическом качестве. В стихийном порыве Августина просматривается отход от человека - психического тела Аристотеля и устремления к Я, как индивидуальному знаку,- это была попытка прорыва к новому духовному источнику и инстинктивное понимание недостаточности аристотелевской "вещи среди вещей". Попытка осталась не замеченной и не имела продолжения, ибо Августин Блаженный был прославлен с другой стороны, как один из отцов церкви, великий идеолог христианского мировосприятия, взращённого на доктрине первородного греха. Идеей первородного греха Августин мотивировал нечто, совсем обратное своему порыву: греховность человека, по Августину, стала коренным свойством гоменоида и тем сконцентрировала и усилила в себе именно то, посредством чего человек Аристотеля обособился в природе как самозначимое продуктивное существо.
Действительный прорыв, отправивший идейное содержание всей антропологической системы Аристотеля в архив истории, был осуществлён Иммануилом Кантом. Кант настолько широко и глубоко охватил область свободного радикала человека, что сделалось ненужным само это понятие, а заместителем стала гораздо более ёмкая и мощная сфера - разум. Определив, что "Разум есть способность, дающая нам принципы априорного знания" или способность производить понятия через "способность давать принципы", Кант блестяще доказал право разума быть диктатором идей; разум в философии Канта настолько затмил все иные параметры человека, что сделался едва ли не синонимом человека. Как и Августин, Кант обращается к вопрошанию: "Все интересы моего разума (и спекулятивные и практические) объединяются в следующих трёх вопросах: !.Что я могу знать? 2.Что я должен делать? 3.На что я могу надеяться? (1998, с. 792). Но содержательное наполнение формы Я у Августина и Канта полярно различны: если в первом случае с Августином под Я слышатся потуги некоего духовного зародыша индивидуального вида, то Кант вполне конкретно имеет в виду чисто психологическое местоимение, - как он пишет: "Поэтому термин Я, как мыслящее существо, обозначает уже предмет психологии, которая может называться рациональной психологией..." (1998,с.430); если интуиция Августина прозревала индивидуалистскую ценность человека, то познание Канта всё духовное поле человека оккупирует разумом, что оставляет человека в коллективистском ведении.
Таким образом, в интуитивном плане проницание Августина превышает постижение Канта, однако в познавательном ракурсе Кант гигантски превзошёл всё, до него существующее, и, главное, человек, как психическое тело Аристотеля, у Канта стал философским телом. Этим Кант не только деформировал сложившееся понятие о человеке, но и реформировал целевое назначение философии: философия у Канта названа "законодательством человеческого разума" и, естественно, основным предметом её становится человек как носитель разума. Но автором настоящей философской мудрости о человеке необходимо считать Иоганна Готлиба Фихте. Теория философской культуры необходимо числит за Фихте более значительный подвиг и почитает его как гениального мастера рациональной науки и творца рационального метода в его завершающей и совершенной форме. Идеалистическая философия Фихте стала одной из вершин свершений человеческого духа благодаря кардинально новой, самостоятельной, отличной от кантовского познания духа, линии раскрытия человека как природного уникума, и родословная философии абсолютного (философии человека) имеет своё гностическое начало в глубокомыслии немецкого философа. Механизм, посредством которого Фихте выявляет "назначение человека", помимо чрезвычайной важности ens se (само по себе), показателен для русского духовного мыслетворчества, находящегося в авангарде философии абсолютного, как познания человека. Русская духовная философия недооценивала фихтевские родоначальные корни и черпала западную мудрость почти исключительно у Гегеля, Шеллинга и Маркса, не обладающих, при всех своих достоинствах, в отношении человека завершённостью и филигранной методой Фихте.
К проблеме человека Фихте подходит в отличие от множества гуманистических деклараций и выступлений, рассчитанных больше на пропагандистский эффект, осмотрительно, в сухой академической манере, как учёный, наученный Кантом блюсти опыт в качестве отправной точки и метод в значении совершенно ясного средства. Фихте начинает с изложения: "Только согласным между собой показаниям моих чувств оказывал я доверие, только постоянному и неизменному опыту; я трогал руками то, что видел, я разлагал на части то, что трогал, я повторял мои наблюдения, я повторял их многократно; я сравнивал между собой различные явления и только тогда успокаивался, когда мне становилась ясна их взаимная зависимость, когда я мог заранее предсказать явление, и когда наблюдения оправдывали такое предсказание". Итак, скрупулёзно очерчен метод исследования, и именно материалистический метод, каким он целиком выходит из главного постулата материалистического познания - принципа наблюдаемости. Также однозначно и полно определено место обитания предмета познания - человека и дана его координация, требующая единственно этого метода, продуктивность которого гарантирована условиями, в каких существует данный предмет: "В любой момент своего бытия природа представляет собой одно целое, все части которого связаны между собой; в любой момент каждая отдельная часть её должна быть такова какова она есть, потому что все остальные части таковы, каковы они на самом деле; и ты не можешь ни одной песчинки сдвинуть со своего места, чтобы тем самым не изменить чего-нибудь во всех частях неизмеримого целого, хотя бы, быть может, незаметно для твоих глаз. Но каждый момент этого бытия определён всеми предшествовавшими моментами и определит собой все последующие моменты; ты не можешь мыслить положения хотя бы одной песчинки в настоящий момент иначе, чем оно есть, не будучи вынужденным мыслить иным всё бесконечное прошлое позади и всё бесконечное будущее перед тобой" (1998, т.2, с.с. 69,79). Не много найдётся аналогичных панегириков спинозовскому миру Всеобщей Гармонии, а фихтевский к тому же предвосхитил лапласовскую схему каузальной связи "всего со всеми".
Человек Фихте, как обитатель материалистического континуума и как элемент природного всеобщего сущего, подвластен всем законам своего местообитания, и, прежде всего, категорическому императиву внешней силы, - Фихте пишет: "Я стал существующим через посредство другой силы вне меня. И через какую же другую, как не через всеобщую силу природы, так как я ведь не что иное, как часть природы? Время моего появления и свойства, с которыми я появился, были определены именно этой всеобщей силой природы; и все формы, в которых с того времени проявлялись и будут проявляться, пока я буду, эти мои прирождённые свойства определены той же самой силой природы" и ещё, подавая ту же мысль в ином ракурсе: "Я таков, каков я есть, потому что при данном сочетании сил природы возможен был только такой, а не какой-нибудь иной результат; и ум, который в совершенстве видел бы всё сокровенное в природе, мог бы, познав одного только человека, вполне определённо указать, какие люди когда-либо существовали и какие когда-либо будут существовать; в одном человеке он познал бы всех" (1993, т.2, с.с. 80-81, 84; выделено мною - Г.Г.). Здесь Фихте подносит главную ипостасную черту человека, обитающего в материалистическом континууме и являющегося его частью: подверженность рациональному смыслу, ибо через одного человека возможно создать формулу всего человечества, и даже не только человечества как слитного сообщества, но и каждого его члена.
В порядке логического следования, то есть в плане рациональной предрасположенности человека, исходит важнейшая максима материалистического учения Фихте о наличии особой "человекообразующей силы" - определённого внешнепричинного импульса, формирующего по законам механики соответствующий продукт - человека. У Фихте это звучит следующим образом: "Я представляю собой особое проявление образующей силы, как и растение; особое проявление силы произвольного движения, как и животное; а сверх того ещё проявление силы мышления; соединение этих трёх сил в одну силу, в одно гармоническое развитие и образует отличительный признак человеческого рода, точно так же, как отличительный признак растений состоит в том, что оно представляет собой проявление только образующей силы" и развивает эту мысль далее: "Силы, из проявления которых состоит моя личность: образующая сила, сила движения и сила мышления во мне - не представляют собой этих сил в природе вообще, но лишь определённую их часть; и то обстоятельство, что они лишь часть, происходит оттого, что вне меня существует ещё много других обнаружений бытия. Из первого можно заключить о последнем, из ограничения - об ограничивающем. Так как я не есть это другое, всё же принадлежащее к системе бытия в целом, то оно, следовательно, должно находиться вне меня; так умозаключает во мне мыслящая природа. О моей ограниченности я имею непосредственное сознание, потому что она принадлежит мне самому и лишь благодаря ей я вообще существую; сознание об ограничивающем, о том, что не есть я сам, обусловлено первым, т.е. сознанием ограниченности, и вытекает из него" (1993, т.2, с.с. 82,87). Состояние ограниченности человека есть юридическая база материалистической парадигмы человека, и, по существу, всё, что можно сказать о человеке, включённом в материалистическую парадигму, Фихте сказал и полностью исчерпал тему материя как противоположность духа, но от этого сказания веет духом ортодоксии. Все максимы и истины, сообщаемые Фихте о человеке как части природы, не несут философских знаний и не дают ничего, что так или иначе не было бы известно материалистической науке; в выступления Фихте сквозит печать не столько глубокомыслия, сколько вольнодумия. Современники Фихте отказывались признавать это вольнодумие за философию и отвернулись от фихтевских упражнений, не усматривая в них каких-либо новаций; как замечает сам Фихте: "Немногие воспользовались более благоразумным приёмом сначала спокойно помолчать и несколько обдумать; большинство показало откровенно своё глупое изумление перед новым явлением и встретило его слабоумным смехом и пошлым издевательством" (1993, т.1. с. 12), (поразительно, что в числе отвергающих оказались и Кант, и Гегель).
Однако всё то из фихтевского творения, что воспринималось с претензией на мудрость, что полагалось неоригинальным дискурсом на материалистические темы, являлось для гениального мыслителя вовсе не целью, а средством, и нагнетание ортодоксального материалистического духа было лишь методологическим приёмом: чтобы выше прыгнуть, следует ниже присесть. И Фихте прыгнул: декартовский "золотой ключик" - cogito, ergo sum - Фихте повернул ещё на один оборот, и открылось ослепительное явление. Философ свёл в одну точку все материалистические догмы о человеке, чтобы выпятить фактор ограниченности человека в природе, и гениально обернуть мысль на то обстоятельство, что осознанием этой ограниченности ("непосредственным сознанием" по Фихте) мышление выходит за пределы этой ограниченности и приобретает возможность охватить всего себя как бы с внешней стороны, отстраняя тем самым позицию внешней причинности, что не под силу ни животному, ни растению, аналогия с которыми является, чуть ли не обязанностью человеческой натуры в режиме материалистической парадигмы. Фихте ещё не ставит данную особенность сознания в закон сознания, который был выведен Гегелем, но предпосылки которого даны Фихте, считая её интенцией ограниченности, и именно в этой интенции проявляет себя самостоятельность духа, его самоосознаваемая независимость от внешней материи: "Итак, прочь те мнимые влияния и воздействия внешних вещей на меня, посредством которых они будто бы сообщают мне знание о себе, знание, которое не заключается в них самих и не может вытекать из них. Причина, почему я воспринимаю что-нибудь вне меня, лежит во мне самом, в ограниченности моей собственной личности; посредством этой ограниченности мыслящая природа выходит во мне из себя самой и созерцает себя саму в целом; в каждом индивидууме, - однако, с особой собственной точки зрения". А само явление предстаёт в образе парадоксальной двойственности и Фихте определяет: "В непосредственном самосознании я кажусь себе свободным; размышляя обо всей природе, я нахожу, что свобода совершенно невозможна; первое должно быть подсинено последнему, ибо оно должно быть им объяснено" (1993, т.2, с.с. 87, 86).
С одной стороны - это "должно быть" как императив разума, основания которого заложены в кантовском опыте и действительности спинозовской гармонии причин и следствий, а также лапласовском детерминизме, и это "должно быть" довлеет над человеком, пока его бытие в материалистической парадигме обусловлено внешними законами материи, "...ибо, - как объясняет Фихте, - сам себя я вовсе не делаю, но природа делает меня самого и всё то, чем я становлюсь. Я могу раскаиваться и радоваться, и принимать благие намерения, - впрочем, строго говоря, я не могу даже этого; всё во мне происходит само по себе, если к тому определено, - а я, безусловно, никакими раскаяниями, никакими намерениями не могу изменить хоть самую малость в том, чем я должен сделаться. Я нахожусь в неумолимой власти строгой необходимости" (1993, т. 2. с. 91; выделено мною - Г.Г.). А с другой стороны, - неискоренимое стремление человека быть человеком - некоей особенностью, коей свойственна возможность выйти за самого себя, подняться даже над природой, коль сознание способно не только объяснять её действия, но и высказать своё неудовлетворение "властью строгой необходимости" и отталкивать внешнее принуждение. Фихте формулирует целую хартию гордого человека: "Вне меня находящаяся причина моего бытия и всех свойств этого бытия, проявления которой опять-таки определяется другими причинами, внешними по отношению к этой, - вот то, что оттолкнуло меня с такой силой. Та свобода, которая не есть моя собственная свобода, только половинная, - такая свобода меня не удовлетворила. Я сам, т.е. то самое, о чём я имею сознание как о себе самом, как о моей личности, и что в этом учении представляется простым лишь проявлением чего-то высшего, - я хочу сам самостоятельно представлять собой что-либо, сам по себе и для себя, а не при чём-то другом и не через другое; и как нечто самостоятельное - я сам хочу быть последним основанием последней причиной того, что меня определяет. Я сам хочу занимать то место, которое в этом учении занимает всякая первоначальная естественная сила, с тем лишь различием, что характер моих проявлений не должен определяться чуждыми мне силами. Я хочу иметь внутреннюю присущую мне силу; хочу проявляющуюся бесконечно разнообразными способами, так же как те естественные силы природы, и притом такую, которая проявлялась бы именно так, как она проявляется, - а не как силы природы, проявляющиеся под влиянием известных внешних условий" (1993, т.2, с. 94).
Таким образом, Фихте выставляет человека в качестве совершенно немыслимой для традиционного воззрения фигуры, состоящей из двух взаимно исключающих частей, - как природного тела, подвластного всем нормам естественной материальной действительности, и как некоего особого модуса, отвергающего фактом своей особости те же естественные нормы и претендующего на собственное существование, независимое от природных законов. Представление о человеке, как объективной данности, немецкая философская школа почерпнула из деклараций французским энциклопедистов, которые, как считается, выдержало испытание по полной программе в горниле революционной практики, - у П.-А. Гольбаха сказано: "Мыслители явно злоупотребляли столь часто проводившимся различием между физическим человеком и человеком духовным. Человек есть чисто физическое существо; духовный человек - это то же самое физическое существо, только рассматриваемое под известным углом зрения, т.е. по отношению к некоторым способам действий, обусловленным особенностями его организации" ("Антология мировой философии", с.667). Это "физическое существо" и является жителем материалистического пространства, осуществляющее свою жизнеспособность под эгидой сил внешней среды, но не в соответствии со знаменитой декартовской формулой, а сообразно её редукции - sum, ergo cogito. Когда Фихте, со свойственной ему полнотой и ёмкостью, обрисовывает это физическое существо во всём ареале свойств материалистической парадигмы, немецкая философия совершенно справедливо не усматривает в этом широкомыслие философских новаций, но совершенно несправедливо распространяет это отношение на весь философский радикализм Фихте, давшего человека в неподобающей позе, стоящего одной ногой в постулате "материя как противоположность духа", а другой - в постулате "материя как положенность духа", и не попеременно, со сменой очередности позиций, а, - horribile dictu (страшно сказать), - одновременно, органически сочетаясь в одном теле. И это при том, что немецкая классическая философия воспитывалась Кантом и Гегелем, ставящим во главу угла любой философии радикализм и независимость мышления, но даже, наученная великими наставниками, она не смогла оценить подвиг Иоганна Готлиба Фихте, вернувшего декартовскому основоположению первородный облик (cogito, ergo sum); в отношении материалистической редукции sum, ergo cogito Фихте тонко замечает: "Нет необходимости мыслить, если существуешь, но необходимо существовать, если мыслишь" (1993, т.1, с. 83). Силой, осуществившей эту реставрацию, является интеллект, - Фихте не обуславливает, а постулирует эту силу, после кантовских иллюстраций способности интеллекта, дающего выход декартовскому всемогуществу разума, - cogito, ergo sum не подвергается никакому сомнению.
Итак, Фихте разложил человека и безжалостно вывел его в ореоле двух ипостасей или, как он выражается, двух систем и двух учений. Когда речь идёт о материальных атрибуциях человека или телесных функциях, коллизии между системами не существует, но в области духовного движения происходит мучительная борьба за власть - власть природы или власть интеллекта. Фихте постигает: "Но по той системе - вот отсюда и начинается разногласие между обоими учениями, - по той системе моя способность к чувственной деятельности остаётся во власти природы, именно этой силой приводится всегда в действие, ею и порождена, а мысль постоянно остаётся при этом только зрителем; согласно же новой системе, эта способность, коль скоро она налицо, попадает под власть силы, возникающей над всей природой и совершенно освобождённой от действия её законов, - силы понятия цели, силы воли. Мысль не остаётся уже более простым зрителем, но от неё исходит само действие". Антропософия Фихте базируется на решении, выпадающем из столкновения двух, казалось, несовместимых сил: с одной стороны - материя, данная как противоположность духа, с другой - материя, взятая как положенность духа; с одной стороны - sum, ergo cogito, с другой - cogito, ergo sum; Фихте даёт и свою дефиницию коллизии: с одной стороны - точка зрения, обнимающая всю вселенную, с другой - точка зрения самосознания. "Какое же из двух мнений принять мне?, - вопрошает философ и раскрывает бездну своих сомнений, - должна ли любовь быть подчинена знанию, или, наоборот, знание - любви. Последнее пользуется плохой репутацией среди умных людей, первое делает меня неописуемо несчастным, так как оно уничтожает меня мною самим. Я не могу сделать последнего без того, чтобы не показаться самому себе безрассудным и глупым; я не могу сделать первого, не уничтожая самого себя.. Но и оставаться между обеими системами, не принимая ни той, ни другой, я тоже не могу; от ответа на поставленный вопрос зависит весь мой покой и всё моё достоинство. Но столь же невозможно для меня и выбор между ними; во мне нет ничего, что заставило бы меня решительно остановиться или на одной, или на другой" (1993, т.2, с.с. 97,101). Эти сомнения выявляют главный вопрос философии Фихте, а в целом само наличие подобного конфликта в ноуменальном творчестве делает это последнее подлинной философией; этот основной вопрос родил философию человека - философию абсолютного.
Фихте всегда помышляли вне его творческого метода, безотносительно к путям и способам индивидуального фихтевского проникновения, а только со стороны готовых силлогизмов и полученных выводов, т.е. идеалиста Фихте воспринимали материалистически, а материалиста Фихте хотели видеть идеалистом. Однако на примере Фихте можно с предельной ясностью убедиться в нелепости, ненужности и даже опасности членить мыслящую личность на идеалистическую или материалистическую, примышлять различные мировоззрения и точки зрения на этом основании, но бытие материалистической парадигмы сообразно выдуманного примата материи неизбежно требует исполнения своего закона "или-или". Как бы там не было, осталось неосвоенным то обстоятельство, что философия человека Фихте есть качественно новая мудрость, познавательно возвышающаяся над материалистической и идеалистической философиями, взятыми в их искусственной разделённости, ибо человек самим собой являет решение основного вопроса философии во всех её модификациях. В попытках разрешить мучительные сомнения ("С тоской я искал какого-нибудь просвета, который помог бы мне выйти из этого ужасного мрака сомнения. Я искал и вместе с тем всё более запутывался в его лабиринте"), Фихте дублирует и по-своему, но не менее гениально, проходит путь Канта к осознанию своего сомнения, и, уж как, казалось, не всеобъемлюща была кантовская мысль об апперцепции, но Фихте нашёл новый путь к кантовскому закону представления о представлении, не выходя при этом из антропософского направления своего основного вопроса, а точнее, сформировав как раз это направление в основной вопрос своей философии. Сам Фихте таким образом определяет своё творческое усилие: "Я всегда говорил и повторю здесь, что моя система - не что иное, как система Канта, т.е. она содержит тот же взгляд на предмет, но в своём способе изложения совершенно не зависит от изложения Канта" (1993, т.1, с. 446). Этот "способ изложения" и составляет наибольшую мистерию Фихте. Начала антропософии заключены в постижении Фихте: "Во всяком восприятии ты воспринимаешь исключительно своё собственное состояние" (1993, т.2, с.с. 102,105).
В традиционном философском плане сей силлогизм воспринимается в данном ещё Платоном гносеологическом смысле, т.е. как основы процесса познания, допускающим как материалистический подход, где материя положена противоположностью духа, так и идеалистический экскурс, в котором внешнее обстоятельство явлено положенностью духа или трансцендентной фигурой духа. В глубокомыслии Фихте эта истина делает человека философским телом, тобто дублирует вывод Канта. Но, однако, это только видимость, ибо философское тело Фихте глубже и объёмнее, - оно не только объект философии, но и некая реальность, дающая начала гносеологическому, онтологическому и методологическому исходам в любых человекозначимых формациях. А насколько далеко Фихте ушёл от Канта в этом вопросе видно из того, что для обозначения философского тела он принял термин "Я", т.е. то, что Кант оставлял за психическим телом Аристотеля; другими словами, Фихте непроизвольно соединил в себе интуицию Августина и мысль Канта: "Я сам субъект и объект; и эта субъективно-объективность, это возвращение знания в себе самом есть то, что я обозначаю понятием я". Достоинство Фихте, однако, вовсе не в том, что он определил человека объектом своего разума, хотя и дал ему неизвестные до того основания, - начиная с Сократа, по сути дела, нет крупного мыслителя, который так или иначе не мыслил бы человека в этой позиции познаваемого феномена. Новация состоит в том, что метод познания человека Фихте извлёк из самого человека как предмета познания, а не примысливал внешних средств познания (в том числе и антропологию). Фихте сообщает: "Во всяком сознании я наблюдаю самого себя, так как я есмь я: для субъективного, сознающего это сознание - созерцание. И объективное, созерцаемое и сознаваемое, также я сам, тоже я, которое также есть созерцающее, но в данном случае оно объективно, преподносясь субъекту. В этом отношении сознание - деятельное воззрение на то, что я созерцаю; воззрение, выносящее меня самого на меня самого; вынесение меня самого на меня самого посредством созерцания. Я живое видение. Я смотрю - это сознание; вижу своё видение - это сознанное". Итак, выход духа за свои естественно-природные рамки и есть метод, каким человек осуществляет свою существенность в существующем мире, но прежде всего человек погружён в самого себя, - и философ провозглашает: "я ощущаю моё ощущение...Но я в своей основе не только ощущающее, но и созерцающее существо, так как я не только практическое существо, но и разум. Я также созерцаю своё ощущение..." (1993, т.2, с.с. 129, 132, 133).
Эта высшего качества, чистейшая идеалистическая сентенция, будучи взята как философское предложение и продукт деятельности чистопородного духа, своего рода демонстрация всемогущества разума, не ощущает какого-либо ограничения со стороны логики и не испытывает противопоказаний со стороны мышления. Но, будучи представлена как метод, тобто способ практического воплощения, данная сентенция выявляет в самом себе такое свойство, какое обрекает это достижение чистого духа на саморазрушение, превращая всемогущество разума в свою противоположность. Благодаря своему методу Фихте увидал главную опасность самопоглощение духа, какую не видели ни Гегель в своём монополизме чистого духа, ни Маркс в своём гегемонизме чистой материи: "...нужно признать, что в мире не существует ничего, абсолютно ничего, кроме представлений, определений сознания, кроме одного только сознания. Но для меня представления только образ, только тень реальности; сами по себе они не могут меня удовлетворить и не имеют для меня ни малейшей ценности. Я мог бы ещё допустить, что мир вне меня исчезает в чистое представление, превращается в тень: им я не дорожу; но согласно всему сказанному, я сам исчезаю так же, как и они; я сам превращаюсь в одно только представление без значения и цели" (1993,т.2,с.144). Усваивая мир как совокупность духовных фигур и образов, человек лишается "воззрения, выносящее меня самого на меня самого", поскольку духу некуда выходить в сфере, целиком заполненной духом, и сознанию не остаётся ничего другого, как "вгрызаться" в самого себя и себе подобного; человек из содержателя духа превращается в бациллоносителя распада.
Фихте находит выход из такого, рокового для многих чисто идеалистических воззрений, состояния, хотя его философская система никогда не находилась в подобном положении. В свойственной ему манере сублимировать все однотипные факторы в единую структуру, а затем разрушать её общим аргументом, Фихте в данном случае таким контрдоводом выставляет мысль. У Фихте мысль проходит универсальным имманентным свойством духа, данным человеку изначально наравне с ощущением и созерцанием: "Я не могу мыслить ничего вне моего мышления, так как то, что я мыслю, становится тем самым моей мыслью и подпадает неизбежным законам мышления". Человек не является пассивным накопителем ощутительных образов и созерцательных фигур, которыми его сознание обволакивает бесконечное множество внешних атрибутов и модусов; человек впитывает в себя и даёт значение только тому, что имеет для него какую-либо ценность и создаёт пользу, тобто знания. Знания, таким образом, выступают соединительным мостом между внутренними механизмами человеками и внешним (материальным и духовным) сырьём для мысли, - Фихте указывает: "Только посредством этого мышления возникает в тебе взаимная связь между твоим состоянием, которое ты чувствуешь, и пространством, которое ты созерцаешь; в последнем ты мыслишь основание первого" (1993. т.2, с. 141). Знание Фихте не есть дубляж кантовской максимы знание из знания, а есть её методологическая преамбула; аналогично Фихте создал практикум для декартовского всемогущества разума cogito, ergo sum. Методологически рассматривая человека как свою собственную мудрость, Фихте рисует антропософский портрет человека: существо ощущающее, созерцающее и мыслящее. Но последнее свойство, свойство разума, отнюдь не равнозначно двум другим: мысль вовсе не аддитивна и не суммативна ощущениям и созерцаниям, - здесь нельзя сказать, что мысль - это ощущение своего ощущения и созерцание своего созерцания, хотя эти элементы входят в порядок мысли; мысль - это сложный сеченовский синтез. Из рефлексии Фихте важно вынести главную суть: разум есть первая антропософская категория.
Но на этом Фихте не задерживается и, трактуя человека как его мудрость, показывает, что знания ещё не составляют всей мудрости, а лишь её первое основание, но именно то, из которого и должен выпасть метод человека. Предпосылкой служит то обстоятельство, что знания, хотя и являются связующим звеном между двумя реальностями, - внутреннего духа и внешнего естества, - тем не менее, целиком принадлежат духовному комплексу и есть чисто духовная материя. Фихте указывает самому себе: "Реальность, которую ты уже думал увидеть, независимо от тебя существующий чувственный мир - исчез для тебя, потому что весь этот чувственный мир возникает только благодаря знанию и сам есть только наше знание; но знание не есть реальность именно потому, что оно знание" (1993, т.2, с.150; выделено мною - Г.Г.). Таким образом, хотя знания и возникают благодаря выходу сознания за пределы себя, но, возникнув, они вновь загоняют сознание в само себя, наподобие скота в стойло, ибо вещественная предметность растворяется в духовном реагенте и исчезает стимуляция активности сознания, и потому здесь нет метода, для коего универсальная и единственная функция состоит в деятельности, а практическая деятельность предмета познания создаёт основания для метода познания. Фихте убеждает самого себя: "Твоё назначение заключается не только в знании, но и в действиях, согласных с этим знанием; эта мысль громко звучит в недрах моей души, как только я на мгновение сосредоточиваюсь в самом себе. Ты существуешь на земле не для праздного самонаблюдения и самосозерцания, не для самоуслаждения благочестивыми чувствами - нет, ты существуешь здесь для деятельности; твоя деятельность определяет твою ценность" (1993, т.2, с. 152).
В этом заложен тонкий и существенный момент для каждой идеалистической, тобто оперирующей с компонентами чистого духа, системы: деятельностной фактор в таких воззрениях задвинут всегда на задний план, ибо практический аспект деятельности в духовном мире априорно воспринимается в силу банальной логики non sens, как материально несуществующий феномен, не имеющий права называться действием. По этой причине деятельный оператор поставлен впереди при материалистическом познании, а в марксизме практика объявлена критерием истинности; в той же мере, в какой практическая сторона является самой сильной в материалистической системе, она выглядит слабосильной и угнетённой в идеализме; по существу, Фихте впервые в идеалистической философии обозначил деятельностной фактор в самостоятельную проблему. А потому особое значение приобретает способ её решения в антропософском ракурсе, тобто в плане функционального становления философского тела - знаменитого фихтевского Я: "Я должно быть самостоятельно. Что такое это я? Вместе и объект, и субъект, постоянно сознающее и сознательное, созерцающее и созерцаемое, одновременно мыслящее и мыслимое. Только через самого себя должен я быть тем, что я есть, только через самого себя должен я производить понятия и создавать лежащее вне понятий состояние. Но как возможно это последнее?". Сомнение возникает в связи с тем, что неясным является обусловленность деятельностного фактора в духовном контексте, тобто здесь начинает давать о себе знать дух материалистического детерминизма - всё имеет свою причину и каждая причина обладает своим следствием, - у Фихте это звучит таким образом: "Я чувствую в себе стремление и влечение за пределы своего я: это, по-видимому, верно, и это единственно верное, что заключается во всём этом рассуждении. Так как именно я сам чувствую это влечение и так как я не могу сам выйти за пределы всего моего сознания и особенно за пределы моих чувств, так как я только в самом себе воспринимаю это влечение, то оно и представляется мне обоснованным во мне самом влечением к деятельности, также имеющей основу во мне самом. Но не могло бы это всё-таки быть влечением невидимой и не замечаемой мною чуждой силы, а это мнение о моей самостоятельности - только обманом моего ограниченного мной самим кругозора?". Трудность заключается в том, что: "Я не смогу желать действовать, так как согласно этой системе я не могу знать, могу ли я действовать; то, что мне кажется действием, должно мне представляться лишённым всякого значения, только обманчивым образом" (1993, т.2, с.с. 153, 154-155, 156).
Следовательно, духовная деятельность у Фихте обуславливается некоей причинной инстанцией и служит производным моментом внутренних стремлений и влечений, а поскольку фихтевское Я по определению независимо от "чуждой силы", то побудительный орган для деятельности Я должен обладать духовной природой и внутридуховным генезисом, и Фихте находит такой орган: "Этот орган не есть познание; знание не может обосновываться в самом себе и доказывать само себя; каждое знание предполагает другое высшее как своё основание, и это восхождение бесконечно. Этот орган - вера, добровольное удовлетворение естественно возникающим в нас мнением: потому что, только признав это мнение, мы сможем выполнить своё назначение; вера подтверждает наше знание, поднимает его на степень достоверности и убеждения; без веры знание было бы одним только обманом. Вера - не знание; она - решение воли придавать значение знанию". Таким образом, в учении Фихте о человеке появляется новый параметр - вера, которая полагается второй антропософской категорией. Об имманентности этой категории будет сказано далее, здесь же важно выставить основную особенность антропософских постижений немецкого философа: вера односистемна разуму, т.е. вера является самоосновательной существенностью Я, что отождествляет её с разумом по основам определения, и, таким образом, вера органически сочленяется в человеке с разумом; это единство и есть метод человека и одновременно способ, дающий науку антропософию как мудрость о человеке. В совокупности тут как бы намечается материал для решения основного вопроса философии Фихте, формально кажется, что это сочленение и есть само решение, но на деле выясняется, что никакого вопроса не существует, а у Фихте появляется исходный постулат: "человек не состоит из двух рядом существующих частей, - он абсолютно един". Прежняя постановка вопроса, продиктованная чувственной силой, - "какое же из двух мнений принять?" - ложна в своей основе, ибо заведомо предполагает ложный ответ в режиме материалистического склонения к какому-либо "или". Двойственность или дуализм человека содержится в единении двух оснований, - по Фихте: "Я представляю собой член двух порядков: одного чисто духовного, в котором я господствую посредством одной только чистой воли, и другого, чувственного, в котором я проявляю свою деятельность" (1993, т.2, с.с. 157, 159, 192) - одного первого, олицетворённого в разуме, и другого, второго, данного через веру. Итак, разум и вера есть антропософский смысл человека и там, где эти компоненты враждебно противопоставляются или один из них исключается, там нет мудрости о человеке, нет антропософии, ибо теряется одно из двух: либо антропо, либо софия. Таким способом немецкий философ закладывает очередной краеугольный камень в фундамент антропософской науки, и после первой антропософской аксиомы о первородстве человека как самостоятельной парадигмы положение о единстве двойственного человека служит второй антропософской аксиомой.
Таковы начала антропософии, данные в истоках воззрения гениального немецкого философа и которые принципиально восприняты теорией философской культуры. Этими началами или принципом спородненности веры и разума охарактеризован методологический аспект антропософии, и методом человека намечен путь или способ следования в чистую философию человека, без чего не может быть понят человек как культурная сила - основное философское видение философской культуры. Понимание азов фихтевской философии помимо фихтевского метода в значении культурфилософских аргументов тем более необходимо, что между системами Фихте и философской культуры существует серьёзное философское расхождение. Судьба щедро одарила великого Иммануила Канта, послав ему такого последователя как Иоганна Фихте, ибо исторический опыт свидетельствует, что ни кто так не травмирует наследие творцов духовных ценностей, как их последователи и адепты. Система, которую сам автор называл трансцендентальным идеализмом или наукоучением, может быть названа фихтевской философией Канта, и Фихте решительно возражал против названия её "новейшей философией", ибо, как он утверждал, "существует одна единственная философия" и её создатель - Кант. Объективным основанием для этого служит то, что обе системы в своей основе полагают общую посылку, и Фихте, дублируя Канта, заявляет: "Конечное разумное существо не имеет ничего вне опыта; опыт содержит в себе весь материал его мышления" (1993,т.1,с.451). Аналогична принятая за основу двучленная структура опыта - вещь, как предмет познания, и интеллект, как инструмент познания; последний, показывающий способность человеческого духа к деятельности, назван Фихте интеллигенцией.
Через опыт Фихте проводит разделение между двумя образами мыслей, двумя философскими системами, - идеализмом и догматизмом (последовательный догматизм назван Фихте материализмом): одна система обладает в самой себе основаниями объяснения опыта - это идеализм или Я - в себе, другая - не обладает такой возможностью и за объяснением опыта обращается к помощи интеллигенции - это догматизм (материализм) или вещь - в себе. "Возможны, - как пишет Фихте, -...лишь эти две философские системы. Согласно первой системе, сопровождающиеся чувством необходимости представления суть продукты предполагаемой в основе их интеллигенции; согласно последней - продукты предполагаемой в основе их вещи в себе". В целом этот важнейший для философской науки конфликт получает у Фихте очень простое объяснение: "Спор между идеалистом и догматиком, собственно, сводится к тому, должна ли самостоятельность вещи быть принесена в жертву самостоятельности Я или, наоборот, самостоятельность Я - в жертву самостоятельности вещи" и продолжает: "Конечно, могут уживаться друг с другом представления о самостоятельности Я и о самостоятельности вещи, но не самая самостоятельность того и другого. Лишь что-либо одно может быть первым, изначальным, независимым: второе уже тем самым, что оно второе, становится необходимо зависимым от первого, с которым оно должно быть поставлено в связь" (1993, т.1, с.с. 452,458).
Критика догматической (материалистической) идеологии произведена Фихте основательнее, чем у всех иных идеалистов до и после Фихте по той причине, что философ ставит под сомнение perpetuum mobile материализма - верховенство внешнего толчка, но в полноводной критической волне теория философской культуры особо восприимчива к струе, размывающей материалистическую максиму "жизнь-смерть": "Я ем и пью только для того, чтобы потом опять почувствовать голод и жажду и мог бы пить и есть до тех пор, пока бы меня не поглотила открывшаяся перед моими ногами могила и я сам превратился бы в пищу червей? Я производил разве подобных мне существ только для того, чтобы они ели, пили, умирали и оставляли после себя существ, которые бы то же делали, что и они? К чему этот непрестанно возвращающийся в себя круг, эта постоянно сначала и тем же образом начинающаяся игра, в которой всё возникает только для того, чтобы исчезнуть, и исчезает, чтобы опять появиться таким же, как оно было; это чудовище, непрестанно пожирающее себя, чтобы вновь породить себя и порождающее себя, чтобы опять себя поглотить" (1993, т.2, с. 170).
В соответствии с этим Фихте делает самый решительный выпад в сторону материалистической гносеологии, поражающий прежде всего ленинскую теорию отражения: между материальными вещами и духовными представлениями существует "огромная пропасть" и в догматизме (материализме, а в ленинской гносеологии - сенсуализме) нет и не может быть перехода от вещи к представлению. Идеализм обладает тем решающим преимуществом перед материализмом, что "Я - в себе" имеет в себе все основания, все возможные документы, - исходящие и входящие, - все протоколы, удостоверяющие его самозначимое существование и не нуждающееся в свидетельских показаниях. Этого лишена материальная вещь и её сущностная экзистенция раскрывается через интеллигенцию и включена в интеллигенцию, что и производится как "вещь в себе". Потому Фихте имеет основание заявить: "вещь в себе - чистый вымысел и не обладает никакой реальностью" (1993, т.1, с. 454). Догматик использует другую систему доказательств и пользуется принципом отражения, по которому все духовные параметры суть копии, более или менее верные, материальных предметов или отношений, и даже мозг объявляется органом отражения, и, таким образом, всё реальное, вся окружающая природа, есть материя или свой первоисточник прячет в материи, а вещью в себе оказывается дух. Фихте пишет: "Поэтому догматизм может лишь повторять свой принцип, повторять его в различных видах, высказывать его и всегда опять сызнова высказывать, но не перейти от него к тому, что подлежит объяснению, ни вывести его он не может. Но в этом-то выведении и состоит философия. Поэтому и в отношении умозрения догматизм - не философия, а лишь бессильное утверждение и уверение. Идеализм остаётся единственно возможной философией".(1993, т.1, с. 464-465).
Но если догматический принцип отражения ещё как-то, с теми или иными натяжками и допущениями, может конкурировать с идеалистическим принципом самоопределения, то догматик никогда не может, аналогично Фихте, объявившем вещь в себе (материю) вымыслом, назвать дух вымыслом, ибо наличие духа настолько очевидно, что он делается действительным существованием более, чем материальная вещь. В этой ситуации Фихте находит посылки для своего сакраментального умозаключения: "Вещь в себе становится чистой химерой; не остаётся более никакого основания, почему бы следовало допускать какую бы то ни было вещь в себе, а вместе с ней падает всё догматическое здание. Из сказанного следует, вместе с тем, абсолютная несовместимость обеих систем, ибо то, что вытекает из одной, упраздняет выводы другой; вытекает, следовательно, неизбежная непоследовательность их смешения воедино. Повсюду, где предпринимались подобные попытки, части не подходили друг к другу и где-либо образовывался огромный пробел. Тот, кто вздумал бы усомниться в только что сказанном, должен был бы показать возможность подобного сочетания, которое есть непосредственный переход от материи к духу и наоборот, или, что совершенно то же, непосредственный переход от необходимости к свободе"(1993, т.1, с. 457). Этим выводом немецкий философ, будучи фактически родоначальником антропософии, отвергает концепцию философской культуры в самой её основе, ибо последняя представляется философской системой, ставшей на базе органического слияния идеализма и материализма, а культура дана в форме опосредования связи духа и материи (культура - природа в человеке), олицетворяющего "непосредственный переход от необходимости к свободе".
Безапелляционный отказ Фихте в праве догматизму на самостоятельное существование в логико-философском поле, наталкивается на противодействие в другом аспекте: историческая действительность есть реальное существование материалистического образа мышления, добившегося торжества даже в своих крайних формах, и действующая система мира есть апофеоз чисто материалистических норм - разобщения, конфронтации, принуждения и насилия. Догматик, или, по-фихтевски, последовательный материалист, избрав своим методическим законом единство и борьбу противоположностей, и не в состоянии, в силу свойственной ему манеры отчуждения от чистой, незамутнённой отражениями и копиями, мысли, рационально соотнести единство и борьбу, погружает всю сущую реальность в пучину только борьбы, отдавая всё на откуп ноуменально примитивного принципа "или-или". Фихте говорит о догматиках-материалистах: "Только через вещи, как от некоего зеркала, отображается для них их образ; если лишить их вещей, вместе с ними теряется и их собственное "я"; ради самих себя они не могут отказаться от веры в самостоятельность вещей, ибо сами они существуют лишь вместе с ними. Всем, что они суть, они стали воистину через внешний мир. Кто на самом деле есть только продукт вещей, тот никогда не увидит себя иначе, и он будет прав до тех пор, пока он говорит исключительно о себе и себе подобных. Принцип догматиков есть вера в вещи ради них самих" (1993, т.1, с. 459). И это есть именно то, что Н.А. Бердяев называет земной историей, - действительность того, что Фихте считает недействительным.
Признание на этом основании несостоятельной всю философскую систему Фихте будет наиболее недостойным выходом, ибо означает не менее, чем отказ от эталонного образца высочайшего мыслительного искусства. Также бесперспективной явилась бы попытка искать (или оправдать) ошибки Фихте с помощью каких-либо философских авторитетов, в отношении которых сам Фихте заявлял: "Ни наукознание, ни его автору не свойственно искать защиты в каком-либо авторитете. На того, кто вместо того, чтобы смотреть, согласуется ли это учение с решениями его собственного разума, прежде, чем убедиться в нём, должен ещё посмотреть, согласуется ли оно с учением какого-нибудь другого человека, - на того это учение вообще не рассчитывает, ибо у него недостаёт самодеятельности, нет совершенно независимой веры в самого себя, которые предполагаются этим учением" (1993, т.1, с. 495). Так что у учения о философской культуры есть единственный путь доказать спороднённость с родоначальным антропософским воззрением Фихте - это показать ошибочность его суждения, отвергающего право на существование философской культуры, и из пучин трансцендентального идеализма Фихте извлечь основания для отмены столь категорического приговора. Основной момент фихтевского глубокомыслия заложен в динамике сознания: "Идеализм...объясняет определения сознания из действования (Handeln) интеллигенции. Последняя для него абсолютна и деятельна, а не страдательна; не страдательна потому, что, согласно его постулату, она является чем-то первичным и наивысшим, чему не предшествует ничего такого, из чего можно было объяснить её страдание. По тем же основаниям, ей не принадлежит, в собственном смысле, ни бытие, ни пребывание (Bestehen), потому что это - результат какого-нибудь взаимодействия, а между тем нет налицо и не подлежит допущению ничего такого, с чем бы интеллигенция могла быть полагаема во взаимодействии"(1993, т.1, с. 466)
Деятельность сознания, как имманентно абсолютное свойство духа, разворачивается в соответствии с априорно принятым Фихте законом противополагания по знаменитой схеме Я - не Я. Эта схема, по сути дела, является доведенной до полного завершения кантовская критика чистого разума, итог которой принял вид: "Я полагает себя как определённое через не-Я". Этот закон противополагания или отношения противоречий Фихте в качестве генетического основания всякой деятельности постулирует в основу своей философии, и показывает содержательную сторону механизма противополагания: "Далее, совершенно ясно, что всё это различие возникает из противоположения: если бы не должна была быть положена реальная деятельность, то не было бы положено и никакой идеальной как идеальной, так как тогда их нельзя было бы различить между собой; если бы не было положено идеальной деятельности, то и никакая реальная не могла бы быть положена. И та, и другая находятся в отношении взаимоопределения; и мы имеем здесь снова - но правда, благодаря применению с большой ясностью - положение: идеальность и реальность синтетически объединены. Без идеального нет реального, и наоборот" (1993, т.1, с.с. 341, 361; выделено мною - Г.Г.).
Хотя понятия "идеальный" и "реальный" в представлениях Фихте не имеют никакого отношения к мировоззренческим категориям, а обозначают деятельность Я как идеального стимулятора и деятельность не-Я как противоположного реального оператора, но они не образуют противопоказаний для постановки вопроса: не подпадает ли отношение идеализм, или по Фихте "Я- в себе", и материализм или "вещь в себе", под действие закона Я - не-Я? Фихте стоит на резко отрицательной позиции, ибо Я в качестве фихтевского "абсолютного субъекта" охватывает собой всю мыслимую вселенную и как раз в мировоззренческом плане не может предполагать ничего себе равного в противоположении. "Вещь в себе" возможно помыслить в качестве гипотетического состоянии, где располагаются источники не-Я с его реальной деятельностью, но как только сознание поглотило эту деятельность и перевело не-Я в формы Я, т.е. в духовные фигуры - ощущение, представление, понятие, закон - "вещь в себе" перестаёт существовать и исчезает даже это гипотетическое состояние. Отсюда и возникает представление о "вещи в себе" как химере, поскольку "вещь в себе" не обладает своими собственными средствами, какие оставили бы это положение в конечном существовании. Но Фихте называл "вещь в себе" ещё "вымыслом", явно в контексте синонима химеры, и перед нами уже не первый случай поверхностного отношения творца знаний к своей гениальной интуиции, ибо вы-мысел есть продукт мыслительной работы и как таковой входит в компетенцию интеллигенции, тобто в сферу Я. Однако Фихте не может признать этого, ибо его могучее рациональное мышление не может ответить на чисто рациональные вопросы: какая цель такого вымышления и зачем сознанию мыслить немыслимые состояния?
Всё радикальное, что заложено в фихтевской философии Я - не-Я, исходит из принципа абсолютной значимости деятельностного фактора сознания, отражающего высший, парадигмального масштаба, принцип всемогущества разума. В силу этого принципа разум способен творить даже абсурдные, отрицающие самого себя, действия, - к примеру, принести самостоятельность Я в жертву вещи, тобто обернуть свой идеализм в материализм. Именно это действие является динамической доминантой в экспериментальном знании, - костяке материалистической науки, - ибо эксперимент суть направленный сфокусированный опыт для выведения максимальной активности и самостоятельности созерцаемого и ощущаемого компонента, при котором разум отстранён в той же максимальной степени. Фихте не в состоянии опровергнуть декартовскую максиму всемогущества разума, - напротив, он её всемерно утверждает и укрепляет, но вместе с тем его мыслительный аппарат не находит рациональных оснований для подобной аберрации сознания, ибо разум абсолютно первичен везде и всегда, а потому "вещь в себе" по определению исключается из круга не-Я. Абсолютизация идеализма у Фихте строится на умозрительном включении в "Я-в себе" все определения Я и не-Я, хотя их противополагание проходит достаточно резко, но, что становит отличительную черту фихтевского творения, основание одного выводится из оснований другого. Фихте объясняет: "Следовательно, ни определение образа действования Я не должно определять определение образа действования не-Я, ни, наоборот, определение образа действования не-Я не должно определять определение образа действования Я; но каждое из них должно продолжаться рядом с другим от него независимо, из своих собственных оснований и согласно своим собственным законам, и, тем не менее, между ними должна всё же существовать глубочайшая гармония" и далее: "Не-Я не порождает в Я созерцания, Я не порождает природы не-Я, но оба они должны быть совершенно независимы друг от друга; и всё же между ними должна существовать глубочайшая гармония" (1993, т.1, с.с. 354, 355).
Важно при этом, что основания "глубочайшей гармонии" Я и не-Я Фихте выводит из ситуации, где независимые параметры каждого их них настолько глубоко различны, что, казалось, невозможно помыслить полагание определений одного в другом. Фихте достигает этого за счёт введения третьего после ощущения и созерцания члена своего философского синтеза - ограничения: "Процесс ощущения возможен лишь постольку, поскольку Я и не-Я взаимно ограничивают друг друга", - заявляет философ. Любое ограничение предполагает наличие ограничительного контура или границы, но в какой мере это представление применимо к Я как абсолютному субъекту, когда, как пишет Фихте: "Я является неограниченным и абсолютно недоступным ограничению, поскольку его деятельность зависит только от него одного и только в нём самом находит своё обоснование, постольку, стало быть, она...является идеальной" Здесь происходит раскол монолита Я на две части: ограниченное Я и не-ограниченное Я: " должно поэтому с необходимостью быть положено в целях постулированного противополагания"(1993, т.1, с.с. 358, 360). Причина образования этого раскола обозначена Фихте достаточно однозначно, однако философской мыслью она охвачена значительно менее обстоятельно, чем следующие вслед за этим духовные события, и потому вне внимания оказался генетический момент зарождения коллизии идеализма и материализма,
Фихте определяет: "Я не в состоянии потому положить никакой границы, если не будет уже дано извне некоторого подлежащего ограничению нечто" и далее: "первоначальная чистая деятельность Я является видоизменённой посредством толчка и как бы им оформленной (gebildet) и поскольку совсем не может быть приписываема Я. Упомянутая же другая свободная деятельность отрывает её в том виде, в каком она есть, от воздействующего не-Я, созерцает и осматривает её и видит, что в ней содержится; но она не в состоянии видеть в этом чистое образование Я, а лишь некоторый образ не-Я". Итак, для возникновения ограниченного пространства Я необходимо наличие воздействующего толчка извне и этот импульс должен исходить из некоего чуждого элемента, который оказывает влияние на характер всеобщего Я, делая её в определённой мере зависимой, и, как деятельность, она уже отлична от чистого действования Я, - у Фихте сказано: "Ограниченной она является лишь постольку, поскольку она зависит от не-Я, которое является исключённым и рассматривается как нечто чужеродное".(1993, т.1, с.с. 358, 356-357, 361). Из этого не должно возникать ложного впечатления о том, что компонент не-Я целиком представляет собой несвойственно Я нечто чуждой природы, хотя стилистика Фихте в отдельных моментах даёт к этому определённые основания. По сути фихтевского творения не-Я является таковой, тобто чужеродной, только на начальных стадиях, в момент создания данного толчка, дающего ограничение деятельности Я и вызывающего наряду с идеальной деятельностью сознания появление реальной объективной деятельности, и именно в таком плане этот предмет противополагается всем параметрам интеллигенции Я. В последующем он воспринимается в сфере Я не как чужеродное противополагание, а как родственное противоречие - генератор рефлексии Я, посредством которой снимается возникшее ограничение. Суждение, в котором Фихте разъясняет это важнейшее для пульсационной методологии положение, имеет следующий вид: "И только теперь оказывается возможным требуемое отнесение находящейся в противоборстве деятельности к Я, полагание её как некоторого нечто, присущего Я, присвоение её. Она полагается в Я, потому что и поскольку она позволяет рассматривать себя как чистую, и потому что она была бы чистой, если бы упомянутая деятельность не-Я не воздействовала на неё, и потому что она только при условии чего-либо совершенно чужеродного и в Я совершенно не содержащегося, а ему прямо-таки противоположного является не чистой и объективной"(1993, т.1, с. 349). Таким образом, внешний объект до той поры, пока он существует как чужеродное тело, не имеет права называться не-Я: не-Я формируется самим Я.. Именно в такой методологической плоскости родственные противоречия, благодаря которым возникают все системы в неорганическом и органическом мирах, приобретают свой философский паспорт в форме связки Я - не-Я. Это означает, что вся драматургия Я - не-Я разворачивается на идеалистической сцене, в недрах "Я-в себе", куда нет доступа персонажу "вещь в себе".
Для предпосылок появления не-Я вовсе не достаточно чужеродного объекта de facto, - он должен обладать особым качеством, о чём Фихте заявляет: "Ход синтеза таков: возникает ощущение. Это возможно лишь при условии, если будет положено не-Я как только случайное условие ощущаемого". Случайность и есть таким особым качеством, которое в условиях однородно абсолютного Я предполагает наличие определённого действования, имеющего нацеленное направление, ибо оно случайное. В этом и положено конфликтное зерно в соотношении идеализма и материализма. Гносеологическое ядро всех концептуальных течений материализма заключено в доктрине о первично-активном состоянии материи по отношению к сознанию, и внешний воздействующий импульс имеет векторную природу, тобто ориентирован в направлении сознания, или другими словами, дух всегда находится под прицелом материи. С показательной очевидностью данная исходная позиция раскрыта в учении о биологическом приспособлении (адаптациогенеза), где любое изменение внешней среды неизбежно влечёт за собой соответствующую реакцию организма, - нацеленность материи на сознание спонтанно вызывается самим фактом первичности внешнего стимула, как и наоборот. В парадигмальном масштабе это обстоятельство трансформируется в уложение о материи как противоположности духа, хотя ещё Гегель говорил, что материя не что иное, как чистая мысль. Но именно с позиции равноценного противопоставления материи и сознания даны у Фихте все перипетии в части предпосылок возникновения не-Я и действующий агент здесь несёт на себе все ранговые отличия материалистического деятеля. (Однако Фихте, тем не менее, как раз это обстоятельство ставит в претензию к своим оппонентам и восклицает: "У них вещь в себе, которая есть только мысль, должна воздействовать на Я!" (1993, т.1, с.с. 365, 510).
Таким образом, материализм у Фихте вовсе не входит в конфликт с идеализмом, а тем более "непримиримый", как это звучало в прежних рассуждениях философа, а служит условием, причём первичным, исходным, появления такого состояния - ограничения, которое способствует разворачиванию сугубо идеалистической противополагающей и синтезирующей деятельности Я, без чего Я, как абсолютный субъект, должен пребывать в окостенелом положении бесконечно долго. Иными словами,- уже другими словами,- материализм (догматизм) располагаясь в позиции генерирующего начала, переводит всю систему трансцендентального идеализма Фихте в духовную надстройку над материалистическим базисом, тобто в часть материалистической парадигмы, именно по закону верховенства внешнего толчка, - таковы отзвуки материалистической идеологии можно услышать в величественной мыслетворческой эпопее Фихте, наряду с инвективой по адресу догматизма (материализма). Силлогизм Фихте "Если существует какое-нибудь сознание, то оно само является некоторым фактом и должно быть непременно выведено, как все другие факты; и если, в свою очередь, у этого сознания имеются отдельные определения, то их должно быть непременно возможно вывести, и они суть подлинные факты сознания"(1993, т.1, с. 344), есть как раз логика оперирования актами сознания как фактами материи, то есть утверждение материалистического метода в духовной сфере. Сути дела не меняет фихтевское ограничение абсолютизма этого метода, - "что наукоучение даже и по отношению к тому, что оно действительно устанавливает как факт внутреннего опыта, опирается всё же не на свидетельство опыта, а на свою дедукцию", ибо речь идёт не о концептуальной основе, а о некоторой особенности основного метода.
Тем не менее все несоответствия строгой идеалистической логике в системе Фихте, - как-то: вымысел "вещи в себе", экспериментальная тактика духа, предпосылка не-Я, материалистический подход в духовной сфере, - никак не являются недочётами творческого метода Фихте, который зиждется на рациональном мышлении и который исполнен на высшем уровне чистоты этого мышления. Фихте, культивируя абсолютную первичность духа и находя через этот принцип блестящие решения каждой апории, действует в идеалистическом пространстве, в сфере Я - не-Я - атмосфере чистопородной интеллигенции, но, подходя к границе, где согласно законам ratio должна быть некая иная действительность, немецкий философ предполагает то, что предполагает: феномен толчка, откуда берёт начало рациональная методика и без которого нет цепи причинно-следственных выведений. Объяснение здесь заключено в природе самого рационализма, как особого образа мышления и во внутреннем строении рациональной логики, как его практического метода. Фихте пишет: "Каждая возможная наука имеет основоположение, которое не может быть доказано в ней, но должно быть до неё заранее достоверным"(1993, т.1, с. 24). Тем более такое основоположение в качестве устойчивого стартового пункта обязана иметь рациональная логика, долженствующая посредством выведения связей между предыдущим и последующим придать достоверность всем частям научной системы.
